Яффа, Рэм и Ромул
Сервер "Заграница":
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
РЭМ И РОМУЛ
Глава первая
1.
В углу голубой от света уличного фонаря комнаты устало вздыхали чуждые модерну ХХ века дореволюционные часы. У маятника был такой вид, как будто он лет восемьдесят тому назад сказал, что довольно, надоело и он уходит на пенсию, а ему велели продолжать качаться и он качается, отсчитывая кому-то, но только не ему, нужные секунды.
Астральный Рэм посмотрел на себя из-за люстры, удостоверился в том, что его физическое, уткнувшееся носом в ковер тело не должно вызывать подозрений у бдительной Розалии Аркадиевны и поплыл в сторону окна. Астральное тело не знает препятствий, и он мог бы просочиться просто сквозь бетон и полюбоваться спящей по ту сторону стены соседкой Верочкой, но Рэму, как любому интеллигентному человеку в его положении, трудно было отказаться от общепринятых законов физики и этики, и поэтому он потянулся к открытой форточке и стал осторожно просачиваться через нее наружу. Он, если очень присмотреться, был похож на облачко пара, выпорхнувшее из чайника и задумчиво повисшее над плитой, прежде чем слиться с кулинарными ароматами кухни. Только чайником был он сам, его физическое я, сопевшее рядом с Розой тело. Астрального Рэма с физическим соединял тончайший, тоньше швейной иглы серебристый луч, даже не луч, а скорее нить, которую видеть астральным зрением мог только он сам.
***
Это началось давно, когда их дочь Саша вышла замуж и переехала жить к мужу. Оставшись один на один с Розой, он окончательно понял, что их соседство в этой убогой квартире трамвайного типа, за кухонным столиком и тем более в постели абсолютно бессмысленно. И при этом неизбежно.
Роза принадлежала к той категории женщин, которые никогда не бывают не правы. Стоило Рему открыть рот, как тут же становилось ясно, что прав не он, а Роза, а Розе для этого достаточно было посмотреть на Рема. В ее взгляде, как в омуте, куда обычно в последний раз погружаются утратившие вкус к жизни неудачники, отражалось его неисправимое лопушество.
Он был законченным лопухом во всем, что только могло или должно было быть предметом гордости амбициозной жены. Он ни в чем не преуспел. Закончив истфак, он не стал ни доцентом, ни начальником в кабинете и с секретаршей за дверью, а вместо этого работал школьным учителем истории, не имел полезных друзей и знакомых и сам был человеком бесполезным, из тех недотеп, которые ничего не умели ни достать, ни устроить, а только забивали себе головы Бог знает какой чепухой. Вдобавок его сексуальные способности были столь ординарны, что всякий раз, когда в ответ на Розин намек, что не мешало бы, он поспешно и неловко принимался за выполнение супружеского долга, она успевала смерить его таким взглядом или поощрить таким словечком, что он закрывал глаза и начинал думать о какой-нибудь другой женщине, чтобы затушевать неприглядный образ и заменить его другим, пригодным к любовным занятиям. Чаще всего перед ним при этом возникало милое лицо ее младшей сестры Олечки, в которую он влюбился при первом же их знакомстве на его свадьбе с Розой. В этот день он понял, что такое любовь, а Роза с ужасом убедилась в том, что вышла замуж за растяпу и недотепу. Впрочем, его любовь к Олечке медленно угасая, постепенно перешла в любование, смешанное с завистью к ее мужу. Кроме того, он думал о ней в те минуты, когда нужен был Розе, и мысленно обладал ею всякий раз, когда Роза была уверена, что он жаждет ее. Увы, он не был единственным в этом роде, и так подчас достигается равновесие семейных отношений.
Супруги ложились спать в одиннадцать, всегда только в это время, потому что Роза прочла в популярном журнале о пользе семичасового сна. Рэм мог вставать не в шесть, как Роза, а позже и ему к тому же достаточно было спать шесть часов, а не семь, но он не смел нарушать режим жены. Если Розе в этот вечер ничего не было нужно, что с возрастом случалось все чаще, она сразу же засыпала, оставляя Рэму часок свободы.
***
Больше всего на свете мы стремимся к тому, чего у нас нет. Измученная монотонным существованием душа Рэма рвалась к свободе. С шести утра до одиннадцати вечера Рэм был слугой множества господ. Им поочередно и одновременно распоряжались жена, дочь, директор, завуч, коллеги, ученики, продавцы магазинов, соседи и пушистая Розина кошка, по недоразумению получившая мужское имя Кузя. Рэм не распоряжался никем. Он не умел и не мечтал никем распоряжаться. Учительские команды типа: "встань", "садись", "подойди сюда", "выйди из класса" или "расскажи о битве при Гастингсе" ему были противны, он произносил их через силу и мысленно пожимал плечами, пытаясь понять, почему окружавшим его людям власть друг над другом слаще власти над собой и над тем, что они самой природой вещей призваны были делать.
С шести утра до одиннадцати вечера Рэм был во власти людей, с двенадцати ночи до шести утра он был во власти греческого бога Морфея, а оставшееся время в его распрядке отводилось свободе. Свернувшись калачиком или вытянувшись во весь небольшой рост, он управлял своим прекрасным Я, своим совершеннейшим Эго, своей только ему ведомой Сущностью, отдельной от того, что было открыто семье, прохожим, постоянным и равнодушным "здрасте-здрасте-как-дела". Его тело приобретало совершенство скалы на берегу скрытой от нескромных искателей уединения голубой лагуны, его лысый череп обрастал зеленью неизвестных ботанике деревьев ... или он, мраморный, с прожилками, по которым текла голубая кровь, поднимался на холм, чтобы слиться с роскошью сочногрудой долины и неслышно бурлящей по ней реки, чтобы окутаться гривой серебристо-рыжих волос и превратиться в пылающего медведя с глазами, похожими на устремленные в Космос луны...
Обрубок времени - с одиннадцати до двенадцати - , расширяясь, превращался в шар, а потом раздавался в стороны и принимал форму диска, края которого терялись в тумане прошлого и будущего, а внутри этого диска можно было успеть прожить целую жизнь, и Рэм успевал, и возвращался почти без сожаления, чтобы снова покориться неотвратимости и, прозябая в рабстве, опять терпеливо дожидаться солнечных зайчиков свободы.
Семнадцать часов в сутки были обыкновенным каторжным, но безропотным, как у большинства людей, заточением в стенах собственной кожи; один час был настоящим, когда замолкал старорежимный маятник и можно было ложкой величиной с площадь имени Дзержинского жадно хлебать из Космоса и чувствовать, как звезды, звеня и разбрызгивая капельки тепла, катятся по пищеводу.
***
Это был единственный способ не только увидеть ночное небо, но так соединиться с ним, как только щепотка соли способна слиться с кипящим на газовой плите супом. И еще можно было встретиться со множеством людей в их самом свободном от всего повседневного виде.
Не всякий раз и не во всякую ночь - некоторые люди не чаще раза или двух в жизни - человек покидает клетку физического тела, в которой он временно заключен, и отправляется на волю. Редко кому дано по собственному усмотрению мчаться в любые края. Да и - спросите людей - многие ли к этому стремятся? Желание, рискуя всем земным, слетать на Луну или встретиться с Афиной-Палладой - это талант и послан он бывает не всякому. Обычно астральное тело осторожно проскальзывает сквозь храпящие ноздри и полуоткрытый рот и, поежившись под неуютным потолком, боязливо спускается, чтобы, не дай Бог, не повредить соединяющий его с телом серебряный шнурок, и запихивает себя обратно в теплую камеру.
Другие, как Рэм, в жизни робки и нерешительны, а в астральном полете вдруг обретают мужество желать и стремиться. С ними Рэм встречается каждую ночь, иногда проплывая мимо, а иногда общаясь и будучи в полной уверенности, что, пробудившись, они позабудут о том, что было и, если что-нибудь было не так, все становилось, как пепел от волнующих слов письма, брошенного в огонь.
Астральная жизнь по сравнению с физической - как трепыхание птицы в чистом и неподвижном воздухе - одно сплошное воображение. А это-то и опасно, так как заточенный в клетку своих бесценных атомов и молекул и без конца щелкая миллиардами электрохимических контактов обоих полушарий, человек наивно полагает, что воображать, это все равно что, сидя на ненужном совещании, рисовать чертиков на случайном листочке бумаги.
Человек - не Лилит, чтобы каждую минуту порождать демонов, и большинство нарисованных чертиков не превращается в настоящих чертей. Впрочем - не более чем большинство, так как воображение, как это ни странно, способно производить и такую работу тоже.
***
Обо всем этом Рэм не думал. Струйкой голубого пара выплывал он из осточертевшего чайника кипучих ординарностей, подобно Атланту, подпирающему мир, плечами приподнимал потолок диска времени, радиус которого стремится к бесконечности, и, чтобы убедиться в относительности пространства, ладонью касался шершавой поверхности Луны.
Чтобы научиться смотреть на Землю влюбленными глазами, необходимо достать до Луны. Если небольно прижаться астральной спиной ко дну лунного кратера - безразлично какого, лишь бы только это был один из тех, что видны отсюда - Земля открывается в таких подробностях, которые при близком ее рассмотрении недоступны даже точнейшим оптическим приборам, и наука зря бьется в попытках понять. Можно увидеть все, а то, чего нет, сотворить искусным воображением. Более того, можно вообразить то, чего никто и никогда еще не воображал прежде.
Рэм видел астральную женщину по имени Яффа, которая одним своим существованием путем доказательства от противного демонстрировала абсурдность жизни без любви, ибо кому, скажите на милость, нужна такая жизнь?
Физической Яффы он никогда не знал, хоть она и жила в доме за углом. Как-то так получалось, что в повседневной жизни, в которой пиво хорошо закусывать таранью, а вода кипит при 100 градусах по Цельсию, они постоянно обходили друг друга, а может быть, просто не обращали друг на друга внимания. Где вы видели человека, не говоря уже о красивой, молодой женщине, чей взгляд задержался бы на полнеющем, лысеющем и неопрятном школьном учителе всех на свете историй, кроме своей собственной; и возможно ли себе представить, чтобы у Рэма (!) хватило игривости характера оторвать взгляд от асфальта, а мысли от предстоящей дома и на работе унылой неизбежности и взглянуть в лицо обладательнице самых красивых на этой улице ног?
- Кто ты? Откуда? Кто послал мне тебя? - повторял Рэм, сливаясь с Яффой и оба они, модулируя уровни, то облачком уплывали подальше от планеты Земля, то яркой звездочкой падали вниз и кто-то там, возле речки, обнимая кого-то за плечи, загадывал желание.
- Шуламит. Меня послала к тебе Шуламит, о которой мне однажды рассказывал дедушка.
***
Внизу стоял автобус. Возможно, у него испортился мотор, возможно водитель выменял карбюратор на что-то более нужное, чем выхлопная уличная вонь, или, вздохнув в последний раз, выпустили воздух облысевшие шины. Рем и Яффа спустились на его желтую крышу и легли рядом, подложив ладони под голову и глядя в небо.
- Но ведь Шуламит была очень давно, и она жила в "Песне песней".
- В "Шир а-Ширим"- поправила его Яффа.
- Все равно. Она была далеко и давно, а ты здесь и сейчас.
- Разве ты не знаешь, что никто не бывает ни прежде, ни потом?
- Знаю, но все равно: одно дело достать до Луны, а другое - до Шуламит. А кто ты в жизни, и какая ты?
- В которой из жизней?
- В той, где этот автобус возит людей по улицам.
- Разве там жизнь?
- Возможно, для тебя там не жизнь, потому что ты сразу во многих других, а мне другие неизвестны и та, что у них, вокруг этого автобуса, противно шаркает и шлепает обутыми в тряпье ежедневных забот ступнями по облупленным коридорам времени.
- И ты хотел бы начать ее сначала?
- Вот именно.
- Не боишься, что попадешь в начало одного из таких же коридоров, и на твоих ногах будут такие же серые заботы? Впрочем, если хочешь, то это же очень просто. Не возвращайся в тело и в жизнь, которые тебе больше не нравятся.
- Я понял. Но тогда, в той жизни, что будет, я ведь не буду знать, что это я.
- Да, если сделать, как я сказала, то память твоя будет укрыта тенью и немногие способны ее прогнать.
- Немногие - это такие, как ты?
- Как я и как другие, но у тебя может не получиться.
- Значит, выхода нет?
- Есть. Если ты согласишься.
- Я согласен.
- А я не люблю, когда соглашаются так поспешно. Ведь ты же не знаешь толком, о чем речь.
- Я люблю тебя и доверяю тебе во всем, и от тебя я приму все, что ты ни предложишь. Только на одно я не согласен: потерять тебя. В той, другой жизни я тебя увижу?
- Может быть.
***
Ленивый маятник сказал, что уже двенадцать, Роза угрожающе засопела, а Рем повернулся на бок.
2.
Желание во всем непременно главенствовать было у Розы отцовской чертой. Ее отец до сих пор, входя в их квартиру, приветствует "детей" не словом "здрасьте", а возмущенным "почему?"
Если бы Аркадий Исаакович Броневой только знал, как ненавистно было Рэму это пронзающее его навылет "почему?" и как он мечтал схватить это слово, как гадину, за вопросительный знак и швырнуть его тирану прямо в лицо! И надо отдать ему должное, иногда Рэму все же удавалось героически НЕ ОТВЕТИТЬ.
Аркадий Исаакович был главой преданного ему клана людей воздуха, вождем разбежавшегося по многим улицам их города племени деловых голодранцев, призрачное материальное благополучие которых выражалось в разговорах о деньгах и поисках способов убеждения в том, что им не опасно одолжить три рубля до зарплаты. Эти люди были постоянно готовы слушать его и выполнять его задания типа: позвони тому-то и передай то-то, но чтобы такой-то об этом не знал.
Впрочем, об Аркадии Исааковиче - как-нибудь в другой раз, тем более что в этот вечер он не появлялся, и они с Розой были одни.
Вечерний, за-чайный разговор, который был у них установленным Розой обычаем, Розалия Аркадьевна всегда начинала первая, давая тем самым команду: сегодня говорим о том-то. Но она не знала, как часто мысль исходила не от нее, а от него. Рэм давно это заметил. Он придумывал тему, а она улавливала флюиды и затем принимала решение. Кто из них обладал повышенной телепатической способностью, он к тому, чтобы посылать флюилы, или она, чтобы подсознательно улавливать его мысли? Или оба?
Впрочем, на этот раз она заговорила не о том, что вертелось в его мозгу, а извлекла сюжет, из глубины себя собой. Видимо, он уже давно поселился в расщелинах ее поросших колючим кустарником полушарий и просился на голубую скатерть их чайного стола.
- Евреи уезжают уже не тысячами, а десятками тысяч. Скоро в городе не останется евреев, - сказала Роза.
- Может это и к лучшему, - заметил он, хотя в точности не знал и не думал, к добру ли отъезд евреев или же "юдэн фрай", как говорили немцы, принесет сплошные неприятности. - Однако же я помню, что после изгнания испанцами евреев экономика их страны пошла на убыль. - Проснись. Ты не в Испании, - сказала Роза, а Рэм промолчал, чувствуя, что ему готовят подножку. Впрочем, Розе его ответ был ни к чему. - Лучше тому, кто едет туда, где лучше живется. Ты, конечно же, считаешь их всех дураками. Что, я тебя не знаю? Ты же всех считаешь дураками, кроме самого себя. Молчи! Все, кроме тебя, идеалиста, давно уже поняли, что в этой стране ждать уже нечего.
- Роза, но при чем тут я? Поговори на эту тему со своим отцом, с тетей Фаней - слава Богу, тебе есть с кем поговорить о еврейских делах.
- Ну, конечно! Всякий раз, когда я хочу поговорить о серьезных вещах, он отсылает меня к папе. Ты забыл, что ему уже восемьдесят два года, и он больше не может заботиться о моей семье и приносить цыплят со своего склада. В твоем возрасте пора самому иметь голову на плечах.
- Конкретно: что ты хочешь? Чтобы я отвез тебя в Израиль, где много цыплят? Вспомни, что мои предки были крепостными из Курской губернии. Не удивлюсь, если узнаю, что это с моим прадедом на Бежином лугу разговаривал Тургенев.
- Мне наплевать на твоего Тургенева.
- На нашего, - поправил ее Рэм. - Десять лет назад ты о своем еврейском происхождении не заикалась.
- Не груби! Я потому не заикалась, что сразу поняла, какой ты антисемит. Тетя Фаня меня предупреждала.
- Зачем же ты вышла за антисемита?
- Дурой была, потому и вышла.
- Ну, ладно, Роза, я не знаю, что тебя сегодня укусило, но скажи, наконец, чего ты хочешь.
Роза сделала финт:
- Ты думаешь, они все собираются жить в Израиле? Ничего подобного. Не такие они дураки. Для них Израиль - трамплин, чтобы перепрыгнуть в Америку. - Что об этом думает Саша?
- Спроси сам. Она твоя дочь.
- Но вы-то об этом уже поговорили.
- Поговорили. Она считает, что, пока жив дед, нужно мотать удочки.
- Саше?
- Конечно. Если ты об этом не думаешь, то это не значит...
- Она так и сказала: мотать удочки?
- Дословно.
- Послушай, но ведь все мы русские люди.
- Как это так - русские? Мой папа - чистокровный еврей. - Возможно, но он приносил тебе цыплят, потому что сам предпочитал свиную отбивную. - Это не имеет значения. - Для меня - ни малейшего. Тем более, что я - ты знаещь - вегетарианец. Но я не об этом. Израиль - национальное еврейское предприятие. Я ничего не имею против евреев, возрождающих свое отечество, но какое это имеет отношение ко мне, русскому человеку?
- Все, что ты говоришь - старьё. Кто в наше время вообще думает о национальности? Все перемешалось. Киргизы со шведами, а негры с китайцами. Неужели же ты не видишь, что здесь скоро жрать будет нечего? Причем тут Бежин луг? На твоем Бежином лугу скоро будут расти одни только радиоактивные отходы. Бежать нужно с твоего луга. Без оглядки.
- Возможно. Хотя я и не очень с тобой согласен и думаю, что ты утрируешь. Но, скажи мне, почему эта их маленькая страна должна принимать, давать всевозможные поъемные, трудоустраивать, лечить и обучать русских беженцев, в том числе меня, которого ты считаешь антисемитом?
- Здрасте! Теперь он уже об Израиле заботится! Ну-ну! Лучше бы ты подумал обо мне, о Саше и о наших внуках. Слушай, мне наплевать на политику. Я должна спасать детей.
- Ну, ладно, допустим мы прикроемся папой и его сестрой Фаней, прикинемся сионистами, забудем о том, что я пару раз по поручению отдела пропаганды читал лекции о сионистской опасности, и поедем в Израиль. А что мы, в нашем возрасте, будем там делать?
- То, что все делают. Вон Лёва с Анютой уехали. Ты читал, что они пишут? Они уже купили "Мицубиши".
- Во-первых, они все-таки евреи...
- Слава Богу! Им повезло! Я - тоже. Наполовину. Этого вполне достаточно. Папа подтвердит.
- Ну, да! Раньше считалось, что повезло, если ты русский. Во-вторых, Лева врач, а Анюта акушерка. А что будет делать в Израиле русский преподаватель истории?
- Будешь подметать улицу. Там у них дворник зарабатывает больше, чем в нашей стране профессор. Ты этого не знаешь? На каком свете ты живешь?
- Роза, я устал и мне нужно подготовиться к завтрашним урокам.
- Уроки, уроки... Ни о чем серьезном с тобой поговорить нельзя. У тебя на уме только твои идиотские уроки никому не нужной истории. Неужели же ты думаешь, что в этой твоей чертовой стране...
- В нашей стране...
- ...есть история, которую имеет смысл преподавать и изучать?
- Не уверен, но другой у нас нет.
- Мне вообще наплевать на историю. Я хочу кофе и хлеб с маслом на завтрак. Понял?
Аркадий Исаакович презрительно смотрел на Рэма с черно-белой фотографии в коричневой рамке.
3.
Рэм все понял, но ему ни к чему было понимать. Он дождался, когда Роза уснет и, закрыв глаза, расслабился и вообразил голубое пламя у своих ног. Огонь был не горячим, а ласковым и поднимался вдоль ног и спины, охватывая со всех сторон его тело, а с его языками через темя плавно поднималась струйка астрального тела. Достигнув потолка, Рэм оглядел комнату и без сожаления подумал, что видит ее в последний раз. Он не знал, что его ожидало, но знал, что что-то будет.
Он просочился сквозь стену и задержался, чтобы еще раз посмотреть на спящую Веру, а потом выплыл на улицу и повис над городом, так, чтобы виден был весь центр: больница с роддомом, где он родился и школа, где он сперва учился, а потом работал. Вон там университет и на площадь выходят окна исторического факультета. На другой стороне улицы бывший обком партии, а теперь сам черт не поймет, что это такое. К обкому примыкает здание КГБ, вход в которое был разрешен только тем, кому входить туда совсем не хотелось.
Вся биография стареющего человека размещалась под несколькими крышами и все жизненные пути пролегли по нескольким щербатым тротуарам. Пару раз умирал от скуки в домах отдыха, раза четыре ездили с Розой и Сашей в Крым и Бердянск. Гостил у родственников в Ленинграде. Дважды был на республиканских семинарах в Москве. Все. Остальные воспоминания - в книгах, но это были не его мемуары.
***
Что-то произошло. Похоже на вихрь, но не ветряной, захвативший и закруживший Рэма и все вокруг. В вихревой воронке кружились прозрачные облачка множества астральных людей. Он вспомнил о Вальпургиевой ночи, но это было не то и вообще не спектакль, а величественная, как сама Вселенная, реальность. Почему-то не было страшно.
Далеко внизу оставался город, но связь не обрывалась; от каждого астрального человека вниз тянулся серебрянный шнурок.
Пару раз он слышал треск электрического разряда и световая вспышка озаряла голубую воронку, но вдруг почувствовал, что взорвалось в его шнуре. Электрический шок - и темнота.
***
4.
Рэм очнулся в постели и оглянулся по сторонам. Он был в незнакомой комнате. Комната такая же, как у них с Розой, но в углу не тикали старорежимные часы. Там, где у них с Розой гэдээровская "стенка", здесь был большой обеденный стол, а сам он лежал на диване и прямо против его лица к спинке дивана была приколота кружевная салфетка.
"Я в чужом доме или..." Он ощупал себя. Это был не он!
Он осторожно поднялся на чужие ноги, пошел в ванную и некоторое время колебался, пока не набрался храбрости зажечь свет и посмотреться в зеркало...
Зеркало ответило до смерти перепуганным лицом Юлика Синявского.
***
Он долго лежал на диване, пытаясь собраться с силами. Постепенно возвращалась н е е г о п а м я т ь, а е г о память раздваивалась. Он превращался в двойного (раздвоенного?) человека: Рэма-Юлика. Это продолжалось до самого утра, а когда зазвенел будильник, он был уже абсолютно спокоен. Рэм не только знал все, что нужно для новой жизни, но он был Юликом и это было абсолютно естественно. Впрочем, от Юлика были только тело и "банк информации", а себя он, как и прежде, осознавал Рэмом.
Он несколько раз повторил по себя "Я - Рэм, я - Рэм" - и это придало уверенности. Вернулся в ванную и спросил себя, "Где моя зубная щетка?" и ответил, потому что знал, "Вон та."
Значит все в порядке.
Он еще подумал, что сейчас шесть утра и у Розы тоже звонит будильник. А он там лежит, но его в нем нет. Потрясающая ситуация. Наконец-то Роза получила то, что ей причиталось: наволочку от Рэма. Мерзкий, остывший за несколько часов его отсутствия чехол.
Сейчас она завизжит от ужаса, а когда придет в себя, то, прежде чем осознать его присутствующее отсутствие, первым делом подумает, в чем обвинить его, Рэма.
Он закончил чистку зубов и выглянул в салон, где на стене тоже, как в его прежней жизни, висели часы, но современные. "Она уже обзвонила всех, кому следовало позвонить, и уже с разных концов города мчатся те. кто в первую очередь должен был отдать ему последний долг.
***
Рэм в Юлике немного поудивлялся естественности своего поведения, но, поскольку Юлику удивляться было нечему или не было Юлика, чтобы удивляться, то утро прошло нормально и он, собрав книги, направился в школу.
Все таки он был не Юликом в Рэме, а Рэмом в Юлике. Память Юлика играла роль консультанта или, скорее, справочника, чтобы не запутаться.
"А куда делся Юлик?" - наконец-то с ужасом подумал он, понимая, что, виноват он или нет, но совершено убийство. "Этому мальчику не было еще восемнадцати, а он, старый дурень - негодяй такой! - похитил его молодое, едва растветшее тело и теперь щеголяет в нем, как в чужом, краденом костюме. Юлик внутри него молчал, не имея собственного мнения на этот счет. Юлик вообще не имел никаких мнений, потому что его самого не было. Все, что мог Юлик, так это ответить на вопрос типа: которая из зубных щеток на умывальнике принадлежала Юлику (при жизни) и теперь по наследству принадлежит его учителю истории.
Рэм остановился на тротуаре и посмотрел на бывшее свое окно, напротив уличного фонаря. Что происходило там? Наверняка Роза уже вызвала скорую помощь. Точно! Машина скорой помощи стояла во дворе. А вон и Саша бежит. Зачем так торопиться, если изменить уже ничего нельзя?
Память Юлика выбрасывает полезную информацию: до начала первого урока остается меньше десяти минут - можно опоздать. Рэм спокойно возражает: спешить нечего, так как первый урок - истории, а учитель лежит - как бы сказать поточнее? - в бездыханном состоянии.
"Не могу же я сказать о себе: я умер. Дичь какая-то!"
Подошел Генка Позвонок, крепкий такой паренек, прежде учился в нашей школе, а потом ушел в ремесленное училище. У него для девятого класса оказались черезчур тяжелые надбровные дуги. Однажды, еще в пятом класе, когда на уроке речь зашла о доисторическом человеке и Рэм развернул на доске живописный портрет питекантропа, весь класс хохотал до упаду: портрет писался с Генки.
- Ты опять за свое? - сказал Генка, видимо продолжая давно начатый разговор.
Рэм, не успев проконсультироваться в юликиной памяти, ляпнул:
- Люди сначала здороваются.
Это было грубой ошибкой. Генкин кулак врезался ему прямо в нос и от неожиданности Рэм упал, больно стукнувшись о дверь подъезда. В это время из соседнего подъезда выбежала Вера и закричала:
- Ты опять к нему пристаешь? Пошел вон, падлюка!
- Я этого жида убью. Я сказал - значит так и будет. Вышку получу, но убью.
- А я сказала, что ты своего все равно не добьешься. Понял? Юличка, что он тебе сделал? Дай я тебя вытру.
И она принялась вытирать кровь, стекавшую по его подбородку. Генка отошел к краю тротуара и взял двумя руками руль прислоненного к дереву мотоцикла.
- Ладно. Добьюсь я или не добьюсь - это мы посмотрим, но с жидом ты путаться не будешь. С кем угодно, но только не с жидами. Не допущу. Я так сказал.
Он ударил ногой по педали и "Ява" взревела в сорок децибелл, оставив Веру с открытым ртом, но не услышанным возражением.
- Ты его не бойся, Юличка. Ничего он тебе не сделает. Он же трус. Я его знаю. Приходи ко мне после школы, ладно? Я сегодня рано вернусь.
Из бывшего Рэминого окна слышался плач Розалии Аркадьевны.
***
После школы он машинально поднялся по привычной лестнице и даже полез в карман за ключом, но в это время вышла Роза.
- Ах, это ты, Юличка! Ты хороший мальчик, ты пришел проститься с Револьдом Энгельсовичем. Ну, зайди, конечно зайди. Ты знаешь, его увезли для вскрытия. Такой здоровый был человек, никогда не болел и вдруг - такое. Врачи должны выяснить причину. Ты присядь. Ну, что ты будешь делать? Такой хороший был человек!
В комнате сидело несколько соседок. На кухне видимо возилась Саша. Все было буднично и просто, как бывает в доме покойника.
- Вы же знаете, какой это был чуткий и отзывчивый человек, - приговаривала Розалия Аркадьевна, сморкаясь в салфетку, которая при жизни Рэма лежала на комоде. - Никто не может сказать, чтобы он хоть раз в жизни муху обидел. А я была за его спиной, как за каменной стеной. Уверяю вас.
На салфетке виднелось маленькое чернильное пятнышко. Ну и досталось же Рэму за то, что однажды он его посадил.
- Мы прожили с ним двадцать пять счастливых лет. Я надеялась, что проживем еще минимум столько же, но что поделаешь!
"Жаль, что я не залил чернилами всю эту проклятую салфетку", - подумал Рэм и сказал, что ему пора.
***
Дома все почему-то были в сборе: мама, которую папа называл Женей, папа, которого мама называла Виктором Семенычем и бабушка, которую все называли бабушкой, в том числе ее сын, который должен бы был называть ее мамой.
- Что в школе? - формы ради спросил папа.
- Умер Рэм, - грустно сказал Рэм.
- Какой такой Рэм? Мне сказали, что у вас умер учитель истории. Его звали Рэмом? А отчество?
- Его звали Револьдом Энгельсовичем Муравским. Сокращенно: Рэм. Все называли его Рэмом.
- Что за имя такое: Револьд Энгельсович? - сказал папа, которого эти подробности врядли интересовали, Юлик их не знал, а Рэм находился в морге.
- Говорят, он жил в первом подъезде. Надо бы зайти, выразить соболезнование.
- Я уже был.
- Да? Умничка. Когда похороны?
- Завтра в два часа. На кладбище будет митинг.
- Не говори так. Не митинг, а гражданская панихида.
- Завуч велела, чтобы я выступил.
- Вот как! От имени класса?
- От имени учеников школы.
- Хорошо. Ну, ладно, ты видишь, мы тут собрались, чтобы обсудить важный вопрос. Очень важный вопрос. Ты уже взрослый и мы не вправе решать его вместо тебя. Так что прими участие.
Все сидели вокруг круглого стола, посреди стола, поверх продолговатого конверта, лежала официальная бумага с текстом, составленным из квадратных еврейских букв и от Рэма ожидали услышать персональное мнение, хотя в принципе все уже было решено.
Собственно, в его сторону смотрела только бабушка, у которой были добрые, неделовые глаза. Он ответил на бабушкин взгляд тихим "Хорошо" и бабушка улыбнулась. У нее была чудесная улыбка. За такую же самую улыбку царь Соломон однажды полюбил смуглянку Шуламит.
***
В ночь накануне похорон он встретился с Яффой и они были счастливы, а когда, лежа на крыше автобуса, любовались луной и звездами, Рэм спросил:
- Скажи правду, это все ты проделала?
- Зачем тебе правда?
- Как зачем? Правда нужна, чтобы было честно. Мне, поверь, нисколько не жаль останков, которые завтра зароют в землю и не жаль жизни, которая мне в той оболочке не удалась. Но смогу ли я чувствовать себя хорошо в теле, из которого изгнали его настоящего хозяина.
- Есть вещи, над которыми мы не властны.
- Например?
- Ты не знаешь того, что должно было случиться, если бы все оставалось, как было. Ну, хорошо, я тебе объясню. Сегодня, когда ты возвращался из школы, ты по привычке сел в автобус. Прежний Юлик пошел бы пешком и на Зеленой улице его сбил бы пьяный мотоциклист, поджидавший его за углом. Я сделала то, что могла и спасла от гибели то единственное, что всегда нужно спасать - Юликино прекрасное тело. Большинство людей под влиянием жестоких и бесчеловечных религий считают тело источником сатанинской греховности и противопоставляют его вечной душе, которую якобы нужно спасать.
- Я никогда не был религиозным, но тоже думал, что ценность представляет душа, а тело - это всего лишь оболочка, которой мы пользуемся, чтобы потом выбросить.
- Возможно, "ценность" неподходящий для этого случая термин. Дело вообще не в ценности. Ценность - это то, что можно обменять на другую ценность, например, на сто рублей семьдесят пять копеек. Если душа бессмертна, то уместно ли говорить о ее ценности? Она существует - и все. Нет чего-нибудь другого, дороже или дешевле, для сравнения или обмена. Душа Юлика уже нашла себе новое место и ты об этом не заботься. А тело - это же чудо природы. Береги его, позволь ему в меру наслаждаться, давай ему все, что нужно, чтобы само его существование было наслаждением. А спасая его от гибели, ты спасаешь целый мир. Душа же в спасении не нуждается. Ее абсолютно не от чего спасать. Может быть, я была не права, но я, таким образом, спасла от гибели прекрасное тело Юлика. Ничего лучшего я не придумала. А ты избавился от того, что тебе опротивело и получил то, что принесет тебе радость.
***
В жизни Рэма еще не было такого случая, чтобы так много людей одновременно обращали на него внимание. Он лежал в гробу, торжественный и важный, в своем самом лучшем галстуке и - кто бы мог подумать, что такое возможно? - слышал абсолютно все, что о нем говорили. Все это были грустные, формальные спичи, какие люди обычно говорят на гражданских панихидах, но - не скажите! - когда такое говорят о вас в вашем присутствии, то это ласкает слух.
А Розалия Аркадьевна! Вся в черном, она выглядела так романтично, что хотелось подойти и обнять ее за плечи и жаль, что ни один из двух присутствовавших на церемонии Рэмов не мог этого сделать. У нее даже кружевной платок для скорбного сморкания был черного цвета.
А когда слово было предоставлено самому виновнику торжества, которому труднее всего было говорить о себе в третьем лице, то он подошел к своим останкам и сказал:
- Револьд Энгельсович был не только хорошим, он был также стойким человеком. У нас у всех скверная привычка навязывать друг другу то, что навязывать незачем. Просто так. По принципу: к моим интересам это никакого отношения не имеет, но я требую, чтобы ты сделал по-моему. Револьд Энгельсович старался не командовать и не принимать чужих решений. Мы стиснули его со всех сторон, спеленали и лишили свободы движений, а он вырвался и ушел. Провожая его в последний путь, давайте оглянемся по сторонам и подумаем, кто следующий, которого мы убьем своей неуемной жаждой бессмысленной власти над ним. Тут было сказано много хороших слов о Револьде Энгельсовиче, но даже если кто-нибудь из вас думает о нем не совсем так, как говорит, прощаясь с его телом, то давайте все подумаем о том, что он прожил жизнь, как умел, и это была одна жизнь, и редко кому удается попробовать сделать это дважды. И преклонимся перед неимоверными усилиями, которые он приложил для того, чтобы быть таким, как о нем сегодня все говорят. Мы с ним были друзьями, и вы знаете, что он сказал мне три дня назад? Он сказал: каждый человек должен найти в жизни свою нишу. Я этой ниши не нашел. Роза Аркадьевна зарыдала, никто ничего не понял и завуч сказал ему потом, что он все испортил.
***
Вечером Рэм встретился с Верой возле фонаря.
- Ну, что ж ты не пришел? А я тебя ждала. Да, ты знаешь, что вчера случилось? Этот идиот Генка пьяный гонял на мотоцикле и врезался в дерево. Лежит в больнице с переломом ноги и сотрясением мозга. Приходи, Юлик, завтра. Ладно? Я буду ждать.
Вторая глава
1.
- Я бегу от себя, - сказал он Яффе, когда они лежали на крыле самолета, летящего по направлению к аэродрому имени Бен-Гуриона. - Похоже на то, - ответила она. - Можно ли убежать от себя? Как ты думаешь? - Я бегу от себя, который не смог противостоять насилию. Подумать только: чтобы впервые в жизни ударить унизившего меня обормота, я должен был стать еврейским парнем и получить нокдаун. Как ты думаешь, в состоянии ли я совершить поступок? - Что значит "поступок"? - Да, что значит "поступок"? - повторил Ромул, но его отвлек пролетавший мимо метеорит и он задумался о бренности шагов и поступков. - Только не это, - возразила Яффа. - Не - что? - Не то, что ты подумал. Жизнь вовсе не миг между прошлым и будущим. Это глупая мысль несчастного и трусливого нытика. - Так ли? - Конечно. Красиво умирает лишь тот, кто боится жить. Прошлый раз тебе не удалось жить красиво, так попробуй теперь. И не думай, что это как красиво перейти из одной комнаты в другую.
***
Все, однако, не так просто, как показалось вначале. Сосуществование двух банков памяти в одной черепной коробке не может быть чисто механическим взаимодействием. Память образует единое целое с ментальностью и мировоззрением. Вначале Рэму казалось, что он без особого труда управляет двуединым человеком, которого для внутреннего потребления назвал "Ромулом" и свои разногласия с остаточным присутствием в нем своего бывшего ученика Юлика на правах старшего решает в пользу себя самого, но, поймав в своем голосе командирские нотки незабвенной вдовы Розалии Аркадьевны, ужаснулся, и все чаще начинал нажимать на тормоза. Это несколько выровняло ситуацию, и его размышления постепенно перешли в диалог между восемнадцатилетним потомком касриловских хасидов и выходцем из крепостных крестьян Курской губернии, с предком которого великий русский писатель вел однажды полезный разговор на Бежином лугу.
Выяснилось, что в то время, как заключенный в Ромуле Рэм с первых шагов по Святой земле ощутил себя по горло в потоке истории и ему слышались голоса библейских персонажей, звон мечей Александра и Тита, шелест знамен крестоносцев и крики убиваемых ими жителей Иерусалима, шаги паломников и топот лошадей, крик муэдзина и молитва в Храме, застрявший в глубине Ромула Юлик бросал вокруг брезгливые взгляды городского интеллигента, замечая неопрятность улиц, пронзительные крики базарных торговцев, зашлепанные объявлениями автобусные остановки и наглость восточных людей, называвших себя новым для него словом "егуди".
"Этих странных типов в пейсах и черных шляпах я видел на иллюстрациях к какой-то книжке, кажется, Шолом-Алейхема, и подозреваю, что так одевались мои не очень далекие предки, но за окном ХХ век делает свои последние шаги, и мы вот-вот вступим в XXI-ый", возмущался Юлик".
Рэм думал иначе, и, в частности, люди в черных шляпах и штраймелах пробуждали в нем совсем другие чувства, не говоря уже о мыслях.
"Евреи, которые спланировали и создали это нестандартное государство, начали с того, что сбрили пейсы и пересыпали нафталином штраймелы, возразил он Юлику в мягких тонах бывшего учителя истории, но если и стоило затевать это предприятие, то только ради тех ценностей, которые эти пейсатые типы хранят под черными шляпами. Все остальные поводы и причины для того, чтобы, вытеснив живших здесь арабов, устроить это странное государство, безосновательны".
" Ну, как сказать? А антисемитизм? А Холокост? Разве не достаточно? Целью было создать безопасное место для евреев в мире, где нас повсюду преследовали".
"Предлагался более надежный путь спасения: полная ассимиляция, сказал Рэм. Аргентинские евреи становятся аргентинцами, марокканские марокканцами, российские русскими и так далее. Столько усилий было приложено для достижения всеобщей ассимиляции в рамках европейской культуры, и все это ради того, чтобы затеять это светское на все сто процентов предприятие! Нет, Юлик, я думаю так: либо евреи с Торой на Святой земле, либо евреи без Торы, но там, где они жили прежде. Если иначе, то с какой стати именно здесь, на земле мусульман?"
"Вспомни, что Гаврик ударил нас с тобой не по вероисповеданию, а по морде", усмехнулся Юлик.
"Эта дикость будет постепенно изжита. Мы ведь уже решили, что с наступлением XXI века мир цивилизуется и освобождается от предрассудков".
"Алэвай , как говорят наши новые соотечественники. Но пока еще в бушующем море национальной вражды нужен плот, на который может взобраться тонущий".
"В принципе, мне не кажется, что евреи где-нибудь тонут. Иначе говоря, все в полном порядке, и ты, Юлик, знаешь, почему ты здесь. Это я не знаю, какая нелегкая занесла меня сюда", признался своей младшей половине погрустневший Рэм.
***
Изо всех старых привычек Рэм сохранил одну: в одиннадцать вечера, когда мама Женя и папа Виктор, после трудного дня в ульпане и на подработках засыпали, а бабушка, стараясь не шуметь, возилась на кухне, он раздувал у своих ног голубой костер и, осторожно выскользнув из своего юного тела, свернувшегося калачиком на все том же диване с той же вязаной салфеткой на спинке, пробирался наружу.
Почему осторожно? Потому что Рэм оставался Рэмом, который всю жизнь уклонялся от всех конфликтов, чтобы на шестом десятке, омолодившись чудесным образом до призывного в израильскую армию возраста, угодить в самое пекло терроризма и войны и желанной свободы при этом не обрести. Место Розы, директора, завуча и всех остальных угнетателей занял Юлик, который постоянно был в нем и при нем, не оставляя Рэму ни минуты одиночества.
Человек не может быть свободен от общества, в котором живет? Отчего же? Именно эту свободу, преодолев трудности, можно добыть. Невозможно освободиться от сидящего внутри своего Себя. Особенно тогда, когда внутреннее Я не согласно с внешним.
Судьба сохранила ему тот единственный час, с одиннадцати вечера до полуночи, когда перед ним были только небо, свободный космос и фиолетовый астероид, на котором они с Яффой, забыв о поломанном автобусе, встречались и любили друг друга самой чистой, какая только бывает, астральной любовью. Отражения зеленых звезд серебристо позванивали в прозрачном озере у их ног, а они лежали бок о бок, согреваясь добрыми космическими лучами Вселенной.
- Что бы там ни говорили, а это удивительная страна, и мне жаль, что в мире так мало евреев, чтобы заселить ее и возродить этот древний народ на ее необыкновенных холмах, - сказал Рэм - Ну, если учесть размеры страны, то может быть тех евреев, что проживают на планете, вполне достаточно. - Я не об этом. Большая часть восходящих на вершину этой страны, это люди европейского склада. Они, эти так называемые "интеллигенты" чем-то напоминают мне одного русского европейца, который, живя во Франции, писал романы на русские сюжеты.
- О ком ты, Рэм?
- О том, который на Бежином лугу однажды разговорился с пастушками, а среди них, у костра, сидел мой предок. - Это дурно? - По отношению к пастушкам - все в порядке. Тем более что мой предок не умел читать и ему было безразлично, что о нем написал этот барин. Я думаю, это нечестно по отношению к арабам. Моральное право на то, чтобы взойти на эту вершину имеют потомки царя Давида, пророков и Маккавеев, а не поклонники Пушкина, Блока и русского писателя-барина . - Ты жалеешь о том, что случилось? - спросила Яффа, посмотрев ему прямо в глаза. - Нет, как ты могла подумать? Ты наполнила мою жизнь смыслом и содержанием. У меня появился собеседник. Я понял множество новых вещей. - Например? - Жизнь можно много раз начинать с самого начала. - Говорят, что каждый живет только свою жизнь и при том одну. - Это так и не совсем так. За отведенное нам время можно прожить несколько своих жизней, всякий раз порывая с прошлым. - Ты уверен? Кто-то, кажется Фолкнер, сказал, что прошлое никогда не проходит. Твое прошлое всегда с тобой. Вопрос еще: что ты называешь своим прошлым, и с какой точки во времени ты его отсчитываешь.
- Это интересно. Похоже на то, что мой Юлик, вместо того, чтобы отсчитывать свое прошлое от Авраама, отсчитывает его чуть ли ни со вчерашнего дня. - А кто был его учителем истории? ***
Ромул нашел себе работу в семье выходцев из СНГ, но с десятилетним стажем. Зажиточные люди, глава семьи пенсионер, ученый, его сын, как ему сказали, занимается "крупным бизнесом", невестка учительница математики. внук- офицер ЦАХАЛа - живет с семьей где-то по соседству. Старику, Моше Берману, уже, наверно, за восемьдесят. Он еще довольно крепок, но какой-то недуг сделал неподвижными его ноги, и он все дни проводит в кресле на колесах и с моторчиком.
Уход за этим стариком был для Ромула скорее полезным, чем утомительным занятием, так как Моше много рассказывал ему о своей жизни и об Израиле.
- Ты так оглядываешься по сторонам, как будто собираешься сказать: ишь ты, какой дом себе отгрохал старый хрыч! - начал разговор Моше, когда Ромул выкатил его во двор и присел рядом с ним на скамейку. - Я бы так не сказал, но дом у вас, как у помещика. - Пожалуй, не хуже того, что был у Тургенева в Курской губернии, - улыбнулся старик, а Ромул вздрогнул от неожиданности. - Почему вы вспомнили именно Тургенева? - Просто так. У меня где-то сохранились его книги. Мне запомнились роман "Дворянское гнездо" и рассказы "Бежин луг" и "Еврей". - "Еврей"? Вы уверены, что у Тургенева был такой рассказ? - А ты не читал? Жаль. Я непременно найду и подарю тебе эту книжку. Тебе полезно будет узнать, какими представляла себе евреев русская интеллигенция. А дом отгрохал не я,а мой сын. Я-то вообще историк.
"Ну, вот и коллега нашелся!" подумал Ромул.
***
- Что с тобой? Ты сегодня взволнован или огорчен. Что-нибудь случилось? - спросила Яффа. - Я бы сказал, что скорее смущен. Сегодня зашел в кафе выпить стакан сока. Напротив меня сел парень. Из наших. Из России. Мы разговорились. Ни о чем особенном. Обыкновенный треп незнакомых людей. За соседним столиком сидело трое смуглых ребят. Из тех, которых называют здесь "цабрим". Один из них сказал мне: - Вы не уважаете общество. Я ответил, что не понимаю, о чем он. - Вы говорите по-русски, а другие не понимают. - А зачем, - говорю, - другим понимать. Мы - между собой.
И покатилось. Я не все понял из того, что они наговорили. Один из них ударил меня по носу. Я упал и у меня потекла кровь. Подошли люди, помогли мне встать, а одна девушка вытерла салфеткой кровь с моего подбородка. Мне стало смешно, и я засмеялся. Подошел полицейский и стал нас о чем-то спрашивать. Я не понял его и опять засмеялся. Он спросил: Почему ты смеешься? а я не знал, как объяснить, что меня ударили дважды по одному месту, но один раз, за то, что я еврей, а второй раз - за то, что русский. Яффа сказала: - Иногда бьют за что-то, но чаще - чтобы в момент удара ощутить наслаждение от превосходства. - Но ведь так и убить можно! - воскликнул Ромул сразу двумя своими голосами. - Когда лев бьет антилопу лапой по спине и чувствует хруст позвоночника, он предвкушает удовольствие от вида львят, которые будут тянуть, каждый в свою сторону, кусочки мяса. - А этот? - Этот был не львом.
2.
- Бабушка, ты не могла бы рассказать мне еще раз и поподробнее историю с доносом на моего деда? - Почему это так тебя волнует, Юлик? Дело было около сорока лет тому назад. Твой отец тогда еще был школьником. Не могу сказать, чтобы мне было приятно вспоминать эту трагедию. - Такие события не должны таять, как снежинки на окне. Кто-нибудь должен хранить их в памяти. - Ты это красиво сказал насчет снежинок, а что касается хранения в памяти, то я как-то не очень уверена, что стоит хранить грязь. - Не грязь, а память о том, как убили твоего мужа. - Не то чтобы убили... - Убивают по-разному. Его убили, и я хочу знать все, что еще не совсем забылось. - Верно, что убивают по-разному, но, видишь ли, в той стране совершены такие преступления, и столько людей умерло самой страшной смертью, что неловко говорить о том, как один еврей умер из-за того, что на него написали донос. Боюсь преувеличить, но у меня осталось впечатление, что в у нас там доносы были самым популярным литературным жанром, и все на всех что-нибудь сочиняли. - А ты? - Я ни на кого не писала доносов, но прошу тебя никогда не задавать этого вопроса тому, кто жил в наше с дедушкой время. Ты рискуешь поставить человека в неловкое положение. - И все же я очень хочу знать, что тогда произошло.
- Я сказала тебе то, что знаю. - Скажи, ты помнишь, как звали доцента, который, благодаря смерти дедушки получил профессора и впоследствии стал зав. кафедрой? - Медведев. Михаил Петрович Медведев. Зачем тебе его имя? - Правильно: Медведев, - вслух подумал Ромул. - Что ты этим хочешь сказать? Почему ты сказал: правильно. Ты что-то знаешь? - Пока - ничего. ***
- Называй меня по имени. Так принято в Израиле, у евреев, и я давно привык к этому. - Я понимаю, что вы привыкли, - возразил Ромул, - но, честно говоря, я к этому еще не привык. Если можно, я буду называть вас Михаилом Петровичем. - Почему именно Михаилом Петровичем? Откуда ты знаешь, что там я был Михаилом Петровичем? - Не знаю. Просто, я подумал, что вы были Михаилом Петровичем, а в Израиле стали называть себя еврейским именем Моше. - Я родился перед началом Первой мировой войны, и мои родители дали мне имя брата моего деда, который погиб в Турецкой кампании. Евреи вечно участвовали в чужих кампаниях и гибли в них, чтобы потом их детей обвиняли в недостатке патриотизма. - Я слышал об этом. - Ты об этом где-то слышал, а мы испытали на своей шкуре. Я был ранен и контужен под Курском. Месяц пролежал без сознания. Чудо, что выжил и каким-то другим чудом дотянул до этого возраста. При мне не было документов, и я числился под номером, который мне присвоили санитары. Прошло еще немало времени, пока я вспомнил, кто я. Представляешь ситуацию? Вокруг меня раненые. У всех на спинках кровати таблички с именами, фамилиями и воинскими званиями. А у меня только номер 238. Кто-то пошутил, что, если сложить сумму цифр, то получается "13", а другой добавил, что, если "13", то значит я чокнутый, сокращенно "Чок". После этого я еще месяца полтора прожил в этом госпитале под именем "Чок". Врачи и медсестры называли меня "238", а соседи по палате "Чоком". Потом память вернулась. Все вспомнил. Жена и дети были в эвакуации, в Челябинске, а я лежал в Ташкенте.
Он попросил принести ему чаю. - Трудно жить без ног, но еще хуже не быть самим собой. Документы мне выписывал один еврей. Из тех противных, которых самому хотелось бы назвать жидами пархатыми. Этих, между нами говоря, я и сам на фронте не видел. Так вот он предложил мне записаться не Берманом, а Медведевым. На идыш "бер" значит "медведь". Его намерения были самыми добрыми, я понимаю. Так я стал Михаилом Петровичем Медведевым.
- Ваш сын остался Медведевым?
- Да, Вовка всю жизнь был Медведевым, привык к этой фамилии и менять не захотел. Между прочим, мой отец был Пинхасом, но позволял соседям называть себя Петром. Если им больше нравится, чтобы я был Петром, так пусть так и будет, говорил он. Какая разница? А мне пришлось потом жить двойной жизнью. В университет я привел свидетелей, чтобы подтвердить, что Медведев М.П., это тот же человек, который в этом же университете работал под именем Берман М.П. Не то, чтобы двойная жизнь, но чувство такое, как будто тебя вставили в чужой футляр. Это выражение моей покойной жены. "Ты, она говорила, человек в чужом футляре". - Еврейство доставляло вам неудобства? - В том-то и дело, что мне лично еврейство доставляло то неудобство, что по паспорту я был русским, но все знали, что я еврей. Трудно быть НЕ СОБОЙ. Однажды, когда мы еще жили на Урале, жена послала меня за чем-то в магазин. Я после ранения ходил с палкой и - вот еще что: во время ранения мое солдатское удостоверение сгорело, а ордена красной звезды и Славы сохранились. Орден и костыль давали мне право проходить повсюду без очереди. А тут какой-то парень в гимнастерке разорался: Не пускайте его без очереди. Никакой он не фронтовик. Все жиды в Ташкенте воевали. Я не выдержал и так огрел его костылем по голове, что ему пришлось вызвать скорую, а меня увели в милицию. Так что у меня был привод. По-моему, они отпустили меня, когда открыли мой паспорт и увидели, что я русский. Один лейтенант сказал: "Видишь, какой дурак? Он тебя за жида принял. А вообще он прав: жиды в Ташкенте воевали". Что я должен был сделать? Огреть и этого палкой по голове? А потом судья спросил бы: если ты не жид, то почему нервничаешь, а если жид, то почему написано, что русский? Я ничего не сказал, потому что меня затошнило, и я вышел в туалет, чтобы вырвать". - Моя фамилия Синявский, - вдруг сказал Ромул. - Да? Хорошо, - равнодушно ответил старик. - Вы знали доцента Синявского? - Синявского? Да, я хорошо его помню. - Я его внук. ***
- Ты знаешь, старик, у которого я работаю, это тот самый профессор Медведев, который заложил моего деда, - сказал он бабушке. - Это же надо! Он еще жив? А ведь он гораздо старше нас с дедушкой. Приятно слышать. - Что же в этом приятного? Ведь он убил твоего мужа. - Так уж и убил! Не стоит, Юлик, все это преувеличивать. В той, советской, жизни было столько всякой мерзости, что, если все перебирать... - Все не нужно, но ведь есть вещи, которые не прощаются. Неужели я не прав? Неужели такие вещи можно простить? Бабушка, ты никогда не думала, что простить и забыть значит предать? Или ты не любила своего мужа? - Нет, Юлик, я очень любила твоего дедушку, и о нас говорили, что мы образцовая пара, но что тут поделаешь, если он был слабым человеком. К сожалению, не всегда хороший человек бывает сильным человеком, а сильные люди так часто бывают негодяями, что я уже сама не знаю, чего пожелать своему любимому внуку. Хочется, чтобы ты соединил в себе оба эти качества: силу и порядочность. - Ты уходишь от темы. Я сказал, что мне приходится ухаживать за человеком, из-за которого умер мой дедушка. - Ну, и что же ты собираешься сделать? Он глубокий старик и сидит в инвалидном кресле. - Между прочим, мой учитель тоже оказался оклеветанным по его вине. - Ты опять преувеличиваешь, потому что не представляешь себе наших отношений в той жизни. Послушай меня и перестань этим заниматься. Я сказала: мне приятно слышать, что он жив, потому что нам, старикам, долгожители своим примером подают пример и надежду. - Я сказал ему, что я внук доцента Синявского. - Он вспомнил? - Да, конечно. - Мог бы и не вспомнить. Мало ли людей встречается в жизни! Разве можно всех помнить на протяжении стольких лет? - Бабушка, я не такой добрый, как ты. Мне хочется, чтобы он сказал мне, как он мог это сделать. - Оставил бы ты его в покое, Юлик. Пойми, даже если он в чем-то провинился... - Почему ты говоришь: если? - А кто может знать точно? Я сказала тебе одно, Розалия Аркадьевна другое, а от него ты еще что-нибудь услышишь. Оставил бы ты это расследование. Слишком много лет прошло. Одних уже нет, а другие состарились. К тому же времена меняются, и не вашему поколению быть судьями тех, кто барахтался в той жизни. ***
- Так значит ты внук Давида Абрамовича? Я хорошо знал твоего дедушку. Он был очень талантливым, образованным и независимо мыслящим человеком. Его очень уважали в университете. - Говорят, он поплатился за свою независимость? - Он умер от инсульта. - А отчего у него был инсульт? Старик задумался. Ромул пошел на кухню принести еды, которую для Моше оставила невестка. Когда он вернулся, старик все также сидел, опустив голову, и его руки крепко стискивали поручни коляски.
- Вы хотите мне что-то рассказать?
Он посмотрел прямо ему в глаза.
- Судя по твоим вопросам, ты что-то знаешь. Лучше было бы ничего тебе не рассказывать, но, если ты что-то уже знаешь, то нужно рассказать, а если рассказывать, то все.
3.
- Очень непросто рассказывать такие вещи парню, который в возрасте твоего правнука. Представь себя на минуточку на моем месте. - Мне трудно представить себя на вашем месте, - признался Ромул одновременно от имени Рэма и от имени Юлика тоже.
- Без того, чтобы ты представил себя на моем месте, мне будет труднее. Так что постарайся, пожалуйста, помочь мне.
- Я постараюсь, - пообещал Ромул. Старик опять задумался и, как в прошлый раз, крепко сжал руками подлокотники кресла, а Ромул неотрывно смотрел на стариковские жилы на его руках. - Только вы не волнуйтесь, - попросил он старика. - Постараюсь, - тоже сказал Моше и, подумав еще некоторое время, начал:
- Мне придется признаться в грехах своей молодости, вернее в одном грехе, о котором я не стал бы рассказывать ни детям, ни внукам. Наверное, никому не удается так прожить жизнь, чтобы не совершить чего-нибудь такого, о чем потом не очень приятно вспоминать, тем более признаваться. Видишь ли, я всю жизнь любил свою жену и никогда ей не изменял. Но однажды это случилось. У меня была небольшая подработка в Экономическом институте. Там в одной группе у меня была студентка, которая всегда сидела вот так, напротив меня, и смотрела на меня - ну, ты понимаешь - такими глазами, что я буквально заикался. Однако, поверь мне, я к ней даже не приблизился. Даже случайно оброненного слова не было. Просто потому, что это совершенно не в моем стиле. Но однажды мне, как инвалиду войны, дали путевку в Кисловодск и там, на водах, мы встретились. При такой немыслимой разнице в возрасте, я бы шага не сделал в ее сторону, но она повела себя, как ... Невозможно описать. Она меня буквально штурмовала. Это была влюбленная пантера, которая всего меня проглотила со всеми моими потрохами. Я пикнуть не успел, как мы уже были в постели. "Должен честно признаться, что такой страсти я никогда в своей долгой жизни не испытывал. Но потом наступило отрезвление, и, когда мы встретились в нашем городе, я сказал ей, что, увы и ах, продолжение романа невозможно, и пусть у нас останется хорошее воспоминание. Тем более что я, по сравнению с нею, старик и у меня семья. Словом, то, что говорят в подобных случаях. Однако же я ничего не мог поделать, и она продолжала меня преследовать.
"Все это я дольше рассказываю, чем все происходило на самом деле. Я не сразу понял, почему эта особа в курсе всего, что происходило у нас на кафедре. В это время доцент Синявский и я были соискателями звания профессора. Если честно, то я до сих пор считаю, что он был на голову выше меня. Представь себе, моя красавица сказала, что добьется для меня этого звания. Я, как ты понимаешь, посмеялся. А она написала на него анонимку".
- О том, что никакой народ не должен называть себя великим? - Ты знаешь? - Мне бабушка рассказала. - Ну, да, конечно. Рахиль Моисеевна. Я был с нею немного знаком. Достойная женщина. - Но откуда эта ваша красавица могла знать, что мой дед сказал на какой-то лекции или на семинаре. - Она встречалась с одним нашим студентом, который учился у Синявского. Я помню, что видел их вместе. Видимо, он поделился с нею, а она решила, что таким образом сделает мне карьеру и я... Словом, я не знаю, что она думала, и какие у нее были планы, но это то, что сработали ее девичьи мозги.
- Ее звали Розой? - осторожно спросил Ромул. - Как? Ты и это знаешь? Так может быть, ты все знаешь, и зря я тебе все это рассказываю?
***
Фиолетовый астероид так быстро мчался в сторону планеты Земля, что, казалось, вот-вот они врежутся в Средиземное море и во все стороны полетят брызги, и соленым дождем окатят раскалившиеся на Солнце земли от Иурусалима до самого Багдада. Но Рэм понимал, что все происходящее в Космосе сплошная видимость и служит тому единственному, ради чего Господь все это создал - красоте.
- Он создал нас последними, когда все, в принципе, уже было готово, чтобы служить противовесом великолепию своего мироздания, - грустно сказал Рэм, а Яффа заглянула в него так глубоко, что он едва не задохнулся от ее взгляда, и ему показалось, что он начал понимать нечто такое, чего не понимал прежде.
Им наперерез мчался оранжевый астероид, по форме напоминающий строительный самосвал фирмы "Катерпиллер".
4.
Закончив ульпан, Ромул поступил на подготовительные курсы, мехину, с намерением начать учиться в университете. Остатки Юлика мечтали изучать компьютеры и программирование, а быстро мутирующий Рэм предпочел бы юриспуденцию, и поэтому Ромул остановился на физике.
-Твой дедушка, наверное, хотел бы, чтобы ты стал историком.
- Дедушкин дедушка тоже был историком? - Дедушкин дедушка? Я его, конечно, не знала, но однажды дедушка рассказал мне о нем. Он был шойхетом в маленьком еврейском местечке. Знаешь, что такое "шойхет"? Это должность такая. По-русски: "резник". Ему приносили всякую живность, и он особым ритуальным способом резал кур, гусей - всякую живность. Всякую живность ... Мне почему-то запомнилось это выражение. Всякую живность... - Ну, вот видишь: дедушкин дедушка не был историком, и его внук тоже не будет. Вместо этого он станет физиком. - Ты прав, Юлик. Каждый сам должен решить, кем ему быть. Дедушкин дедушка никак не мог бы стать ни историком, ни физиком. Он вообще не очень многое в своей жизни мог бы решить сам. Позади его дома был маленький дворик и там к домику примыкал маленький сарайчик. Вообще, там у них, в штейтеле, все было маленьким: домики, синагога, базарчик ... Однажды мы с дедушкой там были и видели этот домик и этот сарайчик. Давно это было. Половину пространства сарайчика занимала колода, в которую дедушкин дедушка втыкал свои инструменты. - Ножи? - Видимо, ножи. Ты думаешь, я когда-нибудь видела живого шойхета? Тем более - его инструменты. Но я знаю, что в эту колоду он также втыкал топор. Я не знаю, что он делал топором, но факт, что топор там был. Дед был небольшого роста, но силищи необыкновенной. Видимо, его работа требовала большой физической силы, и он таки был силачом. И вот однажды к нему зашел один мужик, и там еще кто-то из евреев был рядом, во дворе. Мужик был пьян и потребовал у деда денег взаймы. А у деда деньги лежали в кармане фартука. Они принадлежали не ему, а общине. Он отдавал собранное в кассу, а ему платили какую-то там зарплату. Он сказал, что деньги не его, и он дать не может. Мужик говорит: я верну, а он объясняет, что не может. Ну, тот еще пьяный был и начал кричать, что, значит, все вы, жиды, такие, за копейку повеситесь. Дед ответил, а тот выдернул из колоды топор и замахнулся на него. Дед одним ударом выбил у него из рук топор, а когда нагнулся, чтобы поднять, тот выдернул из колоды нож и опять - на деда. Дед мог одним ударом разрубить его пополам, но вот так остался стоять с поднятым топором, а мужик его ножом в живот - и все. Секунда - и нет человека. А ты смог бы ударить человека топором по голове? - Скорее всего, и я не смог бы, - честно признался Ромул. - Вот видишь! Все мы такие. Наверное, кроме силы и ума, должны быть в человеке еще какие-то качества, чтобы принять решение и совершить поступок. - Ну, вот, видишь, я сам решил, что пойду на физический. - Это хорошо, что сам решил, но это еще не поступок. - А много ли поступков совершают люди в своей жизни? - Кто как. Иногда - только один. Ладно, не нужно тебе никаких поступков. Главное, чтобы был здоров. ***
Ромул с приятелем возвращался с занятий в мехине. Присели к столику. Откупорили по баночке напитка и, наслаждаясь струйками холодной влаги, молча разглядывали страдающих от жары прохожих, среди которых попадались прехорошенькие полуголые девчонки. Справа за столиком сидел солдат, пренебрежительно засунув под стол большую часть своего М-16. Слева старик, пачкая подливой усы и бороду, ел фалафель, и на стол падали кусочки овощей, а он бумажной салфеткой отодвигал их на середину стола. Фалафельщик не очень тщательно полоскал стаканы и ставил их кверху донышком на пластмассовый поднос с цветочками. На противоположной стороне улицы полицейский, согнувшись вдвое, изучал разложенные вдоль витрины ручные часы, и его темно-синие штаны так туго обтянули ягодицы, что ими можно было играть в футбол. Подметальщик-араб упорно трудился, безуспешно пытаясь выковырнуть окурок из-под бортового камня и веничком вкатить его на железный совок, между тем как сотни других окурков безмятежно нежились на солнышке. Другой араб, толстый и неуклюжий, осторожно обойдя полицейского, направился в сторону фалафельной. - Посмотри на этого типа, - сказал Ромулу приятель, показывая на толстого араба. - У него глаза, как у сумасшедшего. Может, это мехабель? Ромул посмотрел, и в это самое мгновение из механизма его биологических часов выскочила какая-то шпилька или шпонка, и время, которое до этого текло равномерной струей, освобождая часовой пузырь небесного Хроноса, вдруг резко затормозило, так резко, что все вокруг почти застыло, все движения стали почти неприметными, и он понял, и почти увидел под рубашкой араба черкесские газыри смертоносной взрывчатки, а рука толстяка со скоростью часовой стрелки тянулась к карману джинсовых штанов.
Рядом с бдительными ягодицами увлеченного выставкой часов полицейского выросла бледно-розовая тень Верочки, которая в отчаянии протянула к нему руки и что-то беззвучно кричала, и он понял: "Ну, вот, видишь, Юличка, я же тебе говорила, чтобы ты не ехал в этот их Израиль!" Розалия Аркадьевна грубо оттолкнула Веру и швырнула в него что-то нечленораздельное, типа "Наконец-то я тебя разоблачила, вывела на чистую воду и пусть твоя дочь видит, какой ты есть на самом деле!" К нему приблизилась полупрозрачная тень интеллигентного, гладковыбритого пожилого человека, лицо которого ему напомнило его папу Виктора, и он услышал: "Как историк историку, должен вам сказать, студент Муравский, что, если миром что-то и управляет, то страх и только страх." А рядом с террористом он увидел бородатого старика, живот которого был обтянут брезентовым фартуком. В поднятой руке он держал топор, на кроваво-красной рукоятке которого было черным написано: "Если поднял, то бей!"
Солдат сражался с М-16, пытаясь выдернуть его из-под стола, фалафельщик схватил что-то острое, похожее на шомпур, старик, тот, что сидел слева, уронил питу и ее содержимое повторило на пластмассовой крышке стола один из шедевров Шагала.
Ромула в прыжке бросило в сторону террориста и он, понимая, что такое выполнимо только в голливудском боевике, налету нанес удар ботинком фирмы "Рибок" куда-то ниже подбородка. Террорист спиной врезался в полицейского и секунду спустя слышно было, как, вывернутая за спину, хрустнула локтевым суставом его правая рука.
***
При падении Ромул сломал ключицу. В больнице бабушка ухаживала за "своим дорогим инвалидом", отгоняя от него журналистов.
- То, что для одних беда, для других - возможность поживиться, - говорила она. - Как ты смог такое сделать?
- Не знаю. Не было времени думать. Если бы подумал, то, возможно, ничего такого не сделал бы. Когда я вспоминаю о том, что произошло на протяжении этой секунды, мне иногда кажется, что это был не я, а дедушкин дедушка. Тот, который был шойхетом. - А ты? - Что я? Я внук его внука.
***