ДВЕ ПОПЫТКИ
ПОПЫТКА ПЕРВАЯ
ОПЫТ СВОБОДНОГО АНКЕТИРОВАНИЯ
1. место временного пребывания
Бог дал Кончику работу в кочегарке. Вышел он из темного перехода на Свет Божий, и тут же трудоустроился. А до того... "Он уходит, уходит...", - то ли менты, то ли кто? - осталось за спиной во тьме кромешной, погасло за обледенелыми стекляшками выхода. Или входа? - Кончик так и не понял.
Свет Божий был голубоват, неярок, чист и густ, как снег. Нет, не снег, - туман скорее. Из тумана на него, портретом вперед, - мужик с вездеходом больничным, впечатление двоякое оставляющий. Головка - тыковка яйцом пасхальным сияет. Лысина, по такой погоде, почему-то голая, лоб озабоченный, складчатый, бровки домиком. Глазки - шарики еврейские, за очёчками золотыми интеллигентно посверливают. Однако же, усищи ржавые торчком - настораживают, зуб металлический в губах пухлых плавает, - намекает. Халат, бывший белый, мятый, застиранный, поверх одежд полувоенных, - тоже мало приятного. Рожа вроде знакомая, да память у Кончика на этот час напрочь отшибло.
Деловой мужик, активный. Быка за рога. - Истопником, - говорит, - пойдешь в кочегарку. На временную. Упорным трудом зарекомендуешь, - переведу на постоянную. Оглядел в рост. Поступают, блин, коматозники беспамятные, толку от них, а штаты не резиновые. Пошли, не отставай, потеряешься.
Ну и пошли...
- А ведь где-то мы встречались, - упираясь в затылок, вспоминал Кончик. Не вспомнил. Удивился пейзажу. Москва, как бы, и не Москва вовсе. Ни пеших, ни конных. Ни ветров, ни голосов. Лес белый да пар морозный. Парк какой, что ли?
- Где, чего топить-то надо? - обеспокоился.
Понял, - вляпался опять в историю. Каждый раз так, - из огня, прости Господи, да в полымя. Пользуют, как хотят, кому не лень по слабому характеру и непротивлению.
- Пришли уже, - усатый не обернулся даже, не удостоил.
Точно, - промеж деревьев, стужей схваченных, строение заиндевелое за стеной каменной показалось. Унылое строение, ветшалое, годами точеное, ни огня, ни звука, - пустота, нежиль. Кого тут греть? Небо коптить, - затосковал Кончик в предчувствиях нехороших.
- Помещаются здесь пациенты скорбные, - объявил мужик, - Божий дом это, богадельня.
- Обитель страждущих? Желтый дом что ли?
- Не умничай. Сказано, Божий дом. Приют спокойствия.
- "...трудов и вдохновенья" - умолчал Кончик.
- Во - во, их самых, - вездеходом вскрывая ворота, согласился яйцеголовый, - принимай хозяйство. Истопником работал? Нет конечно, вижу. Интеллектуалы мы, с незаконченным высшим. Так?
- Школа Искусств в Сорбонне и университет в Хайфе, - обнаглел Кончик. А что он, в самом деле, на больную мозоль!
- Ну, тогда справишься, - дело не хитрое, - успокоился лысый и открыл ветхую дверь в кочегарку.
Кочегарка, как кочегарка, что, он кочегарок никогда не видел? Сколько там чего выпито на троих и более. Сколько тем разнообразных родилось и утонуло в портвешке дешёвом. Сколько женщин было благородных и бескорыстной любви с ними на топчане казённом. Все на местах своих. Углярка, тачка, лопата совковая (именно, именно). Чугунина черная, - топка, котел, трубы, вентеля, манометры давления, водомер, душ в углу, лежбище тюфяковое в другом, стол шаткий, "Советским Спортом" укрытый, диван, продавленный для дам, бывшие венские стулья. Родное всё, знакомое до боли в пояснице. Даже зеркала облезлый осколок в полурост, тремя гвоздями к стене прихваченный, отдаленные годы возвращающий.
- Вопросы есть? Просьбы, пожелания?
- Как же без вопросов-то. А харч, посуда, а спецодежда, жалованье? Режим какой, когда смена, температура на выходе, в обратке, котлонадзор, мыла кус, аптечка, зелёнка, бинт, - не собака же, -Кончик загибал холодеющие фаланги, - жить здесь, в золе, в пыли? А сортир, туалет, извините? Может, комнатёнку служебную наверху отведешь, среди сирых?
- Гляди-ка, с понятием. Посмотрим, каков в деле. Значит так, - спецовка в рундуке, мыло там же, чайник, кружка, - ткнул пальцем в ящик фанерный, наскоро сколоченный, - харч, питье Петрович доставлять будет, мелочь бытовую. Аптечку тут не держим, ни к чему. Параша вон, с душем рядом, не спутай. Смены пока что не предвидится, один крутись. Режим простой, - три закладки, три зачистки, на стенде все расписано.
- В сутки?
- Время здесь не сутками истекает, - закладками, - одна на бой часов, - показал ущербные ходики, болезненно тукающие над зеркалом.
- Часы есть, а суток нет? - за дурака держит, - решил Кончик, - а зря.
- А суток нет... Жить здесь будешь, пока на временной работе. На временной долго не задержишься. Переведу на постоянную, - всё получишь полной мерой. И служебку с сортиром тёплым и жалование. И довольствие, и удовольствие. Всё?
-Всё, - закрыл вопросы Кончик, но тут же, - А Петрович, он кто?
-Функционер местный. Золотой мужик. Хохмач.
-Пьющий? - пустил пробный шар новоявленный кочегар.
-Даже не мечтай, - уволю без выходного. Это тебе на вечер, и сунул бумажный пакет, обдавший кислятиной.
-Значит, вечер есть, а суток нет, - приловил Кончик, - логично. Сам-то кто тут, - завхоз или...?
-Или. Приступай, Яша, с Богом.
А имени я не называл, - вспомнил Кончик, - предчувствия нехорошие сбывались, - Когда закладка первая?
-Сказано же, по бою часов. Отхарчуешься, - спать ложись. Тепло, сухо, чего еще? Помолись, если веруешь, или 'Библию' почитай, душу очисти. Вон они, книги вечности. Хотя...,- махнул рукой безнадёжно и, брякнув вездеходом, скрылся за скрипучей дверью.
Ладно, - решил Кончик, - деваться некуда, попал, надо соответствовать. Не убивают пока. Обмыться, первым делом, обогреться, набить брюхо и на боковую, - а там, куда кривая выведет, - первый раз что ли? Стянул ветхие одежды, нюхнул, - 'Ё-моё!', неторопливо разложил на мелкие постирушки. Проверил наличие частей тела, органа с яйцами, растительности, пересчитал рёбра и отправился в угол, за свисающие полосы тепличной плёнки. Стал под душ, открыл кран, хрюкнула ржавая сантехника, хлынули унылые, холодные струи.
Бурная пена сошла на костлявые плечи и худую, ворсистую грудь Кончика. 'Никак кровь?', - равнодушно удивился он, - 'Откуда?' Боли вроде не чувствовал. Обмылся, обтерся кое-как исподним, -сунулся к зеркалу. Мутное, облупившееся серебро тускло отразило прокопченную бугристую штукатурку с бордовыми проплешинами истлевшей кладки, черное тело котла в самогонном сплетении труб, пустой ржавый зев топки, обнаживший щербатые зубья колосников, чахлый комфорт предшественников.
Не было там только его, - Кончика. Не отразился, '...и тени лишен был', - всплыло что-то библейское. Точно, - и тени...
2. национальность
Мужики вылетают из кабинета номер 7 озабоченные, озадаченные, цвета потно-розового, с дрожью в платке утираются и растерянно передают, - Проходите, следующий.
- А что там?
- Сами узнаете.
Очередь Кончика.
- Шалом. Конценбоген Яков? - Моисеевич...(стол, два стула)
- Тов, я вижу. Присаживайтесь. Год рождения?
- Тысяча девятьсот сороковой. (сейф в углу стальной)
- Тов, я вижу. Национальность?
- Есть сомнения? Еврей.(кондишен, прохладно)
- Тов, я вижу.
'А если видишь, то, какого чёрта...', - этот молодой, чернявый, щекастый, румяный Кончику активно не нравится. Не в глаза глядит толстыми очками - в рот. Кариес подозревает? Кариес там есть, не волнуйся.
- Семейное положение?
- В разводе я. (не кабинет, - клетка из стекла мутного)
- Дети?
- Здесь нет. (свет в глаза, как в ментуре)
- Был в заключении? Привлекался?
- Пронесло, слава богу, - (что это он мне 'тычет', - в сыновья ведь годится, и что за вопросы?)
- Что значит "пронесло"?
- Не сидел, значит, не приводился, не привлекался. (поди, проверь)
- Тов, бесэдер. Иврит, я вижу, не знаешь.
- Нет. (а, если видишь, чего лопочешь?)
- Родственники в Израиле?
- Нет. (а, может, есть, поди, ищи)
- Работа в органах?
- Во внутренних или половых? (как у вас с юмором?)
- МВД, КГБ, ФСБ, УВД, - в любом качестве.
- Не имел удовольствия. (никак у вас с юмором)
- Прошу отвечать определенно, - да, нет.
- Нет. (халтурил, конечно, - Доска Почета, Доска Ветеранов, Уголок Героев, - и неплохо, между прочим, платили)
- Внештатная работа в органах?
- Общественная? (стукачом, что ли? Во дают, евреи!)
- В том числе, - и впервые в глаза, и очень внимательно.
- Нет. (Ну, ты, ва-аще...)
- Не торопитесь. Вспоминайте, - друзья, знакомые...
- Я бы вспомнил, - вспоминалка шалит. (и перегаром на него, перегаром. Духами дубовыми.)
- Тов, бесэдер. Распишитесь здесь. Моя визитка, если что-то вспомните. Желаю успехов на Святой земле.
- Спасибо. (Ну, блин, а я думаю, почему одних мужиков сюда приглашают?) - Проходите, следующий.
- А что там?
- Узнаете. (не одному же мне...)
Зал приема олим тих, сумрачен, утомлён ожиданием. Сонная звезда Давида со стены изучает семьи бело-голубым шестиугольным глазом. Отзвучали казённый сохнутовский "Шалом" и напутствия вновь прибывшим на Святую землю в поисках счастья.
- Пройдите, с вас снимут.
- Уж не одежду ли, - и в газовую камеру? - всплыло что-то далёкое, безрадостное. Спокойно, Кончик, - всего лишь фото. С непонятным, - 'Бэвакаша', - вручены серые паспорта репатриантов, - измученные сомнениями лица отцов семейств. Получена, посчитана, изучена на ощупь хрустящая новизной первая израильская наличность. Близорукая безопасность задала мужикам свои стандартные вопросы, шевельнув живые еще российские картинки и заронив тревожные ожидания. Сгружен на тележки хитрый еврейский скарб, утрамбованный в челночную клетчатую тару. Закончен ни к чему не обязывающий обмен предполагаемыми адресами. Засыпают дети. Болезненно похрапывают, обняв поклажу, склоненные усталостью седые старики и старухи.
Коньяк 'дьюти фри' медленно плавит в неустойчивом теле Кончика алкоголическую печень, извергая наружу тяжкий похмельный дых и пердых. Сухой чиновник, накрытый кипой, приглашает, - Прошу на выход. Не волнуйтесь, вас развезут на такси по тем адресам, которые вы укажете. Не забудьте багаж. Всем желаю успеха.
Шалом.
- Ну, прощай, страна родная, здравствуй, новая, - белый мерседес, давя и рассекая дорожную мокроту, увозит свежеиспеченного гражданина демократического Израиля, в сырую, липкую, душную ночь. С таким шиком Кончик давно не перемещался.
3. место жительства
-
Вы ещё спите, Яша? Да? Я не слышу...(О-ёёё, явился, - ш-ш-леп, ш-ш-леп...) У молодых хороший сон... Хорошее здоровье, - хороший сон... Откуда у них будет плохой сон, если есть здоровье и нет детей? Да? Я не слышу... Дети, дети, и где теперь эти дети... Вы спите, Яша? Нет? (Так каждое утро, припрётся и ш-ш-леп, ш-ш-леп...) За всю жизнь... Я вам честно скажу, Яша, - за всю жизнь никаких радостей, кроме больших огорчений. Что там, что тут, - везде одно... Дети... Растишь их, обуваешь, даёшь им музыкальное образование на арфе, везёшь в этот, Богом забытый Израиль... И что, и где? И где теперь дети? Вы уже знаете, Яша, - они в Америке. Они в Америке, а их родной папа в засранном Бней Браке на другой стороне океана... Это ж надо, - уехать с Одессы, с под Привоза, чтобы оказаться в этом жутком Бней Браке, рядом с чёрными датишниками, в одной квартире с вечным алкоголиком...(Каждый день... Голова разламывается... невыносимо...) Вы спите, Яша? Я не слышу... Зачем было так далеко ехать, чтобы потерять детей и умереть в одной квартире с алкоголиком? Я соберу, Яша, ваши бутылки, сдам и куплю овощей... Нет, вы меня не слышите...
(Ш-ш-леп, ш-ш-леп... и в больной голове звон пустой стеклотары).
Вы думаете, они нашли в той Америке рай? Да? Глупости. Я вам честно скажу, Яша, они не нашли в Америке рай, его там просто нет. Правда, Соня сначала круто пошла в гору. Она стала играть на арфе в военном оркестре, сделала себе на мои, кровью добытые, деньги короткий нос и высокую грудь, но неосторожно забеременела от женатого дирижёра. Скажите мне, Яша, зачем столько тренироваться на арфе, ехать в Америку на пароходе и тратить отцовские доллары на оперирующих врачей, чтобы залететь потом от первого встречного дирижёра? Ну, не так? С выкидышем и плохими последствиями в военном оркестре... Подумайте, зачем военному оркестру арфа? Соню вежливо попросили вместе с инструментом... А сыночек Фимочка, такой способный в хай-теке мальчик, он же все бросил, стал пить виски и колоть в себя эту гадость... Вы уже хотите знать результат? Сейчас живут на Брайтоне, в клоповнике не лучше нашего. Соня торгует в украинском секс-шопе резиновыми бабами, силиконовыми членами и звонит мне раз в год на Песах. Она мне жалуется... Она мне жалуется, что Фима отбирает у нее деньги на эту гадость, связался с педиками и шлет ее во все дыры. В результате Соня не может выйти замуж и построить нормальную еврейскую семью с детями. А ей уже далеко за сорок... и даже немного за пятьдесят...
-
Это называется американский рай? Да? Зачем было ехать на корабле за океан, чтобы потом звонить и жаловаться папе на родного брата? Для чего, спрашивается, я всю сознательную жизнь горбатился, воровал со складов и сидел, чтобы иметь такой итог?
-
Вы спите, Яша? Я не слышу...(Ш-ш-леп, ш-ш-леп... открывает трисы) Ну, почему такой запах? Что это вы пьёте на ночь, чтобы иметь такой запах? Вы заметили, Яша, у вас не ползают живые тараканы, - они с тоски дохнут от вашего перегара. 'Александров'? Ну да, а что еще? Что еще может пить интеллигентный русский еврей за то пособие по безработице? Конечно, 'Александров'. С под этой гадости даже бутылки не принимают... Стоило, скажите мне, приобретать высокое образование и ехать так далеко, чтобы пить эту гадость за двенадцать шекелей? Вы заметили, Яша, - самый дешёвый товар в Израиле, это русская водка? Я опять не слышу... Куда он смотрит, раввинат? Я вам скажу, куда он смотрит. Пойду, сдам бутылки, куплю овощей, приду и скажу куда смотрит раввинат...Это такая проблема...
(Ш-ш-леп, ш-ш-леп...Уйдёт, наконец? Прыснуть бы на него чем-нибудь нервно-паралитическим, чтобы не шлепал в разламывающуюся голову рваными тапками. Чтобы отбросил копыта и не шаркал каждое утро по комнате с причитаниями. Сегодня не успел ещё про то, как они сделали в прежней стране социальную революцию и строили светлое будущее для всего народа. И какую благодарность получили за это в ледяных лагерях Колымы).
- Соломон, купи пару пива, - нагруженные веки с трудом расстаются друг с другом, - и сигарет.
- Яша, бутылок не так много...А овощи?
- Пошарься в куртке, там что-то осталось, - рука не показывает, не может. Связанных воспоминаний нет. Во рту... да... Что же было? Или, как обычно? Паб, потом с кем-то, где-то, что-то ещё, дальше ночной ханут, стандартный 'Александров', - приплыл... Ощущение, - в теле скелет напрочь отсутствует...
Грохнула дверь, - Соломон пошел на круг. Бутылки - Коэну на пиво и сигареты. Пиво возьмёт непременно баночное и тёплое, - так дешевле. Потом через дорогу на дерех Жаботински, за овощами. Будет долго толкаться промеж лотков, ощупывать плоды, изумляться ценам, наберёт полугнилого отсортированного картофеля килограмма полтора и задолбает очередь и балабайта своим грязным ивритом. На углу Бен Гурион подберёт у мусорного ящика вчерашний "Израильтянин"; тут же, на лавке просмотрит, сунет обратно в мусор, чтобы, вернувшись, заявить, - Не читайте, Яша, эту позорную русскоязычную прессу, - она отравляет организм. Кругом террор, проституция и кражи... Сраная жизнь в этой дивной стране. Вы спите, Яша? Я не слышу...
А Кончик в это время...Надо бы встать, принять водные, черт с ним, что ванна ржавая и вода только холодная, и муравьи врассыпную, и тараканы. Сбрить отросшее за три недели, пройтись пустой щеткой по остаткам зубов, надеть, если обнаружится, чистое, пусть не глаженное. Дойти до Лишкат
Аводы, взять отметку в картис безработного у изумленной еврейской девушки и тогда... Куда?
Тогда, скорее всего, в Рамат Ган, на Бялик к Мордаховичу. Может быть, он хоть что-нибудь продал из российских ностальгических пейзажей, а если нет, - попросить в кредит шекелей пятьдесят до очередного пособия. И получить вежливый отказ, - Ах, Яша, у меня такой тяжёлый бизнес. Израильтяне не хотят приобщаться к высокому искусству. Они предпочитают репродукцию Дали на кухню. Их больше интересуют завитушки на раме. И не пишите, сколько вам говорить, эти снежные поля и церквушки. Здесь это не товар. Но потом сжалится и выдаст все-таки мятую двадцатку со словами, - Я понимаю, Яша, ваше состояние...
Но нет сил подняться. Сон наваливается...
4. страна исхода
...Родина пришла среднеполосая. Плыли, золотились купола над бледно-зелёными клеверными холмами. Жирная блестящая борозда первой пашни отпускала живой, терпкий пар. Змеились в травах, резвились, клокоча, ручьи. Шумели в ветру березняки, гоняя редкий вялый лист. Звенели птицы, кружили аисты, гудели пчёлы, падали августовские светлые яблоки. Носились, вея гривами и хвостами, белые кони. Лениво брело, мычало и медно звенело рыжее рогатое стадо. Двигалось, ускользало небо. И время. И голоса...
Теплая слеза собралась на краю глазницы, просочилась сквозь ресниц, выбрала впадину, скользнула по щеке и растворилась в клочковатой, седой щетине. Кончик вздрогнул, открыл глаза. И увидел... Жизнь длинная и скудная лежала перед взором и памятью его, укрытая солдатским, серым суконным, одеялом.
Конценбоген Яков Моисеевич, рождённый в предвоенном сороковом, от еврея Моисея и еврейки Бины на Дальнем Востоке, в городе с веселым азиатским именем Биробиджан, раннее детство свое помнил смутно. Родители, судя по растрескавшимся фотографиям, то ли военные, то ли партийные деятели средней руки, исчезли из истории страны быстро и надёжно, не оставив следов ни в сердце, ни в голове его. Лишь в истлевающих бумагах лубянских подвалов.
Это потом, в зрелые года, позволял себе Кончик, по случаю, в строгом еврейском застолье, - Мой отец, Моисей, сорок лет выводил вас с тяжелыми боями из Египта, бросив родного сына на больных теток посреди России.
Шутка как-то не производила... Честно отсидевшие в ГУЛАГе родственницы, Милица и Вера, нудные, малокровные, очкастые старухи - библиотекарши, навсегда обтянутые пуховыми платками, дали Кончику приют и кров в развесёлой новосибирской Каменке. Выкормили, вырастили, обучили и тихо ушли одна через неделю за другой на Заельцовское еврейское кладбище. Они вырастили, а Каменка воспитала. Российским беспросветным нищим бытом, пьяным - рваным, добрым - жестоким сердцем,
бескорыстной мужской дружбой, ласковой женской рукой, беспричинной, кровавой дракой. Российской любовью и российской же ненавистью.
Здесь настоящая Россия залегла, - в Каменках, в Ельцовках нижних и Ельцовках верхних, в Сухарках, в Нахаловках, в бедняцких посёлках, в кулацких посёлках. В нищете, в пьянке, в бандитских лежбищах, в хазах, в воровских притонах, откуда одним, - Кавказ воевать, другим, баланду тюремную хлебать да туберкулез лагерный выхаркивать. Отсюда тот, скуластый, приземистый, замешанный на дикой степной крови, российский народ, гордиться которым зазывают макашовы и баркашовы.
Отсюда вышел Кончик, отсюда, по жизни, и прозвище его. А какое другое могло приклеиться к сибирскому еврею с такой фамилией, таким носом, такой шевелюрой и таким фартом? Спрашиваете...
Армию проскочил, - не заметил, - художником в штабе округа. Ни тебе строевой, ни физ, ни боевой, ни Венгрии в 56-м - рано, ни Чехословакии в 68-м, - поздно.
Красные уголки, Ленинские уголки, доски Почёта, стенды, портреты 'сухая кисть'. Альбомы дембельские, наколки армейские, письма в стихах и рисунках деревенским девушкам Союза. Самоволки без последствий, натурщицы из штабной столовой - лафа. Проносящаяся мимо действительность не давала пока повода для труднодоступных умозаключений.
И сибирское художественное училище с основополагающим принципом социалистического реализма после армейской вольной практики далось без трудов упорных и заложило веру в фундаментальные основы. Веру твердую, марксистко-ленинскую, непоколебимую.
Личная, она же, сексуальная жизнь лежала за пределами идеологий, особыми сложностями не обременяла и била ключом, фонтанируя тугими струями любовных услад.
Кончик в молодые годы хорош был собой и в себе уверен. Строен, мускулист, смугл, черноволос, кудряв, проворен, самодостаточен. В кабаке мог познакомиться, на проспекте свободно снять, хату предоставить, вечеринку соорудить, - запросто. Легко мастерил на ходу шаловливые экспромты и тосты под визгливые восторги недалёких подружек. Чего ещё девкам? Но главное и, наверняка, основное, - деньги у Кончика, при широкой щедроте его, не переводились.
Сколько же по поводу этому сердец разбил он, надежд и расчетов необоснованных. Хотя, если честно, основания, случалось, давал, но не оправдывал, - понимал и был начеку. Национальность по отцу не подводила. И по матери. До поры...
Денежный успех, он ведь к Кончику не цыганской ворожбой приходил, - трудами праведными в цехах худфондовских да ночами долгими в мастерской чердачной за мольбертом. И клиентура у него была на зависть, - знатная, солидная, надёжная. Обкомовский номенклатурный контингент, живописью традиционной интересующийся, жены их замшелые и доченьки расквашенные, интересующиеся лично им. Но Кончик вольностей себе не позволял, дистанцию соблюдал правильную, безопасную, а легкий жанр искал с девушками свободными, гибкими и предельно раскрепощёнными.
Что в Союз совдепхудожников пока не брали, по образованию среднему, - так плевать. Чего не было у Кончика, - амбиций высоких. А прочие потребности свободно удовлетворялись быстро растущим благосостоянием в виде квартиры, авто и далее, по тощему списку бытовых социалистических реалий. Благосостояние это требовало учета, ухода, своевременного ремонта, обновления и расчёта по жировкам. Для чего появилась, как-то вдруг, в доме художника скромная грудастая барышня из глубокой провинции, смотрящая на гения волооко и преданно.
К тридцати годам безжалостное время пропахало в черных кудрях Кончика пару залысин, слегка припорошило пеплом. Заботливая барышня округлилась, принесла плод, запала на стакан, перешла на оглушающую лексику и потребовала прав. Кончик, прикинув реакцию общественности, судебные издержки и сумму алиментов, сдался. Втихую женился и творчески уединился на чердаке, прокуренном, но вполне уютно и антиквариатно обставленном. Пока всё.
5. семейное положение
Кончик заболел летом семьдесят второго.
Это была Москва, месяц июль. Пылала жара, изводили мухи.
Квартира в огромном, тяжелом доме на Солянке отмокала после долгоиграющего ночного загула.
Пьяная вдребадан хозяйка дома, - драным креслом сломанная пополам салонная дама, требовала опохмелки и любви. Любви, - по застарелой вредной привычке, опохмелки, - по вновь приобретённой необходимости. Ночь после джема с Козлом и кодлой до дна опустошила стеклянную тару, возбудив новые желания. Нажралась Люся Герасимова, как всегда, до потери интимных аксессуаров. Кончик, заблудившийся к очередному утру в необъятных просторах послевоенной московской коммуналки, стал предметом её нетрезвой страсти.
- Я готова уступить себя всю, - гремела нервная тетка, - всю, без остатка, - и плескала остатки портвейна на чахлое невыспавшееся тело, - ты принесёшь мне цветы, вина, краковской колбаски и...
- ...мы сольёмся в экстазе, - представил себе Кончик, - и приобретём венерический триппер, один на двоих. Возражать, однако ж, не стал, разгрёб себе путь сквозь оброненные в тяжкий сон тела, вышел в коридор, влез в болонью, обулся и, было, направился за очередным зарядом. Но остановлен был довольно твердой рукой и разящим мотивом, - Прекратите, хватит, сколько можно?!
Он обернулся и заболел. Отлетел враз похмельный синдром с тошнотой, навалилась на Кончика болезнь духа и страх смерти от несостоявшейся любви. Зелёная ненависть пылала в раскаленных
глазах прекрасной незнакомки, - пантеры, ягуарши, - грациозной, пленительной, но хищной и решительной, в обманчивом спокойствии перед последним, решающим прыжком.
- Увези ты его в Отвратное, - прошла мимо, бряцая посудой, опустошённая попойкой, Валя Пономарева.
- Интересно, а кто он мне? - дрогнула воительница.
- Вези, там разберетесь. Мужику ночевать негде, трется тут неделю, спаивает народ, - бухтела Валентина из кухни.
- Так, так, - подтвердил из торчка Лешка Баташов и вылез, застёгивая ширинку, - голубчик, я вас умоляю. У меня концерт завтра. Натали, я вас умоляю, заберите его, он погубит Люсю.
- Ладно, поехали, только без глупостей, - решила девушка, двинувшись к выходу.
В гулкой глубине коммунального коридора проскакал на палке с лошадиной головой пухлый, потный дошкольник Витя Пелевин, целя в пустоту жёлтой стрелой. Он репетировал Чапаева. Молчаливая дневная электричка привезла их в Бирюлево - Товарная. (Вот оно откуда - "Отвратное", - догадался Кончик)
За всю дорогу только, - Тебя как зовут?
- Яша.
- Не люблю имён из трех букв, - Яша, Юра, Ися, Ося..., - заборные прописи напоминают. Я - Наталья.
- Очень приятно познакомиться.
- Не могу пока ответить тем же. Ты откуда такой?
- Из Новосибирска, - не помня себя, мямлил Кончик, - на джазовый фестиваль приехал.
- Ого, денежный мешок, что ли? У меня, кстати, в холодильнике мышь повесилась. Учти.
- Учту.
Так познакомились. Потом долго тащились от станции по тропе, через высохший пыльный пустырь, сквозь гудящую слепнями жару, - к тупо торчащим спальным серийным многоэтажкам. Молча, глядя под ноги, закусив удила.
В магазине Кончик развернулся во всю ширь своего быстро пустеющего кармана, - до отъезда два дня, билет в лопатнике, сбежать успею, девушка прелестна, - А, была - не была!
Была.
Набор продуктов Наташе понравился, или небрежность, с которой Кончик сорил купюрами, или набежавшее вдохновение поразило, - глаза потеплели, выражение всеобщего отрицания исчезло. В мягкой улыбке ожило желание общаться. 'Ну вот, - успокоился Кончик, - честным пирком, да за свадебку.
'И пирок получился, и свадебка.
Познакомились поближе. Коротко так. Он, - тридцать лет, художник, дизайнер, натура поэтическая, джаз - наркотик, женат, есть сын, но свободен и одинок. Так и сказал, - '...свободен и одинок'.
Она, - двадцать два, замужем, муж - ударник джаза, Люськин, кстати, брат, катит в Америку, но её не берет, с ней не растоваришься. Впереди развод. Подрабатывает на фестивале у Баташова секретарём за все. Детей нет, - рано, пожить для себя хочется. Честная. Так и сказала, -'...честная'.
Дальше, как по писанному, - ужин при свечах, совиньон, блюзон, мурлыкающе банальности, тесное танго, мимолётное соприкосновение губ, глубоко проникающий первый поцелуй, неторопливое обнажение плеч, на сильных руках в ложе любви, нега, влага, исступлённое утоление желаний и стоны, стоны до рассвета.
Утром болезнь не покинула. Застряла, ныла где-то слева в межрёберном пространстве, но не пугала, томила. Ну там, - кофе в постель, уточнение биографий, словарь чужих глубоких мыслей про любовь и счастье в жизни, изучение частей и целого, лёгкий массаж, сладостное соитие и ещё, и ещё... Не помогало. Кончик заболел, полюбил навсегда, бесповоротно. И девушку, кажется, заразил. Наташа пламенела, поцелуями увлажняя иссыхающие губы.
А на следующий день под гудящим небом Домодедово она, прижавшись всем телом, смахивая тонким пальчиком слезы, печально уговаривала, - Не клянись, Кончик, не надо... Два дня и вся жизнь... Так не бывает...Я ни о чём не жалею...Вот фото на память.
Он, глуша рыдания, - Ты открыла мне..., - и глупость про любовь до гроба. - Наши пути сплелись, - ля-ля, тополя, - сел в разогретое тело самолёта и был таков. А Наташа забеременела и родила.
Не сразу. Чуть позже...
6. место работы
- Конценбоген, вас к директору, - так ласково его никогда не приглашали.
- В чем дело, не знаешь?
-
Не знаю, но думаю, выговором не отделаешься, - референт Маня сурова, - Ишь, взяли моду, свободные художники. Хочу, - работаю, хочу, - не работаю. Что хочу, то и ворочу. А план за тебя Репин строгать будет? Иди вон, разбирайся.
- Марья Ивановна, пожалуйте, конфеты московские, - пропустил мимо ушей Кончик, - И привет вам от Миши Шапиро. - Он знал, - это било в цель неотразимо, особенно про Мишу. Манина любовь не ржавела, дала результат.
- Яша, Альберт, - она выразительно кивнула на дверь, - в ярости. Хочет на твоем примере, понимаешь? Собрание профсоюзное готовит, понимаешь?
- Да ладно, первый раз, что ли. Отобьемся, отступим, обойдем с флангов, ударим в тыл, утопим в крови.
- Я серьёзно, Яша, покайся. Спасибо за приветы и конфеты, - горько улыбнулась глыба общественного сознания.
- Яков Моисеевич, проходите, присаживайтесь, - бывший ментяра, бывший директор городских бань, бывший заведующий ЖЕКа, бывший начальник ПТУ, ныне директор Художественного Фонда тучен телом, но колок взглядом. - Сообщите мне, наконец, где вы изволили...
- Я летал в Москву на джазовый фестиваль, - не дал ему шансов Кончик. - Я, художник, понимаете, ху-дож-ник! Я должен черпать из глубин жизни, напряженно искать достойные образы, овладевать мировым опытом искусства живописи. Наблюдать за процессом развития социалистического общества и разложением в стане капиталистического окружения...(Он вдохновенно плёл, - Так его, так. Не останавливаться, не позволить этому хряку разбежаться, допустить до ора по поводу трудовой дисциплины и упадка показателей, а также про долг перед страной и коллективом). Другое дело, если вас не устраивает моя профессиональная пригодность, тогда так и скажите. Мы не будем морочить друг другу головы трудовой дисциплиной и упадком показателей за текущий квартал. Обратитесь в Союз Художников и спросите там, кто напишет за месяц двадцать портретов руководителей партии или вождей мировой революции? Или вы уже обращались? И что вам ответили? Я знаю, что вам ответили, - Конценбоген Яков Моисеевич. А кто ещё? И до Союза Художников мне, - две республиканских выставки или одна всесоюзная. Так что долг свой перед страной и коллективом я выполняю честно, а свободу творчества топтать не позволю. Так и заявлю на ближайшем профсоюзном собрании. Встану и заявлю. Давно пора поставить вопрос о политической грамотности, профессиональной пригодности и трудовой дисциплине. Но не в разрыве, а в совмещении этих
неразрывных понятий. Я не прав? (Ну, теперь давай, возрази мне, козёл ментовский).
- Вы абсолютно правы, Яков Моисеевич, пора нам навести порядок с дисциплиной. Я думаю,(ха, он думает!) ваше выступление на собрании будет своевременным и отразит линию последнего пленума ЦК.
- Я тоже так думаю, Альберт Александрович. (Имечко тебе мамаша придумала. Мент - Альберт). Разрешите идти?
- Разрешаю, - попал в такт директор, - минуточку, минуточку. Я, собственно, пригласил вас сюда вот зачем. Поступил новый ответственный заказ, очень ответственный и необычный. Оттуда, -
палец показал вверх, - и срочно. Не каждому доверить можно. Для вас - персонально. Возьмите у Марии Ивановны. Не торопитесь, я позвоню, - Мария Ивановна, обкомовский заказ передайте Якову Моисеевичу. Да, я так решил. Нет, я ничего не перепутал. Именно ему. До свидания, Яков Моисеевич. Увидимся на собрании, - и гадко так улыбнулся.
- Да удавись ты!
Маня была на грани, - Ну, Яшка, ну, подлец. Он ведь тебя живьем сожрать хотел, чтоб другим не повадно было. - Все полтораста килограмм её развеселого, легкодоступного тела тряслись в беззвучном хохоте, - чем ты берёшь этого кретина? Поделись.
- Я давлю его напором интеллекта. Как клопа на стене. Представляешь эту кровавую сцену? - вспомнил он кем-то сказанное, - А что там в заказе, портреты предводителей? Тачанки в бою за
освобождение Шепетовки? Что там необычного?
- Ты не поверишь, Яша, - осунулась Маня, - портреты, естественно, но...Вот список, фотографии. И условие, - в рост, со всеми причиндалами. Такого ещё не было. Такое трудно даже представить в наши-то дни. И срок, - три месяца. На сумму в рублях посмотри. Каково?
- Вот это да, - но не про деньги Кончик, не про условия и сроки. Про список. Он начинался по алфавиту с 'А' - Абакумов, 'Б' - Берия, 'В' - Ворошилов...Он завершался на 'Я'- Ягода. Все они были там собраны, - Ленин, Сталин и компания. Вожди и палачи. Двадцать четыре апостола. Иконостас. - Вот это да... Если это не шутка, тогда, за что боролись?
- Какая шутка, Яша, из приемной Первого звонили уже два раза и напоминали грозно. Ты посмотри, куда это уйдёт, - Маня прочитала, - 'Дом престарелых для партийных, профсоюзных и
государственных деятелей в Бибихе'. Знаешь это место? Вниз по Оби, за Кубовой. Ты понял, для кого?
- Ах, вот в чём дело?! - вскипел Кончик, - 'Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым'? Ну, суки, попомните...
- Не надо, Яша, не выпендривайся, не нарывайся. Это тебе не бровастого кормильца твоего шлёпать. Задача, можно сказать, творческая, Альберту сто очков вперёд и деньги. Ты посмотри, какие деньги. Бери, не кочевряжься, - она всунула Кончику бумаги и уплыла по ковру.
- Ладно, - успокоился Кончик, - не твоё дело, не лезь в бутылку. Попал, - надо соответствовать. Он изобрел и любил этот аргумент. Три месяца проскочат, не замечу. Пока развод, пока делёж, продажа мастерской, машины, - успею. Опять же, башли немереные, - сумма прописью в заказе отражала смелые запросы и будила воспаленное воображение. Болезнь не проходила. Кончик хотел в Москву, в Бирулево Отвратное, в малую, на шестнадцатом этаже, квартирку. К любимой Наташе, к божественному её телу.
7. профессия
Ночью пришло решение. В мастерской, на чердаке прокуренном. Не во сне, нет, - в кресле мягком плюшевом, напротив телевизора. А в телевизоре, - партхозактив, теплая встреча с представителями. Тупая программа, тупой ведущий, с тупыми героями, с тупыми лицами. По какой-то странной аналогии всплыли вдруг лица родителей с от времени облупившихся фотографий. Ясноглазые, загорелые, остроносые, трогательные еврейские лица, улыбающиеся то весело, то печально. Чему радовались, о чем печалились, во что верили, к чему стремились, чего достигли? Как, куда и по чьей воле ушли? Таких сложных вопросов до того Кончик себе не позволял. Увиливал под предлогом отсутствия активной жизненной позиции. Еще в школе любимая учительница по литературе, красавица,
холодная богиня Инесса Павловна, пригвоздила его фразой, - 'Беспринципный вы человек, Яков Конценбоген, все вам хихоньки да хахоньки'. И была права, разумеется. Но, поди ж ты, сломалось что-то после Москвы в укрепрайонах души Кончика, треснуло, течь дало. Эх, Наташа!
Будя, хватит, настала пора, - взыграло в маэстро, созрело. Представил реакцию, плюнул и растёр. Принял решение. И пошло - поехало. Библиотеки, фонды, подшивки газетные, журналы, архив партийный, дела под номерами, плакаты с призывами расшибить голову или задушить гадину, хроника - суды расстрельные, первоисточники, - кровавые итоги трудов их праведных на благо своего народа.
Природный фон теме благоприятствовал, - явилась осень. Холодные нудные дожди, ранние снега, позднее отопление, протечка кровли над чердаком с капелью в таз. И семейные обстоятельства, - судебные заседания, раздел, развод и девичья фамилия. Благоверная выигрывала и била в барабаны сыну, - Твой отец - подлец.
Москва умоляла, - Кончик, родной, умоляю, брось всё. Мы потеряем друг друга...
Кончик умолял, - Наташенька, любимая, умоляю, ещё месяц, два. Я не могу это бросить... Пусть ответят...
И работал яростно, себя наизнанку выворачивая. Без эскизов, без подмалевка, без растворителей, пастозно, из туб, рукой, мастихином. По холсту, как по себе живому. Днями, ночами... Срок назначен был на 5 ноября, к Великому Октябрю стране родной подарок. Как обычно, - худсовет, потом торжественная часть, вручение грамот, ценных подарков, понятное дело, банкет в честь и по поводу. Всё как обычно.
Не получилось в этот раз. Обосрал праздник Кончик. Худсовет был расширенным, время обсуждения, в связи с надвигающимися церемониями, суженным. Работы принимались быстро, весело, на ура. Блаженное состояние приближающейся пьянки висело в воздухе, живо ощущалось, подогревало и широко распространялось.
Двадцать четыре кончиковы холста и двенадцать членов СХ недолго радовали друг друга.
-Молодец, еврей, - первым выступил полусумасшедший художник Сляднев, - так им!
-Что это, Яков Моисеевич? Объясните, - выступил мент-директор, - объясните это как-нибудь.
-А что тут объяснять, - выступил профорг Мешков, - вы же видите, он издевается. Он издевается над основами.
-Подождите, надо разобраться, - выступил председатель худсовета Лобода, собутыльный кент Кончика.
-А в чём тут разбираться, - повторно взял слово профорг Мешков, - вы же видите, он плюёт на коллектив. Коллектив его вырастил, ему доверил, а он плюёт. А мы молчим.
-Подождите, нельзя же так сходу, - повторно взял слово Лобода, - надо разобраться.
-Молодец, еврей, - крикнул с места полусумасшедший Сляднев, и спел громко, - Вихри враждебные веют над нами...
-Заткнись, Сляднев, и до тебя ещё доберёмся, прикидываешься тут психом, - крикнул с места мент-директор.
-Что это, Яша, что это за мазня? - выступила Маня, - ты же сознательно подрываешь основы. Это же ни в какие ворота. Это нарушение всех общепринятых норм и правил. Я уже не говорю о политической подоплёке дела.
-Минуточку, а у нас сегодня какой год? - возразил в порядке ведения Кончик, - или я что-то путаю?
-А при чем тут Ленин, если вам так дороги принципы, за что вы его так изуродовали? - взял слово вне протокола, сидящий с левого края, неизвестный в темно-сером костюме со стальным лицом.
-Чтобы из композиции не вываливался, - ответил Кончик в порядке ведения, - другой цели не было.
-Лично я давно предупреждал, - выступил заслуженный хохломист республики товарищ Лагуна, - но никто не реагировал. И вообще, хватит, пора за стол, - он уже хватил дозу, и ему не терпелось. Коля Грищук, лучший друг, ни слова, как всегда, - Пошли вы, я на пейзажах два инфаркта схлопотал... - смотрит жалобно.
-Хватит, позор! Лобода, закрывайте худсовет, - подвел черту неизвестный со стальным лицом, в темно-сером костюме, - Альберт Александрович, о происходившем здесь будет доложено в Обкоме, и
всё это будет изучено самым внимательным образом. Самым внимательным! Я думаю, всем понятно, что соответствующие оценки и выводы будут сделаны. К сожалению, не смогу принять участие в торжественном собрании коллектива. Всего хорошего, товарищи, с наступающим праздником. Убрать это немедленно!
- Слушаюсь, Владимир Ильич, - вытянулся мент, - передайте привет от нашего коллектива руководству области.
-Да уж, непременно. И позаботьтесь о стопроцентной явке на праздничную демонстрацию трудящихся.
Кончик тайно ликовал, упаковывая шедевры, выслушивая матершинные мнения о себе вчерашних компаньонов и приятелей. Он был доволен собой. Он это сделал. Он это сделал смело, ново, свежо, талантливо, не наступая себе на руки, корчась в преданных патриотических позах. Плюнул и растер. Коридорные угрозы мента, - Ты забыл, в какой стране живёшь, чей хлеб жрёшь, какому народу служишь. Что, свободы захотел? На историческую родину потянуло? Будет тебе, жидяра, свобода, погоди! - не пугали, нет.
-Завтра я тебе, козел, все твои грамоты и благодарности за перевыполнение вывалю и заявление на стол. А генсека бровастого и компанию дальше Репин шлёпать будет. Встречным планом.
Маня подошла квёлая, - Дурак ты, Яша. И кому ты что доказал? Теперь свое говно сам расхлёбывай, я за тебя слово не молвлю, - и унесла на подпорченный банкет своё бочковатое тело. А по делу, так и не дождался. Никто ничего. Одна забота, - напиться, нажраться на халяву. Полусумасшедший Сляднев только, - Я тебя уважаю, Яшка, хоть ты жид, а жидов я не уважаю.
И Коля Грищук умолчал. Как всегда, - Я вне политики, у меня пейзажи. Я своё получил сполна...
Вот и все о профессии. Потом освоил другие. В том числе, кочегара.
8. страна пребывания
Грохнула дверь. Наконец-то, Соломон. Сейчас пару глотков пива и в спасительные воды.
- Яша, вы ещё спите или уже не спите? Бог мой, вы ещё ничего не знаете...
- Соломон, где пиво? Ты хочешь моей смерти, да?
- Какое пиво, Яша? При чем тут пиво? Послушайте, что происходит. Вы слышите, это настоящий кошмар. Включите быстро телевизор, вам скажут лучше меня. Вам трудно, я вижу, я сам. Смотрите, что происходит. При чем тут пиво, Яша? Бедные дети. Бедная Соня, бедный Фима. Несчастная Америка... Боже ж мой...
В обшарпанном ящике пузырится безгласно, хлюпает и шипит муть. Бой в Крыму, всё в дыму... Сознание не подключается...
- Соломон, в чём дело? Что там происходит? Ты принес пиво?
- Какое пиво, Яша? Послушайте, что творится. Бедные дети, несчастная Америка...При чем тут ваше пиво...
Из шипения, хрипа и скрипа выползает, наконец, нечто членораздельное захлёбывающимся голосом комментатора. Мама родная, что творится! На красных глазах Кончика в огонь и пыль проваливается основа мира. Не кино? Или, что это? Нет, не кино...
- Э-э-э, Соломон, что с тобой? Тебе плохо? Сядь. Где твой нитроглицерин, у тебя лицо зелёное.
- При чем тут лицо, Яша. Вы видите, что творится...
- Соломон, ты мне не умри. Куда я потом? Амбуланс вызвать? Где твой нитроглицерин?
- Зачем амбуланс, Яша? Откуда у меня деньги на амбуланс? Вот мой нитроглицерин. Вы думаете, я излишне взволнован? Боже, зачем так долго жить, чтобы увидеть всё это. Бедные дети. Бедная
Америка... Пиво в пакете...
- Спасибо, Соломон. Не надо так волноваться. Твои в Бруклине, а это на Манхеттене. (Можно долго не ходить к Мордаховичу, - ни за что не откроет кредит под такие подробности. О чём это я?) Соломон, тебе лучше?
- Мне лучше, Яша. Вы добрый человек, Яша. Только ужасно пьёте всякую гадость. Возьмите пиво, оно в пакете. Послушайте меня и не возражайте. Вам надо жениться, Яша. Вы еще относительно молодой мужчина. Надо бросить пить, жениться и уехать отсюда на какой-нибудь край...
- Соломон, только не об этом. Мы же договорились.
-
О чём мы там договорились? При чём тут договорились. Вы видите, что вокруг творится? Вы слышали, три тыщи народу за полчаса несложной работы. Женитесь, Яша, и уезжайте отсюда как
можно дальше.
- Соломон, ты забыл, мне шестьдесят. С лишним. Ни дома, ни работы, ни зубов, одни долги. Я что, буду содержать жену на пособие по безработице? Коэн мне третий месяц сигареты под запись даёт. Ты же знаешь. И печень... Она вся в дырах. Куда я отсюда? Как?
- При чем тут ваши зубы, Яша, и печень? Вы видите, что творится? Это в Америке, а что будет потом в Израиле? Ничего не будет в Израиле через год или два, и вы увидите, как прав был Соломон. Только не вздумайте жениться на израильтянках, я вас умоляю, они все отнимут по суду. Я пробовал и где я теперь? На съёмной квартире с алкоголиком. Не обижайтесь, Яша, это так. Стоило ехать сюда с Одессы, чтобы жениться на израильтянке и всё потерять...
- Не женитесь, Яша, я вас умоляю..., - он засыпает, как всегда, на самом интересном.
В ящике горит и рушится Америка...Где-то там Наташка. Не дай бог! Все, что осталось, - память о ней. Сколько лет прошло? Тридцать лет прошло...
...Наташа замолчала вдруг. Ни телефон не отвечал, ни адрес, - глухо. От Люси Герасимовой ничего не добъёшься, она как всегда, в нирване. Валя Пономарева с Баташовым то на гастролях, то на концертах, то по джемам. Любимая, где ты? Тишина в ответ немая.