"...он понял, пора остановиться". Я тоже прозрел, - конец повести близок.
Вот тут и завершить бы. Исполнить финал легко, воздушно, пианиссимо. Преподнести напоследок что-нибудь мягкое, лирическое, пасторальное, вышитое на шёлке гладью, обёрнутое приглушённым светом и памперсами. Пейзаж отобразить под тёплой луной, повторяющейся в необъяснимых изгибах слабой равнинной речки. Или провести за руку туда, к истоку, где что-то журчит, летает, неслышно опадает, слабо мерцает, тает, тает, тает... Укачать, убаюкать, навеять тонкий сон. Сказать: "Простите и прощайте, переверните страницу и забудьте". Устать, упасть в траву, закрыть глаза, уснуть и увидеть себя, одиноко бредущего в тёплых песках Иудейской пустыни в поисках Бога. Чтобы отыскать и поведать ему на выдохе, - Тебя нет, Бог. Есть Я...
Или отбросить всё, забыть, рассмеяться, разбежаться, рвануться к прибою, поплыть, нырнуть и утонуть в Средиземном море. Или отправить всё к чертям, и - в Париж. В Париж, на террасы Вилла Сера, в солнечную весну 38-го, под бушующую сирень, в тени которой так свободно плелось: "Ночное иерусалимское небо, истекающее жирными звёздами, в обнимку с влажной, серебристой землёй, отдающей сладострастный холод уличной проститутки". Изобразить в таком духе, чтобы ржавым набатом натянутых метафор вернуть к жизни отягощенного с вечера маэстро Генри Миллера.
Шезлонг стонал под ним и разъезжался.
- Не так, - исходил он меланхолией, - всё не так.
- Тогда научи, подскажи, опровергни, образумь!
- Послушай меня, брось! Брось писанину эту к чёртовой матери. То, что ты называешь творчеством, на самом деле, работа по заполнению пустых мест. Но все места давно заполнены, вот в чём дело. Всё значительное исторгнуто, мысли излиты, идеи опошлены, теории опровергнуты, ценности растоптаны.
Всё повторы, повторы, повторы... И пустые слова. Ты набиваешь пустыми словами глотку, а в результате, - зоб или кадык, тяжёлое дыхание и дурной запах изо рта. Случайное движение, бытовую привычку, инстинктивную реакцию, ты обносишь частоколом ничтожных прилагательных и блудишь вслепую в деревянном, разбивая лоб о тупые стволы, опрометчиво тобой же расставленные. Хочешь извлечь достоверное, - оживи, оголи действие, соскреби с него жёваные сопли определений. Взялся жечь глаголом, жги одним глаголом. Синонимы, антонимы, метафоры - в топку. Части речи, члены предложений, - туда же! И запомни, дружок, литературы, как таковой, больше нет. Она завяла в реализме, выдохлась на дадаистах, захлебнулась в сюре, подхватила сифилис от порнографии, засорилась, как прогнившая канализация, описательством, подражательством и плагиатом, выплеснулась через края золочёных унитазов и течёт по мостовым Плас Пегаль, вытоптанным её главными героями, - шлюхами и убийцами. Будущему человечеству остался лишь язык. О, - он вывалил свой, покрытый голубым налётом вчерашней пьянки, - вот он, голый язык, как понятие физиологическое и небогатый выбор. Или шершавый он, или гладкий; или слюнявый, или сухой; или холодный, или тёплый. А главное, - короткий он, или длинный. Генри отметил мысль пальцем и хохотнул самодовольно, - Хо-хо, неплохо, а? Неплохо. На этом пустячке можно состряпать небольшое эссе для "Фигаро".
- Загляни-ка, дружок, по этому поводу в буфетную, может быть там осталось что-нибудь от вчерашнего?
- Пустые бутылки. Как же, оторвёшь тебя от воспоминаний с возлиянием. За уши не оттащишь! Разве что тоник со льдом?
- Тогда на лёгкой ноге, - он привстал из шезлонга и дрожащим пальцем указал на угловой магазин мадам Леви, - перно, с утра только перно, анчоусы в лимоне и греческие оливки. И повежливей там с бывшей графиней, хамить она позволяет только мне. Мадам любит меня любовью старой собаки, выкормившей тигрёнка.
Я обернулся мигом. Перно с полок исчезло, и анчоусы, и оливки, - закупил пару бутылок Киндзмараули, два плавленых сырка и полдюжины пива на вечер. Водки в этой дыре не водилось.
- Водочки Московской нет? - спросил я на всякий случай.
Престарелая графиня с бумажным лицом окатила меня презрением.
- Боже, откуда это, - изумился набором Генри, - подарки дядюшки Джо или любезные подношения благодарных советских читателей?
- Не обольщайся, в СССР твоё "так называемое, творчество" известно лишь небольшой группе товарищей из соответствующего ведомства, а широкой общественности, ты подан как типичный представитель разложившейся литературы Запада.
- Да, но все-таки известен. Я уверен, время внесёт коррективы в оценки.
- Ох, не скоро. Потому что известен ты не из книг, а из хулительных статеек штатных борзописцев и постановлений Союза Советских Писателей. В совдепии за вещи, подобные "Тропикам", - на дыбу, на-ды-бу! Учти. А вино и пиво, от мадам Леви. Перно, круассаны и анчоусы с оливками кончились навсегда. Привыкай к поставкам из советской Грузии.
- В предвоенной Франции, склонной к конформизму, если не хуже, утрачены вековые традиции, - Генри мрачно изучал лаконичные этикетки Мосторга, - впрочем, какая нам разница? Творческой личности следует постоянно орошать себя изнутри, чтобы душа не иссохла, не растрескалась, не окаменела. Выбор напитков, при этом, существенного значения не имеет... Пойдём в буфетную, становится жарко.
Мы погрузились в скрипучую кожу кресел, вскрыли добытое, разлили в тонкий мейзельский фарфор и припали к животворящей струе сталинских виноделов. Дело в шляпе, сейчас возродившийся маэстро начнёт склонять к продолжению с профурсетками. Так и есть.
- А не кутнуть ли нам, по старой памяти, в вонючих кварталах Монпарнаса? Где-нибудь на Плас Клиши. Возмутим прах и грешки прошлого, дружок. Весёлое кабаре "Веплер" на том же месте, поколение шлюшек благополучно обновилось. Воспользуемся, вознаградим себя, ввиду удачно сложившихся обстоятельств, пока не началась война. Бьюсь об заклад, - ты не против.
- Время над тобой не властно, Генри. Ты всё густеешь. Впрочем, - я, за, только попозже, на фоне заката и иллюминации. Кстати, то за навязчивая идея с войной? Галлюцинируешь будущим Европы? Паникуешь? Сталин за такие настроения постреливает.
- Меня не волнуют ни ваш Сталин, ни наш Рузвельт, ни Гитлер, ни Муссолини. Все, кто добрался до высшей власти, либо подонки, либо мерзавцы, либо убийцы в большей или меньшей степени. Все, без исключения, даже Рузвельт, этот худоногий поборник демократии. Война произойдёт не по их порочной воле, хотя приказ бомбить отдадут именно они. Мир взорвётся не от идеологических распрей этих безумцев, какими бы благоглупостями ни пичкали они собственные народы. Нацисты, коммунисты, чернорубашечники, самураи, демократы, - говно собачье. Мы, все вместе, - мы свалим планету в эту яму. Потому что мы только болтаем о любви и всепрощении, возводим храмы, воздаём Господу, а едим и пьём со стола ненависти и войны. Непрерывного состояния войны, которое сами иезуитски нарекли цивилизованными отношениями. Человечество до дна пропитано ядом ненависти к другой расе, вере, нации, полу. К другому классу, достатку, привилегиям. К евреям, китайцам, неграм, белым; к соседям, знакомым, родственникам. К собственной жене или мужу, к собственным детям и, в конце концов, к самому себе. Вся эта помойка рукотворной мерзости, которую люди хвастливо называют цивилизацией, возгорится сама собой, поверь, её не надо будет поливать керосином и подносить спичку. Война грядёт страшная, всемирная, всепроникающая.
И, думаю, не последняя. Никто не откупится, пока не спасёт душу любовью, - он снова хохотнул ехидно в знак смены вектора, - потому и зову тебя в ночь под красные фонари Плас Клиши, чтобы воздать этому очищающему чувству. Чёрт с ним, что за деньги. В конце концов, человечество спасётся, если спасётся, дешёвым вином и недорогими шлюхами. Мир держится, как я вывел из горького опыта, на половом сношении, - он подмигнул мне двумя глазами, - вот де, начал за упокой, а кончил за здравие.
- Боже, как всё запутанно и как всё просто. Трахайтесь и аз воздам?! Все эти ужасающие нагромождения ради десятка вялых фрикций?
- Именно. Хотя, почему вялых? - он откинул на спинку кресла плотное ленивое тело и обратился во внутрь, наращивал образ. Маэстро Готлиб Хеберт Мюллер.
- Так мы едем?
- А как же, для чего мы здесь? Только не на Плас Клиши, - осточертело.
И мы поехали за продажной любовью, два безнадёжных грешника, в Москву, на Тверскую, бывшую Горького. В полном соответствии с теорией отсутствия времени и наличия изогнутости пространства.
А над Парижем повисли безмолвные клинья пролетающей на юг фанеры.