Доктор Нона
Июль, полдень, Хайфа, чёрный каньон "Шекем". Местные знают...
Экономя оставшееся здоровье, не могу не зайти.
Прочувствуйте июль в Хайфе, - снаружи жара полуденная, духота, море плавленое, бетон трещит, камни варятся, пот, вонь, злые мухи.
А в каньоне образцово-показательный казённый уют, - идеально чисто, прохладно, ледяные мрамора чередуются тёплыми разводами гранитов. Снуют бесшумные прозрачные лифты, лениво урчат эскалаторы, развозя толчею у входа. Преувеличенно искусственные цветы, циклопические ветви и зелень в объятиях стекла навевают образ огромного аквариума.
И ты в нем, - рыбья мелочь, - отдышаться не можешь.
Растёкшийся лицом и телом шомер, типичный "афро-америкен", лениво шарит в сумках посетительниц. И с затаённым удовольствием обводит электронным щупом их нижнюю, безусловно, лучшую часть.
Напротив, через прозрачную перегородку, - отдел музыкальных инструментов полированным лаком и горячей медью полыхает. Сверкает, переливается, заманивает. Лабух накаченный, малиновой маечкой с чёрной чегеварой втугую обтянутый, татуевидно расписанный, по барабанам ползает. Примеривается, - крутит палочки, постукивает, бьёт тарелками, ногой в бас бухает, - отдыхает.
Я тоже не тороплюсь, - рабочий день по уходу за ветераном трёх войн окончен, - имею право. Присел в укромном уголке, отхожу в прохладе, Дину Рубину "На солнечной стороне..." с ленцой штудирую, углубляюсь неспешно в её послевоенное прошлое. Параллельно, - в своё.
- И как вам это нравится? - вытаскивает меня оттуда бархатный женский баритон.
- Простите... - с досадой возвращаюсь я в суету дня, - простите, вы о чём?
- Что вы мне скажете про последнюю Рубину? - статная, выразительная дама присаживается рядом, устраивает покупки, заглядывает в книгу и сходу - в дискуссию.
- То же, что про первую и все последующие, - силюсь понять причину внимания, ошарашен натиском.
- Тогда я не ошиблась, - она извлекает из упаковки тот же свежий томик, демонстрируя единство, - удивительно, как достоверно схвачены обстановка и типажи послевоенного Ташкента. Да? Как ты думаешь, Дине сколько тогда было? Всего ничего... Послушай... Тебя как зовут?
- Анатолий, - выпало машинально.
- Нона, - представляется дама и даёт короткое время на осмотр и оценку.
Оценка, в основном, положительная, - всё на месте, - формы и содержание. Смущает только бьющий через край темперамент.
- Послушай, Анатолий, что такое Ташкент послевоенный...
Барабаны за стеклянной перегородкой затихли и в опустившуюся тишину вкрадываются тяжёлое дыхание короткой южной ночи, далёкое нытьё дойры, назойливый звон цикад и поздние выяснения ишаков.
Это Ташкент послевоенный...
- Из Ташкента после землетрясения все евреи сбежали в Москву, после Москвы, в Израиль, - куда ещё? А тогда, в сороковых, в начале пятидесятых, это было что-то. Это была настоящая столица эвакуации. Там же кроме евреев... Я хочу сказать, что узбеки, татары и прочие русские конечно присутствовали, как антураж, массовка и декорации к фильму "Джульбарс". Но всё остальное, - всё остальное были евреи. Евреи учили, лечили, торговали, штопали, шили... В том числе обувь и дела. Они выступали в цирке и снимали кино про два солдата...
- Про два солдата, - это Алма-Ата.
- Возможно, но всё остальное... Евреи сидели в симфоническом оркестре, заведовали консерваторией и рынками и даже руководили всем этим в низовых партийных организациях. Ты не поверишь, там был сам Володя Рецептер и я у него начинала.
- В театре? - не поспеваю за ней, не всё улавливаю...
Она пальцами, как вилами, приподнимает соломенную копну причёски, придаёт ей форму упорного неповиновения обстоятельствам, сквозь золотые очки сияет голубизной воспоминаний и теперь без слов ясно, что в театре без неё не обошлось.
- Ну, не сразу... Я же с пяти лет кукол лечила. Врачом, только врачом!
Мне пять лет, а я гостям и родителям лекцию читаю про чистоту рук и большой беде от комаров и мух. Мухи заразу разносят, а комары кровь народную пьют. До сих пор пьют, суки. Поэтому мы здесь. А почему, ты думал? Комары зае... Ну, ладно.
- Очень доходчиво. А при чём тут Рецептер?
- Как при чём?! Я же школу с металлической медалью закончила и сходу в медицинский. С пяти лет мечтала, - всех игрушек-зверушек анатомировала, - сходу на врача-педиатра. Представь меня в молодости, - мордашка круглая, фигурка полненькая, ямки на плечах, - беленький, пушистенький очкарик, - ни хухрена не вижу, - иду в медицинский, где все евреи, - студенты и преподаватели, кроме ректора. Ректор - абсолютный Узбек Рашидович. А куда прикажете идти пушистому птенчику из интеллигентной еврейской семьи? Ну не в педагогический же, где все узбеки и русские.
- И где тут Рецептер?
- Был Рецептер. Но сначала был доцент Харатьян. Не смотри на меня так. Да-да, доцент Харатьян, - родной дядька этого белобрысого суслика, гардемарина, прости Господи, - проводит практику в клинике. Три, ты понял, три, - она выставляет мне указательный, средний и безымянный, -три группы слушают сердечные ритмы тощего как смерть, больного.
Все эти Фишманы, Штокманы, Белецкие, Дроздецкие, Гликманы, Бликманы, - вся конопатая еврейская хевра и одна узбечка Конакбаева, - все слушают сердечные ритмы досрочно умирающего. И слышат! Отчётливо слышат шумы и аритмию. А студентка Блинова, - это я, - у меня папа русский, - не слышит ни черта Блинова. Ни хухрена не слышу, хоть плачь! Доцент Харатьян, дядька того самого, линялого, - фонендоскоп свой суёт, - Ещё раз, студентка Блинова, по пяти основным точкам. Слышите?
Три группы слышали, узбечка Конакбаева слышала, а я не слышу и соврать не могу. Не получается у студентки Блиновой соврать светилу медицины... А доцент Харатьян, - она ставит торжественную паузу, - Сердце, господа будущие эскулапы, у больного справа! Патология, дек-стра-кар-дия! Молодец, Блинова, идите домой. Остальных прошу ещё раз. И внимательно, и не врать!
Ты понял? И так всю жизнь, - что-нибудь не так слышу... Или не то... Я тебя не задерживаю? - она подхватывает сумки, покупки.
- Мы про Рецептера не выяснили.
- Вот... а после четвёртого курса я уже на скорой помощи работала...
И с первого дежурства меня водитель, узбек, на плече домой доставил.
В дымину была, просто вдребадан, в со-сись-ку! Папа в шоке, мама в обмороке. Дороги - жуть, жара, пылища, песок в нос, в рот, в глаза, в горло. И в каждом кишлаке, куда бы ни приехали, - малиновый сок, малиновый сок, - прохладный, мягкий, тягучий, - что-то необыкновенное
Ну вот, - папа в шоке, мама в обмороке. Интеллигентная еврейская семья, - соседи из окон вываливаются, - а я на плече водителя - узбека... Это было вино, - ты понял? - ви-ни-ще! Так на чём мы там?
- Узбеков лечим, вино малиновое пьём...
- И не только узбеков. Ты не язва, нет, слабоват, мамочка... Из института иду участковым врачом в клинику доктора Шварца. Доктор Шварц, - совершеннейший Еврей Моисеевич, - знаменитость, красавец, светский лев. Староват, правда, и чуть дурковат. Я ему, - сопля зелёная, - давала знаки... Нет, давала я другому, - не ржи, - за которого потом замуж вышла. А доктору Шварцу - знаки, знаков не жалко... О чём мы?
- Узбеков лечим...
- Ладно, в глинобитном районе Ташкента, от центра минут десять, не больше, ищу пациентов по вызову, - её плечи, руки, ладони, пальцы ходуном ходят в воображаемом лабиринте, теряют направление, упираются в тупики, прячутся в тень, прыгают через арыки, огибают ишачий навоз и стучат в глухие ворота дубовой толщины, - Над воротами, - "Моисей ЦИК. Закрутка. Мережка. Ришелье". Цик, между прочим, - фамилия. Представь, - бьюсь полчаса, открывается вот такусенькое смотровое оконце. Сонный глаз сообщает, - Почта уже была.
- Вы врача ребёнку вызывали?
- Мо-о-ойша! Мо-о-ойша! Перестань спать! Спустись уже, наконец, во двор и поймай Шмулека. Шму-у-улик! Где это негодяй? Он болен. Чем он заболел, доктор?
- Так откройте, я осмотрю. Вы же врача вызывали...
- Мо-о-ойша! Перестань спать! Мы врача вызывали? Где этот бандит?
Чем он болен, доктор?
- Мне отсюда не видно...
- Вы с фининспекции? У нас уплочено, - это Мойша в том же окошке, - наглый глаз и вьющиеся волосы на носу.
- Минуточку, кто звонил в больницу? Я, по-вашему, зачем сюда пришла?
- Не надо меня пугать, у нас уплочено.
- Да откройте же, я врач! Вот адрес.
- Зачем, если вы с фининспекции. Может вам шить? Так и скажите. Вы не от Гусмана?
- Я от Шварца.
- Софа, открой, - она всё спутала. Ей шить, она от Гусмана...
Ну, хорошо, я врач. А моя подруга, Клара, классная дама школы идиотов, идёт на дом к родителям Миши Бершковича. Да-да, того самого... Идёт на дом, потому что Миша талантливо забивает мячи за "Пахтакор" и кладёт с прибором на всё советское образование. Ты понял? Притом, родители Миши, - они, что, хуже других? Они тоже шьют.
- Вы от Гусмана? Что будем шить? - там в дверях мама Миши в чём попало. Её надо видеть, эту маму.
- Извините, я по поводу вашего сына. Он не ходит в школу.
- Ёся, ты слышишь, что творится? Твой паразит не ходит в школу!
И что вы хотите с таким отцом? У них вся семья, - калеки. Милочка, на вашу одёжу смотреть страшно. У вас своя материя?
- Какая материя? Вы не поняли, я из школы. Поймите, Мишу отчислят, если он не исправит двойки по алгебре, геометрии и физике. Это ведущие предметы.
- Ёся, ты где? Ты слышишь? Твой паразит никому не сдал предметы.
Не волнуйтесь, дама, он ему всыплет, - станет как шёлковый... Шить будем на осень? Я не поняла, у вас своя материя? Если нет, - у нас широкий выбор тканей. Вам к лицу будет.
- Послушайте, руководство школы понимает, что ваш сын, - перспективный юноша, но мы обязаны...
- Ёся, ты слышишь? Твой паразит... Не крутитесь, дама, сядьте, прикинемте фасон.
Клара умоляет, - пусть Миша выучит от сих, до сих... Пусть не учит, пусть придёт и что-нибудь напишет. Трудно? Пусть не пишет, пусть просто придёт, - тройка ему обеспечена.
- Ёся, не волнуйся, твоему паразиту тройка обеспечена. Не всё ж евреям головой, ноги тоже кое-что могут... Будемте шить на осень. Разденьтесь, дама, снимем ваши размеры. Я не поняла, у вас мех свой? Если нет, - у нас большой выбор шкур...
- У меня таких сценок из старого Ташкента... На пять томов! Вот тебе, - первый вызов, - тяжёлая лакунарная ангина у Володи Прокофьева. Сына... Не угадал, не композитора, - сын сосланного профессора русской литературы. Лингвистика - мудистика, понятия для меня в то время...
Но, мамочка, библиотека! Ну книги, ну тома, ну фолианты! И пропала, просто чикулдыкнулась! Читала, представь себе, моя посуду, чистя зубы и сидя на толчке. Не читала, - гло-та-ла. Упивалась, как малиновым вином, - вдребадан. И попала в лапы злобным диссидентам во главе, с кем бы ты думал? С самим Александром Исаевичем Солженицыным.
- Это сильно.
- А ты думал! У них там сходнячок интеллектуалов, - литературный кружок собирался. Чтения, обсуждения, чай, варенье. Мрачный тип в углу. Лоб длинный, борода рыжая, глаза свинцовые, - молчит в основном значительно. А народ вокруг хлопочет, - Алессан Ссаич, Алессан Ссаич!
Мне-то нипочём, кто там, что, за что и почему, - сопля зелёная, - слушала, млела, мечтала... И представь, - направляют меня на практику в посёлок Бастандык, а он уже там. Я детей лечу, а Солженицын в школе, - то ли советскую историю, то ли советскую литературу преподаёт.
Я лечу, а он калечит... Здоровались. Ты не утомился?
- Рецептер, Рецептер, - напоминаю я с провизорской интонацией.
- Это третий курс, театральная студия "Медик". У меня потрясающая память и слух, - ты убедился. Вся в поисках, в книгах, в надеждах. Мордашка круглая, очки - не хухрена не вижу, зато роскошные белокурые, до попы, волосы. Иду играть Дездемону, а дают - "Кушать подано". Ты же понимаешь, - система Станиславского, проникновение в подсознание, история с психологией, - потом это стало моей основной профессией. А мне главное, - войти вовремя, ничего плечом не задеть, никого бедром не опрокинуть и фразу не забыть, - "Кушать подано".
Зато сиськи-масиськи, ямки на плечах, попка, ножки тоненькие, - их и играла.
- И Рецептер всё это ставил?
- Ставил Додин. Рецептер давал нам сценическое движение.
- В студии "Медик"?
- В театральном училище столицы эвакуации.
- Ты и там наследила?
- Ха! Ещё как! Я просто шокировала медицинскую общественность и бедных родителей. Сыграла по случаю главную роль в какой-то дребедени, - бурлеск с канканом, - где нужны были сиськи-попки и потрясённый Додин, да-да, не удивляйся, отец нынешнего. Кого только не собрал Ташкент. Сам Додин соблазнял меня в актрисы. И соблазнил, - пошла пробиваться в театральное. Вот там, как раз, молодой Рецептер. Ты бы видел, - фигура, весь в чёрном в обтяжку, - "Лаэрт, откуда эта неприязнь?". А тот, - "В глубине души, где ненависти, собственно, и место, - я вас прощу. Иное дело, честь...". И руки, руки... Он уже тогда состоялся. Что ты, - руки! "Я не люблю его и потакать безумству не намерен" - это Клавдий. У меня по-тря-сающая память. Ладонь сверху - власть, подаяние. Ладонь снизу - э-э-э, не важно... Потом в Москве, через... Господи, сколько лет! Мы буквально рядом, - он в зале Чайковского даёт "Гамлет", мы с мужем... С другим уже, э-э-э, не важно... живём в переулке Козицком, рядом с "Елисеевским", - зал Чайковского буквально, через дорогу...
- Строго говоря, где "Елисеевский" и где зал Чайковского.
- Тогда это было напротив. Моноспектакль помнишь? Володя Рецептер один у рампы, фигура, весь в чёрном, свет, лицо и руки, - "Быть или не быть..." Да. А нас учил поднимать со сцены спички... Бросит коробок на пол, - поднимите, сотворите этюд... Я не справлялась и осталась во врачах. И слава богу.
- Не жалеешь? Мне кажется, ты бы не затерялась. Фани Раневская из тебя так и прёт.
- Ты напрасно иронизируешь. Я не затерялась, - заканчивает она, вытряхнув озорные нотки, - Мы, психотерапевты, с искусством, по сути, одну работу работаем, - души лечим. И результат приблизительно... - она снова ворошит и устраивает причёску, - неважнецкий пока результат. Болеют души... Заговорила я тебя. Ну что, будем дружить?
- Непременно.
Можно ставить точку, но звонит доктор Нона, - Слушай, я из торгового центра. Запиши, - "Не вздумайте брать здесь мясо, оно со склизью. Мясо берите в "Фортуне". Но колбасу в "Фортуне" не берите, вам обязательно подсунут жопки". Как тебе? Внеси, пригодится.
И вдруг, разом подавив весёлость, - Мне иногда кажется, - я уже жизнь прожила, перешла черту, смотрю на всё это откуда-то издалека и несправедливо меряю изношенной старой меркой. Ты как-то спросил, - что мне страна и люди? Страна, как страна, ничего нового. Я имею ввиду государство, сообщество. Мы с тобой видели мерзостней... А людей люблю. Жалко стариков и детей. Детей - особенно.
И тут же, - Знаешь, что говорит Данька, внучёнок-мальчёнок мой?
Я - ему, - Давай в дурака сыграем. А он - мне, - Давай лучше в дуру.