Мотовилов Анатолий Минеевич: другие произведения.

Сухой Остаток

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 24, последний от 18/06/2008.
  • © Copyright Мотовилов Анатолий Минеевич (motia40@mail.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 96k. Статистика.
  • Повесть: Израиль
  • Скачать FB2
  • Оценка: 4.64*5  Ваша оценка:


      
       Всё наше прошлое похоже на угрозу, -
       Смотри, сейчас вернусь...
       Арсений Тарковский
      
       1
       Раз в неделю, каждый четверг в пятнадцать ноль-ноль беспардонное израильское солнце проверяет тебя на вшивость. Плевать ему на то, что ты в годах преклонных, натура как бы творческая, даже частично признанная. И физические возможности твои растрачены на просторах оставшейся родины.
       А Циле, крутой сабре, старшей по шестиэтажному дому на Кармеле, на твои заслуги и подвиги, - натурально, лёгкий плевок с её высокого этажа. Согласился на условия - тяни телегу. В телеге той - помывка двенадцати лестничных пролётов и площадок, карки площадью метров сорок пять, бомбоубежище с туалетом и море цветов в горшках. И по пятницам, как солнце накатится, - влажная уборка квартиры у ветерана трёх войн за 50 "шакалов" наличными. Так что не жалуйся - вспоминай молодость былую, шуструю.
       С другой стороны, тебя на аркане сюда тянули? Сидел бы сейчас под пальмой или в прохладе бунгало, перебирал чётки нефритовые, бурную жизнь сквозь пальцы просеивая. Пивко, арахис жареный, вид на море Средиземное, лёгкая дрёма, представительница цветных меньшинств с опахалом, другая - с массажем тайским...
       Вот на пивко с орешками и не хватает. Так что, ноги в руки и вперёд за шваброй, многоуважаемый член Союза русскоязычных писателей!
       Ничего, свыкся, шуруешь по этажам, влажный блеск наводишь, а в голове незанятой текстики проклёвываются. Приятное с полезным...
      
      
       2 эпиграф
       Мне не нравятся продвинутые молодые умники околотворческих профессий, вещающие нам из ящика, что всё "как бы" и "на самом деле".
       - "На самом деле, Волга впадает..." или "Волга как бы впадает...", - сообщают они, глубокомысленно полуприкрыв глаза, "на самом деле" простирая руки над широкой "как бы" Волгой.
       Из вышесказанного я соорудил неочевидный вывод, что и с моими скромными способностями можно вторгнуться на территорию "великого и могучего" в виде... Скажем, повести жизни собственной, на первых порах. Не потому что, вспомним М.М. Жванецкого, - "писать, как и писать нужно, когда уже не можешь", а потому что...
       Потому что, мне подсказывают, в Израиле на одно пособие по старости не проживёшь. Вернее, проживёшь, но так себе, кисло, без мелких удовольствий и глубоких впечатлений.
       Вот мы и решили, - нас тут двое (вы потом поймёте), - что пока тебе шестьдесят, и ты ещё что-то помнишь, - торопись неспешно, устраивай себе быт, питание и зрелища.
       Эта арнона, эти невыносимые коммунальные платежи, медицинские страховки, кабальные кредиты, налоги, штрафы, телефонные карты, - они просто толкают тебя на извлечение из словесной руды вполне конкретных шекелей. А что вы ещё можете в Израиле без знания иврита, с двумя сточенными дисками в спине и одним зрячим глазом на двоих (вы потом поймёте).
       Начинать страшновато, как всё неизведанное. Считаем, что у нас в активе? Дневники - наивное детство; стишки - позор юности; записки одноклассницам, письма жёнам - вспомнить нечего; пояснительные к проектам; хорошо подготовленные экспромты; налоговые декларации, авизо и подписи в брачных книгах.
       Не густо, не разбежишься. Не воссоздашь образ героя. Не копнёшь глубоко и длинно. Что ж, придётся, как великим. Придётся сочинять. С другой стороны, какие сложности? Всё ведь в школе проходили, ну там - вступление, изложение, кульминация, заключение. Эпиграф, пролог, эпилог - по желанию автора. Вполне подъёмный набор для престарелого графомана.
       Проще некуда - во вступлении повесить ружьё, в изложении привести доводы сторон, в кульминации грохнуть из всех стволов, в заключении сыграть свадьбу или похоронить. В эпилоге заронить слабую надежду. По желанию.
       С жанром определиться - не детективы же, в самом деле. А для толстых эпохальных романов староват - не выдюжить.
       Продумать язык, чтоб не путали с Чеховым или с Набоковым. Или, не дай бог, с дашковыми, донцовыми, устиновыми. Опять же - шесть синонимов. Сторониться метафор - метафоры удел гениев и Тани Толстой. Набор слов тыщи полторы - две. Словари, справочники, комп, Интернет - всё, садись, пиши, избегая, по возможности, длинных сложноподчинённых предложений, чтобы на крутых ухабах деепричастных оборотов не вытряхнуть читателей средней замысловатости. И - вперёд! В литературу с калькулятором наперевес!
      
      
       3 мать, отец.
       Долго мы обходили эту тему. В апреле 71-го прорвало, как гнойник...
       - Мишу забрали осенью сорокового... В ноябре, ночью... часа в три, - мать говорит медленно, со скрипом в отёкшем горле. Рак доедает её тело и волю, - Мы уже ждать перестали... Думали, пронесло... Всё разговоры про войну будущую... Куда детей, если начнётся... С кем отправлять...
       А до того три года каждую ночь ждали... Двор наш помнишь?
       Двор я помнил.
       - Машина въедет, дверь хлопнет... К кому, за кем? Если до четырёх утра нет - можно спать, пронесло... Миллеров, что над нами жили, помнишь?
       - Мама, ну как я могу помнить? Мне сколько было?
       - Да, да... Всю семью, - военные и врачи... Всю семью свезли. Родителей, потом детей. Всех, всех... Сначала, почему-то Соню, мать... Обычно с мужчин начинали... Последней - Верочку... Мы очень дружили с ней... А спрятать побоялись, сами со дня на день ждали...
       Всё над головой, топот, плач, крики... - она замолчала, прислушалась.
       - Ольга спит? (Из смежной комнаты доносился храп молодой здоровой женщины)
       - Давно.
       - Не пара она тебе, не пара...
       - Мама, мы сейчас не о том. (Но осело в сознании - "не пара")
       - Да... Пришли, когда уже не ждали... Миша почему-то улыбался... А я как в бреду... Ничего не помню, только стук сапог и... как книги с полок сбрасывали. Сбросят и топчут... Даже не роются, сбросят и топчут...В издёвку...В себя пришла на улице... Бегу под дождём. Завернула тебя в одеяло и к Шуре, к сестре бегу... Опомнилась, остановилась, сообразила, что и её подставить могу... Вернулась... Утром няня пришла. Ты няню Феню помнишь?
       - Ну, мама...
       - Да, ничего ты не помнишь. Феня нянькалась с тобой почти год... Собрали мы твои пелёнки - распашонки и к ней, через улицу, вниз, в полуподвал... Господи, будто можно было от этого спрятаться...
       - А что на работе?
       - А что на работе... Все как в рот воды набрали. Как же, - жена директора! А директор, он теперь кто? Шпион французский? Помалкивают, ждут, когда моя очередь подойдёт... И твоя...
       - И что дальше? Почему...
       - Почему нас не тронули? Не знаю... На Алдан тебя увезла к родителям.
       Вернулась, ждала, ждала... Потом война... Не знаю... А донос кто-то из своих написал, из близких. Мне потом Пустовойтенко намекал... Всё в агенты вербовал... Сволочь...
       - Заставили наверное?
       - Какая разница? До сих пор - кто, кто? У кого рука поднялась?
       - Время такое было - не ты, значит - тебя...
       - Откуда тебе знать про время? Тридцать лет под этим, тридцать лет...
       ...Да, сегодня 13 апреля 1971 года, день моего рождения, Владивосток.
       Ночная исповедь после символических посиделок у её кровати. Тридцать лет спустя. Тридцать один, если быть точным.
       - Ладно, коли меня, устала...
       Она держится на обезболивающих и с кровати уже не встаёт. Ставлю укол, даю судно, накрываю.
       - Свет?
       - Выключи...
       Долго молчим в мерцающей темноте, в тихом шелесте ранней весны за окном, в маяте лунных бликов на стенах. Надо, надо задать уже этот проклятый вопрос. Хватит ждать мучительных признаний.
       - Мама, почему я не Гиршман? Я не в упрёк, просто разобраться хочу.
       Зачем это, - "Отец пропал без вести на фронте"? Сколько лет прошло, я давно не ребёнок и понять хочу...
       - У меня рак? Скажи, у меня рак? - темно, но я чувствую, - онa плачет.
       Вот и ответ на все вопросы. Заученно вру, как умею, про остаточные явления после облучений и химии, - Тебе ведь врач объяснил. А я не врач. Про то, что уколы не обезболивающие, - витаминные. Про то, что весна на дворе, отсюда небольшие обострения. Выкладываю весь арсенал вранья, продуманный лечащим врачом - онкологом Верой Иосифовной Миллер. Да, да, той самой старинной маминой подругой, единственной уцелевшей из Миллеров. Это она прошлой весной позвонила в Новосибирск.
       - Толя, вы благодарный человек. Не спорьте, я знаю. Толя, послушайте меня очень внимательно. Если вы хотите застать в живых вашу маму и потом жить с чистой совестью...
       Она, эта маленькая белая еврейская старушка, призвала меня к постели умирающей матери, научила, что говорить, чем кормить, как ухаживать, ставить уколы, подавать судно.
       - Толя, я понимаю, это неприятно, не спорьте, но вы ведь в детстве маме не апельсинчики в горшочек клали, да? И потом, у вас скоро будут свои дети. Не спорьте. Главное, Толя, слушайте меня очень внимательно - у вашей мамы всё очень плохо. Вы не специалист и, слава Богу, подробности объяснять не буду. Я вам говорю, - ей осталось немного. Может быть месяц или два, не больше. Вы мужественный человек, не спорьте, но вам нужно приготовиться...
       - Мама...
       - Завтра поговорим, - она обрывает меня, - устала. Спокойной ночи...
      
       Ни завтра, ни после, никогда. Она продержалась ещё три месяца и умерла 1 июля 1971 года.
       Спустя ещё тридцать лет, в другом веке, в другом тысячелетии, в другой стране я знаю, почему я не Гиршман, не еврей, и знаю цену лжи, - "Твой отец пропал без вести на фронте", как и всякой другой лжи. А толку?
      
      
       4 это Мотовилов. корни.
       Мать я не любил - боялся.
       Младенчество белое и розовое, снежком посверкивающее, пустышками побрякивающее, осталось в памяти моей разве что цветом и звуком.
       Военные годы я провёл далеко от неё, от дома родного, от лишений и голода в огромной, мощной избе деда, Мотовилова Корнила Даниловича. В Якутии, на Алдане, куда свезли отовсюду всю мотовиловскую поросль, внуков и внучек. И каталась эта гурьба, как сыр в масле, потому что управляла домом бабушка наша любимая, Ефросинья Ивановна.
       В хозяйстве у неё - двор крытый, сарайки да стайки. Две козочки да три овечки, корова Маша, да тёлочка Машка, курочки, петушки. А в подполе - ульи на зимовке да медок скаченный в кадушках, а позади двора огород в десятину. На прокорм голова не болит.
       Дед наш, Корнил Данилович, с виду суров. Телом богат - ручищи-грабли до колен, грудь борцовская, усищи закручены, голова мохната, брови грозные. Только глаза выдают, весёлыми смешинками сияют. Только в хате он как гость редкий, любимый, - конные геологические партии по тайге якутской водит. Золотишко ищет. В начальниках, не просто так. Оттого и достаток, платят прилично, пайки по "ленд-лизу", а когда и самородочек в Торгсин снесёт. Живём не тужим.
       Письма редки - дядьки Виктор да Иван Мотовиловы воюют, а на Николая уж и похоронка пришла, - разбомбили эшелон. До фронта не дошёл, разбомбили. Потужили, поголосили бабы, но поминать до срока не стали. На войне всяко бывает, может Господь спасёт. Бабушка с тётками Клавой и Милой в церкву сходили, а свечки-то за здравие зажгли да во спасение.
       Хата дедова, как помню, большая, светлая, тёплая. С полами деревянными, скоблёнными, утварью нехитрой богата, хлебосольна. Гости и так не переводятся, а уж ежели дед с тайги возвратился, - гуляй, рванина, вокруг бочки! Любил выпить и умел.
       Русская половина крови моей - от них, от деда и бабки Мотовиловых.
       Году где-то в девятьсот пятом вернулся дед после ранения из-под Порт-Артура в родную Мотовилиху. Отлежался, отъелся да и посватался в богатый купеческий дом к ненаглядной своей Ефросее. Не отдали красавицу в семью ямщицкую, побрезговали. Ну и делов-то, - выкрал да за тридевять земель увёз. Наверняка, чтоб не нашли, - на Амур, в тихий, малый мещанский городок Благовещенск. А не отважился бы тогда, так и ушёл бы, как ушли многочисленный родичи его, - в распыл, в небытие. Кто в Гражданскую, кто в раскулачку, кто в 37-ом - врагом народа, кто в Отечественную - героем народным.
       Оттуда, с сонных в ивах печальных берегов Амура - батюшки и пошёл широкий мотовиловский род в одиннадцать душ, - девки-красавицы, парни-молодцы - погодки.
       От купца сибирского Евдокимова получил дед золотоискательскую партию. По Амуру - мало, всё больше "на севера", вдоль Джугджура пробивались по мелким речкам золотоносным и дальше, к Лене, Алдану.
       Там где-то, ещё до переворота, с академиком Обручевым встретился, подружился. Проводником у него бывал. И то, - как академику не приглянуться? Здоров, смышлён, тайгу непроходимую как придорожную рощицу читает. Обращение учтивое, без матюгов, но и без лести. Толстого Льва Николаевича обожает - томик всегда при нём. А выпьет серьёзно, - только "Степь да степь кругом-м-м..." - сочным баритоном со знанием слов и музыки. В тайге ходок был, легкоступен, неутомим. В разведке - прозорлив и удачлив. "Данилыч золотишко из-под земли чует" - говорили. После проб счастливых - первым делом, застолбиться и баньку срубить. Тепло, чисто - чего ещё? До сей поры ходят слухи - на мотовиловские ключи старатели наведываются. А, может, и врут.
       Переворот 17-го мало что к жизни привычной добавил. Пришёл, только перемен не принёс. Появились, было, флаги красные на управах, да быстро спрятались. Товар московский, питерский поиссяк - так пока своего хватает. Река рядом - прокормит. Китай - вон он, рядом, торгуй - не хочу. Дед, как был при деле у Евдокимова, так и ходил от зимы к зиме, от Амура к Амуру "по золото" - через горы, буреломы да гнус.
       В 22-ом после белых ждали красных - на красных конях, в красных папахах. А пришли, считай, пешие, в обмотках, шинельках серых рваных. Немытые, шелудивые и злые. Красные только штыки. От крови. А когда Андрюше Малашенкову, соседу-малолетке из реального училища, погончики форменные гвоздями к плечам приколотили, - поняли, наконец: переворот - вот он.
       Собрала Ефросинья Ивановна деток, что помладше, - старшие уже в мир пошли, - выправила бумаги через людей добрых и, - к деду в стылую якутскую тайгу. Там, на Алдане и осели.
       А деду прятаться не надо, - золотишко, оно и Советской власти нужное, - сортиры, по Ленину, отделывать. В передовики социалистического строительства выдвинули. Выдвинули - вышел.
       На берегу Алдана срубили и обустроили дом, завели хозяйство, пчёл. Подняли детей - те вразброд по всей стране широкой. Учёба, работа, женитьбы, свои дети... Так и жили, пока война не грянула.
       А как грянула, - внуков и внучек к бабке под крыло, мужики - на фронт, бабы - в тыл, страну отстаивать. Отстояли. Семья малой кровью обошлась - Николай так и не вернулся. Не заступился Господь, не уберёг.
       Там, в большой светлой хате с настоящей русской печью, с чистыми скоблеными полами, укрытыми домоткаными и плетёными дорожками и половиками, с белёными стенами, увешанными весёлыми клеёнчатыми ковриками с замками, озёрами и лебедями, - только в горнице - огромный настоящий шерстяной ковёр с царём, царицей и сокольничими, невесть как попавший сюда из прежней жизни, - там, там остались первые ростки моей детской памяти.
      
       Мать приехала за мной вьюжной весной апреля 45-го, когда война на западе решена была и японцев на материке прижали к берегу.
       Чёрная кошка пробежала меж нами сразу. Я не узнал и не признал её. Понятно, почти четыре года вокруг ласковой бабушки хороводился и мне, младшему в хороводе, - лучший кусочек, больший пряничек, медок на ночь, грелку в ноги, нехитрую сказку в сон. А эта красивая, но строгая женщина с властным низким голосом, от которого вся семья как бы присела, родственных чувств во мне не пробудила. Ну и получил. Было бы за что. Висеть на заборе вниз головой - не причина?
       Башлыки помните? Капюшон такой с лямками крест на крест. Сверху - кожа, изнутри - байка. Помните. На лямках и повис. Ору, как резаный, веселюсь. Спасение - вот оно, мама. Её спокойное, холодное, вверх тормашками лицо. Неспешно подошла, перевернула, сняла со штакетины, завела в хату - ни слова. Раздела, отправила всех из горницы и выпорола ремнём, меж ног зажав голову. Чтобы помнил. Я запомнил, - разделила навсегда по составу крови, - на робкого еврея и дерзкого русского, отданных на воспитание этой чужой, жестокой тётке, к приезду которой радостно и нетерпеливо готовилось всё семейство.
       Все, кроме меня.
       Детство моё безоблачное и счастливое закончилось в неполных пять годков в той избе, наполненной добрыми лицами, мягкими руками, распевчивыми голосами, солнечными зайцами на лебединых озёрах, важными птицами на плечах сокольничих, духом пирогов из русской печи и свежего сена из стайки. И печальным, немым вопросом Николы Угодника из красного угла светлой горницы - ЗА ЧТО?
       Якутия оставалась ещё в зиме и дорога до Большого Невера была снежной, укатанной, лёгкой. От Невера дымным Транссибом - паровой тягой налево и вниз.
       В ночном Хабаровске, на мокром перроне, встречала нас суетливая, говорливая толпа незнакомых носастых людей. Таскала и тискала меня сонного, ничего не понимающего, навьючивала на мать узлы и сумки, смеялась, плакала и долго шла за окном уходящего поезда в дыму и жёлтом, блёклом свете вокзальных фонарей.
       - Кто это?
       - Это твои родные, - был ответ, и объяснение, и отношение, и оценка.
       Это были Гиршманы - вторая часть моей крови.
       В сороковом году, когда отца взяли за решётки, они пустили шапку по кругу, послали во Владивосток тётю Сару, умную и храбрую, с деньгами и наказом строгим, - "Сына - на свою фамилию, в охапку и на север, к бабке". Тётя Сара знала, что говорила, - её муж уже сидел.
       Так я стал Мотовиловым, не преодолев Гиршмана.
       Через трое суток стука и качки в холодном, голодном, провонявшем мочой вагоне, в тоске послевоенных песен поездных калек-попрошаек, в ночном клёкоте молоточков на бесконечных полустанках среди просевших серых полей - конец России, Владивосток, - родина моя.
       Захолоделая, пустая, гулкая квартира со следами конфискации на выгоревших обоях, приняла наш скудный скарб, наскоро согрела у чёрной голландской печки и долго изучала меня строгими глазами мужчины с чёрно-белой фоторепродукции Дюрера, не вызвавшей интереса у фискальной комиссии.
       Утром началась следующая жизнь.
       Мать побежала достраивать социализм под руководством вождя и учителя. Я получал первые уроки знаний и умений в детском саду Кработреста и мешал ей жить.
       Каждый день у входной двери нашего дома маленький, застенчивый еврейский мальчик Гиршман трусливо жался к стене, а дерзкий русский пацан Мотька, нагло в глаза глядя, испытывал, - Ну что, ты меня сегодня опять драть будешь? И получал, естественно. Еврей тихо трясся в слезах, русский, стиснув зубы, замышлял адекватный ответ.
       Война на истребление личности шла суровая, глубоко проникающая, с переменным успехом и затянулась на годы.
      
      
     5 это Гиршман.
       Теперь, когда вы почувствовали, с каким типом меня связала судьба, внимательно послушайте, что я вам скажу.
       Ну да, мама у нас, так получилось, была - не подарок к Песаху.
       Так получилось. Но надо ж было как-то разобраться, постараться понять, войти в положение, найти объективные причины. Прикиньте себе на минуточку, - муж парится где-то в лагерях, где - не известно, потому что права переписки не имеет, - тишина на годы. Может это простое, типичное для родной страны обстоятельство положительно влиять на психику одинокой женщины, я вас спрашиваю? На фоне бешеного строительства светлого будущего в условиях продовольственного дефицита и пристального внимания работника НКВД, капитана Пустовойтенко. Отвечаю сразу - нет, не может.
       Я вам больше скажу. Какие нервы нужно иметь одинокой женщине, чтобы отказывать себе во всём, вплоть до жалких остатков дегустаций, чтобы не было и тени подозрений.
       А отношения с противоположным полом? Что вы подумали?
       Так выкиньте это из головы. Дом наш не был обижен гостями и полу этого, я вас умоляю, - было в достатке. Мама была красивой женщиной. Напрягитесь и вспомните автопортрет художницы Зины Серебряковой, где она у зеркала расчёсывает свои шикарные волосы. Так это, натурально, портрет нашей мамы, включая длину и цвет волос.
       Конечно же, за такой интересной внешностью, плюс высокий интеллектуальный потенциал и умение хорошо держаться в обществе в виде вокальных данных и танцев типа па-де-грас, мужчины различных лет и калибров следили взором захватническим и плотским. Некоторые впопыхах предлагали сердце и вечерние встречи. Руку, учитывая её ненадёжное положение, предлагать не решались, - было чуточку опасно.
       Пока оставалась надежда на возвращение отца, все поползновения отвергались сразу, строго и решительно. В том числе несложные, например, переспать. А главное, этот дикий ребёнок, от которого не известно что...
       Много позже, когда все бояки отбоялись, а отец сгинул в неизвестность окончательно, появился в доме некий господин плотного серого цвета на "попить чаю". Особых подозрений не вызвал, но когда, после чаю и, все-таки кагору, он ушёл, мама спросила, - Тебе понравился дядя Ваня? - мы поморщились брезгливо, - Ничего, только больно он толстый, - стараясь сильно не обидеть. Вы уже поняли, да? Это был конец романа.
       Теперь я вас спрашиваю, - есть изумительно красивая дама, содержательная и с высшим образованием, на приличной должности с окладом. Не хватает ерунды - сексуального удовлетворения, - ребёнку от этого что? Ребёнку от этого страдания моральные, а чаще физические.
       Потому что пятница - банный день и мокрым рифлёным полотенцем по голой заднице за всю неделю скопом - это больно. Пацану Мотьке - нашкодил, и еврейчику Гиршману - не остановил. А жопа, извините, на двоих одна. Я вам так скажу - беда, что мама никогда не была еврейкой. Это такая нагрузка на жопу, вы себе представить не можете, какая это нагрузка.
      
      
       6 это Мотовилов.
       С этим не поспоришь - заводилой всегда был я. Доставалось на двоих, согласен. Тем не менее, к школе мы научены читать, писать, наизусть декламировали "У лукоморья...", "Скажи-ка дядя...", классику от Михалкова и Барто, выпиливали лобзиком несложное, умели в шахматы, в шишки, втихаря - в дурака и очко. Всё - от матери, кроме карт, разумеется. Находила время в буднях великих строек не только методам физического воздействия. Поражали порой её простые, но удивительные оценки очевидных событий и неочевидных поступков. Это сейчас всё запросто и просто, выросло не одно поколение охлобыстиных вань, - то в богохульники, то в попы, - а тогда, под громы маршей...
       Принимают, помню, в октябрята. Школа гудит, строится. Рубашки белые, штаны чёрные, пионеры в галстуках дают наказ. Горны горят, барабаны стучат, портреты подглядывают. Нестройная линейка, визгливые команды вожатой (слово-то какое, - "вожжа ты", - мерзкое словечко).
       Мы, школяры - первоклашки, - в поту, в соплях, в пугливом восторге.
       Я долго не решаюсь, Гиршман, трус, - не отпускает, но, в конце концов, смываюсь из этого бедлама. Вечером жду расплаты неминуемой - пятница. Сознаюсь в содеянном, чтобы не усугублять, в простой форме.
       - Нас сегодня в октябрята принимали, так я сбежал.
       Медлительный, с расстановкой ответ, - Ничего, я тоже беспартийная.
       Удача - вне политики я был с детства. Всё путём, только Гиршман каждый раз нудил на непредвиденных разворотах карьеры, но вскоре устал, плюнул и смирился.
       Смерть Сталина - нам по тринадцать.
       Март, слякоть, ветер, холод - "гнилой угол" взбесился. Чёрные толпы вокруг чёрных столбов, под чёрными репродукторами. Левитановские хриплые повторы - "...наступила стойкая потеря сознания". В школе не протолкнуться - траурная линейка, плачущие октябрята, пионеры, комсомольцы и я, беспартийный, - даём какую-то клятву четырёхстопным ямбом. В спортзале - склонённые знамёна, завешанные портреты, чёрные по красному рюшки, банты, ленты. Духота, обмороки заслуженных учителей, визгливой вожатой и членов родительского комитета. А меня смех душит, трясёт, - не могу. Гиршман сам на пределе, но держится, уговаривает, - потерпи, из школы выпрут. Не только бы выперли - "стойкая потеря сознания".
       Вечером мать с иронией изучает совместные попытки наши построить на роже скорбное выражение. - В чём дело? - спрашивает.
       - Мама, - всю волю в кулак, - разве ты не знаешь, что случилось?
       - А что случилось?
       - Сталин умер!
       - Сталин был пожилой человек, больной, издёрганный. Обычное дело, - больше ни слова, стучит швейной машинкой. Штаны нам шьёт.
       Анна Корниловна Мотовилова - прекрасная женщина, умная, верная, нелюбимая и несчастная. Тридцать лет одиночества. Тридцать один, если быть точным.
       Школьные годы чудесные пролетели мигом - не заметили. Успевали - этим всё сказано. Нам с Гиршманом, - тут он первым номером шёл, - всё давалось легко, в темпе вальса, без проблем и зубрёжки. Внешкольная программа - футбол, рыбалка в порту, на "Тарзана" без билета прохлынуть, на Голубинку ватагой - с местными босяками постукаться, это, понятно, мне. А музыкальная школа по классу скрипки, куда впёрла нас мамаша буквально пинками, - гениальному Гиршману. Канифоль, смычок, дитятко!
       - Ваш мальчик очень способный, но ленивый и разболтанный. Обратите внимание, как он реагирует.
       Я в это время улыбался блаженно, зная, что при любом раскладе буду бит в ближайшую пятницу. Жаль было Гиршмана - ему-то за что? Это он на скрипочке... По два часа в день... А я в это время тоскливо пялился в окно - во дворе свободные от дополнительных нагрузок однокашники беззаботно пинали шарик. И не только.
       За окном качался и плыл голубой, в белых яблоках и сиреневых туманах, самый прекрасный на земле город, - Владик, Владивосток.
      
      
       7 это Гиршман. малая родина.
       Вы видели, господа, что-нибудь подобное, - "город голубой в белых яблоках"? Может, только в кошмарном сне с глубокого похмелья. После свалившегося на мою голову несчастья, когда Мотовилов взял в руки кисти и решил, что родная страна художественно обогатилась, с ним же невозможно общаться. Он всё расписывает краской, включая простые человеческие отношения. Что вы хотите услышать нормального от субъекта, который рисует на маминой любимой скатерти чем-то коричневым под этикеткой "капут-муртуум", называет это произведение "Синие море, белый пароход" и дарит маме же на светлый праздник 8 марта? Вам не надо рассказывать, вы уже догадались про результат.
       Успокойтесь и слушайте сюда. Допустим, вы живёте в городе, где кроме прочих, предусмотренных Творцом удобств, имеется море. И не обязательно, что это хорошо. Потому что это порт с вытекающими отсюда мазутом, нечистотами, дымами, гудками, склянками, вонью рыбной гнилью и непробудной пьянкой плавсостава.
       Про кривые горбатые улочки я не говорю, про домики - прилепыши с покосившимися мансардами, щербатыми лесенками, пристроенными верандами. И про старинный деревянный Семёновский рыбный рынок, которого давно нет в помине, как тех рыб, крабов и чилимов, шевелившихся в плетёных ивовых корзинах. Про построенный на его месте стадион с позорной командой "Луч", способной отодрать московский "Спартак" и слить этим слабакам из Находки. Про буйные цветастые пустыри - детское прибежище наше, заросшее никому не нужной коноплёй и пасленами, я тоже не говорю. Про террасочки и подпорные гранитные стеночки, с сопки на сопку поднимающие вас на Голубинку или Орлиное Гнездо, откуда и бухта, и залив, и Гнилой угол, и Чуркин, Эгершельд, и Русский, - всё как на ладони. Если вам везёт с погодой - солнце и нет тумана.
       Вы смотрите на это голубое в белых яблоках и догадываетесь, что текст путеводителя: "Город раскинулся на холмах вокруг бухты Золотой рог, по берегу Амурского залива" писали люди пресные.
       И ещё я молчу про видное отсюда, втиснутое меж сопок шикарное здание бывшего Купеческого Собрания, ныне клуб им. Ильича, где в середине пятидесятых годов плясала в составе чего-то объединённого курносая, фигуристая хохлушка Катя Кныш, которую Мотовилов хотел, а я любил, но которая нам не досталась.
      
      
    8 это Мотовилов. о том же.
       Слушайте его больше... Порт, - это другое. И, хотя там всё это есть, - причалы в мазуте, ржавые торговые посудины у Эгершельда, Комсомольская переправа со старой галошей, в издёвку названная морским трамваем, военфлотовский состав, Дальзавод, тупорылые плавучие доки, раскоряченные над причалами портальные краны с лозунгами про партию и народ. (Едины они, как же, едины!) Но это ещё не есть - порт.
       Порт - это вон те трое, приличного вида, при галстуках с пальмами из Сингапура, при шляпах и с бакенбардами. Они выходят из престижного магазина "Вина-Воды", что на повороте с Ленинской на Набережную. Они выходят и неосторожно роняют бутылку портвейна номер семьсот семьдесят семь, которая разбивается о поребрик по пресловутым законам физики. И ты понимаешь, что перед тобой бичи - мариманы, а не какие-то каботажники. Потому что каботажники с дракой нашли бы виновного, а эти сняли шляпы, - минута молчания, - и разошлись. Деньги кончились.
       Порт- это те трое пацанов, обвешанные удочками. Худые и сопливые, с облупленными лопатками, пробираются на причал к торгашам. Родитель в море, мать в запое, а жрать хочется. Или наловят чего, или выпросят, или стащат.
       Порт - это те трое в цивильном поверх тельняшек, пудов по восьми каждый, ноги крючком - гарпунёры Прокопенки с краснознамённой китобойной флотилии "Алеут". Летом в океане для страны полосатика бьют, зимой в цирке грузовики поднимают - народ веселят. А нынче в ресторан "Арагви", что ниже ватерлинии, спешат - не торопятся выпить да побузить.
       Порт - это вон те три, расфуфыренные, размалёванные, целеустремлённые. Туда - сюда от "Арагви" к "Владивостоку" и обратно. И эти три, попроще, но повеселее, - вдоль Верхнепортовой к вокзалу. Те - портовые проститутки, в гостиницы, за валюту или шмотки заграничные. Эти - портовые шлюхи, - на хаты, за веселье, водку и угощение. И глядите-ка, хотят больше тех, а получают этих.
       А эти трое, отутюженные, накрахмаленные, молодые, краснощёкие, в усах, при погонах в две звезды и при кортиках, - макаровцы - подлодники. На расфуфыренных глаз положили зр не обломится, - училки и медсёстры ваш удел. Это сегодня вы на Набережной при полном параде, а завтра - с предписанием в 24 часа, кого - куда. Вот и Катя Кныш, любовь моя первая, - закончила медучилище, подхватила такого, - прыг под фату, - и в бухту Проведения, на собаках кататься. Отплясала.
       Порт, - это я после школы. В тряском трэме, в тесноте и холоде, через весь город до ордена Ленина Дальзавода, в сухой док. Рубить стапеля и ставить леса с ребятами из молодёжной бригады судоплотников бригадира Вали Гребенюка, который учит нас жизни и профессиональным навыкам матершинными поговорками типа, -
       "В штанах не е...ля, в перчатках не работа".
       Первые навыки, открытия, первый позор. Восемнадцати лет от роду, дурак - дураком, вместо запившего заводского художника всю ночь выводил метровыми буквами, - "ЗАКЛЕЙМИМ ПОЗОРОМ ПАСТЕРНАКА!", не предполагая, чем мне это обернётся.
       Утром, обласканный партией и комсомолом, вознаграждённый двумя днями отдыха, с порога похвастался матери содеянным. Она, молча, достала из книжных закромов небольшой серенький сборничек с серебряной виньеткой под названием, - "Б. Пастернак. Избранное".
       Подала, посмотрела в мою довольную рожу, - и не более. Ни слова.
       Не там ли лежат истоки этих скорбных попыток? Вполне может быть.
       Ахматову и Зощенко я сам отрыл, а "Доктор Живаго", Цветаева, Белый, Хлебников, Ходасевич и вся королевская рать приплыли по Оби под голубыми парусами Самиздата. Но начало положил этот серый томик Пастернака. Вернее - мать.
       А ещё порт, - это "братское сердце", - нищий с Комсомольской переправы. Редкозубый патлатый мужик, костистым прокопченным лицом чем-то напоминающий Достоевского. Может, сам Фёдор Михайлович? В широкой пыльной кавалерийской шинели времён гражданской войны, с непокрытой головой в любое время года, всегда навеселе, он с достоинством отвечает на знаки внимания, - Спасибо, братское сердце, добрый человек.
       Он объясняет нам, школярам последнего года, - Я не нищий. Нищ тот, в ком дух убит. Я принимаю подаяние и облегчаю подающему душу, а тем отпускаю грехи его. От меня он отходит с лёгким сердцем и братской любовью. Снисходить надобно к человеку, благородству его льстить, возвышать, вести к доброте и Богу, - а сам щерится беззубым ртом. Верь ему! Он, философ и филантроп, тащит из кармана горсть изъятых у населения мятых купюр мелкого и среднего достоинства, - Купи мне, братское сердце, бутылочку вермута чёрного, а на остальные повеселись, чем хошь. На приглашение помыться дома в ванной неизменно отвечает, - Человек чист душой должон быть и ясен, - а тело в привычке одной держать.
       К чему это я про "братское сердце"? Так, нахлынуло.
      
      
     9 это Гиршман. надежды.
       Чтоб вы знали, - мальчик рос, наблюдал жизнь, делал выводы и двигался по спирали, придуманной баламутом Гегелем, снизу - вверх и выше, подтверждая законы диалектики. Школу мы кое-как закончили, как, - не спрашивайте. Мне досталось. И вместо того, чтобы уверенно поступить и надёжно закончить рыбный ВУЗ, где преподавала наша мама, это идиот пошёл строить социализм в доках Дальзавода. Вам не надо рассказывать про мои музыкальные руки - инструмент пришлось закрыть и забросить на полку. Семь лет титанических усилий - коту под хвост. Напомните мне быстро, что там, под хвостом?
       Ладно, если ты такой упёртый, - флаг тебе в руки, - веди нас дорогой социалистического строительства с топором в руке. Можно даже вступить в комсомол и, обманув бдительность партбюро, прохлынуть в управленцы. Это я так думал, - он так - нет. Он два года мучил мое еврейское тело непосильным трудом на дне вонючего дока, - сто восемь ступенек вниз, столько же обратно. А ночами -кисти, краски, холсты, вонь, бессонница. Или тонкая девушка Люся, которую я любил, а Мотовилов имел.
       Как вам этот пижон, думающий исключительно о себе и своих сексуальных удовольствиях? Одно высшее образование с хорошими перспективами мы просрали. Должность директора рыбо... или мясокомбината с соответствующим окладом и постоянными дегустациями икры, колбас и беконов помаячила в голубой дали и растаяла. Этого пижона тянуло к искусству. И что? Нагородил Люсе Школьниковой, которую я нежно любил за тонкую талию N40 и шёлковые ягодицы, про другие интересы в его будущей жизни, связанные с творческим поиском прекрасного. Люся была девушкой содержательной, студенткой ВУЗа, и нет никаких к ней упрёков. Она бросила нас с одного раза, наградив слабой пощёчиной, потому что мы с ней всё-таки интимно спали и вселяли отдалённую надежду.
       Но, вместо того, чтобы ехать в город Новосибирск с благородной целью посвятить себя архитектуре, - что вы думаете? Мы отбываем на потрёпанном сухогрузе "Баскунчак" в противоположную сторону - на остров Шикотан, за длинным рублём под названием "сайровая путина".
       Под натиском новых впечатлений от тихого Японского моря, шикарных побережий, дельфинов по носу и сложных рыбных блюд в чистой кают-компании, в обществе весёлых мариманов, воспоминания о тонкой талии и нежной коже на Люсиных ягодицах, растаяли как дым из ржавой трубы сухогруза. Мотовилов быстро подружился с командой и, - только не надо смеяться, - стал уговаривать меня продлить эту романтику, если не на всю жизнь, так надолго. И уговорил бы, он может. Но еврейский Б-г услышал мои молитвы и устроил на море небольшой шторм. Какой там шторм, - небольшую качку в пять баллов. Не цунами, но этого было вполне достаточно, потому что вестибулярный аппарат и, связанные с ним рвотные рефлексы, у нас один на двоих. Швартовались у причала Шикотана в блевотине и с ясным пониманием того факта, что в ловцы сайры уже никак не попадаем.
       И попали мы на зады рыбозавода, без всякого навеса над головой, чтобы в суровых условиях Курильской непогоды, под бурные, нескончаемые насмешки всесоюзной студенческой молодёжи, колотить деревянную тару для консервов под лирическим названием: "сайра, бланшированная в масле". Длина рубля, при этом, заметно не увеличилась. Даже наоборот
       А пока я страдал в полном одиночестве безответных чувств к московской девушке из разделочного цеха, этот неугомонный сколотил компанию творчески заражённых, таких же, как он, идиотов. Вместо того чтобы после дождливых, туманных смен, отдыхать в родовом замке с бокалом грога у тлеющего камина, эти сумасшедшие на каменистом берегу за мысом жгли костры из ящиков, не подлежащих восстановлению, пели под гитары: "А море Чёрное ревело и стона-ало, о скалы с грохотом за валом бился вал. Как-будто мо-оре чей-то жертвы ожида-ало. Морской гига-ант кренился и стонал!". И декламировали стихи малоизвестных советскому народу поэтов.
       Это не могло кончиться добром. И не кончилось. Вы уже подумали про милицию или, ещё хуже, про КГБ? Так вы ошиблись. Костры из некондиционной мокрой тары возгорались под дырявым небом Шикотана только после обильного полива бензином.
       Мотовилов каждый божий день тащил мое измученное тело, - три версты туда - три обратно, - в пограничную вертолётную часть за ведром горючки. Его уже там знали по обмену на консервы. Кто из нас еврей, я уже начал путаться.
       Авиационный бензин имеет высокое октановое число и возгорается с большим КПД. Это же ясно с учебников и с опыта всей жизни. К примеру, водитель грузовика, среднеазиат неизвестной республики Журбан Тобоев этого не знал, или с перепою не помнил. Он бросил сигаретку, когда ведро в наших руках было. С бензином. Всё закончилось стремительно ожогами второй и третьей степени по всему туловищу и конечностям, площадью 30%, как зафиксировал протокол осмотра. Могло быть гораздо хуже, если б не Тихий океан рядом, который неприятно прошипел над нашим разогретым телом.
       Быстро протрезвевший Журбан проявил человеколюбие в виде старого грузовика на предмет отвезти нас в медицинский пункт за первой неотложной помощью. Московская девушка из разделочного цеха, имени которой мы так и не узнали, бежала вслед, страдала, любила и готова была отдаться. А ребята той вертолётной части доставили поджаренное туловище во Владивосток, в госпиталь пограничных войск, в руки капитана второго ранга от медицины. Он рвал с нас присохшие бинты с мясом, прижигал свежие раны спиртом и материл дураков, оказавших нам первую посильную помощь. Не знал капитан, что те были в дупель пьяные. Лично мне не нравилось, но Мотовилов орать запретил, так я и не орал. Это - первое испытание огнём. Что было дальше - не здесь рассказывать.
       Через два месяца, с молодой розовой кожей на морде и руках, мы отъезжали поездом "Россия" в наступавшую сибирскую зиму осваивать новые горизонты, зияющие чёрными дырами. Мама провожала и плакала. Я тоже. А с этого типа станется.
      
      
     10 это Мотовилов. история искусств.
       Живопись втиснулась в судьбу мимоходом. Баловался в детстве, что-то изображал в школьной стенгазете, дарил маме на её любимой скатерти...Потом кафедра рисунка на архитектурном факультете в Сибстрине. Но институтский опыт искры не высек. Шла жестокая борьба с формой, композицией, светом, цветом и теорией теней. Положительные оценки добывались потом, неотлипной задницей и больным самолюбием. Не хотелось выглядеть серостью на фоне блистающего молодняка, за спинами которого сияла средняя художественная школа. Завкафедрой, сухой белёсый немец Минерт, смотрел над очками холодно. С презрительной миной бросал, - Что с вас взять, архитектура, учитесь лучше отмывки делать. И выставлял всем не выше четвёрки. Кроме Володьки Лытова, которого жалел за невообразимую худобу и обмороки при виде обнажённых натурщиц, принимая их за голодные.
       Студенческие воспоминания. Они свободно парят в высоких коридорах альма-матер сталинской архитектуры послевоенных лет. Благородные лики интеллигентной профессуры, выжившей кто как в неутомимой и беспощадной борьбе, - то с формализмом, то с космополитизмом, то с излишествами, то друг с другом. Шустрая розовощёкая аспирантура, жаждущая своего часа, - подобострастная и лицемерная на кафедрах и в деканатах, наглая и самодовольная в кабинетах и приёмных комиссиях.
       Молодняк, особенно "молоднячки", - вчера только из-за парты, дерзнувшие перевернуть мир, опираясь на знания, добытые в элитарных школах на нешуточные доходы номенклатурных родителей и общечеловеческие ценности из Морального кодекса Строителя Коммунизма. Эти исчезали по несложной схеме, - стремительный студенческий роман, быстрое замужество (женитьба), короткая беременность, скорый брак, параллельно - дети, скандальный развод и пропадающие во времени матери-одиночки и отцы-алиметщики.
       Из устойчивых воспоминаний, - короткие перебежки от магазина к магазину лютыми зимними вечерами в осеннем дрппиздончике и лёгких полуботиночках, лица бывших товарищей, тихо спивающихся сейчас в разложившейся системе ГИПРО. И девушка Зоя, велосипедистка из Каменки, посещавшая субботними вечерами институтские танцы в поисках судьбы. Напрасно - я женился на другой.
       Подруга Зои, бухгалтер базы Галя, переживала нелёгкий период брошенной жены, от чего искала утешения. И нашла. Год мы с Гиршманом утешали её, чем могли, даже повели в ЗАГС, а месяц спустя с рюкзаком и этюдником вернулись в общагу. Брак не состоялся к взаимному удовольствию сторон, что к живописи, о которой я начал, никакого отношения не имеет.
       Живопись, как средство убить время и восстановить душевное равновесие, возродилась во Владивостоке, в семидесятом.
       Мать лежала при смерти, второй брак трещал по швам, архитектурное ярмо по привязке типовых проектов, в окружении дам бальзаковского возраста, надоело до тошноты. Гиршман, приумолкнувший было на время, стал нашёптывать бредни о детях, о годах, мол, за тридцать, - не пора ли? Тогда-то и выполз из паутин и хламья "тёщиной комнаты" тёртый, хромоногий, студенческий этюдничек. Стал к окну. Поехали?
       Поехали! И потащило меня, понесло, - городскими лобастыми улочками, кривыми мокрыми двориками, скалистыми, скуластыми буграми - туда, к восходу, через Чуркин-мыс, под туманы и морось Гнилого угла на бурливый берег бухты Тихой. И далее.
       Что-то получалось, что-то нет. Лучше, хуже, - плевать, не в этом дело. Вернулся цветной детский сон, - поднапряжешь живот, сведёшь лопатки и... Разбежавшись по сырой глиняной дорожке вдоль красот лета... Поджав коленки, - ну, ещё, ещё! Летишь! Летишь!
       Простор необъятен и пьян, краски свежи и откровенны, воды прозрачны и притягательны, а рядом, - на мётлах, на воздушных змеях, на прозрачных крыльях, - примитивные мужики с Балканского полуострова - друзья твои и собутыльники. Исчезла тоска ожидания неминуемого, проснулась Ольга, жена наша, дамы проектного отдела стали мягко намекать на внешние изменения к лучшему, в себе изыскивая причину. Гиршман взволновался, чуя беду. Поздно - проморгал.
      
      
     11 это Гиршман. личная жизнь.
       Вы слышали, - его понесло. Так давайте разберёмся - куда?
       Последняя эпоха Возрождения - не меньше. Какие-нибудь Джотто, Боттичелли, Леонардо или Тициан против нашего, - самодеятельные богомазы из бедных кварталов далёкой Италии, в робкой надежде на пропитание, истязающие себя в угоду и по заказам Пап или не перебесившихся императриц. (Мы же все знаем историю).
       Смешно, но не всем.
       Лучшее произведение этого непризнанного гения под названием "Синее море, белый пароход" осталось в трудном детстве на маминой скатерти, за которой не было дверцы под золотой ключик. Там не было даже голодной крысы Шушары.
       Спокойная жизнь на солидный оклад, плюс премия за сданный объект, плюс жена, готовая рожать, - может быть не идеальная, может быть.
       А где их взять, идеальных, при таком отношении к деньгам? Спокойная жизнь кончилась. Начались обширные муки творчества с диагнозом, - идиотизм, не поддающийся профилактике и лечению. А зарплата, дом, жена Ольга, наконец? А издевательская формула, - "Свобода самоизвержения", - это что?
       Ожидаемая беда пришла в июле. Мама упокоилась скоро и тихо, не выдавая страданий. Похоронили достойно, при большом народе, с медным оркестром, речами и традиционным меню столовой "Дальрыбы". В суете забыли упомянуть, что последней она ушла за своими девочками из радиологического отдела. Что защиты у них на всех, - две пары перчаток, фартук резиновый, да бутылка кефира на нос.
       А зачем напоминать и расстраиваться? Спи спокойно, дорогая Анна Корниловна. Вечный покой!
       И тут Мотовилова понесло.
       Видит Б-г, я сделал всё, что мог. Я прилагал титанические усилия, уговаривал, угрожал, приводил отрицательные примеры про путешествие на паленизийские острова и отрезанное ухо, обращался к отеческим гробам, к совести, к дамам проектного отдела, желающим выслушать интимно. Но вы уже знаете, с кем я имею дело. Он в два дня устроил немыслимый кульбит с тройным обменом. Его не остановило даже наличие чудной дачки на берегу Амурского залива, где можно было успокоить последние годы в окружении и заботе потомства. Он продал её за бесценок на кисти и краски. Я спрашиваю, - где они сейчас? Где?
       Хорошо, продали всё, дальше что? Москва - Третьяковка? Питер - Эрмитаж? Париж - Лувр? Мадрид - Прадо? Не шутите так.
       Мы же в центре мироздания, в столице свободы самовыражения.
       В самом вонючем, ядовитом, сером, плоском месте нашей необъятной Родины, - в Новосибирске, в СХКБ, где "свобода самоизвержения" - абстрактная мазня под девизом, - "Замысел - всё. И...всё"; всесоюзное вино "Солнцедар" с 11 утра и девицы информационного отдела всегда и без долгих уговоров.
       И что вы хотите про семейную жизнь с женой Ольгой, готовой рожать?
       Через год мучений этот драный живописец собрал в рюкзак исподнее, свернул этюдник и ушёл, оставив всё, включая любимую мамину книгу "Домоводство". И небольшую беременность, - непрочный узел необдуманных страстей.
       Если честно, я сразу не одобрял этот выбор. Но разве меня слушают?
       Меня держат за умного, но поступают инстинктивно, не прислушиваясь к голосу разума.
       Ещё до возвращения во Владивосток к больной маме, лучезарная блондинка Оля, секретарша, как раз, информационного отдела, стала регулярно занимать у Мотовилова мелкие деньги, когда поняла, что это можно. Это можно всегда, если ты привлекательная женщина и очень просишь. Постепенно накопилась некая сумма, перевалившая за рамки разумных цифр. И, когда, после оздоровительной поездки к берегам Чёрного моря, финансируемой из того же кармана, Оля призналась, что отдавать нечем, - этот лох ляпнул, - Придётся выйти замуж. Шутку расценили, как предложение, и свадьба сплясала скоро. И финал просматривался ясно.
       Безвозвратно потеряны: тёплая жилплощадь с коврами, библиотека с "Домоводством" и доверие лёгких девушек информационного отдела. Зато свобода самовыражения осталась абсолютной, минус треть заработной платы, согласно исполнительному листу.
       Нет, я не против брака, Я, можно сказать, наоборот. Мне просто надоело таскать рюкзаки и этюдники под холодными новосибирскими дождями. Потому что наш третий брак разнообразия не принёс. После этого счастья мы ушли и с квартиры, приобретённой в кооперативе, и с работы, так как общественность была возмущена до края. Зато свобода самовыражения как всегда..., вы уже знаете.
       Когда подходит сорок, пусть ты неплохо смотришься, не спился и физически здоров, что тоже не факт, - до семейного счастья с детьми и ласковыми собаками весьма не близко.
       А пока мы мотаемся, - фамилия такая, - по квартирам всё понимающих друзей, устраиваем подпольные выставки-продажи этой мазни, легко пропивая и проигрывая в преф добытое.
      
      
       12 это Мотовилов. началось.
       Началось всё с пустяка, как у большинства восторженных, строящих отношения на зыбком песочке чувств (те самые замки). Началось на кухне. Нинуля мыла посуду, и я её поцеловал.
       Я сказал, - Спасибо на добром слове, - провёл рукой... Да, провёл рукой по левой щеке и поцеловал справа, слегка прижав к себе, в пушистый уголок губ. Она приняла мой искренний порыв с ироничным смешком, чуть развернувшись от раковины, разведя согнутые в локтях руки, растопырив мокрые сиреневые ладони. С холодных пальцев стекал свет.
       Я сказал: "Спасибо на добром слове" на её небрежно, как бы случайно брошенное, - Мотовилов, я слышала, у вас проблемы с жильём? Устраивайтесь пока у меня, - я переезжаю к родителям.
       Она мне говорила "вы", потому что я был в недоступных годах, необыкновенно красив и умён страшно. Всего-то неделя прошла от знакомства, и какой соблазн!
       Ну и получила, нарвалась - я её поцеловал.
       - Так я не поняла, предложение принимается?
       - Вряд ли, - ответил я, себя придерживая, - всё остальное, с большим удовольствием, но не сразу. А это, - вряд ли.
       - Остального не дождётесь, - вернулась она к посуде.
       - Глубоко заглядывать не стоит, - протянул я нить, - кого-то в лабиринте теряем, а кто, - как чёрт из табакерки.
      
       Пятнадцать лет с ней. И уже десять - без. Двадцать пять, а кажется, помню всё до звука, до вздоха, до прикосновения. (На самом деле, конечно же, больше забыто. Обман греет.)
       Студёные ноябрьские праздники я встречал в большой хлебосольной квартире на Дзержинке (Сад Дзержинского, - придумал же кто-то!) в компании косящей от армии, своенравной консерваторской молодёжи, - в основном, тощие евреи и еврейки, скрипачи и альтисты, не сдавшие зачёты по марксистко-ленинской философии, лишённые за это и изгнанные. Подрастающие ойстрахи и ростроповичи не знали сна и покоя, боясь нарваться на повестку военкома и залететь под знамёна и хоругви бравурных оркестров министерства Обороны. Они рационально распределили квадратные метры, учредили коммуну, друшляли, друхляли, алкали и лабали:
       "Там били девочек Марусю, Розу, Раю
       И бил их лично Вася Шмаровоз..."
       Сбившиеся в стаю откалывали музыкальные номера, дискутировали и осваивали в сексе, базарили в политике, мелкосемейно ссорились, сообща лепили пельмени, заряжались пивом, образовывали разноцветные фигуры связей, - вели образ жизни, порочащий советскую молодёжь.
       Здесь, милостью молодой хозяйки, нашлось место моему усталому телу и этюднику. Перспектива пополнения рядов бичей и бомжей отодвинулась, хотя с повестки дня окончательно не снялась.
       Снаружи хрустел мороз - плоский обледенелый город дымно дышал в зябкие небеса. Тут было тепло, уютно, сытно, весело. Сюда и притащил мой друг, рентгенолог Шура Мейлихов, придурковатую чужую невесту, предложившую свою жилплощадь, по сути, первому встречному. Наличие претендента на руку девушки ограничили мои поступки благодарным поцелуем и покровительственным хамством.
       - Дело ваше, - закрылась она напускным равнодушием, - только зачем же так хлёстко?
       Потом я принимал у неё тарелки, расставлял на полки и знакомил со своей неудавшейся жизнью. Между строк откровенно клеил. Она меня жалела. В огромных огненных глазах блестела слеза, грудь номер два волновалась. Девушка явно созревала, сея вокруг надежды. Мне подсказывал богатый опыт и через неделю мы были на "ты", её присутствие в опасной квартире стало постоянным, робкие соприкосновения участились, взгляды вибрировали, ритуальные прощальные поцелуи били током, но затягивались, исходя соком. Упоминания о скорой перемене в семейном положении прекратились, перешли в сферу возможного, но не обязательного.
       Расцветавшие отношения благоприятно отразились в творчестве. Пейзажи стряхнули грязные снега и осеннюю слякоть, в них прорезалось глубокое, солнечное, тёплое. Рука с кистью оживилась, стала свободна и плодовита. А когда первый портрет красавицы расцвёл канареечным неотягощённым цветом, окружающие констатировали и одобрили это направление. Преграды затрещали. Ни бестолковое прошлое, ни существенная разница в возрасте, ни наличествующий потенциальный супруг, ни возмущённое одёргивание рентгенолога не остановили нас. Нет. Шура был приятелем претендента и старался сохранить лицо, что понятно. Это спустя годы он гремел при встрече, - Вот если бы ни я!
       А тогда... Но претендент, как выяснилось, имел семью, детей, квартиру в центре и незапятнанную репутацию. Не хотелось лишать его в напряжённых трудах добытого, и мы сделали всё, что от нас зависело.
       Я упал на её родителей, и не то, чтобы обаял, - внушил доверие, расположил, втёрся с мылом. О моих неоднократных попытках договориться с Богом семейного счастья сообщил не в полном объёме, чтобы не терзать плохими предчувствиями. (Меня всё к Бахусу склоняло, а он - ГиМеней. А Миней - имя отца моего. Может, отсюда все беды?)
       С любопытствующими родственниками познакомился вокруг стола, нашли общие темы, анекдоты, сорта вин и пива. Объединили круг друзей, состоявший, по обыкновению, из бывших любовников и подружек. (Мои моральные устои были расшатаны слабым характером и свободной профессией. На Нинуле мужики висели гроздьями, - она позволяла себе изредка отщипнуть по ягодке, чтобы не иссохнуть.)
       Выяснили интересы, лежащие в широком пространстве между поэзией Лорки и джазом Джо Коккера. Расставили приоритеты - вместе и до конца запасов. Определили ценности - ничего лишнего, всё равно прокутим. Наметили цели - собрать народ в ближайшую субботу.
       И вперёд, к победе над унынием и скукой. То самое счастье, годами наступавшее нам на пятки, уцепилось, приволоклось и обрело, - угол на трёх квадратных метрах раздолбанной тахты и пространство шириной с земной шар.
       Нинуля недолго трепыхалась в обрядных предостережениях,
       - Не торопись, подумай, ты столько раз ошибался. Нам и так хорошо.
       - Ошибался не я, ошибалось поведение. Я был лохом, дураком, жертвой заговора, разменной картой в рукаве железнодорожного шулера. И только твоя чистая, светлая любовь вернёт меня на путь искупления, в ряды стойких борцов за идеалы гетеросексуальных отношений.
       - Трепло, ох трепло, - млела она. И тахта услужливо подставляла нам своё истерзанное ложе.
       - Предлагаю руку, сердце, пару полудрагоценных камней в почках и алкоголическую печень, - шептал я, пылая и пробираясь неуклонно в самый центр её роскошных эрогенных зон. Синтетический шёлк белья трещал статическим электричеством и светился, опадая на пол. То был салют Победы.
       Апрельским утром она вся в белом, я - элегантно мятый, свидетели в парадном вышли на усеянную звёздами и голубиным помётом дорогу в будущее. Тёплый весенний бриз морщил играющие солнечными бликами лужи. Стояла вонь, сияла грязь. Остатки сибирской зимы испускали мутные потоки и тяжёлый дух оттаявших "подснежников". Природа пела, ликовала, побздёхивала, провожая нас к алтарю через врата мечты и реалий.
      
      
      13 это Гиршман. коротко.
       Что сказать в главе под этим номером, чтоб не навлечь беду?
       Что полюбил нашу женщину на всю жизнь, - так это ничего не сказать.
       Я не открою вам тайну, господа, если повторюсь: евреи - народ расчётливый. Нам не надо этого - сердце в клочья, мозги набекрень, сопли на кулак. С головой в омут пусть другие, у которых ума не хватает, таблицу умножения забыли или не знают, откуда интегралы извлекают. Или какой другой дефицит.
       Теперь представьте себе на минуточку, - увидел Нинулю и забыл всё к чёртовой матери. Расквасился, как этот придурковатый русак Мотовилов.
       Но трезвый вопрос перед ним поставил, - Хорошо, мне эта девушка тоже по душе, и я готов разделить с ней оставшиеся годы. Скажи только одно, - Чем мы её кормить будем? И семью, если повезёт с потомством? Твоими картинками с выставки или принципами свободы творчества?
       Повторяю - с головой в омут - это не для меня. Сядь и задумайся, что мы можем предложить любимой вместо той свободы творчества, обеспечивающего прокорм, в лучшем случае, на неделю. Какие у нас шансы на фоне развитого социализма в опустевших универсамах?
       Он сел и задумался. Надолго.
      
      
      14 это Мотовилов. дороги.
       Середина девяностых, середина лета.
       Возвращаться в душный, пыльный, потный Новосибирск из дальней тупиковой деревни Южино - мука смертная. Жара невыносимая. Сначала битым ПАЗиком от мух, комаров и слепней южинских низов и болот долгой ухабистой щебёнкой до районного центра Колывань, трясясь в перегаре сельских передовиков и собственном. Дальше, если повезёт с билетами в полупьяной давке у кассы, - скрипучим ЛАЗом с обсморканными занавесочками, вдыхая густой чесночный дурман армянских шабашников. Сквозь поникший от пекла колыванский бор, в родной ненавистный город. На автовокзал, смазанный прогорклым салом позавчерашних беляшей, прокопченный дымом собачьих шашлыков, вытоптанный босыми ногами цыган и ботами лиц кавказской национальности.
       Каждый десятый день - сюда, четырнадцатый - обратно. Рабочий режим нашей бригады в составе: Слава Ершов, бывший инженер связи, когда-то обслуживавший Байконур; Володя Величко, бывший спайщик оттуда же; Вася Голуб, водитель от бога; два славянских шкафа: русский - Витя Кайгородов и украинский - Толя Амельченко, бывшие дизайнеры.
       Я у них за бугра, тоже весь из себя бывший.
       Сдвинув кулаки, расстаёмся на привокзальной площади и - по домам.
       Плюхаюсь в жаровню-тачку, - Летим, шеф? - Платишь - летим.
       Взлетаем метра на полтора, чтобы не увязнуть в расплавленном асфальте, и несёмся на бреющем в сторону счастья. Там, на улице Сухарной в просевшем от старости доме на восемь квартир, с подгнившей лестницей и разъедающим духом кошачьей мочи, с вечно пьяными и орущими секс соседями, наше утлое, осыпающееся жилище.
       Два кобеля спят сейчас на супертахте под тихий шелест вентилятора в ногах любимой Нинули, - овчар Харрис и пудель Граф.
       Неслышно подобраться не удаётся. Собаки срываются, с визгом и воем бросаются на грудь, слюнявят рожу, жуют уши. Нинуля обнажённая, толком не пробудившаяся, примятая жарким дневным сном, тянет ко мне плавные нежные руки, ждёт своего мгновения. Обнимаю, обвиваю, облапываю, - о, этот стан, эта кожа, эти волосы, губы, эти сок и аромат!
       Одежда на полу. Собаки в изумлении.
       Я увёл это чудо пять лет назад прямо из стойла весомого начальника, из тех, кто определяет и организует направления. Он обещал жениться, но тянул, просчитывая варианты, - состоявшаяся семья, дети, квартира в центре, достойное окружение или - эта, молодая, красивая, свежая, но... комната на Сухарке. Организатор сам привёл подружку на мою подпольную выставку и, как-то так получилось, что не проводил, оставил.
       Получилось, что оставил навсегда.
       Мне было сорок, я был свободен, точнее, не занят. Ещё точнее, занят, но не тем. Ей было двадцать пять, она устала ждать. Точнее, уже не желала.
       У меня не было жилища, - оставил очередной жене. У неё была эта комнатка на Сухарке. Всё решилось, мы встретились.
       Сегодня ей тридцать, мне сорок пять. Я, уже мокрый и чистый, между поцелуями в ямки на божественной попке, - Ждала? Скучала? Любила? Она в ответ бормочет что-то ласковое, благодарительное.
       Ямки на попке, завитки за ушами, родинка на левой лопатке, - всё дрожит и покрывается мелким бисером. Ночь, свечи, запотевший хрусталь, ледяное шампанское в глубоких креслах, шёлковый халатик съехал с плеч, глаза в глаза.
       - Ну что ты? Я рядом, мы вместе, - вопросы и ответы на мои тоскливые собачьи взоры. Мои и собачьи. Всё чувствуют псы, всё понимают.
       Не могу больше скрывать, решаюсь, - Нинуля, билеты заказаны, визы в Москве, завтра летим!
       Тревога, тревога, тревога! Нарвался - получай!
       - Ты рехнулся! Ты что, получил расчёт? А квартплата, а долги, а зимние вещи? Маме помочь, Аньку одеть. Мы ещё хотели... Ты рехнулся...
       - Да на всё хватит, понимаешь, на всё!
       - Аньку куда?
       - Аньку - бабуле, десять дней потерпит.
       - А собаки?
       - Собак - Смирновым. Первый раз что ли?
       - А в чём я? В этом? - она распахивает халатик. А там!
       Всё, всё, всё, отласкались, отдышались, успокоились...
       - И всё-таки, в чём?
       - Нинуля, пляжи там - ню, купальник не нужен.
       - Я серьёзно...
       - Ладно, у нас два дня в Москве, - отдаю на разграбление.
       Собаки всё поняли, разбрелись по своим замызганным коврикам, свернулись, спрятали носы, затихли. Супертахта сегодня только наша.
       Назавтра сборы, - суета, беготня, ключом эмоции. Собак - Смирновым, переморщатся. Аньку - тёще под причитания, - Мотолыгины вы, Мотолыгины... Беда, беда...
       - Мама, не каркай. Вот деньги, вот ключи. Анна, - без фокусов!
       С поцелуями отбываем.
       Маршрут не сложный: Новосибирск - Москва, Домодедово - Шереметьево - Италия, Марко Поло - Венеция, далее везде. И обратно.
       "Летайте самолётами Аэрофлота!" А чем ещё? Какой выбор? Летим.
       Синие стюардессы, синие птицы с зелёным горошком, тёплая минералка, холодный чай, тревожный сон. Белая клочковатая долина под нами.
       На подлёте разрезаем тёмный косой дождь над Москвой, плюхаемся в лужи Домодедово. Здравствуй, столица!
       Из аэропорта первый звонок - Женьке Нутовичу.
       - А-а-а, старичо-о-ок! - он вопит, он радуется, он, конечно, не узнал меня, но своё возьмёт. Репертуар годами не меняется, - Так, хватай две бутылки тридцать третьего и бегом ко мне. Немедленно!
       - Женя, я с женой...
       - Тогда три, лучше - четыре. У меня коллектив.
       У него всегда коллектив.
       Таксист, как все домодедовские, суров и медлителен. Можно понять, - погода грязная, дорога длинная, жизнь бэкова, клиент скупой и башляет исключительно деревянными, а на Шереметьево не пробьёшься. Мафия.
       И жена, паскуда, налево бегает пока он тут мёрзнет...
       - Как поедем? - вы же понимаете, для чего вопрос.
       - Не поедем, полетим! Веселей, шеф, плачу не за твоё удовольствие, а за моё время, которого нет. И адрес знаменитый: Тверская, Александр Сергеевич Пушкин!
       - Сибиряки?
       - Сибиряки, как догадался?
       - Остались пока приметы...
       И опять на бреющем к сердцу Родины, в самый центр столицы нашей.
       В дожде, в прохладе, в радужных мостовых, в розовых потоках.
       И другое настроение, и другое уже отношение, и другой подход, и другой подъезд, - Пожалте вам, не извольте беспокоиться. А зачем в Елисеевский, сейчас там не протолкнёшься. Вот сюда, за уголочек, отдел слева, тридцать третий всегда в ассортименте. Доверишь - сам сбегаю.
       Вот и Пушкин, за ним - "Россия, за "Россией" чуть вниз по раздолбанную арочку, во двор-колодец. А там найду по звукам, запахам, ощущениям, по рваным бокам клеёнкой обитых дверей.
       - Спасибо, шеф. Порядок?
       Ещё бы не порядок. Новенькая зелёненькая нежно укрылась на груди.
       - А-а-а! Старичо-о-ок! - орёт Женька, безнадёжно отыскивая меня в поддатой памяти. Не найдя, гонит нас по длинному коридору в дым, в копоть, в густой трёп гостиной. Нинулина попка уже в его руке, а мне на ухо, - Как зовут?
       - Нина.
       - А тебя? Извини, старик, столько лет...
       - Анатолий...
       Ну как же, как же, помню! Вещи - сюда, бутылки - на стол. У меня сегодня чудный набор. Ныряйте.
       Ныряем. Всё то же через годы. Чудный набор - кружевель пьяных, завешанных немытыми волосами лиц под прожженным шёлком абажура вокруг стола, укатанного лёгким офицерским вином. Стон и мат нетрезвых прений о судьбах. Маята невостребованных, перезрелых актёрок, спившихся желтушных художников, нагловатых, голубоватых, на всё готовых юнцов. Грузин Кцабая никуда не делся, - врёт, что он главный художник города-героя Сочи басовито хохочущей блондинке.
       Таня Догилева? Нет, не может быть!
       Хищно подглядывает задвинутый в тёмные углы антиквариат, не поддающийся ни описанию, ни восстановлению, ни возврату к обязанностям.
       Бутылки - на стол, короткое насторожённое знакомство под раздевающие взоры, плеск вина, трудно перевариваемый тост и... побежали дальше. Шумная, с предыханием, похотливая возня где-то рядом. Декаданс, упадок, разложение нравов. Но оголтелая жизнь на обглоданных временем стенах!
       Белёсые "Концепты" Кабакова, скопища яйцеголовых на багряных холстах Целкова, прозрачные птицы Штейнберга, летающие в чёрном птицы Шурица, золотистые библейские недомолвки Мосиенко, сам Немухин. Родоначальники из подвалов Малой Грузинской. "Суперы" и "гиперы" - осколки бульдозерных баталий. Музей в аду. Всё здесь, - стены от пола до потолка, воняющие клопами кладовки, коридоры, пыльные чуланы, квакающий толчёк, - всё завешено, заставлено, забито, завалено подрамниками, холстами, картонами, папками, - слезами, потом и кровью поверженной, раздавленной, растоптанной, спившейся, но не сдавшейся армии свободных российских художников.
       И пока грузин Кцабая охмуряет Нинулю, заливая божеле и про Сочи, пока хлопочут в блеклой надежде вокруг басовитой хохотушки непризнанные дарования, я на другой стороне времени загребаю в бурливом потоке свободы и молодости. Сквозь него едва слышится тяжёлый, в одышке, бег академика Глазунова вдоль гигантских своих полотен с палитрой наперевес, подобно бегу официантов с подносами по улицам дряхлеющего Авиньона...
       Ударило утро, - остатки роскоши, - и все в погоню.
       Женька, сквозь сон, - Заглядывай, старик, не забывай...
       Такое не забудешь.
       Нинуля грабит Москву, непринуждённо обнажаясь под изумлёнными взорами работников торговли и сферы обслуживания, источая сияние и амбре портвейна 33, любимого напитка неустроенной московской интеллигенции. А между этим - томительные формальности. Паспорта, билеты, справки, визы, - свинцовые рожи чинуш ОВИРа.
       - Кто такие? Откуда такие прыткие?
       - За всё заплачено, ребята. Что ж вы кислые такие? Есть претензии? Нет? А раз нет - адью, ауф видер зейн, до побачення. Чтоб вам...
       В ночь под прощальные, балканской войны, марши, - в Шереметьево. Прибарахлённые, потные, счастливые, - через турникеты, таможни, часовых границы, - пока, Россия! На борт "Боинга - 737", на крыло Ал-Италия. No smoking. Fasten belts. От винта! Отрываемся, взлетаем.
       Соки, кондиционеры, пушистый шерстяной плед, национальная гордость - Лучано Паваротти. Свежестиранные игривые стюарды обносят пивом экономического класса, - пьём пиво. Обносят вином, не лучше, - не отказываемся. Коньяк "Дьюти-фри" и прозрачный Нинулин шепоток, - Ты когда-нибудь занимался этим в самолёте? И показывает, - чем, под пушистым, мягким пледом... Куда там Эммануэль!
       В который раз Паваротти. Пристегнулись, и вот они, посадочные огни.
       Касание, пробег, аплодисменты. Аэропорт Марко Поло. Спасибо всем.
       Таможня, граница, багаж, чендж, - проникновение в государство на Аппенинском полуострове происходит просто, быстро, оставляя вне памяти досужие подробности проникновения.
       - Буона сера, синорэ! - маленькая, хрупкая джинсовая итальяночка сносным русским, - Господа-а от московского рейса-а, до Венеции еде-ем на катере. Так? Держитесь за мно-ой. Так?
       - Так, конечно, так. Поедем, пойдём, поплывём, полетим! А где, а куда?
       Белый тупорылый катер, прохладно хлопая кормовым флагом, торжественно вступает в гладкие, залитые утренним кадмием воды Лагуны. Плавно набирает ход, поднимается на дыбы, оглашает сонные берега переливами сирены и несёт "туриста русо" мимо просыпающихся островов в загадочный мир Венеции и Фиесты дель Реденторе.
       Джинсовая итальяночка (а может, евреечка?) осторожно тонкими, выразительными руками дирижирует нашим растерянным любопытством, волшебно грассируя, - Бур-р-рано, Мур-р-рано, Тор-р-рчелло, Сан-Мар-р-рко. Попутно вставляет ошалевшие, сонные пары в заказанные гостиницы, отбивая лихие атаки попрошаек и торговцев сувенирами.
       Нам повезло - селимся в небольшой отель "Казанова" на узенькой, рыжей Фреджориа, рядом с величавой, сказочной Сан Марко. Скромный номер на двоих - камень, дерево, позеленевшая бронза, тёмные пейзажи под Коро, персидские ковры и минимальные удобства в мавританском кафеле. Что ещё за 60 зелёных в сутки? Завтрак? - пожалуйте - шведский стол. Постель? - шикарная, широченная, в подушках, в атласных кружевных накидках. Византийский резной свод у изголовья.
       Мини-бар, - круто, отдыхаем.
       Продуманно покосившееся окно на плавный изгиб Большого канала.
       - Грацье, синьора!
       - Пер фаворэ, а престо. Хоти-ите смотре-еть Фиеста? Поджалуйста-а, вечером, восе-емь, кафе "Флориан". Так?
       Наконец одни. Прочь тряпки, - в голубые кафеля, под дымящиеся струи, пены, благовонья. Долой усталость дороги! Чувственные прикосновения влажных тел, нетерпеливое проникновение рук, слияние губ. Трепет, неистребимый трепет! Легкое тепло необъятных полотенец. В койку!
       Взлетает розовый атлас покрывал, сметается разом кружево накидок, сбрасываются на камни веков последние преграды, бьются под свитыми телами тугие восточные подушки. Колеблется византийский резной свод в ритм движений и звуков, в резонанс сердцебиений и желаний. Просыпается у потолка, летит в окно, скользит в глухих влажных стенах Большого Венецианского канала и осыпается над водой утомлённое эхо оргазма.
       Завитки за мочками, родинка на правой лопатке, ямки на попке.
       Сплетение ног в изумрудной прохладе ванны. Мягкий свет мини-бара и электрокамина на персидском ковре. Тонконогое венецианское стекло, бутылка "мерло", шоколад, славословие в полудрёме, любовная лирика Сильвы Капутикян. Чарующие объятия томной эклектики понурого отеля две звезды. А кстати, что тут забыл Казанова?
       Через пять лет от первой встречи, - ей тридцать, мне сорок пять.
       У нас "Кама-сутра", "Кама-свечера" а также днём и ночью. "Любимый" заменён на "родной", нет тайн и все влюблённости, как на ладони.
       - Спать?
       - Нет, ни за что! - чистит пёрышки, рисует глаза и губы, искусно драпируется одним куском чего-то тонкого, продуманно просвечивающего там, где это задумано.
       - Ты готов?
       - Я готов.
       - Тогда вперёд!
       Наш столик на тёплой мостовой у самого края набережной, напротив входа в "Флориан". Чтобы не смешивать, тянем потихоньку "мерло" со льдом, обмениваемся, рассматривая подступающий к воде праздник.
       Июльский закат над Лидо ещё полон света и красок, но уже ползут по камням и густеют сиреневые тени, а за спиной над белёсыми куполами собора в глубоком небе зажгли звёзды. В канале суета, волнение, тупой стук гондол, лодок, яхт, кипение катерочков, шатающиеся цветы фонарей и гирлянд над понтонным мостом на Джудекку. Фиеста дель Реденторе!
       Стекается к площади, толчётся у сходен, гудит разнообразный, праздный люд. Робеющие, средней руки, туристы, чёрно-белые сухие монашки, вальяжные валютные толстосумы и толстосумки, - застрявшие клочки прошедших бьеннале. Тусующиеся примы и приматы грядущего Золотого Льва. Всё кружит, сплетается, мечется, разогревая предчувствия бурной ночи, в поисках судоходных средств и спутников.
       Под мандолиновые переливы баркаролы и зычный зов гордых гондольеров, - Пер фаворэ! Пер фаворэ, синьорэ!
       Поскрипывая кожей, хрипя ленивым матом, бредёт мимо эмигрантская братва во главе с Мишей Шемякиным, похожим на изрубленного в битвах венецианского дожа. С соседнего стола зацепили и выдернули из толпы Неизвестного, толстеющего, сереющего, с улыбкой-гримасой.
       - Привет, Эрик, - стаканчик граппы?
       - Ребята, вы как здесь?
       - Как все, - они счастливы встрече эти трое, - Неизвестный, Бродский, Рейн. Есть ещё четвёртый, очень похожий на Битова. Но точно не Битов, Битов так не матерится.
       - Смотри, - показываю Нинуле, - живой классик самиздата. Бродский прекрасно сед оставшимся опереньем и, как обычно, светло печален.
       Закованный улыбчивой полудрёмой, взирает на действо, замкнув нервными пальцами рот, двумя другими - сигарету, - А кто же предо мной?
       Владелец кафе, синьор Урсотти-старший знает, с кем имеет дело. Во взгляде - снисходительное почтение и почтительное достоинство. Будьте покойны, фотолетопись "Флориана" учтёт этих отщепенцев. Кроме того матюгана, похожего на Битова. И меня, хотя я - вот он, здесь, рядом, с женой-красавицей и сладким желанием земной славы.
       Или это Гиршман мне что-то нашёптывает? На-до-ел.
       В угасающей глубине площади бухнул вдруг барабан, ударили тарелки.
       - Асисся-я-я! - воздух дрогнул, наполнился тугим ветром и понёс пургу искрящееся фольги, крашеных перьев, тряпичных змеиных хвостов, серпантина и конфетти. Радужное месиво накрывает пьяцетту, гонит в Бумажные врата к причалам стаи голубей, толпы ряженых, поднимая, переворачивая, унося в канал маскарадные колпаки, шляпы, скатерти и воздушные шары. Под визг, хохот и топот ротозеев. Под медный звон Часовой башни.
       - Асисся-я-яй! - ну конечно это он, - клоун и трагик, фокусник и кудесник, автор и творец весёлой метели тёплой венецианской ночи.
       В объятиях белых ангелов, спорхнувших с угловых капителей дворца Дожей, мимо обалдевшей подпитой компании и рифмованной бытовщины дутым голосом Жени Рейна, - прямо к нашему захмелевшему столику, под золочёный фонарь, подарок султана Брунея.
       - Привет! Асиссяй?
       - Привет, Слава.
       - Узнал?
       - Обижаешь, узнал, конечно.
       Подсаживается, сдвигает на лоб красный поролоновый нос и грустно преподносит одеревеневшей от восторга Нинуле наши совместные антрепризы в школе на уроках географии из-за политической карты СССР, - Класс лежал под партами, с этого всё и началось. У тебя всё в порядке?
       - Как видишь, - я зачем-то показываю на жену, - единственное, чем можно похвалиться.
       Ещё бутылочка "мерло", чтобы не смешивать. Славкин мурлыкающий басок, обращённый к Нинуле, - Как это делается? Пропеллер без двигателя. Абсолютно новый вид энергии, - космические технологии. Летим на Джудекку! Вся Фиеста там.
       Нинуля распахнулась, сдалась Славкиному обаянию, молит меня глазами, - Ну, пожалуйста, родной, ну, пожалуйста!
       Подвыпивший Гиршман пытается возразить, удержать, бежит за ними к причалам, глотая сумрак и слёзы. Поздно, - они летят над светящейся водой вслед уплывающей Фиесте. Под рассыпающиеся, трескучие сполохи фейерверков, под бой барабанов, разворачивающих время вспять. Сгорает, падает, захлёбывается и тонет в Лагуне лохматая тень средневековой чумы.
       Опустевшая площадь в последнем стакане "мерло" покосилась, разогнав крылатых львов, медных коней, мавров с Часовой башни и явила лицо маленькой джинсовой итальяночки. Или, все-таки, евреечки?
       - Господи-ин Анато-оль, ты пропа-аль? Так?
       - Я пропал...
       - Где ты бы-ыль?
       - Я пропал...
       - Тебе плохо? Так? Где твоя дочка-а?
       - Тебя как зовут?
       - Я говорила ты не слуша-аль. Так? Са-ара.
       - Симеони?
       - Ты смеёшься? Так?
       - Ты меня затакала. Выпьем винца?
       Усортти-старший строгим пальцем, - а не хватит ли?
       - Мне не-ельзя, я в рабо-оте. Это слово - парази-ит? Так? У меня плохо с русски-им? Так?
       - С русским хорошо. Со мной плохо. Так?
       - А где твоя дочка-а?
       - Это не дочка, это - жена.
       - О-ля-ля, - она смеётся, не верит, берёт под руку, - надо идти.
       - А престо, синьор Урсотти, - мы уходим, обнявшись, шелестящей площадью, топча и распинывая праздник, превратившийся в мусор.
       В дешёвый номер гостиницы "Казанова".
       Она обворожительна, нежна и покорна. Не опускается до дискуссий, когда я прошу её раздеться и помогаю. Джинсовая крепость не выдерживает осады, сдаётся на милость.
       - Так, так?
       - О, так...
       День завершён упоительным обманом, влагой ускользающих взглядов и прохладой объятий с тоненькой итальяночкой Сарой.
       А на набережной у хрустящей воды засыпает в слезах несчастный Гиршман.
      
       - Вставай, подъезжаем...
       Просыпаюсь... Автовокзал. Беляши, собачьи шашлыки, цыгане, горцы.
       Каждый десятый день, - сюда, четырнадцатый, - обратно. Рабочий режим нашей шабашки. В составе: Слава Ершов, - бывший инженер; Володя Величко, - бывший спайщик; Вася Голуб, Витя Кайгородов, Толя Амельченко и я. Все бывшие.
       Мне с Гиршманом ещё добираться до Сухарки, в нашу крохотную квартирку, где под вентилятором спит Нинуля. В ногах у неё два кобеля; ворюга Граф и трус Харрис. А на шее, на белой резинке, - поролоновый красный нос Славки Полунина.
      
      
       15 это Гиршман. хлеб наш.
       Вы поняли? Он ещё и фантаст. Теперь расставим всё по их местам.
       Буквально два слова, чтобы внести ясность про нашу последующую жизнь. Да, мы были в глубокой...Не скажу, - в яме, но где-то рядом и чуть-чуть над. Красивая, но маломощная женщина, с которой мы оба нашли уют и наслаждение, скромно зарабатывала в бухгалтерии жилищной конторы гроши, на которые умудрялась кормить семью. Главное, меня, - тут надо признаться честно, - я от волнения ем.
       А этот долбанный художник, обвешанный исполнительными листами, продолжал рожать вечное и хотел, чтобы его за это любили. Так его и любили, - это тоже факт. Он же постоянно носил на руках.
       Надо было принимать какие-то меры.
       Мой еврейский Б-г услышал и в очередной раз снизошёл, - Нинуля понесла.
       Что удивительно, все были довольны. Тогда я совершил ещё один решительный шаг. Кто-то должен был его совершить, так я и совершил.
       Я сказал как-то под сон, - Мотовилов, допустим, вы хороший человек, вас уважают друзья и окружающие девушки, которых вы не отпугнули ещё своей любовью. Но вспомните, сколько вам лет? Ах, сорок один? Надо же, мне тоже. У вас замечательный характер, вы добрый, вас обожают даже бывшие тёщи. Так давайте приложим сюда мои экономические знания, хозяйственные навыки и холодную голову. Может образоваться неплохая комбинация на предмет немного заработать для достижения... Вы же не лентяй, я знаю, - где не надо, вы неутомимы. Хватит уже разбрасывать по этому мерзкому городу квартиры, мебель, матерей-одиночек и детей-сирот. Хватит ходить в сторожах, разнорабочих, дворниках и делать независимый вид.
       Я всё рассчитал правильно, - это было под ночь, выпить и забыться нечем, - и клиент сдался. Мы поехали в сёла Новосибирской области художественно улучшать наглядную агитацию советского народа. Учения Ленина стали, наконец, приносить конкретный доход.
       Начались приличные деньги, на которые можно было хоть что-то.
       И приближающаяся радость в виде долгожданного ребёнка не страшила пустотой холодильника.
       Суровой осенью 81-го я всячески утеплял жильё, а Мотовилов носился к роддому с продуктами питания и всё-таки с этюдником. Он писал пейзажи под окнами родильного отделения, поднимая роженице эмоциональный настрой и кровяное давление медицинскому персоналу. Ну, идиот, - понятно...
       В ноябре, в трудных родах мы стали счастливыми отцами тихого ребёнка. Девочку назвали Анной в честь и память несчастной мамы, пусть земля ей будет пухом. Теперь я носил продукты, а Мотовилов писал записки про любовь, будущих детей и выпивал с подругами, - наконец, появилась настоящая причина.
       Тихий ребёнок вошёл в наш дом, обозрел, огласил интерьеры и стал расти не по дням, а по ночам. По ночам это было слышнее.
       Вы помните светлые годы развитого социализма, когда партия оставила народу два сорта колбасы из картона по талонам, рыбу минтай, которую не ели приличные кошки, и "завтрак туриста" в праздничном наборе на Новый год? Я помню. И не говорю за детское питание. А оно нам было надо, так как в нежной Нинулиной груди было пусто, как в магазине времён позднего застоя. Нервы, нервы.
       Опять, пропади они пропадом, - деньги. Опять потащились мы на отхожий промысел в глубинку. Мотовилов, человек азартный, быстро втянулся, что и требовалось для приобретения заменителей материнского молока.
       Ребята нашей, наскоро сколоченной бригады, - народ мастеровитый, рукастый, но выпивающий и хаотичный. В творческом споре запросто могли перейти границы неприкосновенности к лицу. Однако, - зима, снег, мороз, чистый сельский воздух, южинские, на всё готовые девчата. и совместное с ними посещение бань "по чёрному" психологическое напряжение снимали, а результаты потребления сельских рукодельных напитков сглаживали.
       Городские подруги и жёны не забывали, - наезжали гурьбой, угощали домашней стряпнёй, разносолами и истосковавшимися телами. Жизнь катила. Мотовилов в коротких промежутках пользовал ещё живую натуру, марая картон, - но как-то вяло. А мечты про Венецию и Фиесту процессу не мешали, даже наоборот. Свобода самовыражения обрела, наконец, приемлемые формы.
       И вот он, - долгожданный 1988-й. Протрубили медные трубы закона о кооперации. Сбылись мечты еврея, - призрак коммунизма, так и не добравшийся по бездорожью из замшелой Европы до тёмных сибирских углов, зачах, испустил дух и сдох. Наезжала эра посконного российского капитализма. Чтоб я так жил!
      
      
      16 это Мотовилов. оставлено в России.
       С первой женой разница в возрасте не ощущалась. Всего-то год.
       Мы и прожили год.
       С Ольгой, - это вторая, - срок увеличился до пяти лет.
       Ровно столько и терпели.
       Женя, - это следующая, - была младше на семь лет.
       Правильно, - через семь лет расстались.
       С Нинулей разница в пятнадцать лет и обнадёживала, и тревожила. Что это будет, когда мне, допустим, 60, а ей, с её темпераментом всего 45.
       Мы прожили с ней пятнадцать лет. Она умерла холодной весной 95-го года. Сердце устало. Жила на разрыв, а где тонко, там и...
       Мистика? Предопределение? Наказание?
       Март, пятница, "Поле чудес", Якубович, любимые цветы Жорж Санд из шести букв...
       Нинуля в диване с ногами, - отходит после праздничных возлияний.
       Рядом Анна, третьим - Харрис, глаз от неё не отводит, - чувствует всё.
       - Болит?
       - Никогда так не было...
       - Может, скорую?
       - Не стоит. Потерплю, пройдёт...
       - Ты убиваешь себя.
       - Всё, Толяня, последний раз. Завязываю...
       Ухожу в спальню. Сна нет, - читаю что-то полулёжа... Странный шаркающий звук, глухой удар... Телевизор или собака? Поднимает предчувствие...
       - Анна, где мама?
       - К тебе пошла...
       Бросаюсь в ванну - пусто. Туалет - закрыт изнутри. Стучу, зову, ору - молчание. Выбиваю дверь. Сидит у стены, голова в коленях. Тащу в коридор - руки холодные, пальцы синие и нет жизни в теле. Харрис вздыбился, Анна в истерике...
       - Убери собаку! Звони в скорую! - массаж сердца - кости трещат, рот в рот, - всё чему обучен, что не раз спасало... Прошу, умоляю, - Не уходи! Не уходи! НЕ УХОДИ!!! Поздно. Нет жизни... Ушла. Ушла навсегда...
       - Господи, за что? - Анна ревёт, соседка прибежала, в безжизненное лицо водицей брызгает... Поздно, ушла...
       Скорая, как всегда, через час, - А что мы можем? Нет транспорта. Вот заключение. Милиция сурова, ищет следы насильственной смерти, - Вот справка, ждите труповозку... Занавес.
       Болезнь подобралась к ней год назад - сердце сдавливало клещами. Она в бессилии бороться с болью, присаживалась, где была, и плакала со стоном. Всех знакомых врачей поставил на уши, все институты и больницы по кругу прошли, вся профессура её грудь перещупала, - нет диагноза. Полежит в больнице полмесяца, вернётся с толстой попкой, глюкозой нашпигованной, - Всё, живём, Толяня! А через три месяца всё снова. Ей нельзя пить, но каждое застолье, - Толяня, я чуть-чуть, за компанию, немного... Ей нельзя и немного. Немного у неё не получается.
       Похудела, потускнела, глаза погасли. Болезнь стирала с неё черты жизни.
       И стёрла.
       Всё мы в грехах. На мне - самый великий - смерть Нинули. Не уберёг, не хватило воли, не защитил от самой себя.
       Хоронили в жуткий мороз, в сухом, не тронутом весной, большом снегу. На воинском кладбище, недалеко от отца - майора авиации, среди ребят из горячих точек Отечества. Под голыми, высокими берёзами, скребущими равнодушное небо.
       Гиршман рыдал, я скрипел зубами...
       Место там осталось рядышком, думал - займу. Не суждено, видно.
       С Нинулиным уходом навалились беды.
       Не платили дань бандитам и чиновникам, - получите за принципы, - проверка явилась нашей деятельности на благо. Налоговая инспекция наперегонки с налоговой полицией. Нашли пунктик в декларации и закатили штраф на всю катушку, - 60 миллиончиков. Думали, - всё, сломались. А мы покрутились - выкрутились. Дальше - больше. Обворовали магазинчик наш, небольшой такой магазинчик мясных продуктов. Стенку кувалдой пробили, вошли и грабанули. Утащили-то всего ничего, - а ремонту, а протоколов, а допросов, а жадного на халяву милицейского народу! Деликатесы мясные все любят.
       За ремонтом, как в сказке, - пожар. Плюнули, продали всё к чёртовой матери. У Гиршмана - сердце кровью... Понять можно - мечта жизни.
       По доброму совету поменяли форму собственности, - налоги задушили.
       И что? Был кооператив, стало ООО. Был один собственник, стало четверо. И началась делёжка, а где делёжка - там и свара. Дошли до предела, поделили всё на четверых, - жопа об жопу, и разбежались в слюнях и матерках. В России совладельцами быть - дело опасное, а тут четверо. Чего ждать?
       Гиршман торговать тянет, капитал кой-какой от делёжки остался. Не прошло, - мужики явились, - Минеич, нам-то куда податься? Безработица, семьи, дети...
       Вперёд, на те же грабли! Взял кредит, - оборудование, материалы, аренда помещений, заказы, подрядчики... Пошло дело, а раз пошло, - милиция, санинспекция, пожарники, бандиты. Всем подай. Разгребли эту кучу - дефолт. За дефолтом ещё можно было держаться, и мы держались.
       Хотя Гиршман окончательно потерял интерес к живому производству и стал ухаживать за немолодой женщиной со взрослой дочерью, не до конца осознав, за кем из них именно.
       Пришла беда - открывай ворота, другие на подходе.
       Небольшая дальнозоркость с годами... Как в той басне, - слаба глазами стала. Те же знакомые врачи предостерегли, - Сделай операцию, пока не поздно. Знаменитый Фёдоровский центр, прекрасные специалисты, мировая известность. Пойдёшь без очереди, по блату.
       Не ходите, ребята, за здоровьем по блату, - в общей очереди проскользнуть легче. Мимо убийц в белых халатах. При первой же попытке кольнул анестезиолог в сосуд, и не стало света слева. По блату. Сбежались всей сворой, уговаривают, - Ничего, больной, гематома спадёт, приходите - повторим. Спасибо, дамы!
       Стоило это удовольствие не дорого. Тысячу баксов. По блату же.
       И это не предел. Забежал как-то по осени к старинной подружке Сонечке на попить винца. А там уже сборище, - жаркая схватка за реформы и политику демократов. Надя Фугенфирова, - Фуга, вся сознательная жизнь которой прошла в неустанной борьбе с тоталитарным режимом посредством торговли из-под полы без налогов и акцизов - вагонными объёмами. Фуга, челноком крутящаяся ещё в брежневские времена и чудом избежавшая липкой наживки ГБ. Она, а не кто-нибудь кричала, - Надоело смотреть на этих засранцев, - Гайдаров, Черномырдиных, Чубайсов! Какую страну развалили! Бардак, бандиты, воровство! Меня обворовали, подругу чуть не убили, к брату залезли. Народ нищает! При коммунистах такого не было, хочу коммунистов! На что Соня доходчиво возражала про свободу слова, печати и собраний. А Вася, Сонин муж, осветил национальный вопрос про свободу выезда.
       Я, на правах старшего, подвёл черту, - Надя, у тебя своя статистика, у меня - своя. Ко мне вот не лезут, - двери прочные и замки, и собака в доме. Укрепляйте границы владений, девушка. А коммунисты хуже, потому что они - коммунисты. Из побуждений.
       Холодное винцо остудило страсти. Я возвращался домой в хмельном благодушии, как ангел вознёсся на свой этаж и... У входа в квартиру уныло толпились соседи, двери были открыты настежь, собака блудливо прятала глаза, вещи в развалинах лежали на полу, а посреди хлама два весёлых милиционера составляли с Анной список похищенного.
       Такая вот статистика вошла в нашу квартиру. Элементарно, с помощью фомки и отмычек.
       Безбедная жизнь в российском капиталистическом раю осталась в сладких воспоминаниях и несбыточных мечтах. Если бы не так, разве я катал бы сейчас эту чушь?
       А в сладких воспоминаниях: престижные квартиры, дачи, зимние сады; гаражи, цех тарный, цех бондарный; сауны, отделанные с пошлой роскошью, - вожделённая мечта городской богемы, деловых кругов и, куда деваться, зарождающееся мафии, отмывающей не только презренный металл. Комплексный дизайн в дом каждого новоросса!
       А какая мебель! А лесное производство в Нижневартовске, - деляны, трелёвочники, клещевые погрузчики, лесовозы, вагоны в Грузию.
       А какой народ в Грузии, - бывшие футбольные функционеры. Шашлыки и вина на берегах горных рек, - "На Мцхету падает звезда, звезда на Мцхету..." Ночные наезды на Боржоми и вина. Шерсть и пряжа тбилисского камвольно-суконного комбината и вина. Полёты в самолётах грузинского направления со стоячими местами, как в трамвае, и вина: Киндзмараули, Твиши, Ахошени, Псоу, Алазанская долина...
       И вон куда зашло, - участие в международных выставках: Саппоро, Салоники, Мюнхен... Презентации, призы, приёмы, пиво с раками. Попёрло с капитализмом в рай!
       Но за всей этой мишурой, - ребята, с которыми начинали и оттрубили все эти годы. Заработки, премии, подарки к праздникам, ссуды на квартиры, авто и по мелочи. И всё коту под хвост...
      
      
      17 это Гиршман. куда деваться бедному еврею?
       Мне чуточку мешает волнение, но я вставлю несколько горьких слов про его сладкие воспоминания.
       Да, было всё это, было, никто ж не спорит.
       Были роскошные сауны в витиеватой резьбе, итальянских зеркалах и натуральной коже быков. Были шикарные бассейны, банкетные залы, квартиры и дачи хорошо перекованных демократов. И загородные виллы, пивные залы, дома охотников-рыболовов для этих же ребят. Чего только не было у них с нашей руки за государственный счёт. Ещё до чудака Чубайса с его приватизацией и ваучерами на пару "Волг" и итальянской пастой на уши.
       Всё удивлялись, отчего это колбаса дорожает и сметана? Отчего это?
       Оттого, господа хорошие, что сидели в себестоимости мясной и молочной продукции, как евреи в синагоге, - сауны, дачи, заграничные вояжи с обольстительными барышнями за инвалюту. И лечение от последствий за те же деньги.
       Что поделаешь, - издержки всеобщего счастья и предоставленных свобод ворам в законе. Не наше, впрочем, дело. Не ленись, вкалывай, создавай продукт, увеличивай прибыль, укрепляй производство прибавочной стоимостью по учениям Маркса. Нагуливай шерсть и жир.
       В конце восьмидесятых жизнь семьи обрела, наконец, живые финансовые очертания. Можно было, не торопясь, сесть, передохнуть, попить чаю в кругу семьи и подумать уже за ту дачку в Боровом, для личного отдыха в гамаке и оздоровления ребёнка.
       Но этому всё неймётся, - Давай производить мебель!
       - Кто спорит, давай. Только из чего, из этих опилок?
       - Вложимся в лес. В том числе на корню.
       - Таких денег сейчас нет. Есть долги.
       - Берём кредит в банке. Окупится.
       Откопал где-то проходимца из Нижневартовска, - на него проходимцы, как на говно мухи. Взяли кредит, вложили, сидим, ждём потока прибыли.
       А тот сбежал, конечно же. Причём не сразу. Сначала да, - и деляны, и техника, и вагоны в Грузию, и мебель на выставках. Но, как только пришла настоящая прибыль, - продал, гад, всё, деньги в сумку и сбежал за бугор, - лови его. А мне - плати. А ставка кредита на тридцать процентов взлетела, - и мы в глубокой... Достойных слов не хватает.
       Мотовилову - хоть бы хны. Ну кокой ты коммерсант?! Не лезь в деньги.
       Я же не суюсь с советами, когда ты фонтанируешь по ночам дизайном или мажешь на холст пейзаж за окном. Я только не высыпаюсь. Так давай уже разделим сферы и ответственность. Мне - переговоры, договоры, калькуляции, процентовки, банк, взятки и мелкие подношения секретаршам. Семья, в конце концов. А тебе - проекты, заграничные командировки для показа достижений и дружба народов на берегах Арагви и Куры.
       Я уже не говорю за те отношения с пролетариатом. Ты сначала организуй бизнес, стань на ноги, обрасти капиталом, обеспечь семью. А потом, ради Б-га, высокие зарплаты, подарки, ссуды. Эти голубые воротнички!
       Начитался Энгельса, нахватался про равноправие... Шариков.
       Или хапни куш под приватизацию, как товарищ Березовский, и живи себе в Лондоне. А не можешь, - отойди в сторону, тяни лямку, терпи...
       Откуда, я удивляюсь, при такой незанятости ума, такие амбиции?
       Теперь самое тяжкое. Не буду повторяться. Мы потеряли Нинулю, любимую женщину, жену, и я впервые увидел в его глазах слёзы.
       То были мои слёзы.
       Вы уже поняли, как любил её Мотовилов. У него всё строилось на взаимных восторгах и свободе полёта. Евреи так не могут, у нас - или всё, или ничего. Вы понимаете теперь, каково мне было терпеть их вольный ветер? Мы потеряли Нинулю. Потом быстренько мы потеряли всё, включая левый глаз. Вы уже в курсе. А ему всё нипочём. Знаете, что было после той квартирной кражи?
       Он созвал гостей и устроил в том развале пьянку по поводу демократической статистики. Лично мне было не приятно, но кто-нибудь, когда-нибудь с этим считался? Дальше я терпеть не мог и не стал. Под утро, восстановив организм огуречным рассолом, я посадил его напротив и задал ряд нелицеприятных вопросов про оставшуюся жизнь.
       Я сказал ему, - Мотовилов, теперь уже, сколько нам лет? Ах, шестьдесят приближается? Б-г мой, как летит время! Через год, нет, меньше, - долгожданная заслуженная пенсия. И каков итог нашей напряжённой работы на благо? Что конкретно мы имеем в этой, горячо любимой вами стране? Загибайте оставшиеся пальцы.
       Отца - французского, как определила Лубянка, шпиона?
       Мать, отдавшую жизнь строительству этой мерзости за окнами?
       Любимую жену, лежащую сейчас среди молодых ребят из Чечни?
       Брошенных с небрежной лёгкостью детей, возраст которых давно перевалил за срок выплаты алиментов?
       Дело, которое с вашими фантазиями развалилось и приносит убытки?
       Грядущую пенсию, которой не хватит на простой деревянный крест?
       Я уже не говорю за инкрустированный гроб.
       Долги и кредиты, которые вы, как честный человек, конечно же отдадите, продав квартиру, машину, - и где тогда жить?
       Левый глаз, который вернут нам в стеклянном виде? Если вообще вернут.
       Радостные перспективы в позвоночнике, который откликается на каждый чих и даже, когда вы пердите?
       И всё это вы хотите сохранить как святое?
       Учтите, у нас осталась только поздняя дочь, которой нужно обеспечить будущее, или хотя бы предоставить возможности. Вы мало занимались её воспитанием, и правильно, - что бы там выросло, я себе представляю! Уже за одно это вы заслужили спокойный отдых в мягком кресле.
       - На что ты намекаешь, - был его вопрос.
       - На мою конкретную национальность, которая всё-таки еврей, и вашу любовь к перемене мест обитания. Я предлагаю бросить всё к чёртовой матери и уехать на землю моих предков, где, может быть, слишком тепло, зато не так холодно, если учесть грядущие перемены в квартирном вопросе. И вообще, что-то давно мы не таскали рюкзаки с этюдниками. Тряхнём стариной?!
       Последний аргумент убедил его. Он сказал, - Поехали! И махнул рукой.
       Я сказал, - Технические вопросы по перемещению беру на себя. Учите иврит и прочтите хоть что-то про Каббалу...
       В январе 2000-го это свершилось. Мы благополучно приземлились на святой земле Израиля, получили свой "Шалом" и стали в очередь на оформление теудат-оле. Сбылись таки мечты еврея Гиршмана.
      
      
      17 это Мотовилов. эпилог.
       Середина октября. Над Хайфой висит хамсин, жара не отступает.
       Сегодня пятница, день платежа, - завершив ритуальный никайон у ветерана трёх войн, получаю свои 50 "шакалов" и возвращаюсь домой, складывая в уме вчерашние 80 у Цили и эти 50. Баланс устраивает.
       Возвращаюсь домой по тесной, суетливой, крикливой Масаде, может быть самой короткой улочке "северной столицы". Но самой извилистой и мужественной. Очередная ливанская война не закрыла крохотные антикварные лавки, художественные мини-салоны, развесы second-hand.
       У магазина "Ваш", сидя на пластиковых ящиках, "пикейные жилеты" под пивко "Маккаби" определяют судьбу страны и, как всегда, не в её пользу. "У Лёвы" наоборот, всем довольны, особенно тем, что не продали ещё квартиры в Москве, Одессе, Питере и Запорожье. Что они, - на дураков похожи? Вот начнётся по настоящему с Сирией или Ираном, - посмотрим, кто тут умный.
       А мелкие кафушки даже в самый разгар бомбёжек не закрывались. Днём - малое заседание Кнессета, вечером и ночью - молодёжная толчея, запах кофе и два американца, - скрипка и контрабас, - концерт до утра за еду и выпивку...
       У Лёвы покупаю овощи, хлеб и пиво, мысленно составляю калькуляцию и решаюсь разориться на вишнёвое варенье.
       - Лучше моего не найдёшь, - хвалится Лёва с таким видом, будто он сам его варит. Или жена. На этой же стороне, буквально через дом, - кошачий магазин и Дуська сегодня полакомится консервированным Wiscas, а эти бездомные обойдутся рассыпным. Оставшихся 16 "шакалов" хватит на традиционную чашку кофе в 2 часа ночи здесь же, на Масада 22, под импровизированную меланхолию струнных инструментов и неспешную беседу руками с молоденькой эфиопкой. Постаревший Гиршман будет торчать рядом немым укором, - Зачем ты притащил меня под бомбы?
       Как вам это нравится, - я его притащил...
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Комментарии: 24, последний от 18/06/2008.
  • © Copyright Мотовилов Анатолий Минеевич (motia40@mail.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 96k. Статистика.
  • Повесть: Израиль
  • Оценка: 4.64*5  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка