Чёрте что с памятью. Событийное как в зеркале, а города, улицы, местечки, вокзалы, не говоря уже о именах и датах, - в провале памяти. Дешёвое пиво потребляю изрядно и, как следствие, - закупорка, а чего, не помню. Не помню даже названия Тель-Авивской пляжной забегаловки, в которой дочь родимая обосновалась, жизнь израильскую преодолевая. Шустрит, крутится с самого утра, - подносы подносит, питьё с закуской подаёт, зазывно улыбается, с интересом беседует. Ловчит, поди? Тут все ловчат, а как ещё? Потому как, - продукт всеобщего экономического распада, перманентной войны с враждебным окружением, безработицы и собственной неодолимой лени. Сегодня позволю себе по причине взошедшего на банковский счёт вспомоществования за труды праведные и годы преклонные. Труды и годы, правда сказать, отдал стране, лежащей на карте мира несколько севернее, а на пляже этом образовался в поисках покоя, воли и сносного пропитания в старости.
Сочиняю под Гарика:
Конец, предвидя неизбежный,
Составил надпись над собой, -
"Жизнь положил в стране он грешной,
А кости положил - в Святой".
Только не получается пока, не вытанцовывается с приличной жизнью и обеспеченной старостью. Враги вокруг, - изнутри и снаружи. Ничего, перетерпится, перетрётся, не убивают пока...Сейчас устроился у окна, море осеннее демонстрирующего, за столиком, солнышком окроплённым, в кресле плетёном, живом, скрипучем, - млею в голубом просторе. Жду терпеливо под звуки МУ еврейские. А дочь мимо носится. Свой, мол, не барин, не мафиози какой, - потерпит.
Ито, - день впереди длинный, бездельный, в полусонном ожидании вечерней прохлады и перемен взаимоотношений с автономией. Что ж, сижу, время убиваю, бабцов в бикини одним глазом вылавливая.
Игру себе придумал ума и воображения. Сощуришься, чуть-чуть глаз сомкнёшь, - удалится всё, сольётся в колорите солнечном, прибоем белым подстроченным, ветром морским овеянным, - гармония душе и благодать. Дали глубокие, краски свежие, тела точёные, бабцы в бикини, неотрывный взгляд привлекающие. А разомкнёшь, да очки с диоптриями, да всё это же в деталях, - мама родная! Это ж сколько съесть и выпить надо, чтоб так разрастись и по бокам развеситься!
Ну нет, - женщины в русских селеньях значительно, я бы даже сказал... Не говоря о городских. Никита Сергеевич, помнится, саратовских всё нахваливал. У него там, - то ли пять вечеров удачных, то ли ребёночек внебрачный, то ли усадьбу родовую в переворот спалили. Не знаю, врать не стану. Бывают и здесь отдельные экземпляры, бывают, попадаются, - просто картинки с выставки, с журнальной глянцевой обложки. Но тут одно из двух, - или замес европейский ищи, или нелегальные поставки из стран СНГ. А может это у меня быстро развившийся комплекс от долгого неупотребления?
И на этой гнилой почве маргинальные настроения? Нехорошо, неправильно, нельзя личное с заграничным путать или там смешивать, - раввинат не велит...
"Он ещё раз окинул усталым взором всё, что окружало его в этом крохотном прибрежном кафе, похожем на кем-то забытый, придвинутый к парапету набережной аквариум... придвинутый... аквариум..."
Рыбки золотые, форель жареная в кляре... Так, расслабился, размечтался, а сколько ждать-то можно?
- Анна, а сколько ждать-то можно?!
- Пап, ты не видишь? - огрызается, - Я одна на весь зал!
Эт точно, одна. Экономит балабайт на обслуживании, на говне сметану собирает. Днём, конечно, посетитель редкий, в годах, семейный, тучный, медлительный. Беготни с ними немного, но и навару никакого. А к ночи народ омолодится, оголится, поднапрёт стайками на огоньки бегающие, коктейли горячительные и музон бодрящий, - извертится, родимая, на пупе, избегается, п0том изойдёт. Зато все типы в свой кулак соберёт, - скупая радость юных олим. Тяжёл он, репатриантский хлеб, ох, тяжёл. Тяжёл, безрадостен и потогонен. Мне, как бы со стороны, виднее.
- Иди, учись, - уговаривал. Куда там, - иврит едва одолела, - и вперёд. Шурует с подносом вдоль столов, шекели сгребает. И никакой идейной платформы под этим, никакой перспективы роста и профсоюзной правовой защиты. Панты пустые...
"Он еще раз окинул усталым взором всё, что окружало его в этом крохотном прибрежном кафе, похожем на кем-то забытый, придвинутый к парапету набережной аквариум. В духоте и остром чесночном запахе арабской кухни плавали, лениво помахивая плавниками-веерами, хватая корм мелкозубыми челюстями, рыбы - гости.
И нетерпеливо суетились поверх, в ожидании скорой трапезы, - торгаши-акулы...
Равнодушный взгляд его, прикрытый дымчатыми, в золотой оправе "Dior", медленно скользил по привычному кругу, - от громоздившихся справа стеклянных наворотов отеля "Sheraton", опоясанных хитросплетением мраморных лестниц и пандусов; через мерно, в такт прибоя, раскачивающиеся верхушки мачт "Dracon", пришвартованных к долго убегающему пирсу; через отливающий глянцем ультрамарин гонимого тугим ветром моря; через навернувшиеся над горизонтом, первые, слабые осенние облака; через раскалённый жёлтый песок пляжа, покрытый пёстрыми мухоморами солнечных зонтов, заваленный лежаками, шезлонгами и припёкшимися к ним загорелыми телами простоволосых toples - девиц. Туда, влево, к серебристым амплитудам струй центрального фонтана, к тупым бетонным башням "Dan Panorama" и дальше, дальше, до торчащих в мареве хамсина, минаретов Яффо.
- Боже мой, как, почему, зачем, с кем я здесь, - душила его подступившая к горлу ностальгия, - зачем мне эта развесистая роскошь сверкающего зеркалами и хрустальными канделябрами итальянского интерьера, это пошлое, витиеватое серебро блюд, судков, соусниц и приборов... соусниц, наполненных... соусниц..."
- Тьфу-ты, блин, кухня у тебя арабская, чесноком воняющая, а интерьер итальянский, развесистый... Клюква. Графоман. Бездарь, тупой бездарь.
- Тебе, как всегда? - бросила, пробегая, Анна.
"Как всегда" - это большой бокал пива "Туборг", чипсы, кетчуп и грибной салат с зеленью. Да какие там, на хрен, грибы, - пара шампиньонов, мочёных с вечера, картошка недоваренная, огурцы проквашенные, лук, иногда горошек, - всё. И за ценой не угнаться.
- Сегодня обойдусь. Пару бокалов и чипсы, - вот еще, шекели зазря палить, - и хлеба с тмином.
Так-то лучше, и на вечернюю бутылочку сэкономлю. На сон грядущий пивка холодненького и бисли, - само то! Спишь после, - как младенец.
- Салат за мой счёт, - угощаю, - освобождает Анна поднос.
И тут, глазам не верю, - "со стороны деревни Чмаровки..."
В сопровождении пожилой потёртой пары, - Юрский Серёжа, собственной персоной. Он, конечно, он, и борода не изменила, а годы долгие даже как-то разгладили, печать горечи отутюжили, глаза развеселили. Сколько же лет минуло - кануло? Память, проклятая память
Ну, двадцать-то уж наверняка, как не двадцать пять...
Зрительный ряд выстраивается туговато...
Где-то добульдозерный период на Малой Грузинской. Точно. Миша Шапиро как только в Москве осел, женился, зацепился, - заматерел мгновенно. Без предупредительного звонка, - ни-ни, не смей соваться.
У него всё на неделю вперёд расписано. Московские, доложу я вам, штучки. Так я и не совался. Из Домодедово по посадке оповещу, мол здесь я, Миша, друганок твой, сибирский, но не волнуйся, по своим делам, не к тебе лично. И получу добро, - "Завтра в пять. А что у нас завтра? Среда? Тогда лучше послезавтра в семь. Тебе удобно? Записываю." Нормально, да? Это в Новосибирске, - в ночь, заполночь, с бутылкой, без, с разговором, с ночёвкой, с женой, с девицей. А тут, что ты, предварительная запись от и до. Ладно, я с понятием. Не в свой же дом приглашает. Он, как это в народе? Примак. И я в Москве не спецом к Мише, - по своим делам. Мало ли?
Хорошо, послезавтра, в семь, так в семь. Тащусь, - метро Новослободская, через переход и налево. Нам с Мишей - бутылка армянского, три звезды, жене (имя, опять не помню) - цветы, дочке Туське - коробку конфет, которая достаётся тёще. Обрядные жимки и целование рук в тесной тусклой прихожей, - Пггоходите, не стесняйтесь. Самоварный чай вокруг стола, напряжённые вопросы.
- Тёща-бабушка, - Это с вами Миша в могге ггаботал?
- Извините, нет.
- А стоггожем в Загоггске?
- Не довелось.
- А на Соловках с Мишей быги?
- Спасибо, не пришлось.
Чаю - час. Другой, согласно традиции и предварительной записи, - искусству живописи, демонстрации достижений. Миша на тот год из нестройных рядов уличных рисовальщиков, - шаг вперёд. Пишет уже портреты знаменитостей, - Ростропович, Канторович, Роднина - "Олимпийская Мадонна". Хорошо пишет, добротно, убедительно. Где-то, местами, скорбно, но это уж, - чисто еврейское. Не чета глазуновым, шиловым, софроновым. Не елей сопливый - правда. Но это, как ни крути, хорошо ли, плохо ли, - заказы, подрамники, холсты, размеры, рамы, - деньги. Деньги, деньги, - они самые.
А это - на картоне, на обрывках, на клочках, - карандашом, углём, сангиной, акварелью, гуашью, - всем, чем под руку попало. С Алтая, с юга - севера, из Подмосковья, из Зарядья, с Соловков. Бог знает сколько и откуда. Это - особое, потаённое, щемящее, душу наизнанку выворачивающее. Наконец, тряпку с мольберта долой, - свежачок влажный, аромат пихтовый источающий. С вопросом, - Узнаёшь, кто? А там, в игре седых полутонов, натурально, конь загнанный, висельник перед суицидом в последнем раздумье. В чертах что-то знакомое, даже знаковое. Мучаюсь, - мозги навыворот, - но нет, не могу, сдаюсь...
- Не томи, Миша. Кто?
- Серёжа Юрский.
- Это - Юрский?!! Остап Иббрагимович?!
- Он. После спектакля во МХАТе. Так жизнь даётся. Так ПРИХОДИТ мирская слава...
Обмениваемся по поводу. Минута в минуту прощальный обряд в тесной прихожей всей семьёй. Тёща-бабушка, - Я знаю, вы с Мишей в могге ггаботали.
Где-то ты сейчас в Канаде, милый сердцу Миша Шапиро. Жив ли?
Юрский с компанией располагаются в углу, отвернувшись от суеты в сторону моря. Долго, перебрасываясь гастрономическими шутками, составляют заказ. Дочь, ничего, соответствует, - свободна от авторитетов, имён и возраста. Или не узнала. Или узнала, но у нынешних и здешних свои кумиры, с той жизнью уже не связанные. А жаль. "Гешер" тех высот вряд ли достигнет. Но им и "Гешер" нипочём, - уйдёт вместе со мной русский, сгниют, отвалятся корни. Зарастёт могила матери под берёзами смиренного сибирского кладбища. Э-э-э-ххх! За тебя, Нинуля! Спи, любимая, и до встречи.
"...пиво нагрелось, проникало внутрь судорожными толчками и уходило в слезу. Как, почему, зачем, с кем я здесь, - душила его подступившая к горлу ностальгия. Зачем мне эта вонючая арабская забегаловка, похожая на оставленный кем-то, придвинутый к парапету набережной аквариум. (Дался тебе этот аквариум!) Зачем эта глазастая, наивная девочка - эфиопка, сидящая напротив, польстившаяся на изысканные манеры, благородные седины и дешёвый стол... дешёвый стол..."
Не такой дешёвый, как хотелось бы, не такой, который в текст ложится.
А, кстати, не опрокинуть ли ещё бокальчик? Жар души загасить, притупить боль воспоминаний.
- Примите заказ, девушка!
- Папа, хватит. Выпил, - иди домой, - у меня запарка начинается.
- Тогда получите, - узнала, кто там, в углу?
- Ты как выпьешь...
- Всё, пока, - жопу в горсть, и потащился в душный город. Последний взгляд в угол. Юрский и компания отобедали, сытно отвалились в креслах. Обозревали, молчали, грустили вдали.
Может, оттого грустили, что море Средиземное волну на выходе подняло крутую, вспенилось, а над горизонтом навернулись первые, слабые осенние облака.