Дожди кончились, теплынь, сквер пред "Театроном" полон.
Бьёт, искрится фонтан, трещит птичья мелочь, гоняют на чём попало дети. Толкутся над шахматистами болельщики, опасно конфликтуют, сбрасываясь, синюшные поддавалы. Растянулись под лавками, уснули собаки...
Из предпраздничной суеты материализуется, приближается подозрительный субъект в чёрном и с папкой.
- Смотрите, что делают эти прохвосты из Кнессета. Или вас не интересует политика? Сколько наблюдаю, вы всё время с "Шахматным обозрением", но не читаете.
- Ты что хочешь у него спросить? - вскакивает со скамейки пожилая дама, скромно прибранная к празднику, - говори в микрофон, он плохо слышит.
Слезящиеся глаза глубокого старика если видят, то не чётко. Мелко вихляющей кистью пытается поймать микрофончик слухового аппарата. Не удаётся, и он обречённо роняет руку на поручень инвалидной коляски, - вижу тоже не всё, - ему нравится своя шутка, - кривая гримаса, - попытка улыбки.
- Хорошо, хорошо, - успокаивает приставала, но хватается за микрофон, - я вас каждый день наблюдаю. Вы всегда с "Шахматным обозрением", но не читаете.
- Это от мух... Или ты что-то спросить хочешь? - шамкает безгубым, свалившимся в вечную скорбь ртом инвалид. Наконец справляется с бегающими глазами и останавливает осмысленный взгляд на собеседнике.
Собеседник средних лет, крепкий, основательный, наглый, - ловец душ, всегда готовый вас скрыто обработать и быстро обобрать. От такого не сразу отвертишься.
- Я говорю... вы меня слышите? В Бейт Оле открывается клуб ветеранов. Мы будем рады приветствовать... Вы были участником ВОВ?
- Разумеется, он был участником Великой Отечественной Войны. И финской, и японской. Обращайся ко мне, ты же видишь, - спешит на помощь женщина сложносочинённой национальности и вставляет между ними не утратившую жизненной силы грудь.
- Он, что, за себя говорить не может? Ты метапелет? - начинает нервничать общественный деятель, - посиди тут, успокойся, послушай, - золотая фикса сияет в нетерпеливой улыбке, - Я хотел узнать...
- Моня, Моня, - глаза инвалида теряют фокус, мутный взгляд плывёт за толстуном на ярком детском велосипеде.
- Ошибаешься, метапелет нам, видишь ли, не положено. Я - дочь ветерана трёх войн. Говори со мной. Что надо?
- Наша задача собрать в клуб, охватить тёплой заботой и вниманием всех ветеранов войны с фашизмом. Я имею ввиду... Папа, вы меня слышите? Ему сколько лет?
Вихляющая кисть инвалида пытается показать, - Это мой правнук Моня. Моня, Беня, - что за имена?
- Вас как зовут? - потеет, но терпит организатор, - давайте я вас предварительно запишу. Это наша программа. Возьмите, прочтите, на семейном совете спокойно обсудите.
И, - милости просим, - он уже не рад, что связался.
- В третьем классе учится, а таблицу умножения не знает...Объясни мне... Василий Васильевич меня зовут...
- Очень приятно познакомиться, я - Ашмадай, - выстрелил общественник хищным взглядом, - вот моя визитка.
- Мы за двадцать лет насмотрелись представителей, - не поддаётся женщина, - и с визитками и без. А толку?
- Двадцать лет, двадцать... - без мысли вторит ветеран.
- Да... Ну, ладно... Обсудите программку на семейном совете и звоните, задавайте вопросы, - Ашмадай бросил микрофон. На розовой мясной физиономии застыла досада.
- Василий Васильевич меня зовут. Бояринцев...
- Значит, сунул программку и до свиданья, - рвётся в бой дама, - не видишь? Человек не в себе, - два инсульта.
- Вас как зовут?
- Елизавета Васильевна Бояринцева.
- Странное для этих мест сочетание... Ну, ладно, Елизавета, что вы от меня хотите? Я представитель общественной организации ветеранов ВОВ. Наши функции ограничены...
- Знаем мы ваши функции. Замутили амуту какую-нибудь, деньги гребёте, а мы вам - фиговыми листочками, для отчёта. Выслушать даже не можешь по-человечески.
- "Попал ты, деятель, на железную леди, - берёт себя в руки Ашмадай, - такую пустыми обещаниями не прельстишь". Хорошо, Елизавета, слушаю вас внимательно, - и блокнот открыл для убедительности.
- Ты не думай, что мы требуем чего-то сверх... Но у моего отца особые обстоятельства.
- "Знаю я ваши обстоятельства, у всех они особые, когда встаёт вопрос о привилегиях". Ну-ну, я вас внимательно слушаю, сделаем всё, что в наших силах.
- Ярославские мы, - присела Елизавета, нашла слушателя, успокоилась, подобралась, - Ты не был в Ярославле? Папа, он не был в Ярославле. В центральном сквере памятник погибшим воинам поставили. Так на нем отца поместили: Бояринцев В.В. Дураки бесчувственные. А он, вот он, - как есть, живой...
- Как же вы, с таким набором, в Израиле приземлились? - перебил Ашмадай.
- Гринберги мы по материнской линии. Софья Гринберг, мама моя, - известная ярославская поэтесса, член Союза писателей. Я тебе сейчас несколько строк напомню...
- Несколько строк пока ни к чему, - чуть позже. Ближе к теме, пожалуйста.
- А папа - боевой генерал в отставке, герой Отечественной и финской, и польской, и японской. Какой хочешь... На параде Победы за Второй Белорусский шёл в самой голове, при знамени.
- Я говорю, - крикнула она в ухо задремавшему ветерану, - все войны прошел! А в благодарность, - на памятник павшим живого героя поместили!
- Да, да, - отпрянул ветеран, - двадцать лет...
- Двадцать лет, - это чему? Победе - шестьдесят, а чему двадцать? - досадует, что связался Ашмадай.
- Вот сядь и послушай, - снова возбудилась Елизавета, - не торопи меня. В декабре это было 53-го, числа уж не помню, вызывают отца к Жукову Георгию Константиновичу, якобы, на совещание. Мы тогда в Москву перебрались... Ну, день его нет, другой, третий... Ни слуху, ни духу... А время-то какое было? Помер вождь народов Сталин, и пошёл делёж, поползли слухи... Через неделю отец явился. Бледный злой, жизни на лице нет и на вопросы не отвечает. Ждите, скоро, говорит, - объявят. Когда, - не знаю. Ну и объявили, - Берия, мол, империалистический шпион! И большая шайка с ним! Во как! А папа до войны под Берией, как раз, служил. А в конце, - под Жуковым на Втором Белорусском. Вот его и привлекли к аресту и всем дальнейшим действиям...
- Вы хотите сказать, к расстрелу? - оживился Ашмадай.
- Ничего я не знаю, только через три года сняли отца со всех постов и в отставку отправили. А ему пятидесяти ещё не было. Так-то Хрущ отблагодарил, - пенсию военную сунули и в районный Совет Ярославля вернули на работу с ветеранами... Из Москвы-то, - да в Ярославль опять...А как сбросили Никитку, мама не вынесла, - давай письма писать в органы. Тут уж взялись за нас по настоящему. Всё припомнили, - и службу отца у Берии, и творчество мамино упадническое, и меня зацепили за связь с иностранцами во время Фестиваля Дружбы...
- Было, было, - что греха таить, - старушенция просияла вдруг воспоминанием, - а на что другое нужны фестивали-то? На связь с иностранцами...
- Как же вы всё-таки с такой родословной и биографией на земле Святой очутились? - не вытерпел Ашмадай.
- Я же сказала, Гринберги мы по материнской линии. Как достала нас власть советская, да как увидел отец своё имя на памятнике павшим воинам. Решили семейно, - в Израиль. А нам, естественно, - отказ. Подумали и пошли в отказ. Чего натерпелись, - не пересказать. Пять лет мучили, - с 80-го по 85-й. Отца всех званий лишили, мать из Союза писателей прогнали. Мне-то что, я как была медсестрой с войны, так никуда дальше не продвинулась, - везде мне фестиваль дружбы с аргентинцем поминали. Так и осталась. Только в 85-м, когда отца первый паралич разбил, смилостивились, - отпустили. Езжай, мол, - подыхай на чужбине... В аккурат, - двадцать лет на день Победы будет.
- Что же вы просите? - не вытерпел Ашмадай, - говорите, я запишу и, чем могу, посодействую, - и опять зубом золотым сверкнул, - не стесняйтесь...
- Ты, конечно, решил, что нам помощь нужна? - успокоила Елизавета Бояринцева, - ничего мы не просим. Спасибо этой стране, всего у нас в достатке. Маму только жалко, три года в покое протянула. Надорвала сердце в отечестве родимом, вот и не дожила своего. И отцу недолго осталось, - девяносто три уже и два инсульта... Зато, вон он, - первый правнук на велике рассекает. Видишь, папа? - пошевелила она генерала в отставке. Ничего не видел ветеран всех войн, - сгорбился и дремал, сидя в инвалидной коляске, уронив белую голову на своё плечо. Развёл представитель руками, крякнул с досады, - сколько времени зазря спалил, - и пошёл прочь, оставляя на дорожке песчаной следы куриные...
Бил фонтан, щебетали пташки, бурлила жизнь в тенистом сквере у "Театрона". Шёл май 2005-го...