Поднявшись по широкой, покрытой немного уже повытертой ковровой дорожкой, лестнице на третий этаж, я толкнул очередную дубовую дверь и проник в залитое ярким светом помещение, в которое, в свою очередь, также выходили пять или шесть дверей. Впрочем, уже не дубовых, а полированной итальянской ольхи с матовыми стеклянными вставками и бронзовой фурнитурой. Новехонький паркет устилал длиннющий палас в песочно-пастельных тонах, сюжет украшавших стены эстампов обличал либеральный оттенок в мировоззрении декоратора.
За дверью из ольхи открылся меблированный кожаным диваном и креслами предбанничек или, скорее, нечто вроде секретарской, по которой расхаживал пожилой, добродушного вида мордоворот с резиновой дубинкой на поясе и восьмиугольной, как у американских копов, фуражкой на совершенно круглой голове. Завидев меня, мордоворот показал пальцем на еще одну дверь, точнее на приколотое к ней двумя булавками объявление, которое гласило: "Соблюдайте тишину! Идет сходняк фракции".
- Понял? - молвил мордоворот, указывая корявым перстом на объявление - а коли понял, так годи! - и он еще раз энергично ткнул пальцем, но уже в направлении одного из кожаных кресел.
Я послушно опустился в кресло и приготовился "годить", по-прежнему держа в руках свой "меморандум".
За высокой и тяжелой, с дорогой кожаной обивкой дверью набирали силу голоса, иногда глуховато звенел колокольчик, кто-то многократно призывал "остудить страсть" и вернуться к повестке. Внезапно в предбанник, как бомба влетел запыхавшийся бизнес-депутат Андрей Александрович Крадэ, сжимавший в обеих руках мятую пачку каких-то счетов, накладных и даже спутанный клубок кассовой ленты.
- А ну, вратарь, открывай воротА!! Живо, чего, спишь, чтоли?- запальчиво заорал Крадэ на американизированного охранника и неловко рванул было на себя бронзовую ручку массивной двери, отчего часть бумажек вывалилась на пол. - У-у, блин, подымай, чего вылупился? - продолжал рычать Крадэ, прорываясь одновременно в дверь и загребая правой ногой по полу, целясь загнать выпавшие листки в помещение фракции.
- Мандат! - уперся, хватаясь за резиновую дубинку, охранник - у меня без мандата и муха не мо-ожет! Ма-анда-ат пока-ажь да оса-ади, слышь, Андрей Александрыч, я сказал!
По-прежнему чертыхаясь, Крадэ осадил и принялся нашаривать в своих бездонных карманах мандат, одновременно суля охраннику перевод на службу в Ставропольский край, причем единственной подцензурной являлось фраза "будешь там у духов мандат спрашивать".
Между тем сходняк фракции был, как видно, в самом разгаре:
- За утайку спонсорской помощи - за это, знаешь? - рвался в приоткрывшуюся дверь чей-то гневный, уверенный голос - за это знаешь, что бывает? Это же, считай, крысятничество!
- Да я, пацаны, не хотел, в смысле - я думал, потом с процентами... Я гад буду, пацаны! - лживо семенил и увиливал другой, до странности знакомый голос, принадлежащий, как видно, обвиняемому депутату.
- Петушить! - как кулаком по столу грохнул первый голос.
- Петушить, петушить - многоголосо поддержали депутаты - оборзел, совсем забыковал! Конечно, петушить!
- Да я общак держал, пацаны... Я гад буду... Вы чего, пацаны?
Наконец, Крадэ нащупал и предъявил охраннику мандат, скользнул в помещение фракции и с порога рубанул:
- Сергей Георгиевич, срочное дело! А потом дверь закрылась и вновь наступила тишина.
- Это что же... Не может быть! Ну и порядки... . Неужто они его вправду... Опетушат? - растерянно забормотал я, обращаясь к охраннику.
- А чего ж, бывает, и опетушат какого - буднично и тускло пояснил, переведя дух, охранник. Почему не петушить - петушат! Насчет этого - дисциплина! А может так, пугают. Бывает, и по рогам дают, если первый случай.
- По рогам?
- Известно, по рогам, а то по чём же еще? Был, например, бизнес-депутат - стал просто.
- Что просто?
- Просто депутат. Рядовой, значит. Охранник натужно потянулся всем своим крепко сбитым телом, отчего в гулком помещении приемной весьма явственно захрустели его суставы, и с симпатией глядя на меня, мечтательно сказал:
- Эх, курнуть бы сейчас... Сам-то куришь? План у меня - центряк, рай увидишь... Сам дилер фракции только у меня и берет... А мне - чтоб ни-ни на дежурстве! Нельзя, блин! Новые спонсоры, новые порядки. Ладно, смена через полчаса. Ты заяву-то свою брось мучить! Положь вот хоть на кресло... Замусолил совсем!
Я перестал вертеть в руках свой "меморандум" и повиновался. Мне стало страшно, страшно до тошноты, но я всё-таки до конца не верил в реальность происходящего. Все казалось - вот, сейчас Леша проснется, или очнется, или иначе как-нибудь преобразится и вся окружающая дикость развеется как дым, как туман, как сон. Но он не просыпался и не преображался. Во дела... кому рассказать, не поверят, скажут - ты "белку" словил, допился... Однако линять надо и быстро, та сука из Бюро пропусков небось ментовку уже вызвала - мол мошенники, когда это кончится ... Знаем! Никак нельзя мне сейчас в ментовку...
- Сам-то кто будешь по масти? Овца? Овца чтоль? Да ты не тушуйся... Охранник, у которого, как видно, начиналась легкая наркотическая абстиненция, нервно ходил вперед-назад по приемной, наставляя меня на правильный стиль поведения в недрах Реформаторской фракции Государственной Думы. - Не журись! Депутаты у нас хорошие, справедливые! Ну, понятно, не все. Всякие есть, конечно... Но чтоб вопрос решить - это всегда можно! Тебе судебное решение или что?
- Да нет, я насчет государственной границы... Понимаете, я обнаружил один ранее неизвестный документ...
- Чего? Какая там еще "граница", такой темы вообще не бывает - мгновенно среагировал на ключевое слово охранник. "Таможня"! Правильно говорить надо, сейчас за гнилой базар враз ответить можно! А таможня - это тебе прямо к Бугаеву. Его тема. Да, таможня - это не всем по карману, не всем - охранник стал посматривать на меня более уважительно и машинально одернул ремень. Ща, сходняк закончится... Я доложу, и примет тебя. Отмаксаешь мне потом... Чего дашь, то и ладно! Ты ж не обидишь, знаю... Лишь бы слепни не залетели. А то все, пиши пропало, лучше и не заходи - убьет!
- Какие ж слепни в ноябре месяце?
- И зимой досаждают, не то, что в ноябре - понизив голос, нехорошо взглянул охранник - свойство у него такое, наследственное. Тут у нас мно-ого чего есть... противоестественного. Наука... не может того объяснить.
- А-а-а! Пусти-ите, суки! Не надо, пацаны-ы! - из-за массивной двери фракции прорвался приглушенный крик ужаса и отчаяния, перешедший через какое-то время в затухающие всхлипывания.
- Ну, вот и хорошо, вот и хорошо - удовлетворенно заворковал мой словоохотливый собеседник - он теперь минут тридцать-сорок добрый будет, лишнего с тебя не возьмет.
- Да кто?
- Так Бугаев же. Рог фракции. Но ты не бойся, как я скажу, смело иди, не трясись! Только бы слепни...
Внезапно дверь в помещение фракции содрогнулась от сильного удара изнутри, и из нее тяжело вывалился всхлипывающий человек в растерзанных одеждах, в котором я живо узнал Бориса Павловича Козина - того самого "член-корреспондента" Академии Государственного строительства при Правительстве Российской Конфедерации, что скандалил у нас в архиве, когда его поймали на краже документов из эльвириного хранилища. А теперь, оказывается, он еще и депутат. Вслед за Козиным в дверях образовалась рослая и массивная фигура другого депутата, который, поддав Козину ногой под зад, промолвил густым голосом:
- Смотри, сука!
Козин, дрожа и всхлипывая, ударился в галоп.
- Доброго здоровья, Митрофан Осипович! - подобострастно приветствовал второго депутата охранник, успевший молниеносно сорвать со своей шарообразной головы фуражку.
Депутат, не отвечая на приветствие, кивнул в мою сторону:
- Кто таков?
- Это к вам, по делу, надоть быть, Митрофан Осипыч, а по какому - сам скажет. Там, типа, таможня, а документы уже все нашел, говорит.
- А бабло? Бабло с собой? - обращаясь теперь исключительно ко мне, спросил Бугаев.
- Нет... Я собственно, насчет административной границы Ставропольского края, я обнаружил в Центральном архиве Акт размежевания земель с Ростовской и Волгоградской областями... Почему-то неизвестный нашему правительству... Эта находка может повлиять на ход переговоров с горцами... И поэтому бабло тут вообще ни причем, интерес здесь государственный, а не мой личный... Реформаторская фракция, я думаю, должна....
- Слышь, Биллиард, - внезапно рассердился рослый депутат - ты мне сходняк фракции не срывай! Ты сначала подготовь вопрос, а потом вякай, кто тут и зачем, не то я тебе... И грозно посмотрев охраннику в глаза, Митрофан Осипович аккуратно прикрыл за собой дверь.
- Что же ты, сука, овца поганая - зашипел на меня охранник. Говорил - таможня, а сам? А ну, вали отсюда! Вали, я сказал! Бабло ему, видишь ли, не причем.. . Давай-давай, дергай! - услышал я уже почти за дверями, нащупывая выход на лестницу. Вот они, перила... Почему так плывет голова? Перила горячие... Горячие... Гонятся? Нет... Это не перила! Что это? Труба отопления? Черт!
Я продрал наконец глаза и выматерился. Этот сон, регулярно повторяющийся и столь реалистичный, сон о проклятом, самом черном дне моей жизни, вывернувшем её наизнанку и пустившем судьбу под откос, преследовал меня уже не первый год, и не первый год я, просыпаясь, обращался в черную пустоту чердака с вопросом:
- Ну, скажи, зачем ты полез, дурак?
Ответа, разумеется, не было. Сегодня я больше не засну - знаю, так всегда было. Я перетащил свой спальник под чердачное окно; Ночь была ясная, надо мной, прекрасно обозреваемый с этого места, висел темный ночной небосвод, светились какие-то звезды, созвездия, только я не знал - Млечный это Путь или нет? Эх, небо! Эх, жизнь... Годами бегал, прятался, сошелся было с толковыми пацанами, мотался с ними по чужим документам челноком... Синее небо белых городов, белые звезды черных, южных ночей - видали мы! Под снежными вершинами, по краям черных провалов чужих, диких гор - ходили! Рев бурных рек и травяной шепот бескрайних зеленых степей, гортанную, горячую речь чужих, непонятных народов - слыхать доводилось, и не однажды. Соленый вкус своего и запах чужого рабочего терпкого пота, ароматы заброшенных, мертвых садов - помним! Только кто мы сами и где мы? Нас нет. Мы растворились, куда-то исчезли, перестали жить. Мы лишь существуем сейчас, а может, и не существуем, а наша память живет сама по себе. Мы и есть эта память, а самих нас, в физическом смысле - почти что и нет. И меня лично - тоже нет. Что я делаю на этом свете? Ничего. Кто меня видит, замечает? Никто. Могу я вернуть прошлое, все обратить вспять? Нет. Ничего не вернуть назад. Осталась лишь память, память о том, как нормально жил, как пил да девок кадрил, и как совершенно не ценил этого...
... Раздался первый, пока еще довольно гуманный шлепок увесистого архивного дела о пол и сизая пыль, клубясь в косых лучах пробивающегося сквозь окна-бойницы старого дворца солнца, просочилась в коридор. Шлеп! - из закутка пополз новый клуб "хронологической" пыли и послышались два быстрых сиплых вздоха, что обыкновенно предвещало рождение тирады. Действительно, за следующим "шмяк" из закутка полезло мерное Эльвирино бормотание: - "А я ему: дело по своему физическому состоянию не подлежит выдаче - апчхи! - в читальный зал, вот! - А он мне про запрос этой чертовой Академии, будь она неладна - шлеп! - А я ему: возьмите микрофиши! - Шлеп! - На микрофишах ничего не видно - шмяк! - а я причем, не я их - апчхи - делала - шмяк! Эльвира, постепенно сатанея, входила в раж. За свое архивохранилище я отвечаю - шлеп! Подлежит - не подлежит выдаче - я решаю! Тема у него утверждена научным советом, а мне чихать - апчхи - на все ваши научные советы! Я возьму и не выдам! Не нахожу возможным! Дело, может, на реставрации? Тогда что твой научный - апчхи - совет? А может, числится в списке "на своем месте необнаруженных"?
Сегодня Эльвира чумела. С самого утра. С тех пор, как зашевелились, зашмыгали из отдела в отдел все зрелые архивные дамы и постепенно совершившимся, вполне достоверным фактом стала невозможная вещь: тридцатипятилетняя, поросячьего вида Людмила Ивановна из пятого хранилища совершенно неожиданно вышла замуж, обскакав в этом отношении многих других, куда более достойных коллег. И будет чай, и будет торт, и кому-то придется поздравлять. И давить из себя, понятно, лживые, скрывающие противоположный смысл пожелания долгих и счастливых лет совместной жизни. Кому-то придется через это пройти.
Но уж никак не Эльвире Николаевне (она туда не пойдет, хоть бы и персонально пригласили), которая за свои шестьдесят с хвостиком обошлась, похоже, вообще без всякого мужика, не то, что мужа. В жизни Эльвиры никогда не существовало ничего, кроме работы, которая постепенно, год за годом переросла в главный и единственный смысл ее существования, источник радости и печали и заняла вакантное место той области человеческой натуры, которую называют "личная жизнь". Занимая лет уже тридцать должность заведующей хранилищем архивных фондов регионов России, она перестала в глубинах своего сознания отделять казенный интерес от своего, государственную собственность - архивные документы - от своих личных вещей. Не то, чтобы все это рассматривалось, как нечто призванное служить в ее личных целях - наоборот, она, но только она одна, по праву могла служить им для их блага, но по своему усмотрению. Эльвира была в личных отношениях едва ли не с каждым из полумиллиона хранящихся здесь дел, некоторые из которых, как живые, пользовались ее симпатией или антипатией. Она без всякого "топографического указателя" или описи могла указать место на километре расположенных в несколько рядов архивных полок, где стоит почти любое, хоть раз за тридцать лет востребованное дело. Никто не мог посягнуть на ее право монопольного знания архивохранилища, даже "раздолбаи" - как довольно беззлобно именовала она своих подчиненных: периодически меняющихся "архивно-технических" сотрудников, обычно студентов-вечерников Историко-архивного института или практикантов. Они, эти "раздолбаи" уже по существу своих обязанностей вынуждены были вторгаться в заповедное эльвирино царство: подбирать и выдавать архивные дела для исследователей читального зала, для работы в Отдел использования и публикации, для микрофильмирования, наконец.
Начальницу это раздражало и беспокоило страшно: монополия, ее мир, ее почва колебалась и уходила из-под ног. Отступить, смириться, она не могла - надо было бороться, но как? За долгие годы способ был найден: постепенно, чем дальше, тем больше Эльвира стала создавать в хранилище искусственный беспорядок - ставить дела не туда, куда положено, и где их в дальнейшем смогли бы обнаружить "раздолбаи" или кто-то еще (а вдруг придет новый директор и выгонит ее, как собаку, на пенсию?), а на совсем другие, известные только ей, места. Там не найдет их никто! Эльвирин внутренний мир пришел в некоторое равновесие. Теперь весь процесс приема-выдачи дел из хранилища замыкался на ней и в полной мере контролировался только ей. Но по прежнему неумолимо проходили месяцы, за ними и годы и она с ужасом обнаружила, что и сама не помнит, куда переставила некоторые из дел, а именно их, по закону подлости, стали требовать в читальный зал, в проклятый отдел микрофильмирования, для организации выставок и всюду, просто всюду!
Замаячили неприятности, та же самая пенсия, но Эльвире удалось списать неразбериху на пару "раздолбаев", которые как раз были уволены за пьянку и дебош в рабочее время, хотя в те времена уже давно прошла и бесславно закончилась известная антиалкогольная кампания. Эльвира открутилась, но не отступилась: теперь она не расставляла "любимые" дела на ненадлежащие места, а просто складывала их штабелями в свои особые "прятки" - маленькие чуланчики, укромные закутки, специально облюбованные полки, которых в огромном хранилище можно было приискать до двух десятков. И хотя она со временем все равно забывала, где именно спрятано то или иное дело, но найти его все-таки было можно, перекопав все эти тайники.
Разумеется, обо всех этих Эльвириных "приколах" и "закидонах" знал весь архив, от "раздолбаев" до директора, о ней ходили анекдоты, но приструнить старуху было трудно (крыша-то съехала), выгнать на пенсию нельзя - кто примет на ответственное хранение такую прорву дел, расставленном Эльвирой в порядке, в котором и сам черт не разберется? Хранилище, по-хорошему, следовало закрывать на переучет, а зачем это надо, если Эльвира, так или иначе, волочет свое дело. Здесь старуха не просчиталась.
Сейчас Эльвира как раз разбирала одну из своих пряток, старчески брюзжа, раздражаясь на все и вся: на то, что не удалось перевести стрелки на Отдел микрофильмирования, на "раздолбая" Козьмина (этот хоть мэнээс, но все равно "раздолбай". И кстати, моя фамилия Козьмин), который не нашел дело там, где ему положено стоять и откуда его специально утащила Эльвира - на архивной полке, на выскочившую внезапно замуж поросячую Людмилу Ивановну и на то, что директор архива пошел против нее - уважаемого, заслуженного архивного работника: заставил выдать дело не на микрофишах, а "живьем". И кому - какому-то там члену-корреспонденту чуть ли не вчера образованной Академии, в которой сам Президент, небось, читать-писать не умеет.
Видала она всех этих новых тупарей-академиков - чуть не на коленях перед ней ползали.
- А кто за физическое состояние дела отвечать будет? Член-корреспондент, что ли? Шмяк!
Внезапно я уловил в эльвирином бормотании и шлепанье - шмяканье друг о друга бросаемых в досаде дел некоторый перерыв и насторожился: - нашла, что ли? Наконец-то! Если так - скоро короткая дежурная головомойка и конец - на волю, в пампасы! И правда: разгребая руками столбом стоящую пыль, из "прятки" вылезла Эльвира, зажимавшая под мышкой пухлый том. Заметив стоявшего у подоконника "раздолбая", она двинулась к нему и, забыв об ответственности за физическую сохранность, довольно исправно шлепнула две сотни переплетенных в малость истлевшую уже кожу листков на звонкое от прожитых веков дерево подоконника:
- Вот Ваше дело, и впредь будьте внимательней!
- Да я-то причем? - вяло отбрехнулся младший научный сотрудник Козьмин, ставя в журнале надлежащую закорючку - получил де такое-то дело такого-то числа.
- Все вы не причем - взъелась опять Эльвира - приходите тут, полгода поработаете, перепутаете все и ищи вас свищи - уволились! Я тридцать лет в хранении, всяких повидала, и все не причем!
Наконец, громадная дверь хранилища за спиной Козьмина захлопнулась, и с внутренней стороны глухо звякнул крючок. Эльвира вновь осталась одна в своем пыльном царстве.
А член-корреспондент этот действительно хамло какое-то: как пришел, в читальном зале и регистрироваться не стал, а сразу к директору - "я Козин, я Козин", и директор, странно, сразу на цырлах перед ним... а у самого следы наколок сведенных на обеих руках... А, чихать, мое дело маленькое: мне директор поручил найти - я нашел, вытребовал у Эльвиры и сдал под расписку нужное Козину дело в читальный зал Машке Хвостиковой. Все, с меня взятки гладки, и я стал собираться на выход, поскольку рабдень подходил к концу. Перемигиваясь бесцельно, по давно заведенной привычке с тощей, "никому ни кабельной" Машкой, я слушал вполуха треп отчаливающих из архива теток о том, что муж-то оказался у Людмилы Иванны - шоферюга, наверняка пьяница, лимитчик и вдобавок хохол. А шуму-то было! Называется - "замуж вышла"! Так кто хочешь выйдет. И чувствовалось, что по данному конкретному вопросу царило у архивных дам уникальнейшее в их коллективе согласие.
А назавтра гремел-грохотал под архивными сводами страшный скандал: воспользовавшись тем, что Машка Хвостикова отлучилась по женскому делу в туалет, Козин грубо выдрал из дела "Законодательные акты администрации Ставропольского края" чуть не половину документов, спрятал их за пазухой и свалил на улицу. Менты на вахте будто бы ничего не заметили. Эльвиру свезли в больничку с сердечным приступом, директор, мрачнее тучи, нависал над ревущей в голос Машкой, ну а я, черт меня дери, решил стать умнее других - решил я в этом дерьме разобраться. И тем подписал себе приговор.
А ведь меж тем и светает.
Ноябрьский рассвет у нас, на Москве нашей, разным бывает. Вот, в иное сухое утро смотришь - мягким теплом мазнуло с востока по шпилю высотки МГУ на Воробьевых горах, заиграл пятаком медным Государственный герб на здании МИДа на Смоленке, заходил солнечный луч по блестящему шлему Иван Великого, и вскоре, глядишь, заря наша московская, яркая, хватает золото куполов всего сонма соборов кремлевских. Пошла, пошла по конькам и красно-коричневым крышам с Ордынки к Кузнецкому, там на Мясницкую, все сильней, все смелее заглядывая в окна верхних этажей высоток и сталинок, все настойчивей теребя за ресницы и веки исконное сословие священных сонь московских и лежебок - вставайте, несчастные, не то проспите все на свете! Вставайте и слушайте звонкую тишину морозного утра, пейте всей грудью живой дух сухого московского ноября! Или не видите - волшебной стеной стоит от земли до небес ясный хрусталь нашего рассвета, и сам, может, глаз Божий в этот момент великий на Москве отдыхает! Вставайте! Толи увидите еще раз такое, толи нет...
А то, бывает и не так вовсе. Бывает, питерской серенькой немочью болеет ноябрь московский, и тогда словно дух сырой слякоти и болот берет у нас верх и довлеет над городом. Тогда грязной трясиной кажется ночь, и насилу бледнеющий на рассветном небе восток топнет в ней больше, чем гонит ее долой. В такие дни толком-то и нет на Москве рассвета, не бьет, не искрится солнечный луч на крестах сорока сороков, не бежит, не играет заря по Замоскворечью, не отдает звоном тишина на Тверской. Кажется, рассветы те мокрой слезой небесной исходят: и пурга водяная пуржит, и метель - позёмка метет, да ничего и не наметает, а только грязь да слякоть кругом, - то, знать, бес болотный над нами тешится. И тогда даже днем тусклою мглой одевается наша Москва, словно невеста в захваченном вражьею силой городе, что не открывает своей красоты до прихода ясного дня.
Одним столь же мрачным и тусклым утром того проклятого ноября 200... года, на четвертом этаже великолепного здания Государственной Думы Законодательного Собрания Российской Конфедерации, в комнате отдыха Дилера Реформаторской фракции Думы находились два живых существа. Тяжелый храп одного из них и хриплое, сбивающееся дыхание другого раздавалось из разных концов комнаты, а густой сивушный перегар, переполнявший помещение и даже смежный коридор, говорили против того, что вчерашний вечер депутаты Думы посвятили исключительно борьбе с премудростью законотворческой казуистики, легко пожертвовав при этом личными удовольствиями в пользу государственных интересов. Тяжелые и плотные бархатные портьеры оставляли пробивающемуся с улицы и без того чахоточному рассвету мало шансов принять участие в побудке почти сгоревших на работе государственных мужей, однако ж все-таки освещал, пробиваясь в узкую щель портьеры, широкую и длинную батарею пустых разнокалиберных бутылочек, размешавшуюся в компании широкого разнообразия деликатесных яств посреди еще более широкого и длинного стола. Еще можно было разглядеть в полумраке желтокожий диван, на котором валялись, возможно, штаны и еще какое-то тряпье, но людей на диване не было.
Часов уже около 10 утра в правом дальнем углу комнаты произошло некоторое шевеление, вызвавшее у его производителя весьма изрядный кашель, закончившийся смачным плевком прямо на пол. Человек в углу комнаты попытался встать, но не смог, и рухнул обратно на какую-то маленькую кроватку, или, скорее, оттоманку, стоящую в самом темном углу помещения, и пару минут давил из себя нечленораздельные ругательства. Потом затих, как видно, набираясь силы. И, наконец, набрался:
Темная туша, лежащая на полу поперек входной двери, прекратила на секунду храпеть и заворочалась.
- Слышь, что ли? Пива подай, да холодненького! Башка... блин... не могу! И поскольку туша вновь начала потихоньку храпеть, рука страдальца с оттоманки принялась нашаривать на паркете какое-нибудь подходящее для пробуждения Митрофана средство. Нащупав, обладатель хриплого голоса с видимым усилием переместился в сидячее положение и с широким замахом метнул в направлении туши свой башмак.
- Что! - вскинулась туша, оказавшаяся человеком, похожим на депутата ГД ЗС РК Бугаева Митрофана Осиповича - Звали Сергей Георгиевич?
- Пива холодного живо мне!
Неожиданно легко и пружинисто поднявшись с пола, Бугаев молча извлек из-за оконной портьеры двухлитровый керамический жбан и, перевернув его донцем вверх, вытряхнул на пол какие-то огрызки, окурки, пробки и вообще всякий сор, что собирается в пепельницах и плевательницах после проведения сходняков Реформаторской фракции.
- Скотина... - с расстановкой прохрипел человек с оттоманки - ты что, вконец охерел, скотина? Поставь, блин, эту байду на место. Бутылку Будвайзера из холодильника, да не лапай за горлышко, чистый фужер, открывалку... Живей!
Бугаев стремительно заметался по комнате, и вскоре тишину огласили характерный хлопок открываемой пивной бутылки, шипение пены и те общеизвестные звуки жадного, стремительного поглощения живительной влаги, когда она рассматривается исключительно как лекарственное средство и не имеет иных потребительских качеств и свойств.
- Уф-ф...- выдохнул наконец с облегчением человек с оттоманки - уф-ф.. Божия... Божия.. - и не зная, как продолжить, умолк.
- Еще, Сергей Георгиевич? - мягко спросил Бугаев.
- Давай. Так чего, говоришь, тебе вчера лох этот плел? С документом-то?
- Да говорил, типа, документ новый обнаружил... Про границу Ставропольского края и какой-то там области. Сам, типа, бельмондо: про государственный интерес гнет и порядку не знает... Биллиард доложил после, что чуток пугнул его, так сорвался так, что только пятки сверкали.
- А что за документ, поточнее?
- Да все плел про ставропольскую границу что-то. Акт размежевания земель, говорит, а правительство не знает. Мол, государственный интерес, типа, и, значит, бесплатняк давай. Ботан чистый, в общем.
- А ты?
- Ну, я ничего, отпустил его по-хорошему... . Пальцем не тронул, Сергей Георгиевич!
- Значит, ботаник, говоришь? О государстве радеет с документами в руках? И ты его отпустил... по-хорошему... Та-ак-с.... .
Сергей Георгиевич вновь приник к пиву и мощно задвигал кадыком, за один присест осушая второй фужер шипящей и пузырящейся влаги.
- Скотина, - вновь с расстановкой произнес он, переведя дух - грубая ты и жадная скотина. Ты хоть соображаешь, что такое сейчас граница
Ставропольского края? Какие миллионные перспективы за этим делом? Сколько можно именно сейчас, когда идут переговоры, слупить не с тех, так с этих?
Сергей Георгиевич щелкнул в полумраке зажигалкой, затянулся и выпустил в сторону Митрофана струю ароматного дыма. Бугаев настороженно молчал, чуя в затянувшемся молчании босса что-то для себя недоброе. Наконец тот огласил приговор.
- Значит, так, слушай сюда, недочеловече, и запоминай! Вручаю в лапы твои грязные судьбу твою! Ты где хочешь его найди, и живым мне представь в 24 ближайших часа. С этим Актом. Интересно, где он взял этот Акт? Наши все с ног сбились, тот же петух Козин месяц носом землю рыл... А нет - обратно в ментуру свою отвалишь, в отделение, пьяных обирать. Нехер тебе делать в Государственной Думе с таким кругозором, а еще Рог фракции. Пшол!