Литинституту - 75
Никто, кроме
Юрий Моор-Мурадов
Литинституту исполняется 75 лет. Видимо, с началом учебного года в моей альма-матер начнут отмечать эту дату... Решил обнародовать свои воспоминания и впечатления. Поскольку статья юбилейная, вырезал два абзаца, касающиеся рецидивов антисемитизма, хотя в свое время они меня больно задели...
Всякий раз, когда речь заходит о Литинституте, встает сакраментальный вопрос: а может ли творческий вуз научить человека творчеству?
Я тоже не знаю ответа на этот вопрос. Я могу и хочу поговорить о другом - что мне дал Литинститут, что я смог там получить, чему научился, стоила ли игра свеч? Это будет не рассказ о Литинституте, а рассказ о том, как я в нем учился.
Каждый начинающий писатель в начале творчества мучает себя наиважнейшими, судьбоносными вопросами: то, что я делаю - это есть литература, или пленной мысли раздражение? Это ли нужно писать? Так ли? О том ли? Такими ли словами? Такими ли фразами? Литинститут и стал для меня тем самым пробным камнем.
Началось с поступления, с вступительных экзаменов. Первым было сочинение. И я умудрился в нем написать нечто нелестное о Сталине. Я выбрал тему "Кутузов в жизни и в романе Толстого". Я написал: "Великий романист принижал роль личности в истории. А как же Гитлер? - вопрошал я. - А Сталин?" (и тут процитировал А. Твардовского:- "Не зря, должно быть, сын Востока,\ он до конца являл черты\ своей прямой, своей жестокой\ неправоты и правоты").
Черновик сочинения я принес в общежитие, вечером прочие абитуриенты от скуки взялись читать его, и их вердикт был однозначным: я могу паковать свои вещи, нет смысла дожидаться результатов, меня завалят, поскольку есть установка поднимать Сталина, реабилитировать его. (Происходило это в конце 1970-х). Только такой наивный провинциал, как я, мог этого не знать. Скоро Волгоград переназовут Сталинградом, а я такое про него написал. Я беспечно ответил: в институте, где есть такая цензура, я и сам учиться не хочу.
Вопреки мрачным прогнозам, меня не завалили, напротив, поставили пятерку. И я понял, что в Литинституте есть мои единомышленники. Как медалиста, меня освободили от необходимости сдавать остальные экзамены, а скептики, знающие все, вхожие, мудрые, расхаживавшие с многозначительным загадочным видом, дождавшись своей оценки по сочинению, стали собирать чемоданы. (Позже я таких "всезнаек" встречал много раз и научился просто не обращать на них внимания - тем более, что они раз за разом оказывались никуда не годными оракулами, их знания были основаны на слухах, а скептицизм был никаким не здоровым, скорее опасно больным).
И начались несколько самых прекрасных в моей жизни лет - с точки зрения творчества. Это были годы общения с единомышленниками, старшими, более опытными. Я жадно впитывал каждое их слово - касалось ли оно секретов творчества, или околотворческих, внешних элементов: отношений с издательствами, театрами, критиками.
Быстро пролетел месяц установочной сессии, мы разъехались по домам с солидным списком тем для контрольных. Нас строго-настрого предупредили: не представите положенное число контрольных к определенному сроку - на сессию не вызовут, отчислят.
Вот уже пора отправлять в Москву первые контрольные, а у меня еще не то чтобы конь - даже наш среднеазиатский ишак не валялся. Я достал эти списки - и затосковал. Надо за месяц написать полдюжины контрольных и курсовых, а я служу (должность у меня тогда была хлопотливая); я пишу свои пьесы и детективные романы. А тут еще это. Причем объем контрольной - один печатный лист, 25 машинописных страниц. Это почти полпьесы. Лить воду, разбавляя текст - я не умею, да мне и претит это занятие. А темы сухие, скучные (извините меня, если вам они таким не кажутся, но поднимите списки контрольных и курсовых тех лет - и сами согласитесь со мной). Чтобы осветить обозначенную тему должным образом, нужно перелопатить гору литературы. Этот новая нагрузка никак не вписывается в график моей и без того напряженной жизни.
Я все откладывал, откладывал - уже нет больше времени - и сел за первую контрольную. Нужно было разродиться трактатом о Гомере и Овидии.
Я принес из библиотеки "Одиссею" и "Метаморфозы", в выходной день сел за машинку и задумался. С чего начать?
Еще когда я в первый раз читал эти великие произведения древности, меня заинтересовал вопрос: почему Гомер начал рассказ об истории Одиссея не с начала, а с середины, потом вернулся к началу и уже оттуда повел дело к концу? Тогда же я пришел к выводу, что сделано это с умыслом, запутанный таким образом сюжет позволял "кумиру тридцати веков" создать у читателя (слушателя) впечатление запутанного путешествия Одиссея. Я набросал эти свои мысли на листке бумаги, получилось около страницы.
Я почувствовал, что уже много потрудился. Лег на диван и стал перечитывать "Метаморфозы". И отмечал закладками страницы с метафорами и образами, которых не постыдится и современный поэт; они были свежие, смелые и неожиданные, как написанные сегодня. Больше всего мне понравилась фраза о художнике, который овладел "искусством скрывать искусство". Все эти цитаты я бросил в контрольную, снабдив короткими комментариями. В итоге об обоих произведениях получилось меньше двух страничек. Значит, нужно еще 23 страницы. А в конце добавить список использованной литературы.
Я некоторое время смотрел на то, что вышло из под моего пера, и вдруг у меня мелькнула дерзкая мысль: ведь здесь уже достаточно пищи для размышлений, споров со мной, для дискуссии. Я вынул из портативной "Москвы" листок, сложил свой труд вчетверо, сунул в обычный конверт, написал адрес Литинститута - Тверской бульвар, 25 - и наутро бросил его в почтовый ящик возле нашего дома.
Отправил эти полторы странички и стал жить в напряженном ожидании. Что ж, если пришлют обратно мою писульку с издевательским отзывом - попытаюсь накропать что-то солидное, но не уверен, что выдержу этот пятилетний марафон с десятком научных трудов на каждом курсе.
И вот по прошествии времени получаю по почте ответ, дрожащим руками вскрываю конверт. Отзыв преподавателя - одно слово: великолепно.
Я воспрянул духом. Я понял, что отчисление мне пока не грозит. И в первый же выходной сел за следующую контрольную - о творчестве Пушкина. Я не раздумывая забраковал предложенные учеными мужами института темы, предложил свою: "Примечания Пушкина - органическая часть его поэзии".
Надо ли говорить, что и этот мой весьма краткий (за недостатком времени, отнюдь не из-за ущербности темы!) опус получил положительный отзыв?
Таким образом я действовал все пять лет.
Белинский, Добролюбов, Писарев? Я пишу короткий диалог, который якобы происходит между современным писателем и Белинским, отвечающим из гроба. О том, что нынешние критики, клянясь его именем, душат настоящее творчество. Никаких объяснений, деталей, ни пролога, ни эпилога - как бы вырванный текст из какого-то сочинения, написанного в виде диалога. Без начала и без конца.
Выслушав курс лекций по зарубежной литературе конца 19 - начала 20 вв, я решил написать контрольную о рассказах О. Генри. Я задался вопросом - почему мне смешно? Завел картотеку, выписывал на карточки все фразы великого мастера короткого рассказа, которые вызывают у меня хохот, смех, просто улыбку. Потом разложил все на столе и стал классифицировать по видам и типам, потом постарался объяснить, чем в каждом конкретном случае вызывается смех. Получилось опять же не больше трех страниц. Оценивать этот мой труд должен был декан факультета заочного обучения Таран-Зайченко. Его ответ не был для меня неожиданностью: "Так и должен писатель анализировать творчество классика".
Темы рождались легко и писались также - потому что я внутренним взором видел перед собой своих будущих рецензентов - людей подготовленных, придирчивых, пристрастных, но и неравнодушных, высоко образованных - но и широко мыслящих, творческих, любящих игру, раскованность, сюрпризы. Имеющие свои пристрастия и взгляды, но и настроенных на мою волну. Это так важно начинающему писателю!
Про Маяковского я должен был отправить работу нашему преподавателю Юрию Владимировичу Томашевскому. После первой же его лекции я понял, что этот человек мыслит на моей волне. Поэтому вместо дифирамбов лучшему пролетарскому трибуну, огромный портрет которого красуется в коридорах нашего института, я решил посвятить две странички анализу его пьесы "Клоп" (Спектакль "Клоп" я посмотрел в театре Сатиры, стоящем у подножия его величественного памятника в центре столицы и страны). Не робея перед авторитетом, и, разумеется, не опасаясь упрека в неуважении к общепризнанному гению, я указал на грубую техническую ошибку в этой пьесе (образно поясню: Маяковский забыл повесить в первом акте ружье, которое заставил стрелять в третьем акте). Томашевский, видимо, полностью со мной согласившись, тогда же посоветовал мне отправить эти свои заметки режиссеру театра Сатиры Плучеку, но я решил, что не стоит метать бисер перед живыми классиками.
Из тех студенческих лет я вспоминаю придуманную мной самим тему "Почему я симпатизирую мошеннику Остапу Бендеру?"
Когда дело дошло до Чехова, я уже действовал безоглядно и безрассудно. У меня с этим великим прозаиком и слабым драматургом были свои счеты. В те самые дни в государственном театре имени Чехова в моем родном городе готовили к постановке одновременно два спектакля - ("Дядю Ваню" Чехова, и легкую комедию вашего непокорного слуги. У театрального фасада на огромной тумбе висела афиша следующего сезона, на ней красовались "Собака на сене" Лопе де Веги, "12-я ночь" Шекспира, "Дядя Ваня" Чехова, гремевшее тогда по всей стране "Заседание парткома" живого классика А. Гельмана и комедия автора, имя которого никому ничего не говорило. Булгаков рассказывал, что когда его фамилия, мало кому еще известная, впервые появилась на афише МХАТа, она выглядела смешно в окружении великих имен. Тот же эффект был и в моем случае. Причем, я сам это видел и чувствовал. Но не робел, не тушевался. Посмотрим, что выберет зритель, - вел я внутренний спор с невидимыми оппонентами. Я был уверен тогда, и уверен сейчас, что нужно ставить пьесы новых анонимных драматургов, а не только оживлять умершую классику. (Признаюсь, слово "только" я вписал в эту фразу при зрелом размышлении: реверанс в сторону всесильных театральных режиссеров, на чье благосклонное внимание к моим новым пьесах я все еще рассчитываю). Бывает (продолжаю я оставаться в реверансном поклоне) и классика не умершая - пьесы Мольера, Корнеля, например, та же "Собака на сене".
Но вернемся в тот далекий 1982 год. За весь сезон пьесу Чехова показали всего дважды: на премьере и потом через два месяца - специальной московской комиссии, которая отбирала спектакли для Всесоюзного чеховского фестиваля. А комедию безвестного автора показали более сотни раз. Я знал, в чем секрет успеха: я говорил с пришедшими в театр людьми о злободневном, о знакомом, о том, что понятно и близко им, говорил на их языке, они могли спорить со мной, соглашаться, возмущаться, солидаризироваться, презирать. Я был одним из них.
Но есть еще одно объяснение: Чехов вообще плохой драматург. И в той контрольной работе для Литинститута я мотивировал (опять же коротко), это свое утверждение. Не мог (писал я тогда), человек, разбирающийся в драматургии, написать: "Если в первом акте на сцене висит ружье, то в последнем оно обязательно выстрелит". Настоящий драматург, понимающий секреты театра, должен был сказать: "Если ты хочешь, чтобы в последнем акте выстрелило ружье, не забудь вынести его на сцену в первом акте". В этом принципиальная разница между писателем и читателем (зрителем). Чеховскую фразу мог сказать любитель театра, завсегдатай, который знает театр только из зрительского зала.
(В этих своих заметках я намеренно сделал ту же ошибку - только чтобы продемонстрировать, как это работает: по всем законам творчества, в некоторых случаях общим для прозы и драматургии, пассаж о Маяковском должен следовать после этого отрывка о Чехове - и тогда мое объяснение в случае с Маяковским будет поддержано прежним разговором о ружье и выстреле в отрывке о Чехове).
"Хорошая пьеса, - писал я в контрольной о Чехове, - это та, которую не сможет испортить даже самая неопытная труппа, которую успешно сыграют любители в самом заштатном городке". Я был убежден тогда - считаю так и сегодня - что любую пьесу Чехова может спасти только очень сильная труппа.
Для языкознания я писал о русском языке на телевидении. (Единственный случай, когда я выбрал тему из предложенного списка). Мне нравилась книга Владимира Саппака "Телевидение и мы". Хотелось накатать что-то в этом жанре. Работать было легко и просто: я записывал все ляпы, нелепицы, штампы, канцелярит. Помню одну фразу из той своей работы: "У телевидения коровы - только фуражные. Но как может быть корова нефуражной? Та, которой не нужен фураж?" Я напоминал о цыгане, который только было научил свою лошадь обходиться без сена, а она возьми да сдохни.
Та моя контрольная имела довольно забавное продолжение. По совету преподавателя я отправил свои заметки в Литгазету. Не знаю, опубликовали ее, или нет, не следил, но месяца через два я получил ответ из Гостелерадио, что мое письмо (!) обсуждалось на каком-то их совете. Видимо, обсуждалось всерьез, потому что с тех пор выражение "фуражная корова" как корова языком слизала - больше я не слышал его ни по радио, ни по телевидению. (Писатели радуются, когда вводят в языковый обиход новое слово, у меня обратный случай. Могу ли я хотя бы это поставить себе в заслугу?)
Не менее самоуверенно я вел себя и на устных экзаменах. Однажды мне попался вопрос про Шолохова. Экзаменатор поинтересовался - как я отношусь к утверждениям, что Шолохов не является автором "Тихого Дона"? "Тихий Дон", ответил я, не мог написать автор "Поднятой целины". Смерть героев в "Тихом Доне" воспринимается автором довольно равнодушно. И как страдает автор, когда погибают его герои в "Поднятой целине"! Между книгами - два десятка лет, автор, будучи юнцом, оставался равнодушным при виде смерти, а повзрослев, многое повидав, заматерев, погрубев, потершись об изнанку жизни - стал сентиментальнее? Вместо того, чтобы относиться к смерти философски? Почему он теперь так переживает? Это совершенно нелогично.
Преподаватель назвал это "любопытным ракурсом".
Никогда не забуду зачет по творчеству Пушкина. Я приехал в институт, где у входа в аудиторию висел список "очередников". Меня вписали в самый конец, значит, предстоит весь день томиться у дверей.
Я заглянул в зал и увидел, что за столами сидят, готовясь к ответу, мои товарищи, а экзаменатор Богданов один, ждет, скучая, кто решится первым сесть к нему на расправу.
У Богданова была репутация зверя. Тот зачет был дифференцированным, а он безжалостно ставит двойки. Получить у него тройку - мечта каждого студента. Богданов любил Пушкина и считал нынешнее поколение не только недостойным писать стихи, но вообще говорить своими праздными устами о его поэзии.
Я еще раз посмотрел на длинный список, еще раз заглянул в зал, где сидел, экзаменатор, постукивая карандашом по столу.
Что я теряю? Неужели не смогу на троечку рассказать что-то про Пушкина, половину стихов которого знаю наизусть, не говоря уже о Евгении Онегине?
Сокурсники не возражали, чтобы я пошел отвечать без подготовки, это не отодвигало их очередь; но они посмотрели на меня, как на смертника, камикадзе. И немного с жалостью, как на сумасшедшего.
Богданов взял у меня зачетку, раскрыл ее, прочел мою фамилию, поставил галочку в списке своих жертв.
- Берите билет.
- А можно я без билета порассуждаю об одном стихотворении Александра Сергеевича?
Экзаменатор усмехнулся.
- Можно. И о каком стихотворении вы хотите поговорить?
- "Дар напрасный, дар случайный..."
- Ну, что вы можете сообщить нам нового об этом стихотворении?
- Собственно, не о самом стихотворении, а о той реакции, которую оно вызвало. Почему вдруг митрополит Филарет, счел необходимым печатно выступить с осуждением стихотворения? Мало ли писали и публиковали тогда стихов, какой-то юнец, сопляк - по нынешним меркам Пушкин ходил бы еще в начинающих поэтах - тиснул стишок в несколько строк: "Дар напрасный, дар случайный, жизнь - на что ты нам дана?" - и сам митрополит...
При этих слова Богданов проявил первые признаки интереса. Он даже сменил позу: до того сидел, полуразвалившись, теперь выпрямился.
- И что вы думаете - почему?
- Это не было еще одно проходное стихотворение модного пиита, оно бросало вызов всей тогдашней официальной философии. Каждый поданный точно знает на что ему дана жизнь: он должен, не колеблясь, отдать ее за веру, царя и отечество, положить на алтарь. А тут какой-то сопляк, рифмоплет, выскочил с виршами: "Дар случайный, дар напра...".
И тут я замечаю, что Богданов что-то пишет в моей зачетке и размашисто расписывается.
- Мне продолжать? - спрашиваю я, прервав дозволенные речи на полуслове.
- Зачем же, раз оценка уже поставлена? - все тем же ехидным тоном, но вполне резонно отмечает Богданов и протягивает мне зачетку.
Не раскрыв ее, я вышел в фойе. Весь этот диалог занял не больше трех минут. Студенты бросились ко мне:
- Ну, "пара"?
Кто-то взял из моих рук зачетку и произнес громко: "Отлично!
"Как? Почему? Ты же только что зашел! Что ты ему сказал?"
Однажды мне нужно было срочно возвращаться из Москвы домой. Экзамен через два дня, но если сегодня я сдам его досрочно, то смогу вылететь ночным рейсом. Я подошел к Гусеву, читавшему нам теорию поэзии и прозы. "Разрешите?" Объяснил необходимость уехать раньше важными семейными обстоятельствами. Гусев завел меня в пустующую аудиторию, засыпал вопросами по размерам и типам стихов, просил приводить стихотворные примеры. Я сам писал тогда стихи, мне это было раз плюнуть. Когда я сказал ему, что Омар Хайям писал силлабическим стихом, он попросил прочесть ему что-то. Я прочел рубаи и спросил с надеждой: "Прочесть перевод на русский?" Гусев совершенно равнодушно ответил: "Нет, не нужно". Чем обидел меня до глубины души - это был мой перевод, которым я гордился тогда (и горжусь сейчас).
Теперь нужно было ответить на вопросы по теории прозы. "Что вы знаете о ретардации?" - спросил преподаватель. Позже выяснилось, что я ощущал это, но не знал, как это называется научно. Я признался в своем невежестве. "На завтрашней лекции я собираюсь поговорить об этом важнейшем для прозы понятии; сейчас я поставлю вам оценку, вы можете улететь, но мой совет - отложите поездку, придите на лекцию", - сказал Гусев. Я послушался его, остался, узнал, что такое ретардация, а также много другого полезного, и премного ему за это благодарен.
В Литинституте были и лекции по общеобразовательным дисцуиплинам. И они были чем-то из ряда вон выходящим. Литинститут был рассадником вольномыслия задолго до перестройки. Преподаватели марксистско-ленинской философии читали нам лекции, из которых явно вытекало, что ничего ценного в этой философии и нет. Соответствующими были и мои ответы на экзаменах.
Был ли случай, когда такая безрассудность подвела меня? Когда мои ожидания достойной оценки себя не оправдали, напротив - обернулись горьким разочарованием?
Да. Я получил тогда душевную травму. Не помню, на каком это было курсе, не помню имя преподавателя. Мы сдавали экзамен по советской литературе. Первый вопрос билета - творчество Гладкова. Я был готов говорить о чем угодно - только не о прозе этого советского классика. Я пытался читать его романы - но более трех-четырех страниц одолеть не мог. Я хотел было увести разговор в сторону - экзаменатор настаивал. "Что вы скажете о "Цементе", - спросил он. "В романе так много воды, что из цемента получился бетон, который мой мозг переварить не может", - отшутился я. Экзаменатор погрустнел, скучно предложил: "Переходите к следующему вопросу". И в результате поставил мне жиденькую троечку. Единственная моя тройка за все пять лет учебы в Литинституте. Потом кто-то сказал мне, что этот человек написал кандидатскую по творчеству Гладкова, и сейчас готовил докторскую. Если это правда, то, каюсь, моя шутка была совершенно неуместна.
Я знаю, что не был идеальным студентом, по меньшей мере один раз доставил руководству неприятности. Нет, я не пил, не прогуливал, я сделал нечто похуже.
На семинарах я обычно ляпал то, что думал. Я уже знал, что преподаватели только поощряют самостоятельное нестандартное, смелое мышление. Но не учел, что рядом сидят мои сокурсники, и не все они... (а что - не все они? Ладно, вы уже поняли, что я имею в виду).
"Новый мир" как раз опубликовал роман Чингиза Айтматова "И дольше века длится день", естественно, что наш курс на семинаре обсуждает роман. Сокурсники из отделения прозы встают один за другим и как бы это сказать - обхаивают роман. Согласен, не шедевр. Не бессмертное произведение. Но для тогда - довольно сносный роман. Тем более, что мне доводилось читать писания этих парней, им было чему поучиться у Айтматова. Все это осталось бы, как есть, если бы руководитель семинара не пожелал выслушать и мое мнение. Я по доброте душевной решил обратить внимание своих сокурсников-прозаиков на некоторые положительные стороны романа. "Можно было с самого начала оскопить верблюда, тогда жизнь главного героя была бы спокойней, но он не нашел бы великую любовь - это из-за верблюда встретились герои Айтматова. Можно защитить планету смертоносным кольцом все сбивающих ракет, будет спокойней, но мы не получим возможности встретиться с посланниками иной цивилизации. Возможно, этот контакт принесет войны и разрушения - но, возможно, наши отношения сложатся прекрасно, и земляне только выиграют. Можно построить железный занавес и защитить свою страну от тлетворного влияния Запада, но, возможно, мы что-то при этом и теряем?" Я пытался показать своим товарищам, что есть в романе Айтматова образный ряд, который они случайно не заметили.
И вдруг на перемене ко мне подходят трое выступавших до меня студентов и говорят, что я - антисоветчик, и что они будут добиваться моего исключения из института.
Мне почему-то хотелось их задеть за самое больное. И я ответил: "Ну, меня отчислят, я не получу диплома, но я останусь писателем, это во мне. А если вы не научитесь правильно понимать художественное произведение, вы не станете писателями, даже если вас выпустят отсюда с красными дипломами".
Позже ректор Владимир Федорович Пименов, в драматургическом семинаре которого я учился,
сказал мне, что мои однокурсники пришли к нему с ультиматумом: либо он отчисляет меня, либо они подают жалобу в соответствующую организацию. "Я отправил их из своего кабинета", сказал ВФ.
Удивительно ли, что поведение мое не исправилось до самого окончания института. Госэкзамен, первый вопрос билета: "Работа Ленина "Партийная организация и партийная литература". Это был 1984 год. Андропов распростер над Союзом свои совиные крыла... Тем не менее свой ответ я начал с фразы: "Ленин был великим революционером, вождем мирового пролетариата, основателем советского государства, но он ничего не понимал в двух вещах: в гинекологии и литературе". Я почувствовал, как вся троица экзаменаторов как бы отпрянула в ужасе от меня. Напугались: друг друга? меня, сочтя не то сумасшедшим, не то провокатором? Один их них скоро пришел в себя испросил: "Почему вы думаете, что Ленин не разбирался в литературе?" (Насчет гинекологии он не сомневался). Я процитировал слова Ленина о Маяковском, где он сам признается, что ничего не понимает в поэзии. Экзаменаторы облегченно вздохнули. Но в отместку - так напугать! - спросили: "А все же - что говорится в этом труде Ленина?" Мне бы да не знать, что там говорится! Литинститут - мой второй вуз, я уже раз 10 сдавал экзамены по марксизму-ленинизму. Я вкратце изложил основные тезисы этого великого труда и перешел ко второму вопросу.
В институте я обрел привычку писать для преподавателей - образованных опытных, подготовленных, тех, кого на мякине не проведешь, кто судит по гамбургскому счету. А позже открыл для себя, что есть в народе немало рядовых потребителей литературы такого же высокого уровня - и это мои читатели.
Благодаря институтским контрольным и семинарам я выработал (а может, ярче стало проявляться то, что было заложено?) особое шестое чувство. Я читаю то, что написал сам, и вдруг ощущаю некоторый внутренний подъем - верный признак того, что то, что написал - талантливо, и есть шанс, что такое же чувство оно возбудит и в читателе - по крайней мере в тех, кто живет на твоей волне. У меня с тех времен в душе работает некий механизм, который реагирует на находку, говорит - вот оно! Этот процесс сродни оргазму, его включение приносит наслаждение - слабее, но все же ощутимое.
Я разболтался, пора придумывать окончание. Я буду всегда благодарен институту за ту особую атмосферу свободы и поощрения, отсутствия зашоренности, академичности, рутины или затхлости. Преподаватели не были отдаленными метрами, чувствовалось, что и они каждый день пытаются и для себя разрешить загадку творчества, настойчиво вглядываются в нас, ищут и порой находят в нас искорки таланта, и может - чем черт не шутит? - чему-то учатся и у нас...
Литинститут дал мне то, чего не мог дать никто, кроме...