Аннотация: праздничная борьба со вселенской грустью в масштабах одного больного ума
"Украдкой время с тонким мастерством
Волшебный праздник создает для глаз.
И в тоже время в беге круговом
Уносит все, что радовало нас...
Не хвастай, время, властью надо мной.
Те пирамиды, что возведены
Тобою вновь, не блещут новизной.
Они - перелицовка старины.
Наш век недолог. Нас не мудрено
Прельстить перелицованным старьем.
Мы верим, будто нами рождено
Все то, что мы от предков узнаем...
И если был я верен до сих пор,
Не изменюсь тебе наперекор."
(У. Шекспир)
Кристмас. Рождество. На работу идти не надо, в колледж тоже не надо - вот она, долгожданная свобода...
И я сижу и глупо таращусь в окно на соседние дома из своей маленькой крепости - таунхауза, крошечного городского домика, с двух сторон плотно зажатого боками точно таких же домиков-близнецов. Это осколки викторианской эпохи - нелепые, вычурные уродцы, лепными цветочками претендующие на некую изящность стиля в этой урбанистической пустыне стекла и металла.
Их на нашей стороне улицы полсотни, а всего - сто одинаковых домиков, как скучно. Сто одинаковых домиков, выстроившихся как по команде, в стройный ряд. Они были построены на этом месте в такие дальние времена, куда с трудом доносит воображение, более сто лет назад. И только мрачные книги Диккенса дают возможность окунуться в те дни.
Бедный еврейский квартал, ничем не отличавшийся от множества других таких бедных кварталов. Домики когда-то были совсем другого, желтого цвета, в таких нищих районах их строили из желтого кирпича (*из нарядного красного кирпича строились дома для богатых лондонцев), но они очень быстро превратились в грязно-серые, задохнувшись в едком смоге индустриальной революции.
В каждом таком домике обязательно был камин, не модная роскошь и не антикварная реликвия из магазина "B&Q" за восемьсот фунтов, а единственно-необходимое средство выживания бедной семьи - источник тепла, источник жизни.
Но на этом воображение останавливается. Недавно в театральном Вестэнде шла пьеса "Суини Тодд" о викторианских нравах, в которой несчастный барбер (*парикмахер) с Флит стрит убивал всех своих клиентов, а потом его подружка из бэйкери (*булочной) пекла и продавала самые вкусные в Лондоне мясные пирожки. Но все равно, мне до конца никогда не понять, как они жили, как они могли так жить.
Трудно представить жизнь без телевизора, туалета и ванной. Хорошо, вместо телевизора были газеты, а воду можно было нагреть на огне в камине и слегка помыться в тазике. А туалет? Я читала, что люди тогда справляли нужду прямо на улицах (или дома на полу, выбрасывая потом "нужду" за окошко), не придумав ничего лучшего, как сбрасывать все это потом в мутные воды Темзы. Так продолжалось примерно до 1840 года, пока Парламент не принял решение покончить с этим пережитком пещерного прошлого и построить в Лондоне дренажную систему, которой, как ни странно, мы и пользуемся здесь и по сей день.
Нищета и дикость. Особенно если вспомнить, что публичные туалеты были изобретены еще древними римлянами. А лондонская вода, как пишут некоторые источники, в те времена была настолько загажена, что лондонцы спасались только пивом, именно поэтому пабы и получили здесь такое широкое распространение и признание. Правда это или нет, не знаю, но так пишут источники.
Исторические фильмы о тех давних временах потрясают, показывая немыслимые картинки: чумазых людей, одетых в отвратное грязно-серое и рваное тряпье. Они копошатся на улицах в какой-то грязи, смеси навоза, человеческих отходов и нечистот, они ловят друг у друга вшей, одновременно торгуя каким-то продовольствием - не понять чем, они здесь же, на улице, и стригут друг друга, и шьют, и что-то пекут, а другие это отвратное что-то едят, и все вместе - в грязи, в одной большой куче немытых тел и отбросов.
И если сравнить мою нынешнюю жизнь, пусть очень неустроенную и не очень веселую, и скорее похожую на колесо - с белкой, которая попала внутрь и вынуждена очень быстро бежать, только чтобы оставаться на месте.... бежать - в безумной гонке принудительно-трудового лагеря жизни. И нельзя остановиться.
И пусть я совсем не знаю, что со мной будет завтра, будет ли у меня на столе кусок хлеба с колбасой, да и будет ли сам стол, кто знает? И пусть стихия, как будто решив, что нам недостаточно собственных войн, убийств себе подобных и страданий, обрушилась на головы несчастного человечества разными бедами - цунами, землетрясениями, ураганами так, чтобы мало не показалось... Но все-таки, так ли уж плоха эта жизнь, если посмотреть на нее глазами полунищего лондонца из дикого викторианского прошлого?
Он, наверно, умер от холеры или неизлечимой в те времена лихорадки, или надорвавшись на работе от тяжелого многочасового труда в доках - еще мальчишкой он начал работать в пятилетнем возрасте, по 12-16 часов в день. Или умер, задохнувшись в смрадной клоаке городского воздуха, полного зловонных нечистотных испарений, так и не дожив до пенсионного возраста... да и пенсия ему, бедняге, тоже не полагалась.
Или, зарезанный в очередной пьяной драке в одном из мрачных пабов нищего Доклэндса или Уайт Чаппела, где от руки Джек-Потрошителя погибла его подружка или жена, или дочь... и был съеден вместе с соседской кошкой своими пьяными собутыльниками или толстым священником в качестве начинки викторианского steak & oyster pie (*пирожка с мясом и устрицами, который позже, после изчезновения устриц из Темзы, заменит широко-известный потомкам пирожок с мясом и почками). Потому что свежее, несоленое мясо было самым большим деликатесом.
Он умер, ни разу не прочитав ни одной книги и не услышав итальянской оперы, ни разу не выпив хорошего французского вина, не попробовав индийского карри или мороженого "пломбир" и даже не посмотрев футбол по телевизору. Он ни разу не увидел землю с высоты птичьего полета, не полетал в облаках на дельтаплане и не узнал, что человек высадился на Луне, он не съездил в отпуск с семьей на побережье Коста-дель-Соль и не вскарабкался на Эверест. Бедный, несчастный, вечно-голодный и немытый викторианский лондонец! Да имею ли я право грустить?
*
Современный Лондон. За окном неестественно-голубое небо, вечно-зеленые кусты, влажный после ночного дождя серый асфальт. Я люблю этот город после дождя, небесная вода его облагораживает, смывая на дорогах вездесущую лондонскую грязь и мусор, и придавая выцветшему мышиному асфальту более праздничный вид мокрого темно-серого шелка. А воздуху - свежесть, и становится намного легче дышать. Да, я хочу дышать.
А как бывает красив дождь, если наблюдать его из огромных, во всю стену и высоту комнаты - старинных окон викторианского паба, когда он то ласкает, то безжалостно хлещет их своими бесчисленными плетками воды, а внутри паба тепло и уютно, и горят, потрескивая, искуственные поленья в камине. Дождь стоит там, за окном, непроницаемой серой стеной, он занял своим телом все пространство от паба до дома, и видно, как в его прозрачных одеждах запутались одинокие фигурки людей - безвольные марионетки разбушевавшейся стихии. Неистовый зверь, он сверкает на нас из темноты улицы своими злыми желтыми глазищами чугунных фонарей, угрожая проглотить всякого, кто осмелится выйти наружу.
Как он красив в этом старинном стекле с витражами! Но вот его настроение вдруг сменилось, он начинает грустно плакать, пытаясь вызвать жалость у местной пьяноватой публики, которой, похоже, нет до него никакого дела, он смотрит на меня через стекло грустными серыми глазами, прозрачными от слез, он клянется мне в своей искренной любви и нежности. И я ему верю и выхожу на улицу, прямо в его влажно-прохладные объятья. Мы теперь вместе, мы - не одиноки.
*
Игра моего больного ума. И все равно - грустно, настроение совсем не праздничное. По телеку снова показывают диккенсовский "Кристмас Керол". Большая бедная семья, десять оборванных детей в убогом холодном жилище собрались вместе отпраздновать кристмас, на столе только одна маленькая индейка, каждому по крошечной косточке.
Внезапно приходит идея. Сегодня рождество! Есть! Я хватаю пустую коробку и начинаю собирать в нее все, что попадается под руку - чашки, стаканы, мыло, наушники и батарейки, видеокассеты и книги, потом идут туфли, платья и разные предметы быта. Все это плотно упаковываю в пластиковые пакеты и коробки. Все, абсолютно все. Через несколько часов, устав до изнеможения, звоню в "Сальвейшен Арми" (*благотворительная религиозная организация, помогающая бездомным):
- Привет, Ребекка! Это я, Натали. Как дела? Я собрала тут некоторые вещи для вас... Да, спасибо. Поняла, заедет ваш шофер Дэнис...
Мне очень нравится Ребекка, у нее с мужем несколько приемных детей, в том числе одна больная девочка из России, и всю свою сознательную жизнь она работает в этой благотворительной организации за мизерную зарплату. Потому, что она не смогла бы работать нигде еще. И если бы не она, то я бы здесь задохнулась от обывательщины окружающего пространства.
*
Голые, без обоев, стены моего жилища и незатейливая обстановка в виде пары стульев, кровати и переносного столика, но мне все равно. Мне наплевать, как выглядит мое жилище, мне давно наплевать... Пусть будет пусто, так легче дышать. Кому нужны все эти глупые мещанские безделушки? Мне не нужны.
В прошлом году на кристмас я купила оранжевую краску и выкрасила все обои в комнате: "future is bright, future is orange", но старенькие обои не выдержали новой, жизнеутверждающей идейной направленности, и стали постепенно отваливаться, обнажая неприглядную реальность, поэтому скоро пришлось обои ободрать.
Времени на поклейку новых не осталось, и сейчас старые, потрескавшиеся стены бессмысленно таращили на меня свои пустые глазенки цвета песка холодного английского побережья, очевидно, еще ровесники моей прабабушки.
Напротив, разинув пустую железную пасть, завывает жутковатым нечеловеческим голосом - настоящий викторианский камин, его вой быстро повергает любое жизнелюбивое существо от хьюман бин до соседского кота, который иногда заходит ко мне в гости, в тяжелую хроническую депрессию. Иногда мне кажется, что ужасы викторианской Англии будут преследовать меня всю оставшуюся жизнь.
Этот камин, ржавый и покрытый слоем вековой сажи, достался нам в наследство от кого-то из прежних владельцев дома. Как в сказке о Буратино-Пинокио, мы обнаружили его за картонной стеной, и с тех пор он изо всех сил старался принести хоть какую-нибудь пользу, начиная противно выть при любом порыве ветра.
В моем жилище можно снимать любой фильм ужасов, добавить еще паутины и пыли на камин, и Хичкок со Спилбергом были бы счастливы, хотя первый гений и так родился совсем недалеко отсюда, в соседнем с районе истэнда. Как знать, может быть он побывал и здесь.
*
На каминной полке в пузатой стеклянной банке стоят давно засохшие темно-красные розы. Цвета пятен старой засохшей крови. Они необыкновенно красивы именно такими, и я все собираюсь их нарисовать, но сил поднять карандаш почему-то нет.
Тоска. И дело даже не в стенах моего переходного периода, к ним, дающим простор воображени, уже все давно привыкли, как будто такими они и были всегда, и должны быть. И не в страшном камине. Если совсем станет невмоготу, то можно врубить музыку. Почему же тогда так грустно и хреново?
Весь этот год меня не покидает чувство, что я делаю все не так, как надо. А как надо, кто знает? Да никто не знает. Вот в этом-то и проблема, что никто не знает, как надо. Мое поколение барахтается во внезапно накативших, убийственных волнах цунами жизни, в которых не все научились хорошо держаться на плаву, их никто этому не научил.
Те схемы и ценности, на которых нас воспитывали в детстве, в далекой России, разделяя все на черное и белое, эти устаревшие схемы давно не работают. Любой пятилетний британский мальчик это знает. И на мое замечание о том, что нехорошо вероломствовать и ломать чужую машину, он, не на секунду не прекращая прыгать на капоте автомобиля, кричит:
- Отвали ты. Это свободный мир! Я свободный человек и буду делать, что хочу!
Ему всего пять лет, он очень круглый и темнокожий азиатский мальчик. Его толстые щечки так круглы, как будто у него там спрятано два небольших мячика. Он веселым визжащим шаром катится по потрескавшемуся асфальту истэнда, круша и разбивая на своем пути все, что имело несчастье под него подвернуться. Скромный соседский дощатый заборчик, неумело прикрывающий заросший травой и сорняками садик, который совсем недавно, после последнего налета детей, соседи с трудом починили за счет муниципалитета.
Или гордость наших соседей-пакистанцев, владельцев ресторана и самой богатой семьи на нашей улице (по количеству автомашин на члена семьи) - их новенький "Ауди" цвета зеленый металлик, у которого ребятня сразу разбила фары.
Или окошко тихой английской старушки, которая одиноко живет со своей маленькой рыжей собачкой на углу улицы, в полуразвалившемся домике, веками не видавшем ремонта. В него дети почему-то всегда попадают футбольным мячом. И остановить их ничто и никто не может, и разве это ли не величайшее достижение современности западного мира, права ребенка?
На нашей улице есть еще один мальчик - постарше, довольно приятный, всегда чистый и отглаженный, как ни странно, он сын довольно успешного строителя-ирландца и многодетной безработной красавицы-ирландки. Он ловит мой полный ужаса взгляд, обращенный на разбитый детишками старый автомобиль, и, подбегая ко мне, говорит:
- Это не то, что ты думаешь. Это не разбитый автомобиль, а произведение искусства! - Клянусь, именно так он и говорит.
- А... понимаю. - Туповато отвечаю я.
Хотя, на самом-то деле, я ничего не понимаю. Я иду домой и пью джин с тоником. И пытаюсь понять. В викторианские времена дети не имели вообще никаких прав, в распавшемся не так давно Союзе дети тоже не имели прав, любое слово или замечание взрослого было законом...
В Лондоне, перешагнувший рубежную черту миллениума, ребенку всего 10 лет, но он самостоятельная и вполне независимая личность, ему никто ничего не может запретить. Он знает, что он свободен. Он все понимает и делает, что и как хочет, он смеется над глупыми взрослыми и ни в грош не ставит их мнение. И главное, он знает о своих правах! Это будущее, которое только начинает приобретать какую-то форму. Я заглядываю в его веселые серые глаза и пытаюсь понять.
*
Еще один Критмас, запах настоящей елки на Ковен гадене, огни и веселая суета праздничной толпы на Оксфорд стрит, завораживающая детскими воспоминаниями музыкальная карусель на Лейкестер сквеа... Кристмас или рождественский новый шанс, как чистый белый лист бумаги, на котором потом появятся новые слова и новые встречи - еще один шаг к пониманию. С экрана телевизора Нодди Холдерс поет хриплым голосом: