Какое мерзкое утро! Даже не встав с постели, я уже осознал, что сегодня встану не с той ноги. Моя растрёпанная снаружи и пустая внутри голова невыносимо болела от непреходящего ощущения полнейшей дисгармонии и мути.
Я поднялся со своего ложа, полный мрачного предчувствия надвигающейся катастрофы. Запахнувшись в махровый халат, я принялся искать безнадёжно пропавший тапок. Так и не найдя его, пошёл босой на одну ногу в ванную, запутался по дороге в полах халата и бессвязных мыслях, зацепился единственным тапком за коврик и больно ударился головой об косяк, что начисто вышибло последние сдерживающие меня приличия и остатки спасительного здравого смысла.
Громко и длинно выругавшись словами, которых депутату Парламентской Ассамблеи и одному из лидеров либеральной фракции не то что произносить, но даже знать не положено - ибо случись это на людях, и отношение избирателей и коллег по партии станет далеко не либеральным - я швырнул ногой бесполезный тапок в портрет престарелого Уинстона Черчилля и громко хлопнул дверью ванной комнаты, не переставая проклинать тот день, когда впервые выставил свою кандидатуру на муниципальных выборах. Запертый на ночь в кухне кот жалобно замяукал, намекая на давно полагающуюся ему еду и освобождение. Я крикнул ему через стену, чтоб он заткнулся, но эта тварь, ободрённая звуками моего голоса - если это можно было назвать голосом - замяукала ещё настойчивее. Узнали бы об этом мои союзники-"зелёные", и проблем у меня было бы больше, чем в прошлом году с "голубыми", когда я, выступая в Комиссии по вопросам прав человека, категорически высказался против политики узаконивания гомосексуальных браков.
Я глянул в зеркало и взвыл волком: почти так же, как выли тогда год назад геи под окнами моей резиденции на аллее Робертсо. Но мне то хоть было от чего - моя голова больше была не моей, ибо из зеркала на меня посмотрело некое дикообразное существо, среднее между ети и закосившим под хиппи арабом, полным искреннего желания безболезненно интегрироваться в западную культуру. Для полного сходства нахватало только покрасить в серо-буро-малиновый цвет поредевшие за время самоотверженной и долгой работы на благо общества и служения людям мои седые волосы.
Попытавшись сосредоточиться, я понял, что моя голова не принадлежала мне в полном смысле слова. Ещё вчера на званном обеде в честь японского собрата по партии Укусю Хироямы я блистал новыми идеями и свежими решениями преодоления Азиатского кризиса. Прилагая неимоверные усилия, чтоб вспомнить хоть что-то для намеченного на завтра спича на ежегодном конгрессе Международной Лиги промышленников пищевой индустрии, мне пришла в голову лишь давно забытая цитата из систематически пропускаемых мной уроков богословия в моём счастливом детстве : " Не заботьтесь о завтрашнем дне...",- а чей то хитрый и противный голос добавил (из какого источника мудрости я так и не понял): " Завтра мы сами о тебе позаботимся!"
Выдай я подобный перл вчера на обеде, и Укусю-сан сделал бы себе харакири, предварительно проделав со мной, сей священный ритуал. А если в мою лохматую и пустую голову придёт мысль отмочить цитату сию на заседании этой Лиги свинарников, то её мне снимут вместе с шевелюрой, а от бренного тела не оставят и мокрого места, пустив его на консервы для голодающих Центральной Африки с надписями "Гуманитарная помощь - не для продажи".
"Посмотрите на лилии, как они растут...",- пела в моей раскалывающейся на части голове небесная симфония. Я посмотрел на свою выросшую за ночь безобразную в свете нового дня и новых фактов щетину, и меня чуть не вырвало прямо в зеркало от отвращения к своему образу и подобию.
Дрожащими от яростного возбуждения пальцами я схватил бритву и стал с безудержной ненавистью кромсать колючую и раздражающую меня растительность. Порезав лицо (было ли это лицо в его собственном смысле слова?) в трёх местах в первые же пять секунд, я швырнул бритвенный инструмент в свое помутившееся в зеркале изображение (ибо в ванной никаких портретов не было), который отскочил рикошетом мне в глаз, и в помутившемся рассудке выбежал прочь под аккомпанемент душераздирающих стонов безнадежно отчаявшегося получить завтрак кота.
Рыдая взахлеб, как в тот далёкий день, когда я с треском проиграл мои первые муниципальные выборы, я уткнулся окровавленным лицом в подушку (кот в это время тихо оплакивал свою судьбу, люто меня ненавидя) и дал волю безудержно катившимся слезам.
Колокол церкви святого Мориса пробил десять.
Я совершил вторую, более удачную попытку пробраться в ванную. В кухне стояла гробовая тишина - не сдох ли случайно кот от тоски несбывшихся надежд и боли разочарования в справедливости на этом свете? Я прошёл мимо сиротливо валявшейся на кафельном полу бритвы, обагрённой моей неправедной кровью, осторожно отпихнув её (я не хотел порезать ещё и ногу) в дальний конец комнаты, этого немого свидетеля и участника моего неудавшегося обрезания крайней шерсти. Не рискуя повторять заново эту процедуру, ибо свежи ещё были не зарубцевавшиеся раны (ещё один порез - и я вскрою себе вены), я подставил свою грешную голову под холодную струю воды как под топор палача. Кипятка на мою долю хватит и на том свете!
Под победным напором воды мои седые пряди намокли и обвисли грязными тряпками. Мои мозги набухли, но остались столь же бесплодными, как чрево старой девы. Усилием воли я остановил неконтролируемые процессы дальнейших умозаключений, рискующих обратиться умопомрачением и как следствие заключением в Палату N6 - и тогда прощай Палата представителей. При полном отсутствии мысли я до отказа закрутил кран и, подождав пока не упадёт последняя капля, вытер насухо лохмотья, которые когда-то были локонами. Выйдя на нетвёрдых ногах из ванной, я направился прямиком к бару в гостиной, смешал виски с содовой и, плюхнувшись в кресло мёртвым грузом на шее государственного бюджета, затянулся гаванской сигарой, купленной на деньги честного налогоплательщика (или на полученную от главы военного департамента взятку за то, чтобы я закрыл глаза на незаконные поставки оружия в Центральную Африку под видом ящиков с консервами "Гуманитарная помощь - не для продажи").
Я тупо вперил невидящий взор в пелену дождя и тумана, которая, казалось, смешивалась со сладким дымом чётвертой по счёту за это утро сигары. Блаженно-сладкий туман окутал мою седую голову, которая, подсохнув, приняла свой прежний растрёпанный вид. Пустая бутылка шотландского виски покатилась по полу от моего неосторожного движения, сопровождаемая звоном колокола церкви святого Мориса, пробивающего полдень.
Но я остался непробиваем - с олимпийским спокойствием камикадзе (о, где ты, где ты, друг Укусю) я достал непочатую бутылку двойного бурбона. Без всякой задней и вообще какой-либо мысли я наполнил им до краёв фужер из богемского стекла и, медленно-медленно посасывая каждую капельку драгоценного эликсира, погрузился в мягкую как постель Стефани пустоту забытья, положив ноги на журнальный столик, где вчерашний выпуск "Le Мonde" (1) обеспокоено рассказывал встревоженным читателям об обострении ситуации в Центральной Африке, находящейся на грани вооружённого конфликта. Наивный журналист в праведном негодовании задавал риторический вопрос о том, откуда экстремистски настроенная непримиримая оппозиция правящего режима генерала Гхонга Мамалу смогла раздобыть необходимое для восстания оружие. Как приятно осознавать, что тайна сия известна лишь Господу Богу, главе военного департамента и вашему покорному слуге. И не говорите мне, что я живу как помещик!
Открывшаяся входная дверь вывела меня из блаженного оцепенения. Мадам Бижу с педантичностью истинной француженки как всегда опоздала ровно на полчаса, чтобы прибрать мои скромные апартаменты, сад и приготовить обед, дабы самопожертвенный народный избранник не умер от голода вместе с котом. При её появлении кот воскрес, разразившись каскадами радостного мяуканья, как будто он стал единственным свидетелем долгожданного Второго Пришествия. Но она пропустила эти радостные кошачьи дифирамбы мимо увешанных серьгами из фальшивой платины ушей (совершенно, кстати, справедливо: ведь это я, а не кот платил ей 10 тысяч франков в месяц плюс чаевые) и с пышным букетом цветов, ловко перемещая пышные формы своего тела, направилась прямо в мою гостиную.
- Ах, мёсьё Рутхардт,- проворковала она ласково-фальшивым голосом с ярко-фальшивой улыбкой, устраивая свой розовый веник, перебивший мне весь запах сигар, на моём журнальном столике из красного дерева в вазе из китайского фарфора рядом с пустой на одну треть бутылкой двойного бурбона,- какая сегодня чудесная погода.
Это было её неизменное приветствие во все времена года. Даже когда сентябрьским утром на Страсбург внезапно налетел проливной дождь вперемежку с градом, и Бижу-Жу-Жу пришла как мокрая курица и побитая как собака, она не нашла ничего лучшего, чем повторить свой сумасбродный рефрен. Тогда меня это позабавило не меньше, чем состоявшаяся в тот же день речь Генерального Секретаря, который в годовщину принятия Европейской Конвенции по борьбе с терроризмом заявил, что "Конвенция выполнила все основные возложенные на неё задачи и вывела на новый уровень диалога, компромисса и взаимопонимания международные и внутренние отношения даже в самых "горячих точках" планеты, переведя их в режим правового разрешения назревших противоречий". А через пятнадцать минут пришла депеша, в которой сообщалось, что с Манхэттена исчезли башни-близнецы, а Пентагон может быть Пентагоном даже без пятой стены.
Покончив с водружением цветов, которых ждала печальная участь выдворения сразу же после её ухода, мадам Бижу устремилась в мою спальную комнату и, подняв с неописуемым шумом жалюзи, будто оголенным прутом прошедшись по моим расшатанным нервам, с решительным видом взялась за приведение в порядок моей постели. Увидев измазанную кровью мокрую подушку, она заговорщическим голосом стала орать мне из спальни:
- О, мёсьё Рутхардт, сегодня ночью вы опять забавлялись с девочкой. И надо же, какая галантность, достойная истинного джентльмена - положить даме подушку под ягодицы! Я буду голосовать за вас,- заверила меня она,- до самой моей кончины (чего я ей тут же мысленно и пожелал: мой электорат был давно сформирован ещё в ту эпоху, когда "зелёные" только-только созрели для парламентских выборов, а "голубые" даже и не заикались о своих правах - не говоря о том, чтобы выть под моими окнами,- тихо тусуясь в подвалах и банях).
Не выдержав разрывающей мои барабанные перепонки какофонии пошлостей и сальностей, я с гордым величием непоколебимого собственного достоинства облечённого властью монарха направился в свой рабочий кабинет, считая ниже себя отвечать на ужимки этой расфуфыренной безмозглой балаболки, чья пошлость увеличивалась вместе с возрастом. Я заперся в своем кабинете, поставил компакт-диск Вивальди и битый час просидел слепой, глухой и неподвижный.
Обед был готов, и я, желая во что бы то ни стало избежать невыносимого присутствия мадам Жу-Жу, собственноручно вкатил обеденный столик в свой кабинет: этакую мою святую святых, куда входить запрещается даже коту. Не ощущая вкуса аппетитных, таящих на языке деликатесов, я проглотил обильные яства вместе с молчаливым!!! упрёком Жу-Жу, которой сегодня я даже не удосужился сказать что-то типа: " Превосходное филе, мадам Бижу!" или " А этот сочный жамбон вы, несомненно, приготовили по рецепту вашей бабушки".
Я выкатил под заключительные аккорды Вивальди обеденный столик и скормил выпущенному на свободу и уже сыто мурлыкающему коту остатки осетрины, который развалился в моём кресле в блаженной кошачьей истоме. Загладив свою вину перед животным, я поспешил удалиться в тихую гавань своего кабинета, преследуемый мяуканьем кота, звоном перевозимой в кухню мадам Жу-Жу посуды и благоуханием роз. Спасительная гаванская сигара предотвратила моё удушие.
Святой Морис отбарабанил три часа дня. Подняв свое усталое тело, я вышел в сад. Бижу-Жу-Жу закончила приводить в порядок мою обитель и поспешила откланяться. Я дал ей 50 франков pour boir(2), и она, просияв неподдельной радостью (чудеса ещё случаются), сказала единственную за последние два года дельную фразу (что-то в лесу здохло и явно не мой кот):
- А знаете, мёсьё Рутхардт, я на вашем месте сходила в salon de coiffure (3). Вот увидите - всю депрессию как рукой снимет, верьте моему слову,- и она упорхнула, оставив после себя отвратительно сладкий запах духов и чувство, что истина иногда глаголет не только устами младенца и пьяного вдрызг народного избранника.
* * *
Coiffure - спасенье моё, вернувшаяся радость бытья и осознания собственной значимости. Дрожащими от возбуждения пальцами я набрал номер Стефани.
- Salut, ma cherie!- проворковал я,- c'est ton petit Rou-Rou(4). Сегодня я в шесть у тебя... да-да, можешь вывесить флаг Европы... но только без музыки, прошу тебя... нет, там всё в порядке, просто маленький внутренний кризис, pas plus (5)...Allez, а bientot! (6)
Какое счастье, что есть Coiffure. И Стефани.
Какое счастье, что есть Клод - старый мудрый пройдоха. Ты всегда был со мной, моя идейная поддержка и опора. Ты не дал мне погрузиться в пучину тоски и отчаяния после тех трижды проклятых муниципальных выборов. Это ты указал мне верный путь к сердцу избирателя (гари оно гаром), приведший меня в Городской комитет, Национальную Ассамблею и Совет Европы. Благодаря тебе я вышел сухим из воды, когда раскрылись махинации министра финансов. Летели головы и портфели, а мне с твоей помощью удалось доказать, что деньги, пришедшие на мой банковский счет, являются гонораром за книгу "Европа: строим общий дом", а не бюджетными ассигнованиями, выделенными на строительство объектов социального и культурного назначения. И ещё сорвать при этом солидный куш за моральный ущерб моей творческой натуре, заработать очки и укрепить доверие электората.
Клод мог бы стать президентом чего угодно, но он слишком любил себя и прелести жизни, чтобы отказаться от них ради первых ролей на политической арене цирка "Европа". Он, будучи виртуозом марионеточного жанра, навсегда остался в тени, смеясь над клоунами и обезьянами. Он взял на себя бесславную роль администратора, который слышит лишь чужие аплодисменты, но видит недоступную другим закулисную жизнь по ту сторону рампы.
Я позвонил Клоду и договорился о партии в шахматы на девять вечера. Давно удалившись на покой от всей политической суеты, старый проходимец любезно согласился принять не слишком талантливого, но настойчивого и трудолюбивого ученика.
Окрепшим властным голосом я распорядился подать машину к половине шестого.
* * *
Стефани встретила меня одной из своих изящнейших, профессионально отшлифованных и поставленных улыбок, снисходительно посмотрев на мою торчащую во все стороны бесцветную и чахлую растительность, нагло бросающуюся в глаза своим бездарным уродством.
Я уселся в кресло перед большим зеркалом, от одного взгляда в которое исчезли все следы уверенности в себе и зачатки хорошего настроения. Но Стефани, о моя заботливая и тактичная Стефани, решительно вторглась в мир моих депрессивных эмоций, с мягкой настойчивостью запрокинув мою голову под струю воды, опрокинув мои тревоги и сомнения. Прохладный ручеёк, ласково журча, омыл мою разгорячённую голову, унося прочь в канализацию всё чужеродное, навязчивое и дисгармоничное. Растягивая быстротечные моменты удовольствия, я закрыл глаза, расслабился и замер под нежными пальцами Стефани, наносившими шампунь на мои пряди, лаская и гладя каждый волосок.
Стефани намылила мне лицо и безопасной бритвой отсекла так измучившую меня сегодня утром щетину. Я хмуро улыбнулся (впервые за весь день ) и посмотрел в зеркало, которое больше не было моим врагом. Умница Стефани никогда не задавала дурацкий вопрос, свойственный людям её профессии: "Как вас стричь?" Она вообще никогда не задавала вопросов, поэтому и преуспела в жизни, где вопросов всегда больше, чем ответов. Она прекрасно знала без лишних слов что мне нужно, когда и где.
Я поднялся, полный радостного вдохновения, и дружелюбно улыбнулся смотревшему на меня из зеркала галантному джентльмену, который улыбнулся мне в ответ. В жизни появился смысл, ожила надежда, озарив мои усталые покрасневшие глаза светом долгожданной перемены. Повернувшись к Стефани, я чмокнул её в прелестные ямочки душистых щёчек, пообещал позвонить завтра вечером и вышел бодрой походкой, оставив на мраморном столике чек на целое состояние - долгая жизнь научила меня щедро тратить народные деньги, никогда не считая сдачу. Ветер играл моими гладко уложенными волосами, сердце пело радостью бытия.
* * *
Клод встретил меня на своей шикарной вилле, где он умиротворённо и счастливо коротал свою глубокую старость, сохранив поразительную ясность ума и рычаги правления, которые хоть и покоились в бездействии уже долгие годы, но всегда были в состоянии полной готовности заработать вновь и привести в действие механизмы, льющие воду на его мельницу. В этом, правда, давно уже не было нужды - мельница Клода намолола столько, что хватит с избытком на десять поколений всех его законных и незаконных потомков, разбросанных по всему миру. Не было и не будет на этом свете того, кого мельница Клода не могла бы перемолоть, кто мог бы противостоять её жёрновам.
Колёсики, шестерёнки и зацепления готовы были завращаться вновь от лёгкого прикосновения, не тронутые ни длительной работой, ни ржавчиной времени. Гениальный мельник медленно умирал (только смерть могла взять над ним верх, но даже она делала это очень осторожно и неторопливо: Клод пережил всех, кто мог помнить те времена, когда был заложен краеугольный камень его мельницы), но механизм был как новенький и не оставлял никаких сомнений в своей безотказности. Готовый ко всему, ибо, чем чёрт не шутит, пока Клод спит во время сиесты, он гарантировал хозяину спокойную, увенчанную сединами славы, старость. Однако мельница умрёт вместе с мельником: даже при всём своём желании и могуществе Клод не мог передать её по наследству вместе с миллионами на депозитах швейцарских сберегательных учреждений - несмотря на многочисленное потомство детей, внуков и правнуков принять наследство было некому.
Клод критически окинул взглядом мутность и неуверенность моих глаз, которые в лучшие времена могли часами нагло смотреть в глаза избирателям, журналистам, следователям, коллегам и оппонентам. Мудрый Клод не спросил, что привело меня к нему в этот раз, а я, хорошо зная его проницательность (равно как и непроницаемость), не стал объяснять. С незапамятных времён своего крестьянского прошлого Клод уяснил, что просто так не прыгает даже коза, а тем более такой козёл из Совета Европы.
Клод налил мне бургундского середины семидесятых: именно на это время пришлись его лучшие урожаи и рост могущества Клода, которое в отличие от урожаев было непреходящим, но за то его нельзя было ни закупорить в бутылки, ни спрятать в погребах, ни продавать на разлив. Каждый год был урожайным для Клода, но только он один мог собрать урожай, однако никогда он не делал этого своими руками. Жнецы, слуги и прислужники отвозили урожай на мельницу Клода, получая щедрое вознаграждение. А когда кого-то били по рукам, что случалось нередко, никогда это не были руки жнецов Клода.
Скрипя старыми костями, Клод расставил на доске шахматные фигуры из слоновой кости. Я разбивался в доску, но ни разу не мог выиграть у Клода. И никто не мог на моей памяти. Клоду было всё равно, кто сделает первый ход, ибо он знал, что последний ход предрешён. Для него было безразлично, какими фигурами играть: белыми или чёрными - он играл всеми сразу. Причём получал огромное удовольствие, следя, как противник делает ход, думая при этом, что делает его по своей воле и в соответствии со своей стратегией и желанием. Противник атаковал, безнадёжно увязая в хитро расставленной ловушке. Или защищался там, где это меньше всего было нужно. Даже если ему в кои-то веки удавалось разгадать замыслы Клода (такое могло случиться разве что в шахматах), тот всегда мог в ответ на кирпич бросить молоток, обрушивая на несчастную голову противника альтернативную, ещё более коварную комбинацию. Чем лучше соперник играл, тем болезненнее было для него поражение.
Потягивая восхитительное бургундское, я видел, как Клод мягко взломал мою защиту, и, вежливо давая мне возможность спасти ключевые фигуры, перебил мою мелочь.
- Почему ты не стал чемпионом?- спросил я его, усмехнувшись.
- Я стал им,- ответил Клод совершенно серьезно,- но только в игре под названием жизнь. Шахматы слишком просты по сравнению с ней, бедны на манёвры, скупы на возможности. Здесь шах есть шах, мат есть мат. Только в жизни ты можешь провернуть шах как величайшее благодеяние, поставить мат так, что твой соперник сочтёт это своей победой. В шахматах ты можешь из пешки сделать королеву, но только в жизни ты можешь королеву сделать пешкой в своих руках.
- Жизнь - это игра без правил, не так ли, Клод?- сказал я задорно, вспоминая, какую свинью подложил социалистам на прошлой летней парламентской сессии.
- Ерунда полнейшая!- ошарашил меня Клод,- думая так ты никогда не преуспеешь. Правила в жизни гораздо более строги, чем в шахматах, и если ты их не соблюдаешь, то получишь больше, чем мат. Тебе заломают руки твои же сподвижники и выбросят тебя на свалку, где тебе и место. Иногда это сопроводят памятными часами, доской почёта, оркестром и открытками на Рождество, но в большинстве случаев тебя просто сыграют в доску пинком под зад.
- Жизнь,- продолжал Клод,- это сеанс одновременной игры в веренице бесчисленных партнёров и соперников, порой меняющихся местами, устраняющихся и появляющихся вновь, длиной в саму жизнь. У тебя есть выбор самому определить правила игры или играть без правил со всеми вытекающими последствиями. Если твой конь будет брать ферзя по диагонали, а лодья ходить буквой "Г", то ты просто придурок, выкидывающий коней, который не может использовать возможностей своего слона и лодьи. Тебя возьмут за уши, высекут и поставят в угол.
Клод, покончив с церемониями, вторгся в мой, казалось бы, непробиваемый центр, раскрошил фланги, загнал моего короля в чёрный угол и там поставил ему мат, поставив меня на уши.
- Если у тебя выбора нет, то это ещё не значит, что ты кретин. Ты берёшь на себя правила, установленные не тобой, либо тебя вынуждают подчиниться тем или иным правилам люди или обстоятельства. Но ты кретин, если всю свою жизнь будешь плясать под чужую дудку, играя по чужым правилам.
Клод отхлебнул бургундского, смакуя и перекатывая его на языке, наслаждаясь всем своим существом. Да, он умел жить и наслаждаться жизнью, казнить и миловать, сражаться и побеждать.
- Я хочу сказать, что в жизни не существует объективных правил,- выговорил я, поражённый тем, сколько жизни и силы заключено в этом глубоком старике.
- Назови мне хоть что-нибудь, что существует в этом мире объективно,- Клод смачно причмокнул губами.
Без всяких церемоний Клод окатил меня ледяной водой своего могучего разума, которая изверглась на меня лавиной водопада, промыв мне мозги. Его голос разносился в моей голове, разнося в щепки трухлявые концепции и прогнившие представления. Бритвой Оккама Клод отсёк заблуждения и предрассудки, столь болезненно проявившиеся сегодня утром, и с которыми я сам справиться был не в состоянии. С поразительной ясностью ( как в тот день проигранных муниципальных выборов, когда мне явилась ясность собственного ничтожества, убожества и ущербности) я осознал, что мои проблемы были не в отсутствии мыслей, а в том, что забитая хламом голова была неспособна родить мысль. Скопившийся мусор парализовал все мои извилины, кроме, разве что, извилины между ног.
Не щадя ни моего самолюбия, ни положения в обществе, Клод прошёлся железной рукой по всему, что засело в моём мозгу, вытряхнув большую часть содержимого в мусорку и вправив заслуживающие внимания остатки, придав им форму и смысл.
Я встал из-за шахматного столика освобождённый и обновлённый, полный творческой энергии и сил. Я крепко пожал на прощание Клоду руку, который ответил мне на неё таким рукопожатием, что я подумал: рука, держащая в своём кулаке тысячи тянущихся в разные стороны к разным людям нитей, не одряхлеет никогда.
Я вышел от Клода, нагоняемый и преследуемый игривым потоком сменяющих одна другую свежих идей и мыслей, планов и предложений, резолюций и рекомендаций. Непринужденно и легко носились они из одного конца в другой моего просторного мозга, сталкиваясь, разлетаясь, расплёскиваясь каскадами живительных брызг, взрываясь новыми решениями, взметаясь к небу фейерверком огненных струй, рождая новые перспективы и альтернативы.
* * *
Проглотив мастерски приготовленный окорок, я сказал на конгрессе Международной Лиги промышленников пищевой индустрии:
- Наши совместные самоотверженные усилия, наше беззаветное сотрудничество на региональном, национальном и международном уровнях позволяют мне сегодня, на этом судьбоносном конгрессе, сказать, что голод не ступил за пределы второго тысячелетия: уже в ХХ веке с ним было покончено навсегда!
Жирные физиономии свинарников расплывались в счастливых улыбках, в заплывших жиром глазах светились гордость и чувство собственного достоинства от ощущения собственной значимости и незаменимости. На тёплую атмосферу собрания не повлияли ни надоедливый дождь, ни гулявший за окнами холодный ветер, трепавший забытый кем-то в городском парке последний выпуск Le Monde с крупной фотографией негра со вздувшимся от голода животом, тихо скончавшегося в одной из деревушек Центральной Африки в ящике с надписью "Гуманитарная помощь - не для продажи".
Гордо тряхнув ухоженной головой, ещё не остывшей от утренних поцелуев Стефани, я извергал каскады славословия в пользу целостности семьи и защите семейных ценностей на Международном Форуме "Роль традиционной семьи в европейском обществе":
- ... и даже если ситуация оставляет желать лучшего, я уверяю вас, Mesdames et Messieurs, что укрепление традиционных семейных ценностей не только нашло нашу полную поддержку, но и стало неотъемлемой частью национальной и европейской политики. Я с полной ответственностью заявляю вам, что мы ещё увидим - и это время не за горами - всеевропейскую консолидацию вокруг главного достижения нашей цивилизации - счастливой и процветающей семьи!
Проведя рукой по моим сверкающим серебряным блеском по высшему классу подстриженным волосам, сияя неотразимой улыбкой, я стоял за трибуной Парламентской Ассамблеи, обильно посыпая золотом моего красноречия обомлевших парламентариев:
- Мы, европейские демократии, ставим перед собой приоритетнейшую задачу - обустроить и приспособить право к потребностям наших народов. Ибо это, как ни что иное, обусловливает существование и независимость народа по отношению к государственному аппарату его же собственного государства. Содержание права вытекает из жизни народа, из его экономической и социальной структуры, его уровня развития, но тем не менее всё ещё существуют государства, которые держатся лишь на собственном аппарате. История великих народов - это история народов в борьбе за утверждение и сохранение истинных и вечных ценностей демократии, прав и свобод человека; это борьба свободных людей, ибо истинный народ не был и не будет рабской серой массой!
Мой уверенный, полный внутренней глубины и безграничного вдохновения голос разносился величественным крещендо под сводами Дворца Европы, рвался полный жизненной силы в сонное царство погружённых в беспредметные раздумья депутатов, пробуждая их к жизни и зажигая их священным огнём.