Сколько себя помню, каждое лето один и тот же маршрут - к бабушке. Сначала дорога была проселочная, тряская, потом ее заасфальтировали, потом расширили, а автобус все тот же - старенький пазик.
Возраст наложил свой отпечаток на расписание его движения. Утром надо звонить в сельпо и спрашивать, завелся ли. Если да - пора ехать на автовокзал, если нет - звони через каждые полчаса, пока не заведется.
Сегодня завелся. С двумя поломками, но все же добрался до города и после небольшого ремонта мог отправиться в обратный путь по графику.
Еле успела к положенному времени: продавщица долго возилась с упаковкой. С огромным облегчением поднимаюсь в салон. Новое испытание. Автобус забит до отказа. Пассажиры, изнывая от жары, парятся внутри. Все с коробками, ведрами, сумками - вылезать себе дороже. Свободное место только сзади, пробираюсь с трудом: мой огромный свёрток ярко-канареечного цвета и формой напоминающий сплюснутую новогоднюю елку на длинной ножке не вписывается в узкий проход автобусика, задевает то за сиденья, то за поручни. Перешагивая через эмалированное ведро, поранила о дужку ногу. Но это уже неважно. Добралась. Теперь пристроить свой багаж вплотную к испокон века закрытой задней двери салона и сесть.
Тут-то и начались мои настоящие трудности. Только я установила свою ношу в более- менее устойчивом положении, автобус заволновался:
- Не ставь здесь. Раиска, продавщица из скобяного, звонила по сотовому шоферу: задерживается на рынке, сейчас уже бежит. Она здесь сумки всегда ставит.
- Ну ничего, поставит в другом месте,- как можно миролюбивее отвечаю я.
- Нет, она всегда здесь ставит.
- А сегодня поставит в другом месте.
Ответило мне гробовое молчание. В атмосфере салона сгустилась враждебность.
Минут через пять, почихав, мотор загудел - в поле зрения появилась Раиска. Я помню ее с детства, она не меняется! Та же хна, те же золотые коронки на четырех передних зубах, тот же шиньон, правда, он давно уже вышел из моды и свалялся, поэтому выглядит, мягко говоря, нелепо.
Автобус встретил ее радостно и оживленно. Ожидали схватки. Но ей не до того. Сумки были тяжелые, и тащить их в конец салона ей не хотелось. Бросила у дверей и стала вглядываться, ища свободное место.
Пассажиров автобуса этот исход не устраивал.
-Что сумки-то под ноги бросила?
-Ну их, пусть стоят.
-А твое место заняли!
-Кто это осмелел? - скорее шутливо, чем угрожающе, спрашивает.
Я молчу.
Раиска, не найдя свободного места, направляется в конец салона, к нашему "диванчику". Идет прямо ко мне (я было обрадовалась: будет с кем поговорить, да она меня не узнала) и с выдохом "Посторонись" вклинивается между мной и стеной, сдвигая всех своим телом. Поерзав, все кое-как уместились.
Долгое петляние по городу с остановками (по закону невезения) у каждого светофора, приправленное крепким словцом шофера (нервничает, вдруг заглохнет мотор) и незамысловатыми шутками пассажиров, сменяется монотонной дорогой, проложенной ровной стрелой по степи.
Пассажиры притихли.
Только Раиска явно чем-то взвинчена. Ей, как и всем нам на заднем сидении, тесно, да еще не дает покоя мой желтый пакет. То она ворчала, мол, тащат тут мешками невесть чего, то пыталась обмять его, чтобы не закрывал обзор, то норовила содрать упаковку, потому что ее раздражает шуршание,- и все это несмотря на мои протесты и просьбы оставить мои вещи в покое. Причем все пассажиры с интересом следили за ее действиями. Даже подзадоривали: так ему, Раиска! И, наконец, она просто отпихнула мой багаж ногой. Он, потеряв устойчивость, ударившись о бесполезный поручень, произнес "шчкварк" (керамика о металл!!!), подскочил и снова ударился верхушкой, уже о ведро. Я вскочила, бросилась к нему. Сквозь канареечную упаковку старалась ощупать, всё ли цело, не оббился ли. (Автобус покатился со смеху). Вроде цел. Но обратно я его уже не поставлю. После того как я встала, сесть уже не представлялось возможным. Соседи "расправились", а втискиваться, как Раиска, я не умею. Обхватив свой многострадальный груз, я стою посередине задней площадки. До поручня не дотянуться. Ни шагу ни влево ни вправо - всюду коробки и сумки.
Автобус качает несильно. Но я никогда не отличалась устойчивостью. А сейчас надо держаться. Пальцами ног сквозь туфли я пыталась схватиться за пол, срастись с ним. Конечно, у нас с пакетом есть еще и штырь, предусмотрительно замотанный толстым слоем бумаги, но ухватиться-то за него нельзя: и так уже пострадал. Нет, опираться на свою ношу я не буду.
Стою и тихонько плачу: почему она со мной так? Я ее с детства помню, она мне всегда говорила, что я не городская девка, а их, деревенская. Любила, когда я к ней в магазин приходила. Детские ведёрочки давала разглядывать, а в одно конфетку прятала: ей нравилось, как я удивлялась и наивно по-детски рассуждала, как же в ведерки попадают конфеты, и то, как я всегда честно возвращала конфету ей: в магазине ничего бесплатного не бывает.
Чтобы не видели слез, надеваю черные очки и подставляю лицо под воздушную струю из окна.
Минут через сорок моего стояния Раиска подала голос:
-Да поставь ты его, что у тебя там?
Я молчу.
- Поставь, говорю! Устала ведь небось!
Устала. Но теперь уже чего ставить? Два поворота - и на месте.
Автобус затормозил. Молодой парень вышел у отворота к полевой бригаде, освободив место рядом с деревенским врачом.
-Иди садись, -машет он мне.
-Спасибо, Андрей Петрович. Уже почти приехали.
Услышав из моих уст имя врача, все как по команде повернулись ко мне, идентифицируя.
Первая признала меня все та же Раиска:
- Лен, да это ты, что ли? Ой, не узнала. К бабушке?- и осеклась.
- К бабушке,- отвечаю я.- Слава Богу, приехали. Остановите на этом перекрестке.
Автобус покорно останавливается. Пассажирский салон заливает горячая волна раскаянья и сочувствия. Пока я тащу свой многострадальный багаж к выходу, все стараются помочь: расчищают дорогу, отодвигают ведра и коробки, поддерживают. Я им благодарна за такую, пусть и запоздалую, заботу. Я выхожу у развилки, ведущей на кладбище. В пакете у меня последний подарок бабушке. Ее любимые красные розы, вплетенные в еловые лапы, образуют сердечко, обрамляющее черную металлическую табличку с золотыми буквами: "Любимой бабушке от Лены". А сверху скорбящий фарфоровый ангел с глубоким шрамом-царапиной. Не уберегла.