ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ПОДВИГОВ И АНЕКДОТОВ, СЛУЧИВШИХСЯ С ОТСТАВНЫМ МАИОРОМ И КАВАЛЕРОМ ОСИПОМ КИПАРИСОВЫМ
2-е, Октябрь
Пробудился от последствий ночных фантазий. Приснились мне пейзанки, да в таких амурных облаченьях, что весь сон начисто пропал. Томленье плоти и духа чрезмерны. Однако в пять часов утра немка не принимает, у неё в заведении на Троицкой порядок - раньше девяти и не сунься!
Оттого, движимый неутолёнными страстями и в надежде убить время до поры, когда девицы у Эльзы Ивановны распахнут свои продажные, но вожделенные объятья, решил начать жизнеописание своего существования, кое пестрит множеством анекдотов, разнообразных случаев и даже (посмею показаться нескромным) подвигов.
Облачившись самостоятельно в халат персикового цвета и закуривши натощак трубку, я начинаю.
Батюшка мой, Кипарисов Яков Осипович, помещик Тверской губернии, служил прежде в гвардии, в столице, где и обвенчался с моею матушкой, урождённой Берг Эмилией Карловной. Впоследствии у них родился младенец, наречённый при крещеньи Осипом, в честь деда, подпоручика пехотного полка, погибшего в турецкую компанию. Это был я.
Первый казус произошёл со мною при крещении моём, когда нетрезвый дьячок перепутал двух младенцев, кои крестились в тот момент. И спервоначалу мне объявили другое имя - Варасхий, однако матушка моя вовремя спохватилась и ошибку тот час же исправили. Это был знак!
Иными детьми бог не наградил родителей моих. И рос я в холе и невыразимом обожании, коим облачили меня мамки, няньки, родные бабки и матушка моя, незабвенная Анастасья Карповна. Имя это она получила ещё до моего рождения, когда мой папенька, человек крутого, можно сказать кипячёного норова, захотел иметь жену православной.
Она и не перечила.
В самом начале, как помнит мой детский разум, жили мы в отцовском имении в деревне Кипарисовка Торопецкого уезду. Папенька тогда ещё не вышел в отставку и куролесил в Петербурге на полковых балах да пьянках, а маменька со мною несмышлёнышем соломенной вдовою жила в Кипарисовке средь деревенских красот и восьми десятков крепостных душ, которыми бестолково управлял бурмистр Глеб, редкий вор и проныра.
Я совместно с деревенскими мальчишками пасся среди дубрав и рощ, будучи поедаем несметными полчищами комаров и оводов летом, а зимою катался с гор на санях, после чего маменька вместе с моею кормилицею Стешей лечили мои бронхиты да сопли. Золотое детство кончилось в семь лет, когда отдали меня в корпус, откуда вышел я чрез десять лет в первый свой полк.
Ага, ужо без четверти девять. Пора к немке, надобно звать Порфирия, слугу, время одеваться. Идти тут недалече, ибо живу я у Пантелеймоновской церкви. Извозчик не надобен, пройдусь для укрепления членов.
3-е, Октябрь
Сегодня спал мертвецом: у немки было славно! Она мою любимицу, персиянку Лалу мне угодила - так лишь в шестом часу дома оказался. Куртуазная шалунья эта Лала - после неё неделю целую сон крепок. Порфирий чай подавал в четверть одиннадцатого дни. Во как...
Сейчас пройдусь по Невскому, подышу воздухом и - за перо, продолжать мемуар жизни сяду.
Гулял хорошо. Зашёл к купцам-гостинодворцам, осмотреть, что из нового галантерейного товару у них появилось. Шлафрок присмотрел добрый и креслы покойные такие - пару заказал, к зиме готовлюсь. Потом к цырульнику зашёл к Ивану Яковлевичу, что в Знаменском проспекте работает, на углу Екатерининского канала. Оттуда завит и нафиксатуарен вышел, да со свежими сплетнями: главные врали и разносчики новостей эти цырульники-шельмы. Рассказал Иван Яковлевич смешную вещь: девка на Песках родила двух чёрных младенцев, мальчика и девочку. А сама эта девка отродясь папуасцов не видывала, разве что на лубках, которыи в Апраксиных рядах продают холодные художники.
Говорит эта девка, что от трубочиста родила. Врёт, поди!
Первый мой полк, куда меня определили подпрапорщиком, стоял в местечке под Бобруйском. А там что ни баба, то ведьма. Вот, скажу я вам, было там чудесно!
Для нового офицера первейшее дело - шик! Во всём, надобно заметить, шик требуется.
И сабля, и шинель, и пистолеты молодому офицеру нужны не простые, а с кренделями, так сказать, с форсом.
Жалованье офицерское невелико, денег от родителей всякий раз требовать не станешь. Вот и крутись, как хочешь! Самым распространённым в те поры предприятием по добыванию денег была игра в карты и, само собою, заём у ростовщика. Ох уж эти мне ростовщики-бесы, кровожадные аспиды, коим имя легион даже в провинции. Где полк какой остановился, тут и ростовщики налетают, знают, что господам офицерам денежки позарез нужны. Это я про обыкновенных офицеров, не гвардионцев столичных, у которых состояния папенькины в десятки тысяч душ, да сундуки у бабушек-графинь от жемчугов ломятся. Про пехтуру, про обычного офицера-горемыку речь идёт, у которого именьишко в аршин, да крепостных кошка начихала!
Аккурат после моего приезда в полк, чрез две недели, появился в нашем местечке новый ростовщик. И не один, а с молоденькою женой, да такой уж смазливой да сдобной, что мимо не пройти, глаз не отвести. Сам ростовщик стар, кривобок, одной ногой в могиле, а жена - молоденькая. Мой товарищ, прапорщик Бычков, меня с собой взял к тому ростовщику идти, за компанию. Бычкову новую амуницию понадобилось справить, а денег - нет. Пошли мы с ним в дом, где ростовщик обитал. Вошли в горницу, старичина за столом сидит, плешив, горбат, сед, брови кустистые, косматые, будто у лешего, на одном глазу бельмо. Стали рядиться, какой процент, да какой залог определён будет. Долго рядились, жарко. Я рядом сижу, по сторонам смотрю. Образов в красном углу нет, лампадки тоже, один сундучище большущий, железными обручами обвитый, в том углу стоит. Брякнула дверь, вошла ростовщикова жена. Чернявая, яркая, глаз горит, фигурою ладной приметна. И так на меня посмотрела, что сердце моё обмерло и почудилось мне, ох, будет дело...
И - точно. Назавтра приходит девка, приносит письмо. От кого письмо, спрашивает мой денщик. А девка говорит, мол, барину передай в руки, он всё поймёт и на водку даст. Открыл я письмо. Читаю: 'Приходи в полночь к церкви, коль не трус. Испытай судьбу'.
Мне и восемнадцати не было в те поры и кровь бурлила. Пошёл...
...Ох, господи боже мой, и не заметил, как задремал. Уездила меня сегодня Лала. Нет возможности продолжать повесть - спать иду.
4-е Октябрь
Сон расскажу, который под утро приснился. Значит: чисто поле белым-бело, на небе ни звёздочки не видать, ни кустика в поле, ни холмика - равнина небесная. На мне сапоги с красными каблуками, панталоны замшевые в обтяжку, полковничьи, да кивер, а мундира - нет! Стыдоба-то какая без мундира. Хоть и не видать никого в округе, а чувствую, что смотрит кто-то на меня. Кто - не пойму. В руках моих веник берёзовый, будто в бане я, на полке в парной. Пригляделся, а ведь не веник это, а ведьмино помело. Спаси и сохрани мя, господи, уж не ведьмак ли я теперь?.. Крещусь со страху троекратно - помогло: будто уж в санях-розвальнях я теперь, в шубе еду под луной и огоньки впереди блестят. Кучер в чёрном тулупе и шапка на нём как у черкеса - мех развевается на ветру. А шапка белая. Я ему в спину кричу - молчит. Кулаком ткнул - молчит. Рукой ему по шапке хвать, он обернулся. А лица на нём нету, на ямщике, вместо лица - морда медвежья скалится. Проснулся в поту, за окошком дождь и ветер, позвал Порфирия, он вошёл и говорит - Нева поднялась, наводнение. В набат бьют на колокольне по соседству, народ галдит, ко мне во второй этаж крики доносятся. За окно глянул - факелы, багры, бабы с узлами, дворники в тюбетейках - всё снуёт, мельтешит, волнуется. Содом и Гоммора! Ближе к обеду, однако ж, поутихла погода. Вода начала спадать, Фонтанку переливать чрез ограды перестало. Пронесло, стало быть, беду. Вышел на прогулку - лужи кругом, сено, какие-то тряпки, бутылочные горлы отбитые, брёвна - много мусору выплеснуло водами на улицы. Пошёл в церковь, свечку поставил Николаю Угоднику, покровителю мореплавателей - отвратил святой моровое бедствие. Кухарка пред обедом рассказывала про то, как унесло откуда-то с окраины целый хлев с коровой и телком.
Однако ж, если взялся за гуж, не говори, что не дюж - продолжаю историю свою.
Огромная белая луна обливала потоками света всю округу. Трещали кузнечики, гукала сова и где-то на болотах страшно кричала выпь. После густых вечерних туманов обильная роса покрывала траву, отчего ноги мои промокли до коленей, пока шёл я от дома, где квартировал с товарищем своим Бычковым до назначенного мне места свиданья, то есть до кладбищенской церквы. Церква об один купол и колокольня чёрными силуэтами пропечатывались по лунному фону, в душе моей боязнь произошла сама собою, несмотря на мою юношескую храбрость и фанаберию. До церквы пришлось идти и по кладбищу, отчего радости у меня не добавилось. Вспомнились сразу сказки про мертвецов, выходящих из отверстых могил и пьющих кровь случайных прохожих. Но в кармане моём сжимал я маленький дорожный пистолет о двух стволах, заряженный денщиком заранее. Мало ли что может произойти средь ночи в такой глухой местности. Про то, что я вооружился, знал только Семён, денщик. Вот бы товарищи мои посмеялись надо мной, узнав про то, как я пошёл на любовную аудиенцию с оружьем!
Вкруг церквы не было ни души. Тишина стояла гробовая. Только на другом конце местечка бил в колотушку сторож, да спросонья брехали псы. Хрустнула ветка и женский смех достиг моего слуха. Чёрная тень метнулась ко мне от кустов, я содрогнулся, но тень оказалась женщиной, одетою в турецкую одежду: шальвары и куртку, поверх которых, закрывая волоса и лицо, наброшена была тёмная шаль, из кистей шали блеснули глаза и раздался тихий, однако пробирающий до самого позвоночного столба сладостный голос:
- Молодец, не испугался, барин. Первое испытание выдержал. Жди теперь другого! Многое тебя ожидает: и забота и слава! - за этими словами шаль распахнулась и горячие, сладкие как мёд губки, коснулись губ моих. И неизвестная чародейка исчезла. Я простоял, аки соляной столп, пока не пришёл в себя от блеска молнии, которая сверкнула вдалеке, потом долетел до меня громовой раскат, по чистому лунному лику пронеслось облачко, потом другое, потянуло свежестью, невесть откуда задул ветер и капли дождя начали падать на траву и листья спящих дерев. Я бросился бежать. Ливень настиг меня сразу за оградою кладбища и, пока я добирался до своей квартиры, скользя и оступаясь по вмиг раскисшим и превратившимся в ручьи улицам местечка, на мне сухой нитки не было. Уж потом, когда денщик раздевал меня и я вынул из кармана пистолет, то из обоих стволов его потекла вода. Я рассмеялся нервически и, выпив принесённого мне денщиком же хлебного вина, мертвецки заснул.
5-е Октябрь
Да, нелёгкую я взвалил на себя обузу, обещавши описать случаи моей жизни! Обещание сие вроде обета - хочешь или нет, а выполняй, даже если немощь телесная одолела или приступ гипохондрии или мизантропии приключился. Сего дни ближе к обеду получил я письмо, содержание коего обязан привести в этой повести, поскольку письмо самым непосредственным образом отобразило часть той прошедшей моей полковой жизни, разве что из другого, кавказского её периода, когда волею обстоятельств мне пришлось переменить место службы, оттого что события, которые я начал описывать выше, имели последствия самые что ни на есть важные и продолжительные для меня.
Милостивый государь, Осип Яковлевич!
Мне доподлинно неизвестно, помнишь ли ты товарища своего по службе на Кавказе поручика Голубкина, с коим ты делил невзгоды и тяжести, а равно и счастие молодых лет. Так он, находясь на смертном одре, поминал среди прочих и тебя, Осип Яковлевич.
Более того, он велел передать тебе, что ту черкешенку, о коей напоминать тебе не след, поскольку ты не должен забыть ея, поручик Голубкин встретил в Костроме о прошлом годе. Черкешенка сия не простая, а замужняя барыня за коллежским асессором тамошнего Дворянского губернского совета Скоблиным Иваном Абрамычем. И оный Скоблин имеет к тебе секретное поручение от ещё более памятной тебе особы.
Если можешь, то приезжай в Кострому и найди того Скоблина, он тебя ждёт. А ежели ты расслаблен телом или не при средствах, то дай мне знать, сей асессор будет с оказией в столице, где и хочет с тобой снестись.
Старинный друг твой, отставной подпоручик от инфантерии Семён Груздев, проживающий в своём имении Селиваново *** губернии ** уезду.
Надобно сказать сразу, что члены мои сковал хлад воспоминаний о событиях, которые я воленс-ноленс вызвал к жизни этим своим мемуаром, которые до сей поры мирно почивали в прошедших давно годах. И теперь, когда я начал излагать чудесные происшествия, начало которых восходит к моей юности и местечку под Бобруйском и той ночи на кладбище, моё прошлое встрепенулось, ожило и я получил весточку оттуда, из далёкой уже моей молодости.
Однако не след служилому храброму офицеру робеть даже пред нечистою силою, а уж тем паче перед малопонятными, но явно человеческими делами и поступками, которые тянут ко мне свои руки и вопиют: верни нас к божьему свету из тьмы и небытия тайны!
На утро следующего дня был полковой смотр, а вечером мне надлежало заступить караульным начальником, в служебные обязанности которого входил развод постов, установка и смена часовых и наблюдение за исполнением ими служебного рвения. Особенно следовало наблюдать за часовыми у полкового знамени, полковой кассы, цейхгауза и магазина. Магазин располагался отдельно от местечка на пустоши, куда идти было с две четверти часа по лесной дороге. Там несли службу сразу пятеро солдат, поскольку в магазине находятся не только военные припасы, но и порох и ядра и прочая военная снасть. К пяти солдатам назначен был особый капрал, опытный и непьющий. Отдалённость и важность содержимого полкового магазина предопределила особенное внимание к нему.
Караул мой миновал уж свою средину и я был в духе, оттого что первая моя настоящая служба идёт ровно, без всякого серьёзного изъяна. Однако радость моя оказалась преждевременной. Из штабной избы явился капитан с предписанием полкового командира о внеурочной инспекции. Я сопровождал сего капитана по всем постам, везде служба неслась исправно и оставался лишь отдалённый полковой магазин, куда мы с оным капитаном и направились через лес. Полдень миновал. Жара. О ночном ливне могли напомнить лишь мелкие лужицы под густыми кронами дерев, об остальном неудобстве и злобе ночной грозы природа забыла, как счастливое и беззаботное дитя.
Подошли мы к магазину по возможности потаённо, чтобы проверить бдительность караульных солдат. Какова же была наша ярость и недоуменье, когда ни одного из часовых в положенных местах мы не нашли. Обойдя со всех сторон каменное, белённое извёсткой здание, мы не увидели ни единой живой души. Одни только мухи и шмели жужжали в густом воздухе.
- Спят, поди! Вот я палок на них не пожалею! - воскликнул инспектор-капитан. Я находился в смущении от вины за подчинённых мне. Мы подошли к отдельному небольшому зданию кордегардии, где должна была находиться дежурная смена и капрал. Дверь оказалась запертой изнутри. Мы стучали, но тщетно. Тогда я заглянул в небольшое, под самою крышей, окошко, встав для этого на чурбан для колки дров, и невольно закричал. Всё помещение кордегардии было завалено телами мёртвых солдат. Капрал с перерезанным горлом лежал у двери.
Судейские, военный прокурор и прочие важные чины приехали лишь на третий день. Тела солдат содержались до того на льду в глубоком подвале часовни, в которой уже давно не велась служба и не было ни одной иконы. Жара все дни стояла сильная. Похоронили убитых только на четвёртый день, после того, как военный прокурор дал на то разрешение.
Бумаги было потрачено на записи допросов полкового начальника и батальонного командира и ротного и взводных, откуда были солдаты и меня, начальника караула, не сосчитать, сколько.
По всему, получалось, что солдаты перепились или перессорившись, поубивали друг друга. Иначе как можно объяснить закрытую изнутри дверь, потому что через малое окошко выскочить мог только ребёнок. Однако ни единого пустого штофа не было найдено в кордегардии и вокруг здания полкового магазина. Стоит лишь заметить, что один из полковых офицеров, большой любитель и знаток псовой охоты на волков и лисиц, который в отъезжем поле провёл много времени, побродив вокруг магазина и внимательно осмотрев все окрестности, задумчиво сказал, выпив изрядно пуншу, что такого крупного волка, следы которого он разглядел во множестве вокруг полкового магазина, встречать ему не доводилось. Впрочем, как и двух волчиц, зверя сопровождавших.
СПРАВКА.
Данная рукопись была обнаружена в районном архиве города Торопец, выезенном во время оккупации немецко-фашистскими войсками в Германию и приобретнном в декабре 2005 года на аукционе в городе *** штата Висконсин. Рукопись местами имеет утери и изъятия, о которых редактором будут внесены сообщения. Следует заметить, что часть рукописи была изъята органами ЧК-ОГПУ-НКВД в период 1918-1941 годов по неизвестным редактору причинам. Об этих изъятиях свидетельствуют справки, оказавшиеся среди листов оригинальной рукописи, датируемой специалистами как 1829-1832 г.г.
( Листы рукописи дневника с 6 по 17 Октября изъяты в 1921 году уполномоченным ЧК Зверевым )
18-е Октябрь
Пехотный наш полк квартировал в окрестностях Пятигорска. Меня и денщика моего, Петра, доставила сюда черкесская арба с возницей в засаленном халате, рукава которого достигали колен.
Поселили меня в одну из комнат маленькой глинобитной избы с земляным полом. Всё убранство комнаты представляли: кровать, стол, два стула да местной работы шкап для платья. Денщик мой устроил себе ложе в сенях, благо осень стояла тёплой. За стеною обитал мой сосед, подпоручик Голубкин, с коим мы очень быстро сблизились. Уже в первый вечер за пуншем рассказал я ему историю своего перевода на Кавказ. Меня, как караульного начальника, повинного в массовой погибели подчинённых по моему же недосмотру, сначала хотели отдать под суд, но начальство смягчилось от моего юного возраста и решило дозволить мне взрослеть и достигать ума под пулями и шашками немирных горцев.
Мартын Голубкин оказался весёлого нраву молодец, лишь двумя годами старше меня и попал сюда из-за некоей романической истории, на которую частенько намекал, приглаживая свои русые кудри и подкручивая довольно густые уж усы, которые являлись предметом особой моей зависти. До нашей встречи Мартын уже бывал несколько раз в деле и показал мне зазубрины на своей шашке, оставленные неким мюридом, которого Голубкин удачно спешил а потом и зарубил. Трофеем от мюрида был старый кинжал в облупленных простых ножнах. Ещё Мартын похвалился пулевой дырою на фуражке, дурно заштопанной его денщиком. Словом, Голубкин показался мне настоящим героем, овеянным пороховым дымом и славой. Я не очень преувеличивал свои восторги, как оказалось впоследствии, потому что благодаря подпоручику Мартыну Голубкину я сижу в своём персикового цвета халате и пишу этот мемуар. Но всему будет своё время. Расскажу, бог даст и об этом приключении.
Два слова о местечковой прелестнице из Бобруйска, которую звали Софою. Это именно она была там, у ночной церкви. Красавица-еврейка одарила меня двумя свиданьями потом и обои встречи были жарки и долговременны. На этом мы и расстались с нею. Ах, какая она оказалась неизгладимая из моей памяти шалунья и выдумщица!..
Служба здесь на Кавказе не изобилует чрезмерным разнообразием. Дикий край, простые нравы, обнажённые чувства. Осетины трудятся извозом, армяне торгуются, черкесы воюют, абреки грабят - Азия!
Запомнились два события: первая стычка с неприятелем да первый мертвец, который был убит на моих глазах.
О стычке немного можно рассказать, это не приключение какое-там, всё дело неожиданно началось и скоро кончилось. Я и ещё один офицер, кажется, Морозов его фамилия, были откомандированы за дровами для крепости на границе с Кабардой. Человек тридцать солдат, да десяток казаков вот наш отряд. Двадцать повозок с возницами-осетинами двигались по дороге вдоль лесной опушки, нагрузивши распиленных стволов деревьев, заготовленных в прошлом году, когда справа от нас показалось полтора десятка всадников, которые с гиканьем и свистом скакали нам во фланг.
'Черкесы! Стреляй!' - закричали опытные солдаты и дали залп. Ни одна пуля не попала в цель, всадники начали поворачивать в обратную сторону, поняв, что внезапная вылазка не удалась и увидев, что наш отряд больше числом, чем они предполагали. Солдаты дали ещё залп. Одна лошадь упала, как подрубленная, придавив седока. Ещё один нападавший свесился с седла - видимо пуля ранила его, но через несколько минут абрек выпрямился и ускакал вслед за товарищами. Казаки подъехали к убитой лошади и вскоре вернулись, один в левой руке держал дрянное ружье с разбитой ложей, а у второго виден был трофей - черкесское седло и сабля. 'Расшибся насмерть абрек!' - радостно крикнул первый.
До крепости мы добрались уже без приключений. В ту первую свою стычку я не обнажил даже шашки и не выстрелил из своего ружья, разве что успел вынуть его из чехла.
Первый убитый на моих глазах произвёл на меня большее впечатление , чем вид перебитого караула давеча под Бобруйском в кордегардии. Дело было в начале зимы. Мы выходили из крепости на вал полюбоваться на окрестности, выкурить на воле по трубке табаку да и просто поговорить о том о сём. В тот солнечный холодный день над горами белел другой слой гор - облачный. Снег сиял ослепительно и выглядел точно подкрашенный синькой, дыханье наше превращалось в пар, мороз бодрил кровь и настроение у всех четверых офицеров было преотличное. Справа от меня курил свою английскую трубку штабс-капитан Муромский, служивший здесь уже четвёртый год. Штабс-капитан возрастом много старше нас остальных - под сорок лет и его бакенбарды и усы хорошо подкрашивались чёрною краскою, Муромский не любил своих седеющих волос. Он начал рассказывать старинный анекдот, взмахнул рукой, подчёркивая самое смешное место, потом вдруг замолк на полуслове и упал на спину. Из дырки в левом виске струйкой потекла кровь. Потом уж донёсся до нас звук выстрела, мы повернули головы на выстрел и увидели, как из-за довольно далёкой от нас скалы выскочил всадник и погнал лошадь что есть мочи в горы. От крепости дали несколько выстрелов в его сторону, которые не попали в цель из-за дальнего расстояния. Всадник ушёл невредим. А Муромский лежал навзничь с широко открытыми глазами, ровно смотрел в зенит. Кровь быстро перестала течь, черты мёртвого его лица побелели и обострились в несколько минут. Прибежали солдаты, на шинели понесли убитого в крепость. Мы все трое пошли позади. Красота природы пожухла, будто погасили свечи после бала и осталась лишь луна устало заглядывать в высокие окна бальной залы.
Мы подавленно сидели за поминальным столом и каждый задавался вопросом: отчего пуля попала именно в Муромского, а не в кого другого? Ведь все стояли тесным кружком на очень маленьком расстоянии друг от друга.
21-е Октябрь
Два дня хворал. Нашла горячка, видно продуло на Фонтанке, когда третьего дня наблюдал, как доставали утопленницу. С Аничкина моста прыгнула в воду белошвейка, молоденькая совсем. Видать от несчастной любви утопилась, так как оказалась уж с довольно заметным брюхом. Трое пожарных под присмотром квартального ловили утопленницу баграми. Мешали ветер и дождь со снегом, в этом году ранним. Народу скопилось преизрядно, любит народ поглазеть да посудачить о причинах девичьего несчастья. Особо порицают таких самоубийц отчего-то старухи и подвыпившие мужички в замаранных извёсткой сапогах. Блюстительницы нравственности в своих ваточных чепцах поджимают губы и так презрительно и, одновременно жадно разглядывают тело, что хочется спросить их о том, безгрешно ли они жили на протяжении всех своих долгих лет? 'Не судите, да и не судимы будете!' Мужички же осуждают слабость характера утопленницы, двусмысленно ухмыляясь при этом и отпуская неуместные в такой момент сальности. Квартальный, недовольный тем, что в такую погоду утопленница создала ему неудобства, на чём свет костерит пожарных и толпу зевак и погоду и, надо полагать, в душе и саму покойницу. Квартальному время обедать в доме своём, где ждёт его, быть может, уха, телятина с луковым соусом, да пироги с вязигою, да графинчик с водкой на тминных зёрнах, к коему полагаются солёные бойкие рыжики со шляпкой величиною в копейку и эти рыжики, которые так плотоядно-хрустки и нежнейшим образом догоняют проглоченную минутой ранее большую рюмку тминной, вызывают спазм голодного желудка квартального и ещё более распаляют его праведный гнев к нарушительнице норм и правил житейских.
Наконец, дело закончено. Составляет протокол полицейский чиновник, дуя на озябшие пальцы, потом подъезжает телега от Александровской больницы и грузят мёртвое тело, одежда на котором успела уж заледенеть и хрустит, когда труп кладут на повозку. Народ расходится, самоубийцу отвозят в прозекторскую в Литейную часть.
После окончания дела в мрачном расположении духа пошёл я далее вдоль Фонтанки, повернул Щербаковым переулком на Троицкую и вышел к Пяти углам, где глаза мои упёрлись в известный в Петербурге трактир. Хоть и не по званию моему это заведение, а более для нижних слоёв жителей столицы, однако не один я из чистой публики люблю время от времени заглядывать в этот подвал со сводчатыми потолками, половыми в белейших фартуках, с отменной простою и сытной русской кухней. Что ни говори, а хорош сей трактир, особенно во дни горестные или слякотные.
Человек за стойкой меня узнал, половой провел в укромный уголок за ширмой и вот уж дымится предо мною в расписном горшочке богатая селянка, поверхность которой украшает мелко рубленный укроп с листиком петрушки, благоухает ломтик лимона в обрамлении янтарных зеркалец гусиного жира. А какой аромат струится, ах ты боже мой!
Половой ловко ставит большую гранёную рюмку зелёного стекла, наливает из запотевшего, со льда, графинчика густой и тягучей водки, желает мне аппетиту и удаляется. И я, помянув непроизвольно душу бедной девушки, начинаю трапезу ли, тризну ли и проглатываю единым духом содержимое рюмки, не чувствуя вкуса ледяной водки. Закусив несколькими ложками солянки первую рюмку, выпиваю другую, вкус которой уже доходит до моих оттаивающих органов чувств, а после третьей мир делается добрее и округлее, вроде малороссийской тыквы в два обхвата. Солянка съедена, половой приносит заряженную табаком трубку и справляется, когда подавать рябчиков.
Я понял, отчего это курильщики так любят курить: в клубах дыма при хорошем настроении духа возможно увидеть удивительные картины - давно забытые лица, морды чудных зверей, замысловатые растительные узоры и прочие чудесные вещи. Мне вспомнились горы и Терек и пороховой дым и почудился скрып татарской арбы...
(Два листа оригинальной рукописи утеряны по неизвестным причинам)
25-е Октябрь
Именно там, в кавказской службе, меня начали мучить воспоминанья о происшествиях, которые произошли не со мною. В первый раз такое случилось после лёгкой контузии в голову, когда пуля абрека скользнула по левой височной части головы моей, чудом оставив меня в живых.
Особливо видения и чуждые голоса досаждали мне в те поры во дни полнолуния или после обильных винных возлияний.
Хорошо помню, как привиделась мне целая повесть про будущую мою дуэль с одним проезжающим в Персию господином. Звали его Георгий Александрович П. Господин с большими претензиями, амбициями, человек вида уставшего от жизни и пресыщенного всем, что есть на белом свете: женщинами, деньгами, приключениями, страстями. Повздорили мы с господином П. по совершеннейшему пустяку, из различного мнения об одной особе, жене полкового лекаря. Господин П. назвал её нехорошим словом, а я вступился за честь чужой жены, которая мне, по совести говоря, решительно не нравилась.
Но вот поди ж ты, слово за слово, кулаком по столу - постановили стреляться. Утром. Сразу по восходу солнца. В таком месте, что каждый из нас даже при малейшем ранении падал бы в буйный Терек. Промахнулись оба.
Вот такое виденье было мне. Потом, через много лет, прочёл я в одной книге совершенно такую ж историю. И один из героев той повести звался именно Георгием Александровичем П. А фамилию второго я позабыл. Поразило меня совпаденье деталей и описание природы и место дуэли моего виденья и описание этого случая одним поручиком-автором. Кажется тоже из кавказцев.
Когда трубка моя выкурилась и принесли рябчиков ( замечу, что они оказались весьма хорошо приготовлены) припомнился мне один мой сослуживец, лихач и искуснейший кавалерист, который дважды на пари пообедал под пулями горцев. Как раз к месту вспомнил сию историю.
Казачий офицер Пухов-второй, из малороссийских помещиков, горд и амбициозен, будто мелкопоместный шляхтич ченстоховский. Ухаживает за собою, словно салонная барышня, ищущая богатых женихов. Пухов-второй всегда одет с иголочки, выбрит, надушен, лицо напудрено. Руки убраны, а ногти полированы, что в здешнем быту содержать не так просто. Пухов-второй выписывает очень дорогое бельё, которое всегда из-под сюртука сияет как снега Казбека. Если черкеску наденет - то черкеска эта, будьте уверены, пошита в Петербурге, а сапоги - у лучшего мастера не ближе, чем в Варшаве. Друзей у Пухова-второго, не в пример Пухову-первому, нет вовсе. Точнее, есть много приятелей, а вот друзей нет ни единого. Живёт он в одиночку, снимает большой дом у подошвы Машука и ездит на службу в коляске. У Пухова-второго целый штат слуг: два денщика, камердинер, кухарка, повар, горничная, кучер, а позади его коляски на запятках едут два гайдука в расшитых камзолах. Граф, а не казацкий офицер. Впрочем, надо отдать должное необыкновенной смелости Пухова-второго. Он не побоится (я видел это собственными глазами) в одиночку кинуться на двоих, а то и троих абреков. Однажды, когда мы стояли на линии, за Тереком, невдалеке от наших позиций вылетел один молодец в красном башлыке - вертится, нагайкой грозит, ругается в нашу сторону, на поединок вызывает. Пухов-второй, не долго думая, кинулся на этого смельчака в башлыке. Из ружей промахнулись оба и начали рубиться на шашках. Откуда ни возьмись, выскочила целая орава абреков, окружила их полукольцом, а с нашей стороны десятка два казаков, подчинённых Пухова-второго, тоже выехали и стали напротив абреков, чтобы равновесие сохранить. Поединок закончился довольно бескровно: молодец в красном башлыке поранил Пухову-второму левую руку, а Пухов-второй ему оставил рану на щеке. На том и померились молодечеством. Ни абреки, ни наши казаки в бой не вступили, а вроде как наблюдателями были, а по окончании поединка разъехались все мирно по сторонам.
Так вот (дело было в самом начале осени) поспорил Пухов-второй на пари с одним из наших офицеров, что дважды отобедает в боевой линии, либо в перестрелке, причём на таком расстоянии, что неприятель недалеко будет, на расстоянии ружейного выстрела. Пари заключили после спора о храбрости дедов и древних героев. Пухов-второй настаивал, что есть и в нынешнее время люди отчаянные, которым смерть нипочём. Дождались удобного момента, заранее приготовили обед, упакованный в корзины для пикника и, когда перестрелка в предгорной равнине разгорелась, Пухов-второй устроился отдельно от войск, установил сам себе походный стол, сел на складной стульчик, сервировал сию походную ресторацию и приступил к полному обеду из пяти блюд с вином. Не однажды за полчаса пули свистели над его головой, а одна пробила походную супницу. Пухов-второй спокойно отобедал и пари наполовину выиграл.
Второй раз представился не раньше, чем через месяц. Уже начинались осенние беспокойства в природе, налетали дожди, утром белело инеем на травах и деревьях. Пухову-второму случай выдался в дождливый день, оттого длительность обеда решили сократить до трёх блюд и вместо вина по причине холодности воздуха, на стол полагалась водка.
Пухов-второй управился с ухою вперемешку с дождевыми каплями, выпил чарку водки и приступил к баранье ноге, когда первой пулею сбило с него эполет, на что он только глаз скосил, однако не прошло и минуты, как вторая пуля ударила ему между рёбер и вошла в лёгкое. Хлынула кровь. Пухов-второй, тем не менее, попытался сам дойти до нашей линии, но упал и лишился чувств.
Доктор, перевязывавший раненого, сказал, что это плохая рана, что пулю вынуть нельзя и больной непременно умрёт, дело лишь времени. Мы, свидетели этого безрассудного пари, очень жалели храбреца, однако в душе понимали, что гордыня его явилась причиной столь нелепого конца.
Пухов-второй умер через трое суток в горячке и мучениях. Офицер, с которым они побились об заклад, ходил виноватый, хотя отношение к смерти Пухова-второго имел самое косвенное. Ведь это была не дуэль, не ссора, не какой-нибудь нехороший поступок, а всего лишь спор.
Спор с судьбой, в котором выигрыш оказался у смерти.
Отобедавши в трактире у Пяти углов я вышел на воздух. Потеплело. Длинные белые облака тянулись по небу. От церкви доносился перезвон колоколов, который в сыром воздухе даже усиливался на расстоянии.
Я совершенно согрелся от съеденного и выпитой водки. Пробежала собака с жёлтой мордой, чухонка пронесла корзину ещё мокрого белья с реки, две вороны кормились конскими яблоками на пустой сейчас стоянке извозчиков. Со стороны Разъезжей улицы, гремя в колокол и сопровождая свой решительный ход трубным звуком из медного рожка, проскакала кавалькада пожарных. Их медные каски горели даже в сегодняшний не очень погожий день, начищенные до нестерпимого блеска, впереди двух линеек с багорными, скакал бравый брандмейстер, за линейками катились три пожарные бочки. Зрелище хоть куда! Городской голова пожарное дело поставили на ять, чего и первопрестольной не помешало б сделать, ведь мне приятель, московский старожил, отписывает, что у них в прошедшее лето пожаров было пруд пруди, а пожарные вечно не успевали, ибо пьяны или спят.
Нет, столица есть столица! Тут не поспишь, здесь сам государь рядом!
В голове моей шумело, мой желудок был сыт и мне вдруг захотелось совершить внеурочную экскурсию к немке, благо идти здесь через три дома до её непристойного учреждения.
Эльза Ивановна удивилась мне, ибо знала мой порядок: я приходил по понедельникам и субботам, а сегодня был четверг.
- Мне очень жаль, Осип Яковлевич, но Ваши любимые девушки сегодня не принимают. Ни Лала, ни Клара, - бандерша с виноватою улыбкой развела руками в знак того, что не в силах ничего поделать, дабы усладить чувства дорогого гостя.
- А кого Вы, любезная Эльза Ивановна, порекомендуете нынче? - я подкрутил правый ус свой.
- Сейчас приведу на выбор, один секунд! - и Эльза Ивановна, пропав на несколько минут за ширму, вышла оттуда в сопровождении трёх девушек, одетых на разный манер: одна, в косах, изображала русскую нижегородскую крестьянку, вторая явилась в тунике, с подвязанною грудью, на манер греческой богини, а третья была вылитая шемаханская княгиня в шальварах, в туфлях с загнутыми носами и с прозрачной чадрою на лице.
Выбор свой я остановил на богине и крестьянке - гулять так гулять! Швейцар с медалью принял мою шинель, картуз, перчатки и трость, щёточкою отряхнул с моего сюртука невидимые взору пылинки, за что получил гривенник и, гордо отвесив полупоклон, удалился.
Девушки повели меня в специальные покои, предназначенные для таких вот забав с фантазиями, нам подали рейнского, сладостей и мы приступили к представлению, кое сам я по ходу дела тут же и сочинил про то, как один греческий негоциант, застигнутый бурей в океане, спасся на бревне и приплыл на дикий брег, где ему попались сперва нимфа речная, а потом уж и пейзанка, возвращавшаяся в жаркий полдень с тучных нив и решившая искупаться в ручье, на берегу коего спал утомлённый негоциант. Негоцианта изображал я, отставной маиор и кавалер Кипарисов, речную нимфу жительница Охты Галя, наряженная в тунику, а уж роль пейзанки досталась Глаше, родства не помнившей и взятой Эльзой Ивановной в учение из приюта, где она и постигала науку любви и обхождения ласкового гостей за кров, пищу и возможность уйти на содержание в дом к какому-нибудь сластолюбивому столичному жителю с возможностью заработать средств для дальнейшего жизненного устройства. Это если случится счастливый случай. А если случая не представится, то девица, забеременев, увольнялась на все четыре стороны. Этакое своеобразное колесо (вернее сказать - ложе) Фортуны.
Представление мы давали сами для себя до вечера. Позабавились всласть. Девушки остались довольны, я тоже. Надо сказать, что изображая в третьем акте возвращающегося на родину негоцианта, я заснул и был разбужен, когда на дворе уж совсем стемнело. Финал пиесы пришлось отменить по причине внезапно наступившей слабости организма моего и полного равнодушия к продолжению любовных игр. Будучи в хорошем расположении духа, я щедро отблагодарил Эльзу Ивановну, девушкам купил по флакону одеколону за понятливость и вхождение в роли и пошёл к себе на квартиру. Ночь сделалась морозной, светились звёзды, узенькая, вроде шашки-гурды луна отражалась в замерзающих водах Фонтанки. Я пришёл домой, отказался от предложенного кухаркой чаю и сразу заснул. Проснулся я среди ночи вновь больным. Лихорадка вошла в мои жилы и жгла голову. Порфирий сделал мне клюквенное питьё, растёр грудь мою гусиным внутренним жиром, подал мне тёплый ночной колпак и болезнь моя началась вновь, отступив от меня всего на несколько дней. А ведь утром был здоров и весел. Какая капризная барышня, судьба наша. Господи, спаси, сохрани и помилуй мя, грешного. Всё в руках твоих, Вседержитель! Аминь.
Во сне метался я, просил прощенья невесть за что и неизвестно у кого, жар охватил все мои члены до такой степени, что Порфирий испугался и хотел бежать за доктором. Всю ночь просидел он у постели моей, меняя моментально сохнущее полотенце. Наступило утро.
26-е Октябрь
Тяжесть в сердце. Жду кончины. Молюсь.
Листы не датированы.
... Моё сердце чует, что осталось мне недолго жить на белом свете. Слабеют руки, душа скорбит о том, что столько драгоценного времени, отпущенного мне, как человеку богом, потрачено было мною, неразумным, на всяческую глупость и ерунду. Мне бесконечно жаль, что вместо наслажденья природными чудесами, видеть которых мне довелось во множестве во время моих путешествий и скитаний, я мучил своё сердце огорчениями от того, чем не следовало бы: гордыней, завистью, похотью, корыстью и другими мелкими чувствами.
Мои записки останутся незаконченными, судьба их неясна и туманна. По большей части вероятность им пропасть где-нибудь на чердаке в нашем родовом имении, заложенном и перезаложенном в Опекунский совет.
Завещаю похоронить меня в Кипарисовке, на церковном кладбище слева от входа, там, где похоронены мои предки, хочу быть рядом с ними. Имущество моё завещано было ранее дальним родственникам поимённо и вступит в силу по моей смерти.
Из-за моей ветрености и склонности к приключениям не оставлю я потомства на этом свете, кроме моих скромных литературных упражнений. Восемнадцать тетрадей в коленкоровых обложках ждут своего часа, все пронумерованные и просмотренные мною. Я не успел жениться и родить детей, однако разум мой и, не скрою, талант, произвёл на свет несколько повестей, которым суждена ещё жизнь в будущем. Я это вижу.
14-е Ноябрь
Бог милосерден - я оставлен в живых. Пароксизм болезни, приключившейся со мною, позади и я иду на поправку. Жизнь возвращается в моё тело и разум начинает принимать окружающий мир в его природном виде, отринув призрачных чудовищ и безумные видения, которые сопровождают тяжёлую болезнь. По моему разумению, болезнь моя приключилась от смятения духа и от гордыни, когда я, презрев божескую милость в виде дарованном мне жизни, решил, что можно делать, что заблагорассудится моему разуму, который пребывает в плену телесных потребностей, а не устремлений духа, не оглядываясь на мнение окружающих и презрев заповеди, выбранные предками моими в виде духовной опоры, как маяки в черноте пороков и тягот суетных. Многие знаки, посланные мне свыше, были мною не замечены или отринуты по причине глухоты сердца или всё той же гордыни. Нет-нет, пора начинать жизнь иную, чистую и правильную. Жизнь, которой нельзя будет стыдиться ни мне ни моим близким, которых я намеренно обходил стороною или не хотел знать. Рука моя слаба и пребывать долго за написанием сих строк непозволительно мне - доктор велит не напрягать ещё слабое тело и дожидаться окончательного выздоровления. Последую его совету и буду набираться сил для трудов праведных и возвышенных.
15-е Ноября
С каждым часом возвращаюсь я к жизни. И сегодня решено, что по окончании выздоровления, одновременно с продолжением ЖИЗНЕОПИСАНИЯ я начну набело переписывать повести, которые были вчерне или виде набросков сочинены мною в разные периоды моей жизни. Внимательно и осмысленно, на основе житейского опыта, хочу переработать обрывочные записки о событиях разных периодов моей жизни. Если положить руку на сердце, то признаюсь, что не всё описанное в моих историях, происходило со мною лично. Частью это воспоминания моих товарищей, которые поведали их, сидя на бивуаке у костра или за чашею пунша или в горской сакле, когда после жаркого боя, изгнав неприятеля из аула, праздновали мы победу. А кое-что я просто придумал по случаю или для украшения пресности существования. Даже птица поёт весело для услады своей. А человек вечно станет приукрашивать будни, малевать разноцветными красками картины, коих в действительности быть не могло никогда и никогда не произойдёт впредь. Оттого прошу читателя моих записок снисходительно относиться порой к невероятным поворотам сюжета или к чрезмерной яркости характеров тех или иных героев моих повестей.
ПРОРОЧЕСТВО
Сговорившись с вечера, я и двое дворовых мальчиков (Кузьма, сын кузнеца и старший сын прачки Пелагеи Вася) на заре тайно ушли из дому. Дело наше было чрезвычайной важности: мы решили поступить в разбойники, которые (про то известно всей округе) стояли станицей в лесу за Крутым оврагом. Разбойники эти время от времени совершали набеги на ближние и дальние усадьбы, воровали кур и гусей, да грабили подвыпивших гуляк по ночам, когда тем входило в голову идти куда глаза глядят. Разбойников в живописных нарядах, вооружённых 'до зубов', видели неоднократно многие дворовые и мещане, в основном женщины. Наслушавшись о подвигах этой таинственной вольницы, нам захотелось вкусить свободы от жизни в лесах, вдобавок испытать себя в геройских подвигах.
Солнце лишь поднималось над горизонтом, когда мы втроём вышли за пределы усадьбы. Спать нам расхотелось сразу, как только холодная густая роса в одночасье промочила нашу одежду вплоть до пояса, поскольку мы пошли для ускорения пути через некошеные ещё луга. Птицы уже проснулись и свистали вовсю. Низкое ещё солнце озаряло окрестности, придавая им невиданные доселе виды и знакомые места казались нам чужими. Взойдя на косогор, за которым был спуск к реке, мы оглянулись назад, мысленно попрощавшись с прошлою жизнью. Однако Кузьма, наиболее практический из всех нас, заметил:
- Ох и выдерет меня батька, когда назад вернусь!
- А мы с добычей вернёмся, с мешками серебра, - не совсем уверенно ответил ему Василий.
- Мы никогда не вернёмся обратно, - прекратил сомнения товарищей я, - мы решили пойти в разбойники, а оттуда назад нет дороги.
- Ага, - со вздохом подтвердил Вася, а Кузьма промолчал и мы быстро начали спуск к реке. Брод находился в полуверсте левее нас. Было бодро шагать вдоль воды по едва видимой тропе, проложенной рыбаками да бабами, идущими по ягоды. За очередным поворотом реки, в небольшой заводи, мы увидели двух мужиков, ловивших бреднем рыбу. Третий мужик стоял на отмели и курил трубочку.
- Куда барчук собрался, по ягоды, что ли?- хитро прищурясь, спросил он.
- По тайному делу, - ответил я ему. Мужик был чужой.
- Грибам ещё рано, - равнодушно уже продолжил мужик.
- Мы не по грибы, я не скажу, куда мы путь держим, - твёрдо и решительно сказал я. В этот момент мужики вытянули бредень на отмель и мы втроём, не сговариваясь, кинулись туда, чтобы поближе разглядеть добычу. Среди тины в бредне копошилось с десяток окуней, пескари и вдруг, из-под мотка водорослей мощным броском выметнулась здоровенная щука, словно изогнутый турецкий ятаган сверкнула серебряной чешуёй и упала на песок отмели, в двух шагах от воды.
- Уйдёт, держи! - истошно заорали рыбаки. Я, не раздумывая, кинулся к рыбе, упал на неё грудью, однако крепко ударился при этом подбородком о камень. Щуку взяли в полон, а рана моя оказалась настолько глубокой и обширной, что кровь остановить не удавалось ничем и мужик, куривший трубочку, вызвался сопроводить нас до нашей усадьбы, чтобы меня осмотрел доктор. Надобно отметить, что было больно и кровь, обильно сочащаяся из раны, производила на меня не только удручающее впечатление, но и ввергала в мысль, что поступление в разбойники откладывается.
Так оно и произошло. Доктор признал рану серьёзной, обмотал мою голову повязкой, меня уложили в постель и приготовили кровоостанавливающие средства. Матушка моя, огорчённая до слёз, сидела при мне неотлучно, хотя боль уже не так сильно беспокоила - доктор дал мне опиум, сильнее мучила обида, что сорвалось давно придуманное и так ожидаемое приключение, да смущали маменькины слёзы.
Ближе к вечеру, когда меня ненадолго оставили одного, в открытом окне у моей постели появилась белая голова Василия.
- А где Кузьма? - спросил я товарища.
- Лежит на сеновале. Задницу лампадным маслом я ему смазал, сидеть не может - настолько крепко отодрал его кузнец вожжами, - сообщил Василий.
Так впервые в жизни я столкнулся со сбывшимся пророчеством.
16-е Ноября
О чревоугодии писано здесь мною изрядно. Теперь следует описать пост. Начну с поста телесного, животного. И сразу расскажу историю в виде иллюстрации.
ОЗОРНИК
На шестом году обучения в корпусе, как заведено было, в начале лета прибыл я на вакации домой, в Кипарисовку. Обитатели помещичьего дома обрадовались мне до глубины сердца. Друзья детства подросли, Кузьма, сын кузнеца, уже приспособлен был к отцовскому ремеслу, раздувал мехи в кузне и умел подковать спокойную лошадь. Вася, сын прачки, проявивший способности плотницкие, отправлен в учение к столяру в соседнее имение и домой появлялся только в престольные праздники. Детство моё подходило к концу. Маменька в тот год хворала и собралась она по совету знакомой приятельницы-помещицы из соседнего уезда посетить знаменитого в наших краях отшельника, жившего в уединении от соблазнов мирских едва ли не сорок лет. Сказывала та приятельница маменькина, что этот отшельник почти святой, ибо жизнь ведёт праведную, не грешит уж столько лет ни телесно ни душевно, молится по десять раз на дню, пропитание добывает себе сам с огородика, который развёл около своего скита. И что огородик тот даёт, тем праведник и сыт бывает. Скорбных душой или расслабленных или увечных телом принимает тот божий человек по определённым дням, о которых сообщает самая преданная его почитательница Агафья, а уж далее эти сроки расходятся по всем краям губернии и даже за её пределами. Народу собирается иной раз до сотни. Мзды с желающих исцеления отшельник не берёт, однако, если происходит облегчение или полное выздоровление тела или духа, то принято, якобы, что возрождённый к здоровой жизни делает посильный, однако не копеечный, дар Агафье, а та собирает эти дары для постройки церкви в честь этого самого чудотворца, имя которого Блаженный Илия.
К чудотворцу добирались мы два дня, с ночёвкой у знакомых помещиков. Прибыли к полудню. Погода ясная, небо чистое, тепло. Дорога до отшельника лесная, однако уезжена, много люда сюда стремится, проторили путь.
Отшельник построил себе скит в красивом месте, на взгорье, под двумя развесистыми могучими елями. Место сухое, песчаное, от ветра защищено, вода близко, одним словом, умно устроился божий человек. Домушка у него с мужицкую баню, пять шагов в длину, да пять в ширину, в два оконца, топится по-белому однако та домушка, печь занимает едва ли не половину жилья, роскошная, можно сказать, печь; кроме печи стол, скамья, с десяток икон и гроб, из целого ствола выдолбленный. Я удивился, как на такой малой площади столь многое уместилось. Чистота и порядок в домике - полы выскоблены, стены чистые, на гвоздиках травы всякие и цветы засушенные, дух лесной в доме том такой, что сердце замирает. Вкусный домик! Однако сени такие махонькие, что мне, подростку, едва повернуться было где там.
Ручей в низине перегорожен запрудою ручного бобра, который, увидевши меня, вышел из воды и встал на задние лапы, выпрашивая лакомство. Белки прыгали мне на плечи, нисколько не боясь человека. Птицы тоже не боялись людей, их тоже, видать, Илия подкармливал и не угнетал. Ни кошек ни собак рядом с жилищем отшельника не было.
Чудно это, вроде рая, где жили Адам и Ева в мире с любым зверьём до своего грехопадения.
В этот раз человек двадцать увечных да страждущих собралось. Несколько расслабленных, то есть паралитиков, принесли на руках или на носилках родственники.
Три барыни с женскими болезнями, четверо чиновниц, из коих две страдают водобоязнью, а две других мучимы постоянными ночными посещениями покойных мужей. Девка из дворовых лет двадцати с гаком, которую испугал какой-то цыган и она молчит как рыба более пятнадцати лет - язык отнялся.
Посетителей старец принимает под навесом шагах в двадцати от жилья. Навес из еловых лап, вроде обширного шатра. Это для публичного, так сказать, исцеления. А для персоналий имеется отгородочек дощатый в шатре том, куда старец с особо страждущими удаляется с глазу на глаз.
Старец вид имеет замечательный: невысок, но кряжист, кулачищи с овечью голову, борода пегая (седина вперемешку с чёрным волосом) голова бритая как у абрека, скулы татарские, глаза серо-зелёные, в самую душу твою проникают. Говорит старец мало, короткими фразами. Слова роняет, будто гвозди заколачивает. Оторопь по спине от этих слов, сказанных низким голосом с хрипотцою. Одет в балахон грубого сукна серо-чёрный, рукава широкие, однако коротковаты для его длинных рук. Пальцы всегда в движении, будто ноги у паука, когда тот паутину сплетает.
Мне страсть как интересно, что за чудеса творит этот волшебный старец. Любопытно до смерти. Не вынес я и, незамеченным, прокрался с обратной стороны к потаённому укрытию, где волшебит Илия.
Будучи незамечен, нашёл я отверстие в дощатой задней стене укрытия, устроился, жду.
Заходит Блаженный Илия в каморку ту с молодой девкой, у которой язык отнялся, приказывает ей раздеться донага, потом велит взобраться на скамью, что у стены, которая напротив меня, стреноживает её, наподобие лошади, предварительно между лодыжек положивши длинное толстое полено, руки её привязывает к столбам, на которых крыша покоится, получилось, что девка эта нагая будто распятая стоит недвижима и несвободна. Потом старец бодро сбрасывает с себя рубище и приближается к той девке. Глаз у девки вылезают из орбит, она извивается, будто пойманная рыба, пытаясь освободиться, ужас выражает её лицо, и глаза, и кричащий беззвучно рот, когда она видит мужчину, который не спеша приближается к ней с известным, надо полагать, намереньем. Илия идёт не просто, а похотливо и плотоядно облизывая губы свои, руки его тянутся к девкиной груди, весь вид старца, у которого крепкое тело матёрого мужика, откровенно вопиет, что он сейчас сделает с бедной девушкой. И тут происходит чудо: девка как закричит, да так, что я непроизвольно качнулся вперёд и плохо прибитая доска упала внутрь, открыв взору отшельника моё испуганное лицо.
Отшельник коротко сказал мне:
- Стой, где стоишь! - и я замер, будто парализованный. Старец не спеша накинул своё одеянье, ловко, в одно касание, распутал узлы на руках и ногах голосящей страшным голосом от ужаса девке и сказал ей сурово:
- Заткнись, не корова чай! - девка орать перестала, только повизгивала с подвыванием, не попадая в нужные одеяния частями своего тела.
- Значит, хотел чудо увидеть, барин? - хитро сказал отшельник, пристально глядя мне в глаза.
- Да, - холодея от ужаса, признался я.
- Увидал?
- Увидал...
- А что ты увидал, скажи!
- Испугали Вы девку до смерти.
- Верно, испугал, как и тот цыган. Только цыганский испуг язык её замкнул, а мой - освободил. Чувствуешь разницу?
- Да, кажется.
- Хорошо. Иди. И запомни, что жену Лота бог превратил в соляной столп, когда неразумная женщина решила увидеть то, что не следует. Понял?
- Понял. Я никому не скажу, что видел.
- Молодец. Правильно понял, значит будет из тебя толк, озорник! - и старец подмигнул мне так, что увидел я в его хитром взоре и ангелов и бесенят, которые вместе хороводятся.
Следующей была очередь бесплодной чиновницы. Матушка моя идти к старцу отчего-то передумала и, не дождавшись назначенного ей часа, мы отбыли домой. Тем не менее, мигрени, так досаждавшие ей в том году, отступили.
Не простой был тот отшельник, который якобы кормился со своего огорода. Кстати, огорода того я так и не нашёл, обшаривши от любопытства все окрестности вокруг отшельнического скита.
О душевном смирении поговорим в другой раз.
17-е Ноября
Сегодня позвал на дом цырульника, пора привести себя в божеский вид, за время болезни превратился невесть во что - в зеркало глядеть противно. Иван Яковлевич явился в одиннадцатом часу. Разложил свой инструментарий, Порфирий мой принёс горячей воды, меня Иван Яковлевич более часу приводил в надлежащее состояние. Голову вымыл, обстриг мои волосы, побрил бороду и усы, бакенбарды обустроил. Из зеркала глядел на меня уже совсем другой человек, хоть и осунувшийся несколько, но бодрый. Лицо продолговатое, подбородок волевой, без ямки, ровный, губы как лук амура, припухлые, нос длинный в меру, несколько с нашлёпкой на конце, глаза серо-голубые, широко расставленные, брови густые, светлые, с рыжиной, волосы чуть вьются, однако уж с залысиной на лбу да и на затылке, если честно признаться, повытерт волос в тех местах изрядно. Одним словом, оглядев свою физиогномию в зеркале и оставшись ею доволен, решил я жениться и, тот час же по выздоровлении подыскать подходящую невесту из благородных, но не очень высокого роду, да и в меру богатую. Коли бог даровал ещё пожить, надо внять его завету 'плодитесь и размножайтесь'. Благо сваха знакомая есть, в соседнем доме живёт. Фёклой Ивановной зовут. Недавно одному знакомому надворному советнику такую невесту подыскала - пальчики оближешь! Правда, не с первого разу. Но это уж кому что на роду написано. Иной впервые невесту увидал, женился, а потом разброд да шатание на весь век его неразлучные спутники. И с жёнушкой такою одни склоки да брань. А порой одну покажут - не то, другую - не это и этак до седьмого раза ничего путного сваха не сыщет, а на седьмой уж и готов на что угодно согласиться, лишь бы не кривобока да не из бедных столбовых дворянок, у которых гонору что у индюшки, за душой ни гроша, одни родственники нищие - целый баталион, который как саранча окружат дом твой и будут все соки выпивать, пользуясь родственностью к супруге твоей, а с седьмого разу вдруг раз - и повезёт с невестою.
Однако, прежде чем описывать свои похождения на этом поприще, расскажу о женитьбе одного моего знакомого, предводителя полковых писарей по фамилии Цехмейстерструк.
КАРМАННЫЙ ЖЕНИХ
Начальник канцелярии нашего полка Иван Иванович Цехмейстерструк решил, что наступило время ему вступить в законный брак. В те поры я, Осип Кипарисов, дослужившись уж до звания поручика, переведён приказом в егерский полк недалеко от города Калуги. Полковое общество, надо признаться, было скучно после бурного кавказского периода, господа офицеры основную часть досуга посвящали вакхическим забавам и в офицерском собрании, помимо игры в штосс, бойко обсуждались лишь три направления: лошади, дамы и количество выпитого вчерашним вечером. Нравы, прямо скажем, были весьма вольны и похождения с белошвейками не говоря уж о местных общедоступных женщинах обсуждались наравне с выставлением баллов за выездку и экстерьер той или иной кобылы.
И вот, на фоне таких низких моралей, вернувшись из отпуска, Иван Цехмейстерструк неожиданно для всех, в том числе и для себя самого, воспылал высоким чувством к содержанке подполковника Кривошеина Ефросинье Кулебякиной.
Сам Иван Иванович родом из солдатских детей, но, благодаря острому уму, въедливости и прилежанию достиг служебных высот и от простого кантониста сделал карьеру быструю и ныне возглавляет полковую канцелярию. У него в подчинении четыре писаря и пара курьеров. Иван Иванович носит пушистые бакенбарды и мундир, шитый лучшим губернским портным, росту он очень высокого, но сутулится и оттого похож несколько на вопросительный знак. На его бледном лице читается вечное 'чего изволите' вперемешку с начальственным превосходством над нижними чинами. Нет никого из сатрапов страшнее и придирчивее к нижестоящим, чем начальник, вышедший из самых низов и испытавший все унижения бесправием, бедностью и зависимостью от любого, кто выше званьем или происхождением. Иван Иванович и есть такой канцелярский сатрап, чьи шаги лишь заслышав, трепещут писаря и курьеры, а нижние чины из солдат стараются всеми силами не попадаться ему на плацу, в казарме, а уж тем паче - в местах общественных: на базаре или в церкви.
Цехмейстерструк в пух разнесёт любого за плохо начищенную пуговицу, неловко сидящую фуражку, невесёлый вид или даже за невидимую другому глазу ниточку, которую его, цехмейстерструковский глаз усмотрел торчащей из-за обшлага солдатского мундира. И горе тому горемыке, допустившему столь тяжкое преступление - такая лавина праведного гнева полкового канцеляриста падёт на голову несчастливца, что легче тому сквозь землю провалиться или слиться с рельефом местности, чем стоять навытяжку перед Иваном Ивановичем, который от крика делается красен и выпрямляет стан свой до такой степени, что кажется постороннему - вопли и нравоучения, исторгаемые Иваном Ивановичем, предназначены не какому-то нижнему чину, а самим небесам, которые провинились сегодня погодою или неким ветроиспусканьем. Иван Иванович неожиданно для всех нас, полковых офицеров, впал в состояние влюблённости к женщине неизвестного звания, которая, по слухам, явилась в город откуда-то с Волги с маленьким узелком имущества, якобы изгнанная и проклятая родителем за какой-то страшный проступок. Ефросинья достаточно образованна, умна и очень недурна собою. Несколько говорит по-французски, умеет одеваться и держать себя в полковом обществе. В общество же городское она, как особа неприличного промысла, не допускается. Фигура у Ефросиньи очень русская: плотная, с высокой грудью; русые волосы её очень густы и длинны, глаза серые, нос с едва заметной курносинкой, скулы несколько татарские, губы полные и яркие, лицо округлое с очень нежною кожей, она румяна, руки в ямочках, порой смешлива и всегда жизнерадостна.
Впервые подполковник Кривошеин заметил неравнодушные взгляды Цехмейстерструка в адрес своей пассии сразу же после досрочного возвращения Ивана Ивановича из отпуска, и взял это дело на замету.
Очень скоро и остальные офицеры, предупреждённые Кривошеиным, стали наблюдать за Иваном Ивановичем и все единодушно утверждали после, что дело серьёзно. Иван Иванович сидел как штык за столом и более смотрел на Ефросинью Кулебякину, чем в свою тарелку, порой забывая даже поднять тост за здоровье полкового командира и самого государя. Писарской начальник просто поедал взором Ефросинью, однако, когда она, заметив сие внимание к своей персоне, что-то шутливо сказала Ивану Ивановичу, тот зарделся, как маков цвет, поперхнулся пирожным, неожиданно вскочил и, подобно английскому аристократу, покинул полковой ужин без слов прощания.
Ещё через два дня Кривошеин перехватил записку, которую пытался вручить горничной девке Ефросиньи Кулебякиной денщик Ивана Ивановича. В той записке значилось:
' Достопочтенная Ефросинья Семёновна! Не смейтесь над строками, кои Вы тотчас же прочтёте далее. Строки эти написаны рукою влюблённого в Вас человека, которому неожиданно Бог послал такое сильное и всепоглощающее чувство любви, что Ваш покорный слуга готов пасть ниц к Вашим ногам и лежать во прахе дорожном до тех пор, пока Вы не соблаговолите ему приказать подняться. Я не сплю ночами, я пожираем ненасытным жаром любви к Вам, я вижу Ваш образ в облаке, надо мною проплывающем, Вашим дыханием кажется мне дуновение ветерка, ароматы цветов луговых доносят до моего обоняния запах волос Ваших, Ефросинья Семёновна! Заклинаю Вас: окажите мне любезность встретиться с Вами наедине где-нибудь в потаённом месте. Лишь скажите день и час - хоть на краю света: в Камчатке или Дербенте, в адском холоде Берёзовской крепости или на Алеутских островах - я прилечу туда, подобно птице Феникс, ничто меня не остановит, лишь бы коснуться рукою одежд Ваших. Я люблю Вас, Ефросинья Семёновна! Оставьте Вы этого коротышку Кривошеина, у которого до Вас было четыре наложницы и всех он выгнал. Уйдите от него, я готов предложить Вам руку и сердце порядочного человека, который будет Вас любить и холить до гробовой доски. Навсегда Ваш Ц.И.И.'
- Ну что, господа, может мне этого Ц.И.И. на дуэли пронзить шпагой, или просто убить из пистолета? - пылая праведным гневом, обратился к соседям по офицерскому собранию Кривошеин. Соседями были я и капитан Сташевский.
- Григорий Абрамович, а зачем тебе свой лоб подставлять под его пулю из-за невесть какой особы? - с удивлением сказал Сташевский.
- Это ты, Олег Ильич, на Ефросинью намекаешь? - с усмешкой обиды ответил Кривошеин.
- А об ком же.
- Но ведь задета моя честь словами этого писарчука, а именно 'оставьте этого коротышку, у него четыре наложницы'. Наглая ложь! Во-первых, я среднего роста, ну и более двух дам одновременно у меня не было никогда! - горячился Кривошеин.
- Да брось ты, Григорий Абрамыч, не будешь же ты, дворянин, драться с бывшим кантонистом, солдатским сыном. Нехорошо, ей-ей, нехорошо. Что общество скажет? - привёл резоны Сташевский. Я был полностью согласен с капитаном.
- Но ведь как-то надо решить загадку, он на одном письме не остановится! Да и потом, сколько денег я уже потратил на Фроську - ужас! И что прикажете, распрощаться с деньгами, которые вложены в её тряпки, да ленты? - задумался подполковник, - Хотя, если честно сказать, надоела мне она хуже горькой редьки, уж почти год с нею сожительствую, обрыдло, господа! И, между нами, у меня на примете кое-кто есть для освежения чувств-с!.. - ухмыльнулся Кривошеин.
- Григорий Абрамыч, а не сыграть ли тебе в карты с Цехмейстерструком? - вдруг осенило меня, - он ведь человек очень азартный.
- Ну и что? Не ставить же мне Фроську на кон?
- Зачем же! Поставь письмо это самое. Инкогнито так сказать. В ларец, например, положенное, а что в ларце, не говори Ивану Иванычу. Предложи сыграть втёмную. На интерес, на желанье, которое проигравший должен исполнить.
- И что?
- А то, что оцени этот самый артефакт, письмо то бишь, в крупную сумму. Пусть Цехмейстерструк поставит на кон деньги. Кстати, во сколько ты оцениваешь свои траты на Ефросинью? В две тысячи? Вот пусть и поставит Иван Иваныч две тысячи. А ты поставишь письмо. Он уж наверняка знает от своего денщика, несмотря на то, что ты запретил этому баршкирцу говорить Ивану Иванычу, что его письмо для Ефросиньи у тебя. И догадается, что в ларце лежит.
- Ты говори, говори, Кипарисов. Только покороче, а то я уж и не улавливаю сути игры.
- Да всё очень просто, как с горничной переспать, Григорий Абрамыч! Выиграешь ты - деньги твои. Расходы на Ефросинью ты окупил, вот и прогони её.
- А ну как проиграю? - задумался подполковник.
- Не проиграешь, я банк метать буду! - заверил Кривошеина Сташевский.
- Годится, - потирая руки, обрадовался подполковник, которому уж не терпелось переменить наложницу, - после игры с меня стол, господа!
Так оно и вышло. Погуляли мы втроём после игры за милую душу.
- Спасибо вам, братцы, за помощь! - от души хохотал довольный подполковник, - и денег нажил и от надоевшей любовницы избавился. Виртуозы вы оба, друзья мои! За вас! - поднял он очередной тост.
- А Цехмейстерструк-то, вот дурак! Поношенными сапогами соблазнился! Жених карманный! - смеялись и мы со Сташевским.
- Точно, под рукой оказался, карманный жених! - продолжал радоваться Кривошеин.
- Совет да любовь Ивашке да Фроське! - ёрничал Сташевский.
. А Цехмейстерструк уже через два месяца сочетался законным браком с Ефросиньей Семёновной, которая после кривошеинского афронта ей пошумела для отвода глаз на Григория Абрамыча, поплакала, да и уехала с его квартиры с тремя сундуками добра. Уехала сначала в гостиницу на временный постой. Иван Иваныч очень скоро подал в отставку и супруги уехали навсегда из города. Все были довольны.
Как-то, года полтора спустя после того события, прислали в губернию нового почтмейстера, который за бутылочкой рассказал про удивительную историю, случившуюся в городе Саратове, где оный почтмейстер ранее служил.