Мудрецы вещают: "Беспомощным бывает дважды человек, когда свой начинает и завершает век". Между этими мгновениями ворчит и хохочет жизнь со всеми ее атрибутами и простыми сложностями. Бывает, она вскрикнет, тогда необходима помощь, поддержка.
Операция в этой череде житейских буден - не исключение. И выходят "на сцену" двое - хирург и больной, как связка альпинистов, один наделен знаниями, другой - рюкзаком хворей; и оба, основательно нагруженные, разумно рискуя, движутся к манящей, жизненно-важной, такой лакомой вершине. Со стороны иногда операция кажется несложной, даже банальной, как и пологий мягкий подъем восходителей, который видят наблюдатели. Вот он - пик, рядом! Тогда бойся непредвиденного, внезапного, словом, будь внимателен и сосредоточен - совет знающих, опытных.
Смогу ли я рассказать о своем увлечении? Ведь совершенно лишен дара рассказчика, даже не знаю, существует ли особая техника рассказа, позволяющая донести до читателя изложение событий, описание чувств, мыслей? А слово. Смогу ли наделить его надлежащим смыслом? И все же, попытаюсь, не обессудьте.
Я - третьекурсник. Вечерами езжу в институт, когда клиника дежурит. Обычный путь: с Васильевского острова и пересадкой на Финляндском вокзале у ленинского броневика. Доезжаю быстро. Относительно, конечно, ибо время в мегаполисе, ох, как материально. Подсчитал, что за шесть лет учебы "прожил" в трамвае более полугода. Обычно читал, был увлечен А.Хейли. Воистину, растворялся в его описаниях профессиональных и бытовых тонкостей.
Часто вспоминал первую операцию. Мы стоим в нескольких метрах от операционного стола. Вижу, как скальпель в руках хирурга врезается в тело, чуть приподнимая кожу по краям. Поразили именно эти руки, вскрывающие нормальную внешне кожу, пересекающие мышцы и кости...
Стучат колеса на стыках, баюкают.
Январь в этом году малоснежен, мягок, даже тепл. И утром паримся мы отчаянно в четырнадцатом трамвае, прессуясь молодыми "сельдями".
К вечеру небольшой морозец стягивает пленкой тонкого стрельчатого льда маленькие лужицы, оттаявшего днем снега. Идешь, а он так тихонько, сухо потрескивает в такт.
Приветствую Илью Мечникова в камне, он сидит на площади у входа в институт, чуть ссутулившись, охватывая руками микроскоп, но смотрит на нас и взгляд его кажется мне очень серьезным, озабоченным, оcобенно сейчас, в морозных, туманных сумерках. Быстро прохожу по пустой аллее, вдоль оголенных, кажущихся кружевными деревьев.
Приехал рано. Сажусь в ординаторской на диван, оглядываю: столы, стулья, шкафы, холодильник -обычная канцелярская обитель, если бы не большой экран для просмотра R-снимков.
С дороги - в тишину, тепло и я задремал. Будят меня легкий смех, разговор. Открываю глаза. Хирурги, с которыми разделю сегодня заботы ночи, весело пикируются. Здороваюсь.
Я и не пытаюсь отвечать на их обычные шутки, ибо хитрят мои наставники, "лепят" их обо мне в третьем лице.
- И чего ему не спиться? - начинает Олег, молодой, спортивной внешности, соискатель степени.
- Несчастная любовь... - с грустью в голосе изображает Виктор, чуть полноватый, с большим залысинами и круглым лицом, провинциальный хирург на стажировке.
- И несмотря на это позавчера неплохо шил, - глядя в газету, серьезно говорит Андрей, ординатор, на днях справивший свадьбу.
- Говорил же ему: Иди в закройщики, хоть семью обеспечишь, - подхватывает Олег, хитро глядя на новоиспеченного супруга. Посмеялись.
На некоторое время воцаряется тишина, изредка нарушаемая свистом ветра и урчанием холодильника. Ждем.
Около часа ночи шуршание шин, хлопанье дверей, голоса. Подвозят нашим заботам и сразу, похоже, несколько.
- Подъем! - командует Олег и мы идет к Наталье Васильевне, доценту кафедры, она сегодня руководит нами. Небольшое обсуждение.
- Ваша больная с приступом аппендицита, - говорит Наталья Васильевна Виктору. Он поворачивается ко мне:
- Пойдем, помощник...
Иду в предоперационную. Волнуюсь, ведь впервые буду работать вторым номером. Обычно стоял рядом, выполнял требования хирурга, держал, сушил. Сегодня меня ждет иное: я обязан "читать" операцию, опережать команды Виктора, точно выполнять действия по обстановке. И я мысленно прокручиваю ход операции.
Открываю кран. Смотрю на часы. Руки мыть люблю. Смываю мыльную пену и, кажется мне, что сам освобождаюсь, очищаю душу свою от всякой пакости. А как легко думается в эти минуты. Меняю щетки. Подставляю руки до локтя мягким, нежным, облегающим струям и думаю: ведь нет в природе более естественного и приятного звука, чем шум падающей воды.
Опускаю кисти в таз с нашатырем, сушу, спирт, йод и я, облаченный в стерильный халат, перчатки, с марлевой повязкой и поднятыми на уровень лица кистями иду в операционную.
Кафель. Два стола. Бестеневые лампы. Приборы. Своеобразная, строгая красота. Царство стерильности, аскетичности. Здесь нет места букету свежих роз, солнечной картине, легким занавескам.
Вхожу. Но кажется мне, что я не иду, я лечу к операционному столу, ибо легкость, невесомость ощущаю во всем теле. И походка стала необычной: танцующая, скользящая, с какими-то высокими перекатами с пятки на носок. Мне кажется, что я так двигался только на фехтовальной дорожке...
Люда, операционная медсестра, светловолосая, очень милая девушка, жесткая и аккуратная в работе, осматривает армию своих инструментов. Увидела меня, улыбнулась и снова само внимание. Нина, наша больная, уже подготовлена. Пытаюсь шутить:
- Что больше любите, Нина? Доброе утро или спокойной ночи?
Подражаю наставникам. Спрашиваю и выясняю: с 9 лет полиомиэлит, коляска, работа на дому, живет с родителями.
Подходит Виктор. Что-то тихо говорит ей. Чувствую, что Нина хотела бы ответить, но не находит слов. Она понимает, подошел хирург, сейчас начнется... и пытается собрать по крупицам все свои силы, чтобы справиться с волнением.
Кинув взгляд на Люду и меня, Виктор поднимает глаза и тихо произносит: "С Богом! Приступаем..." - последнее нам, увереннее и чуть громче.
Как-то я спросил Виктора:
- Почему он выбрал хирургию?
На что он ответил замысловато:
- Жизнь хочет, чтобы каждый человек следовал своей дорогой.
- Она может подсказать? - уточнил я.
- Да, когда ты точно знаешь, чего ты хочешь.
У каждого, подумалось мне тогда, своя дорога, лишь подстегивают родители, друзья, знакомые; по сути, каждый из них "рисует" близкую себе "дверь" - стелет твой путь...
Допустим, я хочу, допустим... смогу ли? Предстоит отказаться от увлечений, размеренной жизни, ибо хирургия не терпит соперниц, ей надо всего тебя с макушкой. Задумаешься. Обрабатываю операционное поле. Виктор следит. Невовремя всплывает байка, рассказанная им. Хирург обращается к медсестре:
- Пинцет. Спирт. Огурец...
Это уже признак моего волнения, фиксирую я. Все. Внимание!
Скальпель скользит по коже, напоминая мне подводную лодку при погружении. Работаем кохерами. Сушим рану. Виктор ставит распаторы с двух сторон. Передает их мне. Сам раздвигает фасции, тонкий слой мышц. Пока, похоже, успеваю, главное зря в рану не лезу. Виктор меняет глубину распаторов. Накладывает "держалки", берет их на зажимы. Ножницы... Как удивительно красивы эти профессиональные, отработанные, чистые движения рук.
Как руки хорошего дирижера, они "льют" симфонию, сотканную из негромкого говора, редкого постукивания металлических инструментов и почти неслышного дыхания "всего оркестра", склонившегося к ране.
Небольшой разрез. Виктор работает. Проходит минут десять. Безрезультатно. Виктор мне:
- Видел? Только мягко. Не спеши.
Пробую. Ищу знакомые ощущения. Мысленно наделяю пальцы повышенной чувствительностью языка, носа, даже локтя. Проходит несколько минут. Виктор глазами показывает на Нину. Спрашиваю деланно-весело:
- Нина! Все в порядке? Ничего не беспокоит?
- Ничего.
- Спать не хочется?
- Нет.
Ищем поочередно. "Мало, что воспалился, еще и спрятался, разбойник!"
Других мыслей нет. Так уж устроен человек. Пытаясь решить проблему, он, словно, ныряет в стремительный поток, который захватывает его и несет, отбрасывая в сторону все ненужное, неважное, несущественное сейчас.
Смотрю на Виктора. Когда он поднимает глаза, я читаю напряженность в чуть прищуренном взгляде. Переодически он прикрывает их, будто обдумывает, взвешивает...
В неудачных попытках проходит еще двадцать минут. На другом столе операция завершилась. Виктор продолжает искать, изредка уступая мне. В основном, я беседую с Ниной. Спрашиваю о работе, подругах, возможности прогулок.
Последнее особенно важно, ибо нам знакомы планировочные решения наших строителей. Они далеки от жизни, сродни заявлению министра по спорту Павлова в 1980 году, году ХХ-ых олимпийских игр в Москве. Когда его спросили журналисты:
- Будут ли в Москве проведены параолимпийские игры? - Он ответил:
- Нет.
- Почему?
- У нас нет инвалидов!
Слышу Виктор рассуждает вслух: "Перейти на наркоз? Но сердце... уж больно детренированно, выдержит ли? Пока состояние вне опасений".
- Ты беседуй, - кивает он мне - я должен слышать ее голос. Я взглянул на него, заметил слегка нахмуренные брови, озабоченный, напряженный, вопрошающий взгляд: Где же он? Клиника не подсказала - боль была разлита...
Я же должен тормошить Нину. Быстро и тихо читаю Нине Семена Надсона:
"...Море, как зеркало! Даль необъятная
Все серебристым сиянием горит;
Ночь непроглядная, ночь ароматная
Жжет и ласкает..."
Какая ты молодчина, Нина. Сильная, терпеливая. Ты же все понимаешь, мы скоро завершим, найдем его. Дай еще Виктору время. Я знаю, ты ждешь сейчас не моих слов, тем более вопросов, они лишние, ты не можешь и не хочешь вникать в их смысл; ты прислушиваешься к своим ощущениям, возможным болям, чувствуешь наши действия и ждешь, ждешь восклицаний..
Надо сбросить твою скованность, тревожные эмоции. Мелькнула мысль - "Спеть". Но возможно ли? Разумно? Ночь. Отнюдь. Решаюсь! Куплет не навредит. И, воспользовавшись паузой, глядя на Виктора, я тихо проскрипел сквозь четырехслойную марлевую повязку :
- Что ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня? Трудно высказать и не высказать..., - Нина тут же откликнулась:
- Люблю "Подмосковные вечера". Как ты угадал?
А Виктор сделал вид, что не заметил мой вокал. Он повторяет новокаин, меняет салфетки, ищет... Подошла Наташа, вытирает лицо Виктору, подходит ко мне, я не замечаю ее намерений, тогда она легким движением бедра касается меня, шепчет: "Повернись."
По глазам Виктора вижу расстроен. Гляжу на часы: 2 часа 20 минут. Виктор, не поднимая головы, говорит медсестре:
- Зови Наталью...
Проходит несколько минут. Слышу моется. Подходит. Уступаю место. Смотрит без всяких эмоций. Виктор коротко докладывает. Наталья Васильевна тут же приступает. Стараюсь следить за ее действиями. Проходит минут пятнадцать. Иногда шумным выдохом она показывает нам, что понимает причину наших безрезультатных поисков. Делает паузу. Смотрит на меня. Я практически ни на минуту не прекращаю беседу с Ниной, а тут увлекся, загляделся...
- Нина, - говорю я - мы у цели, еще немного, хорошо?
- Я стараюсь, устала спина, - голос Нины был спокоен - Потерплю.
- Умница,- подбодрил Виктор
- Наконец-то! Нашла! Вот он, умыкнул под печень,- негромко, но радостно воскликнула Наталья Васильевна и уже спокойно:
- Нина, заканчиваем. Все в порядке.
Виктор проводит, я думаю, вдвойне приятную ему экзекуцию отростка, подмигивает мне:
- Зашивай. - И отошел.
Только спокойно, - говорю я себе - твой шов должен быть таким ровным, красивым, почти невидимым, чтобы Нина могла при случае хвастнуть им! Прошло 3 часа 5 минут.
- Нина, - говорю я - Все...
Вышел из операционной и посмотрел в окно. Самый темный час. Значит скоро рассвет.
Я уже не слышал, как подвозили новых больных, как Виктор, Олег, Андрей снова, как часовые, стали у столов. Спал.
Утром перед занятиями я поднялся на третий этаж. Взглянул на Нину, она дремала, подложив лодонь под голову. Лицо было спокойное, легкое. Спросил медсестру:
- В порядке?
И почувствовал себя великаном, ибо деяния, приятные сердцу, растят крылья, когда же они оказаны во время, льют такой мед на душу...
Закончились занятия. Я грустно ощутил невозможность своего желания : принести Нине цветок. Вошел в палату. Нина сразу увидела, улыбнулась. Я подошел:
- Как?
- Все хорошо.
- Смотрели?
- Да.
- Ты-молодчина!
- Я? Это вы кувыркались полночи. А тебе спасибо. Ты - хороший... болтун!