Объявили посадку. Барак ожил, засуетился, задвигались пассажиры: укутывают детей, собирают сумки, чемоданы, котомки; в полутьме шумно толпою двинулись к выходу. В эти минуты возникает приятное ощущение начала (наконец-то!) так давно ожидаемого путешествия. И уже забыты ночные неудобства, духота, перекуры на морозе; мы все - один большой кагал - попутчики и, по-доброму, почти ласково поглядываем друг на друга. Я тепло обнял Никиту:
- Спасибо тебе! Быстро за доброй беседой пролетела заполярная ночь...
Пошли к самолету. Все идут боком, по - северному, скукожившись, закрываются от ветрюги седогривого, порывами шарахающего в лицо колким снегом. Обычная, молчаливо - ожидающая толпа у трапа. Стою, прикрыл руками лицо... и наплыли чередой ночные яркие видения: монолог Никиты, во многом прояснивший ступенчатые "барьеры", абрис* Юрки - полусолдата, полузека... Мысли сбиваются, скачут, но неизменно возвращаются к главному - бесстрастным словам, нарисовавшим ноябрьскую драму на озере, которая приоткрылась нам преступным деянием, неживым, многоголосым криком, жесткими, отрывочными фразами членов экипажа...
Сел, пристегнулся. Наверное, есть в моей крови примесь итальянской, ибо люблю ездить, смотреть и удивляться всему новому, незнакомому... Не по душе сидеть, как горошина, которой хорошо в своем стручке. Любая предстоящая поездка загодя греет душу добрым маячным светом, как желанная звезда в ночном небе, освещает обыденные бытовые углы, делает тебя сопричастным активным жизненным поворотам...
Взлетели. Самолет взял курс на Москву. Привычно гудят моторы, заглушая негромкие разговоры, посторонние шумы. Приветливые стюардессы разнесли "мятные" конфеты. Тепло льется в салоне... и вдруг, кажется мне, будто отключились двигатели, стало тихо...
В десятом классе я тяжело заболел.
Трехэтажный дом на Песочной набережной скрылся под серебристыми тополями, чтобы упрятать в огромных белостенных палатах подростков, худых, слабых, кашляющих... Первые дни пребывания здесь особенно тревожны, грустны, обидны, будто тебя, мчавшегося по широкой дороге, вдруг резко осадили и бросили на обочину опустошенным. Настроение мерзопакостное. Родители, мягко говоря, встревожены. Папа сердит(зол), расстроен. Мама не сводит влажных глаз, руки ее постоянно теребят что-то; она успокаивает меня и себя, увидев кровь на моем платке. Бывает...
Ребята "тестируют" по-своему, ибо не дано юным душам трезво оценивать события, факты. В этом неприятии проблем, жизнь, не отягощенная грузом переживаний, видимо, так сохраняет силы на будущее...
Вечером под кроватью среди направлений я обнаружил пузырек с надписью: "на анализ пота". По натуре я нигилист, с ходу отвергаю непонятное, необъяснимое, а здесь насторожил и почерк, типично школьный. И все же не знаю, как бы поступил, если бы не слишком шустрый Илья, который уж больно рьяно, да еще с усмешкой пояснял, размахивая руками:
- Попроси вату,- говорит - и ранним утром, когда почувствуешь... - так и промокай, потом отжимай, отжимай...
В первую ночь я долго не мог уснуть, а как провалился, так и встрепенулся, вскинулся, завертел головой - резкая боль обожгла ступни. Так я был принят в "клан велосипедистов" - крутанул "педалями" подожженные листки бумаги, зажатые между пальцев ног.
Самолет время от времени мерно проваливается, покачивается, летит над сонными, окутанными туманами, кольскими тундрами, болотами...
Потом был санаторий. Там взыграло во мне естественное желание всех болящих - снова, скорее войти в обойму нормальной жизни, задышать полными жабрами, почувствовать радость в этом бушующем мире... Я знал, что потрудиться предстоит немало.
Мой врач, Наталья Максимовна, немолода, полновата, с добрыми чертами восточного темнобрового лица, длинным утиным носом и большим ртом. Она расположила к себе сразу какой-то чрезвычайно уютной мягкой обстоятельностью. Теперь каждый вечер в рентген-кабинете, отдавая частичку себя, она долго крутит меня перед экраном, и до сих пор я чувствую прикосновение ее нежных, требовательных рук, вижу глубокие, черные глаза, которые светятся участием, живым умом, слышу ее голос с прокуренной хрипотцой...
Все, что она говорила, я понимал буквально.
Прощаясь, она тихо напутствовала, касаясь моего плеча:
- Поправляйся!
И теперь за каждой трапезой я ел хлеб с толстым слоем масла, трескал кротовый жир, принесенный Мамой, жадно пил молоко с пенкой...
- Вдохни, выдохни до конца... - говорила Наталья Максимовна, вслушиваясь в шумы моих легких, и однажды добавила, сворачивая трубочки фонендоскопа:
- Дышать надо уметь...
И мои друзья, Борис и Симка, несут мне "Наставление по правильному дыханию настоящего индийского брамина г-на Чандры Джонсона", издания старого, пыльного...
Дыхательная гимнастика по системе йогов надолго стала моим ежедневным увлечением и превосходным тренингом. "Чем дольше, размеренней твое дыхание, тем больше накопил ты жизненных сил" - обещал брамин, это я хорошо уяснил...
Небольшой кабинет Натальи Максимовны уютно расположился в углу торца здания на втором этаже. Стол, стулья, шкаф, раковина и два огромных окна с белыми больничными шторками, льющими радостный, сочный утренний свет во время осмотров. Ничего лишнего, необычного, если бы ни... На столе и широких подоконниках важно, солидно примостились большие глиняные горшки, задрапированные плотной голубой бумагой, с ухоженными кустиками можжевельника.
Приятный, смолистый запах, свет лесной зелени оживляли эту канцелярскую обитель и мне казалось, что, если бы можно было поставить еще пару-тройку вазонов на старенький шкаф, заполненный нашими историями, Наталья Максимовна не преминула этим воспользоваться.
Однажды, заметив, что я внимательно оглядываю ее любимцев, она прокашлялась и улыбнувшись произнесла охрипшим от дыма голосом:
- Говорят, гектар можжевелового леса способен оздоровить воздух большого города. А уж мне, курильщице, сам бог велел... - и стала записывать.
На следующий день я озабоченно шастал в окружном сосняке, искал мозжуху. Долго бродил, но встретил пару раз лишь одинокие кусты вдоль дорожек. Устал... И повернул к дому. Незнакомая тропинка повела через поредевший лес. Пошли тонкие, слабые, еле видимые сосенки, размываемые солнечным маревом, пытавшиеся прижиться среди старой вырубки - больших полуистлевших пней. Потом поднялся на небольшой песчаный холм и... О, чудо! Внизу - густые заросли высоченного, стройного, как кипарис, можжевельника. Ветер играет, раскачивает остроносые вершинки, словно приглашает на посиделки на уютные, песчаные островки, призывно раскинутые среди кустарника, точно столы у хлебосольных хозяев. А запах... Смолистый, густо-терпкий, как в пору цветения луговых трав. Так и хочется вдохнуть глубоко всей грудью... И решение пришло мгновенно: сделаю столик о четырех ножках, скамейку и буду готовиться к экзаменам здесь.
И все лето я, как североамериканский индеец**, с завтрака до обеда не покидал этого места, будто прикипел, сроднился с ним, здесь я штудировал учебники и... прерывисто дышал, не раз выполняя любимое упражнение из хатхи йоги "сукша пурвак" - очищающее дыхание. А вечерами я любил постоять на высоком обрыве, загадывать, ожидать, смотреть, как пронзают небо золотыми полосками падающие звезды. Набирал силы...
Прошло полгода... Мой вечный поклон Родителям, Наталье Максимовне, Природе за безмерную поддержку, помощь, мудрость, за то, что не отдыхали рядом...
- Внимание! - включилась стюардесса - Наш полет проходит на высоте 11000 м, скорость 820 км в час, температура за бортом минус 50 градусов по Цельсию...
Через год я "штурмовал" асклепион им. И.П.Павлова, взял его со второй попытки, хотя и первую нельзя считать провальной: 18 из 20, согласитесь, неплохой результат. И не помогли таким, как я, недовольным решением приемной комиссии, шатания по горкому и горисполкому северной столицы, телеграммы-мольбы о помощи Генеральному секретарю, министру. Пятнадцать рвущихся, не слабых юношей остались в обидном неведении, униженные и оскорбленные...
А время было такое, что почти все выпускники ловили розовую птицу высшего образования (без разницы) и я, непоступивший, "примеривался" к... духовной семинарии(было такое!).
Пройдет пятьдесят лет... И в 2006 году мой внук, Дмитрий Погрошев, в тех же стенах осчастливит мое сердце отмщением,- окажется сильнее меня и одержит весомую победу в конкурсе абитуриентов на стоматологическое отделение Санкт-Петербургского Государственного Медицинского Университета им. И.П.Павлова! Дай, Бог, Диме успехов в познании наук и вершин радостного труда.
Монотонно, привычно гудят двигатели.
Пассажиры cоснули. Рядом сопит, всхрапывает мужчина, голова упала, упершись подбородком в грудь. Видать, рыбак после рейса: одуловатое, небритое лицо, истертая кожаная куртка прикрывает толстый свалявшийся свитер темно-синего цвета с высоким воротником, даже руки, одна согнута, другая скользнула вниз, отдыхают разбросанно, сами по себе...
Посмотрел на часы - треть пути позади. Открыл шторку иллюминатора и в салон ворвался луч солнца, да так заиграл, расцветил темноту, будто малыш в радости, ускользнувший от докучливой няни или убежавший от собратьев, которые заливают теплым светом белопенную перину облаков в подбрюшье самолета. Сижу, поглядываю вокруг. Разбросанные, нечеткие мысли словно фокусируются, и уже устилают память, как скатерть - самобранка, полюбившиеся ей чем-то "блюда"...
На заре моей деятельности обкомовский работник - заведующий отделом - Евгений Александрович Бабкин, в просторечии Ебабкин, загонял меня в Никель, заполярный город у норвежской границы с постоянным пыльным смогом - шлейфом никелевых отходов комбината. Пару часов на его улицах - и твое пальто запорошит не черно-угольным снегом, как в сибирском Кызыле, а серо-коричневым песком, но также отчаянно раздражающим открытые части лица на морозе.
Помню, предстал я перед очами Ебабкина однажды утром в номере гостиницы. Зачехлив обрюзгшее тело в теплые розовые кальсоны и рубашку, он брился, поглядывал в зеркало, ласкал лицо руками. И, между прочим, назидательно отстегал меня, молодого, за неуважительность, торопливость, не давая мне рта открыть. Он почти час упивался своей властью, а может быть, просто радовался возможности излить свое старческое раздражение. Этот "кнут" я запомнил навсегда.
Но, ведь, был и обалденно вкусный "пряник"! Облисполком выделил мне целевую квартиру (ходатайство - была такая "тропинка" в бюрократических дебрях распределения жилья), но районная комиссия отклонила, вычеркнула меня из списка, как "внеочередника". Что делать? Я - к Ебабкину:
- Помогите...
Евгений Александрович, выслушав мою взволнованную речь, спокойно набирает телефон председателя райисполкома. И сейчас, по прошествии лет, я 'слышу' его голос, "вижу", как постукивает он пальцами по столу, как осматривает ногти, меня, снег за окном...
- Пошли они на... - смачно закончил он недолгий разговор и положил трубку.
Ну, как не помянуть моего мучителя-благодетеля добрым словом, нисколько не смущаясь раздвоенностью оценки его личности и угрызениями собственной совести?
Появилась стюардесса, элегантно отодвинув рукой занавеску, отделявшую солон от вотчины экипажа, она натянуто улыбается. В руках у нее поднос с бутылками лимонада. Она довольно быстро проходит по проходу - немногие изъявляют желание испить ядовито-желтый, теплый напиток.
Проснулся сосед, заерзал, трет лицо, достал кошелек... "К чему бы это?" - подумал я и поднял голову. Около нас стоит столик с сигаретами и стограммовыми крошечными бутылочками, похожими на аптечные пузырьки - шкаликами армянского коньяка - "мерзавчики" называли их в народе. Сосед протянул руку, положил деньги и дрожащими пальцами, не спрашивая, взял со столика несколько бутыльков. Не успела стюардесса отойти, как он, отточенным жестом, открыл и жадно, не отрываясь, быстро выпил, засунул бутылочку в карман кресла, откинулся с довольным видом, вздохнул и уставился в никуда...
"Опохмелился в радость"- подумал я и раскрыл "Полярную правду".
Что пишет пресса? Взгляд скользит по заголовкам: "Вести с промысла", "Умбские лесозаготовители...", "Стахановцы мончегорского комбината...", "Близится полувековой юбилей..." Это уже что-то. Внимательно смотрю состав первого мурманского красного горсовета. 14 членов. Паспортные данные... Образование...
Как ты думаешь, читатель, сколько первых командиров крупнейшего пролетарского заполярного города имело высшее образование? Ты прав - ни одного! Со средним? Угадал - четверо. С начальным? Пять. Остальные - безграмотные. И подумал я: а чем же, собственно, ТАКОЙ совет мог заниматься? Как он мог профессионально решать сложнейшие вопросы жизни мегаполиса? Вот именно. Как-нибудь... Кое-как... Абы-как... Как попало... На авось... Но - БЫСТРО! НЕМЕДЛЕННО! По - революционному!
Заегозил, завертелся сосед, хмуро, вопросительно взглянул на меня, дескать, я не мешаю и ты не мешай, у меня свои дела и... за мерзавчик. Чувствую, душа у мужика горит, желание упиться переполняет, состояние, судя по резким движениям, капелькам пота на лбу, нетерпеливой гримассе, не сходящей с лица, отвратительное, до чертиков трезво-необычное, поэтому второй и третий мерзавчики "не спрятались" - он неспешно осушил их, слегка рыгнул, потянулся за папиросой, лицо покраснело, замаслилось, он заулыбался, спросил: "Куда летишь?" - и не дослушав ответ, резко поднялся и, качаясь, держась за спинки кресел, неуклюже двинулся в хвост самолета. Через некоторое время, не только меня, озадачили непонятные жуткие, хлопающие, свистящие звуки ( посторонние шумы всегда воспринимаются в полете удивленно, даже со страхом), прерывисто несшиеся откуда-то сзади. Резко откинулась занавеска и стюардесса, а за ней, видимо, штурман, сдержанно - быстрым шагом двинулись в хвост самолета. Звуки прекратились. Возвращаются уже втроем. Сосед, как-то сразу отрезвевший, с осмысленным, несколько встревоженным видом, сел и застыл, как наказанный ребенок.
Выглянул в иллюминатор. Светло-голубое безмолвие распахнулось вокруг, мы будто застыли, повисли в воздушном океане и нет ощущения движения, скорости, даже шум двигателей слышится где-то далеко внизу над плывущими, рваными кипенными облаками, сквозь которые с трудом проглядываются нежная паутина дорог, зеркальные кружева рек, озер.
Мерзавчики... С ними связаны забавные командировочные сцены, где в главных ролях - друзья, попутчики, просто славные люди...
Провинциальный приволжский городок. Запоздалая осень. Облачный серый день лениво ползет к вечеру. После конференции еду в аэропорт, лечу домой. Замечаю на бульваре небольшую очередь, нюхом чувствую - раки! Спрыгиваю с автобуса, а взгляд уже в нетерпении ищет тару.
- Во! Картонный ящик!
Вскоре скрежет волжских красавцев у меня под мышкой. Надо спешить, и в дверях аэропорта я буквально сбиваю с ног Александра Григорьевича, нашего известного ученого. Он высок, седовлас с широким добродушным лицом и вечно лукавым взглядом монголоидных глаз.
- Не спеши, наш рейс откладывается,- пророкотал он, сдерживая меня.
Через полчаса мы с ним усаживались с "уймищем" красных усачей (спасибо работникам ресторана) на скамейку в небольшом скверике.
- Жаль, пиво кончилось,- огорченно заметил Александр Григорьевич.
- Но ничего, - он наклонился ко мне - уверен, раковые шейки с коньяком ты никогда не пробовал...
И под ненастным небом на красно-желтом ковре упавших листьев мы сидим, беседуем, выковыриваем, вытягиваем из панцирных ножек белое рачье мясо, запиваем глотками благородного, изысканного послевкусием, ароматного ереванского коньяка, морщимся и крякаем от удовольствия.
- Когда? - пропустив глоток и пережевывая рачью шейку, посмотрел на меня Александр Григорьевич - И сказать нечего? В диссертационном зале был? Ну? И дурак же ты, братец, ведь, что требуется от тебя? Куцый анализ и выводы, остальное спиши, никто не читает... Кандидатская, друг мой, не наука, а лишь легонький подход к ней. - Он поморщился и тише договорил:
- А наука наша больна. Падает цитируемость за рубежом, не прибывает нобелевских лауреатов... Школа еще держится.
- Что? - мой голос завибрировал металлом, видимо, коньяк начинал действовать - Ты ни раз говорил, что наша школа своими нагрузками изматывает, не оставляет ни сил, ни желания дальше учиться ...
- Говорил, знаю. Давай лучше выпьем - Александр Григорьевич криво улыбнулся и продолжил:
- Что делать? Вчера по закардонной радиостанции "Свобода" прошла информация. Опросили десять "мисс Америка" прошлых лет: как потратили, заработанные природной красотой денежные суммы? И ты знаешь, что все десять ответили? На учебу в университете!?
Помолчали. Нас постепенно обволакивали таинственные прелести осеннего вечера, прохладный ветерок, словно продолжая наш разговор, легонько шелестит пропахшими листьями. Я вытер платком губы:
- Пару месяцев назад по просьбе своего друга я навестил его дочь в математической школе ленинградского университета, пообщался с победителями олимпиад северо-запада союза. Впечатление ужасное. Кошмар! Общежитие - типичная ночлежка. Дети... Нет ни воспитателей, ни медицинской помощи, ни нормальной еды, ни отдыха. Корявый принцип - выживает сильнейший, ломоносовщина двадцатого века какая-то! Ведь - не роботы, славные, нужные обществу ребята...
Зажегся фонарь над нами и загляделся на наше заскамье, высыхающую у ног лужу...
Александр Григорьевич поднял голову, взглянул на меня, потом прикрыл глаза и тихонько, но жестко, с неподдельной обеспокоенностью произнес:
- Запомни! Народ моей страны угробила "кровь на спирту": геноцид и "петровские" косушки. Сегодня мы не желаем жить, чтобы учиться! Так я думаю,- Он помолчал и криво улыбнувшись иронически закончил - так я думаю в злобе гаснущего дня после превосходной коньячно - рачьей трапезы!
Смеркалось стылый октябрьский день давно посерел, а мы все сидели, запивали раков коньяком, говорили и говорили о деле, которому служим.
Объявили наш рейс. Мы неспешно собрали обглоданные панцыри и двинулись на регистрацию, чтобы вскоре надолго разлететься...
В полете я обычно присыпаю минут на 15, сегодня любимая сиеста отменяется.
- Уважаемые пассажиры! Мы подлетаем к столице нашей Родины - городу-герою Москве. Расчетное время прибытия 9 часов 10 минут. Температура воздуха в городе минус двенадцать градусов - бодро объявила стюардесса.
"Поесть бы" - подумал я и вспомнилось, опять же...
Борис, Вячеслав и я летели на всесоюзные соревнования в г.Львов с пересадкой в Москве. С аэропорта Домодедово по традиции (времени было достаточно) мы приехали в центр на Красную площадь, убедились: лобное место не перенесли и отправились в ГУМ. В изнурительных хождениях по прилавкам проголодались, а нормально перекусить в центре Москвы - всегда проблема. Помните огромные очереди за единственным "полумясным" блюдом с холодным пюре в ядовито - коричневой подливке в столовой рядом с универмагом? Нет? Вы счастливый человек. А мы помним... Пока я показывал Борису незаметный для непосвященного вход с первой линии в 200-ую секцию, где отоваривалась партийная и государственная элита, мы потеряли Вячеслава. Подождали у выхода... Бесполезно. Борис и говорит:
- Хорошо бы дать объявление по радио, но вот, загвоздка: принимают объявления только касательно детей. Однако...
И мы долго, давясь от смеха, решаем, кто из нас сможет серьезно, озабоченно просить...
Через минуту я "толкаю" себя к администратору ГУМа, "натянув" на лицо встревоженную, печальную маску, главное - выдержать, удержаться - не рассмеяться... Удалось. И по универмагу разносится:
- Мальчик Слава Фроленков десяти лет, тебя ждут дяди у фонтана. Мальчик...
Стоим. Вокруг нас шумит огромный, бестолковый крытый рынок - самый знаменитый торговый дом России. Здесь можно купить все и бродят по линиям поразительно долготерпеливые советские люди, тусуются в оживленных очередях у секций с "внезапно выброшенным" товаром и - у туалетов, единственных и самых известных в округе. А мы ждем, готовые весело встретить нашего маленького друга - крепко-сбитого двадцатидвухлетнего парня с большим улыбающимся лицом, и добрым, покладистым характером.
Ан, нет! Не спешит наш малый... Я - снова к администратору. С трудом пытаюсь справиться, сжимаю, заталкиваю внутрь, готовую вырваться смешинку.
Прочувствованый требовательный, трубный голос снова окатил ГУМ.
Смотрим: крадется... И сейчас перед глазами эта картина: его медленные шаги вдоль баллюстрады, по - детски обиженное лицо, левая рука на балясине...
Отсмеявшись, мы легко умиротворили его и двинулись по улице Горького (бывшей и настоящей Тверской), по которой хаживали и хаживают миллионы москвичей и гостей столицы... Восставшая из огня 1812 года она предстала перед А.С.Пушкиным ("Евгений Онегин") динамичной, яркой:
"... Вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы,
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри..."
Кафе "Арагви", рядом с памятником основателю Москвы Юрию Долгорукому. Здесь - то мы, алчущие, молодые, откушаем! Раздеваемся, садимся, предвкушая добрый стол. Подходит официант и предлагает... ананасы!?. Другого ничего нет! Молчание воцарилось за нашим столом. Вспомнили студенчество: и хлеба!
"Коньяк, бутылку!" - победно посмотрел на нас Вячеслав, отбирая законную дань за доставленное унижение.
И мы уплетаем ананасы, неумело нарезанные Вячеславом, с черным хлебом, запиваем армянским ординарным коньяком. Редкое блюдо, поэтому и запомнилось оно так ярко трем заполярным эпикурейцам...
Внимание! - Слышим знакомый голос - Идем на посадку. Прошу всех пристегнуться, поставить кресло в вертикальное положение. Расчетное время...
Солнце заглядывает в солон - приветствует пассажиров. В выцветшем блеклом небе рваные, серые облака, клочьями набрасываются на самолет. Все лучше проглядываются светлые ниточки рек, упавшие капли озер, дороги... Вдруг я начинаю отчетливо слышать переговоры командира воздушного судна и штурмана (видимо рядом "пробит" кабель?), каждые 3-5 секунд штурман докладывает о скорости и высоте: 290 - 30, 280 - 25... 230 - 5, 220 и... мы касаемся посадочной полосы.
Еще несколько минут и самолет замер.
В иллюминатор вижу подъезжающий трап, легковую машину и несколько человек в штатском. Как всегда я закопошился, собираю вещи, пошел по пустому проходу, оглянулся - мужчина не двигается, сидит.
Спускаюсь. Меня внимательно рассматривают... Подхожу к стюардессе:
- Если возможно, в чем дело? - Ее ответ удивил, поразил меня:
- Плохо стало вашему соседу, вот и возжелал он подышать свежим воздухом, дергал, пытался открыть дверь самолета... Чудом избежали разгерметизации, наверное, и гибели... Слава богу!
На трапе показался мой незадачливый попутчик, ожидавшие двинулись ему навстречу...