Москва. 1945 год... Теплая, искристая осень. Мой обычный утренний путь от Орлово-Давыдовского переулка вдоль длиннющего забора по Капельскому к Первой Мещанской. У большого гастронома я переходил улицу, еще немного и сворачивал в Первый Переяславский переулок на небольшой пришкольный двор, усыпанный каменистым углем с островками асфальта. Это моя 273 школа.
Со страхом я шел в нее. Ну, думаю, никогда не смогу научиться читать, а, уж, считать и подавно, ибо не знал ни букв, ни цифр.
Обычный по тем временам класс. Моя парта - вторая у стены, сижу справа, хорошо вижу доску, ибо впереди место свободно. Рядом сидит Игорь, крупный, полноватый, круглолицый и спокойный, как все богатыри и хвастуны. Часто мы провожаем друг друга после уроков, потому как живем в разных краях. Иногда Игорь идет на хитрость тащит, тянет меня к ларьку, что притулился за его домом. Покупает мармелад и мы тут же пируем.
- Откуда у тебя деньги? - спрашиваю его. Долго он молчал, лишь много позже, когда выпал снег, как-то сказал:
- У отца из кармана беру, у него их целая пачка, не заметит...
- А-а-а, - только и ответил я, ибо в этом не увидел ничего необычного.
Я же - воспитанник двора, в котором детские души находили куда больше свободы, чем давали переполненные коммуналки. У каждого московского мальчишки был свой, огромный двор, где в раздолье можно было побегать, поиграть в "казаки-разбойники", в "пристенок", в "биток" на металлические шашки, которые мы находили утром после салюта; с подвалами, где есть во множестве места схронов, чердаками с пустыми помещениями, вполне годными для "штабов". Здесь старшие ребята собирали в непогоду всю малышню и доходчиво разъясняли, учили нас воровским приемам "охоты" на уличные прилавки: "работу в цепочке", "шакалиный зов" и многое другое.
Прошел сентябрь. И однажды чья-то голова заслонила от меня доску. Я внимательно рассматривал новенького, к ним всегда, почему-то, был повышенный интерес. Володя, так звали щупленького, аккуратно одетого пришельца, пояснил:
- Из первого "А", там не понравилось...
Когда мы познакомились ближе, помню улыбку и легкость, которую вызывал этот непоседа, вертун. Вечно он что-то искал в портфеле, что-то у него падало на пол. Тогда он говорил сам с собою, видимо, спрашивал, ругал,- я не слышал. Рассказывал он увлеченно, эмоционально, как-то гармонично работая телом, руками, лицом. Что? Кинофильмы, на которых мы все были вскормлены. А голос у него был чуть необычным, с небольшой хрипотцой.
Так и шла учеба в послевоенной Москве, готовила к взрослой жизни будущих мужчин и не видно было ничего особенного в каждом из нас, все - ровное, жадно впитывающее, поле...
Наступил день, когда Это произошло. Наша учительница Татьяна Николаевна, женщина немолодая, очень спокойная и, главное, добрая, вдруг вспылила да так...
Прозвенел звонок на перемену, все задвигались, уставшие от покоя и сидения.
К выходу пошла и Татьяна Николаевна, вдруг тряпка, обычная тряпка, брошенная кем-то с последних парт, полетела в сторону доски и, надо же! впечаталась в голову учительницы. Я не мог себе представить, что так может измениться милое лицо женщины - оно перекосилось от гнева, в глазах вспыхнули огни недоумения, она развернулась, готовая схватить, но...
- Кто бросил? - раздался в наступившей тишине ее возглас. Все молчали. Даже, если бы и хотел кто-то признаться, то от одного вида и голоса Учителя у него язык должен был прилипнуть к небу.
- Хорошо, - с этим угрожающим звуком Татьяна Николаевна покинула класс.
Закончились уроки, мы засобирались домой.
- Никто не уходит! - тоном приказа сказала учительница.
И началось. В класс друг за другом заходили какие-то тети и дяди, каждый из которых требовал, кидал в нас какие-то обвинения, угрожал... Почти тридцать ребят семи-восьми лет молча и не понимая,что от них хотят, выслушивали, опуская головы, и молчали. Прошло часа три. В коридоре стали скапливаться родители, заглядывают в двери... И руководство школы решило сделать еще один шаг. Всем роздали белые листки бумаги.
- Каждый из вас, - жестко сказала Татьяна Николаевна должен написать на листке фамилию мальчика, который, как он считает, кинул тряпку. Вот здесь и начались мучения. Я, выполняя установку, пытался воспроизвести путь тряпки, которую я видел летящей. Исполнительным, знать был, что делать? Не получилось. Я стал оглядывать класс, почти все, закрыв руками бумагу и низко опустив голову, что-то писали. Поразил меня Володя. Он и не думал закрывать лист рукой, он стучал на нем восемьдесят шестым пером точки и, показалось мне, будто он, слышит и выстукивает какую-то мелодию, а, может быть, песню. Так он и положил лист, испещренный точками, на стол учителю. Что написал я, не помню, память напрочь забыла. Не помню, пришла ли за мной Мама или я сам дошел.
Остался лишь в памяти на всю жизнь Этот пример иезуитско-инквизиторского принципа нашего тогдашнего существования.
А учебные дни снова понеслись,стегая месяцы нашего детства. Однажды на перемене мы стояли у окна и Володя сказал как-то просто, почти отрешенно, наверное свыкся с этой переменой :
- Скоро я уеду в Германию.
- Не может быть, она же вся разбомблена,- налетел на него Игорь, - Мой папа - летчик, он сам мне говорил.
- Да, - подтвердил я.- Ты бы посмотрел фотографии, которые присылал мой отец - одни развалины...
Резко врезалась в память фраза Игоря - "она разбомблена"... Спасибо ей!
Вскоре мы все разбежались, я перешел в 286 школу, Володя уехал в Германию, чтобы потом вернувшись продолжить обучение и закончить ее, но я уже буду в Ленинграде, а Игорь где-то в Прибалтике. Потерялись, чтобы никогда не встретиться.
Через пятнадцать лет я услышал хриплый голос, певший со всех ленинградских окон о "чуде-юде" и он не тронул меня... Лишь, однажды поразил динамизм песни о "Большом Каретном", что-то шевельнулось в моей памяти, я кинулся и нашел его автобиографию, мне обязательно надо было убедиться, что он из 273 московской школы!
И кажется мне сегодня, что каждому человеку, желательно иметь прочувствованый опыт личных ощущений, которые испытываешь много лет спустя после общения, а не в момент, когда ты находишься рядом с талантом в его далеком детстве, когда даже проблесков чего-то значительного не видно. Тогда отношение к каждой детской личности станет совсем другим.
Кто, скажите мне, мог предвидеть Это? Разве только Конфуций, который предупреждал:
"К молодым людям нельзя относиться свысока. Очень может быть, что повзраслев, они станут выдающимися людьми".