Завидую людям, которые, как цефеиды - пульсирующие звезды - притягивают, зажигают добро вокруг себя, греют, расточают душевные, дружеские богатства.
Эти чувствительные, сочные души редко взрастают на нашем поле - не тот, видимо, полив, да и немногим дано быть друзьями в полной мере, бескорыстно.
Но они есть. Иногда мы радуемся, не замечая их подарков. Под их светом уходит "отдыхать" утомленность, скука, однообразие. Чем мы моложе, тем сильнее центростремительные силы, которые бросают нас навстречу друг другу, поэтому с годами нарастает наша настойчивость, тяга, стремление догнать утраченное...
И не суть важно, как мы зовемся - друзьями или приятелями, товарищами или, придя домой, соседями.
Эти ЧЕТЫРЕ новеллы о событиях, вскормленных, вспаханных дружеским пониманием, исключительностью теплого общения, окрашенного юмором, хитростью, изобретательностью.
МОСКВА. ВСЕМИРНЫЙ КОНГРЕСС.
Алексею Тюрину - певуну моего детства.
Раннее воскресное утро. Двое мальчишек в ватниках и шапках-ушанках топают в кинотеатр "Ударник". Выкатились из подъезда молча, еще непроснутые, и пошарили через двор. Сыплет снег. Морозно. Безлюдно. Спешат мальчишки, ведь, так много всяких разных желаний, успеть бы узреть, услышать... Будто знают, что пройдет время и полноводный поток зовущих удовольствий превратится в тоненький, постепенно иссякающий ручеек.
Лешка, друг мой - активная натура. Это его затея: "Завтра покажут фильм "Сестры", начало в восемь..." И мы, два клопа, топаем по Первой Мещанской через пол-Москвы.
Также мы с ним молча бежали в сорок пятом за огромной грязно-серой колонной немцев, которых гнали, как скот, на показ и поругание, пока не погасили наш пыл поливочные машины. С тех пор узнали мы, что война - это всегда поток крови на поле жизни, что люди - заложники Хаммурапи ( "око за око..."), как трава, будут скошены, свалены, солнцем поджарены...И сказано в библии: "Человек, как цвет полевой, так он цветет.Пройдет над ним ветер, и нет его..."А позже "услышали" мы и крики Чингизхана, который с минарета взятой Бухары подавал воинам сигнал к убийству и насилию: "Сено скошено, дайте лошадям поесть!" А чем, в сущности, праведнее приказ-посыл полководца Г.Жукова:
- Вперед, солдаты, на Зееловские высоты! - и сто тысяч !!! наших сынов навечно припали к ним грудью...
Лешка старше меня, понятливее, ему уже десять. Он высок, худ, длинноног и белобрыс, с огромными голубыми глазами и широким ртом. Певун. Голос у него такой тонкий и нежный, что кажется мне птичьим, канареечным, еще немного и... перекатится в трели. Не слышу я в нем сочности, силы, как не могу почувствовать красоту, гамму голоса и сейчас, хотя посещал филармонию, концерты, с удовольствием прослушал
"Аиду" в "La scala". Знать, слух не тот.
Иногда мы шастаем на Трифоновку, что около Рижской. Надо набить карманы немецкими монетами для игры в "биток". Там их горы, и охраны не боимся - расхаживает старичок с винтовкой, которая, как мы считали, заряжена солью, чтобы больнее было нашим попкам, ежели что...Возвращаясь, пересекаем огромную поляну, огороженную со всех сторон дубами, теперь-то уж очень необычную для Москвы. Лешка любил здесь кричать, пищать, шопотить...
- Тренирую голосовые связки, - говорил. И тогда я просил его спеть.
- Что? - обычно серьезно спрашивал он.
- "Грустные ивы"...
Тепло. Залитый солнцем зеленый ковер. Я садился в траву, а Лешка подходил к дубу, снимал картуз, оставаясь в одной рубашке.
- Грудь ничего не должно стеснять, - пояснял мне на полном серьезе и, наверное, этим уже поднимал себя на сцену.
От него я впервые услышал необычные, но такие красивые слова: детское сопрано,бельканто, Шаляпин, Карузо. Пел Лешка так выразительно, что я, действительно, видел свое "внутреннее кино": лес, берег, волны и молодого бойца, принявшего неравный бой. Я волновался и таял от удовольствия:
"...Там на границе стоял на посту ночью боец молодой.
Целую ночь он не спал, не дремал,
землю родную стерег. В чаще лесной он шаги услыхал
и с автоматом залег..."
Каждое воскресенье в кинотеатре "Перекоп" на дневном сеансе Лешка пением занимал публику. Поэтому нас пропускали бесплатно. Обычно, он волновался, на сцене становился широко расставив ноги, тихо объявлял песню и распевно, проникновенно, так мне казалось, пел. Стоя рядом со сценой, я неотрывно глядел, слушал, готовый в любую минуту помочь, если вдруг забудет... И раньше всех начинал хлопать. Потом мы смотрели, вооружившись будильником, фильм, чтобы минут за десять до его окончания, нырнуть в туалет, и, смешавшись с публикой следующего сеанса, посмотреть его еще раз полностью. Нам надо было запомнить каждую мелочь, не сюжета - нет, а драк, выстрелов, погони, чтобы вечером, сидя в подъезде на лестнице, перебивая и толкая друг друга, все пересказать и показать во всех подробностях.
Прошли годы и я приехал к Лешке в Москву. Жил он на улице Марксистской, недалеко от театра "На Таганке". Работал в ГУМе зав. отделом. Он почти не изменился с тех пор, строен, подтянут, хорошо одет.
Москва встретила меня похорошевшей, будто сбросила с себя буднично-серый, настороженно -озабоченный послевоенный наряд. В лике города появились шумность, праздность, некая парадность, в отличие от моего грациозного, стройно - утонченного и скромного Ленинграда. Но сквозь городской шум, я попрежнему слышал вопрос: "Вы -последний?". Михаил Булгаков первыми словами Шарикова в "Собачьем сердце" образно подметил, въевшееся в быт советских людей, как ржавчина, требование: "В очередь, сукины дети! В очередь!
Длинные внутридворовые очереди сороковых за мукой и сахаром с их непременным атрибутом: криками мамаш, призывающих своих чад не убегать далеко, сменили змеевидные, скрученные, невидимые с улицы, вереницы в магазинах. Гастроном на улице Горького (бывшей и сегодняшней Тверской) в двух шагах от Кремля.Здесь были покупатели двух родов: одни с радостью, вытирая пот, запихивали в "авоськи" 2-3 батона колбасы и шмат сыра - это приезжие, другие, скромнее: по 150 граммов того и другого - москвичи. И никого это не изумляло, казалось естественным, нормальным...
Приехал я не погостить, а на Всемирный конгресс, который, видимо, нелегкими путями пришел к нам через треснутый занавес. Теплый вечер воспоминаний за бутылкой "Муската Просковейского" на балконе, откуда Москва кажется искрящейся светом и стонущей шуршанием автомобилей. Самих машин мы не видим - светлячками мелькают их дрожащие огни.
- Ты помнишь,- нарочито серьезно смотрит на меня Лешка,- Как ты чуть глаз мне не выбил?
- Да, я... замахнулся этой тяжеленной клюшкой, а ты...
- Не оправдывайся.
- А ты..., как врезался в меня с молоком на велосипеде?
- Я же кричал тебе еще издалека, так...
- Понятно. Лучше будет, если сознаешься. И мы расхохотались.
- Ну, а теперь серьезно,- Лешка закурил, - Ты рвешься на конгресс без всякого официального приглашения, вызова? Это же не союзный симпозиум, ты понимаешь? - И добавил весомо, как он это делал, завершая наши детские диалоги:
- Чую, без моей помощи тебе не обойтись. Ежели что...
Я отшутился. Вопрос не озадачил меня, не внес в душу сомнения. Человеку надо обязательно столкнуться, соприкоснуться с проблемой, только тогда он во всех тонкостях воспримет ее ипостась. Я поблагодарил Лешку, обняв старого друга.
Утром я - у Колонного зала Дома Союзов, здесь регистрация участников.
- Что?, - удивленно, даже раздраженно, спросил меня мужчина, - Да знаете ли вы, что списки участников от Советского Союза утвердили год назад?
Ошарашенный я развернулся и вышел. Ноги понесли. И я оказался на Красной площади.
"И сесть-то негде, - подумалось мне, - Ничего. Походим. В движении мысли стройнее, говорили древние риторы".
И я проминал площадь по кругу: вдоль кремлевской стены, собора Василия Блаженного, ГУМа, Исторического музея, Мавзолея...
"Обозначим проблему" - призываю себя: "Попасть на Всемирный конгресс!" Решение, безусловно, есть. Поможет Остап! Конечно, Остап с его неординарным мышлением и глубоким знанием Человека эпохи рожденного социализма.
Остап Бендер вошел в мое сознание, ненавязчиво, скорее непроизвольно, я полностью воспринял основные постулаты его деятельной натуры: главное в любом деле не вопрос, а ответ; в действиях важен не план, а способ его реализации; в житейских "чащобах", помимо, прямого пути, есть путь еще прямее и, главное, тоньше, что позволяет вскрыть проблему
"просто, как ящик";общаясь с чиновниками на бюрократических стульях, демонстрируй полное безразличие к результату и "лучезарный взгляд".
Итак, начнем... В организации такого крупного мероприятия необходимо решить массу вопросов: регистрация участников, размещение, оформление мест заседаний,выставки, питание, культурная программа, пресс-конференции, аккредитация журналистов...Стоп! Похоже на тонкий поводок. Трудно себе представить, чтобы журнально-газетную братию, направляющуюся на конгресс, можно было "зафиксировать" месяц назад. Даже, если им и укажут, то побоятся потребовать, ибо бессмысленно, в тоже время, без них не обойтись...
Я разворачиваюсь и снова в Колонный зал.Спрашиваю симпатичную шатенку:
- Подскажите, пожалуйста, где аккредитация журналистов?
- В Доме дружбы народов, - серьезно ответила она.
Дом дружбы народов с зарубежными странами на Воздвиженке. Был такой, помните? Вспомним добрым словом первую женщину-космонавта Терешкову - Чайку, его главную "скрипку". Забавная деталь. Жил я тогда в Ольгино, близком пригороде Ленинграда.Вечером поймал "Голос Америки" и слышу: "Завтра в Советском Союзе будет осуществлен запуск пилотируемого корабля "Восток-6" с космонавтом - женщиной на борту Валентиной Терехиной..."
Подхожу. Естественно мое волнение. Не успокаивает и причудливая архитектура здания. Будто ныряю в небольшую, но тяжеловесную галерею, образованную несущими колоннами перед входом. Девушка с длинной черной косой в шерстяном джемпере стального цвета отрывает глаза от книги, приветливо улыбается:
- "Полярная правда", - я опускаю руку в карман пиджака, этот жест прост, но сила его воздействия высока, ибо он чуть опережает возможное требование...
Девушка не обращает внимания, она записывает в разграфленный лист бумаги.
Смотрит на часы, потом на меня:
- Проходите, пожалуйста. Слева - зал, пресс-конференция начнется через десять минут, после нее объявят аккредитацию, будьте внимательны.
Захожу. Бросается в глаза: на стенах, потолке лепные украшения, вместе с портиком при входе, они будто утверждают - ты в небольшом старинном испанском замке. Не привык сидеть на последнем ряду, а здесь, почему-то, устроился. Через несколько минут зал наполнился журналистами, разных возрастов, одетыми неброско, свободно, но серовато-однообразно. В президиуме - мужчины в годах, женщины, лауреаты Нобелевской премии, в ладных костюмах. "От Кутюр", - мелькнула мысль. Волнение исчезло. Я почувствовал себя увереннее, как рыба, брошенная в стаю сородичей. Оставался один шаг - получить документы.Пресс-конференция заканчивалась,- обычная, нужная встреча, пояснения, представления, ответы на вопросы. Наконец, объявляют: иностранные журналисты - первый зал, советские - второй. Я встал в очередь, которая по периметру зала движется к столу. Георгий Сурков, спортивный комментатор центрального телевидения, раздает документы. Я обрадовался, ибо мы хорошо знакомы по Праздникам севера. Вспомнилось: длительные, изматывающие старты лыжников. Судьи изрядно устали. Ко мне подходит Георгий: "Отойдем", - говорит, поеживаясь. Около кустов останавливается, вытаскивает из внутреннего кармана...бутылку коньяка, глаза сияют: "Выпьем с устатку..."
Наконец, подхожу к столу.
- Фамилия?, - в ожидании ответа Сурков смотрит не на меня, а на лист бумаги, причем, вижу тот, который заполняла девушка при входе.
- Называю. Он отмечает, дает мне, поглядывая с легкой улыбкой: программу, пропуск, билет, значок, реквизиты моего места на пресс-конференциях, номер ящика для пресс-релизов... Сдерживая волнение, я кладу все в портфель, отхожу.
Надо же! Так просто все решилось. Спасибо Всевышнему! И Остапу!
Когда очередь схлынула, я снова подошел к нему;чувствуя несолидность, некоторую непорядочность своего поступка.
- Георгий, понимаешь, так получилось...
Не знаю, что глаза его нашли в моем довольном и одновременно извиняющимся облике:
- Мне все ясно, рассчитаемся в Мурманске,- ответил он весело.
На следующий год мы славно посидели в ресторане "Дары моря" и наша беседа в тот вечер была ярко окрашена насыщенном информацией конгрессом и театральной Москвой. Вспомнилась забавная и, в тоже время, грустная сценка тех дней. Малый художественный театр. Билеты с рук, практически всегда без проблем. Сегодня трагедия Ф. Шиллера "Заговор Фиеско в Генуе" с Виталием Соломиным. Заключительные минуты перед спектаклем всегда удивительно греют душу, играют твоим воображением, настраивают.
Однако, не начинают. Проходит 15 минут, 20... Зал шумит, переговаривается. Зашуршал динамик:
"Уважаемые зрители! Всякое случается в жизни. Отдохните немного. Звонком пригласим вас к началу..."
Я вышел к выходу из театра. Увидел - скорая помощь.
Спрашиваю у контролера:
- Что случилось?
- У Соломина гипертонический криз, не первый...все будет хорошо.
Тогда, действительно, все прошло благополучно, но годы спустя, в апреле он не доиграет спектакль и от тяжелого инсульта вскоре уйдет от нас.
А тогда я спустился в буфет и застал крайне необычную картину. Все буфетчицы удалились - ведь время спектакля , а за столиками... во всю пировала театральная публика, смеясь и торопливо запихивая в рот бутерброды с икрой, семгой, запивая соками и шампанским...Какой русский обойдет халяву? Трель звонка и одновременно крик разгневанных буфетчиц окончили эту необычную интеллигентную трапезу...
Пять дней шел конгресс, и каждое утро я с несказанным удовольствием приезжал в Колонный зал. Кто хоть раз побывал в нем, увидел воздушно-торжественный "хоровод" белоснежных колонн, между которыми сияют радугой многоярусные хрустальные люстры, не забудет этого зрелища никогда.
Вторая ложа слева, в трех-четырех метрах от трибуны, предоставила мне возможность рассматривать, слышать даже дыхание выступающих, и, конечно, играть воображению, ведь, с нее вещали личности, творцы, ученые...
Программа конгресса была обширной, различные вопросы обсуждались в семи залах за огромными круглыми столами. Все доклады, оформленные синхронным переводом с
четырех языков, ограничивались десятью минутами. Микрофон выступающего иногда выключался на полуслове, подчеркивая, что порядок, ясность, краткость изложения, далеко не лишние атрибуты наук.
Как говорил мудрый Соломон : "Все проходит...".
Провожая меня, Лешка был молчалив и задумчив, что-то тревожило его, сдерживало, как противовес в основании подъемного крана. Я не смел его распрашивать. Мои попытки приободрить, развеселить, разбивались, как ядра о Китайскую стену. И показалось мне, что, знакомое до боли лицо друга, вдруг, стало неблизким, чуждым, словно между нами легла огромная даль годов.
- Ты..., - вдруг тихо сказал он, - Что же ты ни разу не просил меня сегодня спеть? - Я хотел что-то сказать, но он прервал меня, подняв руку:
- Я так надеялся еще раз увидеть...
Мы остановились и помолчали.
- Как ты думаешь, что такое жизнь? - и снова, не дав мне ответить, сказал, растягивая слова:
- По-моему, это - чурка в камине, которая медленно разгорается, потом, вдруг, вспыхнет ненадолго, а затем, тлеет, пока не перельется в пепел... - Он закурил. Я понимал слова бессильны, но и молчание - "почище яда", и я прервал его:
- Человек, Лешка, все связывает с настоящим, когда горит сердце и пылает душа, редко заглядывает в будущее, а думает и опирается на прошедшее...Будем оптимистами.