Она молода, как морская волна, легка на подъем, как ветер в горах...
Она разборчива, как гороскоп, выбирает, но не отказывает никому...
Она загадочна и любопытна, как тьма африканская, но любит блеснуть, как грозовая молния, да так, чтобы все ахнули...
Она любит молодых, ярко - светлых, но покойно примет в свои объятия и племена страждущих...
Она хитра неимоверно: расставит свои сети и ждет, а уж обещать горазда, дальше некуда...
Перед видом ее захлебывается сердце, переполняются легкие, темнеют мысли...
Ее главное оружие - любовь, сила - время, богатство - камни...
Она одета в загадочные мрачные покрывала, но до жути тривиальна и всегда рядом, сбоку, слева, на расстоянии вытянутой руки...
Она неотъемлемая часть жизни, естественный финиш генетической эстафеты...
Она набрала солидный взнос в двадцатом веке, азартно играя в трагические гекатомбы...
Мы по-доброму вспоминаем повстречавших ее, ибо время для них безмерно...
Она - это кровь в земле, крики в песке, слезы в воде...
Она царствует вечно и слуг не счесть...
Она непобедима!
Полдневная жара окутала Краславу. Небо побледнело от солнечного жара. Воздух горячо липнет к телу, жалит жарким жалом, выжимает все живое в тень. Царит всеподминающий, июльский зной. Даже Даугава, как заговоренная, кажется, чуть приостановилась, жмется к берегам, пытается охладиться под сенью прибрежных ив. Несмотря на безветрие, река просто кипит мелкой дрожащей зябью, в которой нестерпимо ярко дробятся солнечные лучики, создавая иллюзию серебряных или бриллиантовых камешков, прыгающих по воде.
Нам, северянам, это в диковинку, куда привычнее серые, хмурые, небесные хвори, чем солнце, кующее жар на безоблачном, зеленом ковре.
Дышится тяжело, будто накрыли тебя с головой над чугунком с отварной картошкой, только что снятым с огня.
Одно спасение - река. Водная свежесть умеряет зной. Погрузился в черные, прохладные струи и мгновенно слетает "горячее покрывало" - получи добрый подарок...
Наше семейство, как всегда, припозднилось. Спускаемся с небольшого косогора по тропинке, увитой корнями столетних сосен. Слева болотце, прибежище лягух, жуков-плавунцов, стрекоз для моей рыбалки.
Жаль, не стало этого болота. Понравился мой природный подиум маэстро Паулсу для своего единственного концерта летом 1999 году и потускнел, общипанный его служками, кусок Приедайне.
На мыску у левого поворота реки - наш "золотой" пляж. Он песчаными уступами спускается с высокого берега. Каждый год река в половодье уносит и приносит груды песка, углубляя проталины, намывая дресву и присыпая траву. Поэтому, поначалу, кажется, что он "блестит" не так уютно, как прежде, но это - только первое время.
Мы располагаемся на поляне у болотца, под сенью раскидистой сосны, с дивным обзором реки, ее S - образного меандра, тенистого затона, песчаного островка, появляющегося для нас летом, и бурунов чуть ниже у поперечной гряды шиверов.
Конечно, мы ворчим, поругиваем молодцов-вечерников, разжигающих здесь костры в темные сумерки: совсем не мешало бы после трапезы прибрать за собой пакеты, стаканчики, пивные бутылки...
Пока бабушка осваивает наше местечко я хочу вспомнить добрым словом людей, покоренных, как и мы, Краславой, с кем делили долгие годы тенистые сосны и солнечный песок Даугавы. Это Александр Колкер и Мария Пахоменко. Споем их подарки, оставленные не только нам - "Карелия снится...", или "Опять плывут куда-то корабли..." Пятовских, профессора Вениамина и фельдшера Ксению, которые ушли и оставили, дорогой их сердцам дом и моторную лодку медленно разрушаться людьми и временем, Бориса Исидоровича Соловьева, артиста мурманского драмтеатра, любившего отдыхать с гантелями у вод несравненного Рума, головлиста Геннадия, щедро делившего со мной прибрежные перекаты в предвечерья, Александра Петровича, рыбачившего на спиннинг сомов всегда в одном тихом омуте, и однажды описавшегося в ожидании помощи - не мог сам вывести засекшегося на блесну "Норвега" сорокакилограммового сома...
Сейчас я успею закинуть пару донок с колокольчиками - не терпится, уж, больно манит река всегда желанно-обещающей удачей. Бабушка Соня достает воду, еду, фрукты, игрушки для маленькой Лешки. Дедушка Миша взялся за газету...
Трыль... тряль... труль звенит рыбий смотряльщик и я споро спускаюсь к реке. Лешка не отстает. Берусь за леску, подсекаю для уверенности...
- Папа, рыбка поймалась? Дай ее мне,- и Лешка прыгает около меня, внимательно следит, как я аккуратно снимаю трепещущего голавлика с крючка.
Славная у нас девонька Лешка! Три годика, а самостоятельная (дает нам с дедушкой Мишей сыграть вечером в преферанс), понятливая - легко нашла детскую радость полетать на качелях, споро сооруженных дедушкой меж двух сосен у нашего обеденного стола, помощница - любит хозяйских кур, помогает тете Вале кормить их, за это куры позволяют догнать себя и, прижатые к груди, не шевелятся, только хлопают две малые глазами. И неизвестно, кому это интересней...
- Смотри, Папа, какой весь песочный голавлик, сейчас я его помою в водичке.
И Лешка бежит к своей маленькой тихой купальне, прижатой к берегу двумя огромными валунами, успокоившими здесь быстрые речные струи. Вот она присела на корточки, погрузила большеголового в воду, поглаживает и кажется ей, что она крепко держит его за хвост...
- Ой! Ой! Папа, уплыл,- слышу причитания расстроенной, удивленной Лешки, еще не умеющей криком выражать свои эмоции... Она вглядывается в загадочную черноту воды и быстро находит детское успокоение:
- Ведь, он уплыл к маме в свой водный домик... Да?
Прошли годы. Сколько крупной, красивой рыбы держала, варила, жарила Лешка, доставляя всем нам минуты вкусной трапезы, но вспоминает она с теплом этого небольшого голавлика, которому вернула родное лоно в тот жаркий июльский день...
Пляж совсем небольшой. Несколько семей, ежегодно приезжающих из столиц, хорошо знакомы, располагаются на своих прижитых местах. Громкоголосые бабушки постоянно кличут внуков и внучек, оттаскивают их от воды, укрывают от солнца, от драчливой пескотни...
Решаю окунуться. "Отойду подальше вверх по реке и в потоке воды понежусь..." Так и сделал.
Вода приятно охладила и понесла. Практически сижу, поджал ноги... Иногда касаюсь каменистого дна. Прикрыл глаза... Лепота...
Вдруг, что-то коснулось бедра... Топляк? Знаю по опыту в Кондопоге, практиковал там на целлюлозно-бумажном комбинате... Годами притопленные бревна плывут по рекам. Опускаю руку... Нет, не топляк, чувствую что-то мягкое, большое... Пробежал пальцами... Нащупал, похоже плечо, круглое -голова? Все ясно! Хватаю двумя руками "попутного ныряльщика" и вытаскиваю на траву у самого поворота.
Реакция зрачков? Нет! Теперь можно осмотреть. В неестественной, разбросанной позе лежит мужчина, лет 30-35, лысый, невысокий, худощавый, татуировка на левом плече: силуэт подводной лодки обвит лентами с датами 1956-1959 и буквами - СФ. Видимо, годы службы на северном флоте... Тут же нас окружили. Женщины прикрывают лицо руками, в глазах страх. Мужчины курят почти безучастно, один побежал звонить. Естественно, начинается обсуждение:
- Поди, в Краславке утонул,- говорит баба Клава, она из местных, отдыхает с внуком из Риги.
- В Даугаве только пьянь да дети тонут,- поддерживает ее кто-то.
Да, это так. Пройдут годы, я приеду в мае возделывать землю на своей даче. Перед отъездом сфотографирую Гену, сына соседа. Сфотографирую славного восьмилетнего парня, чтобы через месяц прислать последний фото-привет его деду, ни раз помогавшему мне с обработкой досок. Утонул Гена, потянувшись за упавшей кроссовкой на крутом берегу реки...
Подбежала Лешка. Я не спешу увести ее, думаю, ребенок должен видеть обратную сторону жизни, по-детски почувствовать ее печальный дух. Не зря в старину к постели умирающего подходили всей семьей... Не зря. Я дал Лешке возможность соприкоснуться с горем, случайной судьбой... А сам подумал: "Глупо, как правило, безбожно рвется ниточка жизни и кажется мне, что бьют ее неосознанно, чаще острым, безграмотным "авось", поспешными глупостями, ошибками, дикой агрессией и несогласием..."
Ночью мне приснился сон: будто спустился я в глубокую холодную пещеру и открылась моему взору подземная река, тугая, неспокойная, свинцово-черная, и усиленная эхом каменных стен, вскрикивает она хрустальными голосами, всхлипывает с богословским распевом на поворотах, безвременная и бесконечная...
Дом отдыха "Межциемс" в Погулянке под Даугавпилсом распахнул свои корпуса на правом, высоком берегу Даугавы. Пляж, карты, прогулки с друзьями, Борисом и Симкой, моя рыбалка - незаметно уносят летние, студенческие дни отдыхательного безделия.
Мои рыбацкие плацдармы - два добрых переката тут же под берегом, за которыми любят стоять голавли в ожидании всякой живности: жучков, гусениц, кузнечиков, сбитых ветром или попадавших в воду по неосторожности. Толстые, большеголовые голавли с упругими, крепкими губами, небольшой стайкой дежурят, высматривают добычу теплым, солнечным днем. И я пользуюсь этим рано утром и в тихие послеобеденные часы. Обычно поднимаюсь на тридцать-сорок метров выше первого переката и направляю к нему по течению снасть с большим закамуфлированным поплавком, плывущим в метре от крючка - тройника ? 5, каждое жало которого спрятано в теле стрекозки.
"Легкокрылые" хорошо держат тройник на плаву, обманывают головля, создают ему полную иллюзию естественной охоты. И он, обычно, не раздумывает - броском заглатывает и тянет добычу к середине и вглубь реки. А, уж, как интересно выводить его! Подсекаю и десятки метров чувствую его удары, подергивания, попытки уйти в траву. И насытившись, я чуть приподнимаю над водой его головку и мягко веду к берегу красавца, охмелевшего от глотка воздуха. Конечно, это не та схватка, которую переживает рыбак в морях, борясь с трехсоткилограммовой меч-рыбой. Пристегнутый к сиденью и крепкой снасти рыбак медленно по сантиметрам, притягивает огромную, отчаянно сопротивляющуюся рыбину к баркасу, прилагая немалые физические усилия... И все же головлиная и угриная рыбалка удивительно стегают генетически обнаженные чувствительные нервы....
Однажды, после обеда я так и рыбачил. Выше меня метрах в двадцати бултыхались в воде, другого не скажешь, мама с подростком 12-13 лет. Он бьет по воде ладонями, вскрикивает, мама смеется, приседает... Обратил внимание, что мальчик и не пытается плыть на мелководье и, каюсь, укоризненно подумал: "Жаль, не смог отец научить ребенка плавать, а ведь в этом возрасте чувство страха уже уходит, уступает место желанию испытать, испробовать себя..."
А память озарила жаркое лето 19... года, ростовский пляж, меня - одиннадцатилетнего мальчугана. Жарко, очень жарко. Я болтаю у воды со своей сверстницей, девочкой Катей.
- Знаешь,- вдруг предлагает Катя,- Пойдем на тот берег Дона, смотри, как далеко от берега люди стоят в воде, там не глубоко, значит перейдем...
И я, дурень, соглашаюсь. Не хочу выглядеть перед девочкой слабаком, хотя и не понимаю, в чем, собственно, это выражается. И, тем более, не чувствую страха... А, ведь, плавать я совсем не умею... А умеет ли Катя? Даже не спросил. Мы двинулись к воде... Вошли...
Мамин, громкий, металлический крик я слышу и поныне:
- Куда ты? Вернись!
Лишь один твой голос, Мама, единственный призыв в этом мире, мог остановить меня, спасибо тебе, родная!
Сегодня у меня неудачная рыбалка: пара пустых поклевок и я решаю идти вниз ко второму перекату. Подвел снасть, перехватил спининг, сделал несколько шагов и... Леденящий душу крик, тугой и резкий, как взрыв, вспорол тишину...
Я развернулся. Одинокая фигура молодой женщины по пояс в воде, захлебывающиеся, рвущие уши, звуки, и руки, женские руки, бьющие по воде, гребущие, в надежде схватить, вернуть любимое, дорогое, ускользнувшее минуту назад... Мальчик! Я выбросил спининг на берег, определил возможное направление и нырнул. Видимость около метра, сильное течение гонит на меня песчинки, всякую муть. Еще попытка, под водой могу продержаться около минуты. Выныриваю, вижу подоспела помощь. Женщину окружили, прибежали несколько человек...
Потом, поздно вечером взвод солдат (отец мальчика - офицер) при свете прожекторов и фонарей шарили метры быстрой Даугавы. Негромкий плеск воды, тихие слова ползли по реке, в которой уже уплывала надежда...
Утром, часов в шесть рыбалка вновь подняла меня. Вот и обрывистый берег...
"Здесь рыбачить не намерен" - и я двинулся вниз по течению. Обвислые белые пары уже пробивает рассвет, внизу шумит бесконечная, водная жизнь. Попробую за поворотом. Спускаюсь и... На песчаной косе лежит мальчишка, принесенный течением, "спит", обдуваемый утренним ветром и ласкаемый легкой, речной волной. Я приподнял его, отнес от воды и стал взбираться вверх...
У каждого, наверное, найдется похожий, но счастливый собственный опыт. Есть он и у меня, неизвестный родителям, кстати.
Чувашский поселок Козловка. Я - двенадцатилетний парнишка приехал на летние каникулы к Отцу.
Целыми днями мы гоняем футбольный мяч. Почти ласково меня опекают местные ребята, уважительно кличут - "Москвич". Иногда Папа отпускает меня в ночное. Тогда еше засветло на лодке мы переправляемся на левый берег Волги. Нас ждут игры, костер, ночная рыбалка, стерляжья уха... Метров за двадцать до берега все ребята, кроме Алексея и меня, неумеющих плавать, прыгают в воду и вплавь добираются до песчаного берега.
И вот однажды я, чуть державшийся на воде, решаю прыгнуть вместе со всеми. Доплыву!
И нырнул же... Вода быстро сбросила мои жалкие попытки, побарахтала немного и медленно опустила по склону песчаной ямы, коими славится Волга - река, скатила на дно... Открыл глаза: кругом песок, серая, убегающая муть ... Рванулся вверх, с трудом сквозь брызги успеваю вдохнуть и вижу рядом футбольный дружок:
- ЛялЯ, тону,- смог выдавить я почти шопотом ...
Но он услышал! А, уж, как он "выудил" меня, я не понял. Бурлила, пенилась вода, заливала глаза, рот, сознание шалило... А позже, дурак, и не спросил...
Через несколько минут, отдышавшись, я помогал уже налаживать донки, собирать лесную сушь для костра, а потом до самой ухи мы играли в индейцев, гонялись друг за другом по песчаному берегу в плавнях тросника, пытаясь поразить друг друга копьями - стеблями с раскидистой метелкой.
Ночью меня, спавшего у огня под тулупом, вдруг что-то толкнуло... Я открыл глаза. Темно. Знать, близится рассвет. Над Волгой колыхался легкий туман и кажется, все живое утонуло в нем. Даже луна замерла на небосклоне... Я, почему-то, задрожал, испугался... И вдруг взошло солнце, словно взрыв надежды, рука, протянутая Всевышним! Небо отразилось в реке и темная утренняя вода задышала, задвигалась, а солнце, довольное собой, запрыгало игриво, закачалось на речной волне... И я снова заснул.
Теперь, когда шло мальчишеское деление на футбольные команды, я отчаянно стремился попасть в одну команду с ЛялЕй. Он был защитником, я играл в нападении. Изо всех сил я старался после неудачной атаки вернуться поближе к ЛялЕ, чтобы помочь, и радовался, когда получалось. Тогда наш край был наглухо закрыт от соперников. А мое стремление бежать в защиту, потом, в пионерских лагерях было замечено и обеспечивало мне всегда место в сборной команде.
Заключительный вечер. Мы вышли на высокий берег Даугавы. Ребята засмотрелись на реку, я повернул голову... На пеньке, на взгорке сидела женщина, что-то заставило меня приглядеться... Я вздрогнул... Она!
На фоне темнеющего неба, поблескивающей свинцом реки, раздавленная горем женская фигура в позе вечного плача: поникшая голова, руки сплетены у груди, охватили плечи, она вяло покачивается - картина материнской скорби, непревзойденно воспетой Микельанджело в знаменитой Пиэтте (Pieta) - апофеозе человечности и грусти...
Прошли годы. Я вижу другую мать, палестинку, радостно позирующую с фотографией сына-шахида, взлетевшего с поясом смертника к праотцам, и унесшего с собой жизни трех случайных израильтян с Красного моря... Она гордо показывает убийцу миру и сердце ее материнское молчит, ибо ему пришлось бы тяжко страдать, а оно этого не любит! Такие сердца не способны ценить жизнь, а только копят кровавую обиду...
ПАМЯТИ КАТАСТРОФЫ И ГЕРОИЗМА
ЕВРОПЕЙСКОГО ЕВРЕЙСТВА.
Дом отдыха "Межциемс". Однажды во время игры в преферанс я разговорился с Юшкусом, молодым латышским врачом.
Он поведал мне о бесчинствах нацистов во время Второй мировой войны, о даугавпилсском гетто, массовых расстрелах евреев, коммунистов, военнопленных... И через несколько минут я уже держал в руках рукописную карту "латышского бабьего яра", - так сказал Юшкус.
На следующий день, теплым и ясным утром, с Борисом и Симкой мы вышагиваем неширокой лесной дорогой. Перешли шуршащее машинами рижское шоссе у деревни Визбули, маленькой, но такой ухоженной, с точеными деревянными домиками, аккуратными палисадниками, просторными хозяйственными постройками.
Углубились в Межциемский лес. Сосны приветливо окружают нас, благодарят особыми смолистыми запахами, укутывают солнечным теплом и долго сопровождают величавыми, шапистыми, медноствольными колоннами, которые своим спокойствием, говорят одни, продлевают жизнь, дарят удачу; другие - считают сосну деревом смерти, ибо срубленная, она не пускает ростков, а древесная суть ее настолько горька, что не выдерживают этого соседи по земле.
Идем около часа. Внезапно лес закончился и перед нами открылась большая лысая поляна с островками сухого мха, скудной травы. Что-то черное перекатывается, мечется по песку, гонимое ветром...
- Это же пепел,- тихо опередил нас Симка.
Жуткие мысли полезли в голову... Неужели? Прошло пятнадцать лет, немалый срок, как окончилась война, и ни снег, ни дождь не смогли развеять следы костров расстрелянных душ?
Взял в руки черные, сухие метки... Пепел! Точно, пепел! Поразило еще то, что поляна, если присмотреться, будто размечена ровными рядами маленьких кустиков с сухими, узкими листьями...
Около одного из них я и падаю на колени. Жаль, не подумал о лопате, но мысль копать, пришла в голову только здесь в песках, обдуваемых пеплом... Сухой песок поддается легко, тихо шуршит между пальцев...
Ребята молча стоят за моей спиной, наблюдают...
Внезапно чувствую - наткнулся на что-то твердое... Вытаскиваю, отряхиваю... Детский ботинок! Даже шнурок... Сомнений нет: я в не захороненных могилах... Вспомнились слова Юшкуса: детей расстреливали последними, сбросив в ров сначала мужчин, затем женщин.
Чем был заполнен мир обреченных в их последние минуты? Как принимали смерть души, безвинно убиенных? Наверное, женщины рыдали, теряли сознание, мужчины... может быть, были и такие, кто пытался бороться, заслоняя собой жен, детей, бросался на убийц с камнями, голыми руками; многие кричали, молились... на краю жизни. Но, главным, неоспоримым, в этом нечеловеческом действе была, скорее всего, покорность, вскормленная сверхнасилием тоталитарного коммунистического режима, искореженная страстью к самосохранению и массовой продажей собственной совести, и безысходность...
Не знали несчастные, для чего их сгоняют в многочисленные гетто. Не ведали, что существуют специальные эйнзацкоманды СС и схемы убийства.
Не думали,что однажды, ранним утром их повезут, заставят раздеться (одежду потом разбирут местные кренстьяне), спуститься в глубокую яму...
Местные полицейские, добровольцы, покуривая и улыбаясь, расстреливали их, засыпали землей, известкой, крыли дерном... И это в присутствии местных жителей с детьми.
Солдаты вермахта гордо фотографировали страшные акции, чтобы послать любимым в Германию.
Многие места массовых расстрелов евреев неизвестны, укрыты советским режимом.
И сегодня на этих местах строятся дома, супермаркеты - власти России повторно расстреливают души убиенных.
И кажется мне сегодня, что народам Германии и России предстоит еще генетически дорого платить за Это Зло! Становится стыдно, что мы принадлежим с ними к одному биологическому роду...
А земля и воздух еще долго будут кричать и рыдать черными метками пепла на песчаной, лысой поляне...
Я продолжаю копать. Кости, много костей, разных, маленьких и больших, позвонков, ребер...
Простреленная коленная чашечка, череп, внутри которого перекатывается ссохнувший до яйца мозг... Другой - с длинной девичьей косой... Пряжка ремня, очки, чаша курительной трубки с кусочком чубука, маленькие часы с остановившимися стрелками на 3 и 40... Последний рассвет?
Я сел. Надо вздохнуть... Сложил все останки, прикрыл валежником. Ребята давно отошли к деревьям.
" Кровь,- подумал я,- Не имеет ни границ, ни времени, ни лица...
Обида стократно откликнется в поколениях!"
Мы возвращались подавленными и усталыми от тяжких мыслей. Решили перекурить, присели на поваленную сосну. Сосны... Мое любимое дерево. Они кажутся скучными своим молчаливым однообразием. Посмотрите. Все они одинакового роста, похожи одна на другую, во все времена не знают ни смерти, ни весеннего обновления. Но сегодня они еще более привлекательны своей угрюмостью, неподвижностью, бесшумностью, словно вместе со мной унылую думу думают...
Чуть в стороне, одиноко стоявшее богатырь-дерево привлекло наше внимание. И поделом! Вдвоем с Борисом с трудом мы смогли объять мощной ствол сосны. Долгую жизнь прожила она, стойко покачиваясь, встречала непогоды, и наверняка, слышала выстрелы, стоны, рыдания, видела огненные факелы, брошенные рукой дьявола, которые вспыхивают злым прошлым и еще долго будут сеять беду вокруг себя...