Близкие, родные люди, с которыми ты долгие годы делил душевное тепло, очаг, кров, остаются в твоей памяти такими, какими ты наблюдал на вершине их последнего жизненного подъема. А события, эпизоды их молодых и веселых лет, свидетелем которых ты имел радость быть, лишь добавляют отдельные черточки к любимому образу, не более того. Годы... Что они вытворяют с нами?
Прошло n-ое количество лет после окончания института. Живу я в другой стране, где солнце желтое, как тропический понос. И вот, однажды, приехав в Санкт-Петербург, решил я заглянуть в alma mater. У секретаря узнал, что моя сокурсница Елена Гаврилова работает доцентом на кафедре тропической медицины. Стучусь. За столом сидит миловидная женщина, вопросительно оглядывает меня:
- Чем обязана? - голос сух, деловит, даже жестковат.
- Здравствуй! Два вопроса к тебе, можно? - она вздрагивает, точно под хлыстом, от такого неожиданно-фамильярного обращения, настороженно смотрит. Я будто не замечаю ее реакции:
- Первый. Ты окончила институт в 19.. году?
- Да, - последовал тихий ответ с легким кивком головы.
- Тогда второй. Ты узнаешь меня? - В широко расширенных глазах Елены появились мягкие светлячки, напряженный, какой-то далекий интерес. Она некоторое время рассматривает меня, вглядывается... Сам же я отчаянно пытаюсь взбить свою память, вспомнить ее молодой облик... Но, нет! Не удается. Внезапно дверь открывается и в кабинет входит Валентина Гришанова (тоже сокурсница, с ней мы были на практике).
- Валентина, - без всяких предисловий резко озадачивает ее Елена.
- Ты узнаешь? Наш сокурсник...- Обе впились в меня взглядами, стегают свою зрительную память... Решив поддать чуток блаженной веселости этому моменту, я пару раз крутанулся, изображая фотомодель, но... все безрезультатно. Я подождал еще немного и назвал себя. С криком обе кинулись ко мне!
Годы... Они больно бьют по нашему габитусу*, испещряя морщинами, как первоклассные итальянские художники штриховые гравюры, заостряют черты лица, меняют глубину глаз, притушевывают их блеск. Годы не сглаживают и грани характера, не полируют недостатки, как волны морские прибрежные камни, а, наоборот, подламывают, изъедают, как кислоты, делают даже малые изъяны жестче, острее, дыристее... Словно листва в осеннюю ветреную прохладу, с годами отпадают желания, исчезают манящие стремления, остаются оголенные слабые ветви, обидчиво и нехотя шуршащие на иссушенном покосившемся стволе...
И все это происходит на наших глазах с зашторенными бытом сердцами, оттягивающими, оставляющими на "потом" внимание, ласку, участие, считая настоящее незыблемым, а свои помыслы наиважнейшими. Может быть, я думаю очень нескоро, исчезнут с российских полей говорливо-действенные "павликиморозовы", канут в прошлое проблемы отцов и детей, кои в древнем Египте, как непонятные для мирян отношения, должны были осуждать лишь жрецы... О, если бы мы могли в молодости увидеть себя уже почти отбежавшими дорожку, отглядевшими солнечные зорьки, отплясавшими на дружеских вечеринках, - не поверили бы, не узнали...
Я перелистываю семейный фотоальбом. Отец, молодой, веселый на срочной службе в г. Мерве, археологическом заповеднике Средней Азии, с собакой Будой в разрушенной войной Венгрии, с танкистами у развалин дворца в Вене... Редкие рабочие послевоенные снимки. Сейчас, мне кажется, уж, больно, "горел" Отец на службе. И не пойму я - почему недоставало ему страниц в трудовой книжке? По характеру был холерик, вспыльчив, громко выговаривая слова, кривил до неузнаваемости лицо, усиливая свое раздражение. Отходил быстро. Очень не любил, когда видел меня с опущенными безвольно кистями согнутых рук. В радости смеялся открыто, шумно, улыбка удивительно шла его облику, казалось, что он весь, а не только лицо, освещается каким-то внутренним светом. Но недолги были эти минуты, будто стеснялся он их. Нелегкая была у него жизнь. Работа, чаще вне дома, одинокие вечера... А ведь он очень любил семью, домашний уют. Рассказывал мало, хотя было о чем, больше поучал меня-подростка, особенно, ежели выражался я крамольно: "Не дай, Бог, сказать кому-нибудь Это!" - почти кричал он, поднимая одну руку и размахивая другой. Отдыхал, что-то обязательно делал: пилил, строгал, все основательно, прочно, но не заботился о внешнем виде своих поделок.
Прошли, пролетели годы... И решили мы однажды, Отец, я и трехлетняя Лешка - три поколения, провести лето вместе. Где? Проблема многих северян, как караваны птиц, жаждущих солнца и моря. Посоветовали родные... Добрались мы до Даугавпилса, взяли такси. Водитель оказался разговорчивым и добродушным. И с его "подачи" по пути в Белоруссию, остановились мы на отдых в маленьком латышском провинциальном городе Краславе, чтобы, покоренные его красотой и гармонией, кинуть здесь семейный якорь на долгие годы. Глядя на это природное диво, подумалось мне тогда: "Наверное, торопясь к морю, река Даугава не нашла другого пути, как отрезать своим руслом от городка солидный кусок и, не оборачиваясь, ворча и шумно обтекая камни, - Спешу, не мешайте! - оставила слева опрятную и уютную деревушку с приземистыми серовато-коричневыми, бревенчатыми избами, пыльными в сушь ямисто-каменистыми дорогами, сельмагом, кинозалом в бывшей конюшне..."
Понтонный мост наводили в мае. Помню, как он вибрировал, прогибался под груженым транспортом, а в сентябре его снимали, и до заморозков шастал туда-сюда паром с вечно полупьяными молодыми паромщиками.
В девяностые годы, смутное горбачевское время, выстроили красивый, добротный, "танковый", как говорил сын, мост. Если сойти с него на Приедайне, повернуть к лесу по улице Дарза, то пятый дом по левой стороне - наш,- низковатый, невзрачный с высокой трубой и... солнечным участком земли.
Как ошалевшая, изголодавшаяся городская мышь, попавшая на сельское жнивье, я "впрягся" в ремонт с такой неутомимой решительностью, что мысли и желания творить, иногда казались запредельными, нереальными.
"Это - мое!"- Все голосило и верещало во мне невыносимо - "Я сделаю все, что хочу! И никто меня не остановит!" Во мне проснулась жилка Отца: все заготавливать впрок и делать все основательно; черта характера Мамы: искать надежные пути, контакты, помощников... А, главное, воспарило чувство собственника, забитое соцдействительностью.
Дом бревенчатый, не старый (нижние венцы крепки и надежны). Неспешно я убрал все его внутренности, оставив один сруб, разломал русскую печь, вспомнив народную мудрость - танцевать надо от нее, родимой! И отчаянно загорелся: сделаю вместо печки камин, а круговую металлическую печь заменю "голландкой", стены обошью вертикальной вогонкой, привезу простую деревенскую мебель, повешу зачерненное, кованное латгальское оружие...
Спасибо Гале, жене моей, которая "слышала" мое сердце, не спрашивала, не останавливала, лишь вздрагивала, когда стучались или резко тормозила у дома, груженая добром машина... Спасибо Алику, Броне, Чеславу, Виктору и многим другим, кто помог оживить мечты, научить меня всяким премудростям сельского труда...
И получилось! Не дом, а игрушка плюс все естественные мелочи крестьянкой жизни (куры, кролики...). Но, главным были не посадки, хотя землю я полюбил отчаянно,- наверное, поднялась в душе моей первобытная, забытая, но непереходящая, как дар природы, любовь к земле, я вспахивал ее английским методом, удобрял азофоской, которую тащил, аж с заполярного круга, главным была ... рыбалка!
Зимними вечерами с сыном, Вадимом, готовились к ней основательно - "лопатили" литературу, обсуждали рыбацкие "загадки", готовили снасти. Мы с ним в те годы были в хорошей, доброй упряжке... Ему пятнадцать, он высок, широк в плечах, улыбчив, контактен, спортивен.
И вот мы в любимой Краславе. Приехали в июле и не узнали реки... Нашла в тот год сухота на наш край, обмелела Даугава до крайности. И кинулись мы с Вадимом фотографировать, зарисовывать вынырнувшее, тщательно хранимое водой, дно реки... Теперь у нас были "свои" надежные места рыбалки, в зависимости от водного уреза**... Мы стали хозяевами реки! Да, какой... Даугава - красавица, бежит себе по ярко-зеленому разлому, залихватски, по-змеиному, петляет, и гулко, обидчиво всхлипывает на перекатах, разбрасывая по берегам уютные песчаные купальни (чаще слева), загадочные рыбацкие омуты и тихие затоны. Правый берег реки пологий, каменистый, заросший ивой, осокой, травой. Левый, покрытый сосняком, иногда вперемежку с елью, временами очень крут, без уступов, кажется, что река за последние века резко обмелела, настолько "задрала" она свое левое плечо.
Даугава... Она радует, услаждает нас легкой дневной прохладой на жарком пляже, головлиной и щучьей поклевками в предвечерне, таинственными угриными надеждами ночами... А в летние краславские вечера, когда медленно блекнут, покрываются тенями яркие краски заката, только-только начинают густеть сумерки, и небо матово поблескивает, словно опал, когда природа вслушивается и присыпает, а в низинах затихает ветер, и готовится к отдыху травяная и прочая живность, мы - к реке. Походы эти, с донками, высоко эмоциональны, многие просто врезаются в память. Почему? Рыбак поймет. Мы - в реальной фантазии, будто чувствуем, "видим" улов, в нас поют голоса далеких-далеких предков, непожелавших бессмысленно и лениво сидеть у костра, ловить укоризненные взоры детей...
Спускаемся с косогора к болотцу.
- Что будем насаживать, отец? - спрашивает Вадим, приглашая к важному разговору.
- Как ты оцениваешь воду? - отвечаю я вопросом.
- Прозрачность низкая, во второй половине дня был ветер, много нападало... Я думаю,- Вадим не спешит, он любит смаковать эту тему:
- Лягушата предпочтительнее. И знаешь, отец, желтые-лучший вариант, они динамичнее и заметнее в замутненной воде...
А солнце уже коснулось горизонта, теперь это холодный желто-золотой, уплывающий шар. Тишина на реке время от времени вспарывается гулкими, плоскими ударами: лакомятся щуки и окуни под берегом, к середине - язь, жерех, голавль. Идем по-над рекой. Шлеп-шлеп! Круги по воде... Тишина. Легкие похрустывания мелких тварей. А на меня нахлынули воспоминания: совсем недавно этим же путем ходил с Отцом, с трудом оторвав его от домашних дел...
Я закуриваю, пока Вадим ловит лягушат в приречной болотистой пойме. Подхожу к воде. Не оторвать взгляд от монотонного, безразличного, как вечность, движения реки, которая поблескивает сталистой твердью и могильно чернеет под левым высоким берегом. В эти минуты мы не спешим. Вадим, тщательно вымыв руки, вынимает донки из прибрежного песка (уж, больно, чувствителен, остер нюхом угорь!). А я спрашиваю себя: "Откуда у Вадима эта обстоятельность, порядок, аккуратность здесь, у реки,- ведь, в жизни разбросан, неопрятен?"
- Помнишь, отец, как вытащил я свою первую щуку? - прерывает мои размышления Вадим, настраивая донки.
- Как же, помню, на Руме...
... Излюбленное место отдыха нашей семьи. К нему мы с радостью шагаем по широкой тропинке, бегущей меж сосен и ельника, которая вдруг выныривает на облесную поляну. Здесь у камня обычно греются, сушатся от ночной влаги мои подружки - красные медянки,- красивейшие, гармоничные и унижаемые создания. Не понятно, но человек, увидев змею, паникует, как безумный ищет, хватает палку, не пытаясь оценить опасность. Срабатывает, видимо, генетический страх. Жаль. Остановись. Посмотри на ее роспись (у ядовитой змеи - она, как правило, ярко-выпукла), грацию, глаза (у гадюки вертикальный зрачок), красоту ее кольцевых шагов, головку, скромно прижатую к земле или приподнятую в недоумении. Она тебя не тронет, даже чуть поиграет с твоей легкой хворостинкой, потом свернется клубочком, и будет ждать... Все? Наигрались? И красиво петляя, уползет, хотя неизвестно, кому больше принадлежит это место.
Далее песчаная дорожка прошествует вдоль реки мимо парадного ряда столетних сосен. В конце поляны на одиноком дубе нас приветствует улей, оставленный для забора. Здесь река делает свой очередной левый меандр*** и снова в бега, оставляя на излучине берег, который уступами спускается к небольшому, уютному "нашему" пляжу. Это Рум. Маленькая красавица ель в центре травяного ковра встречает нас каждый год повзрослевшей. Под ее широкий сарафан прячем мы рыболовные снасти. Обычно у ели нижние ветви слабые, сухие, у нашей - нет, видимо, так она решает свою одинокую борьбу с ветром...
В тот солнечный день я лежал на траве, нежился в послеобеденной дреме. Вадим со спиннингом обошел затон и вышел на узкую песчаную отмель. Один заброс, второй... Вижу пятится, и спиннинг закивал, Вадим перехватывает и держит его уже двумя руками. Еще шаг и ... по песку прыгает рыбина, а Вадим... падает - захлестнули эмоции, замутили парню рассудок на пару секунд. И неизвестно, кто кого поймал!
Густеет вечерний пар, седыми космами цепляется за верхушки кустарника. Ставим донки. Шлеп... шлеп, прячем мотовильца под каменья...
Вечером, выпив по стакану молока с куском черного хлеба, усаживаемся у камина. Славные минуты. Завораживает, притягивает огонь, будто просыпается в тебе, заложенная тысячелетиями, близость, душевная созвучность, какая-то сказочность этих прыгающих, лижущих, подрагивающих язычков. Вспомнилось, как в детстве читал про неандертальцев, которые знали силу огня, атакуя мамонтов поздними вечерами у края скал криками и горящими факелами, сбрасывая в пропасть целые семьи...
...Я видел огонь другим, страшным в своей ярости, безразличии, как все природные силы земли, озлившиеся на постоянное унижение. Однажды творил я дневную сиесту в сарае на пряной соломе. Какие-то непонятные звуки, потрескивание в миг скинули меня вниз. Обежал и опешил, пламя уже командовало, охватив заднюю стену сарая. Успел забежать в дом, крикнуть... И снова к сараю. Встал у дверей и стоял, завороженный, остолбеневший, не в силах оторвать глаз, наблюдая, как огонь - гудящий, ненасытный зверь, жадными, как щупальца голодного осьминога красно - желтыми языками, набрасывался на велосипеды, инвентарь - мое добро, и... благодарил судьбу, что проснулся.
Ложимся спать. Закрываю глаза. Мирная, безмятежная ночь в теплой хате обволакивает. Засыпая, я отчетливо "вижу" берег Даугавы, облитый таинственным лунным светом, куст ракиты, камень, который сдвинул Вадим, и леску, скользящую вглубь реки... Ночью встаю, подхожу к окну. Небо подернуто низкими облаками, вслушиваюсь. Нам нужна "говорливая", неспокойная, лучше грозовая ночь,- охотный инстинкт угря в такую пору сильнее. И я окунаюсь в теплый поток заманчивых видений...
- Отец, пора,- сквозь сон - голос сына. Значит, пятый час, рассвет... Надо спешить. Знаем: первые, брызнувшие на речную гладь, лучи солнца - стартовый выстрел угрю: Борись! И угорь начинает отчаянную схватку за жизнь: удары головой, вращения телом, перетирают, рвут, ломают леску, или просто выдавливает, засевший крючок. Угорь умеет за себя постоять, у него серьезное подспорье: опыт, накопленный на долгом пути скитаний по океанам и рекам земного шара с матерински теплых, чистых глубин Саргассова моря, что у Бермудских островов.
Несколько минут, и мы вышагиваем по едва отсвечивающей, сереющей песчаной тропе. В лесу влажно, капли росы дрожат в паутине кустарника, на листьях и иголках, шляпках сыроежек. Вскоре они блеснут под солнцем и исчезнут, испарятся... Слышится запах меда и травы. Холодком напоен душистый утренний туман. Тихо. Совы подустали, жаворонки еще присыпают. Лес, будто, вслушивается в первые трели "горна подъема" - разноголосицу птичьего гомона - базара. "Утреет" - сказал бы Евгений Евтушенко.
- Отец, какой была ночь? - зевает Вадим, широко открыв и без того огромный рот.
- Грома не слышал, но дождь был, по крыше стреляло,- я остановился, дрожа спросонок, закурил. Помолчали...
- Это хорошо. Не могу, отец, забыть того угря у родника...- Вадим покачал головой, сплюнул...
- Выудить рыбу и поднять ее на леске у воды-это... - Я осекся на полуслове, остановил себя.- Но хорош был, стервец, больше метра, больше! Как крутанулся, как солидно сполз "домой" по глинистой прибрежной крутизне!
- Какой же я был дурак!
- Так куется опыт. Третьего дня зато, как рванул от воды, волоча угриную пару...
- Обидно, отец, до чертиков, упустил...
- Вот, ведь, поди, вытащил бы его и не вспомнил. Память, сынок, цепко держит неудачи, ошибки.
Приближаемся к донкам. Приятные, остро-томительные, волнующие минуты. Что ждет нас там, в глубине? Река уже хорошо просматривается, лишь местами, кое-где зависли еще косматые белесые пары. Легкий утренний туман. Облака сбоку чуть золотит восходящее светило. Но небо еще прохладно. Подошли к бесконечной стремнине веселой Даугавы. Над нами с посвистом залетали встревоженные, береговые ласточки, юркие, маленькие. Здесь на крутом склоне берега их гнездовья. Сейчас начнется... Не в первой!
- Жди атаки! - смеюсь я и прикрываю лицо рукой.
- Умеют, разбойники, сбрасывать "боезопас", как самолеты - антикорабельные ракеты,- ворчит Вадим, пытаясь камешками разогнать, проносящихся над нами, как молнии ласточек.
- Промахнулась...
- А в меня угодили в плечо, ротозеи. Улетели пополняться...
Небольшое отступление. Первой запиской Гали из мурманского родильного дома было:"... у него огромный рот. Когда он закричал, то маленькое сморщенное личико стало одним ртом."
Неважная новость, почему-то, подумалось мне тогда, знать жаден и некрасив будет парень в еде, как хомяк, набьет рот, раздует щеки, медленно перекатывая пищу языком. Но не мог я себе представить, что сын, пусть, с несоразмерным, до ушей, ртом, наполненном крупными квадратами зубов, будет радоваться любой "наживке", а чуть "закабанев", как резиновая губка, "заглотит" приманку,"поменяет родной цвет". Его однополярность, податливость, агрессивная желчность - претензии ко мне! Глину надо хорошо мять... Дети - это строгая оценка, которую жизнь выставляет родителям! Но Это еще будет. А пока...
Подходим. Вадим поднимает донку. Леску на палец, замирает...
- Нет, не слышу,- леска идет мягко, легко и вот уже грузило с пустыми крючками на песке. Следующая донка - в десяти метрах. Снова, леску на палец.
- Есть! - Вадим сдвигает грузило, повел...
- Похоже угорь, его ритмичные удары...
Я смотрю на воду: леска вращается, будто ввинчивается в воду.
- Да, угорь...
Вадим уже выбирает глазами чистое, незакореженное место на берегу. Теперь круговые движения лески хорошо видны. До берега еще метров десять. Наконец, показался - змеиные изгибы телом, буквально, буравят, вспарывают водную гладь. Вадим, перебирая леску, отступает. Угорь сопротивляется, извиваясь, но скользит по росистой траве. Вибрирует натянутая леска. "Пока держит",- только успел я подумать, как сильное тело рвет ее, угорь разворачивается и, петлями устремился к воде. Вадим, не раздумывая, падает, хватает угря руками, пытается удержать ускользающее, мускулистое тело. Не удается. Угорь, как обмылок, пальцам не зацепиться, не сдавить, не прижать к гальке. Секундное замешательство. Вадим нагибается и... хватает угря зубами! Пару секунд и он поднимает голову, показывая мне глазами: "Смотри, дескать, затих!"
И я вижу, как мощное, несколько мгновений назад динамичное тело, в зубах сына обвисло, как две толстые, неживые плети. Вадим сбрасывает угря в торбу, откидывается на траву:
- Поймали, отец! - потом долго полощет рот холодной речной водой, отплевывается от слизи...
Теперь домой. Начало зовет, возвращение радует, а с добычей - вдвойне! Ведь, удача, как бенгальские надежды, улыбается редко.
"Спасибо Вам, Даугава и Краслава, что оставили в нашей памяти, кучу эмоций, навсегда зарядивших наши души!
Мы надеемся, что природа без тебя не оскудеет, Саргассовец!
* - внешний облик.
** - проекция линии воды на поверхность прибрежной земли.