Первые песни, услышанные мною - это зовущие, иногда веселые или настороженные, но всегда очень громкие, песни кино. Они, непонятливые, вихрем пролетали из одного уха в другое, уступая первенство барабанным звукам пулеметных очередей, уханью взрывов, солдатским крикам. Это сейчас я понимаю: песни живут своей жизнью в нашем сознании, живут, чтобы эмоционально окрасить наши дороги и привалы на коротком пути.
Однажды с Лешкой - Тля-Тлей, певуном моего детства, морозным, воскресным утром мы долго шли к кинотеатру "Колизей", чтобы посмотреть фильм "Радуга".
Это была лента жуткая для детского сердца. Представьте: лютая зима, партизанское село, в холодную избу бросают партизанку с большим животом, пытают, соседка видит, как убивают ее собственного сына, мальчика - подростка, пытавшегося передать заключенной кусок хлеба, глаз немца в прорези прицела винтовки, кусок хлеба на снегу, младенец, наколотый на штык...
И я не хочу больше никакого кино! Никогда... Лешка уже отчаялся меня упрашивать, но тут выходит новый кинофильм "Небесный тихоход" и я сдался, с остраской, но иду... Содержания фильма тогда не запомнил, но песня, легкая, задорная, и сейчас звучит в душе: "...Пора, в путь-дорогу, дорогу, дальнюю, дальнюю..." И война уже гляделась не такой страшной и забылась "радужная кровь"...
Лешка, мой дворовой друг, он немного старше меня, вдруг сам запел...
- Пойдем в "Перекоп", покажут "Падение Берлина", услышишь и мою песню... Я пою в перерыве,- как-то сказал он мне.
То, что нас пропустили без билетов, удивило меня больше, чем Лешка на сцене.
Чуть расставив ноги, он тихо, с детской улыбкой, объявил:
- "Грустные ивы". Музыка М.Блантера, слова А.Жарова.
Сколько лет ему было? Девять? Десять? Высокий, худющий, с маленькими, серыми глазами и большими губами на овальном, как огурец, лице, с копной волос и длинными руками, которые он, когда пел, приклеивал к телу. Казалось мне, что он просто тянет, растягивает слова, то усиливая звук, то затихая. И не мог я понять, как он так переливчато, а временами пискляво это делает. На уроках пения в школе я всегда лишь полушопотом повторял слова, не понимая, что можно создавать, выдыхая воздух, свои, собственные различные шумы, звуки...
Со временем я хорошо запомнил слова песен, которые пел Лешка. Я всегда стоял очень близко к сцене, готовый подсказать, ежели что... И первым начинал хлопать, когда он неловко, благодарно кланялся публике.
В морозные или дождливые дни мы обычно сидели на холодных ступеньках нашего подъезда и до одури, перебивая друг друга, дедились детскими впечатлениями об увиденных фильмах. Однажды, перессказывая мне кинофильм "Чапаев", он в экстазе, пытаясь передать краски психической атаки белых и звуки пулеметной стрельбы Анки-пулеметчицы, что-то затараторил, типа: тра-тла-та... И стал для меня навсегда Тля-тлей...
Когда эмоции опустошали нас, я просил Лешку спеть. Он обычно становился у стены, прижимался к радиатору и, тихонько, по-настоящему объявляя, пел мне русские народные ...
Однажды я спросил его:
- Где учат петь?
- Не знаю, - ответил он,- Я сам. Хочу и пою...
Лешка не стал певцом, не познал радостей творчества, закончил торговый техникум, работал, заведовал отделом мужской одежды в ГУМе (помог однажды мне с костюмом). Потом спился мой друг Тля-Тля...
Наверное, все самое светлое он спел в детстве. Потом заморосило и вся жизнь стала непогодой, петь в которую ему было невмоготу.
На этом я хотел закончить, но, вдруг, вспомнил: одна мелодия из какого-то фильма, тронула мое мальчишеское сердце. Это была часть Седьмой симфонии Д.Шостаковича, которая грозно сопровождала ненавистные атаки фашистов. Помните: та-та-татата...