Первосвященник всегда считался наиболее уважаемым человеком у евреев. Род священников (коэнов) восходит к брату Моисея, Аарону. Именно он первым получил этот сан. С тех пор все последующие первосвященники были его потомками по мужской линии.
Первосвященником при царях Давиде и Соломоне был легендарный Цадок, который основал династию цадокидов, служивших первосвященниками как при Первом, так и при Втором Храме. Авторитет первосвященника был непререкаем, а власть его соперничала с царской.
Так продолжалось вплоть до восстания Маккавеев. Как известно, они освободили Иудею от греческого владычества и основали царскую династию Хасмонеев, которая правила в Иудее со второго по первый век до нашей эры.
Хасмонеи тоже принадлежали к священническому роду коэнов, но не были потомками Цадока. Они начали с того, что отстранили цадокидов от должности первосвященников
и присвоили это звание себе и своим потомкам, объединив таким образом светскую и духовную власть в стране.
Казалось бы, отстранение цадокидов и передача власти первосвященников другому священническому роду могли рассматриваться как обычная смена династии, но не так
было у иудеев, для которых закон и традиция всегда имели первостепенное значение.
Отстранение цадокидов от власти вызвало возмущение и раскол в обществе, в результате которого возникла секта ессеев, первоначально состоявшая из опальных цадокидов.
Ессеи покинули Иерусалим, переселились в пустыню и стали вести отшельнический образ жизни. Они отказались от участия в храмовых богослужениях на том основании, что Храм был осквернен отступлением от традиций отцов.
После падения династии Хасмонеев и завоевания Иудеи Римом роль первосвященника стала утрачивать свое значение. Уже Ирод Великий, ставший марионеточным правителем Иудеи, назначал и смещал первосвященников по своему усмотрению. А после смерти Ирода, когда
Иудея перешла под прямое управление Рима, должность первосвященника фактически покупали у римских наместников наиболее богатые представители священнического рода. Бывало, что назначенный римскими властями первосвященник через некоторое время смещался только потому, что кто-то другой мог заплатить за эту должность еще больше.
Тем самым доверие к первосвященнику со стороны народа было подорвано. Многие открыто обвиняли первосвященников в сотрудничестве с римскими властями.
И все-таки, несмотря ни на что, авторитет и власть первосвященников в Иудее того времени были велики, поскольку те принадлежали к богатым и благочестивым семьям и получали хорошее образование. К тому же онивозглавляли орган законодательной и судебной власти в Иудее - Великий Синедрион, в состав которого входил семьдесят один человек.
Каждый день, утром и после полудня, Великий Синедрион собирался в специальном помещении Храма на очередное заседание. В его компетенцию входило решение законодательных вопросов, обладал он и судебной властью. Простые уголовные дела разбирались Малым Синедрионом, состоящим из двадцати трех человек.
Важные же дела, такие, например, как богохульство, разбирались Великим Синедрионом. Кроме первосвященника, в состав Синедриона входили наиболее уважаемые и компетентные в вопросах еврейского права люди.
Во время разбирательства уголовного дела Синедрионом обязательно выслушивалось не менее двух свидетелей, так как свидетельства одного человека для вынесения обвинительного приговора считалось недостаточно.
Чтобы обвинить человека в преступлении, свидетели должны были заранее предупредить обвиняемого о противозаконности его действий. Если такого предупреждения не было, считалось, что обвиняемый мог не знать о незаконности совершаемого им поступка.
Для вынесения обвинительного приговора требовалось не менее двух третей голосов, но даже в случае вынесения такого приговора он вступал в силу не сразу. Синедрион распускали, его членам предлагали еще и еще раз все тщательно взвесить. Новое заседание собирали только на следующий день, тогда и выносили окончательный приговор.
Все эти процедуры приводили к тому, что вынесение смертных приговоров Синедрионом было почти нереальным. Синедрион, выносивший смертный приговор раз в
семьдесят лет, признавался "кровавым".
Кравченко действительно решил обратиться за помощью к самому первосвященнику. Дом его - один из самых богатых в городе - находился в аристократическом районе, так называемом Верхнем городе, и был известен каждому жителю Иерусалима.
Дом первосвященника, как и многие другие дома в Иерусалиме того времени, был частично вырублен в скале.
Комнаты представляли собой углубления в горе, а перед ними делались площадки, на которых строился сам дом. В результате выходило, что дома спускались уступами по
склону и состояли из двух частей: внутренней, вырубленной в скале, и внешней, достроенной снаружи.
Дома богатых людей в Верхнем городе представляли собой целые дворцы на склоне горы. Чем более знатным и богатым был человек, тем выше по склону располагался его дом.
К дому первосвященника пришлось подниматься по длинной каменной лестнице.
Кравченко постучал в ворота. Через несколько минут послышались шаги, а затем лязг отодвигаемого засова. Открывший калитку слуга довольно грубо спросил Владимира, что ему нужно. Когда тот заявил, что хочет встретиться с первосвященником, привратник посмотрел на него как на сумасшедшего и попытался закрыть дверь. Кравченко помешал этому, упершись коленом и плечом в дверную створку. От такой наглости привратник сначала опешил, потом возмутился и потребовал от Кравченко, чтобы тот немедленно убирался, пока он не позвал стражу. Владимир, продолжая наваливаться на дверь, стал умолять привратника срочно доложить о нем первосвященнику, утверждая, что
от этого зависит судьба многих людей.
Привратник совершенно растерялся и с удивлением рассматривал Кравченко. Он явно не привык к подобным вторжениям. Только безумный мог осмелиться вести себя так бесцеремонно, но незнакомец не производил впечатления душевнобольного. Наоборот, он говорил спокойно и рассудительно.
Наконец, видя замешательство привратника, Кравченко протянул ему книгу Нового Завета:
- Я прошу тебя, передай первосвященнику вот это и прибавь на словах, что я хотел бы с ним поговорить по очень важному делу. Скажи также, что если он меня не выслушает, может произойти большая трагедия, в результате которой пострадает не только это поколение, но и будущие. Кроме того, добавь, что беседа со мной будет очень интересной и
не займет много времени.
- А еще я добавлю, что ты не в себе, - пробормотал привратник.
Он с опасливым любопытством оглядел странный предмет, осторожно взял книгу в руки и начал закрывать ворота.
- Как угодно, - кивнул Кравченко. - Я буду ждать тебя здесь.
Прошло около двадцати минут. Владимир уже начал терять терпение и собирался снова постучать, как неожиданно дверь отворилась, и его пригласили войти внутрь.
Встретил Кравченко другой человек и молча проводил в небольшое помещение, что-то вроде прихожей. На улице уже смеркалось, поэтому Кравченко не смог как следует рассмотреть встретившего его слугу. Впрочем, на слугу он был похож мало: держался уверенно, даже властно.
Человек велел снять пояс и оставить его около двери, после чего провел рукой по бокам и бедрам Кравченко. Завершив обыск, мужчина отворил узкую дверь, за которой показалась винтовая лестница, ведущая вниз.
Они спустились в нижний этаж дома и оказались в большом, плохо освещенном зале. Кравченко осмотрелся.
Несколько светильников давали мерцающий, рассеянный свет. Провожатый обогнал Кравченко, пересек зал и, подойдя к противоположной стене, отворил другую дверь.
- Прошу сюда, - вежливо сказал он.
Кравченко вошел, и дверь за ним сразу же захлопнулась. Еще через мгновение он услышал лязг задвигаемого снаружи засова.
Нельзя сказать, чтобы Владимир не ожидал такого поворота событий. Напротив, он предполагал, что будет именно так, потому и сказал Тали, что не знает, вернется ли ночевать. Тем не менее, оказавшись запертым в подвале дома первосвященника, Кравченко почувствовал сильное беспокойство. Комната, в которой он находился, была вытянута в длину, не имела окна и больше напоминала тюремную камеру, чем жилое помещение. Она освещалась тусклым светильником. Мебели здесь было совсем немного. Увидев на столе миску с овощами, кусок хлеба и небольшой кувшин с вином, Кравченко понял, что ему придется провести в этой комнате ночь.
Глава 2,
в которой все окончательно запутывается
Вечером гости Эльазара собрались за столом. Хозяин чувствовал себя значительно лучше, он уже не выглядел таким изможденным, смеялся и шутил. По всему было видно, что он отвык от гостей и шумного веселья.
Ешуа сидел в центре стола. С одной стороны рядом с ним сидела Марта, потчуя его закусками и вином, с другой - изрядно захмелевший Шимон, который восторженно рассказывал о том, как Ешуа читал проповедь перед Храмом и как много народа его слушало. Эльазар поддакивал и говорил, что он может слушать Ешуа вообще без конца, не замечая, как идет время.
Эльазар был крупным рыхлым мужчиной лет тридцати с невыразительным лицом. Увидев однажды такого человека, вы ни за что не узнаете его в другой раз. Вполне возможно, что род деятельности Эльазара - сбор налогов - приучил его к особому выражению лица, которое делало его совершенно незаметным и незапоминающимся.
Хозяин начал рассказывать о том, как он очнулся в пещере, завернутый в погребальное покрывало, и услышал, что его кто-то зовет. Внезапно он ощутил в себе силы подняться и идти.
Марта часто перебивала брата, восторгаясь Ешуа и называя его великим человеком и чудотворцем.
Ешуа слушал вполуха, думая о чем-то своем.
- Скажи, а почему я не вижу паломников-чужеземцев? - неожиданно спросил он Марту.
- Мужчина еще днем куда-то ушел и до сих пор не вернулся, а женщина, ее, кажется, зовут Мирьям, сидит у себя в комнате и не выходит.
- Так почему же ты не позовешь ее к столу? - удивился Ешуа.
- Не знаю, - пожала плечами Марта, - странные они какие-то, не от мира сего, ведут себя как-то не так. По-моему, они что-то скрывают.
- Это не наше дело, - нахмурился Ешуа, - наше дело пригласить их за стол. Я пойду позову Мирьям.
Веселье сразу стихло, и даже Шимон, до этого беспрестанно смеявшийся, замолчал.
Ешуа подошел к комнате Тали и постучал в дверь.
- Входи, - послышалось изнутри.
Ешуа вошел и увидел Тали, сидевшую в углу комнаты.
- Что случилось? - спросил он.
- Ничего.
- Почему же ты сидишь в темноте?
- Я думаю.
- О чем?
- О том, что скоро возвращаюсь домой.
- Но ведь ты хочешь остаться.
- Нет, Ешуа, не хочу.
- Мне кажется, ты несчастлива с мужем.
Тали улыбнулась.
- Ешуа, ты все понимаешь неправильно. Он мне не муж.
- Что?
- Не муж, Ешуа, не муж. Мы просто договорились выдавать себя за мужа и жену, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. На самом деле мы абсолютно чужие люди.
- Но зачем тебе это было надо? - Ешуа подошел к Тали и сел рядом.
- Мне кажется, что ты все время забываешь или пытаешься забыть, откуда мы сюда прибыли и для чего. Скажи, а ты вообще веришь тому, что рассказал тебе мой... напарник?
- Видишь ли, Мирьям...
- Кстати, меня зовут по-другому.
- Не Мирьям? А как?
- Мое имя - Тали.
- Тали... - повторил Ешуа и улыбнулся. - Чудесное имя, никогда такого не слышал.
- Это имя возникло после образования государства Израиль. Это современное имя. У нас таких имен много.
- Значит, это правда?
- Что - правда?
- То, что евреи живут в своей стране?
- Правда, Ешуа. У нас действительно красивая и сильная страна, и мы абсолютно свободны.
- Тогда я просто не понимаю, зачем вы сюда пришли. Что вы хотите изменить? Многие из нас с радостью отдали бы жизнь за то, чтобы их дети жили в свободной стране, а вы недовольны.
- Ты, наверное, прав, Ешуа, поэтому я и думаю, что нам надо уходить.
- И ты с легкостью уйдешь отсюда, зная, что мы больше никогда не увидимся?
Они сидели в темноте, слишком близко друг к другу. Тали смотрела прямо перед собой, боясь случайно встретиться с Ешуа взглядом.
- Прошу тебя, не надо об этом говорить, ведь ничего изменить нельзя.
- Раньше я думал, что ты замужем, но теперь, когда я знаю, что ты свободна, я не хочу тебя терять.
- Не надо, Ешуа. Нас с тобой разделяют две тысячи лет. Это непреодолимое препятствие.
- Я не понимаю, о чем ты говоришь. Сейчас нас не разделяет ничего.
Тали не ответила, а лишь молча прижалась к нему. Ешуа обнял ее.
В то время как происходил этот разговор, Марта, уставшая ждать возвращения Ешуа, вышла из комнаты и отправилась на его поиски. Она сказала гостям, что собирается принести еще вина, а сама тихонько подошла к комнате Тали.
Услышав за дверью голоса, Марта проскользнула в пустую соседнюю комнату и приникла ухом к стене. Она силилась разобрать слова, но безуспешно, а если бы и разобрала, то не поняла бы, так как говорили на иврите. Но общее настроение разговора она уловила...
Постояв еще немного в пустой комнате, Марта вышла во двор и отправилась в погреб за вином.
Глава 3,
в которой Кравченко заключает сделку
Проснувшись, Кравченко не сразу сообразил, где находится, и лишь через несколько секунд вспомнил события предыдущего вечера. Несмотря на то, что в комнате было темно, он понял, что наступило утро.
Вскоре лязгнул засов, дверь отворилась, и вошел мужчина со светильником в руке.
- Его святейшество желает тебя видеть, - сказал он.
Кравченко быстро привел себя в порядок, ополоснул лицо водой из кувшина, стоявшего в углу, и вышел из комнаты в сопровождении стражника. Они поднялись по винтовой лестнице и оказались перед закрытой дверью. Стражник распахнул ее и знаком велел входить.
Кравченко попал в большой вытянутой формы зал с высоким потолком. Вдоль двух длинных стен зала были установлены скамьи со спинками, а у дальней короткой стены, напротив двери, стояло большое кресло под балдахином, которое занимал статный мужчина лет шестидесяти. По его одежде, манере сидеть и держать голову Кравченко сразу
понял, что перед ним первосвященник.
Первосвященник Ханан давно уже собирался отойти от дел. В те времена сан первосвященника надолго сохранялся в одной семье, переходя от отца к сыну или другому близкому родственнику.
Ханан не то чтобы сильно любил власть и не хотел с ней расставаться, нет, он спокойно мог бы уйти на покой и передать должность своему зятю Йосефу как наиболее достойному члену семьи. Однако он все еще чувствовал в себе силы исполнять обязанности первосвященника, а исполнял он их безукоризненно и честно, за что пользовался уважением народа.
Кроме того, Ханану трудно было представить себе, что он перестанет ежедневно приходить в Храм, совершать богослужения, разбирать сложные юридические вопросы и
видеть, как люди прислушиваются к его советам.
Первосвященник боялся стать ненужным, уйти в забвение. Этот страх обычно и побуждает людей совершать великие дела, чтобы оставить свой след в истории. Так и для
Ханана сама мысль о том, что после его смерти, через однодва поколения, память о нем навсегда исчезнет, была просто непереносимой.
Войдя в зал, Кравченко направился было к первосвященнику, но вовремя сообразил, что нужно остановиться на почтительном от него расстоянии.
- Итак, чужеземец, - начал говорить первосвященник Ханан хорошо поставленным голосом, - кто ты и зачем хотел меня видеть?
- А я уж подумал, что вообще не увижу тебя, святейший, - улыбнувшись, сказал Кравченко на иврите.
Брови первосвященника приподнялись, и он спросил:
- Ты говоришь на священном языке?
- Да, - не без гордости ответил Кравченко, - кроме того, я говорю по-гречески и на латыни.
- Считай, что ты меня заинтриговал. Ты можешь говорить на любом из этих языков, только давай быстрее перейдем к сути.
- Разумеется, - согласился Кравченко, - но сначала я бы хотел узнать, видел ли ты книгу, которую я тебе передал?
- Не только видел, но и внимательно прочел. Тот странный предмет, который ты называешь книгой, очень меня удивил. Мне непонятно, из чего это сделано, кто написал
такие красивые буквы? Об этой книге ты хотел поговорить?
- И о ней тоже, но сначала я должен тебе кое-что рассказать.
Первосвященник слегка наклонил голову, всем своим видом показывая, что внимательно слушает.
Кравченко начал говорить. Фактически он повторил первосвященнику то же самое, что недавно рассказывал Ешуа.
Первосвященник слушал, не прерывая. По выражению его лица нельзя было понять, какие чувства он при этом испытывает. Было ясно лишь одно - Кравченко сумел его заинтересовать.
Через некоторое время Ханан все-таки перебил Кравченко и попросил замолчать. Тот в недоумении повиновался. Первосвященник протянул руку к небольшому колокольчику, стоявшему на столе, и позвонил. Тотчас же вошел слуга. Первосвященник что-то приказал ему и, обратившись к Кравченко, сказал:
- Я бы хотел, чтобы при нашей беседе присутствовал мой зять Йосеф. Он является моим помощником и скоро, думаю, станет первосвященником.
Через несколько минут в комнату вошел мужчина лет сорока. Он был высок ростом, статен и держался с большим достоинством. Вошедший пренебрежительно посмотрел на
Кравченко и почтительно поклонился первосвященнику.
- Йосеф, - обратился к нему Ханан, - я бы хотел, чтобы ты тоже послушал этого человека.
И первосвященник попросил Кравченко начать свой рассказ сначала.
Йосеф не обладал выдержкой своего тестя, поэтому вся гамма чувств, испытываемых им, отражалась на его лице. Видно было, что он не только не воспринимает всерьез рассказ Кравченко, но даже не считает, что его вообще следует слушать.
Кравченко красочно обрисовал всю последующую историю еврейского народа и закончил рассказом о Катастрофе и возникновении государства Израиль. В заключение Кравченко попросил вернуть ему проигрыватель ди-ви-ди, который находился в его поясе, оставленном при входе в подвал, где он провел ночь.
При просмотре фильма даже прекрасно владеющий собой первосвященник не смог сдержать удивления, а что касается его зятя, так тот просто сидел все это время с открытым ртом. Трудно представить, что чувствовали эти люди, но ясно было одно: отмахнуться от рассказа Кравченко, объяснив его душевным расстройством гостя, они уже не могли.
Когда закончился фильм, в комнате воцарилось молчание. Наконец первосвященник снова потянулся к колокольчику и вызвал слугу. Затем он внимательно посмотрел на Кравченко и сказал, что его проводят в другую комнату, где ему следует подождать, пока его не пригласят вновь.
Кравченко понял, что первосвященник хочет обсудить увиденное с Йосефом.
Первосвященник распорядился, чтобы Кравченко накормили обедом. Еда была подана на такой роскошной посуде, что она, наверное, неплохо смотрелась бы и при дворе
короля Людовика XIV. Примерно через час Кравченко вновь был приглашен в кабинет первосвященника.
Разговор начал Йосеф.
- Итак, ты хочешь нам сказать, что ты проделал путь в две тысячи лет, чтобы рассказать и показать нам все это?
- Не совсем так, - ответил Кравченко. - Я прибыл сюда, чтобы предотвратить опасные события, которые в дальнейшем обернутся катастрофой для нашего народа.
- И ты думаешь, мы тебе поверим? - грозно спросил Йосеф.
- Вы, конечно, можете мне не верить, но тогда как вы объясните все это? - Кравченко кивнул на блестевший на столе проигрыватель ди-ви-ди.
- Ты надеялся, что нас убедят всякие бесовские штуки? - закричал Йосеф.
- Я надеялся, что разговариваю с людьми более широких взглядов, - парировал Кравченко.
- Подождите, - вступил в разговор первосвященник, - давайте не будем опускаться до уровня мелкой склоки. Допустим, в твоих рассуждениях есть смысл, и предположим, что мы тебе поверили. Что ты предлагаешь? Каких действий от нас ждешь?
- Прежде чем что-то предлагать, мне бы хотелось еще раз прояснить ситуацию, - начал Кравченко. - Мы находимся сейчас на пороге события, которое коренным образом изменит историю человечества и историю еврейского народа в особенности. Я думаю, что все должно произойти в ближайшие дни. Тот человек, о котором я вам рассказывал, является ключевой фигурой этого события. Он будет казнен по приказу римских властей и впоследствии будет объявлен Богом, сыном Всевышнего. Его именем назовут новую религию, в которую поверят миллионы людей.
- Даже если все, что ты говоришь, правда, - недоуменно пожал плечами первосвященник, - то что это доказывает? На свете существует много разных верований, люди молятся разным богам, иногда весьма странным и необычным, ну и что с того? Что случится, если люди начнут молиться еще одному богу? Почему мы должны в это вмешиваться?
- Но ведь это же совсем другое дело, - возразил Кравченко, - речь идет не о новой разновидности язычества, а о замене иудаизма на новую религию, в которую поверят
миллионы людей. Речь идет о попытке доказать, что иудаизм себя исчерпал, что на смену старому ревнивому и строгому иудейскому Богу явился новый - добрый и всепрощающий Бог, а евреи не только его не приняли, но предали и казнили. Значит, евреи должны быть прокляты как народ-богоубийца, и их можно безнаказанно преследовать и даже убивать только за то, что они - евреи.
Йосеф громко засмеялся.
- То, что ты рассказываешь, звучит очень смешно. Ты утверждаешь, что тот забавный провинциальный проповедник, который, как говорят, приструнил торговцев жертвенными животными, взвинтивших в этом году цены до непомерной величины, и есть будущий Бог, сын Всевышнего? Ты, наверное, считаешь нас законченными дураками, если предлагаешь поверить в это!..
- Подожди, Йосеф, не горячись, - остановил его Ханан, - никогда не надо мерить людей по себе. Если тебе понятна вся абсурдность этой идеи, это еще не значит, что она понятна
каждому. К сожалению, наш народ плохо образован и легко склонен верить всяким небылицам. К тому же ты не читал книгу, которую принес этот человек, а я читал. Там очень складно и убедительно написано все то, о чем он рассказывает, и я вполне допускаю, что многие могут в это поверить.
- Не просто многие, а миллионы! - подхватил Кравченко. - Сначала в это поверит простой народ Римской империи, бывшие язычники. Эта вера, как лесной пожар, охватит всю территорию империи, с востока до запада. Потом эту веру примет сам римский император, и она, наконец, станет официальной верой империи. Вот с этого момента и
начнется победное шествие христианства, а вместе с ним - унижение и попрание иудаизма.
- Не понимаю, почему это должно случиться, - вновь заговорил Йосеф, - почему невозможно мирное сосуществование иудаизма и новой религии? Ведь существует же
сейчас в империи множество верований, и никто ни с кем не враждует. Все верят в своих богов, никто никому не мешает, и все прекрасно уживаются друг с другом.
- Этого, к сожалению, не будет с христианством, - с грустью возразил Кравченко. - Христианство с самого начала станет агрессивной религией, потому что будет бороться за свое существование, а может быть, и наоборот - будет бороться за существование, потому что агрессивно.
Так или иначе, но основной принцип христианства - это идея спасения человека в вере. Иными словами, только тот может спасти свою душу и получить право на вечную жизнь после смерти, кто верит в Иисуса как в Бога и избавителя, у других же нет никаких шансов. Это ведет к тому, что каждый должен принять эту веру добровольно или принудительно, потому что добропорядочный христианин не может спокойно смотреть, как гибнет душа язычника или иудея, закосневшего в невежестве или гордыне. По мнению добропорядочного христианина, лучше пусть язычник или иудей погибнет христианином, но душа его спасется, чем будет жить грешником, и душа его из-за этого попадет в ад.
- Что за дикость? - удивился Йосеф. - Как можно насильно заставлять человека верить в то, во что он верить не хочет?..
- Я не был бы столь категоричен, - заметил Ханан. - Разве тебе не известны такие примеры из нашей собственной истории? Продолжай, пришелец.
- Кроме того, что христианам нужно будет снять с римских властей вину за казнь Бога и обвинить в этом евреев, им нужно будет всячески опорочить и унизить евреев, чтобы доказать истинность своей религии. Ведь основным постулатом христианства является то, что Всевышний перенес свой завет с евреев на христиан, а христианская церковь стала новым Израилем. Следовательно, судьба старого Израиля, то есть евреев, предрешена. Наилучшим вариантом для христиан было бы вообще полное исчезновение евреев и иудаизма. Это было бы прямым доказательством истинности их веры и справедливости утверждения, что Всевышний отвернулся от евреев за то, что они не приняли Его сына Иисуса. Но, к разочарованию христиан, евреи никак не захотят исчезать, а иудаизм после разрушения Храма, наоборот, начнет развиваться и процветать. Из этого будет сделан простой вывод: если евреи не хотят исчезать сами, им надо в этом помочь. И тогда церковь придумает доктрину, что евреи для того и оставлены Всевышним жить на свете, чтобы
служить для всех истинно верующих образцом народа, подвергнутого наказанию, народа, который обречен на вечные страдания и муки, народа, пытающегося искупить свою вину
перед Всевышним, но лишенного возможности это сделать.
Кравченко продолжал:
- Для осуществления этого замысла евреи действительно должны страдать и мучиться, а они совсем не захотят этого делать. Наоборот, во всех странах они будут быстро достигать успеха. Тогда церковь начнет искусственно устраивать эти страдания, вводя ограничения гражданских прав и свобод евреев. Для евреев станут запретными многие ремесла и профессии, им не будет разрешено приобретать землю, их заставят носить нелепую одежду, запретят появляться в христианских городах, а из некоторых стран их начнут просто поголовно изгонять. Когда и это не поможет, евреев станут открыто убивать, ставя перед выбором: принять христианство или умереть, и евреи станут, как правило, выбирать смерть. Все это будет продолжаться долго, очень долго, почти две тысячи лет, пока вдруг отравленное дерево ненависти, тщательно ухоженное церковью, не даст, наконец, ядовитый плод - появится нацизм, который превратит ненависть к евреям в специальную науку, объяснив: зло в мире существует только потому, что существуют евреи, и если люди хотят искоренить зло, они должны прежде всего истребить евреев.
Нацисты сравнят еврейский народ с вредными насекомыми, которых необходимо уничтожить. И они преуспеют в этом.
Целое государство будет поставлено на службу идее уничтожения евреев. Будет создана прекрасно отлаженная машина уничтожения, которая за несколько лет перемелет, превратив в пепел и прах, шесть миллионов евреев...
- Вот к чему должна привести казнь, как вы говорите, забавного провинциального проповедника, которая произойдет через несколько дней в Иерусалиме... - закончил Кравченко. - Надеюсь, теперь вам ясно, что мы должны любой ценой предотвратить эту казнь.
- Мне кажется, что вы, как люди, облеченные властью, можете изолировать этого человека. Его нужно задержать, арестовать, сделать все что угодно, лишь бы он избежал
казни. Может быть, его нужно продержать в изоляции, не знаю где, здесь или в другом месте, до конца праздников, а потом под конвоем отправить обратно в Галилею.
- Но не можем же мы держать в изоляции и отправлять под конвоем всех проповедников и бунтовщиков, которые стекаются в Иерусалим! - воскликнул Йосеф.
- Я не говорю обо всех, я говорю конкретно об одном.
- Хорошо, - промолвил Ханан, - мы сделаем то, что ты просишь. Этот проповедник Ешуа, где он ночует?
- Он сейчас живет вместе с нами, в доме Эльазара из Бейт-Ании.
- Это сборщик налогов, о котором в последнее время много говорят, - пояснил Йосеф, - помнишь, я рассказывал тебе. Он сначала умер, а потом вдруг ожил. По-моему, люди болтали, что этот проповедник помолился перед могилой, и тот воскрес.
- Совершенно верно, - вмешался Кравченко, - я сам это видел. Кстати, если святейший помнит, в книге, которую я принес, этот случай описан.
Первосвященник посмотрел на него и задумался.
- Да, да, ты прав, - сказал он наконец. - Итак, мы сделаем то, о чем ты просишь. Вечером от меня придут люди и приведут этого человека сюда. А теперь ответь мне на один вопрос. Насколько я помню, ты говорил, что вскоре будет разрушен Храм. Ты не мог бы рассказать об этом подробнее?
- Через тридцать семь лет в Иудее вспыхнет восстание против Рима, которое впоследствии назовут Иудейской войной. Это восстание будет кровопролитным, погибнет
много народа, римляне с трудом подавят его только через три года. Тогда же будет разрушен Храм, который так и не будет восстановлен даже через две тысячи лет.
- Какое счастье, что я не доживу до этой трагедии! - воскликнул Ханан. - И еще я думаю, что ты напрасно все это затеял. Мне кажется, тебя обуяла гордыня. Ты возомнил себя вершителем человеческих судеб. Неужели ты думаешь, что сможешь изменить волю Всевышнего? Если так было угодно Ему, значит, так и должно было произойти, и никто не сможет этому помешать. За всю историю еврейского народа случилось немало трагедий... Мы пережили египетское рабство, гибель Храма, изгнание, но наш народ вышел из этих испытаний только окрепшим и обновленным. Уверен, что мы больше приобрели, чем потеряли в результате этих трагедий. Откуда тебе знать, может быть, те катастрофы, о которых ты здесь рассказал, тоже необходимы нашему народу для нового духовного возрождения...
Ты сказал, что после всех этих испытаний было создано свободное еврейское государство. Не кажется ли тебе, что это и есть исполнение обета Всевышнего нашему народу?
Подумай об этом. Я уверен, ты очень скоро поймешь, что я прав... А сейчас иди. Все будет так, как мы договорились.
Глава 4,
в которой ситуация выходит из-под контроля
Около дома Эльазара царило необычное оживление. У ворот толпились люди, кто-то постоянно входил во двор и выходил из него.
Кравченко сразу почувствовал недоброе.
Во внутреннем дворе большая группа людей что-то громко обсуждала. Увидев Кравченко, все посмотрели на него и замолчали.
- Что здесь происходит? - в тревоге спросил Владимир.
К нему направился Ешуа. Вид у него был странный, безнадежно-покорный, и взгляд совсем другой. Когда Кравченко заглянул в его глаза, то увидел в них пустоту, растерянность и боль.
- Крепись, друг... - голос Ешуа дрогнул. Он вдруг обнял Кравченко, но в жесте этом не было ободрения или желания успокоить. Казалось, он сам искал защиты. - Произошла трагедия. Твоя жена умерла.
- Что?!.. - вскрикнул Кравченко, ощущая, как что-то сжалось и застыло у него в груди. - Этого не может быть, это невозможно...
Кравченко отстранил от себя Ешуа и бросился в свою комнату. Внутри он почувствовал неприятный кисловатый запах и увидел тело Тали, завернутое в саван и приготовленное к погребению. Кравченко стал судорожно разворачивать саван, руки у него тряслись. Тело было твердым, как дерево. Стащив саван с головы, Кравченко увидел синюшное лицо Тали, искаженное смертью.
- Перестань, Йуда, что ты делаешь? - Ешуа твердо взял его за плечо.
Кравченко резким движением сбросил его руку.
- Оставь! - огрызнулся он. - Я хочу понять, что произошло. Она не могла ни с того ни с сего умереть, ее убили!
- Сначала успокойся и приди в себя, - сказал Ешуа, - а потом мы поговорим. Ее надо похоронить, уже скоро вечер.
Тело нельзя оставлять на ночь.
- Хорошо, оставь меня одного. Прошу тебя, уйди... дай мне с ней проститься.
Ешуа молча вышел.
Кравченко сел на пол и опустил голову.
Тали, бедная Тали! Как же такое могло произойти? Ведь он же предупреждал ее. Словно чувствовал, что ей не надо было отправляться в это проклятое путешествие. Что же
теперь будет?
Мысли путались в голове Кравченко как нитки размотанного клубка.
Только сейчас он понял, что значила для него Тали. Он настолько привык, что она всегда была рядом - умная, спокойная, надежная. А тут вдруг понял, насколько она была ему дорога. За короткое время их знакомства Тали стала для него другом и даже чуть больше, чем другом...
Надо же что-то делать! Но что? Пропади пропадом его дурацкая миссия. Он все бы сейчас отдал, лишь бы Тали была жива.
Какого черта? Почему же он сидит и ничего не предпринимает? Ведь у него есть хроноскоп.
Кравченко вскочил, схватил сумку с вещами и вытряхнул все содержимое на пол. Трясущимися руками он схватил хроноскоп, настроил его на вчерашний день, сел рядом
с телом Тали и нажал кнопку.
Послышалось странное гудение, но никакого перемещения не произошло. Тело Тали по-прежнему лежало перед ним, как напоминание о зловещей реальности, в которой он оказался.
Кравченко сдвинул индикатор настройки еще на один день в прошлое, затем еще и еще...
Ничего не происходило, прибор только гудел все сильнее и сильнее, пока совсем не отключился.
Кравченко похолодел. Вообще-то он был не из робких, но сейчас внезапно почувствовал страх. Да что там страх, настоящий ужас, который медленно зашевелился в животе,
растекаясь по телу ледяной волной.
Интуитивно Кравченко понял, что нужно прекратить дальнейшие попытки вернуться в прошлое. Что-то тут было не так. В голову неожиданно пришло странное словосочетание: "замыкание времени".
"Еще не хватало остаться тут навсегда, - подумал Владимир, - и Тали не вернешь, и сам сгинешь".
Хорошо, что у него есть второй хроноскоп. Если этот сломался, то он воспользуется вторым, чтобы вернуться домой.
За дверью послышались голоса, и Владимир поспешно спрятал хроноскоп в пояс своей мантии. В комнату вошли люди. Кравченко помог уложить тело Тали на носилки, потом вместе с другими поднял эти носилки и, подставив под них плечо, понес. Путь был ему уже знаком, местом погребения был выбран семейный склеп Эльазара, откуда тот совсем недавно столь чудесным образом вернулся домой.
Носилки с телом Тали сопровождала большая процессия. Были тут и профессиональные плакальщицы, которые брели босиком с распущенными волосами, то и дело вскрикивая. Несколько человек держали в руках светильники.
По дороге процессия дважды останавливалась, тело опускали на землю, и местные жители читали молитву.
Перед склепом все остановились. Несколько мужчин отодвинули большой камень, перекрывавший вход. Тело занесли внутрь и положили на одну из полок, вырубленных в стене. Склеп был небольшой, по обеим его сторонам виднелись полки для возложения тел, а в дальнем конце проступали очертания оссуариев, в которых, очевидно, лежали кости умерших предков.
Вновь стали читать молитвы. Кравченко стоял возле тела Тали с опущенной головой. Казалось, он совсем утратил чувство времени, и только ощущаемое по-прежнему
давление в груди возвращало его к реальности. Он не мог сказать, как долго длилось погребение - десять минут или два часа, он только помнил, что когда все стали уходить,
кто-то положил ему руку на плечо, и он покорно повернулся, чтобы идти к выходу.
Очевидно, он задел что-то краем одежды, потому что в тот момент, когда он отходил от тела Тали, раздался непонятный звук. Машинально обернувшись, он увидел на полу глиняный кувшин.
По дороге домой рядом с Кравченко шел Ешуа, обнимая его за плечи. Во дворе дома они увидели двух незнакомых мужчин. По тому, как они держались, было понятно, что это чиновники. Ешуа вопросительно посмотрел на них.
Один из чиновников сказал, что они ищут некоего Ешуа из Галилеи, приехавшего недавно в Иерусалим.
- Это я, - сказал Ешуа.
- Тогда нам надлежит проводить тебя в дом первосвященника.
- Куда? - удивился Ешуа.
- Его святейшество приглашает тебя к себе, он хочет поговорить с тобой. Тебе это понятно?
- Я что, должен сейчас же идти? - растерянно спросил Ешуа.