Нургалиев Вячеслав: другие произведения.

За три моря

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 3, последний от 04/11/2005.
  • © Copyright Нургалиев Вячеслав (nourgaliev@yahoo.de)
  • Обновлено: 17/02/2009. 79k. Статистика.
  • Повесть: Австрия
  •  Ваша оценка:


       Слава Нургалиев
      
       За три моря
      
       Вместо предисловия
      
       Любое путешествие, даже если это просто возвращение домой, несёт в себе столько многообразия и богатства, что просто диву даёшься, насколько может быть насыщена жизнь. Это словно русло горной реки, которое на своём пути встречает ещё тысячи ручьёв, каналов, и рек, чтобы когда-нибудь добежать до моря и рассказать ему всё о столь необычной и многогранной жизни воды, передать ему все свои подводные переживания и поведать ему тайну снега, зацелованного солнцем.
       Путешественник - это память этой воды, любовь этого русла. Оттого насколько велико его сердце, зависит, сколько потоков сольются с ним и с какой неистребимой жаждой жизни и скоростью понесутся они навстречу никакими берегами неограниченной свободе. Оттого, насколько зорок глаз путешественника зависит в конечном счёте яркость и насыщенность морских красок, теплота ощущений, в которых беззаботно плещутся нежные детские тела. Идти по этому пути, или более того ползти, не говоря уже о том, чтобы нестись по нему, совершенно невозможно. По этому пути можно только шествовать. С открытым сердцем и внимательным умом. Так как это делают смелые герои саг. Бесстрашно и с упоением глядясь в задумчивое небо. Дай Бог нам всем пути. И широкого, быстрого русла дороги. Где-то там далеко?
      
      
       Разбег
      
       Середина лета в полногрудой Швабии разразилась невиданной жарой. Она подстерегала повсюду, выпаривая и без того рыхлое тело и не давая отдышаться. Просто хотелось воды. Ласковые ладони моря манили к новым неизведанным рубежам долгожданной прохлады.
       Трава жухла, пыль жирела. В столбиках продолжал хулиганить Цельсий, перевозбуждённо передразнивал толстые цифры Фаренгейт. Выбора не оставалось. Балтика поселилась в истомившемся сердце. И вскоре свежий протектор, вытряхивая прах опалённой дороги, уже спорил со встречным небом за право называться ветром. Километры ломались под звонким мотором. Я распутывал широты, становясь частью мечты под названием море.
       Подчинив себе немецкое пространство, я вошёл в распоряжение освежающих волн и гуттаперчивых дюн Балтики. Приливы стали моими друзьями, и подругами - звёзды, беременные будущим светом. Из мягкого дна я собрал себе постель, луну положил в изголовье и, укрытый одеялом волн, я участвовал в снах огромных альбатросов. Тысячи вёрст расстилались под моими крыльями. Я обнимал ими планету и летел навстречу своей новой сказке.
       Я насытил свой взгляд балтийскими далями и горизонтом и был готов к исследованию новых европейских закоулков. Море одарило меня свежестью вымысла и патетикой грусти. Грудь, открытая небу, разрослась до паруса и только ждала нового порыва ветра, чтобы непременно унестись к новым берегам. И только облака были свободны от зависти ко мне.
       Позывные путешествия не заставили себя ждать, и вот дорога, быстрая как украинский канкан, уже выводила меня к восточным рубежам Европейского сообщества. Другое, новое море притягивало моё вымороченное сердце и талантливое воображение.
      
      
       Анданте
      
       Путь бежал через Украину. Чёрная, жирная и забытая земля лежала как опрокинутая девка и в глухом изнеможении так ничего из себя и не могла произвести. Рядом стояли скелеты социализма - полубарачные многоэтажные постройки времён кукурузного премьера. Железобетон был дряхл, окна заколочены трухлявыми, съеденными молью досками и рассохшейся фанерой. На бетонных завалинках перед ними сидели скучные и выгоревшие от многомесячного пьянства люди и внимательно прислушивались к бесполезным облакам. Радость их помещалась в литровых штофах недоброкачественной горилки, на которые они меняли своё бессмысленное время и ворованную кукурузу. Запой был вязок, тщедушен и покрыт спекшейся дорожной пылью. Мужчины спивались без особого воодушевления . Молодые женщины с трогательным непониманием отдавали своё тело в наём "плечевой" философии и улыбались всем встречным машинам. И вскоре тоже приносили смятые гривны на алтарь алкогольных утех. Старые же женщины в это время спокойно умирали под несбывшимся небом, наполненные великим состраданием к миру в опустевших глазницах. Детей почему-то вообще нигде не было видно. Или их просто не существовало. Украина лопалась от цветения и нищеты.
       Но дорога не унималась. Она просто выламывалась как птица из клетки широт и звала к непрожитым южным ночам на морском побережье. Холмы придорожных дынь уже сменились ожерельями вяленых пеленгасов и климат явно высказываться за новую пигментацию. Тепло было повсюду, и особенно в сердце. На повестке дня стоял Херсон.
      
      
       Херсон
      
       Утомлённый от возмужавшего солнца и пищевода, забитого старыми зёрнами кукурузы, я, наконец, ознаменовал свой беспосадочный переезд провинциальной радостью известного приднепровского города. Он был предназначен для долгожданного покоя и умиротворённого сна и по всем прогнозам ни в коем случае не должен был оправдать своего категоричного названия.
       Херсон взирал на меня свинцовыми глазами полуразвалившегося пространства и нещадно тянул к купели русского христианства. И несмотря на то, что с улицы Ленина было также трудно выехать как, к примеру, с трассы бобслея, первая водная цель выгоревшей Украины была достигнута.
       Гидропарк оказался довольно обжитым пляжем с целым выводком безвкусно натыканных амбициозных питейных заведений и раскалённым от солнца металлическим мостом через один из рукавов Днепра. Лето куражилось и чтобы не стать частью этой вакханалии, не оставалось ничего иного как только несколько раз переплыть не поддающуюся санитарным квотам славянскую святыню и остудить взопревшее тело.
       Но до покоя было далеко. Не прошло и часа ровного сердцебиения на песчаных простынях тёплого берега, как небо беспокойно поглупело, надулось и напустило на себя гримасу черноморского ипохондрика. Гроза выдалась на удивление безжалостной и безжалостной настолько, что где-то на выходе из парка жалобно заплакал котёнок. Нерасторопные спины что-то заколдовали над своим нехитрым скарбом, тучные животы наскоро позапрыгивали в свои безразмерные трико и будущие граждане "незалежной" страны всеми ногами стали голосовать за движенье.
       Мир опрокинулся и опустел. Я стоял у синего автомобиля с германскими регистрационными номерами и размышлял о странностях причерноморского климата. Мне казалось, что подобные метеорологические демонстрации имеют мало общего с волею неизбалованного свободой народа к известным переменам. Кроме того, для меня стало очевидным, что президент республики до конца ещё не сломил ни эту волю, ни волю географических настроений и твёрдого характера часовых поясов.
       Между тем к натруженному горизонту медленно подкрадывался закат. Тучи откатились на Восток. Всё ожидало работы вечерних электричеств. Вышла луна, опухшая от бесконечного золота. Но город продолжал жить в южном интиме. Вольфрамовы усы были сбриты. Как выяснилось, брадобреем в данном случае оказался градоначальник или вернее некая задолженность местного градоначальства за газ.
       Машина же питалась автономной энергией и к муниципалитету отношения не имела. Мордастые тени выползали на неосвещённые перекрёстки тоскующей жизни. Пьяные крики задворок и подъездные вопли отдыхающего населения сливались с гудками испуганных пароходов. Поэзия мародёрства вступала в свои права.
       Машина питалась автономной энергией и имела германские регистрационные номера. Разлучённая со страховкой, она осторожно двигалась по какой-то безымянной улице и к середине ночи оказалась у огромного гостиничного комплекса в районе причала. Отель, рассчитанный на согреванье трёх сотен иноземных сердец, был заполнен менее чем на процент и служил недорогим убежищем для меня и моего напарника. Он был отравлен усталостью или собственным непостоянством и разрушал при этом название города воодушевлённым храпом.
       На вахту заступили задыхающиеся от застарелой чахотки буксиры и принялись шумно выколачивать тьму из поперхнувшейся днепровской ночи. Пушкинской луны вовремя не оказалось на месте, поэтому процесс явно затягивался. Чтобы поддержать ритуал знакомства с тревожной гаванью и случайно не выказать своё непочтение к местным традициям, я всё-таки отказался от сна и зашёл в ближайший портовый шинок, освещаемый закоптелыми керосинками и малопонятными автономными источниками питания. За пластмассовой стойкой спала внушительных размеров барменша, время от времени утешавшая себя вдохновенными выдохами и порывистым свистом из влажного сопла неуклюжего рта. Моё появление тем не менее не прошло незамеченным. Один глаз начальницы питейного труда превозмог бренную тяжесть века и взгянул на меня с врождённой классовой и половой непримиримостью.
       Семечек нет. Тухляка тоже. Палёнку не держим. Так что из водок только Немиров... Ну так, стопочку или как? - несколько неожиданно проговорили её зевающие губы.
       От неожиданности вторжения в область моих гастрономических приоритетов, я несколько стушевался от внезапного русского и в таком разоблачённом состоянии не нашёл ничего лучшего как отчаянно согласится на "стопочку".
       Водка была подана в графине, к которому непонятно зачем, по всей видимости неким местным умельцем, были приторочены две деревянные ручки. Не найти в них неприкрытой аналогии с вычурными нагими женскими ногами было сложно. Особенно бёдра были выполнены с беззастенчивым энтузиазамом и нездоровым вожделением. Создавалось такое ощущение, что был подан не графин, а гинекологическое кресло с горячим, вернее горячительным содержимым внутри.
       - Как Вам Херсон? - спросил незнакомый прокуренный голос. Всмотревишсь в затем наступившую тишину, я, наконец, начал распознавать внушительные силуеты. Напротив меня сидела полногрудая блондинка с карамелью на палочке в объёмной руке. В силу недостатка освещения я, понятное дело, сразу не сумел обнаружить её за моим столом. Прежде чем ответить, я ещё раз внимательно всмотерлся в своё окружение на предмет того, не окажется ли за столом ещё пару сочных и не идентифицированных блондинок или иной какой-либо публики. Тени от коптилки ломались, но других образов не выдавали.
       - У вас давно света нет?- ответил я вопросом на вопрос по старой комсомольской привычке.
       - Свет мы ночью экономим по причине яркого солнца днём, - разумно ответила таинственная спутница ночи. - Я, - продолжила она, не меняя колорит своего сверхурочного тембра альта, - вообще-то, со смыслом сижу. Зря разговоры разговаривать не привычна. Дочку кормить надо. А тебе, видать, все едино с кем куковать. Чего сычом-то давишся. Общество, оно не в пример, теплее.
       Очарованный столь зрелыми доводами, я ещё внимательней всмотрелся в темноту. На этот раз, правда, пытаясь вычленить из неё только свою собеседницу. И хотя черты её лица не угадывались, карамель продолжала отчаянно сосаться. Этот звук меня не то, чтобы привёл в чувство повышенной половой готовности, сколько отчаянно обволок и вместе с Немировым наполнил трогательным семейным теплом. Под её громадной карамельной рукой хотелось на секунду скрыться от уже случившихся и ещё предстоящих перипетий этого страннного путешествия.
       Поддавшись сладкой минутной истоме, я, как леденец, растаял под её убедительным взором и, попутно о чём-то распоряжаясь и заказывая, я вскоре оказался в недорогих аппартаментах на так называемой улице Кирова. Несмотря на хроническую беспросветность, квартирка спутницы производила довольно сносное впечатление. Правда, несколько смущало безвкусное нагромождение острых углов. Отчасти они принадлежали стенам, отчасти мебели, отчасти ещё черт знает чему. Помещение вполне было пригодно для бытового слалома и урока геометрии в вальдорфской школе. Только здесь можно было, в конце концов, понять природу этого самого угла. В остальном всё было даже миленько. В комнате похрапывал угрюмый (судя по храпу) ребёнок. Где-то сверху посапывало какое-то животное, по всей вероятности, кот. Других достопримечательностей в квартире не было. Или они были скрыты всеторжествующей задолженностью города за газ.
       После непродолжительного разговора о бренностях экономической политики и прожорливости громкого холодильника "Север", мы отправились в единственную комнату, в которой стояла огромная полуразвалившаяся кровать. От профессиональной активности её середина была продавлена настолько, что создавалась полная имитация орбитального центра, недавно пережившего вход в плотные слои атмосферы. Именно в таком положении меня и застало холодное и серое херсонское утро. Женщины не было. Как, впрочем, и ребёнка, которого, насколько я мог помнить, мы аккуратно переложили на невысокий шкаф в углу. Самое любопытное, что также не было этого шкафа, моих джинсов, естественно портмоне, и трекинговых сандалей за пятнадцать евро.
       Природа наваждения открылась не сразу. Через полчаса после моих безуспешных поисков, дверь в квартиру отворилась и на пороге показалось хмурое пиропитое лицо мужика.
       Чьих будешь? - вяло спросил очередной постоялец.
       Не из князьев, не бось, - в том же тембре, тем самым подбадривая самого себя, довольно уверенно ответил я.
       Незнакомец тяжёлым взглядом сверху вниз точно таможенник оценил мою раскованную фигуру и моё непростое положение, и зычно произнёс:
       - А чо без портков?
       На всякие конфузы времени не оставалось и я бодро поведал ему, первому встречному ... в чужой квартире, тайную и, насколько я понимал это теперь, печальную историю моих ночных похождений.
       Опять, видать, Манька откинулась. Шалава!
       Судя по выражению его лица и его выражению речевому тут явно попахивало, если и не притоном, то известной несовместимостью с уголовным кодексом. Не вдаваясь в детали их взаимоотношений, я попросил у уже неподставного домовладельца, ненужную пару брюк и ботинок. Ненужной не нашлось, поэтому на нужную пришлось поменять свою вранглеровскую рубашку. В качестве обуви были предложены стоптанные чьей-то суровой ногой ещё при советской власти тапочки завода "Большевик".
       В таком доморощенном виде, в котором было что-то среднее между привокзальным гопником и обитателем бетонных задворок города Верхнеукраинск, я покинул развратную угловатую квартиру под нелестные взгляды безработного жилтоварищества. "А я ведь провёл здесь самую чёрную ночь, - уходя, подумал я, -но при этом даже не спросил её имя". Но нет худа без добра. Может, - свербил мой неопрятный внутренний голос, - перевоплотившись таким образом, я стал лучше понимать философию оскорблённого населения, его, так сказать, чаяния и отчуждённость.
       Администрация припортовой гостиницы была в некотором недоумении при моём появлении. Холодный взгляд управляющей беззастенчиво вложил меня со всеми моими потрохами в своё прокрустово ложе, как следует перемолол уцелевшие части тела и одежды и отпустил с подчёркнутым презрением, меня, униженного и оскорблённого.
       Sic transit gloria mundi, почему-то решительно вертелось в правом полушарии мозга. Глаза болели от ожогов прониконовенных взоров персонала, нога подёргивалась в тяжёлом безразмерном тапке, и только сердце продолжало по-прежнему нежно биться в груди, открытой всем ветрам и небесам. Ведь путешествие на этом не заканчивалось, а только пиробретало соответствующий постсоветский колорит.
       Напарник, напротив того, совершенно не удивился моему новому аутфиту. Даже нашёл это в известной степени экстравагантным. От самодеятельности это было далёко, но над профессионализмом, в постановочном смысле конечно, следовало, по его мнению, ещё потрудится. Подобное лестное замечание звало к новым рубежам актёрской интриги и мы, не договариваясь, сошлись на том, что из Херсона пора выдвигаться дальше в сторону солнца.
       Приведя себя в "фешенебельный" вид и вооружившись новым реквизитом, я ещё раз демонстративно продефилировал мимо зоркой регистратуры. Тяжелая, явно не функциональная, гримаса администраторши начала конвульсивно перестраиваться на улыбающийся лад. Но я так был увлёчен новыми гранями, что даже не дал себе возможности до конца насладиться протеканием всего процесса служебной мимикрии и с небывалой решительностью ушёл за стеклянную арматуру двери.
       Дорога опять несколько раз попугала улицей Ленина, просемафорила разбитыми площадями и по аллее Энгельса вынесла на широкий харьковский тракт. Солнце в очередной раз влюбилось в бесстыжее лобовое стекло и целовало взасос подостывшие от ночи глаза. Мотор по-началу подчинялся правилам дорожного движения, а потом плюнул на всё и с культуристской бесцеремонносью начал бравировать своими немецкими мускулами перед заезженными отечественными марками. Из всех направлений колёса выбирали Восток и нам не оставалось ничего другого как только следовать их капризу.
       Опять рыжие горы дынь и зелёные пирамиды арбузов, пыль придорожных рынков и аромат приближающейся сказки. Всё мешалось, смешивалось, приговаривало зрение к очередному чуду. Тополя выстраивались по стойке смирно, провожая нас в сторону большой и тёплой воды. Тени вместе с бестолковым бризом толками нас в спину. Женщины улыбались, завидуя нашей лёгкости и свободе. До крымского моря оставалось ещё шестьсот километров.
      
      

    Велики Копани

      
       Тому, кому когда-нибудь приходилось кроить на автомобильной технике большие расстояния, не раз приходилось наблюдать на дороге время от времени попутно встречающиеся неорганизованные скопления молодого женского населения, старающегося искупить древним промыслом несостоятельность экономического настоящего. Особенно много подобных скоплений на стоянках грузового автотранспорта. В надежде на безопасный привал эти стоянки поэтапно устраивались на всех крупных автомагистралях бывшего Союза, как правило через каждые двести-триста километров. Там, водители траков могли безнадзорно изменять своим стационарным супругам и предаваться недорогим удовольствиям со всегда мобильными дорожными проститутками (недорого в дороге дорогая), или плечевыми, как их нелюбовно окрестили по названию этапа пробега на водительском арго. От плеча к плечу протекает их жизнь под опекой циничных "мамаш" и полууголовных сутенёров. От плеча к плечу складывается их нелёгкая судьба, полная издевательств, надругательств, обмана, вымогательства, и всевозможных венерических спутников плоти. Бордель, собственно, такое дело, рисковое во всех отношениях. И в какую бы пламенную патетику не впадали сподвижники морали и нравственные горлопаны, какие-бы душераздирающие эпитеты мы не придумывали этому явлению, оно будет существовать в разных формах всегда и особенно там, где отчаянное однообразие скрашивается эрзацем дешёвого соблазна. Так вот нам за всю дорогу от Херсона не встретилась ни одна плечевая. Хорошо это или случайно, имеет мало значения. Главное, что проблема не коснулась нас, а мы не коснулись проблем.
       Итак, в солнечном направлении на Восток мы отъехали около тридцати вёрст и даже ни на секунду не задумывались о всех заковыках "плечевой" деятельности. И так бы мы может быть проехали до самого моря, если бы вдруг моё уже порядком рассеянное внимание водителя не привлёк стройный придорожный образ незнакомки в чёрном. Я рефлекторно остановился.
       Дядь, довези до Великих Копаней, - протараторила жалкая и довольно
       выгоревшая юная опять-таки блондинка. - Тут килметров сорок, не боле.
       Из природной вежливости я поинтересовался у немецкого коллеги, насколько подобная оказия соответствовала бы представлениям немецкого либерализма о дорожной солидарности. Кёльнский учитель вяло, но утвердительно качнул головой и с неохотой перебрался на заднее сидение. Дебаты не прошли незмеченными и лисье личико незнакомки моментально превратилось в недоверчивый лик нетопыря.
       Да, вы никак по-германски говoрите, - в растерянности произнесла селянка. - То я лучше не сразу поеду.
       Её трогательное недоверие и семантическая нелепость сказанного были настолько подкупающими, что я применил все грани своего обаяния, чтобы прекратить влияние испуга в её трепещущем сердце. Через минуту начался отсчёт сорока километров.
       Из разговора с жёлтоглазой попутчицей можно было почерпнуть многое о современном состоянии матримониальных отношениий на Украине и о застигнувшем страну финансовом кризисе. События, предшествовавшие появлению миловидной дамочки на испепелённой солнцем обочине харьковской дороги, были крайне печальны. Последние деньги, заработанные на прополке бахчевых культур, были украдены её собственным мужем. По её самым скромным предположениям этих сорока гривен ему должно было хватить дней на десять. Подобная арифметика скаладывалась из расчёта того, что на день её благоверному во ощущение полноты жизни хватало одной литровой бутылки горилки, которая у нелегальных поставщиков зелья стоила четыре гривны. Таким образом, сворованное должно было скрасить её брак полуторанедельным одиночеством. То есть до следующей кражи или вымогательства, нередко сопровождаемым отчаянным рукоприкладством. Тут и там на её прозрачной коже как на светочувствительном негативе проявлялись местами густофиолетовые, местами бледнобежевые (по сроку давности) пятна загадочной "любви по-русски".
       Проникновенный натурализм невесёлой истории растрогал меня, что назывется, "по самые не балуйся", и в ближайшем же попутном заведении я решил предаться трогательным мыслям о несостоятельности человеческой свободы. Тем более, как мне показалось, и моей попутчице не мешало бы подкрепить свой истощённый хрупкий организм тренировкой пищеварительного тракта. Как по заказу боковое зрение разбудил дым мангала и через мгновения колёса сами принесли к невзрачному трактиру с шумной компанией у входа и дешёвыми ценами внутри. Такие трактиры тысячами лепятся вдоль скоростных трасс в надежде завоевать сердце дальнобойщиков быстрым обслуживанием и не до конца просроченным продуктом.
       Наше появление не было чем-то из ряда вон выходящим, поэтому удивить оно никого не могло. И особенно официантов. Их кивки и подносы пролетали мимо, оставляя нас без внимания, а меня наедине с трогательными мыслями о несостоятельности человеческой свободы. Отчаянно изматерясь, мы уже готовы были покинуть безразличный шинок, как к нам откуда-то из преисподней, в буквальном смысле слова выкатился маленький шар толстого официантишки. Заказывал я недолго, но сурово. Толстяк, вероятно, полагался на свою память. Когда же запасы моего гастрономического лексикона решительно подиссякли, он с неподдельным кокетством и хамством одновременно, ответил, что ничего из зафиксированного в меню и заказанного мною в заведении нет. (Вот в чём крылся феномен его памяти и отсутсвия листиков заказа). Вместо этого были предложены отбивная по-херсонски и жаренные семечки. Из напитков выбор ограничивался каким-то местным слабохарактерным пивом. Утомлённый голодом и дорогой, я был вынужден покориться кулинарной тирании и заказал для себя предложенное без выбора. Спутница же, которую, как выяснилось, звали Наташей, несмотря на свой скучный от постоянного недоедания образ, от еды почему-то отказалась. Я был несколько удивлён подобным решением. Если бы речь шла о деньгах или об определённых продовольственных симпатиях, это как бы укладывалось в известный поведенческий стереотип. Но отсутствующие у неё гривны в расчёт не брались, а предложение о поиске другого заведения на конкурсной основе было ей овергнуто с самого начала. Чтобы не омрачать мою настойчивую гостеприимность, Наташа в несколько драматических тонах обрисовала мне причину своего голодания. Как выяснилось, за всем этим стояла многолетняя и, по всей вероятности, передающаяся на генетическом уровне белезнь желудка, две вновь приобретённые язвы, развитый цирроз и общая почечная недостаточность. Жить с таким букетом поражённых внутренних органов, насколько я мог это себе представить, было совсем не просто. В качестве самоуспокоения я пришёл к осторожному заключению, что там, куда она в настоящее время держит путь, есть соответствующая клиника, где сыны Гиппократа сумеют оказать ей соответствующую помощь. На этом вроде бы и порешили. Наташе принесли только стакан простой воды, а нас отоварили по полной трактирной программе. Только что без мордобоя. Кофе, которое любезным образом вдруг также оказалось в пищевом ассортименте, как ни странно тоже было отвергнуто нашей спутницей. Доводом в данном случае служила ссылка то ли на гипертонию, то ли на недавний микроинфаркт. Человек этот явно имел большие проблемы со здоровьем, подорванным украинским социальным микроклиматом. Её болезнь была обширна.
       До деревни Наташи оставалось каких-то 15 километров, как наше затянувшееся послеобеденное молчание было прервано монологом нашей гостьи. Пламенным мотивом её рассказа звучала ненависть к обжитому и глухому настоящему, ожидающему её в селе. Там она помимо всего прочего за гроши работала прислугой при рыночном кафе. Жизнь в этом так называемом "ганделике" была сплошным унижением и рабством. Избавления не было. От щемящей больное сердце грусти и одиночества Наташа пустилась в плач, постепенно переходящий в рыдание. Душа, как говорится, требовала смазки. Словесные утешения ни к чему в подобном положении привести не могли. Несколько успокоившись, она к большому моему удивлению, проявила чудеса перевоплощения и со скрытой мольбой на милом украинском личике, попросила взять её с собой в Крым. Избавиться от преисподней Копаней, один, может быть последний раз в жизни заглянуть за кулисы настоящего и счастливого существования было её неосуществимой много лет мечтой.
       После недолгого совещания с несказанно удивленным хером Геро, мы решили пойти навстречу её заветному желанию и отвезти на самые отлогие морские берега. Путешествие продолжалось. Великие Копани остались сзади. С нами осталась Наташа.
      
      
       Граница
      
       Бесконечная, как всё живое, дорога сторожила гренадёрами тополей тёплый взгляд от вылазок обделённой зеленью природы. Тополя упрямо упирались в небо, стараясь дослужиться до самых больших звёзд украинской ночи. А степь всё также беззастенчиво пыталась взять на абордаж одинокую дорогу. Чем дальше, тем чаще набеги кипчака приносили пустому и высушенному пространству соответствующие "авантажи", и вскоре тополя напоминали лишь распятия с Аппиевой дороги, а через какое-то время и вовсе выродились в низкорослые колючие кустарники. Трасса скучала. Воздух дрожал над перегретым асфальтом и выплавлял из марева жуткие фантасмагорические маски. Не было ничего вожделенней воды. Она манила, грезилась, расплывалась перед глазами, таяла и засыпала в редких оросительных каналах. Всё думало водой, а моря ещё даже не было и в помине.
       Первым намёком на приближающуюся святыню были солончаки. Вскоре однако они стали сменятся огромными топями, которые плавно перекочевывали в безразличный ко всему миру Сиваш. Время шло на убыль. Не за горами был Перекоп. На повестке стояла откуда ни возмись очередная граница.
       Для людей, не чуждых политической романтики, всегда приятно убеждаться в откровенной глупости государственных патронов, рачительному влавствованию предпочитающих сочинение всевозможных квот, распоряжений, ограничений. Жертвой подобных узаконений стал и Крым, наделённый статусом отдельной автономии, биографии и безраздельного пьяного солнца. Для вящей убедительности новой политической морали был сооружён соответствующий шлагбаум, учреждена соответствующая полицейская будка и установлен соответствующий тариф за пересечение новых рубежей. Деньги таким образом, беззастенчиво оседали в казне неизвестного парламентария, а бессловесные и ко всему привыкшие граждане с искренней симпатией удивлялись мудрости своего руководства, часами простаивая у закрытой по непонятным причинам государственной трассы.
       Подобный терминал, как правило, дополнялся двумя -тремя полувоенизированными и полусонными бездельниками в милицейском обмундировании, своей профессией выбравших холуйство и вымогательство. С одним из таких представителей новой политической власти "посчастливилось" встретиться и нам. Сборы за так называемую крымскую экологию (может быть имелась в виду ирригация и озеленение солёных озёр и степей) были оплачены (как это трогательно: "сбор оплачен") и мы готовы были уже сменить неавтономную Украину на автономную, как перед нами вырос деревяный образ крупномордого мытаря в форме украинмкого мента. Убитый каким-то преманентным несчастьем, он приказал отогнать машину в сторону и выйти водителя для исследования некой ситуации. Поскольку херр Геро, а именно он тогда перенял бразды автомобильного правления, слабо сооброжал и говорил по-русски, из машины мы вышли вдвоём. Ощущение неизвестной вины подкрадывалось к сердцу. Какие-то умыслы и нарушения будут инкриминированы на сей раз. По опыту перегона автомобилей, я мог догадываться о примерной сумме, которая бы враз убедила постового рубежей в нашей доброй воле и презумпции невиновности. Но сюжет развивался на этот раз по новым канонам.
       Поначалу досужий постовой попытался вывести на чистую воду наше вчерашнее херсонское и не всегда безхересное прошлое. С этой целью он своим пористым носом чуть не залезал за нижнюю губу и правую ноздрю. Казалось, он хотел просто прорваться в наши лёгкие, стать на мгновение нашим дыханием и, возможно, насладиться очаровательным воспоминанием пережитого. Когда же стало ясно, что спиртное покинуло наши тела раньше положенного срока, страж попытался пойти путём генеалогическим. Номера машины явно свидетельствовали о немецком настоящем автомобиля. Это значило, что предполагаемая сумма могла быть удвоена, а то и утроена. Всё зависело от поведения перемещающихся объектов. В соответствии с нормативами допроса, полицейский первоначально попытался выяснить отчество Геры. Естественно, сделать это было не просто. Отчеств у немцев вообще нет, тем более их не пишут в документах. Все мои попытки объяснить этот нюанс были растоптаны оголтелым желанием слуги закона всё-таки докопаться до имени гериного отца. Немецкий бюрократический изъян должен был быть положен на лопатки.
       "Зачьем тебье мой папа?", неистово вопрошал прижатый к канатам учитель немецкой информатики, для которого законы пограничной неформальной логики похоже навсегда оставались за семью печатями. "Мне нужно к тебе как-то обращаться", - оправдывался мент, не ожидавший от зарубежного гостя такого настойчивого сокрытия семейных тайн. "А зачьем тебье тогда мой папа?", - не унимался иностранец. Я тоже недоумевал и предложил вести переговоры со мной, поскольку, во-первых, я тоже вёл эту машину, а во-вторых, у меня было отчество. Но в данном случае, как говорится, нашла коса на камень. Вскоре оба, и мент, и Герро, разошлись настолько, что их перепалка стала обращать на себя внимание публики, пришвартованной разбором нашей ситуации к дебаркадеру шлагбаума. "Как зовут отца, твою мать?" шипел краснеющий полицейский, который уже и сам был не рад своему пограничному ноу-хау. "У менья нет мама", - просто орал возмущённый немец, вероятно таким образом пытавшийся прекратить дискуссию, выходящую из под контроля. Когда я увидел, что красные зрачки крупноликого стали невообразимо разрастаться, а пальцы судорожно искать затвор на укороченном Акээме, я со своей стороны посоветовал Геро расколоться и выдать папу, а заодно и маму со всеми потрохами. Может быть, подумал я, сын юридического механизма втайне занимается географией и этимологией имён, и ему позарез важно узнать имя отца Геры для внесения последнего пункта в своё номинативное собрание. Тем более и криминала то в этом большого нет. Подумаешь, имя назвать. "Ну, карашо. Мой папа зовут Александэр", - великодушно уступил Геро. Насколько же волнительно после этого разоблачения происходила физиогномическая мутация на перебагровевшем лице мента. Пластическая метаморфоза достигла кульминации, когда краснота спала, щербатый рот ощерился в безразмерной улыбке и тяжёлое горло исступлённо выдавило: "Глянь, и моего тоже". Пауза узнавания чем-то напоминала встречу детей Ильфа и лейтенанта Шмидта. После того, как опознание состоялось, мент раскрепощённо повёл свое доследование по уже отрепетированному сценарию.
       - А где Вы, Гера Алексаныч, бочину втёрли, - речь больше не сдерживалась формальными отклонениями от норм (подумать только, человек без отчетства) , так сказать, уже не вытекала из русла протокола, и потому страж мог легче ориентироваться в словесных силках и фокусах, в которых он был непревзойденным виртуозом.
       Когда смысл вопроса благодаря переводу и титанической работе мысли был наконец по достоинству оценен, "Гера Алексаныч" поёжился от глупости происходящего и сообщил, что эта трёхсантиметровая вмятинка была приобретена пять лет назад при парковке в городе Дюссельдорфе. Тогда полицейский попросил соответствующий документ, которого отродясь никто не видел и даже не предполагал увидеть. Дело набирало обороты. Отсутствие аварийной справки привело к тому, что водительские документы "Алексаныча" были изъяты и нам пришлось последовать за представителем украинской Фемиды в душный пакгауз сторожевой будки.
       Там им были подняты десятки законодательных книг с перечислением штрафных санкций, показаны сотни параграфов и извлечений из местного кодекса, понять которые даже мне просто не представлялось возможным. Все они были зашифрованы на украинском языке мелким полиграфическим петитом. Я был в растерянности. Но с Геро всё это стекало как с гуся вода. "Вы делаете со мной шутка", повторял галантерейный напарник, покачивая при этом очень длинным указательным пальцем. Его ничто не пронимало. Ни угроза экспроприации властью машины, освидетельствования её на предмет совершенного на территории Украины дорожно-транспортного происшествия, и даже препровождение в тюрьму города Армянска до окончательного выяснения деталей его вождения в пьяном виде (?)."Вы делаете со мной шутка", - нараспев повторял кёльнский учитель. Мент переходил на крик, Геро махал длинным пальцем, я переводил жест Геро на русский и зачитанные параграфы на немецкий. Вскоре я начал говорить с полицейским на немецком, и переводить Гере на ставший знакомым украинский. При этом меня все понимали. Когда же нормы децибел опять обещали выйти за определённые рамки и глаза власти опять стали заливаться кровью, Геро зарапортовал на немецом так быстро и громко, как только могут рапортовать немцы в советских кинолентах про войну. Поддавшийся очарованию мовы, я совершенно не уловил даже смысла произнесённого. Не исключено, что речь Геро былa насквозь пропитана кёльнским диалектом, и только его папа был способен разобрать смысл сказанного.
       После подобного демарша, полицейский буквально онемел от восторга и с явным сожалением спросил меня: "А что, он правда немец?". Геро показал свой паспорт, всевозможные визы, удостоверение учителя и ещё много других бессмысленных карточек. Страж в очередной раз расплылся в улыбке Маккиавели, и с нежной строгостью в голосе произнёс: "Что же вы, товарищи?! О таких вещах надо сразу докладывать". Отдав всю пачку документов, он даже взял под козырёк и пожелал счастливого отдыха в Крыму. Мы оба просто обомлели от дичайшей способности человека перевоплощаться и перекраивать ситуацию во мгновение ока. Только что шкуру хамелеонью оставалось сбросить. Геро что-то сказал по поводу загадочной русской души и психиатрической клиники, и не желая больше никаких реваншей и судилищ, поспешил по направлению к машине. Одиноко и трогательно в ней нас ожидала Наташа с Копаней, у которой даже паспорта с собой не было.
      
       Армянск
      
       Тени становились всё беспризорней. Солнце глуше. Маршрут однообразнее. Километровые столбики только наводили грусть своими трёхзначными репортажами. Степь, бесполезная и глухая, царила над вялым временем. Скука как репей цеплялась за любое движение души. Наташа спала. Геро ворчал на мотор, сливался с его мерным шумом, и так и не добившись результата, подчинялся усталости и сну.
       Но вот ландшафт оживился. Тут и там подростали бетонные пятиэтажки. Нечто урбанистическое всё свирепей и свирепей заявляло о себе архитектурной бесвкусицей и градостроительным чванством. На неаккуратной доске были прибиты тяжёлые буквы, из которых следовало, что город назывался Армянском. Именно сюда угрожал упечь пограничный постовой непослушного Геру за его "противление" злу и порядку.
       Чтобы самому не предаться вялому настроению и случайно не потерять водительскую ориентацию, было решено посетить одно из придорожных заведений и так сказать, вкусить "армянских" даров. Армянская кухня при этом в виду не имелась.
       Как и в прочих придорожных забегаловках речь и в данном случае не могла идти о гастрономических изысках и кулинарных восторгах. Ко всему этому добавлялось буддистское равнодушие степенных и немолодых гарсонов. Утомлённые от жары, они вялыми студнями выглядывали из раковин своих глазниц, и насмотревшись на прищуры посетителей, снова исчезали в этих самых слепых рапанах. Последний из них правда находилась в распоряжении хозяина заведения, молодого нувориша с шакальей хваткой и выдающимися из-за губ клыками. Что-то тревожное и кабанье чувствовалось в его обхождении. Тем не менее он согласился нас обслужить лично, качественно и "сиюминутно". Попутно он дописывал какие-то счета, доводил цифры до состояния сальдо, и отдавал распоряжения на кухне, где работали такие же отвязанные как гарсоны повара.
       Через некоторое время человек с животным оскалом действительно подошёл. В руке у него был новомодный touchscreen, на шее болтался миниатюрный мобильник, соединённый коаксиальным кабелем мировой коммуникации с широким гнездом пурпурного уха. Его техническая оснастка явно диссонировала с перечнем предложенных блюд и чувством юмора, находящимся явно в зачаточном состоянии. На мой вопрос, хватит ли у него килобайтов памяти, чтобы уместить на его японской игрушке весь наш заказ, он кокетливо ощерился и с видом технического эксперта начал что-то верещать о байтах, битах, совместимости и ценах. Подчёркнутое превосходство перед проезжающими "валенками" становилось угрожающим. Он готов был уже запутаться в цифровых данных и взреветь диким вепрем, как его технократические судороги были прерваны милым голосом Наташи. " А у вас есть биточки по-киевски?", деликатно спросила она. Шеф тотчас сдулся как сотня мыльных пузырей, вступивших в соприкосновение с водой. "Биточков нет, но могу предложить омлет", отрепетированно продекламировал представитель общепита.
       Дальше весь заказ, к моему и Гериному несказанному удивлению, шёл под аккомпанемент наташиного вокала. На touchscreen были вписаны борщи и запеканки, омлеты и ростбифы, крем-брюле и пиво "Holsten". И даже вобла и кириешки с бэконом не были забыты.
       -У тебя же тракт и почки, и всё такое..., - забеспокоился я заботливой сестрой-сиделкой.
       Когда сторож технической мысли исчез за кухонным порталом, Наташа наклонила ко мне голову и, отдавшись на растерзание стыдливому румянцу, попросила не высмеивать её, особенно по части её представлений об этом несовершенном мире. Причина её голодания была до комичного проста и нелепа. Все её знания о жизни, как выяснилось, складывались из рассказов деревенских подружек и вестников информационной культуры, в особенности интересующихся вопросами половых и кримниальных отношений. В соответсвии с этими источниками знания ("Спид-Инфо" как рупор эпохи) все немцы, если они оказывались на Украине, представлялись завзятыми монстрами, подкарауливающими молодых украинских селянок и недотёп. Цель у этих кровожадных буржуев была одна...: во что бы то ни стало вырезать юные славянские органы и обеспечить себе, таким образом, здоровую и физически обеспеченную старость.
       Наташе стоило большого мужества отважится на эту поездку. Она рисковала печенью и селезёнкой, гемоглобином и сердцем, здоровьем и Украиной. Риск заметно снизился после того, как Наташе ещё в первом шинке удалось уверить нас в её почти клиническом, почти летальном состоянии. Кому нужны хронически поражённые женщины. Постепенно доверие росло, а голод брал своё. И вот многочасовая поездка в конце концов убедила её в нашей бескорыстности и стена недоверия окончательно рухнула. Армянск стал поворотным пунктом, но заказ так и не появлялся.
       Минут через сорок однако возле нас выросла здоровенная фигура официанта и он, заразительно позёвывая, спросил, что мы "соизволим" выбрать. Хронология событий явно искажалась и её следовало брать под здоровый контроль. Я начал сопоставлять факты и лица и пришёл к мнению, что если в данном случае речь и не идёт о надувательстве, то об определённой патологии психиатрического свойства, во всяком случае. Для самоуспокоения я попытался представить безразличному кельнеру цепь событий и нюансов обслуживания, наряжал описание зоологическим образами и технологическими комбинациями. Но всё было тщетно. Минуты две длилась пауза. Словно нужно было время, чтобы перевести смысл сказанного на древний палеонтологический язык (это обстоятельство удивительным образом дополняли раковины глаз). Когда надеятся уже было не на что, гарсон произнёс ключевую, выдавленную из холодной гортани, фразу: "Я вам тут что зА хер стою`, меня это не хера не па`рит, а... Марсель Игнатьич по делам уехал. Часа через три быть обещал."
       Обхождение было вне всех норм приличия. Клиент здесь был вне закона. Марселя Игнатьича, как и новый заказ, ждать мы отказались, и не солоно хлебавши, отправились искать счастья на новых кухнях. А таковых было полно по дороге. Они ведь тысячами лепятся вдоль больших автомагистралей.
      
      
       Степь
      
       Пульс часового механизма на торпеде стал вязок и просчитать точное время приезда никак не удавалось. И хотя степь уже не казалась такой равнодушной как раньше, каждый километровый столбик по-прежнему пытался стать гвоздём, вколоченным в саркофаг нашей вневременной скуки. Казалось, миллионы световых лет горели в наших зажжённых фарах и сотни галактик поверженно лежали в обочине времени. Арыки, узкоколейки, высохшие каналы и редкие кустарники не могли поделиться с нами своим многообразием. Степь, глухая и высохшая старуха, слепнущими глазами провожала раненное солнце.
       Вся её жизнь была отдану солнцу. Все её песни воспевали свет его лучей. Всё лицо её было сожжено его безжалостными поцелуями. Истомившись от тяжёлой страсти, дождавшись скорой старости, она легла на седую постель ковыля и начала плакать колючими слезами о своей красивой юности. С подружками-облаками она тогда провожала деревья к морю. Пушистой белкой летала по своим сиреневым ночам. Волны ласкали её белые тонкие ступни и ручьи нашёптывали трогательные сказки о больших и зелёных странах. Из бусинок росы были сшиты её быстрые туфли и из высоких дождей соткано её платье. Брат её ветер был тогда юн и красив и не помышлял о вероломстве, бегая с ней наперегонки. Высокие горы по-отечески гладили широкими тенистыми ладонями её волосы, заплетённые розами и фиалками. Она была счастлива и беззаботна.
       Жизнь словно апрельская магнолия распустилась розовыми бутонами. Она сияла на радость звёздам и вот однажды степь встретила рыцаря света. В ярком наряде, прошитым сверкающими нитями, он появился в серых сумерках утра и тотчас покорил её сердце. Она не могла отвести взора от его золотых глаз. Они ослепили её так, как ослепляет первая и самая сильная любовь. Степь онемела от перехлёстывающих её чувств. Рыцарь подал ей руку и повёл к новым горизонтам, в прокрустовом ложе которых уже ломались шеи ей по-отечески преданных гор.Но услышать это она была уже не в силах. Потрясённая его красотой, она перестала замечать даже своих белокудрых подруг и своего брата ветра. И всё шла и шла навстречу своему призрачному счастью, навстречу своей судьбе. Пространство вышло из её подчинения и кровь горизонта стала последним напоминанием об её беззаботной юности и родительской тени.
       Шаг был сделан. Оборачиваться было поздно. К тому же смотреть назад было не в её правилах. Она потерялась в его взоре, став песней о ярких лучах. Она потерялась в его поцелуях и своей неразделённой страсти. Сбросив с себя все одежды, там, за последней волной одинокого моря, она стала женщиной золотого рыцаря. Слепо, неистово, на одно недолгое и столь долгожданное мгновение. Любовь её была так искренна, что она не заметила, как эта любовь сожгла её. Чувства её смешались с пеплом. Глаза потухли. И кожа на её ладонях покрылась чёрным налётом смерти.
       Теперь остались только воспоминания о пленительной юности. Лишь изредка зелёные поймы нет-нет да и навеют грусть о прошлом. Долгие птицы, сидя на голых ветвях измученных летом деревьев, перескажут историю её любви и с сожалением пустятся в пустое небо гладить просроченный воздух. Одна степь только и счастлива, что когда-то любила и ради этого всполоха любви отказалась от всех радостей этого удивительно красивого мира. Так, или примерно так, передавали отяжелевшие шины "Мишлин" феерическую легенду о нисхождении целой Вселенной под названием степь. Путь был утомителен. Воздух спал. Мы двигались дальше.
       Когда солнце совсем потерялось из вида, сбежав в свою американскую подворотню, Наташа грустно посмотрела на меня и попросила: "А расскажи мне эту историю до конца"
       "А разве истории нужен конец, - ответил я.-Ведь не всегда надо обязательно завершать то, что живёт для стремительной жизни."
       "Но как же я узнаю о том, что случилось со степью?"
       "Если ты захочешь, степь тебе расскажет об этом сама. Она ведь знает, как сильно ты хочешь узнать продолжение этой истории".
       Наташа улыбнулась мягкими губами, прикрыла ленивые глаза и предалась трогательной автомобильной дремоте.
      
      
       Другие берега
      
       Дорога, по-прежнему, выла одинокой собакой на окружающие ландшафты, поражаясь степной невозбуждённости души. Но вот что-то стремительное двинуло её под чёрное ребро, полотно заёрзало и, не успев ахнуть, понесло в открытую пасть раздвигающегося пространства. Там куда, оно "выбросило" нашу машину, венценосно лежало спокойное море. Огни Феодосии выставляли напоказ его крепкие бёдра и широкую грудь, дающую разбег строптивым волнам. Полупустые сырые пляжи и одутловатые увальни с табличками о сдаче "недорого" жилья провожали нас вдоль берега, пока желание соединить своё тело с тяжёлым дыханием моря не возобладало над автомобильным рассудком. Не договариваясь друг с другом, за первым же перекрёстком мы бросили разгорячённое тело трантспортного средства, и со всесокрушающим детским ражем и визгом рухнули в восторженную пучину.
       Упоительней всего было наблюдать как безоговорочно и лениво из области внутренних переживаний отслаивался многомесячный пот души. Море преданным домашним животным своим тёплым и бархатным языком зализывало раны на моём сердце. Я плыл по лунной дорожке в направлении яркого серебряного света, оставленного мне в наследство давно почившими звёздами. Зрение мира собирало хрустальную пыль с моих быстрых рук и определяло её для завязи новых созвездий. Я был частью ночного праздника и слился полностью с тайной воды. Бабочкой-ребёнком, наслаждаясь последним уютом своего "кукольного" заточения, я нежился в её чёрных перинах. Я стал каплей в целой Вселенной воды. Я стал Вселенной в милом мгновении своего недолговечного настоящего.
       Моё знакомство с новой метафорой продолжалось бы ещё целую вечность, когда бы не знакомый гудок машины, который в доли секунды решительно вывел из меня поэтического оцепенения. Время, отведённое на первую любовь, подошло к концу. Сухой Геро и Наташа с едва намоченными ногами ничем не отличались от берега и также как и он заботливо стерегли мои вещи и мою увлечённость. Я был выдан вечеру с поличным, со всеми украденными у моря образами, и мне ничего не оставалось делать, как только проследовать вместе с коллективом попутчиков в порт ожидания и встреч под названием Керчь.
       Воздух стал до необычайности свеж, и под светом редких фонарей отливал крепким крымским загаром. Полная новых сил дорога звала к соединению с будущим. Недостаток попутного электричества легко восполнялся новым светом в груди и радостью движенья. Хотя до полного соединения с перкрасным, как бы сказал раскормленный поэт, было ещё далеко.
       То и дело под бампер Фиата пытались проскользнуть какие-то тени, которые и распознать-то удавалось в последний момент. Надо сказать, что жизнь "обочины" в Восточной Европе это совершенно необыкновенное явление. Цена жизни, уж во всяком случае, не равна цене осветительных или светоотражающих приборов. Когда я как-то поинтересовался у одного пожилого местного велосипедиста, отчего он не обзаведётся самым простеньким фонариком на случай ночных перемещений, лихач без особого пиетета, с заученной простотой, коротко отрезал: "А чоо, не видно?!!". "Видно, но в последний момент", хотел я ответить, но подумал, что это его все равно ни к чему не обяжет. Так вот и приходится смотреть, заранее, на дистанции, путая фигуры деревьев с телами отважных челноков. А тут ещё и русское "а по хер", то есть сам будешь виноват, если меня на шины намотаешь. Главное - движение. Как часто приходилось мне видеть бледных как снег Домбая даже в самыё чёрные ночи Украины водителей, в душераздирающем испуге спрыгивающих со своих железных коней, чтобы убедиться насколько счастлива или нет оказалась судьба неосторжного друга обочины. "Ты где права купил, чайник", как правило, слышалось им в ответ.
       Путь от дороги чаще всего отличается масштабностью целей и заносчивостью причин. " Он был в пути" не равня "ему в дороге". Дорога - это всегда что-то безысходное, явно не имеющее права на завершённость, нечто бессмысленное, беспутное, живущее так себе, для чего не понятно. Есть она - хорошо, нет её - значит она разбита или вообще ещё не проложена. Однако при этом никакого отчаяния. Ведь её всегда можно найти, даже если кругом бездорожье. А вот если нет пути, тогда дело посложнее. Тогда грудь безжалостно наполняется животным страхом , и появляется страстное желание поставить на всём этом, и на себе в том числе, огромных размеров крест. Если же крест не поставлен вовремя, то весь путь перестаёт существовать как эпохальное очарование и к своему немалому удивлению вырождается в известную линейную величину с необходимым и достаточным количеством пит-стопов. Время уходит вспять. Путь превращается в дистанцию или маршрут. И только одна дорога по-прежнему тянет бремя своих километров, уводя неприкаянные сердца к новым ещё не изведанным расстояниям. Надо признаться, что наша команда не оказалась приключенческим исключением и не пыталась умять пыль километров в земляной столб результата. Нас вела дорога и мы предоставили ей в распоряжение всё своё время и все свои представления об этой удивительной планете под названием Крым. Бродяга не может быть в пути, он всегда в дороге. Мы больше не хотели быть похожими на героев саг и мифов. Мы просто хотели заблудиться, быть уведёнными дорогой.
      
      
       Керчь
      
       Волны нашёптывали с каждым часом всё более разбойные истории. Чем ближе мы подъезжали к Керчи, тем темнота становилась всё вязче, а веки всё тяжелее. Большое чёрное и неуклюжее сердце ночи было выклевано серебряными клювами мёртвых птиц и теперь неопрятно валялось на краю дороги. Так бы о нём и забыли, если бы погасшей материей не соблазнились предрассветные сумерки, которые сухими и бледными губами досасывали остатки чёрной крови. Мы были невдалеке от тайны гильотины,- это когда ночи ещё ко всему прочему ножом зори отрезают последнюю голову,- как под нами вырос промышленный хребет города тысячи гаваней. Трубы заводов возвышались настоящим Холокостом (назвать их "погостом" было бы комплиментом для этих труб) над едва оживающим ландшафтом. (Как позже выяснилось, сравнение было недалеко от истины. Больше половины местных предприятий было прижизненно похоронено под трогательным рескриптом "реорганизаций". При этом марш Шуберта был заменен новым национальным гимном.). Одинокие огни частного извоза зазывали последних завсегдатаев заведений. Гудки катеров уже будили первых рыб. Заблудившийся во времени локомотив расчищал вдалеке последние сугробы темноты, сопровождая свою кропотливую работу монотонным уханьем стыков. Где-то совсем близко различалось море, в нежном изнеможении тянущее спросони свои зелёные мышцы навстречу громким стаям альбатросов и чаек. И вот, город подкатился к нам настолько близко, что нам не оставалось ничего другого, как только войти в соприкосновение с его бледными объятиями и растворится в его курортной беспомощности.
       Поскольку сама Керчь и не пользуется славой Канарских островов, и даже сравнение с Ялтой оказывается не в её пользу, тем не менее многие, подчас даже искушённые отдыхающие, выбирают героический, когда-то греческий, город в свои, так сказать, отпускные партнёры. Конечно, и сервис не тот, и побережье не ахти, и мазут с лодышек не ототрёшь, а всё же едут, дышут и греют холодную белую кожу. А самое главное, здесь всегда есть что выбрать. Устал, к примеру, от Понта Эвксинского, балдей себе на Азове. Разонравилась галька, пожалуйте на ракушечник. Морей, грубо говоря, хоть отбавляй, и при этом всё за одну и ту же цену: твоё уважение к Керчи.
       Несмотря на обилие просоленных водоизмещений и солнечных ванн, планы Геро были ничуть не связаны со сменой пигментации и приёмом водных процедур. Как последовательный немец, который в любой незавершённости видит признак неполноценности, Геро был частью своей миссии под названием "русская жена как способ избежать огромного немецкого налога". Не предаваясь никаким особенным приморским пристрастиям и высокопарным сентиментам, он направил свой путь по следам героини электронной почты и через считанные минуты мы втроём уже находились в "аппартаментах" его не в меру экзальтированной невесты в доме около огромной Митридатской лестницы, ведущей к останкам древнего акрополя.
       Дамочка была старше средних лет и довольно средним хореографическим образованием, что не мешало ей в своё время руководить местной эстрадой и быть на заметке мариупольского балета. Жизненные обстоятельства однако оказались сильнее административных, и вскоре экономический шторм разбил её крейсер о скалы перестройки и выбросил её отработанное тело на неизвестный и совершенно невзрачный берег. Как и многие представители этого поколения, она оказалась никому не нужна и только что надеялась на электронную фортуну, которая и подбросила ей вскоре этот рейнский вариант. При удачном стечении обстоятельств, можно было сменить украинское море на немецкую реку, нищету на сносное социальное обеспечение и встретить приближающуюся старость во всём романтическом всеоружии. На Геро, таким образом, тоже была сделана ставка и, он не должен был покинуть дом на улице 51-й армии раньше, чем им было бы подписано историческое, или как его ещё называют, брачное соглашение. Геро боролся с налогом, Ирина, назовём её так, сражалась с нищетой. Победителем, по всей вреоятности, должен был оказаться их нерасторжимый брак.
       Дом на улице 51-й армии вполне соответствовал своему названию. Было в нём что-то по-военному беспрекословное, бронетанковое снаружи, и незаслуженно бессодержательное внутри. Квартира за фанерными дверями состояла из двух небольших комнат, нерпилично тесного санитарного узла и кухни, размеры которой было трудно определить по причине развешанного и сохнущего над газом белья. Газ пока был. Посложнее дело обстояло с водой. Оказалось, что перебои с жизненно важным сырьём были обычным делом в этом городе. Но на этот раз терпению жителей пришлось выдержать почти трёхмесячную интервенцию. Не удивительно, что тут и там в квартире выглядывали баки, тазы, канистры и ковши, вообщем всё виды вооружения, которыми люди могли ещё противостоять неравным силам трубоперекрывающего противника. За водой приходилось охотиться и ходить для этого в город. Там, возле одного из многочисленных развлекательных центров и находился колодец, последний оплот обезвоживаемого населения, к которому ежсекундно стекались жители окрестных домов. Чем вам тоже не развлечение.
       Искусством здесь считалось обойтись одним полосканием рта и одной кружкой вечернего чая, а также умение смыть после себя двумя ковшами и постирать, не замочив. Как бы то ни было, люди научились выходить из положения, народ приноровился к очередной невзгоде и, вероятно, ещё больше вырос в глазах своих политиков. Иметь такой электорат одно удовольствие. Стоит только дать глоток воды, и голоса тотчас потекут потоком. Так постепенно и вырабатывается социальная мобильнось, живучесть, выносливость. Такому народу уже ничего не стоит в одночасье вновь привыкнуть к худшему и отвыкнуть от естесственного. Общественный мускул - что надо, а главное натренирован. Такой народ уже ничем не поставишь на колени. Такая закалка посильней любого загара.
       Первому ощутить на себе всю крепость этого загара и прелесть этой мобильности довелось, естесственно, представителю прирейнской зоны. И если поначалу это знакомство носило характер некоего экзотического любопытства, то после, как говорят представители боевых видов спорта, полного контакта с трудовым бытом украинской семьи любопытство мгновенно доросло до аналитического рассуждения и вывода о том, что жить так "неприятно и противоестесственно". Началось всё с того, что представителя чужбины, по неписанным законам гостеприимства в целях, так сказать, нравственного и стерильного сближения, чуть ли не насильно повели в ванную в целях осуществленния почти мусульманского омовения. Да, да, в тот самый санузел, заставлленный баками и ковшами. Даже полностью освободив её ёмкость для Геро, втиснуть его вместе со всем его ростом в тиски исцарапанной кошками ржавой ванны было никому не под силу. Геро начал вежливо оказывать признаки лёгкого беспокойства и сопротивления и хотел было вообще отменить процедуру знакомства менталитетов, как к своему немалому удивлению был окачен огромным ковшом ледяной воды. Окончательно захмелевшая хозяйка перепутала кастрюли и наполнила ковш для мытья Геро не подогретой водой, а водой после мытья посуды.
       Учитель, мокрый и униженный, с почерневшей макарониной на щеке, выкрикивал какие-то ругательства, понятные только ему одному и представлял собой крайне жалкое зрелище. Иринка же восприняла всё это за ощущение спортивной радости от встречи с крымским купальным сезоном и со всей одури, уже не сомневаясь в верности источника, плеснула в него вторым шбаном. Волна ругательства, которую в коридоре мне было очень отчётливо слышно, разбилась об утёс шока и наступила страшная полуминутная пауза.
       Предположить можно было всё что угодно, от последнего вздоха восторга до гортанного спазма, от ужаса от столкновения с местной реалией до героизма Карбышева. Наконец, время молчания истекло и квартиру, да что там, квартиру, дом разразил загрудный нечеловеческий вопль, прокатившийся как крымское землетрясение 1851 года. Вслед за воплем вылетела едва прикрытая дверь совмещённого санузла (вернее, её вышибло). Потом показалась широкая рука Геро, которая мёртвой, даже скорее какой-то конвульсивной, хваткой в поиске последней правды и спасения цеплялась за рыхлый косяк двери. Вскоре должен был показаться и сам Геро. Но этого не произошло. Спешно выпрыгивая из мрачной купальной ёмкости, учитель поскользнулся, коленом свернул попутный бак и полетел в сторону стены. Но косяк, его последняя деревянная надежда, однако не выдержал такого исторического момента, и к общему цирковому воодушевлению, бессильно вывалися вместе с рукой Геро в коридор. По изогнутой форме его кисти можно было предположить, где в данный момент находилась его голова и остальное туловище. Все присутствующие посчитали своим долгом помочь голому, мокрому, в кровоподтёках и ссадинах, немецкому мужчине. Только голый мужчина был зол и ужасен, и не хотел никакого отечественного сочувствия и помощи при его извлечении.
       Тут, по всей видимости, должны были начаться серии причитаний, соболезнований, рыданий и слёз. Однако весёлая Иринка не теряла присутствие пьяного духа и, нисколько не сожалея о разбитом Гере и тем более косяке, произнесла эпохальную фразу: "Это Родина твоя, сынок !", и тотчас же попросила свою невероятно полную переводчицу (правда, с русского на английский) передать для Геро содержание этого исторического замечания. Голый учитель потерял дар речи. Какое всё это имело отношение к его Родине, и его родственным отношениям с Ириной он не понимал. Но экзотика и любопытство с этого момента перестали для него существовать навсегда и безповоротно. Вероятно, сердце его было тронуто подостывшими воспоминаниями послевоенного детства. Возможно, впечатления вступили в противоречие с чувством здравого смысла, вернее его отсутствием. Только погоня за "матрёшкой и русским медведем" на этом моментально закончилась и трезвое, в отличие от хозяйки, осмысление действительности как-то осадило мокрую голову школьного учителя. Всё это осмысление однако длилось тоже недолго и, к моему огромному удивлению, завершилось его предложением немедленно посетить ближайшее питейное заведение. Первые рубцы закалки начинали проявляться.
       Обмыть керченский визит было решено в недорогой забегаловке под кричащим названием "Гиперборей". Круглые пластиковые столы вскоре скрыли свою неуклюжесть под обилием произведений доморощенной кухни. В репертуаре оказались и мидии, и даже филе из оленины. Сомневаться в оригинальности продукта, его, так сказать, крупнорогатом происхождении, приходилось недолго. Вкус Довгани моментально отключил основные рецепторы и красивое название блюда нежно утрамбовывалось в перифериях пищеварительного лабиринта.
       Через некоторое время опьянение умножилось на последорожную усталость и переросло в тоскливое песнеизвержение. Геро, забытый своей страной на причерноморских рубежах, затянул какой-то северонемецкий романс о розовощёкой Гретхен. Потом его мелодия периодически сбивалась на боевые интонации и под конец превратилась в зычный драгунский марш. Ему было крайне одиноко в стране, где боеготовность была важнее комфорта и борьба за выживаемость выше уважения к человеку. Находясь в двух метрах от тёплого моря, он мечтал об элементарном душе и чистом полотенце, запахе персикового геля и минеральной воде "Бад Зальцингер". Неистребимое немецкое подсознание было разбужено тёплым провинциальным колоритом небольших верхнерейнских городов. Душа Геро постепенно оттаивала и звенела как чистый богемский хрусталь, до краёв налитый ясной как слеза горилкой.
       Застолье не затягивалось. Геро вдруг как-то осунулся и настоятельно потребовал аппартаментов. Пришлось провожать его до дома "электронной" невесты. Да и мне пора было подумать о месте для первого приморского ночлега.
       Митридатская лестница зажглась вечерними лунами, провожающими небо на заслуженный покой. Праздношатающееся местное население, туристы, студенты археологических вузов постепенно спускались с греческих вершин, нарушая сгущающуюся тишину экзальтированными восклицаниями и бойкими эскападами. Внизу, под лестницей, напротив известного дома, всё стало умиротворённо и по-курортному трогательно. Даже ребёнок на загипсованной руке короткостриженного молодого человека был предан сумеречной тишине. Мужчина сидел на давным давно поваленной иве перед розовым домом и усиленно думал о главном. Когда мысль его оформилась, он произнёс фразу, позже ставшую сакраментальной. "Как тяжело быть жертвой велосипедного туризма !". Я отнёсся с сочувствием к его травматизму, на котором спал ребёнок, и как бы промежду прочим спросил, не сдаёт ли ветеран велокруизов по Крыму неиспользуемую жилплощадь в наём для странствующих гостей. Друг колеса и риска тотчас преобразился и всего его охватила внутренняя работа сердца и соображения. Дело было улажено в считанные минуты. Сойдясь в цене, мы с Наташей тотчас отправились в квартиру, где Сергей, так звали однорукого велосипедиста, гостеприимно разместил нас в самой большой из трёх комнат в его квартире.
      
      
       Верхнесолнечная
      
       Часть города, где мы отныне могли проводить свои вечера, именовалась Верхнесолнечной. Отсюда открывался удивительный вид на прикерченские кипчаки и пастбища. Особенно ранним утром, подёрнутые первым туманом, они уводили в мир гуттаперчивых грёз и беспощадного имрессионизма. Поскольку моря из выделенных нам квадратных метров не просматривалось, следующее утро решено было посвятить ему одному, без всяких этнографичеких и событийных отсутплений.
       Моря в Керчи много, главное выбрать, где оно нежнее. Помочь в этом вызвался Геро, считавший себя докой в климатических зонах на основании того, что пятнадцать лет назад ему однажды в третьем классе пришлось заменять урок географии. Без какой-то бы ни было самой предварительной договорённости, он на своём уже несколько повыцветшем Фиате в семь утра стоял у нашего подъезда на Верхнесолнечной и словно прилежный личный шофёр делопроизводителя отдела кадров вяткинского завода резиновых игрушек нежными гудками поторапливал нас к скорейшему отправлению. Застигнутые врасплох не столько его неожиданным визитом, сколько его потрясающей полицейской логикой, мы быстро собрались и вышли навстречу прохладному утру.
       Для первоначального знакомства с Понтом решено было ехать в Героевку. Там в районе Эльтигена и прочих вооружённых побед по горячему убеждению херра Шолльнхаммера лежал самый тёплый ракушечник, с которого морская пучина уже не казалась столь угрожающей хрупкому колонизатору. Путь туда лежал вдоль долгого побережья, вяло распрямляющему свою сутулую спину навстречу очередному рыночному ажиотажу. Натыканные повсюду многоликие киоски продирали свои тяжёлые ставни и вместе с пылью выдыхали своими прокуренными ртами запах гривны и новой бижутерии. Местный капитализм был на инвалидном пайке, без присмотра и дотаций. Ему грозила судьба изгоя или увечного ветерана, продавшего свои последние ордена.
       За ларьками громоздились тюремнообразные промторги. Особенно разгорячённая питейная публика, томясь от вчерашней жажды, уже осаждала входные зарешёченные порталы чугунных дверей в надежде стяжать жадный глоток освежающих горилок. Но врата были на запоре, печати целы, арматура не взломана. И хотя время и было на стороне похмелья, соперничество обещало быть острым. Накал рос.
       Росло и солнце. Его уже можно было лицезреть во всю воочию сквозь рёбра труб мёртвого аршинцевского завода никому неизвестных, когда-то военных, изделий. Некогда окружающий его бетонноый завод сохранился только в редких фрагментах. Массивные блоки были темпераментно разобраны вездесущим населением и затем по дешёвке хладнокровно распроданы новоиспечённым нуворишам. Огромные котлы отдышали своё и теперь марсианской посудой безысходно ржавели под внеисторическим солнцем. Выморочные бараки в глухонемом крике вжались в тощую землю, страдая от своей неполноценности и внутреннего ужаса. Кирпич оставался только в колотом состоянии. Здоровый материал однако тоже пропадал по неизвестным параболам местной розы ветров. Всё выглядело слишком подавленно в своём унижении. Всё тлело под покровом прокопченного покоя безглазых останков зданий и под засыпающим оком кладбищенского сторожа - расплывающегося в синем воздухе оттиска месяца.
       Времени на траурные переживания не оставалось. Важно было разразиться сменой впечатлений. Не теряя ни секунды, мы отшвартовались от промышленного погоста и направились к золотым берегам.
      
      
       Пляж
      
       Несмотря на наш ранний старт, ракушечник уже был основательно заселён. Ломти чужих тел уже подобрали его под себя и нежно наслаждались первым пигментом. Единственное свободное пространство оставалось возле громкой компании бледных мужчин, где мы и разбили свой нехитрый бивак. Азарт, с которым соседние картёжники, предавались своей игре, был заразителен настолько, что за ним даже не удавалось разглядеть широкого как небо моря. Невольно приходилось становится соучастником этого растущего беспокойства. В процессе частых споров удалось выяснить, что среди троих игравших один был московским урологом Рукосуевым, второй - отставным прапорщиком Терещенко, а третий - местным прожигателем жизни Уджмаджуридзе. Игра явно обнажала слабые места участников. Уджмаджуридзе постоянно потел, Рукосуев хмыкал и сплёвывал, Терещенко кроваво тужился и бычился, когда думал, и всякий раз разражался огромной эмоционально окрашенной тирадой нецензурной брани, когда, наконец, делал свой ход.
       Надо сказать, что начало каждой следующей партии не предвещало никакой драматики. Создавалось лишь ощущение, что трое пытаются нагнать упущенное школьное образование, главным образом в области арифметики. Счёт постоянно сопровождался попутным повторением обстоятельств места (чаще "здесь", чем "там") и волнительным бормотанием. У кого со счётом получалось более менее, мог уже кое-что прикупать и торговаться. После того же, как один из игроков доходил до дробного счисления (как приговор и заклинания звучали числители и знаменатели: "шесть третьих", "восемь первых"), накал разгорался, проскальзывали боевые команды, вроде "ложимся" или "встаём" (при этом никто и не думал им следовать) и как перед финансовым отчётом все трое начинали судорожно искать нужные числа и сопоставлять элементы уже высшей математики. Потом разыгрывалась сама партия и картина на глазах наливалась кровавым цветом противостояния.
       И если поначалу игра дышала ровным свистом, то вскоре напяжение вышло из под контроля играющих и Уджмаджуридзе, словно поражённый какой-то внезапной догадкой, с криком "билатуешь, сука !" прижал огромный двуострый нож мясника, сноровисто выкопанный им из ракушечника, к толстой щетине Терещенко. Отставному военному была явно неприятно щекотливое положение, в которое он попал к своему большому удивлению. Он бесстрашно сплюнул и, не дожидаясь приступов очередной агрессии, швырнул целую жмень песка в лицо кавказскому другу. "Слэпой я, слэпой, сука!" истошно завопил Уджмаджуридзе и начал действительно вслепую выкидывать вперёд свой кинжал, надеясь пронзить сердце старого солдата. Тела, окружавшие эту компанию, истерично заёрзали, заметались и в громкой панике бросились в разные стороны.
       Лишь наша группа преданно наблюдала за ходом противостояния. В то время как неистовый грузин кромсал окружающий воздух, Рукосуев вырыл из под пледа початую бутылку Шампанского и со всей силой ударил по голове Терещенко. Большого эффекта его аттака однако не имела. Бывший прапорщик, не меняя своего выражения лица, обернулся к Рукосуеву, преданно на него посмотрел и со всей силой хватил его всей пятернёй чуть ниже паховой области. Рукосуев, знавший толк в этих органах, вдруг пятым чувством осознал все возможные последствия для своих гениталий, и завыв ужаленным щенком, рухнул оземь, прямо на съёживщегося от испуга Геро.
       Следующий акт был опять за представителем Востока. Так до конца и не прозрев, он двигался больше по ощущению и, в конце концов, наткнувшись на первую попавшуюся голову, взял её в оборот и уже собирался произвести расправу. Он занёс оружие над носом жертвы, но тотчас был оглушён сиренообразным рёвом, раздавшимся из-под его ножа. Ревел Геро, случайно оказавшийся под рукой палача. Услышав этот вопль, Уджмаджуридзе понял, что конфликт перерос границы бывшего Союза и в силу вступают венские конвенции. Подобный произвол мог ему дорого стоить, и наконец, полностью открыв песочные глаза и не обнаружив рядом ни Рукосуева, ни Терещенко, грузинский бизнесмен как ошпаренный метнулся в соторону синего моря и похоронил себя в стихии.
       Терещенко тоже нигде видно было. Рядом скулил лишь Рукосуев, прижимая обеими руками детородный инструмент и бранился Геро, обиженный, уставший от хамства и от русских страстей.
       Вскоре появились представители крымской Фемиды. Вспотевшие, наглые и удивительно бесцеремонные, так до конца и не выяснив обстоятельств конфликта, заломали руки Рукосуеву и Геро и проводили обоих к милицейскому уазику. Все наши попытки исправить недоразумение ни к чему не привели. Немецкий учитель подпадал под обаяние власти. Судя по всему, он просто перестал удивляться такому нагромождению всевозможных случайностей и происшествий и безропотно предался в руки правосудия.
       Знакомство с долгожданным морем было отравлено. Мы отправлялись на поиски Геро.
      
      
       Фемида
      
       Кому доводилось сидеть в "обезъяннике", тому нетрудно представить, насколько иллюзорна может быть граница свободы. На скорую руку сваренная решётка и засаленная, пропахшая потом и мочой лавка, втолковывают вам, что мир изменился, вы находитесь по ту сторону реального права и отныне полностью брошены на произвол милицеского протокола. И уже не должность, "охотка", или компетенция сотрудника решает вашу судьбу, а игра случая, пан или пропал. Женевские конвенции выколачиваются двумя-тремя дубинками, уголовного кодекса хватает на пару "ласточек" и дышло закона послушным бревном сторожит ваш рот от бессмысленного гнева и словоизвержения. Тогда чаще всего охватывает первая, ещё девственная паника. Недоразумение, "не может быть", "хороший следователь, уж он то разберётся" как стрекозы проносятся в разгорячённом сердце. Но тщетно, следствие затягивается, из вас жмут или признание или деньги, даже если вы были совершенно чисты в своих помыслах и поступках. Стены предварительного заключения учат вас смирению, правда похерена где-то в первом протоколе и, больше на неё не надеясь, трогательным агнцем вы предстаёте перед эдаким балагуром в штатском, вообщем-то своим парнем по прозвищу "гражданин начальник". Он и закурить даст, и в глаз, простите, и в глаза так по доброму посмотрит, что непременно захочется прижать его, родного, к сердцу, и пожалеет, и свободу посулит. И вынудив на откровенность, вдруг представит всё в виде показания, от которого уже ничем не откупишься. Куда там Сименону с Кристи. Школа старая, советская. И начинается жизнь подследственного, растянутая между утренней баландой и вызовом на доследования и ставки. Другое социальное измерение открывется вам, измерение, о существовании которого вы могли предположить только в самых печальных сновидениях. Если это не одиночка, то приходится осваивать и систему новых человеческих отношений со своими правилами, понятиями, законами, своим языком. В силу вступают ранее совершенно неизвестные ценности и достоинство отступает, вступая в противоречие со сложившейся иерархией. Нрав переламывается, и вскоре вы проникнуты духом стаи, и гордитесь, что вы один из неё. Зло становится естеством, любой мент или вэвэшник отныне и навсегда пёс, мусор, враг. Через несколько лет безысходного заключения с отклонёнными аппеляциями и прошениями, деформированным моральным хабитусом и одним неудачным побегом, вы постигаете философию урок, и свобода уже не представляется чем-то безукоризненным в вашем представлении. Изучение изнанки жизни вырабатывает в вас иммунитет против розового света. Ваши глазные яблоки просто лопаются от грязи, которую вы теперь повсюду обнаруживаете. Мир погружается в сумерки, идеалы двано похоронены на кладбище сознания, и только тело продолжает жить под упрямый ритм сердцебиения. И вдруг, когда понятие камеры становится неразделимым с понятием дома, а паханы с родственниками, вам объявляют, извините, мол, тогда двадцать лет назад действительно произошла ошибка, виновные сняты с должностей, проводится дознание, завтра за вами приедет ваш умерший брат. Вообщем, нам очень жаль, но вы свободны. А тут уже никакой паники. Что особенного, когда на свободу отпускают умирать. Жизнь все равно уже ни к чему не обязывает. Одиноким, дряхлым, без друзей и родственников, вы возвращаетесь в этот мир, где вас никто не знает и не ждёт. Вы устраиваетесь на чёрную работу и умираете со справкой об освобождении. Заботливый пьяница, с которыми вы вместе бомжевали последние недели за гроши продаст ваше тело в морг мединститута и выпьет за ваше вам уже ненужное здоровье стакан дешёвого 33-го портвейна.
       К счастью с Геро всего этого не произошло. Издержки административного произвола были мгновенно изобличены и Геро, посиневший от холода и страха и онемевший от милицейского обхождения за решёткой этого самого "обезьянника", был нами вызволен из лап правосудия. Крыма с него было довольно.
       Выходя из отделения, мы увидели подъезжавший воронок с новой партией потенциальных преступников. Задние двери перевозки открылись и в наручниках из автомобиля были выведены Терещеко и Уджмаджуридзе, мокрые, перевозбуждённые, с противоестесственно коричневыми кровяными подтёками и стеклянными от злости глазами. Их судьбы могли вполне уместиться в прокрустово ложе вышеприведённого описания. Геро это понимал всем сердцем и сочувственно проводил взглядом двух преферансистов.
      
      
       Третье море
      
       Обилие событий или вернее катаклизмов за последние дни настолько потрепало нравственные и душевные силы рейнского жениха, что тема брака стала как-то безжизненна, бесперспективна и даже вообщем-то несколько неприлична. Ежегодная дань немецкому Министерству Финансов казалась теперь куда меньшим злом, чем безналоговая семейная жизнь с представительницей русской богемы. Экзотика непредсказуемости и разгул русской слезы больше не возбуждали налогоплательщика четвёртого тарифа первой степени. Он пообвыкся, пообтесался, порасстрясся и в его глазах даже стал угадываться знакомый отечественный тусклый огонёк сердитого криминала и социальной апатии. Это уже не был путешествующий хряк с вытаращенными от удивления глазами и карманами. Передо мной стоял какой-то крымский доходяга с ежегодной дотацией от собеса и пропитой пенсией по инвалидности. Мутация была сногсшибательна.
       Самое удивительное, что Геро сам догадывался о своём перевоплощении. И почти смирившись со своим новым статусом, он всё-таки нашёл в себе силы в последний момент крикнуть "НЕТ" и отправится из Керчи в сторону....
       Это был бы не Гера, если бы он отправился... в сторону Запада. Билет "всем смертям назло" был взят до.... Новосибирска. Там уже как четыре месяца его с матримониальным визитом из Германии ждала некая Галина К. Трудно судить о том, как пригодился и пригодился ли вообще немецкому учителю опыт крымского сватовства. Довольно церемонно попрощавшись, Геро навсегда исчез из моей жизни. Так во время самого лёгкого снега из поля зрения пропадают северные моря. Небо ложится пушистой спиною спать в одинокое и опустевшее пространствои до него не могут докричаться даже чайки. Они тревожно кружатся над оглохшей стихией и тоже превращаются в снег. Повинуясь рабочей традиции, мне следовало возвращаться к своим преподавательским обязанностям и московский поезд вскоре увозил меня с этих удивительных берегов.
       В свой "ганделик" должна была отправляться и Наташа. Смена обстановки подействовала на неё самым благоприятным образом. Она перестала боятся людей, природу, саму себя. Крым стал для неё воплощённой мечтой, воплощённой мечтой о море. Тем загадочным морем, что живёт за холстом киношного экрана. Она сама стала этим морем. Шторм путешествия разбудил её грустную зацветшую воду. Дырявые баркасы пошли ко дну и широкая гавань открывала своё лоно для ещё неизвестного паруса. Мне было крайне приятно сознавать, что я, некоторым образом, соучаствовал в этом открытии. Она открыла для меня своё море, чтобы я дал ему имя.
       Иринка ещё некоторое время переживала внезапный отъезд свеого заграничного друга. Потом на оставленное Герой вспомошествование рассчиталась с долгами, вставила себе новый передний золотой зуб, купила три литровых Немирова и затянула необычайно долгую песню про безответную любовь. Я уже подъезжал к Казачьей Лопани, а по небу всё плыл и плыл её сиротливый голос. И голос этот, казался самым огромным из всех ранее встреченных мною морей. Её море стелилось не перед, а над тобой. Весь мир казался заполненным теплом, исходящим из этого морского солнца. Оно разливалось и разливалось и не было ему ни конца-ни края. На вкус такое же как слёзы, море пелось, тосковало и с бесшабашной грустью разбивалось о слух случайных странников. Самое огромное из всех ранее встреченных мною морей.
       Не успел я его проводить, как тотчас почувствовал запах новой воды. Где-то вдалеке начиналось очередное море. Я вдохнул в себя это приближение полной грудью и уснул на скомканном матраце в тайном надежде, что морям не будет конца, пока этот мир интересен. Пока есть желанье его переплыть. Пока твой парус наполнен ветром. А ветер наполнен дыханием человека. Ведь море живо только тогда, когда оно живёт в человеке.
      
       2003-2004 Штутгарт-Линц
      
      
      
       5
      
      
      
      
  • Комментарии: 3, последний от 04/11/2005.
  • © Copyright Нургалиев Вячеслав (nourgaliev@yahoo.de)
  • Обновлено: 17/02/2009. 79k. Статистика.
  • Повесть: Австрия
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка