Я рос, я вырос под заводской гудок. Вы знаете, что в четыре часа дня заканчивается дневная смена, и сразу после этого домой вернется отец. Такого не может быть, чтобы ровно в четыре не прогудел заводской гудок. Конец света представить можно, но чтобы гудок в 16.00 не прогудел, невозможно.
Он наш, родной - басовитый, серьезный, звонкий, основательный. Он серьезен, как жизнь. Звучит эпически. В окружающих деревнях ничего подобного нет. Даже в райцентре Молчаново такой роскошью не пахнет. Везде жизнь не основательна. Могочинский рабочий пролетарский заводской гудок предвещает - все в жизни системно, упорядочено, все в свой срок и по часам: не зря же их выдумало человечество. Жизнь фундаментальна и незыблема. Впрочем, можно подозревать чистый пролетарский феодализм. Казарменный социализм. Жизнь - от гудка до гудка.
Нет, наш гудок не равнодушный механизм. Где он набрался скорби и печали 9 марта 1953, когда хоронили Сталина? Он такой задорный и веселый в ночь под Новый год.
И весенний звонок в первомайскую демонстрацию.
Жизнь по гудку.
Радио у нас в доме долго не было. Мать услышит гудок,обрадуется, захлопочет:
- Отец, - подразумевается, - идет.
Я - когда стал подрабатывать на заводе, с пацанами опилки грузить или срезку, мы как-то добрались до мехцеха и проникли ночью в сакральное заповедное место. Там для священнодействия ничего особого не обнаружилось - нажми красную толстую кнопку и - загудит на всё Могочино, в чаше дамбы заполощется его густой серьезный звук.
Никакой специальной охраны не существовало, запросто можно кнопку нажать. Мы тянули пальцы, чуточку даже прикасались. Но что-то не позволяло.
Гудок среди ночи... Это же катастрофа!
Отец рассказывал, что дома в своей хохлацкой деревне рос под церковный колокол. У него была большая деревня - с церковью. У нас церкви не имелось. Даже останков.
Я рос под заводской гудок. Это он мне напророчил основательную жизнь. По-пролетарски системную. Когда-то он прекратился, замолчал заводской гудок. Я не заметил. Может, после того, как я уехал учиться в университет?
Наверное, сама жизнь началась.
ПЕЧАЛЬ УТРАТЫ
Я первое что могу вспомнить? Мы идем - я уговорил, он согласился, его ли предложение? - в деревенскую фотографию (деревянный сарайчик - салон!) и снимаемся. Вдвоем. Не всей семьей - оравой, а вдвоем. Одни мужики. Нас в семье мужиков пара. Он, отец, и я, сын.
Остальное - бабье. Редкий случай, мы вдвоем. Когда фотографировались - старый фотограф чего-то колдовал со своей потрясающе допотопной камерой. Отец прижал меня к себе. Крепко так, по-отцовски, обнял, стиснул. Он со мной никогда не игрался. Тем более - прижать, обнять.
Отцовское притеснение. Серьезный был человек. Какие телячьи нежности! - работать надо. Семья. Впрочем, всё это, насчет того, что он меня к себе прижал, - наверное, фантазирую. Может быть. Я смотрю на старую деревенскую фотографию - нечаянно сохранилась, мне там лет шесть, я в здоровенных кирзовых сапогах, наверное, на босу ногу, тоже серьезный человек и придумываю невесть чего. Наверное, давно придумал - верю. Даже чувствую и ощущаю: приобнял, притиснул к себе, крепко прижал. Отцовская несвобода. Верю и тепло чувствую.
Редкая вещь.
Мы параллельно жили или на автомате? Он-то - один на всех, может, я отдельно? Он - мантулил, ишачил, зарабатывал. Это сейчас нечаянно поймешь, отец - это уверенная жизнь, без сомнений, что жизнь - вещь шаткая, зыбучая и ненадежная. Очень ненадежная. Он умер, а ощущение надежности жизни так и оставалось. Осталось.
У нас с ним ни одного разговора не было: по-мужски. Мужского разговора. Чтобы вот сели мы глаза в глаза и он мне что-то объяснил. Важное в жизни. Ведь он все знал о важном в жизни. Но не объяснял. Не объяснил. Наверное, стеснялся. Всегда, все 18 лет, когда я жил в отцовском доме, все 33 моих года, пока он жив. Наверное, хотел. Конечно, мог. Знал - что. Ведь зачем он всю жизнь по-сумасшедшему пахал? Нас поднимал. Растил. На мужской отцовский разговор его не хватило. Нет-нет, это не так, не подмывало его на такие штуки. Понятно, не зануда был мужик. Деликатный? Даже не это. Он таким разговором обидеть меня не хотел. Да и не бывает их, мужских разговоров. Что надо - передается, от отца сыну. Без лишних слов.
Когда я уже совсем доходил, как блудный сын, он матери посетовал:
- Что это наш сын в рваных башмаках ходит? Купи моему сыну ботинки.
Он меня тогда, в деревенской фотографии, точно приобнял. Приласкал.
Я в тот день впервые в жизни сапоги надел. Кирзовые. Но точно, без портянок, на босу ногу. Кажется, они хлябали.