Он невысок, лысоват, и совсем не в моем вкусе. Но говорит гладко и безапелляционно, как человек, давно составивший обо всем свое мнение. Его речь затягивает в свой клубок живостью интонаций и хлесткостью слов. И я слушаю, и мой взгляд, медленно скользя от его желтоватых глаз к размеренно двигающимся губам, выдает мои женские мысли, в которых я инстинктивно примеряю его к своей жизни.
Он говорит о бизнесе, вспоминает, как начинал свое дело, и поучает меня. Он имеет на это право, потому что прошел жесткий путь к успеху, и в его душе я чувствую горчинку.
Каким-то диссонансом в наш разговор проникает слово "дети", и он произносит так, словно иного быть не может:
- Ненавижу детей!
Мне кажется, что я ослышалась, и он, впервые смешавшись, как-то осторожно начинает говорить:
- Ты видела, как дети играют в футбол котенком? Беспомощным, пищащим? - он тесно сводит, округлив, шершавые пальцы, показывая шарик. - Вот таким...
Ошарашенная, я мотаю головой.
- Я их хотел задушить, этих игроков, но только напинал хорошенько. Чтобы своими боками почувствовали...
- И что потом? - спрашиваю я и не слышу вопроса.
- Родители этих детенышей подали на меня в суд.
Читая в моих глазах вопрос, он едко усмехается:
- Обошлось! Присудили штраф.
- Заплатил?
- Конечно. Сейчас жду, когда эти волчата начнут кусать своих родителей, - он умолкает и вдруг неожиданно заявляет: - В мире, где человек человеку волк, детей не встретишь.
Но я, словно защищаясь, - так хочется верить во вселенскую доброту! - горячо возражаю:
- У нас пока еще человеческое общество!
Он узит глаза и, закуривая, спокойно произносит:
- Мы вышагнули из него в девяностые. Ну, разве лишь одной пяткой в нем стоим...