Юная маркиза Анна де ла Рош смотрела на молодого зеленоглазого и черноволосого красавца с идеально правильными чертами лица со смесью неловкости и любопытства. Кажется, он проявлял к ней интерес, но женским чутьем, никогда ее не подводившим, она сознавала, что просто не может ему нравиться по-настоящему. Она и сама никогда не считала себя красавицей: сероглазая блондинка из Бретани с неяркой прелестью полевых цветов; а он, как мужчина, видящий перед собой исключительно настоящее, естественно, не мог, да и вряд ли хотел задумываться о том, что подобная неяркая красота обладает удивительной способностью расцветать с годами. Тем не менее, он уже полчаса не отходил от нее, игнорируя самых блестящих красавиц, собравшихся в салоне, неярко освещенном золотым светом свечей и оттого казавшемся особенно загадочным.
Анна заметила, что, в отличие от всех присутствующих, граф де Монвиль, на которого томно смотрели из зала не менее половины переливающихся как райские птицы лучших женщин Парижа, совершенно не притрагивался к угощению и особенно мальвазии. От этой мальвазии, лучшей у маркиза де Кондорсэ, у присутствующих уже давно заалели щеки, а разговор, сначала сдержанный и переходивший с одной отвлеченной темы на другую, становился все смелее и раскованнее. Анна заметила, как дамы обращались к графу де Монвиль с фривольными шутками и почти откровенными предложениями, однако он, каждый раз, тонко улыбаясь, исхитрялся ускользнуть из их изящных словесных ловушек.
Медленно, но верно, он приближался к ней, он был не из тех, кто отступает, и вот теперь он смотрел своими прозрачными, глубокими до головокружения глазами в ее глаза, чем немало смущал, потому что Анне было совершенно непонятно, что именно он хочет от нее. Не близости, это точно, она не интересует его. Тогда что же? К тому же ей самой никогда не нравились такие идеальные красавцы. Другое дело - его брат, граф д'Азир. Быть может, он не обладает яркой внешностью, но при взгляде на него отчего-то замирает сердце, больше не помнящее о том, что, как ей казалось, она всегда любила только своего мужа, бретонского маркиза, столь нежного к ней и обходительного и уже послезавтра ожидающего ее приезда в родовое поместье.
Господи, да о чем это она? Даниэль... Ах, это невероятное чувство к нему невозможно описать словами! Он до боли трогателен, его непосредственность сродни только детской, а его серые глаза в точности похожи на парижское небо. А как он талантлив! Его стихи можно слушать до бесконечности. Анна не думала, как относятся к стихам Даниэля остальные присутствующие, но она сама хотела только одного: забиться в самый дальний и темный уголок комнаты, как маленькая девочка, и слушать его, слушать до бесконечности его мелодичный голос, смотреть на него до головокружения, а потом... Когда сердце начнет изнывать от постоянных толчков: "Как ты прекрасен... Боже, как же ты прекрасен... Никогда еще под солнцем не рождался человек, подобный тебе", закрыть глаза и слушать его уже с закрытыми глазами, потому что он описывал то, что она уже видела перед собой, и достаточно было только его зачаровывающих слов.
Лунный туман, и в тоске листопада
Залитый тьмою и осенью сад,
Значит, взорвется огнями ограда,
Значит, у регента вновь маскарад.
Плащ полыхнет, и блеснет из-под маски
Темный и быстрый безжалостный взгляд,
А по паркету сквозь бледные краски
Тонкие тени неслышно скользят.
Тени замрут, и становится слышен
Темных деревьев ночной разговор,
А под ногами - горсть треснувших вишен,
А впереди - нескончаемый спор:
"Слушай, мне ясно все с первого взгляда,
Как бы не скрыл тебя льющийся шелк,
Сквозь золотой фейерверк маскарада
Вижу я, принц, что ты - только лишь волк".
Только ли? Может быть, листья - предтечи
Всех, кто становится серой золой,
Видишь - узоры забытые свечи
Тушью рисуют на шерсти седой.
Смейся же, смейся, пока еще дышишь,
Не задыхаешься в душной крови,
Знает лишь ночь и обрывки афиши
О кратковременной волчьей любви.
Жертва захвачена светом и бредом,
Рвется из плена последних оков,
Шея захлестнута гибельным следом
Волчьих безжалостных жадных зубов.
Знаешь, что просто поставить отметку
За неуклюжий экспромт-акростих,
Лучше сыграем сегодня в рулетку -
Зубы твои - против крыльев моих.
Принц, вам не будет ни страшно, ни больно.
Лучшая гибель - одна из наград.
Утром проснись и подумай невольно:
Странен и весел был тот маскарад.
-- Удивительно... -- эти слова вырвались у маркизы невольно, и она покраснела.
Гийом едва заметно улыбнулся.
-- Вам, я вижу, нравятся стихи моего брата, господина д'Азир? Правда, замечательно? Я тоже от них в восторге. А вот сам я ничего не пишу, не умею.
-- Очень нравятся... -- Анна еще ниже опустила голову и сама еле расслышала собственный ответ.
"Как хорошо, -- подумала она, -- что остальные заняты разговором друг с другом, и никто не обращает на нас внимания".
Когда она решилась поднять голову, то перед ней сияли отраженным внутренним светом его удивительные изумрудные глаза.
-- Маркиза, -- вкрадчиво, почти по-кошачьи произнес он. - А вам не хотелось бы поближе познакомиться с автором?
Боже мой, о чем он говорит?! Не хотела бы? Да она за высшее счастье это посчитала бы! Говорить с ним, видеть его чистые серые глаза, слышать его голос, те удивительные слова, которые он произносит... Она знала все его стихи наизусть с первого раза, только услышав их. Да, такого не бывает ни в жизни, ни во множестве рыцарских романов, которые Анна успела прочесть в полном уединении в своем замке в Бретани; такого быть не должно, но с ней все это происходит именно так.
-- Господин де Монвиль, -- ее голос даже зазвенел от волнения. - Я считала бы для себя большой честью познакомиться с вашим братом, но... -- она запнулась.
-- Что такое? - мягко спросил граф де Монвиль, но его яркие изумрудные глаза заметно потемнели.
-- Видите ли... -- сбивчиво начала оправдываться Анна. - В Париже я бываю очень редко...
-- Как хорошо... -- сказал Гийом, но настолько тихо, что девушка не расслышала его.
-- Мой муж полагает, что женщинам полезнее находиться в родовых имениях, где они обеспечены покоем. Для него главное - мой покой, и, вероятно, он прав, потому что сейчас я больше всего на свете сожалею о том, что уже завтра должна следовать за ним в Бретань. Он уехал еще вчера, сказав, что в Париже ему душно...
"Как я понимаю его", -- подумал Гийом.
-- А я...
-- А вы были бы не прочь еще хотя бы один раз услышать стихи моего брата, -- продолжил за нее Гийом.
Не в силах больше произнести больше ни слова, она просто кивнула. Она молчала с минуту, а потом не выдержала: этот зеленоглазый красавец, казалось, видел ее душу насквозь.
-- Только один раз, -- теперь уже она смотрела на Гийома умоляюще. - Разве я многого хочу? Один раз... Всего... На всю жизнь... Запомнить на всю жизнь этот один раз...
Она чувствовала: еще немного, и из ее глаз слезы хлынут ручьем. Так сладко и одновременно так больно! И нет названия этому чувству... Она не знает, как назвать его, потому что в человеческом языке для этого просто слов не хватает.
Он улыбнулся, заметив, как судорожно девушка сжала тонкий батистовый платок.
-- Мечты сбываются, дорогая маркиза, -- сказал он. - Сегодня же вы встретитесь с ним, а завтра отправитесь в свою Бретань, к мужу, навсегда сохранив воспоминания о сегодняшнем вечере, как о редкостной вещи, самой дорогой, которую не показывают даже родным, о которой никому не говорят, и она греет вашу душу всю оставшуюся жизнь, потому что вы увидите самое прекрасное, что только может быть на земле. И только ради этого стоит жить.
Она зарделась, как утренняя роза. Она уже смотрела на него, как на всемогущего бога, способного в один миг исполнить ее заветное желание.
-- Ах, как же вы правы, -- с неожиданной порывистостью произнесла она. - Но... как...
Он предупредил ее вопрос (нельзя сейчас дать ей вспомнить о муже, смутиться; особенно сейчас, когда он так близок к победе).
-- Нет ничего проще, милая маркиза. Мы сейчас же покинем этот салон и отправимся вместе с моим братом в наш особняк. Обещаю вам, что домой вы вернетесь не позже, чем если бы задержались здесь, на вечере. Так что не беспокойтесь: кривотолков не возникнет.
Она вся дрожала и молчала.
-- Ну так как? - спросил он уже нетерпеливо, и девушке показалось, что если сейчас она ответит "нет", то двери неведомого рая захлопнутся для нее навсегда, потому что - она видела это несомненно - по его морским глазам, вдруг ставшим чуть рассеянными, -- вторичного предложения не последует.
-- Да... -- прошептала Анна.
Гийом сделал вид, что отвлекся, любезно кивнув проходящей мимо даме, за которой, как звездный след за кометой, следовал кортеж кавалеров, и переспросил:
-- Вы что-то ответили?
О боже мой, а вдруг он сейчас передумает? Анне сделалось страшно. Если его чувства и желания меняются с такой же скоростью, как цвет его глаз, он ведь сейчас запросто может подняться со своей безмятежной улыбкой, поклониться с подчеркнутой вежливостью и.. И уйти. Просто уйти, как будто никакого разговора не было вовсе, и Анна ясно читала все это на его прекрасном холодном лице. Он больше не подойдет к ней никогда! Он просто подойдет к своему брату, обнимет его за плечи, засмеется, слушая поздравления, летящие к Даниэлю со всех сторон... А она... Она в этот момент просто умрет на месте! Она умрет! Она никогда не простит себе своей позорной слабости, потому что теперь будет несчастна всю жизнь, потому что ее мечта только что была в ее руках - неверная синяя птица счастья, а она побоялась дотронуться до нее, поцеловать ее нежные перья, услышать один раз ее голос, который станет звучать у нее внутри десятилетиями... Боже мой, нет! Никак нельзя такого допустить! И она почти выкрикнула:
-- Да! - а потом потише еще несколько раз повторила: да, да, да.
Он вскинул голову неподражаемым жестом победителя, и его полярная красота расцвела так, как будто лед пронзил солнечный луч.
-- Отлично, маркиза, -- он улыбался ясно, открыто, как будто это она ему, а не он ей делал подарок. - Не соизволите ли вы подождать пару минут? Мне придется отвоевать брата у огромной толпы поклонников... Но ради вас (легкий поклон) я отбил бы его не то что у поклонников, но у целой неприятельской армии.
И он, с неподражаемым изяществом, почти звериной - кошачьей - грацией, лавируя между гостями - кавалерами в густо напудренных париках, напыщенными господами из Академии, дамами, очарование которых было способно взбудоражить воображение любого из присутствующих, пошел к Даниэлю, стоящему посреди кружка возбужденно поздравляющих его поклонников и, деликатно раздвинув их в стороны, как если бы входил в воду, приблизился к брату. Про себя он отметил, что Даниэль сегодня особенно красив, как никогда. Видимо, одобрение сделало свое дело и он словно ожил: снова улыбался, на щеках появился румянец, светлые русые кудри вились сильнее обычного. Гийом почувствовал болезненный укол в сердце, но тут же улыбнулся и сказал непринужденно:
-- Господа, позвольте похитить у вас моего брата.
-- По какому праву, господин де Монвиль? - чуть возмущенно взмахнув веером из белоснежных страусиных перьев, поинтересовалась молодая брюнетка. - Мы еще не закончили обсуждение интереснейшей темы, не так ли, господин д'Азир?
Кажется, Даниэль смутился:
-- Да, Гийом, извини, мы действительно...
-- Знаешь, чему тебе нужно срочно научиться, мой дорогой Даниэль? - не стесняясь присутствием окружающих небрежно бросил Гийом и после небольшой паузы продолжил: Говорить "нет".
-- И дамам? - не сдавалась брюнетка. - Не кажется ли вам, что все это довольно неприлично звучит, господин де Монвиль?
Гийом ослепительно улыбнулся:
-- Ничуть, -- ответил он. - Разве вы только что не обсуждали, насколько важно установление всеобщего равенства в нашем прогнившем обществе?
-- Надо же, я думала, вы не могли слышать нас и вообще всем известно: вы не любите подобных разговоров, -- удивилась женщина.
-- Не люблю, -- не значит - не слышу и не интересуюсь тем, что происходит хотя бы вокруг меня, -- парировал Гийом.
Мгновенно заметив, что обстановка накаляется, маркиз Кондорсэ поспешил вмешаться:
-- Умоляю вас, господин де Монвиль, делайте что угодно, только не надо заново начинать спор, который у нас едва не разрешился.
-- А вашего брата мы все равно увидим завтра, -- упорно продолжила очаровательная брюнетка. - Вы же не можете запретить ему появляться в нашем обществе.
-- Сдаюсь, -- улыбнулся Гийом. - Никогда не мог спорить с женщинами. Конечно же, вы увидитесь еще много раз, и я не собираюсь ни в коей мере мешать Даниэлю заниматься тем, что ему нравится (да кто я такой для него в самом деле? - всего лишь брат), однако сейчас нас и в самом деле ждут неотложные дела.
С этими словами он решительно обнял Даниэля за плечи и вывел из пестрого щебечущего кружка.
-- Гийом, да что с тобой? Я не понимаю, -- Даниэль пытался слабо упираться, но больше для вида. - Разве что-то случилось? Мне и в самом деле здесь хорошо. Что могло произойти, что ты так настойчиво увел меня? И что значит - научиться говорить "нет", когда мне все нравится?
-- То, что я предложу тебе, понравится тебе еще больше, -- шепотом произнес Гийом, одновременно улыбаясь и раскланиваясь с хозяйкой салона. - Только оставь на время свою дурацкую манеру сначала возражать и сопротивляться, потому что я знаю, что делаю. Придется тебе довериться мне, даже если что-то и удивит тебя. Сделай то, что я прошу, если ты любишь меня. И не спрашивай, зачем. Если понадобится, я все объясню тебе, но позже, позже... А пока делай то, что я говорю, это очень важно.
-- Для кого? - удивленно спросил Даниэль.
-- Для тебя, для меня. Для нас, -- терпеливо разъяснил Гийом. - А сейчас - замолчи. Мы уже почти у цели.
Даниэль хотел спросить Гийома еще о чем-то, но запнулся: перед ним была красивая девушка, белокурая, благоухающая той же прелестью полевых цветов, как только один человек во всем мире - его Гийом, сероглазая, как и он сам, и она совсем не была похожа на остальных женщин, которых когда-либо Даниэль видел в своей жизни. Вся она была словно воплощением нежности, невинности и чистоты. Он смотрел на нее, не в силах оторвать глаз, а Гийом, от которого не укрылась гамма чувств, отразившаяся на лице Даниэля, на секунду закусил губу, а потом, как ни в чем не бывало, шутливо окликнул Даниэля:
-- Что с тобой, братец? Ты еще никогда не видел такой красавицы? В Бретани большинство девушек именно такие.
Его глаза пугали Анну: из прозрачных, беспечных, они превратились в штормящее море, и она совершенно не понимала, в чем дело. Разве не сам он так добивался знакомства своего брата и Анны де ла Рош? В его комментарии она угадала скрытую горечь и неудавшееся желание сыронизировать, -- она уже твердо была уверена в том, что граф де Монвиль ни в какой степени не считает ее красивой.
Даниэль поклонился, поцеловал ее руку (какая же она нежная, тонкая, какие у нее тонкие пальцы, изящные, не такие бесподобные, как у Гийома, но ведь Гийом уникален! Таких, как он, просто нет на свете! Но и девушек таких больше нет на свете...).
-- Даниэль д'Азир, -- представился он, не дожидаясь, пока за него это сделает Гийом, как это бывало обычно.
Он не заметил, как Гийом поднес к губам платок, а потом быстро опустил его и смял в кулаке.
-- А это самая большая твоя поклонница, братец, -- спокойно прозвучал его голос (для Даниэля он доносился откуда- то из дальней дали, с другого конца Вселенной, наверное). - Анна де ла Рош. Завтра она уезжает в свое поместье (Уже завтра? Какая жалость! Как будто прекрасное видение, которое мелькнуло на мгновение, чтобы исчезнуть навсегда... Но сможет ли Даниэль забыть ее? - Сможет. - мысленно ответил Гийом. - Я сделаю так, что и она сможет, и ты сможешь. Ты непременно забудешь ее), а сегодня, как я полагаю, ты не откажешься принять ее как гостью у нас дома и почитать некоторые свои стихи.
-- Конечно! - живо отозвался Даниэль. - Мадам, я буду очень рад... Надеюсь, вам у нас понравится.
-- В этом я нисколько не сомневаюсь, -- сказал Гийом, и снова его голос звучал совершенно серьезно, хотя если в его фразе и содержался какой-либо подтекст, Даниэль и Анна, не сводившие друг с друга глаз, все равно не поняли бы его.
У него хватило сил изящно и с присущей ему грацией и обаянием распрощаться с присутствующими в салоне. Только когда они все трое вышли на улицу и подошли к карете, Гийом снова почувствовал приступ безумной боли в спине (к врачам обращаться он и не думал, как будто специально принимая постоянные мучения как расплату за уже совершенные и еще не совершенные грехи.
Сейчас он впервые обрадовался боли: по крайней мере она не давала ему возможности разглядеть во всех подробностях, как эти двое не могут отвести глаз друг от друга, как они безостановочно разговаривают о литературе (судя по всему, по этой теме Анна и Даниэль смогли бы беседовать часами, не уставая, не замечая времени, упиваясь произносимыми словами, сквозь которые уже звучали другие, еще неслышные даже им самим, но не Гийому, у которого в голове они звучали подобно колоколу: "Я люблю тебя". Снова боль вгрызлась в спину, и он стиснул зубы: пусть он сдохнет от болевого шока на месте, но - он готов был поклясться всем святым - он не даст этим словам быть произнесенными, эти слова были адресованы только ему одному, и пусть Дани, бедный глупый ребенок, заблуждается сколько ему угодно, -- этих его слов, обращенных - как они обещали друг другу - на все жизни - Гийом не отдаст никому! Это - его слова! - Навсегда! И он пойдет на любое преступление, но Дани не скажет их никому больше!
Умереть ли... Убить себя, убить тебя,
Но это я придумал тебя, любовь моя,
Ты стоишь за стеной ночного дождя,
Вечно ждешь ты меня, кто придумал тебя.
И в тебе моя кровь стучит: люблю тебя,
Ты меня не увидишь, любовь моя,
Боль моя, слепну я, плача и скорбя,
Но тебя не отдам. Я придумал тебя.
Господи, да откуда же взялись эти стихи? Гийом никогда не умел сплетать слова в прекрасные узоры, а Дани и Анна были заняты обсуждением стихотворной символики. Так откуда же оно взялось? То ли из их прошлой - общей жизни в альбигойской общине, когда они часто общались стихами, то ли они стали порождением боли. Никогда не думал, что боль вообще способна родить что-либо, а оказалось - ошибался. Часто самые прекрасные образы рисуются Царицей Болью. "Что ж, теперь и ты понял это, Гийом, -- прозвучал в его голове безжалостный голос Тренкавеля, -- Не волнуйся, где-то там, впереди, и твоему Дани будет так же больно, как тебе сейчас, и не единожды, а одной из причин вот такой же боли для него стану я сам; уж я постараюсь сделать для этого все возможное. Так что на ваш не прозвучавший вопрос, граф, -- будет ли ему так же больно, как вам сейчас, я отвечаю утвердительно, -- да, будет". - "Я никогда не хотел этого для него!" - закричал Гийом мысленно. - "Ерунда. Хотели, граф, -- ответил Тренкавель. - Вы никогда не произнесли бы этих слов даже в мыслях, но за вас говорила великая Царица, имя которой - Боль". - "Нет! Нет!" - закричал Гийом. - "Сколько бы вы ни убеждали меня, обмануть не получится, граф. Пройдет еще некоторое время, и ваша боль будет кричать о том же, требуя без слов возмездия. И он получит его". - "Лучше я! Не проще ли сразу убить меня?!" - "Нет, это не так интересно!" - расхохотался Тренкавель как выходец из ада, и Гийом в очередной раз, как и в бытность альбигойцем, окончательно понял, что этот мир был создан безумным богом, у которого не дождешься милости, что лучшие из его созданий - совершенные светлые ангелы, которыми были и сам Гийом, и Даниэль, были сознательно заключены им в физическую оболочку, и эксперимент над ними еще не закончен.
Он действовал как во сне, в мареве сплошной грызущей боли. Так, наверное, могут вести себя только заранее запрограммированные существа. Он со всей возможной предусмотрительностью отвел Даниэля и Анну в гостиную, расположенную рядом со спальней, усадил за стол, после чего, очаровательно улыбнувшись, произнес:
-- Думаю, в такой прекрасный вечер слуги нам не понадобятся, я сам с удовольствием обслужу вас...
Он знал: они, уже пропавшие друг в друге, не обратят ни малейшего внимания на его слова, даже Дани... Хотя он мог бы почувствовать, что здесь что-то не так: Гийом никогда, ни за что не опустился бы до того, чтобы обслуживать даже своего брата и тем более впервые встреченную им даму. Когда у него возникало какое-то желание, он пользовался только приказаниями. И если сейчас он сказал "обслужу сам", значит, не все в порядке будет с этой обслугой.
Гийом вышел в соседний кабинет, а Даниэль и Анна, глядя друг другу в глаза (голову даю на отсечение: попроси хоть его, хоть ее сказать, какие предметы в тот момент их окружали, они не смогли бы дать ответа, потому что были похожи на спящих, для кого не существует в мире ничего, кроме их прекрасного сна), говорили и говорили, а потом Даниэль читал ей стихи, и опять они говорили и говорили.... Морщась от боли, Гийом открыл секретер и двумя пальцами, словно отвратительное существо, достал из ящика небольшую коробочку. "Большой и пламенный привет от маркиза де Сада", -- прошептал он и нехорошо улыбнулся, а зеркало на стене беспощадно отразило его изменившееся лицо, которое в один миг утратило знаменитую ангельскую холодную красоту. Остался только посеревший от бешеной физической и душевной боли облик, в котором угадывались беспощадные волчьи черты.
Гийом откупорил бутылку шампанского, разлил его в тонкие высокие бокалы, стоявшие на серебряном подносе, а потом открыл коробочку, в которой находился красновато-коричневый порошок, взял небольшую щепотку и всыпал ее в бокалы. Порошок тихо зашипел и растворился в прозрачной жидкости шампанского, совершенно не изменив ее цвета.
Перед тем как войти в гостиную, Гийом внимательно посмотрел на сидящих за столом, и снова его кольнула прямо в сердце невидимая игла с такой силой, что он едва удержал в руках поднос. Он слышал, как жалобно звякнули бокалы и с трудом удержался от того, чтобы не швырнуть их об стену: его Дани, неожиданно красивый - нет, не просто красивый, -- прекрасный, как сам бог, окутанный золотым светом свечей, сжимал руку Анны в своей, и она нисколько не протестовала. Счастье превратило их обоих в двух красивейших в мире существ. "Два выстрела в сердце, Два выстрела в душу, и, когда рассеялся дым, по воле судьбы возникла любовь"... Кажется, как-то так или как-то вроде этого пели в одной песне, которую Гийом слышал в одном из странных своих снов. Нет, это никак не входило в его планы.
"Посмотри на них, -- шепнул ему внутренний голос. - Как они хороши собой, они просто созданы друг для друга. Ведь это на твоих глазах рождается любовь, так не убивай же ее. А он, Дани, разве ты не видишь, как он счастлив?" - "Во-первых, мадам замужем, -- беспощадно ответил ему Гийом. - А во-вторых, он слишком дорого достался мне, чтобы я отдал его хоть ей, хоть кому-то еще". - "Замужем! - усмехнулся внутренний голос. - Да она еще не знала, что такое любовь. Только теперь... И то не осознает, насколько глубоко уже любит его. Она никогда его не забудет, потому что это - настоящее, хочешь ты этого или нет. Между прочим, и он - вроде бы как женат... Но есть такая несложная процедура, как развод". - "Замолчи! - закричал он в ответ. - Я же сказал, что никому его не отдам и не стану слушать никаких твоих доводов! Слышишь ты? Называй меня как хочешь: эгоистом, извращенцем, мне все равно! Мне проще убить его, чем кому-то отдать!" - "Да ведь ты и себе только хуже делаешь, -- шепнул внутренний голос, но уже сдаваясь. - Так ты переболел бы и забыл его, но ты эту болезнь растягиваешь на несколько жизней, бедный Гийом". - "Да, знаю, -- ответил он. - Но я так хочу... Я хочу этой болезни, даже если она смертельна. Я никому его не отдам". После этого внутренний голос умолк, а в душе Гийома воцарилось могильное спокойствие и прежняя безоговорочная уверенность в собственной правоте. Он взглянул в зеркало, убедился, что с его лица исчезли малейшие признаки волнения (он делает единственно верное дело, которое поможет им с Дани обмануть не только неведомую "Кварту", но и все грядущие "Кварты" следующих времен, под какими бы названиями они ни выступали. И если Дани не хочет ничего понимать, то Гийом затем и существует, чтобы защитить его и не только от этой жизни, но и от него самого).
Окончательно успокоившись, он вошел в комнату и поставил бокалы перед Анной и Даниэлем. Как раз в это время Даниэль читал стихи.
Если хочешь, ты можешь уйти навсегда,
Оставив мне только осенний дождь,
Который похож на жизнь, на года,
Когда я знаю, что ты не придешь.
Ты можешь уйти в тусклый свет фонарей,
Оставив в наследство тревожные сны,
Похожие на беспокойных зверей,
Не знающих, как им дожить до весны.
Но я не отдам тебя никому -
Расстоянью, годам и смерти самой.
Твой свет - он рассеет ненужность и тьму,
Во мне он стучит, как мятежный прибой.
Ты спрятан во мне, я тебя не отдам,
И вместе уйдем мы от этой земли,
И небо, и море у нас - пополам.
Уже на причале твои корабли...
"Это - не для нее, это для меня, -- подумал Гийом со спокойной уверенностью, -- И значит все, что я делаю, правильно. Он сам подтверждает это своими стихами...". Он уверенно пододвинул бокалы с шампанским Дани и Анне. Те, как Гийом и предполагал совершенно безошибочно, не глядя, машинально взяли их и одновременно поднесли их к губам. Для Гийома они пили это шампанское инфернально медленно, а боль все нарастала и грызла все сильнее ("Черт! Впору найти всю эту дрянь, которую прячет Дани и выпить все разом!"). Убедившись, что бокалы опустели, он поднялся, зная, что уже стал для них призраком: его больше не видят, и тихо вышел из комнаты, плотно затворив за собой дверь. Он слишком хорошо знал, что именно сейчас начнется в комнате. Хватит и того, что он не сможет не слышать доносящихся до него звуков. И хватит ли у него сил выдержать все это? Если бы не страстное желание спасти Дани от "Кварты" (он не был даже вполне уверен в том, что кто-нибудь из братьев "Кварты" не заглядывает сейчас в окна, хотя это казалось совершенно невозможным), он ни за что не пошел бы на это предприятие. Да ему было бы легче дать отрезать собственную руку без обезболивания... Что? Что ты сказал? Да, говорят, что физическая боль способна на время заслонить душевную, и это то, что нужно ему в этот момент. Он подошел к окну и взял с подоконника кинжал, с которым имел привычку не расставаться. Он не может ничего изменить, он сам сделал то, что был должен, он не может далеко отойти от этой комнаты, где остались Дани и Анна, но... Он отодвинул изящные золотистые кружева на рубашке. Лезвие кинжала блеснуло красноватым отсветом в пламени свечи. Он сделал на руке первый надрез...
Кажется, здесь только что была комната... Или мне показалось, приснилось... Во всяком случае воспоминание о каких-либо признаках комнаты, в которой я находился, рассеялось как утренний сон, как слоистый туман под лучами восходящего солнца. Передо мной расстилалась огромная поляна, вся белая, серебряная от покрывающих ее сплошным ковром серебряных лилий, моих обожаемых королевских лилий, и их аромат наполнял весь воздух, всю Вселенную, а в центре этой Вселенной находилась удивительная серебряная и белая, как и лилии, девушка неземной красоты, около которой стояли два белых единорога, склонив на ее колени прекрасные головы. Кажется, ее звали Анной, но я не ожидал, что она настолько прекрасна, несравненно, неописуемо. Серебристая одежда струилась, обволакивая ее стройное гибкое тело, а глаза сияли как звезды. Перед ней хотелось опуститься на колени, признавая собственное несовершенство, но она сама встала навстречу, отвела руками в стороны головы единорогов. Она шла мне навстречу, и в ее глазах я читал неземной восторг, и чем ближе она подходила, тем яснее я видел в них свое собственное отражение.
Потрясение, которое я испытал, увидев самого себя со стороны, было нисколько не меньшим, потому что я всегда считал самым красивым - ангельски красивым (господи, как же трудно сейчас вспоминаются имена!)... Я видел... Да, несомненно это был я, но... Не может быть! Сам бог солнца не мог обладать более совершенной красотой. И это был я, которого обычно называли "гадким утенком"? Золотые кудри струились по плечам, а глаза сияли восторгом неземного блаженства. Я поднес к лицу свою руку: она оказалась почти прозрачной, тонкой, золотой, божественно прекрасной. А Анна шла ко мне с молчаливым восхищением, и только окружавшее ее серебро разгоралось все сильнее по мере того, как росло мое желание соединиться с ней в единое целое. Оно напоминало безумную жажду, и ничего сильнее его я до сих пор не испытывал. Она шла ко мне, и лилии под ее ногами отзывались тихим звоном. Она протянула руки мне навстречу, она сама напоминала цветок, раскрывшийся для меня, желающий целиком принять меня.
Я гладил ее шелковые длинные волосы, ее плечи и руки, я целовал ее, но жажда все росла и росла неудержимо, и я уже понимал, что если не войду в нее, то просто умру на месте, потому что сердце не выдержит и остановится. Но, видимо, и она испытывала нечто подобное, потому что не могла сдержать стонов, потому что она сама отдавалась мне.
-- Как ты прекрасен, мой возлюбленный, -- слышал я ее прерывистый шепот, -- ты похож на золотой дождь (где-то это уже было или мне снова кажется?); так напои же своей влагой мои лилии, которые умирают без него, напои моих единорогов, и они будут жить вечно; напои меня, сделав меня подобной себе, мой божественный. Возьми меня, и мы станем одним единым божеством навсегда, навечно, и эту связь не разорвет уже ничто в мире.
Я и сам был готов уже кричать от безумного желания, когда действительно почувствовал себя превратившимся в неукротимый поток золотого дождя, который, казалось, мог литься бесконечно. Золотой дождь заливал лилии, и я чувствовал, как они благодарно раскрывают свои лепестки навстречу мне. Единороги, изящно изогнув шеи, подставляли головы под золотые струи, и их шкуры начинали все сильнее отливать золотом, пока, наконец, на них не стало больно смотреть. Золотой дождь заливал серебряную девушку, проникал внутрь нее, и она тоже удивительно менялась. Сначала в низу ее живота загорелся крохотный золотой огонек, похожий на искру, которая через минуту стала язычком пламени, а вскоре и вся девушка из серебряной сделалась золотой. А дождь все лил и лил, до полного изнеможения и казалось, он никогда не закончится. А потом золотой дождь превратился в золотой свет, который разгорался все ярче и ярче, растворяя в себе все окружающее, пока вокруг не осталось ничего - ни поляны с сияющими лилиями, ни единорогов, ни золотой удивительной девушки, ни меня самого. Все исчезло, превратившись в свет, растворилось в нем до основания подобно каплям, которые, попадая в океан, становятся волнами и единым целым. Меня не стало. Был только океан света, и он разгорался все ярче и ярче, а потом и мое сознание остановилось, исчезло в одной ослепительной золотой вспышке света.
Стоны, доносящиеся из комнаты, затихли только через три часа. Тогда Гийом медленно поднял голову и встретился в зеркале с собственным отражением, не узнавая его: глаза на неподвижном, как будто изваянном из белого льда лице, стали совершенно черными, искаженными болью. Но внутри он ощущал только ледяное спокойствие и отрешенность, как будто за эти три часа он уже мог наблюдать за самим собой стороны. Потому и дальнейшие его действия были совершенно отрешенными и безотказными, как у лунатика, который спокойно идет по карнизу крыши, не понимая, что под ним находится бездна.
Он взял платок и перетянул им изрезанную кинжалом левую руку, медленно поднялся, чутко прислушался еще раз: действительно ли все закончилось? Убедившись, что - да - закончилось, он вошел в комнату и оглядел ее. Стол, за которым он оставил Даниэля и Анну, был разорен до основания, скатерть сползла на пол, бывшие бокалы поблескивали осколками тусклым отраженным светом догоравших свечей, одежда двух несостоявшихся влюбленных валялась беспорядочно в разных углах комнаты, а сами они, по-прежнему сплетенные друг с другом, смертельно бледные и больше напоминающие мертвых, явно находились в состоянии глубокого обморока.
Перешагивая через осколки бокалов, Гийом подошел к их телам, оттолкнул в сторону Анну (она при этом даже не пошевелилась; он знал: так и должно быть), поднял на руки Даниэля, осторожно поддержав его бессильно откинувшуюся назад голову, и отнес в соседнюю спальню. Он уложил его в постель, укрыл как ребенка, бережно поправил спутанные волосы, поцеловал закрытые глаза, а потом долго сидел, бессильно опустив руки и глядя на него, как будто навсегда хотел сохранить в памяти его черты. Он вспомнил, как всегда мечтал вот так сидеть и смотреть на него (маленькая Козетта со своим чудом - впервые подаренной дорогой куклой: "Что же ты не играешь, дитя мое?" - "О, что вы, сударь, я играю!"), смотреть вечно, хотя и знал, что такого счастья ему дано не будет, потому что бог не милосерден, его забавляют ситуации, в которых подопытным людям-ангелам препарируют души и сердца.
Наконец опомнившись и бросив последний прощальный взгляд на Даниэля и прошептав неслышно: "Люблю тебя. Никому тебя не отдам", Гийом вернулся в комнату, где оставалась Анна. С невероятной тщательностью, которой позавидовала бы любая горничная, он одел ее, придирчиво оглядел каждую складку на ее платье, после чего вышел на улицу через черный ход в темный переулок, где его приказания ждал кучер, уже слегка задремавший.
-- Давай сюда карету, -- коротко приказал Гийом и вернулся за Анной.
Он поднял девушку, невесомую, как перо, и быстро спустился по витой лестнице со второго этажа, спокойный оттого, что его сокровище осталось там, наверху: зачарованный принц, который завтра утром проснется со стертой памятью. Он ничего не запомнит, он будет прежним, как будто никакой Анны и не было в его жизни. При мысли об этом Гийом улыбнулся. При помощи кучера он уложил Анну в карету и тихо назвал адрес.
Правда, далеко ехать не пришлось, -- особняк маркизов де ла Рош находился совсем рядом, буквально в нескольких кварталах от особняка графа де Монвиль. Насмерть перепуганной горничной, увидевшей бесчувственную госпожу, он спокойно объяснил:
-- Я думаю, у вас нет ни малейшего повода для беспокойства, мадемуазель. Дело в том, что сегодня невероятно душно, да к тому же и в салоне принцессы Ламбаль, откуда возвращалась ваша госпожа, тоже было слишком жарко. А госпожа слишком нежна, чтобы присутствовать на подобных мероприятиях.
-- О да, сударь, -- пробормотала горничная. - Вот и господин де ла Рош всегда говорил, что в Париже слишком душно, и что только когда госпожа будет находиться в их имении в Бретани он сможет быть спокойным за нее... Ах, сударь, что же теперь мне будет от господина, когда он узнает, что с госпожой приключилось такое несчастье? - И она закрыла лицо руками.
Гийом лучезарно улыбнулся и погладил горничную по щеке:
-- Ничего вам не будет за это, детка. Потому что он ничего не узнает. Ваш господин ничего не должен знать об этом, ни к чему ему лишнее беспокойство, да и госпожа, как мне кажется, наутро будет совершенно здорова и сможет отправиться к нему в Бретань. А уж я тем более никому ничего не скажу, да и зачем мне это надо?
-- Правда? - горничная смотрела на Гийома огромными черными глазами, блестящими от слез и неожиданной надежды на счастливое избавление от хозяйского гнева.
-- Конечно, правда, милая, -- убежденно сказал Гийом. - Так что скорее выноси свою госпожу из кареты и укладывай ее в постель. И, как мне кажется, ни к чему рассказывать ей о том, кто именно доставил ее в дом. Господь говорит: делая добрые дела, не жди благодарности, иначе не получишь воздаяния на небе.
Тронутая до глубины души столь благочестивой тирадой, горничная поклонилась ему:
-- Вы слишком добры, сударь... Но... Как вы хотите. Я ничего не стану рассказывать госпоже.
-- Вот и славно, -- проговорил Гийом, глядя, как двери особняка маркизов де ла Рош захлопываются. Для него Анна исчезла навсегда.
-- Эй, сударь! - окликнул его кучер. - Как мне показалось, вы не желаете, чтобы об этом случае кто-либо узнал? Молчание в наши дни действительно подобно золоту...
-- Ах ты проходимец! - рассмеялся Гийом. - Держи! - И он швырнул кучеру увесистый кошелек.
-- Ого! - отозвался тот, взвесив кошелек на руке. - Теперь будьте уверены, сударь, что я и на Страшном Суде ничего не скажу, хоть бы меня поджаривали на самой большой сковородке в аду!
-- Не накликай на радостях! - усмехнулся Гийом. - Все, прощай! Я хочу пройтись пешком, так что ты свободен. Ступай с богом!
И он с легким сердцем отправился домой, и ему казалось, что он слышит, как звенят и поют в непроглядной ночи звезды...
Наутро Анна проснулась со странным чувством, будто она что-то забыла, причем крайне важное, невероятно важное! Но как ни старалась она вспомнить, что же это было, не могла: только смутный образ неведомого юноши небесной красоты, волосы которого отливали солнечным золотом, а глаза были похожи на парижское небо, преследовал ее. Наверное, это было чудным сном, из тех, что бывают в жизни только раз и никогда больше не повторяются, из тех, что никогда не дано забыть, до самого смертного часа.
-- Что с вами, госпожа? -- встревоженно спросила служанка, заметив ее растерянность (потерянность).
Служанка облегченно вздохнула: граф де Монвиль и в самом деле не обманул ее, сказав, что госпожа ничего не вспомнит, значит, и господин не отчитает за нерадивость. Слава богу, что все обошлось!
-- Карета уже готова, госпожа, -- сказала служанка.
Она казалась безжизненной, как кукла, спокойной, но словно какой-то живой огонек угас в ней. Она соглашалась со всеми требованиями, которые к ней предъявляли, она давала себя одевать, усаживать в карету. Ей было все равно, и она постоянно прислушивалась к чему-то внутри себя, как будто мучительно пыталась вспомнить хотя бы отзвук того удивительного сна, важнее которого не могло быть ничего на свете... Только через несколько дней, рядом с мужем, она немного оттаяла, снова стала прежней, снова часами гуляла в одиночестве на морском берегу, читала толстые романы, но и в эти моменты временами ее глаза становились невероятно далекими: она вспоминала своего золотого юношу, о котором шумел дождь и пели птицы, шептал морской прибой и цветы, ветер и книжные страницы.
И окончательно она оттаяла только тогда, когда поняла, что беременна. Ее супруг был счастлив, а его жена вся светилась тихой радостью, как будто ей было доверено на сохранение величайшее сокровище. Она знала, что сбережет его, что не отдаст его никому, этот ребенок - ее величайшая драгоценность, доверенная ей самим богом. Этого золотоволосого малыша, родившегося чуть раньше срока, маркиз обожал, а для маркизы он стал единственным светом в жизни, и кроме него, она не хотела никого видеть, ничем заниматься. Наверное, некоторые даже считали, что она помешалась на своем ребенке, но видеть его постоянно стало ее насущной потребностью, и она не подпускала к нему даже нянек и кормилиц, боялась оставить малыша одного даже на минуту. Его, ставшего для родителей величайшим счастьем, назвали Луи, и маркиз не пожелал бы себе иной судьбы: жить рядом с двумя обожаемыми существами, если бы иной раз его не смущало поведение маркизы, которое он приписывал ее слабой нервной системе. Не раз он заставал жену, певшую малышу колыбельные песни, не слышанные им никогда, и содержание их казалось ему таким странным... Более чем странным...
Все. Прощай. Полувздох - полувзгляд...
И никто не вернется назад,
Не вернется к последней реке,
Что сейчас пропадет вдалеке.
Ты на поезд чуть-чуть опоздал.
Задохнулся огнями вокзал...
Может, к лучшему -- так опоздать -
Чтоб не верить, не помнить, не ждать.
Тень прекрасных стареющих глаз...
Все, что было для вас, не про вас.
Тень прекраснейших... Крыльев ли? Рук?
Поклонись королеве разлук.
Тень твою застилают дожди.
Только взгляд... Все. Теперь - уходи.
А утром его взгляд был чист, как и всегда, и глаза были прежние - прозрачно-серые, как парижское небо, широко распахнутые, как у ребенка.
-- Что-нибудь снилось, братец? - ласково спросил его Гийом, уже почти одетый, стоявший рядом с окном, и солнце просвечивало сквозь тончайший батист его рубашки, не скрывая линий его гибкого тела.
-- Какая-то гадость... -- на лицо Дани набежала мгновенная тень. - Два огромных здания на фоне безоблачного неба, два уродливых строения, возвышавшихся над неизвестным городом, как скалы. А потом два маленьких самолета врезались в этих здоровенных монстров, и они начали оседать вниз... А внизу стояли толпы людей, и все они кричали, некоторые пытались куда-то бежать, другие, не смущаясь ничем (наверное, точно так же они вели бы себя во время Второго Пришествия и Армагеддона), снимали на камеры, как падают вниз огромные каменные обломки, как пламя охватывает этажи...
Гийом медленно приблизился к нему. Его прозрачные зеленые глаза были необычно серьезны.
-- Я ничего не понял, -- признался он. - Даже некоторых слов не понял. Но я умею чувствовать... Воспринимать... Это скверный сон из будущего, и он доказывает, что Грааль еще долго не будет найден. - а потом, после секундного молчания, он почему-то добавил фразу из песни, принадлежащей тому же будущему: "И если завтра начнется пожар, все здание будет в огне... Мы погибнем без этих крыльев, Что так нравились мне"... Но почему-то я уверен, ты, Дани, несмотря ни на что, сохранишь свои крылья, хотя с крыльями жить больно и трудно, почти невозможно. Но... если начнется пожар, выживешь только ты, крылатый. А я... Я готов отдать свои крылья, лишь бы спрятать тебя как можно дальше от их глаз...
-- А меня ты спросил? - возмущенно спросил Дани, привстав на постели. - А если мне все это нравится и я не хочу быть спрятанным? Мне нравилось, когда меня слушали в салоне.. Ведь я имел успех, правда, Гийом?
-- "И пораженья от победы ты сам не сможешь отличить?" - иронически процитировал Гийом. - Ты имел успех, так что из того? Кто вспомнит о тебе через десяток лет? Да если даже и вспомнит, тебе-то что до этого? Тебе кажется, что ты свободен, а на самом деле - заключенный, только твоя камера имеет несколько большие размеры, чем камера в какой-нибудь Бастилии. Ты ничего не можешь сделать сам, ты ничего не сможешь изменить, а все, что смогу сделать для тебя я - это спрятать как можно лучше, превратить тебя в подобие камня, и тогда все станут говорить, что Грааль - это чаша, камень, да что угодно, но только не человек? Неужели тебе недостаточно нескольких жизней, чтобы пресытиться ролью жертвы? Или жертвенная психология уже настолько въелась в твое сознание? Или ты не видишь, что я постоянно делаю для тебя? Постоянно слежу, чтобы ты не попал в лапы "Кварты", которая проделает над тобой не знаю что, но оно будет похоже на то, что сделал с нами обоими Тренкавель во времена Монсегюра! А ты тонешь и не даешь мне спасти себя, не только не помогаешь, но даже мешаешь! Но я даже помогать мне не прошу, только не мешай!
-- Так что ты предлагаешь? - спросил ошарашенный такой страстной тирадой Дани. - В провинции я готов был остаться на всю жизнь, но ты же сам сказал, Гийом, что нам необходимо перебраться в Париж... Иногда я перестаю понимать тебя...
Видя его растерянность, Гийом сообразил, что наговорил лишнего. Он сделал глубокий вдох, как перед прыжком в воду и обнял Дани за плечи.
-- Прости, братец, -- сказал он. - Я прошу тебя лишь об одном: не дай этим господам запудрить себе мозги. Будь ты хоть самим Гомером, да кому в конечном итоге будут нужны твои стихи, кроме меня? Ведь ты пишешь их для меня? Или я ошибаюсь, Дани? - последнюю фразу он произнес шепотом, глядя прямо в его серые глаза с откровенной любовью и мольбой, и такая жалость, как морской прибой, с головой накрыла Дани, что он прижался к плечу Гийома, совсем как раньше, в Тулузе (как же это было давно!) и, взяв его руку в свою, поднес ее к губам.
-- Вся моя жизнь для тебя... -- прошептал он и вдруг заметил под золотистыми кружевами рубашки Гийома почерневший от крови платок.
-- Что это, Гийом?! - с ужасом спросил он. - И... И почему я совсем ничего не помню?.. Я не помню, что произошло вчера! Я не помню, как пришел домой, что делал, как ложился в постель... Что все это значит? Я болен, Гийом? Скажи мне честно наконец!
-- Да, -- тихим эхом отозвался Гийом, -- ты просто болен, но это не страшно. Это бывает, и поэтому я должен постоянно быть рядом с тобой. Постарайся никуда не отходить от меня, чтобы с тобой не произошло больше ничего подобного, любовь моя.
И столько звенящей нежности звучало в его голосе, что Дани поцеловал его израненную руку.
-- Неужели ты так переживал из-за меня? - робко спросил он.
-- Да, -- ответил Гийом, и только это слово и было правдой.
В дверь постучали.
-- Войдите! - крикнул Гийом.
Дверь отворилась, и в комнату вошел слуга Лоран.
-- Что тебе, Лоран? - с досадой спросил Гийом, совершенно уверенный, что тот сейчас доложит, что беспорядок в соседней комнате уже устранен. И что он тогда будет объяснять по этому поводу Дани?
-- Вам письмо, -- неожиданно сказал Лоран.
-- Вот как? - немного удивился Гийом. - И от кого же?
-- Анонимное, -- ответил Лоран.
-- Так... -- медленно произнес Гийом, чувствуя, как в нем снова взметается бешеным цунами волна неукротимой тревоги. - Никогда еще не получал анонимных писем.
-- И что бы это могло быть? - рассеянно поинтересовался Дани, взгляд которого уже снова сделался далеким, улетающим куда-то вдаль, за стаей птиц, которая мелькнула перед распахнутым окном.
-- Поклонники, -- сквозь зубы, с неожиданной даже для самого себя ненавистью процедил Гийом. - Давай письмо.
Лоран с поклоном приблизился и протянул ему узкий конверт, пахнущий вульгарными резкими духами, который Гийом взял осторожно, с отвращением, двумя пальцами, как если бы ему пришлось брать в руки ядовитую гадину. Он не слышал, как удалился Лоран, потому что теперь уже перед его глазами вспыхнула яркая картина: страшная женщина с растрепанными волосами и распухшим горлом и разинутым красным ртом, хрипящая и сжимающая как копье -- окровавленное самодельное копье - полусгоревшее острое полено, которое она достала из камина, чтобы убить его. Даже распечатывать письмо ему не потребовалось бы: уж слишком говорящим был вульгарный запах духов, употреблять которые могла только она, эта ненавистная дьяволица. Неужели она никогда не оставит их в покое?
И все же он разорвал конверт, хотя и чувствовал приступ тошноты.
Письмо было совсем коротким. Знакомым почерком, корявым, неумелым, как будто человек недавно выучился писать, было выведено: "Ты все равно не получишь своего брата. Он будет со мной. Подпись гласила: Предавшая "Квинту"". Гийом тщательно разорвал письмо на мелкие клочки и швырнул их на пол.
-- Что там такое было? - спросил Дани по-прежнему рассеянно.
-- Пустое, -- улыбнулся Гийом. - Одна давняя поклонница мечтала назначить мне свидание, однако... Я решил, что правильнее будет поступить с ней вот так. - И он наступил на скомканные обрывки письма ногой.
-- А тебе не кажется, -- сказал Дани, откидываясь на подушки и наслаждаясь ласковыми лучами солнца, скользившими по его лицу, -- Что с женщиной поступать таким образом невежливо? Ведь ты мог бы ответить хотя бы... Ну, что-нибудь такое... уклончивое...
-- Ерунда, Дани, -- ответил Гийом, подходя к нему и ложась рядом. Он откровенно любовался своим Дани, а потом, не удержавшись, осторожно провел пальцами по его волосам, золотым от солнца. - Зачем тратить время, когда можно все решить быстро и решительно? Я же говорил тебе вчера: разве ты не помнишь? Тебе надо научиться говорить "нет".
Дани покачал головой:
-- Нет, ничего не помню. Все смутно, расплывается как в тумане. Даже сон я помню лучше, чем вчерашний день. Прости меня, Гийом. - И он уткнулся головой в его плечо.
-- Да за что же? - голос Гийома звучал спокойно, но изумруд его глаз стал влажным отражением морского адриатического прибоя.
-- За то, что я так стесняю тебя... Я знаю, насколько неприспособлен к жизни. В одном из своих снов я видел удивительную райскую птичку и подумал, что похож на нее: так же, как она, рвусь на волю, где должен неминуемо погибнуть.
-- Но ведь мы потому и встретились, я так думаю, чтобы я мог охранять тебя. Ты для меня - как мой ребенок, и я никому тебя не отдам. Как не отдают своих детей дикие звери.