Останина Екатерина Александровна: другие произведения.

Хроники мотыльков. Часть 2

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • © Copyright Останина Екатерина Александровна (catherine64@mail.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 235k. Статистика.
  • Повесть: Россия
  •  Ваша оценка:


    Хроники мотыльков

    Часть 2.

      
       Юная маркиза Анна де ла Рош смотрела на молодого зеленоглазого и черноволосого красавца с идеально правильными чертами лица со смесью неловкости и любопытства. Кажется, он проявлял к ней интерес, но женским чутьем, никогда ее не подводившим, она сознавала, что просто не может ему нравиться по-настоящему. Она и сама никогда не считала себя красавицей: сероглазая блондинка из Бретани с неяркой прелестью полевых цветов; а он, как мужчина, видящий перед собой исключительно настоящее, естественно, не мог, да и вряд ли хотел задумываться о том, что подобная неяркая красота обладает удивительной способностью расцветать с годами. Тем не менее, он уже полчаса не отходил от нее, игнорируя самых блестящих красавиц, собравшихся в салоне, неярко освещенном золотым светом свечей и оттого казавшемся особенно загадочным.
       Анна заметила, что, в отличие от всех присутствующих, граф де Монвиль, на которого томно смотрели из зала не менее половины переливающихся как райские птицы лучших женщин Парижа, совершенно не притрагивался к угощению и особенно мальвазии. От этой мальвазии, лучшей у маркиза де Кондорсэ, у присутствующих уже давно заалели щеки, а разговор, сначала сдержанный и переходивший с одной отвлеченной темы на другую, становился все смелее и раскованнее. Анна заметила, как дамы обращались к графу де Монвиль с фривольными шутками и почти откровенными предложениями, однако он, каждый раз, тонко улыбаясь, исхитрялся ускользнуть из их изящных словесных ловушек.
       Медленно, но верно, он приближался к ней, он был не из тех, кто отступает, и вот теперь он смотрел своими прозрачными, глубокими до головокружения глазами в ее глаза, чем немало смущал, потому что Анне было совершенно непонятно, что именно он хочет от нее. Не близости, это точно, она не интересует его. Тогда что же? К тому же ей самой никогда не нравились такие идеальные красавцы. Другое дело - его брат, граф д'Азир. Быть может, он не обладает яркой внешностью, но при взгляде на него отчего-то замирает сердце, больше не помнящее о том, что, как ей казалось, она всегда любила только своего мужа, бретонского маркиза, столь нежного к ней и обходительного и уже послезавтра ожидающего ее приезда в родовое поместье.
       Господи, да о чем это она? Даниэль... Ах, это невероятное чувство к нему невозможно описать словами! Он до боли трогателен, его непосредственность сродни только детской, а его серые глаза в точности похожи на парижское небо. А как он талантлив! Его стихи можно слушать до бесконечности. Анна не думала, как относятся к стихам Даниэля остальные присутствующие, но она сама хотела только одного: забиться в самый дальний и темный уголок комнаты, как маленькая девочка, и слушать его, слушать до бесконечности его мелодичный голос, смотреть на него до головокружения, а потом... Когда сердце начнет изнывать от постоянных толчков: "Как ты прекрасен... Боже, как же ты прекрасен... Никогда еще под солнцем не рождался человек, подобный тебе", закрыть глаза и слушать его уже с закрытыми глазами, потому что он описывал то, что она уже видела перед собой, и достаточно было только его зачаровывающих слов.
       Лунный туман, и в тоске листопада
       Залитый тьмою и осенью сад,
       Значит, взорвется огнями ограда,
       Значит, у регента вновь маскарад.
      
       Плащ полыхнет, и блеснет из-под маски
       Темный и быстрый безжалостный взгляд,
       А по паркету сквозь бледные краски
       Тонкие тени неслышно скользят.
      
       Тени замрут, и становится слышен
       Темных деревьев ночной разговор,
       А под ногами - горсть треснувших вишен,
       А впереди - нескончаемый спор:
      
       "Слушай, мне ясно все с первого взгляда,
       Как бы не скрыл тебя льющийся шелк,
       Сквозь золотой фейерверк маскарада
       Вижу я, принц, что ты - только лишь волк".
      
       Только ли? Может быть, листья - предтечи
       Всех, кто становится серой золой,
       Видишь - узоры забытые свечи
       Тушью рисуют на шерсти седой.
      
       Смейся же, смейся, пока еще дышишь,
       Не задыхаешься в душной крови,
       Знает лишь ночь и обрывки афиши
       О кратковременной волчьей любви.
      
       Жертва захвачена светом и бредом,
       Рвется из плена последних оков,
       Шея захлестнута гибельным следом
       Волчьих безжалостных жадных зубов.
      
       Знаешь, что просто поставить отметку
       За неуклюжий экспромт-акростих,
       Лучше сыграем сегодня в рулетку -
       Зубы твои - против крыльев моих.
      
       Принц, вам не будет ни страшно, ни больно.
       Лучшая гибель - одна из наград.
       Утром проснись и подумай невольно:
       Странен и весел был тот маскарад.
      
       -- Удивительно... -- эти слова вырвались у маркизы невольно, и она покраснела.
       Гийом едва заметно улыбнулся.
       -- Вам, я вижу, нравятся стихи моего брата, господина д'Азир? Правда, замечательно? Я тоже от них в восторге. А вот сам я ничего не пишу, не умею.
       -- Очень нравятся... -- Анна еще ниже опустила голову и сама еле расслышала собственный ответ.
       "Как хорошо, -- подумала она, -- что остальные заняты разговором друг с другом, и никто не обращает на нас внимания".
       Когда она решилась поднять голову, то перед ней сияли отраженным внутренним светом его удивительные изумрудные глаза.
       -- Маркиза, -- вкрадчиво, почти по-кошачьи произнес он. - А вам не хотелось бы поближе познакомиться с автором?
       Боже мой, о чем он говорит?! Не хотела бы? Да она за высшее счастье это посчитала бы! Говорить с ним, видеть его чистые серые глаза, слышать его голос, те удивительные слова, которые он произносит... Она знала все его стихи наизусть с первого раза, только услышав их. Да, такого не бывает ни в жизни, ни во множестве рыцарских романов, которые Анна успела прочесть в полном уединении в своем замке в Бретани; такого быть не должно, но с ней все это происходит именно так.
       -- Господин де Монвиль, -- ее голос даже зазвенел от волнения. - Я считала бы для себя большой честью познакомиться с вашим братом, но... -- она запнулась.
       -- Что такое? - мягко спросил граф де Монвиль, но его яркие изумрудные глаза заметно потемнели.
       -- Видите ли... -- сбивчиво начала оправдываться Анна. - В Париже я бываю очень редко...
       -- Как хорошо... -- сказал Гийом, но настолько тихо, что девушка не расслышала его.
       -- Мой муж полагает, что женщинам полезнее находиться в родовых имениях, где они обеспечены покоем. Для него главное - мой покой, и, вероятно, он прав, потому что сейчас я больше всего на свете сожалею о том, что уже завтра должна следовать за ним в Бретань. Он уехал еще вчера, сказав, что в Париже ему душно...
       "Как я понимаю его", -- подумал Гийом.
       -- А я...
       -- А вы были бы не прочь еще хотя бы один раз услышать стихи моего брата, -- продолжил за нее Гийом.
       Не в силах больше произнести больше ни слова, она просто кивнула. Она молчала с минуту, а потом не выдержала: этот зеленоглазый красавец, казалось, видел ее душу насквозь.
       -- Только один раз, -- теперь уже она смотрела на Гийома умоляюще. - Разве я многого хочу? Один раз... Всего... На всю жизнь... Запомнить на всю жизнь этот один раз...
       Она чувствовала: еще немного, и из ее глаз слезы хлынут ручьем. Так сладко и одновременно так больно! И нет названия этому чувству... Она не знает, как назвать его, потому что в человеческом языке для этого просто слов не хватает.
       Он улыбнулся, заметив, как судорожно девушка сжала тонкий батистовый платок.
       -- Мечты сбываются, дорогая маркиза, -- сказал он. - Сегодня же вы встретитесь с ним, а завтра отправитесь в свою Бретань, к мужу, навсегда сохранив воспоминания о сегодняшнем вечере, как о редкостной вещи, самой дорогой, которую не показывают даже родным, о которой никому не говорят, и она греет вашу душу всю оставшуюся жизнь, потому что вы увидите самое прекрасное, что только может быть на земле. И только ради этого стоит жить.
       Она зарделась, как утренняя роза. Она уже смотрела на него, как на всемогущего бога, способного в один миг исполнить ее заветное желание.
       -- Ах, как же вы правы, -- с неожиданной порывистостью произнесла она. - Но... как...
       Он предупредил ее вопрос (нельзя сейчас дать ей вспомнить о муже, смутиться; особенно сейчас, когда он так близок к победе).
       -- Нет ничего проще, милая маркиза. Мы сейчас же покинем этот салон и отправимся вместе с моим братом в наш особняк. Обещаю вам, что домой вы вернетесь не позже, чем если бы задержались здесь, на вечере. Так что не беспокойтесь: кривотолков не возникнет.
       Она вся дрожала и молчала.
       -- Ну так как? - спросил он уже нетерпеливо, и девушке показалось, что если сейчас она ответит "нет", то двери неведомого рая захлопнутся для нее навсегда, потому что - она видела это несомненно - по его морским глазам, вдруг ставшим чуть рассеянными, -- вторичного предложения не последует.
       -- Да... -- прошептала Анна.
       Гийом сделал вид, что отвлекся, любезно кивнув проходящей мимо даме, за которой, как звездный след за кометой, следовал кортеж кавалеров, и переспросил:
       -- Вы что-то ответили?
       О боже мой, а вдруг он сейчас передумает? Анне сделалось страшно. Если его чувства и желания меняются с такой же скоростью, как цвет его глаз, он ведь сейчас запросто может подняться со своей безмятежной улыбкой, поклониться с подчеркнутой вежливостью и.. И уйти. Просто уйти, как будто никакого разговора не было вовсе, и Анна ясно читала все это на его прекрасном холодном лице. Он больше не подойдет к ней никогда! Он просто подойдет к своему брату, обнимет его за плечи, засмеется, слушая поздравления, летящие к Даниэлю со всех сторон... А она... Она в этот момент просто умрет на месте! Она умрет! Она никогда не простит себе своей позорной слабости, потому что теперь будет несчастна всю жизнь, потому что ее мечта только что была в ее руках - неверная синяя птица счастья, а она побоялась дотронуться до нее, поцеловать ее нежные перья, услышать один раз ее голос, который станет звучать у нее внутри десятилетиями... Боже мой, нет! Никак нельзя такого допустить! И она почти выкрикнула:
       -- Да! - а потом потише еще несколько раз повторила: да, да, да.
       Он вскинул голову неподражаемым жестом победителя, и его полярная красота расцвела так, как будто лед пронзил солнечный луч.
       -- Отлично, маркиза, -- он улыбался ясно, открыто, как будто это она ему, а не он ей делал подарок. - Не соизволите ли вы подождать пару минут? Мне придется отвоевать брата у огромной толпы поклонников... Но ради вас (легкий поклон) я отбил бы его не то что у поклонников, но у целой неприятельской армии.
       И он, с неподражаемым изяществом, почти звериной - кошачьей - грацией, лавируя между гостями - кавалерами в густо напудренных париках, напыщенными господами из Академии, дамами, очарование которых было способно взбудоражить воображение любого из присутствующих, пошел к Даниэлю, стоящему посреди кружка возбужденно поздравляющих его поклонников и, деликатно раздвинув их в стороны, как если бы входил в воду, приблизился к брату. Про себя он отметил, что Даниэль сегодня особенно красив, как никогда. Видимо, одобрение сделало свое дело и он словно ожил: снова улыбался, на щеках появился румянец, светлые русые кудри вились сильнее обычного. Гийом почувствовал болезненный укол в сердце, но тут же улыбнулся и сказал непринужденно:
       -- Господа, позвольте похитить у вас моего брата.
       -- По какому праву, господин де Монвиль? - чуть возмущенно взмахнув веером из белоснежных страусиных перьев, поинтересовалась молодая брюнетка. - Мы еще не закончили обсуждение интереснейшей темы, не так ли, господин д'Азир?
       Кажется, Даниэль смутился:
       -- Да, Гийом, извини, мы действительно...
       -- Знаешь, чему тебе нужно срочно научиться, мой дорогой Даниэль? - не стесняясь присутствием окружающих небрежно бросил Гийом и после небольшой паузы продолжил: Говорить "нет".
       -- И дамам? - не сдавалась брюнетка. - Не кажется ли вам, что все это довольно неприлично звучит, господин де Монвиль?
       Гийом ослепительно улыбнулся:
       -- Ничуть, -- ответил он. - Разве вы только что не обсуждали, насколько важно установление всеобщего равенства в нашем прогнившем обществе?
       -- Надо же, я думала, вы не могли слышать нас и вообще всем известно: вы не любите подобных разговоров, -- удивилась женщина.
       -- Не люблю, -- не значит - не слышу и не интересуюсь тем, что происходит хотя бы вокруг меня, -- парировал Гийом.
       Мгновенно заметив, что обстановка накаляется, маркиз Кондорсэ поспешил вмешаться:
       -- Умоляю вас, господин де Монвиль, делайте что угодно, только не надо заново начинать спор, который у нас едва не разрешился.
       -- А вашего брата мы все равно увидим завтра, -- упорно продолжила очаровательная брюнетка. - Вы же не можете запретить ему появляться в нашем обществе.
       -- Сдаюсь, -- улыбнулся Гийом. - Никогда не мог спорить с женщинами. Конечно же, вы увидитесь еще много раз, и я не собираюсь ни в коей мере мешать Даниэлю заниматься тем, что ему нравится (да кто я такой для него в самом деле? - всего лишь брат), однако сейчас нас и в самом деле ждут неотложные дела.
       С этими словами он решительно обнял Даниэля за плечи и вывел из пестрого щебечущего кружка.
       -- Гийом, да что с тобой? Я не понимаю, -- Даниэль пытался слабо упираться, но больше для вида. - Разве что-то случилось? Мне и в самом деле здесь хорошо. Что могло произойти, что ты так настойчиво увел меня? И что значит - научиться говорить "нет", когда мне все нравится?
       -- То, что я предложу тебе, понравится тебе еще больше, -- шепотом произнес Гийом, одновременно улыбаясь и раскланиваясь с хозяйкой салона. - Только оставь на время свою дурацкую манеру сначала возражать и сопротивляться, потому что я знаю, что делаю. Придется тебе довериться мне, даже если что-то и удивит тебя. Сделай то, что я прошу, если ты любишь меня. И не спрашивай, зачем. Если понадобится, я все объясню тебе, но позже, позже... А пока делай то, что я говорю, это очень важно.
       -- Для кого? - удивленно спросил Даниэль.
       -- Для тебя, для меня. Для нас, -- терпеливо разъяснил Гийом. - А сейчас - замолчи. Мы уже почти у цели.
       Даниэль хотел спросить Гийома еще о чем-то, но запнулся: перед ним была красивая девушка, белокурая, благоухающая той же прелестью полевых цветов, как только один человек во всем мире - его Гийом, сероглазая, как и он сам, и она совсем не была похожа на остальных женщин, которых когда-либо Даниэль видел в своей жизни. Вся она была словно воплощением нежности, невинности и чистоты. Он смотрел на нее, не в силах оторвать глаз, а Гийом, от которого не укрылась гамма чувств, отразившаяся на лице Даниэля, на секунду закусил губу, а потом, как ни в чем не бывало, шутливо окликнул Даниэля:
       -- Что с тобой, братец? Ты еще никогда не видел такой красавицы? В Бретани большинство девушек именно такие.
       Его глаза пугали Анну: из прозрачных, беспечных, они превратились в штормящее море, и она совершенно не понимала, в чем дело. Разве не сам он так добивался знакомства своего брата и Анны де ла Рош? В его комментарии она угадала скрытую горечь и неудавшееся желание сыронизировать, -- она уже твердо была уверена в том, что граф де Монвиль ни в какой степени не считает ее красивой.
       Даниэль поклонился, поцеловал ее руку (какая же она нежная, тонкая, какие у нее тонкие пальцы, изящные, не такие бесподобные, как у Гийома, но ведь Гийом уникален! Таких, как он, просто нет на свете! Но и девушек таких больше нет на свете...).
       -- Даниэль д'Азир, -- представился он, не дожидаясь, пока за него это сделает Гийом, как это бывало обычно.
       Он не заметил, как Гийом поднес к губам платок, а потом быстро опустил его и смял в кулаке.
       -- А это самая большая твоя поклонница, братец, -- спокойно прозвучал его голос (для Даниэля он доносился откуда- то из дальней дали, с другого конца Вселенной, наверное). - Анна де ла Рош. Завтра она уезжает в свое поместье (Уже завтра? Какая жалость! Как будто прекрасное видение, которое мелькнуло на мгновение, чтобы исчезнуть навсегда... Но сможет ли Даниэль забыть ее? - Сможет. - мысленно ответил Гийом. - Я сделаю так, что и она сможет, и ты сможешь. Ты непременно забудешь ее), а сегодня, как я полагаю, ты не откажешься принять ее как гостью у нас дома и почитать некоторые свои стихи.
       -- Конечно! - живо отозвался Даниэль. - Мадам, я буду очень рад... Надеюсь, вам у нас понравится.
       -- В этом я нисколько не сомневаюсь, -- сказал Гийом, и снова его голос звучал совершенно серьезно, хотя если в его фразе и содержался какой-либо подтекст, Даниэль и Анна, не сводившие друг с друга глаз, все равно не поняли бы его.
       У него хватило сил изящно и с присущей ему грацией и обаянием распрощаться с присутствующими в салоне. Только когда они все трое вышли на улицу и подошли к карете, Гийом снова почувствовал приступ безумной боли в спине (к врачам обращаться он и не думал, как будто специально принимая постоянные мучения как расплату за уже совершенные и еще не совершенные грехи.
       Сейчас он впервые обрадовался боли: по крайней мере она не давала ему возможности разглядеть во всех подробностях, как эти двое не могут отвести глаз друг от друга, как они безостановочно разговаривают о литературе (судя по всему, по этой теме Анна и Даниэль смогли бы беседовать часами, не уставая, не замечая времени, упиваясь произносимыми словами, сквозь которые уже звучали другие, еще неслышные даже им самим, но не Гийому, у которого в голове они звучали подобно колоколу: "Я люблю тебя". Снова боль вгрызлась в спину, и он стиснул зубы: пусть он сдохнет от болевого шока на месте, но - он готов был поклясться всем святым - он не даст этим словам быть произнесенными, эти слова были адресованы только ему одному, и пусть Дани, бедный глупый ребенок, заблуждается сколько ему угодно, -- этих его слов, обращенных - как они обещали друг другу - на все жизни - Гийом не отдаст никому! Это - его слова! - Навсегда! И он пойдет на любое преступление, но Дани не скажет их никому больше!
       Умереть ли... Убить себя, убить тебя,
       Но это я придумал тебя, любовь моя,
       Ты стоишь за стеной ночного дождя,
       Вечно ждешь ты меня, кто придумал тебя.
      
       И в тебе моя кровь стучит: люблю тебя,
       Ты меня не увидишь, любовь моя,
       Боль моя, слепну я, плача и скорбя,
       Но тебя не отдам. Я придумал тебя.
      
       Господи, да откуда же взялись эти стихи? Гийом никогда не умел сплетать слова в прекрасные узоры, а Дани и Анна были заняты обсуждением стихотворной символики. Так откуда же оно взялось? То ли из их прошлой - общей жизни в альбигойской общине, когда они часто общались стихами, то ли они стали порождением боли. Никогда не думал, что боль вообще способна родить что-либо, а оказалось - ошибался. Часто самые прекрасные образы рисуются Царицей Болью. "Что ж, теперь и ты понял это, Гийом, -- прозвучал в его голове безжалостный голос Тренкавеля, -- Не волнуйся, где-то там, впереди, и твоему Дани будет так же больно, как тебе сейчас, и не единожды, а одной из причин вот такой же боли для него стану я сам; уж я постараюсь сделать для этого все возможное. Так что на ваш не прозвучавший вопрос, граф, -- будет ли ему так же больно, как вам сейчас, я отвечаю утвердительно, -- да, будет". - "Я никогда не хотел этого для него!" - закричал Гийом мысленно. - "Ерунда. Хотели, граф, -- ответил Тренкавель. - Вы никогда не произнесли бы этих слов даже в мыслях, но за вас говорила великая Царица, имя которой - Боль". - "Нет! Нет!" - закричал Гийом. - "Сколько бы вы ни убеждали меня, обмануть не получится, граф. Пройдет еще некоторое время, и ваша боль будет кричать о том же, требуя без слов возмездия. И он получит его". - "Лучше я! Не проще ли сразу убить меня?!" - "Нет, это не так интересно!" - расхохотался Тренкавель как выходец из ада, и Гийом в очередной раз, как и в бытность альбигойцем, окончательно понял, что этот мир был создан безумным богом, у которого не дождешься милости, что лучшие из его созданий - совершенные светлые ангелы, которыми были и сам Гийом, и Даниэль, были сознательно заключены им в физическую оболочку, и эксперимент над ними еще не закончен.
       Он действовал как во сне, в мареве сплошной грызущей боли. Так, наверное, могут вести себя только заранее запрограммированные существа. Он со всей возможной предусмотрительностью отвел Даниэля и Анну в гостиную, расположенную рядом со спальней, усадил за стол, после чего, очаровательно улыбнувшись, произнес:
       -- Думаю, в такой прекрасный вечер слуги нам не понадобятся, я сам с удовольствием обслужу вас...
       Он знал: они, уже пропавшие друг в друге, не обратят ни малейшего внимания на его слова, даже Дани... Хотя он мог бы почувствовать, что здесь что-то не так: Гийом никогда, ни за что не опустился бы до того, чтобы обслуживать даже своего брата и тем более впервые встреченную им даму. Когда у него возникало какое-то желание, он пользовался только приказаниями. И если сейчас он сказал "обслужу сам", значит, не все в порядке будет с этой обслугой.
       Гийом вышел в соседний кабинет, а Даниэль и Анна, глядя друг другу в глаза (голову даю на отсечение: попроси хоть его, хоть ее сказать, какие предметы в тот момент их окружали, они не смогли бы дать ответа, потому что были похожи на спящих, для кого не существует в мире ничего, кроме их прекрасного сна), говорили и говорили, а потом Даниэль читал ей стихи, и опять они говорили и говорили.... Морщась от боли, Гийом открыл секретер и двумя пальцами, словно отвратительное существо, достал из ящика небольшую коробочку. "Большой и пламенный привет от маркиза де Сада", -- прошептал он и нехорошо улыбнулся, а зеркало на стене беспощадно отразило его изменившееся лицо, которое в один миг утратило знаменитую ангельскую холодную красоту. Остался только посеревший от бешеной физической и душевной боли облик, в котором угадывались беспощадные волчьи черты.
       Гийом откупорил бутылку шампанского, разлил его в тонкие высокие бокалы, стоявшие на серебряном подносе, а потом открыл коробочку, в которой находился красновато-коричневый порошок, взял небольшую щепотку и всыпал ее в бокалы. Порошок тихо зашипел и растворился в прозрачной жидкости шампанского, совершенно не изменив ее цвета.
       Перед тем как войти в гостиную, Гийом внимательно посмотрел на сидящих за столом, и снова его кольнула прямо в сердце невидимая игла с такой силой, что он едва удержал в руках поднос. Он слышал, как жалобно звякнули бокалы и с трудом удержался от того, чтобы не швырнуть их об стену: его Дани, неожиданно красивый - нет, не просто красивый, -- прекрасный, как сам бог, окутанный золотым светом свечей, сжимал руку Анны в своей, и она нисколько не протестовала. Счастье превратило их обоих в двух красивейших в мире существ. "Два выстрела в сердце, Два выстрела в душу, и, когда рассеялся дым, по воле судьбы возникла любовь"... Кажется, как-то так или как-то вроде этого пели в одной песне, которую Гийом слышал в одном из странных своих снов. Нет, это никак не входило в его планы.
       "Посмотри на них, -- шепнул ему внутренний голос. - Как они хороши собой, они просто созданы друг для друга. Ведь это на твоих глазах рождается любовь, так не убивай же ее. А он, Дани, разве ты не видишь, как он счастлив?" - "Во-первых, мадам замужем, -- беспощадно ответил ему Гийом. - А во-вторых, он слишком дорого достался мне, чтобы я отдал его хоть ей, хоть кому-то еще". - "Замужем! - усмехнулся внутренний голос. - Да она еще не знала, что такое любовь. Только теперь... И то не осознает, насколько глубоко уже любит его. Она никогда его не забудет, потому что это - настоящее, хочешь ты этого или нет. Между прочим, и он - вроде бы как женат... Но есть такая несложная процедура, как развод". - "Замолчи! - закричал он в ответ. - Я же сказал, что никому его не отдам и не стану слушать никаких твоих доводов! Слышишь ты? Называй меня как хочешь: эгоистом, извращенцем, мне все равно! Мне проще убить его, чем кому-то отдать!" - "Да ведь ты и себе только хуже делаешь, -- шепнул внутренний голос, но уже сдаваясь. - Так ты переболел бы и забыл его, но ты эту болезнь растягиваешь на несколько жизней, бедный Гийом". - "Да, знаю, -- ответил он. - Но я так хочу... Я хочу этой болезни, даже если она смертельна. Я никому его не отдам". После этого внутренний голос умолк, а в душе Гийома воцарилось могильное спокойствие и прежняя безоговорочная уверенность в собственной правоте. Он взглянул в зеркало, убедился, что с его лица исчезли малейшие признаки волнения (он делает единственно верное дело, которое поможет им с Дани обмануть не только неведомую "Кварту", но и все грядущие "Кварты" следующих времен, под какими бы названиями они ни выступали. И если Дани не хочет ничего понимать, то Гийом затем и существует, чтобы защитить его и не только от этой жизни, но и от него самого).
       Окончательно успокоившись, он вошел в комнату и поставил бокалы перед Анной и Даниэлем. Как раз в это время Даниэль читал стихи.
       Если хочешь, ты можешь уйти навсегда,
       Оставив мне только осенний дождь,
       Который похож на жизнь, на года,
       Когда я знаю, что ты не придешь.
      
       Ты можешь уйти в тусклый свет фонарей,
       Оставив в наследство тревожные сны,
       Похожие на беспокойных зверей,
       Не знающих, как им дожить до весны.
      
       Но я не отдам тебя никому -
       Расстоянью, годам и смерти самой.
       Твой свет - он рассеет ненужность и тьму,
       Во мне он стучит, как мятежный прибой.
      
       Ты спрятан во мне, я тебя не отдам,
       И вместе уйдем мы от этой земли,
       И небо, и море у нас - пополам.
       Уже на причале твои корабли...
      
       "Это - не для нее, это для меня, -- подумал Гийом со спокойной уверенностью, -- И значит все, что я делаю, правильно. Он сам подтверждает это своими стихами...". Он уверенно пододвинул бокалы с шампанским Дани и Анне. Те, как Гийом и предполагал совершенно безошибочно, не глядя, машинально взяли их и одновременно поднесли их к губам. Для Гийома они пили это шампанское инфернально медленно, а боль все нарастала и грызла все сильнее ("Черт! Впору найти всю эту дрянь, которую прячет Дани и выпить все разом!"). Убедившись, что бокалы опустели, он поднялся, зная, что уже стал для них призраком: его больше не видят, и тихо вышел из комнаты, плотно затворив за собой дверь. Он слишком хорошо знал, что именно сейчас начнется в комнате. Хватит и того, что он не сможет не слышать доносящихся до него звуков. И хватит ли у него сил выдержать все это? Если бы не страстное желание спасти Дани от "Кварты" (он не был даже вполне уверен в том, что кто-нибудь из братьев "Кварты" не заглядывает сейчас в окна, хотя это казалось совершенно невозможным), он ни за что не пошел бы на это предприятие. Да ему было бы легче дать отрезать собственную руку без обезболивания... Что? Что ты сказал? Да, говорят, что физическая боль способна на время заслонить душевную, и это то, что нужно ему в этот момент. Он подошел к окну и взял с подоконника кинжал, с которым имел привычку не расставаться. Он не может ничего изменить, он сам сделал то, что был должен, он не может далеко отойти от этой комнаты, где остались Дани и Анна, но... Он отодвинул изящные золотистые кружева на рубашке. Лезвие кинжала блеснуло красноватым отсветом в пламени свечи. Он сделал на руке первый надрез...
      
       Кажется, здесь только что была комната... Или мне показалось, приснилось... Во всяком случае воспоминание о каких-либо признаках комнаты, в которой я находился, рассеялось как утренний сон, как слоистый туман под лучами восходящего солнца. Передо мной расстилалась огромная поляна, вся белая, серебряная от покрывающих ее сплошным ковром серебряных лилий, моих обожаемых королевских лилий, и их аромат наполнял весь воздух, всю Вселенную, а в центре этой Вселенной находилась удивительная серебряная и белая, как и лилии, девушка неземной красоты, около которой стояли два белых единорога, склонив на ее колени прекрасные головы. Кажется, ее звали Анной, но я не ожидал, что она настолько прекрасна, несравненно, неописуемо. Серебристая одежда струилась, обволакивая ее стройное гибкое тело, а глаза сияли как звезды. Перед ней хотелось опуститься на колени, признавая собственное несовершенство, но она сама встала навстречу, отвела руками в стороны головы единорогов. Она шла мне навстречу, и в ее глазах я читал неземной восторг, и чем ближе она подходила, тем яснее я видел в них свое собственное отражение.
       Потрясение, которое я испытал, увидев самого себя со стороны, было нисколько не меньшим, потому что я всегда считал самым красивым - ангельски красивым (господи, как же трудно сейчас вспоминаются имена!)... Я видел... Да, несомненно это был я, но... Не может быть! Сам бог солнца не мог обладать более совершенной красотой. И это был я, которого обычно называли "гадким утенком"? Золотые кудри струились по плечам, а глаза сияли восторгом неземного блаженства. Я поднес к лицу свою руку: она оказалась почти прозрачной, тонкой, золотой, божественно прекрасной. А Анна шла ко мне с молчаливым восхищением, и только окружавшее ее серебро разгоралось все сильнее по мере того, как росло мое желание соединиться с ней в единое целое. Оно напоминало безумную жажду, и ничего сильнее его я до сих пор не испытывал. Она шла ко мне, и лилии под ее ногами отзывались тихим звоном. Она протянула руки мне навстречу, она сама напоминала цветок, раскрывшийся для меня, желающий целиком принять меня.
       Я гладил ее шелковые длинные волосы, ее плечи и руки, я целовал ее, но жажда все росла и росла неудержимо, и я уже понимал, что если не войду в нее, то просто умру на месте, потому что сердце не выдержит и остановится. Но, видимо, и она испытывала нечто подобное, потому что не могла сдержать стонов, потому что она сама отдавалась мне.
       -- Как ты прекрасен, мой возлюбленный, -- слышал я ее прерывистый шепот, -- ты похож на золотой дождь (где-то это уже было или мне снова кажется?); так напои же своей влагой мои лилии, которые умирают без него, напои моих единорогов, и они будут жить вечно; напои меня, сделав меня подобной себе, мой божественный. Возьми меня, и мы станем одним единым божеством навсегда, навечно, и эту связь не разорвет уже ничто в мире.
       Я и сам был готов уже кричать от безумного желания, когда действительно почувствовал себя превратившимся в неукротимый поток золотого дождя, который, казалось, мог литься бесконечно. Золотой дождь заливал лилии, и я чувствовал, как они благодарно раскрывают свои лепестки навстречу мне. Единороги, изящно изогнув шеи, подставляли головы под золотые струи, и их шкуры начинали все сильнее отливать золотом, пока, наконец, на них не стало больно смотреть. Золотой дождь заливал серебряную девушку, проникал внутрь нее, и она тоже удивительно менялась. Сначала в низу ее живота загорелся крохотный золотой огонек, похожий на искру, которая через минуту стала язычком пламени, а вскоре и вся девушка из серебряной сделалась золотой. А дождь все лил и лил, до полного изнеможения и казалось, он никогда не закончится. А потом золотой дождь превратился в золотой свет, который разгорался все ярче и ярче, растворяя в себе все окружающее, пока вокруг не осталось ничего - ни поляны с сияющими лилиями, ни единорогов, ни золотой удивительной девушки, ни меня самого. Все исчезло, превратившись в свет, растворилось в нем до основания подобно каплям, которые, попадая в океан, становятся волнами и единым целым. Меня не стало. Был только океан света, и он разгорался все ярче и ярче, а потом и мое сознание остановилось, исчезло в одной ослепительной золотой вспышке света.
      
       Стоны, доносящиеся из комнаты, затихли только через три часа. Тогда Гийом медленно поднял голову и встретился в зеркале с собственным отражением, не узнавая его: глаза на неподвижном, как будто изваянном из белого льда лице, стали совершенно черными, искаженными болью. Но внутри он ощущал только ледяное спокойствие и отрешенность, как будто за эти три часа он уже мог наблюдать за самим собой стороны. Потому и дальнейшие его действия были совершенно отрешенными и безотказными, как у лунатика, который спокойно идет по карнизу крыши, не понимая, что под ним находится бездна.
       Он взял платок и перетянул им изрезанную кинжалом левую руку, медленно поднялся, чутко прислушался еще раз: действительно ли все закончилось? Убедившись, что - да - закончилось, он вошел в комнату и оглядел ее. Стол, за которым он оставил Даниэля и Анну, был разорен до основания, скатерть сползла на пол, бывшие бокалы поблескивали осколками тусклым отраженным светом догоравших свечей, одежда двух несостоявшихся влюбленных валялась беспорядочно в разных углах комнаты, а сами они, по-прежнему сплетенные друг с другом, смертельно бледные и больше напоминающие мертвых, явно находились в состоянии глубокого обморока.
       Перешагивая через осколки бокалов, Гийом подошел к их телам, оттолкнул в сторону Анну (она при этом даже не пошевелилась; он знал: так и должно быть), поднял на руки Даниэля, осторожно поддержав его бессильно откинувшуюся назад голову, и отнес в соседнюю спальню. Он уложил его в постель, укрыл как ребенка, бережно поправил спутанные волосы, поцеловал закрытые глаза, а потом долго сидел, бессильно опустив руки и глядя на него, как будто навсегда хотел сохранить в памяти его черты. Он вспомнил, как всегда мечтал вот так сидеть и смотреть на него (маленькая Козетта со своим чудом - впервые подаренной дорогой куклой: "Что же ты не играешь, дитя мое?" - "О, что вы, сударь, я играю!"), смотреть вечно, хотя и знал, что такого счастья ему дано не будет, потому что бог не милосерден, его забавляют ситуации, в которых подопытным людям-ангелам препарируют души и сердца.
       Наконец опомнившись и бросив последний прощальный взгляд на Даниэля и прошептав неслышно: "Люблю тебя. Никому тебя не отдам", Гийом вернулся в комнату, где оставалась Анна. С невероятной тщательностью, которой позавидовала бы любая горничная, он одел ее, придирчиво оглядел каждую складку на ее платье, после чего вышел на улицу через черный ход в темный переулок, где его приказания ждал кучер, уже слегка задремавший.
       -- Давай сюда карету, -- коротко приказал Гийом и вернулся за Анной.
       Он поднял девушку, невесомую, как перо, и быстро спустился по витой лестнице со второго этажа, спокойный оттого, что его сокровище осталось там, наверху: зачарованный принц, который завтра утром проснется со стертой памятью. Он ничего не запомнит, он будет прежним, как будто никакой Анны и не было в его жизни. При мысли об этом Гийом улыбнулся. При помощи кучера он уложил Анну в карету и тихо назвал адрес.
       Правда, далеко ехать не пришлось, -- особняк маркизов де ла Рош находился совсем рядом, буквально в нескольких кварталах от особняка графа де Монвиль. Насмерть перепуганной горничной, увидевшей бесчувственную госпожу, он спокойно объяснил:
       -- Я думаю, у вас нет ни малейшего повода для беспокойства, мадемуазель. Дело в том, что сегодня невероятно душно, да к тому же и в салоне принцессы Ламбаль, откуда возвращалась ваша госпожа, тоже было слишком жарко. А госпожа слишком нежна, чтобы присутствовать на подобных мероприятиях.
       -- О да, сударь, -- пробормотала горничная. - Вот и господин де ла Рош всегда говорил, что в Париже слишком душно, и что только когда госпожа будет находиться в их имении в Бретани он сможет быть спокойным за нее... Ах, сударь, что же теперь мне будет от господина, когда он узнает, что с госпожой приключилось такое несчастье? - И она закрыла лицо руками.
       Гийом лучезарно улыбнулся и погладил горничную по щеке:
       -- Ничего вам не будет за это, детка. Потому что он ничего не узнает. Ваш господин ничего не должен знать об этом, ни к чему ему лишнее беспокойство, да и госпожа, как мне кажется, наутро будет совершенно здорова и сможет отправиться к нему в Бретань. А уж я тем более никому ничего не скажу, да и зачем мне это надо?
       -- Правда? - горничная смотрела на Гийома огромными черными глазами, блестящими от слез и неожиданной надежды на счастливое избавление от хозяйского гнева.
       -- Конечно, правда, милая, -- убежденно сказал Гийом. - Так что скорее выноси свою госпожу из кареты и укладывай ее в постель. И, как мне кажется, ни к чему рассказывать ей о том, кто именно доставил ее в дом. Господь говорит: делая добрые дела, не жди благодарности, иначе не получишь воздаяния на небе.
       Тронутая до глубины души столь благочестивой тирадой, горничная поклонилась ему:
       -- Вы слишком добры, сударь... Но... Как вы хотите. Я ничего не стану рассказывать госпоже.
       -- Вот и славно, -- проговорил Гийом, глядя, как двери особняка маркизов де ла Рош захлопываются. Для него Анна исчезла навсегда.
       -- Эй, сударь! - окликнул его кучер. - Как мне показалось, вы не желаете, чтобы об этом случае кто-либо узнал? Молчание в наши дни действительно подобно золоту...
       -- Ах ты проходимец! - рассмеялся Гийом. - Держи! - И он швырнул кучеру увесистый кошелек.
       -- Ого! - отозвался тот, взвесив кошелек на руке. - Теперь будьте уверены, сударь, что я и на Страшном Суде ничего не скажу, хоть бы меня поджаривали на самой большой сковородке в аду!
       -- Не накликай на радостях! - усмехнулся Гийом. - Все, прощай! Я хочу пройтись пешком, так что ты свободен. Ступай с богом!
       И он с легким сердцем отправился домой, и ему казалось, что он слышит, как звенят и поют в непроглядной ночи звезды...
      
       Наутро Анна проснулась со странным чувством, будто она что-то забыла, причем крайне важное, невероятно важное! Но как ни старалась она вспомнить, что же это было, не могла: только смутный образ неведомого юноши небесной красоты, волосы которого отливали солнечным золотом, а глаза были похожи на парижское небо, преследовал ее. Наверное, это было чудным сном, из тех, что бывают в жизни только раз и никогда больше не повторяются, из тех, что никогда не дано забыть, до самого смертного часа.
       -- Что с вами, госпожа? -- встревоженно спросила служанка, заметив ее растерянность (потерянность).
       -- Ничего, ничего, Мари, -- рассеянно отозвалась Анна. - Сон приснился... Такой чудесный!
       Служанка облегченно вздохнула: граф де Монвиль и в самом деле не обманул ее, сказав, что госпожа ничего не вспомнит, значит, и господин не отчитает за нерадивость. Слава богу, что все обошлось!
       -- Карета уже готова, госпожа, -- сказала служанка.
       -- Ах да... -- сказала Анна. - Конечно, уже пора ехать...
       Она казалась безжизненной, как кукла, спокойной, но словно какой-то живой огонек угас в ней. Она соглашалась со всеми требованиями, которые к ней предъявляли, она давала себя одевать, усаживать в карету. Ей было все равно, и она постоянно прислушивалась к чему-то внутри себя, как будто мучительно пыталась вспомнить хотя бы отзвук того удивительного сна, важнее которого не могло быть ничего на свете... Только через несколько дней, рядом с мужем, она немного оттаяла, снова стала прежней, снова часами гуляла в одиночестве на морском берегу, читала толстые романы, но и в эти моменты временами ее глаза становились невероятно далекими: она вспоминала своего золотого юношу, о котором шумел дождь и пели птицы, шептал морской прибой и цветы, ветер и книжные страницы.
       И окончательно она оттаяла только тогда, когда поняла, что беременна. Ее супруг был счастлив, а его жена вся светилась тихой радостью, как будто ей было доверено на сохранение величайшее сокровище. Она знала, что сбережет его, что не отдаст его никому, этот ребенок - ее величайшая драгоценность, доверенная ей самим богом. Этого золотоволосого малыша, родившегося чуть раньше срока, маркиз обожал, а для маркизы он стал единственным светом в жизни, и кроме него, она не хотела никого видеть, ничем заниматься. Наверное, некоторые даже считали, что она помешалась на своем ребенке, но видеть его постоянно стало ее насущной потребностью, и она не подпускала к нему даже нянек и кормилиц, боялась оставить малыша одного даже на минуту. Его, ставшего для родителей величайшим счастьем, назвали Луи, и маркиз не пожелал бы себе иной судьбы: жить рядом с двумя обожаемыми существами, если бы иной раз его не смущало поведение маркизы, которое он приписывал ее слабой нервной системе. Не раз он заставал жену, певшую малышу колыбельные песни, не слышанные им никогда, и содержание их казалось ему таким странным... Более чем странным...
       Все. Прощай. Полувздох - полувзгляд...
       И никто не вернется назад,
      
       Не вернется к последней реке,
       Что сейчас пропадет вдалеке.
      
       Ты на поезд чуть-чуть опоздал.
       Задохнулся огнями вокзал...
      
       Может, к лучшему -- так опоздать -
       Чтоб не верить, не помнить, не ждать.
      
       Тень прекрасных стареющих глаз...
       Все, что было для вас, не про вас.
      
       Тень прекраснейших... Крыльев ли? Рук?
       Поклонись королеве разлук.
      
       Тень твою застилают дожди.
       Только взгляд... Все. Теперь - уходи.
      
       А утром его взгляд был чист, как и всегда, и глаза были прежние - прозрачно-серые, как парижское небо, широко распахнутые, как у ребенка.
       -- Что-нибудь снилось, братец? - ласково спросил его Гийом, уже почти одетый, стоявший рядом с окном, и солнце просвечивало сквозь тончайший батист его рубашки, не скрывая линий его гибкого тела.
       -- Какая-то гадость... -- на лицо Дани набежала мгновенная тень. - Два огромных здания на фоне безоблачного неба, два уродливых строения, возвышавшихся над неизвестным городом, как скалы. А потом два маленьких самолета врезались в этих здоровенных монстров, и они начали оседать вниз... А внизу стояли толпы людей, и все они кричали, некоторые пытались куда-то бежать, другие, не смущаясь ничем (наверное, точно так же они вели бы себя во время Второго Пришествия и Армагеддона), снимали на камеры, как падают вниз огромные каменные обломки, как пламя охватывает этажи...
       Гийом медленно приблизился к нему. Его прозрачные зеленые глаза были необычно серьезны.
       -- Я ничего не понял, -- признался он. - Даже некоторых слов не понял. Но я умею чувствовать... Воспринимать... Это скверный сон из будущего, и он доказывает, что Грааль еще долго не будет найден. - а потом, после секундного молчания, он почему-то добавил фразу из песни, принадлежащей тому же будущему: "И если завтра начнется пожар, все здание будет в огне... Мы погибнем без этих крыльев, Что так нравились мне"... Но почему-то я уверен, ты, Дани, несмотря ни на что, сохранишь свои крылья, хотя с крыльями жить больно и трудно, почти невозможно. Но... если начнется пожар, выживешь только ты, крылатый. А я... Я готов отдать свои крылья, лишь бы спрятать тебя как можно дальше от их глаз...
       -- А меня ты спросил? - возмущенно спросил Дани, привстав на постели. - А если мне все это нравится и я не хочу быть спрятанным? Мне нравилось, когда меня слушали в салоне.. Ведь я имел успех, правда, Гийом?
       -- "И пораженья от победы ты сам не сможешь отличить?" - иронически процитировал Гийом. - Ты имел успех, так что из того? Кто вспомнит о тебе через десяток лет? Да если даже и вспомнит, тебе-то что до этого? Тебе кажется, что ты свободен, а на самом деле - заключенный, только твоя камера имеет несколько большие размеры, чем камера в какой-нибудь Бастилии. Ты ничего не можешь сделать сам, ты ничего не сможешь изменить, а все, что смогу сделать для тебя я - это спрятать как можно лучше, превратить тебя в подобие камня, и тогда все станут говорить, что Грааль - это чаша, камень, да что угодно, но только не человек? Неужели тебе недостаточно нескольких жизней, чтобы пресытиться ролью жертвы? Или жертвенная психология уже настолько въелась в твое сознание? Или ты не видишь, что я постоянно делаю для тебя? Постоянно слежу, чтобы ты не попал в лапы "Кварты", которая проделает над тобой не знаю что, но оно будет похоже на то, что сделал с нами обоими Тренкавель во времена Монсегюра! А ты тонешь и не даешь мне спасти себя, не только не помогаешь, но даже мешаешь! Но я даже помогать мне не прошу, только не мешай!
       -- Так что ты предлагаешь? - спросил ошарашенный такой страстной тирадой Дани. - В провинции я готов был остаться на всю жизнь, но ты же сам сказал, Гийом, что нам необходимо перебраться в Париж... Иногда я перестаю понимать тебя...
       Видя его растерянность, Гийом сообразил, что наговорил лишнего. Он сделал глубокий вдох, как перед прыжком в воду и обнял Дани за плечи.
       -- Прости, братец, -- сказал он. - Я прошу тебя лишь об одном: не дай этим господам запудрить себе мозги. Будь ты хоть самим Гомером, да кому в конечном итоге будут нужны твои стихи, кроме меня? Ведь ты пишешь их для меня? Или я ошибаюсь, Дани? - последнюю фразу он произнес шепотом, глядя прямо в его серые глаза с откровенной любовью и мольбой, и такая жалость, как морской прибой, с головой накрыла Дани, что он прижался к плечу Гийома, совсем как раньше, в Тулузе (как же это было давно!) и, взяв его руку в свою, поднес ее к губам.
       -- Вся моя жизнь для тебя... -- прошептал он и вдруг заметил под золотистыми кружевами рубашки Гийома почерневший от крови платок.
       -- Что это, Гийом?! - с ужасом спросил он. - И... И почему я совсем ничего не помню?.. Я не помню, что произошло вчера! Я не помню, как пришел домой, что делал, как ложился в постель... Что все это значит? Я болен, Гийом? Скажи мне честно наконец!
       -- Да, -- тихим эхом отозвался Гийом, -- ты просто болен, но это не страшно. Это бывает, и поэтому я должен постоянно быть рядом с тобой. Постарайся никуда не отходить от меня, чтобы с тобой не произошло больше ничего подобного, любовь моя.
       И столько звенящей нежности звучало в его голосе, что Дани поцеловал его израненную руку.
       -- Неужели ты так переживал из-за меня? - робко спросил он.
       -- Да, -- ответил Гийом, и только это слово и было правдой.
       В дверь постучали.
       -- Войдите! - крикнул Гийом.
       Дверь отворилась, и в комнату вошел слуга Лоран.
       -- Что тебе, Лоран? - с досадой спросил Гийом, совершенно уверенный, что тот сейчас доложит, что беспорядок в соседней комнате уже устранен. И что он тогда будет объяснять по этому поводу Дани?
       -- Вам письмо, -- неожиданно сказал Лоран.
       -- Вот как? - немного удивился Гийом. - И от кого же?
       -- Анонимное, -- ответил Лоран.
       -- Так... -- медленно произнес Гийом, чувствуя, как в нем снова взметается бешеным цунами волна неукротимой тревоги. - Никогда еще не получал анонимных писем.
       -- И что бы это могло быть? - рассеянно поинтересовался Дани, взгляд которого уже снова сделался далеким, улетающим куда-то вдаль, за стаей птиц, которая мелькнула перед распахнутым окном.
       -- Поклонники, -- сквозь зубы, с неожиданной даже для самого себя ненавистью процедил Гийом. - Давай письмо.
       Лоран с поклоном приблизился и протянул ему узкий конверт, пахнущий вульгарными резкими духами, который Гийом взял осторожно, с отвращением, двумя пальцами, как если бы ему пришлось брать в руки ядовитую гадину. Он не слышал, как удалился Лоран, потому что теперь уже перед его глазами вспыхнула яркая картина: страшная женщина с растрепанными волосами и распухшим горлом и разинутым красным ртом, хрипящая и сжимающая как копье -- окровавленное самодельное копье - полусгоревшее острое полено, которое она достала из камина, чтобы убить его. Даже распечатывать письмо ему не потребовалось бы: уж слишком говорящим был вульгарный запах духов, употреблять которые могла только она, эта ненавистная дьяволица. Неужели она никогда не оставит их в покое?
       И все же он разорвал конверт, хотя и чувствовал приступ тошноты.
       Письмо было совсем коротким. Знакомым почерком, корявым, неумелым, как будто человек недавно выучился писать, было выведено: "Ты все равно не получишь своего брата. Он будет со мной. Подпись гласила: Предавшая "Квинту"". Гийом тщательно разорвал письмо на мелкие клочки и швырнул их на пол.
       -- Что там такое было? - спросил Дани по-прежнему рассеянно.
       -- Пустое, -- улыбнулся Гийом. - Одна давняя поклонница мечтала назначить мне свидание, однако... Я решил, что правильнее будет поступить с ней вот так. - И он наступил на скомканные обрывки письма ногой.
       -- А тебе не кажется, -- сказал Дани, откидываясь на подушки и наслаждаясь ласковыми лучами солнца, скользившими по его лицу, -- Что с женщиной поступать таким образом невежливо? Ведь ты мог бы ответить хотя бы... Ну, что-нибудь такое... уклончивое...
       -- Ерунда, Дани, -- ответил Гийом, подходя к нему и ложась рядом. Он откровенно любовался своим Дани, а потом, не удержавшись, осторожно провел пальцами по его волосам, золотым от солнца. - Зачем тратить время, когда можно все решить быстро и решительно? Я же говорил тебе вчера: разве ты не помнишь? Тебе надо научиться говорить "нет".
       Дани покачал головой:
       -- Нет, ничего не помню. Все смутно, расплывается как в тумане. Даже сон я помню лучше, чем вчерашний день. Прости меня, Гийом. - И он уткнулся головой в его плечо.
       -- Да за что же? - голос Гийома звучал спокойно, но изумруд его глаз стал влажным отражением морского адриатического прибоя.
       -- За то, что я так стесняю тебя... Я знаю, насколько неприспособлен к жизни. В одном из своих снов я видел удивительную райскую птичку и подумал, что похож на нее: так же, как она, рвусь на волю, где должен неминуемо погибнуть.
       -- Но ведь мы потому и встретились, я так думаю, чтобы я мог охранять тебя. Ты для меня - как мой ребенок, и я никому тебя не отдам. Как не отдают своих детей дикие звери.
       -- Но ведь я никуда не денусь от тебя, любовь моя. - Он поцеловал его ладонь. - Ни у кого не видел таких красивых рук...
       И вдруг ослепительная вспышка поразила его мозг: залитые осенним солнцем парижские улицы, которые должны были бы быть усыпаны листьями платанов, но это были не листья, а отрезанные человеческие кисти рук. Видение было таким ярким, что Дани с невольным стоном схватился за голову, которую тут же пронзила боль.
       -- Что с тобой? - испугался Гийом. - Дани, что случилось?
       -- Ничего, -- прошептал Дани, в один миг побледневший и осунувшийся. - Я, видимо, и вправду болен, Гийом... Я скоро стану обузой для тебя.
       -- Грааль не может быть обузой. Это величайшее счастье, сокровище, которое мне доверено сберечь. А если и не доверено, я сам взял на себя эту обязанность.
       В дверь снова постучали.
       -- Да закончится это когда-нибудь или нет? - возмутился Гийом.
       -- Простите, господин, -- отозвался Лоран, заглядывая за дверь. - Вам еще письмо.
       -- Кажется, ты становишься все более и более популярным, -- неловко попытался пошутить Дани.
       -- Давай сюда, -- сказал Гийом, и теперь уже его голос звенел от волнения, которое он уже не в силах был скрыть.
       Перешагивая через клочки предыдущего письма, Лоран с некоторой опаской приблизился к молодому господину, выражение лица которого не сулило ничего хорошего.
       Однако этот конверт был совсем другой, благоухающий самыми изысканными ароматами, хотя, когда Гийом распечатывал его, его сердце буквально заходилось от страха, он тревожился теперь гораздо сильнее чем после получения первого письма.
       -- Что теперь? - нетерпеливо спросил Дани, от которого не укрылось нервное движение рук Гийома.
       -- Приглашение на вечер к принцессе Ламбаль, -- медленно проговорил Гийом. - Специальное приглашение, потому что на этом вечере будет присутствовать граф Сен-Жермен. - Он опустил голову. - Не нравится мне это...
       -- Но ведь когда-то Сен-Жермен оказал нам огромную услугу, -- попытался слабо возразить Дани, хотя отчетливо понимал, что сам не верит в то, что говорит. Все его существо протестовало, хотя разумных причин для подобного беспокойства не было никаких. Вроде бы...
       -- Сейчас никто никому не оказывает услуг, -- строго и отчетливо произнес Гийом. - Если тебя приглашают, значит, ты кому-то сильно нужен...
       -- Слушай, Гийом, -- сказал Дани, поднимаясь наконец с постели и, слегка пошатнувшись, подойдя к окну, -- А тебе не кажется, что у нас с тобой медленно развивается мания преследования?..
       -- Вот как? - Гийом вскинул голову, привычно откинув со лба пушистую темную челку. - Тогда слушай меня, Дани. Могу я взять с тебя слово, что ты не покинешь этой комнаты в течение двух часов? Мне нужно переговорить кое с кем...
       Но Дани, снова следящий за полетом свободных птиц за окном, вряд ли как следует расслышал его слова.
       -- Да, да, конечно, -- быстро ответил он (только бы снова не оказаться навязчивым!) - Что хочешь я пообещаю тебе. Я не выйду из этой комнаты. Только с тобой, Гийом. К тому же я неважно себя чувствую и хотел бы снова лечь в постель, чтобы к вечеру быть в силах прийти на вечер к принцессе.
       -- Вот и хорошо, -- сказал Гийом.
       Он подошел к Дани, бережно поцеловал его в лоб, подвел к постели, уложил под одеяло, а потом, мгновение подумав, взял со стола лист бумаги и перо.
       -- Это на тот случай, если тебе захочется что-нибудь написать, -- объяснил он. - Чтобы не пришлось вставать.
       -- Спасибо, Гийом, -- благодарно улыбнулся Дани. - Не знаю, что бы я делал без тебя. Я так люблю тебя, любовь моя...
       -- Ты - только мой, запомни это, -- отозвался Гийом.
       Он надел шляпу, взял перчатки и перед тем, как выйти, ободряюще улыбнулся Дани.
       -- Жди меня, -- сказал он. - Я даю тебе слово, что вернусь через два часа.
      
       Жан дю Барри принял Гийома в своем кабинете, заваленном стопками бумаг и горами писем. Он еще не успел переодеться и сидел за своим столом в зеленом халате, поигрывая золотистыми кистями и с нескрываемой иронией глядя на посетителя.
       -- Надо же! - с наигранным удивлением произнес он, откидываясь в кресле. - Вот уж кого не ожидал увидеть! Гийом! Мой беспутный племянник! Да никак ты одумался и оставил в покое своего непутевого мотылька?
       Однако глаза Гийома оставались серьезными.
       -- Оставьте свое ерничанье, дядюшка, -- сказал он. - Я пришел к вам с серьезными вопросами и не уйду, пока не получу на них ответа.
       -- О как! - дядюшка по-прежнему саркастично вскинул брови. - Как мы серьезны, право! Какой геройский вид! Прямо-таки Ахилл на осаде Трои! И как же ты, друг мой, решился бросить одного своего Патрокла? Он ведь небось в твое отсутствие опять дряни какой-нибудь наглотается или в историю какую-нибудь влезет, -- одно не лучше другого! Завел ты себе птичку райскую, которая еще нагадит тебе так, что тебе и не снилось, сынок!
       -- Я не совета пришел у вас просить, -- мрачно отозвался Гийом.
       -- Тогда чего же? - дядюшка налил в высокий бокал темного бургундского вина. - Будешь? - поинтересовался он.
       Гийом отрицательно покачал головой.
       -- Так чего же? Девочек своих порастерял, что ли? Сейчас найдем, через пять минут прибегут, не проблема!
       Гийом указал на одно из нераспечатанных писем на столе, на котором красовался российский гербовый орел.
       -- С Россией связи поддерживаете? - спросил он и прямо взглянул в глаза дю Барри.
       Жан мгновенно сделался серьезным.
       -- А что ты думал? - неожиданно резко спросил он. - Думаешь, всю жизнь с шутом гороховым дело имел? А теперь понял, что ошибся? Да я насквозь тебя вижу и зачем пришел - знаю. Ты считаешь, в кабаке сидеть или стихи читать, -- все это просто так? Ошибаешься, друг мой! Тебе неизвестно, кто именно управляет этим завсегдатаем кабака или стихоплетцем вроде твоего мотылька.
       -- А вам известно? - в упор спросил Гийом. - Может, известно, кто и королевскими шлюхами управляет, всеми главными предательницами чего уж я не знаю...
       -- И мне не все известно, -- ответил дю Барри. - Однако я знаю, в отличие от тебя, что такое дисциплина, и не трепыхаюсь я вроде тебя.
       -- Плевать я хотел на вашу дисциплину гребаную, -- с ненавистью сказал Гийом. - Мне нужно знать, что такое "Кварта" и "Квинта" и зачем вам нужен Дани. И, наконец, что это за хрень такая - "Заговор Полярного Солнца"?
       -- Ты и это знаешь? - удивился дю Барри. - Удивительно: такая умная голова и до сих пор на месте. И как это может быть?
       -- Частично от Даниэля, а частично сам догадался. И что вы мне сделаете: голову оторвете? - Последнюю фразу он произнес с вызовом.
       -- Что ж, если тебе так хочется... -- медленно протянул Жан дю Барри, отпив небольшой глоток вина из бокала. - Что касается твоей головы, то ее и так оторвут, без моего участия.
       -- Прямого и непосредственного? - уточнил Гийом.
       -- Да какая разница, -- почему-то рассеянно произнес Жан. - По любому... Уж больно голова у тебя привлекательная. Слишком красивая, не для этой жизни, а все слишком красивое, как правило, уничтожается. Закон жизни или логики, как тебе угодно.
       -- Вы не ответили, что такое "Кварта" и "Квинта", -- продолжал настаивать Гийом.
       -- И не отвечу, -- сказал дядюшка. - Не суйся в наши дела, сынок, целее будешь. А что будет, того никто не изменит - ни ты, ни я. Это все равно что выйти против вражеской армии с твоей единственной шпагой.
       -- Этой? - живо спросил Гийом, выхватывая шпагу и приставляя ее конец к горлу дю Барри.
       -- И чего ты добьешься этим, дурень? - прохрипел Жан. На его шее все яснее отпечатывался красноватая вмятина, грозившая вот-вот стать отверстием. - Ну, убьешь ты меня, но ведь все равно ничего не узнаешь и Дани своего не спасешь. Его вообще ничего не спасет. Если он нужен братьям, они в любом случае возьмут его.
       -- От кого должен поступить приказ? - продолжал спрашивать Гийом.
       -- Не знаю, -- охотно сказал дю Барри. - Но и на этот случай все предусмотрено. Если один из членов организации по каким-то причинам выходит из игры, на его место вступает другой, потом следующий и откуда - неизвестно, потому что нас много, как песка в море. И еще одно: мы не знаем друг друга.
       -- Так как же вы различаете друг друга? По перстням?
       -- И чего я с тобой разговариваю, если ты такой умный? - дю Барри спокойно отвел шпагу Гийома от своей шеи. - Лучше сядь и успокойся. Имей в конце концов мужество принимать то, что изменить не можешь. По примеру древних философов, так сказать.
       Его лицо хранило спокойствие каменного истукана, на которого, должно быть, молились какие-нибудь африканские людоеды. Перед Гийомом возвышался человек-гора, с которым, конечно, можно было бы бороться, пока не обломаешь шпагу, да только не изменишь ничего. "Убей меня - убей себя: ты не изменишь ничего". Что-то сломалось в душе Гийома.
       -- Умоляю вас, не трогайте Дани, -- тихо произнес он. - Я предупреждаю вас, что пойду на все, чтобы этого не случилось.
       -- Да жив будет твой Дани, -- усмехнулся дядюшка. - Если, вроде тебя, дергаться не будет, но об этом я уже позабочусь.
       -- Да, опыт у вас есть, -- сказал Гийом. Его пальцы нервно сжимали лежащую на коленях шпагу, а глаза вместо темных изумрудов все больше отливали ничего хорошего не предвещающей чернотой.
       Дядюшка хмыкнул:
       -- Да и в тот раз ничего такого страшного с ним не случилось. Подумаешь? Вот когда ты у Манон Трахнутой сцену из греческой трагедии закатил, -- это имело кое-какие последствия для всех нас, включая твоего мотылька двинутого. А тогда... Если бы он не ляпнул тебе ничего сдуру (вот ведь - язык без костей!), то ничего бы в этом мире не сдвинулось.
       -- А теперь? - в упор спросил Гийом. - Сдвинулось? Или вы хотите, чтобы сдвинулось что-то еще?
       -- Так ты же сам не раз говорил, что ненавидишь эту затраханную страну вместе с королем-придурком и его шлейфом из шлюх... Разве ты не мечтал убить его?
       -- Ах, вот в чем дело, -- кивнул Гийом. - Обеими руками "за", только Дани все-таки не трогайте. Тренкавель вам чем не подходит? Да я, наконец?
       -- Ах ты мой миленький! - гримаса исказила лицо дю Барри. - Теперь мы уже сделки заключить пытаемся... Не получится. И не потому, что я такой упертый, не потому, что ты или Тренкавель, или я сам - плохи. У всех нас нет кое-чего, что есть у него...
       -- Грааль? - выдохнул Гийом.
       Дю Барри кивнул.
       -- Только одна капля Грааля, и все государство королей, узурпировавших власть Меровингов, взлетит на воздух! - Он говорил и поднимался из-за стола, краснея от возбуждения и поднимая вверх руки. - А потом!.. Волна покатится дальше - на Восток! До самых Гималаев!
       -- Да вы - просто маньяк больной, дядюшка! - возмутился Гийом. - И вам, как и Тренкавелю, колокольчики Гималаев покоя не дают? А меня тогда вы зачем использовали?
       Дю Барри хрипло рассмеялся:
       -- А, Монсегюр! Никак не забудешь того двойного костра? Да ты просто случайно попал под общее с этим мотыльком колесо! Ты нашел его, почувствовал уж не знаю каким чувством, а поскольку ты у нас - личность яркая, то по тебе (да-да, именно по тебе, мы безошибочно вычислили Грааль). Ты, извини, оказался только сопроводителем Грааля - предмета в общем-то ненужного и не пригодного в обычной жизни, зато становящегося взрывоопасным в критические моменты. И теперь такой момент настал, и хранителя не спросят, можно ли взять его сокровище или нет. Тем более, что возьмут его буквально на пару часов (больше нам и не нужно), а потом вернут тебе.
       -- Вернут?! - воскликнул Гийом. - В каком состоянии мне его вернут? Возьмут человеком, отдадут ничего не соображающим камнем?
       -- А это уже твоя забота, -- холодно произнес дю Барри. - Его возьмут и сделают то, что запланировано. А уж каким он потом будет и что с ним потом станешь делать ты - не наша забота!
       -- Проклятая скотина, я убью тебя! - закричал Гийом, бросаясь на него, но Жан с неожиданной силой остановил его.
       -- Не ожидал? - усмехнулся он снисходительно. - Твой дурак и распутник дядюшка успел не только в России, но и дважды на Тибете побывать. Так что теперь ты, племянник, пошел вон, и меня не интересует, что ты будешь делать и что предпримешь, потому что все твои усилия разобьются, как волна о камень. С кем ты будешь сражаться, когда против тебя воздух и ветер, камни и птицы?
       -- Не трогайте птиц, -- сказал Гийом и вышел за дверь. Он был совершенно уничтожен.
      
       Гийом медленно шел по улице, раздумывая, как ему поступить дальше: Дани он не мог отдать в любом случае, но как он сможет справиться с целой армией невидимых братьев "Кварты" и "Квинты"? Как-то Дани говорил ему, что когда он пишет и ничего хорошего в голову не приходит, самый лучший способ - выйти на улицу и просто прогуляться; в этом случае очень часто идея приходила сама по себе. "Надо только уметь слушать себя, -- говорил Дани. - И еще уметь видеть знаки, которые во множестве окружают нас, и только мы не хотим замечать их по собственной глупости".
       И вот он медленно шел по улице, не обращая внимания на то, как вдалеке начинает ворчать гром, предупреждая о дожде, который вот-вот начнется. Проходя по рынку, он смотрел, как торговки поспешно собирают товар, потом немного постоял рядом с рыбной лавкой, хотя не выносил запах рыбы больше всего на свете, и внезапно услышал крик торговца: "Господин! Не желаете ли приобрести костюмы? Я возьму совсем недорого!" В другое время Гийом счел бы подобное предложение оскорблением для себя, потому что для него костюмы шили на заказ лучшие портные Парижа, однако, вспомнив слова Дани, он на секунду задумался, а потом решительно направился к торговцу одеждой.
       -- Что-нибудь неприметное, -- бросил он, почти не глядя на торговца.
       -- Ах, что вы, господин, -- попытался возразить тот. - Сразу видно, что вы - ценитель исключительно красивой одежды. Могу ли я предложить вам товар, только что доставленный мне из Амстердама?
       -- Не можешь, -- сказал Гийом и бросил на него убийственный взгляд. - Я сказал: неприметное! - и он сам выбрал два коричневых костюма, больше подходящих для крестьян или бедных горожан, после чего небрежно швырнул деньги торговцу.
       Купленные костюмы он засунул подмышку и пошел все так же не спеша, хотя по камням мостовой уже ударили первые капли дождя. Вслед за первыми крупными каплями, дождь, словно осмелев, начал хлестать все сильнее и сильнее, но Гийом не ускорял шага. Мимо него с визгом пробегали дети, торопились в укрытие прохожие. "Будешь ты бежать под дождем или нет, все равно вернешься домой таким же промокшим", -- подумал Гийом, и вдруг его взгляд упал на нищего высокого паренька, сидящего на обочине улицы.
       Гийом остановился и внимательно посмотрел на него.
       -- А ты почему не прячешься от дождя? - спросил он.
       Паренек поднял на него лицо, и Гийом поразился: насколько его светлые глаза, такие же широко распахнутые, как будто удивленные, как у Дани, похожи на глаза его брата. Да и ростом они были приблизительно одинаковы, только волосы не такие светлые, гораздо темнее... И что с того? Что-то смутное начинало рисоваться в воображении Гийома.
       -- Почему ты сидишь тут совсем один, как будто у тебя нет дома? - снова спросил Гийом.
       -- А у меня действительно нет дома, -- просто ответил паренек. - Никого нет. В деревне все родные вымерли от голода, и я пошел в Париж на заработки, но оказалось, что найти здесь работу не так-то легко.
       -- Считай, что ты уже нашел ее, -- сказал Гийом. - Вставай и пойдем со мной. Будет тебе работа на сегодняшний вечер.
       -- А что я должен делать? - поинтересовался паренек.
       -- Молчать. - отозвался Гийом. - И делать все в точности так, как я говорю.
       -- Меня зовут Венсан, господин, -- сказал паренек.
       Гийом только кивнул в ответ головой. Его не особенно интересовали такие подробности; он уже обдумывал детали своего плана. И только одного звена не хватало для решения этой задачи, но он был уверен, что он найдет его.
       И это звено нашло его само, что лишний раз убедило Гийома в правильности его решения. Когда он уже входил в свой особняк, на пороге его встретил Лоран с очередным письмом в руке.
       -- Опять?! - в бешенстве воскликнул Гийом.
       -- От вашего брата, -- быстро ответил перепуганный Лоран.
       -- Анри? - радостно удивился Гийом, а мысль пронеслась мгновенной вспышкой: "Вот оно! То, чего мне не хватало!"
       -- Лоран, -- обратился он к слуге. - Возьми этого молодого человека, отведи к слугам, приведи в порядок, так, чтобы он выглядел очень прилично. Понимаешь - очень!
       -- Понял, -- кивнул Лоран, обрадованный тем, что гнев его господина улетучился так скоро. - Пойдем, -- сказал он Венсану, и они оба быстро скрылись в глубине дома.
       -- Отлично, отлично... -- пробормотал Гийом. Думая над последними деталями своего предприятия, он на несколько минут задержался на лестнице, а потом, уже прежний, ледяной ангел с сияющими глазами, птицей взлетел по лестнице, в комнату к Дани.
       Он застал его у окна. Дани сидел около окна, откуда доносилась прохлада, навеянная дождевой водой и что-то быстро записывал на листе бумаги. Как обычно, он не заметил появления Гийома, но когда тот осторожно подошел к нему, быстро поднял голову, и его глаза светились необычайной радостью, как будто он ждал возвращения Гийома с минуты на минуту. Гийом положил ему руку на плечо, и Дани прижал ее своей, выронив перо из руки.
       -- Ты писал? - ласково спросил Гийом. - Стихи?
       -- Да, -- ответил Дани, улыбаясь. - О дожде. У нас с тобой было столько дождей, и у каждого было собственное лицо. И эти стихи - снова для тебя, Гийом...
       -- Покажешь? - спросил Гийом.
       -- А как же! - Дани протянул ему лист бумаги. - Ведь это же для тебя...
       И как раз в это мгновение дождь, как по волшебству, прекратился, и щедрое солнце хлынуло в окно, заиграв на волосах Дани золотым ореолом. Гийом, невольно залюбовавшись им, так и застыл с протянутой рукой.
       -- Гийом... -- смутился Дани. - Ты что?
       Гийом встряхнул головой, как обычно, когда его внезапно отрывали от размышлений или фантазий.
       -- Тобой залюбовался, любовь моя, -- искренне ответил он, и его глаза блеснули светом счастливой улыбки. - Давай сюда свои стихи.
       Он взял бумагу и начал читать, а Дани, как обычно, слегка нервничая, когда кто-то начинал разбор его произведений, немного беспокойно следил за выражением его глаз.
      
       Как люблю, когда хлещет летний дождь,
       Этот дождь похож на тебя,
       Ожиданье в деревьях, и в листьях дрожь,
       Пыль готовых стряхнуть с себя.
      
       Пыль ушедшего времени и разлук,
       Пыль тревожных звериных снов,
       Пыль всего, что было. Лишь этих рук,
       Этих глаз зеленых - любовь
      
       Оставляет в памяти как портрет
       Уходящего ливня - туда,
       Где мы были и нас больше нет
       И не будет уже никогда.
      
       Остается дождь, его капель звук
       Так настойчив: открой, открой,
       Я пришел разрушить порочный круг,
       Я сегодня - навек с тобой.
      
       Есть сегодня, и времени больше нет,
       Есть лишь ты и безумный дождь,
       Не задашь вопроса - он весь ответ,
       Для чего и зачем живешь.
      
       Ты ворвался ветром - небесный свет,
       Разрешенья - зачем? - не спросив,
       Забирай - и столько ненужных лет
       Я отдам за один твой порыв.
      
       -- Спасибо, -- прошептал Гийом, поднимая глаза на Дани. - Люблю тебя.
       -- Люблю тебя, -- эхом отозвался Дани.
       Только тут он заметил, что Гийом сжимает в руках письмо, а подмышкой - одежду.
       -- Что это? - спросил он.
       -- Письмо от Анри, -- сказал Гийом. - Он снова в своей Бретани и ждет нас в гости, если мы того пожелаем.
       -- Вот здорово! - обрадовался Дани, но сразу же сник. - Нет, мы не можем... Сегодня вечером нас ждут у принцессы Ламбаль, да и другие дни... Все дни расписаны.
       -- Не волнуйся, -- Гийом осторожно провел рукой по его волосам. - Я уже все хорошо продумал, когда гулял под этим дождем. Сегодня же мы уезжаем к Анри, и никто об этом не узнает.
       С этими словами он швырнул на постель одежду, купленную на рынке.
       -- А это еще что, Гийом? - удивился Дани.
       Он осторожно тронул одежду и поморщился:
       -- Какая гадость! Что за маскарад!
       -- Ну да, маскарад, -- беспечно произнес Гийом. - Для разнообразия можно иногда и тряпье надеть. Тем более, что это мне надо. Я прошу тебя сделать это для меня.
       -- А кто пойдет к принцессе на вечер? - не сдавался Дани. - От таких приглашений не отказываются... Тем более, я слышал, там сегодня будет присутствовать сам граф Сен-Жермен. Только один раз, потому что уже завтра его уже не будет.
       -- Вот именно поэтому сегодня нас уже не будет в Париже, -- сказал Гийом.
       -- Гийом, -- взмолился Дани, -- не говори загадками! Я совсем ничего не понимаю! Ну ладно, я готов довериться тебе и не пойти на вечер, а вместо этого поехать к Анри. Как я понимаю, для этого ты и купил эту дрянь. - он указал на одежду.
       -- Верно, -- подтвердил Гийом. - И нас никто не узнает.
       -- Но если мы не придем... Дани беспокойно ходил по комнате из угла в угол.
       -- Остановись, -- Гийом твердо взял его за плечи и поставил перед собой. - Говорю же тебе: я обо всем договорился, все решил. И некто придет вместо тебя, и никто не узнает этого, потому что заняты будут не твоими стихами, а Сен-Жерменом.
       -- Нет, я все равно ничего не понимаю... -- медленно произнес Дани. - Я отказываюсь что-либо понимать. Как ты скажешь, Гийом, так и будет.
       -- Вот и славно, -- улыбнулся Гийом. - Теперь ты будешь поменьше болтать, поменьше размышлять над тем, что происходит, и делать только то, что я говорю. Потому что вся моя жизнь принадлежит тебе, и что бы я в ней не делал - делаю для твоего блага. Больше никто в мире меня не интересует.
       Он обнял Дани и прижал его к себе и так, слившись друг с другом, они стояли бесконечно долго, и Гийом постоянно слышал, как трепещет сердце Дани, как птица в клетке, безмолвно повторяя одно и то же: люблю тебя, люблю тебя...
      
       Солнце выглянуло из-за тучи всего на каких-нибудь десять минут и снова исчезло. Летний день сделался почему-то темным, от него повеяло воспоминаниями об осенних ранних сумерках. Снова закрапал дождь.
       Дани, одетый в новый костюм, стоял перед зеркалом и разглядывал себя с явным отвращением.
       -- И кто ж тебя родил? - вздохнул он и поправил волнистые волосы, но довольнее от этого не стал.
       -- Да ты на меня посмотри, -- отозвался Гийом. - Я что, лучше тебя выгляжу? И потом это - временная мера. Главное - цель. Нам бы только до Анри добраться. Он нас ждет, и там ты будешь в безопасности.
       -- А здесь? - решился задать вопрос Дани. - Здесь для меня какая опасность? Особенно если я вместе с тобой? Ты и так меня никуда от себя не отпускаешь.
       -- Меня одного может оказаться мало, -- сказал Гийом, внимательно разглядывая свое отражение в зеркале.
       -- Да кто я такой, чтобы за мной посылали охоту? - продолжал недоумевать Дани.
       -- Грааль, -- коротко ответил Гийом и вышел на лестницу.
       Перегнувшись с лестницы через перила он закричал вниз:
       -- Лоран, где ты? Уже час прошел, наверное! И где только тебя черти носят?
       -- Уже бегу, господин! - отозвался Лоран.
       -- Да не один беги, придурок! Захвати с собой парня, что я с собой привел! Да не ори на весь дом как оглашенный!
       -- Одну минуту, господин Гийом! Уже иду! - сказал Лоран.
       Гийом закрыл за собой дверь.
       -- Что ты затеял? - спросил Дани. - И что это за парень, которого ты привел?
       -- Дани, ты меня иногда доводишь до бешенства своими бесконечными вопросами! - раздраженно сказал Гийом. - Массовый секс устроим. С переодеванием! - и он расхохотался, чтобы скрыть нервную дрожь.
       Прозрачные, внимательные, все понимающие, все прощающие глаза Дана: "Только не плакать, только не плакать... Даже когда больно так, что кажется, не осталось сил, чтобы все это вынести" -- "Хорошо, Дан. Хотя мне действительно больно".
       Через минуту на лестнице послышались шаги. Дверь распахнулась. Лоран стоял на пороге, а за ним нерешительно переминался с ноги на ногу парень, которого Гийом сегодня подобрал на улице. С чисто вымытыми волосами он напоминал сейчас Дани еще больше. Увидев господ, одетых столь странным мягко говоря образом, Лоран ничего не сказал, но прикрыл рот рукой, и его глаза сделались круглыми от удивления.
       -- Давай сюда, -- Гийом сделал приглашающий знак рукой.
       -- Входи, -- кивнул Лоран Венсану и буквально протолкнул его в комнату. Тот все озирался по сторонам и никак не мог понять, зачем он нужен.
       -- Сюда, сюда, ближе, -- сказал Гийом, выводя парня на середину комнаты. - Чтобы мне получше тебя разглядеть. - Он обошел его вокруг, повернул боком, а потом удовлетворенно произнес: Сойдет!
       -- Гийом... -- начал было Дани, но Гийом метнул на него такой убийственный взгляд, что тот сразу осекся.
       -- Лоран, -- четко и серьезно сказал Гийом. - Сейчас ты оденешь этого... молодого человека в одежду Дани, а я посмотрю, что из этого получится.
       И он снова взглянул на Дани, и в этом взгляде ясно читалось: "Молчи! Говорю тебе еще раз: молчи!" А потом этот приказ сменился засветившейся в глазах мягкой улыбкой: "Я люблю только тебя, и если ты не веришь мне... Нет, такого просто быть не может, потому что когда любишь - веришь безоглядно".
       А потом он развернулся к Лорану, одевавшему Венсана, бросая его потрепанную одежду на пол.
       -- Это потом сожжешь, -- приказал Гийом, указывая на старое тряпье. Потом он принялся вслух изучать Венсана. - Так. Рост приблизительно один и тот же, цвет волос относительно одинаковый. Очень худой, ну прямо как ты, Дани, -- и он засмеялся.
       Дани молчал. Парень с улицы буквально на глазах превращался в его двойника.
       -- Отлично! - воскликнул Гийом, а потом прибавил почти шепотом, так, что услышать его удалось только Дани. - К тому же там будет темно, и никто особенно не станет приглядываться....
       От этих его последних слов Дани почувствовал, что его сердце рухнуло куда-то вниз, и ощущение свинцового несчастья, как туча, повисло за окном, как и в душе.
       -- Итак, Лоран, -- произнес Гийом, -- Мы с братом должны будем на время отлучиться. Распорядись, чтобы у черного входа поставили двух самых лучших моих коней. Да смотри не перепутай, дурак: у черного входа!
       -- Я все понял! - быстро откликнулся Лоран. - У черного входа и через пять минут. Сейчас все сделаю. Вы уже можете спускаться, господа.
       -- Какая предусмотрительность! - немного иронично похвалил его Гийом.
       -- А с этим что делать? - кивнул Лоран на Венсана.
       -- Сидеть рядом с ним в комнате и никуда не выпускать. Я вернусь за ним ближе к ночи, он мне понадобится.
      
       Они долго шли по лесу, усыпанному слоем хвоинок и начинающих опадать листьев. В воздухе уже чувствовалось дыхание близкой осени, и небо было как никогда прозрачным и голубым. Где-то в вышине звенели тоскливые крики птиц, собиравшихся в стаи - как можно дальше отсюда, где так холодно и неуютно, где озера и человеческие сердца скоро затянутся льдом.
       Мгновенная вспышка снова пронзила сознание Даниэля (озера, медленно заполняющиеся кровью, и красное солнце (неужели именно так должно выглядеть полярное солнце?) отражается в них, и уже становится невозможно отличить, где же здесь вода, и где отраженный огонь: они слились в одно целое как воплощение несчастья). У тебя слишком яркое воображение, Дани... Кто это говорил? Это уже не имеет значения, потому что с каждым шагом тревога нарастала, вставала перед ним грязно-серой волной, способной заслонить любое, самое прозрачное, самое безоблачное небо.
       -- Гийом, тебе не кажется, что зря мы все это делаем? - тревожно спросил он. - Очередная твоя выдумка даже мне кажется безумной.
       -- А ты просто гуляй и расслабься, -- отозвался Гийом, беспечно посмотрев в небо, и его глаза остались такими же прозрачными, зелеными, как спокойное море у берегов Адриатики.
       -- Их не может быть здесь. Ты во всем мире не найдешь ни одного единорога. И потом... Что ты с ним хочешь сделать? Убить и шкуру повесить на стену как очередной трофей?
       -- Я не знаю, -- ответил Гийом несколько раздраженно. - Я не узнаю тебя, Дани. Ты, поэт, не веришь в существование единорогов? И что это за вопрос: зачем он тебе? Разве поэтам свойственно задавать такие вопросы? Я хочу... Он для меня (господи, как же трудно подобрать нужные слова!) как... золотая удача. А золотую удачу на стену не повесишь и в конюшню не поставишь
       -- Ладно, -- сдался Дани, -- на самом деле я просто боюсь, а чего - и сам не знаю. И потом, вспомни: даже в древних книгах про единорогов писали, будто их поймать совершенно невозможно. Даже в те далекие времена, когда они еще существовали, то водились в местах, абсолютно непроходимых, а поймать их удавалось редко и то - с помощью невинной девушки, к которой он подходил сам и клал голову на колени. Ты совсем не похож на невинную девушку.
       Солнечные лучи, последние, яркие, щедрые, сияли ореолом на темных волосах Гийома. "Он и сам как солнце, самое большое чудо в мире, которое я видел, -- подумал Дани. - Ну зачем ему так понадобился этот единорог?" - "Чтобы поймать свою золотую удачу, -- прозвучал в его голове голос Гийома. - Если хоть раз в жизни увидеть самое красивое, то поймешь, что жил не зря. Он такой же редкий, как любовь, он подарит тебе то, что ты всегда хотел больше всего -- вдохновение".
       -- Я хочу увидеть его. Хотя бы всего только раз.
       -- Боюсь, что для нас обоих это и будет всего один раз. Он убьет нас.
       -- А разве ты не знал, что любовь убивает? Но я предпочитаю такую смерть, потому что умирают все без исключения. Когда-нибудь. Никто не живет вечно.
       Желтые листья платанов, похожие на чьи-то отрезанные ладони, шелестели под ногами. На них даже наступать было страшно, как будто идешь... по еще живым людям.
       -- Про девушек они выдумали, -- сказал Гийом. - Это просто красивая сказка. А на самом деле... Я понял их. Хочешь, расскажу? Нет, лучше покажу. Дани, пожалуйста, прочитай мне свои стихи. Любые.
       -- Хорошо, -- удивленно сказал Дани. - Только они будут совсем другие, не такие, как я писал раньше. Белые стихи тебя устроят?
       -- Меня устраивает все, что ты делаешь, -- мягко улыбнулся Гийом.
      
       Я говорю с тобой
       Листьями клена, бьющимися в стекло,
       Я говорю с тобой
       Вскриками осенних птиц в далеком небе,
       Я говорю с тобой
       Шорохами пустых переулков,
       Я говорю с тобой
       Шелестом первых дождей
       Я говорю с тобой
       Светом и полутьмой
       Я говорю с тобой
       Всем опустевшим предзимним миром,
       Я говорю с тобой
       Одиночеством и тишиной.
       Я говорю тебе:
       Спаси, если можешь... И замолкаю...
      
       И в этот миг золотые от солнца деревья раздвинулись, замолчали все птицы, и весь мир перестал существовать, растворившись в золотом свете, потоком хлынувшем с неба, а в этом потоке стоял белоснежный, ослепительный и невозможный, как чудо, как сон - единорог. "Он и есть божество этого леса, -- подумал Дани, потрясенный и восхищенный одновременно. - Он прекрасен. Он прекраснее всего, что я когда-либо видел. Он - создание солнца, которое может быть разным: то нежным и ласковым, то карающим и уничтожающим. Для нас он наверное станет вторым. Но я больше ни о чем не желаю. Я видел самое прекрасное: свет, растворяющий в себе все, и этот свет я всегда называл любовью. Как жаль, что никогда больше не смогу рассказать Гийому о своем открытии, хотя... Мне вдруг сейчас показалось, что он уже знал обо всем раньше меня".
       Сквозь золотой свет, льющийся с неба, они уже не могли разглядеть друг друга. И все-таки в последний раз Дани увидел Гийома, когда он упал ему под ноги: его рубашка на груди была залита кровью, но губы были по-прежнему тронуты легкой улыбкой и полузакрытые прозрачные зеленые глаза, которые еще не успело замутить темное облачко смерти, по-прежнему ясно говорили: люблю тебя.
       А потом он больше ничего не видел, только почувствовал горячую вспышку золотого света в груди. Этот свет заполнил собой весь мир и тогда он еще успел подумать, что в его глазах сейчас, наверное, тоже можно ясно прочитать: люблю тебя, не обращенное ни к кому или к свету, или к совершенному существу, созданию солнечного бога, прекраснее которого...
      
       -- Дани, нет ты просто невозможен! - прокричал ему Гийом, пытаясь прорваться к Дани сквозь ветер, относящий в сторону его слова. - Ты даже верхом в седле способен улетать? Я едва разбудил тебя! Вон уже и замок Анри виднеется!
       -- Прости, Гийом, действительно задумался. Но ты должен бы уже привыкнуть к этому, -- со мной это бывает постоянно. - Теперь их кони шли голова к голове. -- К тому же я так и не задал тебе вопрос (я знаю, как ты терпеть не можешь вопросов). Зачем тебе этот мальчишка и куда ты собираешься его повести? Ты что-то узнал, признайся, и теперь вместо меня готовишь подсадную утку, что ли? И что с ним будет? Что ты от меня скрываешь? Снова человек должен погибнуть из-за меня? А меня ты снова не спросил, как будто у меня не может быть собственного мнения на этот счет!
       -- Ты сказал: один вопрос, -- хмуро отозвался Гийом, откинув со лба челку (неподражаемый, обожаемый жест!). - А на самом деле их несколько. Их слишком много. А твое мнение я и так знаю: полезть на рожон, в самое пекло, на жертвенник, куда угодно! Но вот мне это совсем не нравится! Что же касается всего остального, мне не лень повторить тебе еще раз: во всем мире для меня существуешь один ты. Ты ничего не знал и ни в чем не виноват. Виноват всегда буду только я. Я и отчитаюсь перед... -- он замолчал.
       -- Перед кем? - Дани уже знал, что ответа не дождется: он видел только идеально прекрасное лицо ангела, от которого так и веяло льдом и который вряд ли будет говорить: ледяные ангелы способны надежно хранить тайны и ничего не рассказывать. - Я не хочу, чтобы вместо меня пострадал кто-то другой!
       Тем временем лошади уже входили в ворота замка, и Гийом сделал вид, что слов Дани не расслышал и вообще ему не до того, потому что брат ждет. И Анри в самом деле ждал их во дворе, но на его лице читалось неописуемое удивление.
       -- Гийом! Даниэль! - воскликнул он, подходя к ним и по очереди обняв одного и другого. - Вот удивительно! А я, честно говоря, совершенно не надеялся увидеть вас. Из Парижа - в Бретань, да еще по первому письму. - Неожиданно его взгляд сделался беспокойно-тревожным. - У тебя что-то случилось, Гийом? Ведь правда? Я помню времена, когда мы могли не встречаться по десять лет. Что произошло? Даниэль?
       -- Я ужасно рад видеть тебя, Анри, -- сказал Даниэль. - Но что случилось я и сам не знаю.
       -- Да... И костюмы на вас обоих... более чем странные. Ты, Гийом, не надел бы такую дрянь даже под страхом смерти, -- Анри внимательно посмотрел в глаза брата, но они оставались по-прежнему прозрачными, спокойными, как морская гладь.
       -- Тогда дай нам лучше переодеться во что-нибудь более приличное, Анри, -- сказал Гийом вместо ответа. - И прикажи, чтобы наших лошадей поставили в конюшню; они проделали долгий путь и должны отдохнуть как следует. И еще, Анри, -- добавил он, немного снизив голос, когда они втроем уже направлялись к дверям замка, -- Я оставлю Дани у тебя, а сам уеду обратно в Париж. Мне обязательно надо быть там к вечеру.
       Но хотя он и говорил тихо, Дани расслышал его последние слова:
       -- И насколько ты хочешь оставить меня, Гийом? - в его голосе звучала такая безумная тревога (страх ребенка, которого оставляет мать, чтобы отлучиться по делу), переходящая в панику, что Гийом рассмеялся:
       -- Успокойся, Дани. Я вернусь скоро, совсем скоро. Как только все подуляжется. Может быть завтра... И потом... Я же не в монастыре тебя оставляю, а у брата.
       Анри обнял Даниэля за плечи:
       -- Тебе будет у меня хорошо, обещаю, -- сказал он. - Во-первых, тебе не мешает отдохнуть после затхлого парижского воздуха. Ты скверно выглядишь, Дани: с того времени, как я видел тебя в последний раз, ты стал еще более худым и бледным. Но если Гийом разрешит тебе остаться хотя бы на несколько дней, тебе станет лучше: воздух Бретани делает чудеса, сам убедишься. И еще... Если тебе интересно, мы поговорим о военных походах и литературе. Я уже слышал, какой оглушительный успех имеешь ты в Париже.
       -- А как же Гийом? - не сдавался Даниэль. - Я даже не знаю, куда он едет, что с ним будет. Я же беспокоюсь за него! Неужели это так трудно понять?
       -- Дани, -- сказал Анри, внимательно глядя на него. - Гийом уже большой мальчик. Он сам понимает, что делает. Тебе не мешает побольше доверять ему. Я уже давно не спрашиваю его ни о чем, потому что если он захочет, то скажет мне все сам, и я буду с ним рядом в трудную минуту. Если же он считает, что тебе не следует находиться сегодня в Париже там же, где и он, значит, так и должно быть. Значит, ты можешь невольно помешать каким-то его планам, мягко говоря. Потому что в крайнем случае это неизвестное мне предприятие может оказаться смертельным для вас обоих.
       В ответ он увидел благодарность в глазах Гийома.
       -- А сейчас пойдемте, господа. Дани, я покажу тебе твою комнату. Да, и срочно переодеться!
      
       Гийом уехал буквально сразу же после того, как переоделся в приличный костюм. Он так торопился, что даже почти не попрощался ни с Анри, ни с Дани.
       Дани стоял у окна, глядя на силуэт удаляющегося всадника и опять чувствовал, как в сердце входит раскаленная игла, от которой хочется заплакать (не поможет), закричать (не поможет), выпить львиную долю опиума... Это, наверное, поможет. Холодный влажный ветер, налетающий с моря, играл его волосами, доносил соленый запах волн и водорослей. Наверное, можно было бы отправиться и туда, сесть на холодные камни... А потом? Никогда он еще не чувствовал себя более одиноким. "Он уехал по делам, чтобы потом вернуться. Он вернется обязательно. Тогда почему же мне так больно? Почему мне кажется, что он не вернется никогда? И смогу ли я выдержать это? Говорят, люди способны выдержать и большее и потом всегда есть последнее средство..."
       Легкая рука легла на его плечо. Он обернулся как во сне и, словно в тумане (все предметы уже начинали некрасиво расплываться) увидел спокойные глаза Анри.
       -- Он вернется, -- сказал Анри.
       -- Наверное, -- покорно согласился Дани.
       Некоторое время оба молчали, и Дани по-прежнему смотрел в ту сторону, откуда веял ветер с моря, становившийся все более смелым, сильным, холодным. От его порывов начинали слезиться глаза.
       -- Тебе не холодно? - спросил Анри.
       Дани отрицательно покачал головой.
       -- Анри... - неожиданно спросил он. - Что со мной не так?
       -- А в чем дело? - не понял Анри.
       -- Почему я не умею чувствовать, как все? Почему я делаю все не так? Стоит мне полюбить что-то или кого-то, и все вокруг начинает взрываться, хотя я не хочу ничего плохого! И я постоянно теряю кого-то, самого дорогого...
       -- Перестань, -- сказал Анри. - Подумаешь, не такой, как все. А что, ты обязан быть, как все, идти в общем стаде и быть довольным тем, что, так сказать "причастен к общему делу"? И кто это тебе сказал? Энциклопедисты, что ли? Если ты немного не такой, тебя следует уничтожить? Как единорогов, например? Какие прекрасные были животные, но к жизни совершенно не приспособленные: разве можно выжить, имея всего один рог? Что с ним делать, с одним? Он только мешает и делает легкой добычей. Но ведь ты даже не единорог, ты - человек, и это просто - другая кровь. Другая порода. И где-то есть те, что имеют такую же кровь и ту же породу, просто их мало, им трудно найти друг друга в мире, где власть забирают вещи, деньги и расчет. К тому же ты всегда говоришь то, что думаешь или чувствуешь в данный момент, а это считается почти неприличным. Но... Несмотря на это, как я слышал, в Париже ты имел успех...
       -- Да, -- вяло улыбнулся Дани. - В узких кругах... Я же не Вольтер.
       -- А ты хотел бы писать как Вольтер? "Все к лучшему в этом лучшем из миров". Все катится к лучшему! Веселый у нас всех получится Армагеддон! И ты веришь в это, Дани? Мне вот что-то не верится, особенно после той шутовской военной кампании, в которой мне пришлось участвовать и где главнокомандующим (или главнокомандующей?) была дю Барри. Прости, что вспомнил это имя при тебе, но я просто не могу без дрожи отвращения вспомнить ежевечерние спектакли, поварские команды и походные бордели. Извини, мне хотелось бы скорее забыть об этом.
       -- Все ждешь свою настоящую войну? - спросил Дани.
       -- Я не вижу войн, -- ответил Анри и тоже подставил лицо холодному ветру. - Только спектакли, где все роли давно уже распределены, победители указаны в программках представлений, и зрители вяло, позевывая, уже знакомые с сюжетом, смотрят на происходящее действо, не интересное ни им самим, ни тем более - участникам...
       Он усмехнулся. Знаешь, какой трофей мне достался на этой войне? Пойдем со мной. Он провел Дани мимо полок с книгами в дальний угол библиотеки, где стояла клетка с птицей.
       -- Посмотри, Дани, -- сказал Анри. - Это птица из Африки, как мне сказали.
       Птица смотрела на Дани своими огромными, чем-то навсегда испуганными глазами. Невероятно красивая, пестрая, с огромными крыльями (куда же она денет их в этой клетке?) она, казалось, хотела без слов сказать, что еще не забыла, как прекрасно может быть африканское солнце, вечером опускающееся в озера, которые сразу становятся красными, как будто их окрасила кровь (дежа вю: где-то он уже это видел или слышал? Может быть, во сне?), как в сумерках выходят на охоту рыжие львы, как в темно-синей ночи начинают петь невидимые птицы и бабочки, огромные, невероятные, каких и представить себе не могут в Европе, взмахивают призрачными крыльями, похожие на духов африканской ночи.
       -- А ведь это я... -- сказал Дани, совсем забыв о том, что Анри стоит рядом. - Она говорит, что не забыла, каким сладким может быть ветер свободы, и это действительно так. Но сумеет ли она взмахнуть этими удивительными крыльями? Смогу ли я взмахнуть крыльями, когда "все здание будет в огне" и не обгонит ли меня при этом любая муха? Свобода убьет птицу с грустными глазами, свобода убьет меня. Но сможем ли мы оба от нее отказаться? Уйти и умереть...
       -- Эй, Дани, -- остановил его Анри, с силой повернув его к себе. - О чем ты?
       -- У меня это бывает, Анри, -- улыбнулся Дани. - Разве ты не знаешь, что у меня с головой не совсем все в порядке? Мягко говоря...
       -- Так вообще не надо говорить, -- строго сказал Анри.
       -- Вот и вернулись мы к тому же, с чего начали, -- устало ответил Дани. - Извини, Анри, но я так устал. Ты не возражаешь, если я немного посплю? Безумно хочу спать.
       -- Конечно, -- сказал Анри. - Пойдем со мной. Хотя бы выспишься как следует. Я знаю парижский образ жизни: укладываться в постель не раньше трех часов ночи, а в семь уже вставать. По-моему, в этом есть что-то героическое. Я бы так не смог.
       -- Вот и я больше не могу, -- признался Дани. - Я устал. На самом деле устал.
       Он шел по коридору вслед за Анри, а в его голове уже звучали стихи о той птице с огромными грустными глазами, которую он видел только что:
      
       Ты смотришь мне в глаза, и взгляд твой полон грусти.
       Я понимаю: клетка... У нас у всех тюрьма.
       Заснешь ты, как и я. Сейчас платок опустим,
       Над нашей общей клеткой нет звезд. Одна лишь тьма.
      
       Ведь ты уже забыла цвет утренней саванны,
       Забыла ты, как зебры идут на водопой,
       Жирафы и слоны, смешные обезьяны, --
       Все это сон больной, ты - сон мой золотой.
      
       Во сне прекрасна ты, ты расправляешь крылья,
       Давай же улетим в твоем прекрасном сне,
       Ни жалости, ни боли, ни лишнего усилья...
       Мы вместе будем там, в той призрачной стране.
      
       Пусть ты убьешь меня, прекраснейшая птица,
       Погибнуть от любви без спора, без борьбы...
       Свобода и полет нам вечно будут сниться,
       Сокровище мое, мой лучший дар судьбы.
      
       Оставшись один, он долго лежал на постели в кромешной тьме без движения, слушая только далекий шелест моря и встревоженные крики птиц, но не мог думать ни о чем, -- только о его зеленых, непохожих на это мятежное северное море Бретани, глазах. Где он сейчас? Какой опасности снова подвергает себя из-за него? Или просто он решил удалить его от себя и придумал предлог о Граале? Дани, ты можешь всерьез считать себя Граалем? Той волшебной каплей, что перевернет весь мир до основания? И чей-то чужой голосок в голове вкрадчиво нашептывал: "Обман, обман, кругом обман". Но даже если так... Имеет ли он право встать сейчас и отправиться вслед за Гийомом? Нет, пусть он живет собственной жизнью. "Можешь совсем уйти, только свети, свети".
       Теперь эта фраза, пришедшая неоткуда, почему-то не приносила облегчения. Сколько времени прошло с тех пор, как он уехал? Два, три, четыре часа? А кажется, целая вечность. Дани встал с постели и подошел к двери. В коридоре послышались шаги какого-то слуги. Нет, его не выпустят отсюда. Его может освободить только одно: порошок, который дал ему Тренкавель. Главное: не рассыпать его в темноте; к тому же его осталось немного. "Достаточно, чтобы ты отправился на тот свет", -- ехидно сказал внутренний голос. - "Ну и к лучшему", -- ответил ему Дани и всыпал в рот порошок, запив его остатками шампанского из бокала.
       А потом он снова стал отдельным от самого себя. Он растворился в белом порошке, и теперь видел не замок на берегу моря в Бретани, а темную гостиную принцессы Ламбаль, в полумраке которой поблескивали россыпью звездной пыли платья дам, пришедших увидеть графа Сен-Жермена, этого бессмертного волшебника, знающего будущее так же хорошо, как и прошлое, потому что жил вечно. Он видел Гийома вместе с тем молодым человеком, которому он велел переодеться в костюм Даниэля, и в полумраке их можно было бы легко перепутать, тем более что Гийом обращался с тем парнем точно так же, как и Дани: так же улыбался ему, так же смотрел на него, так же обнимал его за плечи. Сказать, что Дани стало тошно от такого зрелища, значило не сказать ничего. Но он был вынужден смотреть на это действо, как будто к этому его принуждал порошок Тренкавеля.
       Он видел, как граф Сен-Жермен, демонстрирующий спиритические опыты перед грезящими наяву гостями принцессы Ламбаль, среди которых, возможно, находилась и сама королева, внезапно раздвоился: один так и остался стоять на месте, а другой в сопровождении двух огромных людей в рясах, напоминавших монашеские, приблизился к Гийому и произнес так тихо, что его никто из присутствующих не расслышал - только Дани (но ведь Дани не был присутствующим!):
       -- Я ждал от вас чего-то подобного, господин де Монвиль. Вы не из тех, кто подчиняется кому бы то ни было, для вас не существует ни иерархий, ни божеств. Вы думали, что обманули наше братство, приведя ягненка взамен Грааля, но вы слегка просчитались. Наши планы будут исполнены, потому что второго такого дня, как сегодняшний, нам придется ждать еще несколько столетий, а ждать мы не можем. Мы примем ваш дар. Мы возьмем вашего ягненка, хотя вы пожалеете об этом. Теперь вместо одной капли крови потребуются сначала литры, а потом и целые кровавые реки. Мало того, вам придется увидеть все нынешнее и будущее представление своими глазами, а в будущем, кроме того, стать и его участником. Увидеть то, от чего вы избавили Грааль, к чему он был призван. Следуйте за мной.
       Они прошли незамеченными через весь зал, после чего Сен-Жермен провел всех на узкую винтовую лестницу, спускавшуюся в сырой мрачный подвал, откуда слышались нестройные голоса - мужские и женские, сливавшиеся в общий хор, и это странное, ни на что не похожее пение, напоминало молитву.
       -- Вот видите, господин де Монвиль, нас уже ждут, -- сказал Сен-Жермен. - Пора присоединиться к братьям. Через пятнадцать минут луна уже достигнет зенита.
       Один из здоровенных монахов схватил Гийома за руки (он даже представить не мог, что сила может быть такой нечеловеческой, бычьей, звериной), а второй точно так же - Венсана, и оба они не могли произнести ни слова, как будто уже не существовали, уже умерли и попали в ад, где право голоса людям не оставляют, а только разрешают следить за происходящим: за тем, что с ними делают.
       Черно-алый плащ Сен-Жермена, вздымаемый невидимым ветром, колыхался перед лицом Гийома, и перед его глазами вспыхивали яркие до боли картины: люди, убивающие других сотнями на парижских улицах: закалывавших пиками, забрасывающих камнями, расстреливающих тех, кто имел другую кровь, голубую, но во всех сточных канавах она становилась красной. Картина была настолько реальной, что его тошнило от запаха крови, которая, казалось, взывает к небесам об отмщении, а пение из подвала становилось все громче, увереннее, и Гийом понял: скоро наступит развязка. Он быстро взглянул на Венсана: тот был белее мела, но не делал ни малейшего движения, чтобы освободиться (действительно, как ягненок, которого ведут на заклание... Так вот от чего мне удалось избавить Дани! Он наверняка не смог бы пережить этого!). А этот мальчишка? Тебе не жалко его? - А какая жизнь ждет его впереди? Сточная канава, попрошайничество, воровство? - возразил он самому себе. - Не стоит лгать самому себе, граф Гийом, -- ясно услышал он в своей голове голос Сен-Жермена. - Вам не дано знать, как завершилась бы его жизнь, а вот Граалю вы не дали возможность исполнить предначертание. - Я отвечу на любом суде, -- так же мысленно ответил Гийом. - Я люблю его. Я пойду на любое преступление ради любви, я все отдам за него, и он ни в чем не виноват, он ни о чем не знал. Виноват один я, только я... -- Он не знал, но мог догадываться, -- сурово прозвучал голос Сен-Жермена. - Поэтому и ответ придется держать вам обоим. - Не трогайте Дани! - взмолился Гийом. - Возьмите лучше меня в придачу к этому ягненку, которого вы собираетесь зарезать! - Ответом ему было молчание, да если бы он и был, его совершенно перекрыл хор голосов из подвала, звучавших уже совсем рядом.
       -- Пришли, -- коротко и по-военному отрывисто сказал Сен-Жермен. - Ягненка отведите на его место, а господин граф останется наблюдателем, и я уверен: того, что он увидит, не решится рассказать никому и никогда в своей жизни, как этой, так и будущей. Он не расскажет об этом даже тому, кто не выполнил своего предназначения Грааля.
       Помещение напоминало округлый зал с низко нависающими сводами, в центре которого на возвышении находилось нечто странное, напоминающее отрезанную голову. Гийом попробовал дернуться, но у него ничего не получилось. Громила, державший его, только усмехнулся:
       -- Я с удовольствием прокомментирую вам все, что вам будет непонятно, господин граф. Вот, например, вашего ягненка сейчас приготовят к закланию: видите, ему даю выпить напиток древних кельтов, после которого человек делаете безразличным ко всему, что бы над ним ни делали.
       -- И с Даниэлем вы хотели сделать то же самое? - яростно спросил Гийом.
       -- Этого требует обряд, -- сурово объяснил громила.
       Тем временем голоса становились все громче: жертва находилась в кольце мужчин в масках и практически обнаженных женщин, единственным украшением которых служили такие же золотые маски и огромные страусиные перья, венчающие их головы. Гийому даже показалось, что одна из женщин ему очень напоминает одну... Которую он ненавидел больше всего на свете. Ни у кого не было такого огромного красного рта, как у нее, и это она готовилась проглотить сначала короля (на которого Гийому, собственно, было плевать), а потом самого Гийома и Дани.
       -- Начинается слияние Луны и Солнца, -- сказал Гийому монах.
       -- "Кварты" и "Квинты"? - мрачно спросил Гийом.
       -- Да, -- голос монаха казался почти ласковым. - Король предал "Кварту", перейдя на сторону "Квинты" -- Луны, а, значит, он должен умереть вместе со всеми, кто хоть когда-то давал ему присягу на верность. Хотя и поклонникам Солнца тоже не удастся избежать жертвоприношения.
       -- Я вас ненавижу! - на одном вздохе сказал Гийом, и его глаза снова превратились в штормящее море. - Вы используете людей для своих безумных целей! Вы - сумасшедшие, маньяки. Господи, да в какой стране я живу? Где правит старый, впавший в маразм король, а его корону делят сумасшедшие сектанты! Как же я вас ненавижу!
       -- Да сколько вам будет угодно! - усмехнулся монах. - Вы, граф, вообще нигде не были бы довольны жизнью. Вас не устаивает король, вся страна, вас не устраиваем мы, кто хочет все изменить. Вы сами-то понимаете, что вам нужно?
       -- Да просто чтобы меня и Даниэля оставили в покое! - крикнул Гийом.
       -- Да, после того, как мы получим от вас все, что нам требуется. А потом... Свободен, свободен, наконец-то свободен, аристократ! - и он захохотал так, что у Гийома внутри все заледенело.
       Он старался не смотреть туда, где сначала стоял Венсан, и глаза его стекленели все больше, совершенно утрачивая живое выражение, а потом он уже лежал перед алтарем, на котором высилась чья-то страшная отрезанная голова. Маски закружились вокруг пьедестала, и Гийом мог даже различить некоторые слова о том, как Солнце-брат, должен соединиться с сестрой-Луной, и Луна отныне обещает подчиняться ему, уступая все права, потому что Солнце впереди ждет великий поход - Поход Полярного Солнца. Великий поход, который должен объединить все народы Европы под одним знаменем - Пылающего Солнца. Он старался не смотреть, как женщины - все по очереди - начали насиловать ничего не понимающего Венсана, и первой была та, совершенно обезумевшая, как будто пьяная вакханка, с огромным красным ртом, нечеловечески неутомимая, готовая убить своей "любовью". Возможно, именно это она и сделала, потому что в какой то момент Венсан, покорно лежавший под ней, гарцевавшей на нем всеми мыслимыми и немыслимыми способами ("Твой брат все равно будет у меня!" - "Никогда, тварь! Слышишь, никогда! Я не отдам тебе брата!"), закрыл глаза, и когда полуголая наездница поднялась с него, шатаясь, но не от усталости, а от опьянения, и ее место по очереди стали занимать другие женщины, Гийом подумал, что все они насилуют уже труп. И еще он подумал: хорошо, если бы это было действительно так.
       А потом они снова запели о том, что в жертву Солнцу приносится ягненок, который поможет им осуществить задуманное, и женщина с огромным красным ртом подошла к лежащему на полу неподвижному телу и одним взмахом рассекла артерию на его шее. Кровь хлынула струей, и страшная жрица начала наполнять ею бокалы и обносить всех присутствующих, как на званом вечере.
       -- Скоро этот обряд станет нормой для всех жителей страны, которые будут предпочитать кровь еде! - провозгласил Сен-Жермен.
       Он отделился от толпы и подошел к Гийому, к этому времени уже совершенно окаменевшему.
       -- Если бы вы не были столь упрямы, господин граф, -- сказал он. - Все было бы не так страшно, хотя... и менее живописно, конечно. Ну да ничего, вы еще насмотритесь этой живописности. Какова жертва - такова и отдача. А Грааль вы нам не отдали. Несчастный хранитель, не сумевший вовремя понять, что и хранители должны уметь расставаться со своими драгоценностями.
       -- Я не верю вам, -- сказал Гийом глухо. - С Дани вы сделали бы то же самое. И тогда, в Тулузе, вы помогли нам просто потому, что мы были вам нужны. Только и всего.
       -- Но вы оба остались живы после этого, -- возразил Сен-Жермен.
       -- Да, чтобы принять участие в чем-то, что гораздо серьезнее. В Тулузе был дан первый аккорд, а сейчас я видел заключительный. А память Монсегюра говорит мне о том, что часто при заключительных аккордах убивают. Так они звучат эффектнее.
       -- Думайте что хотите, -- сказал Сен-Жермен. - Вы порядком испортили мой план, и теперь вместо прямого пути придется идти окольным. Ну да ничего: двести лет, триста лет. Небольшая отсрочка, и только. Говорят, перед смертью не надышишься, не так ли, граф? - А потом он обратился к громиле, все еще державшему в своих железных руках Гийома. - Выведите его на улицу. Он все равно ничего не расскажет, зато пройдет не так много времени, и он сам станет жертвой, защищая свой бесполезный Грааль и все-таки не защитит его. Грааль должен погибнуть, и он погибнет. Я обещаю вам это.
       К этому времени Гийом уже потерял способность осознавать вообще что-либо: перед его глазами стоял только ужасный призрак женщины в золотой маске с огромным красным ртом, которая повторяла то и дело: "Твой брат все равно будет со мной!"
      
       Когда Дани открыл глаза, тусклый рассвет уже пробивался сквозь плотные шторы, поэтому он не сразу заметил, что на кресле в углу расположился еще один человек, и если бы не знакомый обожаемый запах - аромат ежевики и полевых трав, то он еще долго не догадался бы, что Гийом уже находится в его комнате.
       -- Гийом... -- пробормотал Дани, еще не совсем проснувшись, а когда до него дошло это окончательно - он вернулся! Хотя Дани в глубине души уже перестал на это надеяться... Он вскочил с постели с криком:
       -- Гийом! Ты вернулся!
       Он бросился к нему и тут же отшатнулся, увидев каменное, почти мертвое выражение его лица.
       -- Гийом... -- тихо произнес Дани. - Что случилось?
       -- Я... -- он говорил с трудом и смотрел на Дани неузнавающим взглядом. - Я сделал все, что мог...
       -- Снова кто-то погиб? - для Дани это был даже не вопрос, утверждение. - Из-за меня?
       -- Я это сделал... -- Гийом, казалось, с трудом подбирал слова. - Для себя. - Вдруг его глаза вспыхнули прежним (нет, не прежним, почти яростным) живым огнем. - И какая сволочь на этой земле посмеет сказать, что сделал кому-то благодеяние (еще хуже, если потом эта сволочь начнет тебя этим попрекать) из-за любви к ближнему? Мы все без исключения делаем все для себя. И я тоже. Поэтому ты ни в чем не можешь быть виноват. Ты мне нужен как воздух, я люблю тебя, я не мог позволить, чтобы тебя отняли у меня. Я не могу жить без тебя, поэтому забудь все...
       -- Да ведь ты мне ничего и не рассказал, -- удивился Дани.
       -- Разве? - рассеянно спросил Гийом. - Самое главное я все равно сказал. Я люблю тебя, ты - это я, и что бы я ни делал в этой жизни, все - для себя. И ты мне ничем не обязан.
       -- Но Гийом... Ты сам на себя не похож. Я знаю, что произошло что-то ужасное.
       Гийом усмехнулся:
       -- Если ты смерть не считаешь ужасной, тогда ничего...
       -- Свою - да, но других...
       -- Других много. Некоторых из этих других я с удовольствием придушил бы собственными руками... (А разве ты уже не пытался этого сделать? И разве не поэтому ты теперь еле передвигаешь себя - по другому не скажешь? Она до сих пор присылает тебе письма: "Твой брат все равно будет со мной!" Она не боится тебя, она убьет любого, и даю голову на отсечение, что первым будет нынешний король. Она расчистит себе дорогу к Граалю, чего бы это ни стоило и какую цену ей не пришлось бы заплатить впоследствии).
       Он надолго замолчал, а Дани стоял перед ним, не зная, что сказать, потому что радость, мгновенно вспыхнувшая так ярко, когда он увидел Гийома, так же стремительно потухла, как будто он почувствовал - нет, даже не его состояние, а словно стал им самим, -- и теперь в душе царило ледяное молчащее отчаяние, когда понимаешь, что ничего уже не изменить.
       -- Знаешь что, -- сказал, наконец, Гийом бесцветным голосом. - Я так устал... Прости меня, Дани. Наверное, я должен лечь...
       -- Да, конечно, -- поспешно отозвался Дани, радуясь возможности сказать хоть что-нибудь.
       Гийом с трудом поднялся с кресла (он даже перед Дани пытался скрыть эту постоянную невыносимую боль в спине, и Дани только приходилось часто замечать, как от этой вгрызающейся боли только его глаза становятся темнее обычного, а на лицо набегает едва уловимое облачко), подошел к постели и не то, что лег, а просто рухнул на нее.
       -- А ты, Дани... Ведь ты снова... -- с безнадежным отчаянием произнес он и замолчал.
       То, что он заметил - Дани опять принимал наркотик, -- больше не имело значения. Он заснул сразу же после того, как смог сказать эти слова, и Дани подумал, что, наверное, теперь, в теперешнем его состоянии, он будет способен спать вечно. Он сел рядом с Гийомом, бессильно опустив руки. Для себя он хотел того же: сна, вечного сна, когда больше не надо просыпаться, не надо думать, когда не больно.
       Он даже не слышал, как к нему подошел Анри. Даниэль посмотрел в его глаза, такие же прозрачные, как и у Гийома, только карие, медовые, и не увидел в них ни тени упрека.
       -- Снова я виноват? - несмотря на это спросил Дани, где-то даже с вызовом.
       -- Разве я это сказал? - спокойно ответил Анри. - Ты - мой брат, такой же, как и Гийом, и с какой стати я буду упрекать тебя? В чем ты виноват? В том, что есть такой как сейчас? Тебя уже поздно воспитывать, да и не к чему. Я хочу, чтобы ты уяснил одну простую вещь: я принимаю вас обоих СО ВСЕМ, что в вас есть, как бы это ни называлось - хорошим, плохим... По чьему мнению, хорошим или плохим? Я вам не судья, я не господь бог. Да почему-то мне кажется, что и сам господь бог не стал бы этим заниматься. Все, что вы с Гийомом когда-либо делали, все шло от чистого сердца, так чего же еще нужно? Так скажем (словечко это с той позорной войны прицепилось), декорации были таковы, что их не изменить, а вы были просто самими собой. Знаешь что, Дани? Давай лучше сейчас отправимся с тобой на берег моря: ты увидишь, какое оно чудесное, хотя и холодное. Быть может, оно тебе расскажет что-нибудь?
       -- Ты знаешь, Анри, -- медленно выговорил Дани, -- мне так больно... Мне кажется, я никогда не смогу писать... Если бы ты знал, как это страшно!
       -- Сможешь, -- убежденно сказал Анри. - Сам увидишь. Как только я положу перед тобой перо и бумагу, сможешь. А пока... тебе надо выйти на воздух. Как видишь, я даже не убеждаю тебя не принимать эту дрянь... Если бы ты знал, как Гийом из-за этого переживает! Знаешь, сегодня утром, когда он появился передо мной, мне показалось, что я вижу призрак. С коня он буквально упал. А потом сказал мне только одну фразу: "Анри, ты уверен, что твой замок охраняется хорошо?". Я очень удивился, потому что ничего не понимал и ответил, что никогда на меня не совершали нападение разбойники, да если бы это и случилось, мы ведь не в районе Парижа находимся, где все обзавелись новомодными замками, которые только называются так, а на самом деле - просто усадьбы. Мы в Бретани, где замки были выстроены много столетий назад, он защищали людей от врагов и, если ты успел заметить, мой - такой же. Стены ни один таран не пробьет.
       -- Но есть еще и тайные лазейки, -- возразил Дани.
       -- Все тайные ходы известны только мне, -- ответил Анри. - А слуги в Бретани не из тех, кого можно подкупить. Поверь на слово, Дани. Так что пойдем, пойдем. Обещаю, что хоть немного, но тебе станет легче.
       -- А как же... -- Дани растерянно посмотрел на Гийома, ничком лежавшего на кровати.
       -- Его сейчас лучше оставить, -- сказал Анри. - И чем больше он будет спать, тем лучше. Ему понадобится время, чтобы забыть то, что случилось в Париже, хотя мне ничего об этом не известно. Дай ему время. Говорят, что время лечит.
       -- Говорят, -- эхом отозвался Дани. - Но сколько его, этого времени, на это понадобится?
       -- Поживем - увидим, -- сказал Анри. - И когда Гийом снова научится улыбаться, и когда ты снова начнешь писать свои стихи. Ну что, пойдем?
       Море... Даниэль слышал его шум каждый день, и даже не находясь рядом с ним, мог так ярко представить вздымающиеся вверх серые волны в клочьях грязной пены, которые с размаха бьются о камни, выбрасывая на берег обломки ракушек. Бесконечный каменистый пляж, море, такое же бесконечное, около которого можно сидеть часами и ждать своего единорога, который, как небесный спаситель, выйдет из пены... Почему-то в это не верилось. Наверное, это было возможно только в Средние века, когда весь мир был пропитан сакральностью, когда белые единороги еще могли выходить из моря, чтобы спасти из погибающих в волнах городов королей, которых они считали достойными спасения... Или которые просто верили в них?
       "Ты не поверишь, Дани, -- внезапно услышал Даниэль голос Дана. - Мне тоже казалось, что я верил... По крайней мере, хотел совершить что-то, чтобы изменить этот неправильный мир" - "Дан, здесь тоже хотят изменить этот мир, и почему-то мне кажется, что у них получится. Вот только вопрос: что будет в конце?" - "В конце? - Дан невесело усмехнулся. - Да то же самое, что со мной. Раздавят. И белый единорог придет к тебе только тогда, когда ты будешь разорван на части или... тебе отрубят голову... Но разве это имеет значение, когда память имеет свойство все забывать?" - "Но ведь ты все помнишь, Дан" - "Помню. И от этого становится только больнее. И тебе будет больно, когда в будущем ты увидишь несмываемую красную полосу на своей шее. Тогда ты все вспомнишь, почувствуешь, поймешь, начнешь искать. И на этом пути я не вижу ничего, кроме боли". - "Дан, я не узнаю тебя. Ты начинаешь рассуждать как я. Ты всегда был несгибаемым оптимистом". - "Трудно оставаться оптимистом, когда тебя, несгибаемо идущего к своей вершине, в одно мгновение смывает волна грязи, воды и снега. Волна черного взрывающегося снега, которая вздымается до горизонта, и... Неужели я когда-нибудь смогу теперь спокойно смотреть на море?" -- "Наверное, сможешь, Дан. Пусть не сейчас, позже, так же, как и я смогу заглянуть в лицо собственной боли и смерти. И разве я уже не сделал этого, хотя бы частично?" - "Когда потерял все ради одного имени - Гийом?" - "Да. Передо мной стоял выбор - прогнуться или отстоять его и себя, даже если это будет стоить мне жизни и способности писать. Я выбрал его, ничего не ожидая взамен. Да ничего и не было". - "Подожди еще немного, Дани. Даже если это невозможно, подожди, пожалуйста, прошу тебя".
       -- Эй, Дани, что с тобой? - спросил Анри, заметивший, что Дани молчит уже минут пять и не реагирует на окружающее. ("Господи, неужели это то самое, что я видел у некоторых сумасшедших: они входят в ступор и становятся как будто неживыми. С ними бесполезно разговаривать, потому что тебя все равно не услышат. Неужели он постепенно сходит с ума?")
       Даниэль встрепенулся. Одну секунду в его глазах отражалось только удивление внезапно разбуженного человека, а потом они все-таки приобрели осмысленное выражение.
       -- Анри... -- сказал он. - Подожди. Одну минуту. Просто мне пришла в голову одна мысль...
       Он быстро подошел к столу, взял лист бумаги и перо и начал быстро что-то записывать. Анри улыбнулся и тихо произнес, зная, что Даниэль все равно не услышит его: "Ну вот. А десять минут назад сомневался, что сможешь писать".
       Строчки появлялись на листе стремительно, как будто Дани не писал, а просто записывал то, что слышал:
       Море, к тебе прихожу я как к брату,
       После тоски, ожиданий и боли,
       Знаешь и ты, что такое - утрата,
       Слезы и волны - алмазы из соли.
      
       Море не так равнодушно как небо,
       Что не дает очищающей влаги,
       Море спокойно, мятежно, свирепо,
       Море, ты помнишь эпоху бумаги?
      
       Мы ведь встречались, и ты это помнишь,
       Помнишь, враги нас теснили к тебе?
       И твои волны хлестали наотмашь...
       Я был убит тогда в этой борьбе.
      
       Море, ты знаешь, откуда я родом,
       Там только камни и серый прибой,
       Я же остался в тебе, как под сводом,
       Спрятало, скрыло, теперь я с тобой.
      
       Море, надежды ушли кораблями,
       Жду свой корабль, и поможешь мне ты,
       Буду я ждать бесконечными днями
       Этот нелепый корабль мечты,
      
       Без капитана, без лоцмана, карты,
       Сам безошибочно знающий путь.
       Несколько жизней бумагой измяты,
       Море, позволь мне теперь отдохнуть.
      
       Как и тогда... Двести лет или триста, --
       Ты неизменно тогда и теперь,
       Друг мой последний, последняя пристань,
       Путь мой последний, последняя дверь
      
       В небо, куда достучаться так сложно
       Море, я верю, с тобой все возможно...
      
       Он медленно поднял глаза от бумаги, посмотрел на Гийома. Северное скупое солнце больше не золотило его разметавшиеся в беспорядке волосы, и теперь перед ним был только смертельно уставший больной человек, уже совершенно не напоминавший солнечное божество.
       -- Он так устал, что мне даже трудно представить, как я подойду к нему, когда он проснется, что я смогу сказать ему? "Мне очень жаль?" Как я ненавижу эту фразу - эрзац равнодушия.
       -- А что делать? - сказал Анри. - Нас не спрашивают, хотим ли мы жить и насколько устали. А знаешь, от безделья тоже можно устать. Это я не о тебе, не подумай. Просто я вспомнил несчастных дочерей короля, которых мне приходилось видеть. Знаешь, как он называет их? Тряпка, Свинья и Дешевка. Родных дочерей, понимаешь ты это, Дани? Что может быть страшнее, когда родная кровь заведомо отказывается от тебя? Как тогда жить? И все-таки они живут, запертые в своих покоях, как в тюрьме, видя только друг друга, занимаясь только вышиванием. А если отец и навещает их, то мельком: иногда перед охотой ему в голову приходит мысль побаловаться у них чашечкой чая. Ты смог бы так жить, Дани?
       Даниэль покачал головой.
       -- А он, -- Анри кивнул на Гийома. - Он отдал тебе все. Разве ты не видел, какие лживые и отвратительные эпиграммы начинают сочинять в ваш адрес в Париже? Даже до меня некоторые доходили. А потом их будет еще больше. И как ты, не приспособленная к жизни экзотическая птица с подрезанными крыльями, перенесешь все это (а это потоки, ушаты грязи)? А он отдал все, чтобы защитить тебя. Так не пугайся же, когда и несокрушимые стены порой падают. Будь благороден: поддержи его. Ему понадобится только твоя поддержка, и все.
       -- Мне только что передали на внутренний телетайп, -- медленно произнес Дани, не замечая, как снова меняется в лице Анри (это сумасшествие!), -- что и мне придется отдать за одно его имя все, что имею. И в этой жизни, и в следующей. И в какой будет страшнее, я не знаю.
       -- Жизнь - жестокая штука, -- сказал Анри. - И наша задача - не потерять лица, отстоять право на свое мнение и иметь мужество выдерживать при этом оскорбления. Я знаю, что, если бы речь зашла о тебе, Гийом, не задумываясь, всю жизнь простоял бы на коленях, ради тебя он принес бы любую жертву. Тебе подарено такое чудо, Дани, что нет смысла измерять, кто кому даст больше. Мы отдаем все тем, кого любим и ничего не просим взамен. Потому что это надо нам. ("Он в точности повторил слова Гийома", -- подумал Дани). А теперь вставай и пошли.
       -- А... Гийом? - нерешительно спросил Дани.
       -- Ты уже второй раз меня об этом спрашиваешь, -- сказал Анри. - Пошли, пошли. В последний раз тебе говорю.
       Даниэль покорно подошел к зеркалу. Оно отразило осунувшееся лицо и космическую пустоту в глазах. По привычке он слегка пригладил волосы и, как будто поняв окончательно, что ничего не изменит, потому что отчаяние захлестывало его как холодные волны этого моря, он покорно сказал Анри:
       -- Пойдем.
       Он шел рядом с ним и почти не воспринимал того, что Анри говорил ему, а тот пытался развеять атмосферу, рассказывая о жизни в Версале.
       -- Скоро все закончится, -- сказал он. - Ты думаешь, я не понимаю этого? Я слышу отзвуки этого страшного, наступающего на нас все ближе, в ветре, об этом говорят мне мечущиеся птицы, постоянно штормящее море...
       И впереди - только смерть, и хорошо, если впоследствии хоть кто-нибудь задумается над твоим неприметным камнем, как те пастухи с картины Пуссена "И я жил в Аркадии". И ничего не имеет значения. Я жил... Я живу, но меня как будто уже нет... А вот наш король почему-то считает себя бессмертным, как будто его положение дарует ему бессмертие. При нем считается неприличным вести разговоры на подобную тему, а когда по дороге он встречает похоронную процессию, то иногда останавливает свою карету, чтобы поинтересоваться, кто умер (хотя, спрашивается, какое ему может быть дело до безвестного крестьянина?). Так он еще раз хочет убедить себя в собственном бессмертии.
       Но, слава богу, бессмертия нет, иначе что бы мы стали с ним делать? Ты бы точно не согласился, Дани.
       -- Да, -- машинально ответил Даниэль, оглядывая бесприютную каменистую равнину и темнеющий вдалеке густой лес, в котором (он был почему-то в этом совершенно уверен) можно пропасть навсегда. А где бы ты не пропал, Дани? Может быть, в городе? Даже в Париже ты шагу не мог ступить без Гийома, если быть до конца откровенным.
       Не мог, он прав, не мог. Но ему не дано было ничего, кроме мистического права Грааля менять судьбы людей, миров и свою собственную, существовать в нескольких мирах одновременно.
       Тем временем начал накрапывать мелкий дождь, явно собирающийся перейти в грозу. Ветер резко усилился, но Анри, казалось, ничего не замечал. Он по-прежнему неторопливо шел вперед, как если бы над ним продолжало светить солнце. "Наверное, он настолько привык к своим походам, что способен не замечать дождя".
       -- Если у кого-то портится настроение от дождя, -- сказал Анри, словно прочитав его мысли, -- То я с уверенностью могу назвать этого человека счастливым.
       -- А ты считаешь себя счастливым, Анри? - спросил Даниэль, больше для того, чтобы его молчание не затягивалось чересчур долго.
       -- Не знаю, -- ответил он. - Наверное, если мое теперешнее состояние покоя приравнять к понятию счастья.
       -- А самый больший покой нам может подарить только смерть, -- сказал Дани. - Значит, смерть и счастье равны.
       Анри чуть иронично улыбнулся, и в этот миг стал чем-то похож на прежнего Гийома, когда он был еще счастливым и беспечным... ("Неожиданная мысль: а был ли он вообще хоть когда-нибудь счастливым и беспечным? Его часто называли в памфлетах самым большим бездельником Франции, и если бы только бездельником! А если бы его спросили - был ли он когда-нибудь счастлив, то он наверняка ответил бы, что это счастье он собирал по крупицам в течение не одной жизни; а эта - их совместная - последняя, поэтому он никогда не откажется пройти ее до конца, пока рядом с ним находится его Грааль"):
       -- Наверное. Но у меня есть возможность относительно легко заполучить такое счастье, например, в бою. Потерпи, Дани, даже если тебе больно (я знаю, что такое боль, поверь мне). Скоро всем нам будет еще больнее. Но особенно мне жаль именно тебя, потому что ты совершенно беззащитен... Хотя, бывало, люди и покрепче тебя не выдерживали...
       -- Странно, Анри, -- сказал Даниэль. - Ты говоришь так, будто тебе известно будущее.
       Анри пожал плечами.
       -- Просто я умею анализировать. И еще... Иногда я тоже вижу сны...
       Позади них послышался стук копыт, и у Даниэля снова упало сердце, -- настолько он за последние месяцы привык к неприятностям ("Неприятностям! Что-то ты стал очень скромным в своих высказываниях, Дани: несчастьям, -- прошелестел в его голове голос Тренкавеля. - Ты высоко залетел, малыш, и тебя заметили. Ты выбрался из одной волчьей ямы, но впереди тебя ожидает другая, еще более интересная. Так что будь готов к тому, что Грааль теперь просто должен исчезнуть с лица земли, умереть, раз уж он не выполнил своего предназначения, и все, кто окажется рядом с тобой, будут уничтожены. И тебе не дадут покоя, пока не отрубят голову, а в следующей жизни будут искать снова. Снова потребуется твоя кровь, господин граф, который обладал такой невообразимой популярностью в Париже! Почти как Вольтер. Многие готовы были устилать твой путь собственными волосами, так же, как и ему. Кстати, бедняжка Вольтер не переживет подобной славы. Друг у друга вы учитесь, что ли? - Проглотит львиную долю опиума, чтобы успокоиться, ну и успокоится... Навсегда... И ты тоже... Ты будешь, будешь свободен как птица, аристократ, когда почувствуешь разницу между ветром с моря и ветром, обдувающим твое лицо на эшафоте - ветром долгожданной свободы и освобождения от материи, которой вы так тяготились и все еще продолжаете тяготиться". - "Я не боюсь эшафота", -- ответил Дани. - "Но есть еще кое-что, -- не сдавался Тренкавель. - Сплетни и гадости, противопоставить которым ты ничего не сможешь". - "Значит, я буду молчать, -- сказал Дани. - Оправдываться, значит, признать себя подсудимым". - "Ну давай, давай". - И Тренкавель наконец умолк).
       Анри обернулся.
       -- Управляющий, -- сказал он. - Ну что там у них могло случиться? Меня и не было-то всего полчаса. Пожар? Наводнение?
       "Начало Армагеддона", -- подумал Дани.
       Тем временем управляющий приблизился к ним и, даже не дав коню толком остановиться, соскочил с седла.
       -- Господин де Вержье, -- обратился он к Анри, -- кажется, в ваших владениях происходит нечто странное...
       Высокий, мощный, как лесное дерево, кажущийся совершенно несокрушимым, он произносил эти слова, не меняясь в лице - деревенском, обветренном морским ветром, но даже он не мог сдержать дрожь в голосе.
       -- Что именно? - спросил Анри. Дани, глядя на него, подумал, что, в отличие от всех остальных, лицо Анри никогда не изменилось бы, ни при каких обстоятельствах - на королевском приеме, на балу, светском рауте, перед вражескими штыками, -- оно всегда осталось бы спокойным по-королевски: "Счастье и несчастье для сильного равны".
       -- Кажется, в наших краях объявились разбойники, -- сказал управляющий. - Если это дойдет до короля, могут быть большие неприятности...
       -- Ну, друг мой, что будет и как это решать, -- мое дело, -- остановил его Анри. Он смотрел мягко, но огромный управляющий покраснел, как вареный рак, поскольку понял, что вмешался уже не в свое дело. - А теперь рассказывай все по порядку.
       -- Господин де Вержье, -- сказал управляющий уже по-военному строго, -- в двух деревнях этой ночью были перерезаны все коровы. Из них, простите, выпустили все кишки, и все эти распотрошенные, разорванные на куски животные до сих пор лежат на поле, а люди стоят вокруг них, и не известно, что они решат в конце концов, потому что сейчас у них состояние мертвого ступора. Они просто стоят и смотрят на растерзанных животных. Они молчат, и это молчание страшно, потому что может взорваться в любой момент, и даже я не в силах предсказать, кого заденет этот взрыв. Разбойники, видимо, хотели создать видимость того, будто коров задрали волки, но в конце лета волки не свирепствуют: у них и так полно еды. Да и раны у животных страшные, словно их рвали специально сделанными когтями...
       -- Знаю, знаю... -- задумчиво произнес Анри. - У моего деда когда-то была такая перчатка. Некоторые рыцари надевали такие на войну: когда рука сжималась в кулак, из невидимых отверстий появлялись железные когти, которые рвали врага страшно и беспощадно, и многие из них тогда теряли даже головы.
       -- И насчет головы... -- произнес управляющий еле слышно. - Там, с этими коровами, была молодая девушка. Они оторвали ей голову точно так, как вы только что сказали. Если бы видели ее родителей и жениха... Мне даже страшно рассказывать вам об этом.
       Анри бросил быстрый взгляд на Даниэля. "Неплохой ход, -- без слов сказали его глаза. - Теперь, зная, что у моего деда были такие перчатки, можно было бы списать произошедшее даже на меня... Хорошо еще, что я уверен в управляющем, как в самом себе: он никому и слова не скажет".
       -- Объезжайте пострадавшие деревни, -- сказал Анри управляющему. - Лучше мы начнем первыми, прежде чем крестьяне придумают что-нибудь сами. Скажите, что я велел им создать вооруженные дружины для охраны деревень. А облаву на этого волка... Волков... Или разбойников... Да все равно! Буду вести я сам, и через день я жду от вас ответа, кто именно войдет в этот отряд. Пусть каждая деревня отберет самых лучших, самых сильных мужчин. Передайте, что маркиз де Вержье возместит их убытки и в ближайшее время уничтожит тех, кто их так обездолил.
       Управляющий поклонился, снова вскочил на коня, и вскоре стук копыт затих вдали. Дождь тоже начал утихать.
       -- Ну что, Дани? - спросил Анри. - Кажется, я только что говорил тебе: начинается сумасшествие. Это первая ласточка. Скоро жди их стаю.
       -- Это опять из-за меня, -- медленно произнес Дани.
       -- Прекрати, -- сказал Анри. - Да что такое в конце концов? Ты что, все беды мира приготовился взвалить на себя?
       -- Нет, -- немного растерялся Дани. - Но... Совпадения... Таких совпадений не бывает...
       -- Ладно, -- решительно произнес Анри, -- Море нас подождет, по крайней мере, я на это надеюсь. А сейчас немедленно возвращаемся, Дани. Мне нужно обдумать план дальнейших действий.
       Уже проходя по двору, Анри резко, как на войне отдавая приказания, резко и отрывисто бросил слугам:
       -- Приготовить всех моих лучших собак и ястребов! - После чего птицей взлетел по высокой каменной лестнице и, когда Даниэль, так толком ничего и не понимающий, решил, что самым лучшим для него будет отправиться в свою комнату, он еще долго слышал звук его шагов, разносящихся эхом под высокими гулкими сводами.
       В комнате было темно и тихо, а Гийом по-прежнему ничком лежал на постели, даже не пошевелившись со времени их ухода. Даниэль подошел ближе и вдруг его взгляд остановился на продолговатом листе, вернее, конверте, и его сердце отчего-то сразу тревожно забилось, как пойманная птица. От этого конверта пахло уже знакомыми вульгарными духами, и он был уверен, что внутри находится очередная гадость, которая, возможно, убьет Гийома. Но как попало сюда это письмо? И что с ним делать? Вскрыть? Но ведь оно адресовано не ему, а Даниэль скорее дал бы себе руку отрезать, чем вскрыть чужое письмо. Лучше всего было бы посоветоваться с Анри, но Анри было явно не до того. Даниэль подошел к секретеру, осторожно открыл его, как будто Гийом мог его услышать, и спрятал дурно пахнущее письмо недалеко от кокаина ( в конце концов одна отрава вполне стоила другой). Потом, в сиреневом сгущающемся сумраке он подошел к кровати и, ненадолго задумавшись, начал раздевать Гийома, но, как ни старался он быть осторожным, тот даже сквозь почти летаргический сон, застонал, когда Даниэль случайно задел его никак не желающую заживать рану на спине.
       Господи, как же с ним быть и что теперь делать? Анри, он уверен, сейчас рисует военные планы, изучает планы собственного замка и места расположения деревень, это для него важнее всего. От него помощи ждать не стоит. Даниэль осторожно дотронулся до лба Гийома: он пылал огнем; он взял в руки его пальцы: они были раскаленными. Он сгорал буквально на его глазах. Даниэль поцеловал эти горячие пальцы, разметавшиеся в беспорядке волосы. Губы Гийома едва шевельнулись, и Даниэль едва сумел разобрать слова: "Никому не отдам... Мой золотой дождь... Дождь... Спаси меня...".
       Бред... Но если он не остановит этот бред, то вряд ли оба они доживут до утра. Даниэль поднялся с постели, сбросил на пол одежду, подошел к секретеру и уже в совершенной темноте нашел, как он его называл - лекарство, и залпом выпил его. Теперь он мог стать для Гийома кем угодно: и морем, и ветром, и птицей, и золотым дождем. Он наощупь взял со стола стакан с водой, поднес его Гийому и, приподняв его голову, заставил сделать несколько глотков. Его зеленые глаза, подернутые мутной дымкой, слегка приоткрылись и он прошептал:
       -- Дани... Не уходи... Дождь... Должен быть дождь... Я не могу дышать...
       -- Нет, нет, Гийом, -- быстро произнес Дани. - Я никогда, никуда от тебя не уйду. Ты слышишь меня, Гийом? Мы должны уйти вместе...
       -- Не знаю... -- с трудом произнес он пылающими губами. - Белен... Если я и обидел тебя, не отдав в жертву Дани, возьми вместо него меня, и пусть ничего не изменить, но пусть будет по воле твоей, и знай, что жертва моя добровольная...
       -- Гийом, ты бредишь, -- прошептал Дани, снова поднося к его губам стакан с водой.
       Капля воды задержалась на губах Гийома, и Дани, перед которым мир начинал переливаться золотыми струями дождя, омывающего его самого и почти безжизненного Гийома, не удержался от того, чтобы снять ее с его губ своими. Но он, бредящий, не понимающий, что делает, полуживой, слился с ним в поцелуе, и Дани услышал его пылающий жаром шепот:
       -- Дождь... Спаси меня... Ты только мой... Я умираю от жажды...
       И в тот момент для Дани не было ничего проще, чем стать таким дождем, возвращающим к жизни, омывающим и стирающим все прошлое целиком. Он целовал его горячие закрытые веки, едва дрожащие длинные ресницы, всего его, пылающего огнем, и этот огонь отступал, успокаивался. Пожирающее пламя уступало место прохладе и дуновению морского бриза. Пылающие волосы сделались влажными, живыми, блестящими, как будто их в действительности омыл чистый источник (Неужели Грааль? - подумал Дани), дыхание стало не хрипящим, а спокойным и тихим. Он, как уставший ребенок, положил голову на плечо Даниэля и заснул. А сам Даниэль еще долго лежал без сна, прислушиваясь то к дыханию Гийома, то к быстрому топоту ног в коридоре. Возможно, там происходило нечто важное, но для него в данный момент не было ничего важнее его счастья, которое, наконец-то забылось спокойным сном. И он еще долго гладил волосы Гийома, не уставая повторять: "Я люблю тебя. Если бы ты только мог знать, как я люблю тебя..."
      
       Утром Анри буквально стащил его с кровати, еще совершенно не проснувшегося и не отошедшего от вчерашнего кокаина.
       -- Да что это ты делаешь, Анри? - закричал Даниэль. - Совсем с ума сошел?
       -- Да нет, это не я, это ты как будто с ума сошел! - закричал в ответ Анри.
       -- Это почему еще? - возразил Даниэль уже немного снижая тон хотя бы потому, что голова у него раскалывалась невыносимо. - Если бы ты знал, как вчера было плохо Гийому! Я заснул только под утро!
       Анри посмотрел на Гийома, спокойно спавшего, совершенно не похожего на того призрака, который вчера утром появился перед ним в полубессознательном состоянии. Он казался просто уставшим человеком, и он был по-прежнему, как и раньше, прекрасен, и солнце золотило его шелковистые черные волосы и руки, достойные кисти лучшего художника французской Академии. Вот только его поза теперь заставляла вспомнить не о молодом хищнике, исполненном грации и изящества, а о раненом леопарде, которого поневоле приходится пожалеть, поскольку какой-то жестокий охотник ради развлечения испортил подобное чудо природы, и, пожалуй, легче было бы добить его сразу, чем оставить в живых. Но, видимо, этот охотник был садистом, поскольку и жертву свою оставлять в покое не намеревался, а хотел завершить задуманное чуть позже. Интересно, чем же так досадил ему юный леопард? Но, видимо, досадил серьезно, раз уж его снедала неукротимая ненависть: ведь, как известно, многие особенно сильно ненавидят то, что раньше любили больше всего.
       -- Значит, феерия золотого дождя сработала? - слегка усмехнулся Анри.
       -- Дядюшка доложил? - с вызовом спросил Даниэль.
       -- Ну да, -- согласился Анри. - Но мне, в общем-то это все равно. Мне это безразлично. Главное - цель. Если ему лучше, то я уже доволен. Однако я разбудил тебя не ради развлечения. Если ты помнишь вчерашний день, у нас были довольно-таки крупные неприятности... Мне пришлось работать всю ночь, так что не одному тебе не спалось. Первый мой вопрос будет таким: когда ты вернулся в комнату, не заметил ли ты чего-нибудь странного?
       Говоря это, он протянул чашечку кофе Даниэлю, который едва осознавал смысл разговора из-за страшной головной боли, да и солнце, отбрасывающее блики от белых штор и белоснежных шелковых простыней, резало глаза как ножом.
       -- Спасибо, -- сказал Даниэль. - Как раз то, чего мне так не хватало. - Он сделал несколько глотков кофе, после чего заметил, что начал соображать немного лучше. - Да... -- сказал он после некоторой паузы. - Письмо.
       Анри заметно напрягся:
       -- Что за письмо?
       -- Когда я вчера вернулся, -- Даниэль говорил медленно, как будто с трудом восстанавливал события вчерашнего дня. Когда он думал о письме, оно уже представлялось ему просто плодом больного воображения, нереальным, невозможным в действительности. - то подошел к постели и увидел рядом с Гийомом письмо. Оно... Оно... Так отвратительно пахло. Это был запах духов, которыми обычно пользуются в Париже продажные женщины.
       Анри слегка кивнул головой:
       -- Ясно... В мои руки вчера попало еще три таких же, а с утра еще два. Все они были адресованы Гийому. Дани, где то письмо? Отдай его мне.
       -- Сейчас, -- сказал Даниэль поднимаясь и подходя к секретеру. Ему казалось: сейчас он увидит вместо письма просто пустое место: уж слишком фантастичным было все кругом: предметы время от времени странно искажались и начинали отливать зеленовато-фиолетовым отвратительным цветом. Письмо было на месте, и даже запах совершенно не выветрился: такой же сильный, душный. У Даниэля закружилась голова.
       -- Немедленно давай его сюда, -- быстро сказал Анри, видя, что Даниэль стоит на месте, не в силах сделать ни шагу.
       Но вещи перед глазами Даниэля уже не просто расплывались: они устраивали бешеную пляску, и он слов Анри не слышал совершенно. Тогда Анри быстро надел перчатки (зачем это ему? - тупо подумал Даниэль), подошел к нему сам, буквально вырвал письмо из его рук, распахнул окно, поставил на него свечу ("Господи, откуда это? Темный дождливый вечер, темный замок вдалеке, трепещущая свеча на окне... И толпы людей стоят под дождем и смотрят на свечу. Она должна погаснуть. Когда же она наконец погаснет? У людей, похожих на сбившихся в стаю волков, уже заканчивается терпение... Она дрожит, колеблется от ветра... Вот сейчас... Сейчас...") и вот пламя уже лизнуло кончик письма.
       -- Ты... Что делаешь? - не понял Даниэль. - Это же не нам адресованное письмо! Я никогда не вскрывал чужих писем... Хотя это... почему-то показалось мне страшным. И все-таки без тебя я бы ни за что не решился...
       -- Господи, да способен ли ты вообще думать о чем-нибудь, кроме феерий золотого дождя? - с отчаянием сказал Анри. - Это яд, глупый мальчишка! И снаружи, и внутри! Его хотят убить дважды: и словами, и на самом деле!
       Письмо догорало с отвратительным треском и шипением. Искры от него летели в разные стороны, а бумага превращалась в черный, слипшийся обугленный комок.
       -- Никогда не видел, чтобы письмо сгорало таким образом, -- произнес Даниэль завороженно.
       -- Просто яд... -- спокойно сказал Анри, следя за тем, как отравленный воздух выходит в окно. Мне кажется, ты, Даниэль, знаешь, кто прислал такое письмецо. Да и я знаю, до такой степени знаю, что могу даже пересказать, что в нем. Он не должен получить ни одного такого письма, понимаешь? Даже если оно будет отравлено не ядом, а словами.
      
       "Они считали, что я ничего не слышал, но на самом деле просто чувствовал такую страшную слабость, что даже глаз открыть не мог. Внутри меня звучали наперебой голоса: "Грязный извращенец! Такие не достойны даже гильотины! Тогда кто из вас решится совершить над ним суд? - И ответный рев: "Все!"" - "Нет, -- мысленно говорил я. - Я не дам вам сделать меня подсудимым. Что бы вы ни решили, конец один, меня все равно убьют. И ладно, если бы расстреляли или на копья подняли... Боюсь, со мной будет нечто пострашнее, чем с Фулоном... При чем тут Фулон? Гийом, ты спишь? Никогда не мог ответить на этот вопрос, да и сны в последнее время посещали меня редко. Гийом, ты спишь? Да, я сплю, я в этом уверен, и все это - бредовый сон. А что произошло с Фулоном? Я всегда считал его чем-то вроде непотопляемой субмарины (откуда я могу знать это слово?), а теперь передо мной, как бы смотрящим на происходящее со стороны, на фонаре висел огромный бесформенный и окровавленный кусок мяса, который когда-то был человеком, а во рту у него торчал большой пук сена. Толпа вокруг надрывалась: "Хотел, чтобы мы сено жрали? Теперь жри его сам!"
       А я? Что они собираются сделать со мной? Гийом, ты спишь? Да, я сплю, я не хочу знать, что будет со мной. Через длинное черное тире я проследовал сквозь темный переход, но что-то подсказывало мне, что на улицу, где только что перед моим лицом потрясала похабными листовками и ножами мясников разъяренная толпа, я не выйду. По крайней мере сейчас... Господи, да неужели я смогу снова любить эту страну, которая (за что? За что? - за любовь, не так ли? Как там твой любимый Даниэль никогда не боялся рифмовать общеизвестное любовь - кровь, потому что знал: любовь - всегда кровь...). В этом переходе, которому, казалось, не будет конца, сырому, затянутому паутиной, как лианами, я шел в кромешной, затхлой, сырой тьме. Чья-то холодная омерзительная рука дотронулась до моего лица. Я едва не вскрикнул от неожиданности и отвращения, снова вспомнив ужасную голову Фулона, оттолкнул эту холодную руку, которая оказалась вовсе не мертвецом, повешенным на площади, а огромным пауком. Меня так и передернуло от отвращения.
       Но... Было еще страшнее, когда глаза наконец, привыкли к темноте. Эти осклизлые, сочащиеся грязной водой стены... О Господи, они были прозрачны! А сквозь них я мог видеть тысячи посиневших отрубленных голов, и кровь, капая с них, превращалась в мутную, подернутую пленкой воду с отвратительным запахом, от которого невыносимо мутило. Их почти белые полузакрытые остекленевшие глаза смотрели прямо на меня, и я невольно прикрыл рот рукой. Я ускорил шаг, и сам не заметил, что уже бегу мимо этих страшных стен-зеркал, мимо мертвых голов, некоторые из которых разевали рты в беззвучном крике и многие из которых я узнавал. Но по крайней мере, у них не было рук, и они не могли вцепиться в меня, только скалились. ("А что, Гийом? - опять этот отвратительный голос Тренкавеля. - Как тебе небольшое шоу? Не нравится? Твоя голова будет выглядеть еще интереснее, обещаю тебе. Таких выходок, что ты допустил позавчера ночью, мы не прощаем никому. Мы будем гнать тебя до самого конца, и ты нигде не найдешь покоя...
       Вот уже Анри составляет целые военные планы против невидимого противника, который сделает все возможное, чтобы посеять смуту в его владениях, а уж отсюда волна покатится по всей Франции, о которой ты всегда говоришь с такой ненавистью, и теперь эта ненависть получит выход, и ты сыграешь не последнюю роль в совершенно феерическом спектакле, перед которым померкнут все твои излюбленные "феерии золотого дождя". Но вряд ли он, видимый, увидит его, невидимого. Обхохочешься! Всех нас ждет неплохая потеха! Не правда ли, Гийом? Когда-то ты любил смеяться, особенно в Булонском лесу, помнишь? Теперь тебе, кажется, не очень смешно. Ну может быть, короткое свидание с Даниэлем, тебя немного развеселит" - и он замолчал, а я увидел перед собой дверь, обломанную по краям.
       Гийом, ты спишь? Да, я сплю. Тогда почему бы тебе не проснуться? Не могу, рвусь и не могу, что-то держит меня, хотя больше всего на свете я хотел бы выбраться отсюда. Тогда тебе, похоже, придется толкнуть эту дверь - хочешь - не хочешь. Выхода-то все равно нет. А досмотреть этот сон, такой до омерзения похожий на жизнь, тебя заставят все равно, даже если тебе совсем не хочется смотреть его. Даже с закрытыми глазами ты будешь видеть все: ведь ты спишь, все равно, что умер... Итак, следующим действием станет твой никому не нужный больше Грааль - Даниэль.
       "Толкай, толкай дверь, все равно пути назад не существует". И Гийом действительно толкнул эту дверь. Перед ним находилась небольшая квадратная, очень грязная комната с ошметками сгнившей соломы на полу, в которой было почти невозможно дышать из-за огромного количества людей, которых каким-то чудом затолкали в нее. Он слышал, как плакали в темноте женщины, где-то в углу священник, монотонно раскачиваясь, читал молитвы Богородице, кто-то пытался вырезать на стене свое имя: наивная уловка: тебя все равно забудут, а твое имя через месяц покроется густой паутиной, и неужели ты думаешь, будто кто-то станет разбирать его, не известный никому Жюльен или Люсьен? Ты пришел ниоткуда и уйдешь в никуда, и никому дела не будет до того, как счастливо протекало твое детство, похожее на безоблачное летнее небо, как ты в первый раз терял голову от любви, как однажды к тебе под утро (ну почему они всегда приходят под утро?) нагрянул отряд жандармов и на твой изумленный вопрос: "За что?" последовал непрошибаемый ответ: "А ты на руки свои посмотри, аристократ!". И как после этого ты потерял полную способность и сопротивляться, и задавать дальнейшие вопросы.
       Да и кого волнует чужая судьба, будь то хоть сам король Франции, если он с минуты на минуту ждет оглашения собственного смертного приговора и чувствует только одно: как в этой голове, которой он того и гляди лишится, что-то тяжело переливается, как будто в нее закачали тонны воды? И кто только придумал эту ужасную машину смерти? И как сам король мог объявить ее гуманной? Разве кто-нибудь из казненных на гильотине, являлся с того света, чтобы успокоить собратьев по несчастью: это совсем не больно, даже больной зуб вырвать - больнее, один миг - и все! Разве никто не видел эти ужасные, пропитанные кровью корзины, снизу насквозь прогрызенные от нечеловеческой боли зубами этих отрубленных голов? И разве сам Сансон, король палачей, не утверждал, что после отделения головы от тела человек продолжает жить еще несколько минут? Но даже если это пять минут, то в таком положении они покажутся вечностью...
       И в этот момент он увидел Даниэля. Осунувшийся до предела, в разорванной батистовой рубашке, он сидел около стены, и его глаза не выражали ничего, кроме бесконечной, почти космической, пустоты. Он тоже выцарапывал на стене имя случайно попавшим ему в руку осколком стекла, и люди вокруг, похоже, настолько не интересовали его, словно он находился в пустыне. Гийом подошел ближе, но Даниэль не видел его, и его светло-русые волосы, которые Гийом так любил гладить и целовать, смотреть, как переливаются на них солнечные блики, были собраны на затылке в такой аккуратный хвостик, как будто специально их приготовили для палача: всего один взмах ножниц, и он будет готов для гильотины.
       Он не слышал злобных выкриков на улице: "Дайте нам брата графа де Монвиль! Он заслужил такой же казни, как и его любовник!", он продолжал бесконечно что-то писать на стене. Наконец Гийом сумел в стремительно сгущающейся темноте разобрать слова, которые писал Даниэль (он не видел Гийома, и Гийом знал, что иначе не может быть ни во сне, ни в смерти, ни в сумасшествии, которое теперь завладело Даниэлем окончательно и бесповоротно). На этот раз это были не стихи. Это было имя, повторяющееся бесконечно: Гийом, Гийом, Гийом... Это было единственное, что сохранил его навеки помраченный рассудок.
       Ни пошевелиться, ни броситься к нему, ни закричать: "Я здесь, я жив! Не верь, что меня убили! Дани, это я, и я люблю тебя!" Все бесполезно, и остается только смотреть на сжавшееся в комочек, как маленький испуганный ребенок, когда-то прекрасное существо, которое наполняло его жизнь счастьем и восторгом, человека, который не забудет его до смерти и после смерти. Которого после смерти забудет Гийом... И эта мысль была настолько невыносимой, страшнее всего, что Гийому пришлось видеть до сих пор, что он отчаянно закричал: "Дани! Дани! Я люблю тебя!".
       -- Дани! - закричал он и проснулся.
      
       Он встрепенулся, разом забыв обо всем: о разбойниках (разве не о них хотел говорить Анри, когда пришел в их комнату?), бросился к нему, упал на колени перед кроватью, и Гийом видел его беспорядочно рассыпавшиеся по плечам волосы, прозрачные серые глаза, выражавшие целую гамму чувств: тревогу, радость от того, что Гийом проснулся (Даниэль не мог даже надеяться на то, что это произойдет так скоро), счастье, любовь.
       -- Гийом! - он поцеловал его руку. - Тебе лучше? Тебе, правда, лучше?
       -- Еще бы... -- сказал Гийом (сон и в самом деле оказался всего лишь сном. Вот он, Дани, рядом с ним, живой, невредимый, по-прежнему любящий. Он с ним, он рядом, он навсегда останется с ним в этой жизни и, хотя в подсознании что-то упорно свербило, что это счастье мимолетно, но он сейчас был согласен и на счастье одного дня). - Извини, Дани, это был просто страшный сон, очень реальный. Я как будто в аду побывал. - Он завладел рукой Даниэля и крепко сжал ее. Мы ведь никогда не расстанемся с тобой, скажи, правда?
       -- Если это будет зависеть от меня - да, -- прошептал Даниэль.
       -- Никогда не говори "никогда", -- негромко произнес Анри.
       -- Анри! - Гийом только что понял, что в комнате находится еще один человек - его родной брат, и он почувствовал, как от него почти осязаемо исходят волны тревоги. - Что с тобой, Анри? Что случилось еще за эти сутки? И почему в комнате пахнет так отвратительно?
       -- Дым не успел выветриться, -- ответил Анри. - Тебя хотели отравить с помощью писем.
       -- Наша общая знакомая? - полувопросительно, полуутвердительно спросил Гийом.
       Анри кивнул:
       -- Я почти уверен, что смуту в моих деревнях тоже пытается посеять она. Но вряд ли у нее что-то выйдет. Это Бретань, где даже в лесу ты можешь чувствовать себя защищенным. Однако эту банду придется наказать, и я сделаю это. Сделаю один раз, чтобы ничего подобного не повторилось больше никогда.
       -- Я помогу тебе, -- твердо сказал Гийом. - Сразу же, как ты скажешь, что я тебе нужен.
       -- Да ведь... -- Анри смял перчатку в руке. - Помощь мне может понадобиться буквально через минуту, а ты...
       -- Я в полном порядке, -- жестко сказал Гийом. Он приподнялся с кровати, и снова Даниэль увидел, как становятся черными от боли его изумительные изумрудные глаза. - Я смогу, -- повторил он, откинув со лба челку привычным жестом.
       -- Хорошо, -- в тон ему отозвался Анри. - Я буду ждать тебя внизу, там, вместе с лошадьми и моими людьми - отрядом, который я собрал сегодняшней ночью. А куда отправимся - расскажу тебе дорогой. Дело в том, что в каждой деревне я оставил по ястребу. Я распорядился: как только люди заметят хоть что-то подозрительное, пусть немедленно выпускают ястреба. Час назад один за другим прилетели три ястреба. Я изучил карту лишний раз, хотя знаю все свои места наизусть. Теперь я уверен: мы окружим их как волков и, клянусь, ни один из этого отребья не выйдет живым из Бретани.
       -- А я? - спросил Даниэль почти испуганно. - Ты берешь Гийома, а мне... Разве я не вместе с вами? Ты хочешь, чтобы я остался?
       -- Да, -- одновременно ответили Гийом и Анри. - Бабочкам в грязи делать нечего. Поэтам надо писать стихи, а не ловить бандитов по лесам.
       Анри слегка улыбнулся:
       -- Не беспокойся, мы справимся, мы все сделаем сами.
       -- Постой, Анри, -- неожиданно в голосе Гийома послышалась тревога. - Как я могу оставить Даниэля одного? Да еще после того, как ты рассказал об отравленных письмах...
       -- Успокойся, Гийом, -- сказал Анри. - Быстро одевайся. Надеюсь, Даниэль не будет иметь дела с птицами, залетевшими в окно. А что касается охраны... Настойчивая дама, конечно, вполне может надеяться просто отвлечь наше внимание мифическими разбойниками (хотя это никто не доказал, просто один из вариантов, который пугает тебя особенно). Еще раз повторю: мы в Бретани, и если Дани будет спокойно ждать нас, не высовываясь на улицу, то его не достанет никто. Мой замок охраняется собаками, которые ни в чем не уступят королевским швейцарцам. Теперь ты спокоен?
       Гийом молчал.
       Дани с надеждой посмотрел в его глаза и увидел только одну бесконечную любовь.
       -- Прости... -- сказал Гийом. - Мне было бы спокойнее, если бы ты остался в замке. Анри прав: здесь тебя не сможет достать никто. И она (снова легкое облачко омрачило его лицо). Она тоже. Обещаю тебе.
       Говоря эти слова, он уже быстро одевался. Анри вышел из комнаты со словами:
       -- Гийом, я жду тебя внизу. Давай скорее. До темноты мы должны управиться с этой бандой или кто там есть...
       Дверь захлопнулась, и этот звук показался Дани оглушительным. Он забрался в постель и с головой накрылся одеялом.
       -- Ах, Дани, какой же ты все-таки ребенок, -- сказал Гийом, откидывая с его лица кончик одеяла. - Неужели ты боишься?
       -- Я всегда боюсь оставаться без тебя, -- ответил Дани. - Но это не имеет значения. Наверное, обстановка непривычная, и я немного на взводе... Если ты считаешь, что нужно идти, иди и возвращайся как можно скорее.
       -- Что бы я ни делал с тех пор, как увидел тебя, все было - для тебя и во имя тебя, Дани, -- Гийом наклонился, и его пушистые, мягко пахнущие полевыми травами волосы защекотали щеку Дани. - Я вернусь. Я вернусь к тебе в любом случае. - И он поцеловал нагретую солнцем теплую прядь его волос.
       -- Иди, Гийом, -- Даниэль постарался выдавить из себя улыбку. - Возможно, мне просто будет немного скучно, но ведь это можно пережить, правда?
       -- Тебе не будет скучно, -- сказал Гийом, взявшись за ручку двери. - Посмотри на стол: там Анри специально для тебя оставил листы бумаги и перо. Так что у тебя есть все, чтобы не скучать. А слуги уже предупреждены, и к этому замку даже змея не подползет.
       -- Да, -- прошептал Дани. - Только если у этой змеи вдруг не вырастут крылья.
       Но Гийом уже вышел и не слышал его последних слов. Дани долго прислушивался к звуку его шагов, а потом они смолкли. Остался только бесконечный шум морского прибоя, доносящийся в распахнутое окно и свободно веющий, пропахший морской соленой влагой ветер. Даниэль снова вспомнил о глазах Гийома. Они были не похожи на это суровое море, зато, пытаясь понять это море, он все лучше понимал Анри. Человек, всю жизнь проведший в таком месте, просто по определению не может быть мотыльком. Он рыцарь, родившийся не в свое время и с болью воспринимающий новые модные придворные веяния. Но в свои владения он вряд ли их допустит. Так и будет жить, словно находясь в вечной осаде. Мечтатель, пытающийся сохранить свой мир...
       Даниэль поднялся с постели. Море монотонно билось о берег. И все-таки, что ни говори, в нем была какая-то особенная, не заметная сразу красота, не бьющая в глаза, как у Гийома с его солнечной улыбкой, а строгая, верная себе самой, надежная, никогда не меняющаяся. Это море, которое способно быть с тобой единым целым, вырастить и воспитать тебя по своему образу и подобию. И это был Анри.
       И этот никогда не прекращающийся ветер... Как приятно, когда он бьет тебя в лицо (если бы так же поступали все враги: наносили удары в лицо, а не в спину...). С этим ветром можно быть на равных, и он признает тебя за своего, и еще - он сумеет рассказать тебе столько интересного и давно забытого, Дани, что тебе просто не снилось. Этот ветер - настоящий проводник между прошлым и будущим, и тебе останется только записывать то, что ты сумеешь услышать...
       Но сейчас Дани не слышал ничего, оглушенный давящей на сознание разлукой с Гийомом, острым чувством одиночества... Кажется, в Париже он чувствовал себя гораздо лучше: он растворялся в пестрой толпе поклонников, как в кокаине, и для него не имело уже значения, как прошел день. Что поделать? Бабочка. Мотылек. Признайся, Дани, ты хотел бы опять попасть в Париж? Если честно - да, потому что я далек от совершенства, и мне страшно от сознания того, что в сердце все глубже вонзается толстая ржавая игла с ядом. Еще несколько минут, и у него появится неотразимое желание выброситься из окна, и он ничего не сможет с этим поделать, потому что его болезнь напоминает стихийное бедствие вроде цунами, которое обрушивается на тебя и расплющивает, не спрашивая готов ты к этому или нет.
       И от этого имелось только одно средство, действующее безотказно. Даниэль опять открыл секретер и достал оттуда мешочек, подаренный Тренкавелем. "Я совсем, совсем немного, -- уговаривал он себя. - Только чтобы немного успокоиться. Я ведь действительно болен, и неизвестно, когда эта болезнь меня отпустит". В ответ внутри его головы раздался гомерический хохот Тренкавеля: "Давай, давай, Дани! Как там говорил маркиз де Сад (кстати, неужели ты до сих пор не прочел ни одного из его опусов? А Гийом твой между прочим, читал и очень внимательно... Почитай на досуге, и если имеешь глаза, то увидишь -- не на страницах, а за ними - много очень интересного, поучительного. Ваш маркиз разложил по полочкам ваше "светлое" будущее - и твое, Дани, и Гийома... А пока... как говорил вышвырнутый вами гость (О, конечно с подачи Анри, -- он же у нас праведник! Вот кому надо не полком командовать, а в священники идти!) Пока... французы, еще одно усилие!).
       Несмотря на издевательский тон голоса, Дани проглотил немного порошка, мгновенно замораживающего горло, а через несколько секунд пришло и долгожданное спокойствие, и способность писать стихи.
       Даниэль быстро сел к столу, и его перо вспорхнуло над чистым листом бумаги. И это стихотворение, как сотни других, было посвящено ему, Гийому:
      
       Если бы тебя не было, я придумал бы тебя все равно
       Этой ночью, когда льет дождь и настолько темно,
      
       Что не разглядеть и собственной руки,
       Когда не дождешься ответа... Звонки, звонки...
      
       Они остаются в прошлом, мой идеал,
       А я... Строю замок и воздвигаю твой пьедестал.
      
       Говорят, тебя нет, ты - отраженье моей души,
       Но ты говоришь... Так пиши же, пиши,
      
       И успей записать то, что он не успел
       Или не смог, не сумел или не захотел.
      
       Зеркало, отразившее лишь меня,
       Я согласен на все, и пусть ты - это я,
      
       Светишь ты, как далекая ледяная звезда,
       Слышал я, что даже и звезды плачут иногда.
      
       Что же делать, мы попали с тобой в унисон
       Всех страданий, воспоминаний, вещей, времен.
      
       И безумнее всех безумий - вслед за тобой идти,
       И потому прошу об одном лишь: свети, свети,
      
       Ведь даже свет умерших звезд живет, выжигая сердца и души,
       И мне остается только писать и слушать,
      
       Душу жечь на твоем холодном огне,
       Знать: ты, придуманный мной, возвратишься ко мне.
      
       Когда не останется никого, кроме меня,
       Этих бумаг, полных любви, и ледяного огня.
       Даниэль поднял голову от бумаги. Пока он писал, то почти не слышал моря, теперь же звуки сделались более резкими и отчетливыми, а ощущение тревоги усилилось. Что-то здесь было не так, но Даниэль так устал за прошлую ночь, что не мог сразу понять, что же это такое. Он посмотрел на огромный гобелен на стене: единорог на золотой цепочке, привязанный к дереву единорог. "Золотая удача", -- прошептал он, вспомнив свой недавний сон. Но разве ты еще не нашел свою золотую удачу? Наверное, нет, -- ответил он самому себе. - Если еще продолжаю жить, то, наверное, не нашел. Он встал из-за стола и подошел к гобелену, и чем ближе он подходил к нему, тем более живым казался единорог, а его глаза... Совершенно удивительные, разумные по-человечески и... живые. Даниэль встряхнул головой, чтобы отогнать наваждение, но оно все не проходило.
       Он смотрел на единорога, не в силах оторвать глаз. "Какая дикость, -- подумал он. - Посадить на цепочку, пусть даже золотую, свою самую большую удачу". - "А разве ты сам в ином положении?" - раздался в его голове голос единорога. "Я нахожусь здесь добровольно, -- возразил Даниэль. - Так хотел Гийом, а я не желаю огорчать его. Но почему ты разговариваешь со мной, символ чистоты? Разве в твоем понятии я не являюсь самым отталкивающим существом на земле, который приносит окружающим только несчастья?" -- "Грааль ничто не способно испачкать, -- сказали глаза животного. - Ты одной крови с нами; мы вымираем, потому что не можем приспособиться к этому миру. А ты? Ты разве приспособлен? - Ты сам говорил, что нет, и был прав. И никто не говорил о том, что с Граалем всем должно быть легко. Люди добровольно тянутся к нему, а потом, по обычной своей человеческой природе, хотят свалить свои несчастья на Грааль: ведь они надеялись на чудо, а получили такую святыню, такую редкость, справиться с которой почти невозможно. И нас, и Грааль можно уничтожить на время, но не насовсем. И никто не обещал самому Граалю, что его жизнь будет лишена страданий. Он так устроен, что проверяет людей: когда ему делают плохо, то лучше бы такому человеку и вовсе не родиться. Если стараются все отдать, как твой Гийом, в этой и следующей жизни он будет иметь все возможное для счастья. Но дальше... Если он откажет тебе в помощи, когда ты будешь просить его об этом, то лучше не думать о его дальнейшей судьбе (и, видя, протестующий жест Даниэля, добавил): И это совсем от тебя не зависит. Ты можешь сколько угодно прощать своих врагов, но твой защитник обладает другой обязанностью: мстить за тебя, даже если ты простишь..." - "Но... -- сказал вконец растерявшийся Даниэль. - Ведь это может быть... так ужасно..." - "Знаю. Но ни ты, ни я не сможем этого изменить".
       Не изменить. Себя не изменишь, единорог прав. Ты можешь ломать себя сколько угодно, но сущность все равно возьмет верх, заставит, потому что ты - другой крови, потому что иначе не сможешь. Получается, что и там - смерть, и везде, куда ни посмотри. Но Грааль никогда не станет иным.
       Шкура единорога сияла таким ослепительным золотом, что на него было больно смотреть. Даниэль прижал ладони к глазам, и тут до него снова донесся странный запах, спутать который невозможно было ни с чем на свете - запах самых вульгарных в мире духов. Как будто ища спасения, он снова посмотрел на единорога, но перед ним опять был всего лишь гобелен, изображающий изящного белого единорога, привязанного к дереву золотой цепочкой. "Какая красота! - снова послышался голос Тренкавеля. - Всего каких-нибудь немного лет, и этот гобелен, только что так мило беседовавший с тобой, будет полыхать пламенем, а в окно будут лететь воплощенной ненавистью булыжники, вырванные из этих многовековых стен". - "Я не слушаю твой бред, -- ответил ему Даниэль. - Ты - только выдумка, мираж, болезнь". - "Вот как? - иронически отозвался Тренкавель. - А запах, который так тебе не нравится - тоже выдумка?" Он умолк. Он был прав. Остался только запах, несильный, едва уловимый, но этого было достаточно чтобы сердце Даниэля сжалось, превратившись в маленького испуганного мышонка, готового искать убежище под одеялом. Как будто у нее не достанет сил вытащить тебя из-под одеяла! Глупыш, если она что-то решила, то добьется этого обязательно, точно так же, как с улицы она попала в королевские покои. Для этого надо обладать несокрушимой непробиваемостью, которой, кстати, у тебя совсем нет.
       В комнате по-прежнему никого не было, и только море пыталось что-то рассказать, но Даниэль при всем желании сейчас не смог бы услышать ни одной его истории, потому что страх парализовал его. Она должна была появиться. Когда? Как? В каком виде? Он не знал, но был уверен в этом безошибочно, как и в том, что желтые листья платанов (ну почему они все время напоминают мне отрезанные человеческие ладони?) означают, что наступила осень. А почему он так боится осени? Почему его так пугает теплый, солнечный месяц сентябрь, когда даже деревья становятся золотыми, как будто сами желают уподобиться уходящему солнцу, показать, как много оно дало им за эти летние месяцы... Он сжал голову руками: она разламывалась от нестерпимо яркого света, бьющего откуда-то изнутри и выхватывающего оттуда безумные фрагменты: золотые листья платанов - отрезанные кисти рук, алые листья кленов - потоки крови, стекающие в сточные канавы города, -- вместо дождевой воды, шум моря - мольбы о прощении, из которых один голос - женский, знакомый до омерзения - твердил навзрыд: "Минуточку, господин палач, еще одну минуточку, ну, пожалуйста!"
       Он больше не мог вынести этого. "Дан! - закричал он. - Дан, где же ты?". - "Здесь, как и всегда, -- отозвался он, но голос его звучал очень устало. Твоя шкурка отказывается выдерживать давление и положение безработного (меня самого подобное обстоятельство вряд ли смутило бы, но ведь я другой, я всегда нашел бы способ прожить, но ты - не похож на меня, ты - Грааль, и ты меняешь даже меня). И вот теперь в этой убийственной духоте убийственного лета я уже третий час подряд сижу над бумагами двухсотлетней давности весом в полтонны и пытаюсь найти в них хотя бы одно упоминание фамилии Ла Рош. И я нашел его... Но только как говорится в известном стихотворении, "этого мало". Ты хорошо спрятан, Грааль. Кажется, тебе об этом уже кто-то говорил? Тебя спрятали на совесть, и теперь даже я не могу отыскать тебя, а по сути - самого себя в этом дремучем лесу генеалогии, где все перепуталось - кони и люди, сбежавшие с деньгами поручики русской армии и пропавшие дети французского лекаря, решившего после похода Наполеона в Россию, остаться здесь навсегда. Видишь, какой парадокс получается: ты рвешься туда, а ему, этому французскому лекарю, и здесь хорошо было и, видимо, лучше, чем во Франции, лишь бы дети нашлись". - "Все познается в сравнении, Дан. Но я звал тебя, потому что боюсь, боюсь смертельно. Этот запах... Вульгарный запах той женщины... Она должна быть где-то рядом, Дан!" - "Но ведь и я тоже рядом, -- отозвался Дан, -- Так что вдвоем уж мы как-нибудь справимся. Не бойся, Дани. Грааль не должен бояться ничего". - И последняя его фраза донеслась уже как будто из глубин Вселенной.
       Снова шум моря, бесконечный, нескончаемый, как сама жизнь, жизнь растянутая во времени, надежно покрытая беспамятством. Ты помнишь - и это твой дар, он же - наказание. Только не рассказывай больше о нем никому, Дани. Одного раза, как ты убедился и убедишься еще раз, будет более чем достаточно...
       Кстати, сам не знаю, почему, ко мне само пришло вдруг странное стихотворение, которое я и сам до конца не понимаю. О ком оно? Но ты с ним как-то связан, не знаю только, как, потому что оно - не о тебе. Просто сидел в тесной духоте читального зала архива, и сзади все ерзал какой-то старик, листая пожелтевшие тетради с надписью "Дело", а я думал уже только о чем-то смутном, что шептали листья прямо перед окном, где я расположился. Помнишь, когда я беспокоился о чем-то, то всегда читал стихи. Может, и тебе для начала (ну, я хотел сказать: перед тем, как начнется то, чего ты опасаешься) испробовать мой излюбленный метод? А вдруг сработает?
       Меняются столетья, города,
       Стирая память, имена и души.
       Все это было... Где же и когда?
       И остается только чутко слушать.
      
       Случайно ветка стукнула в окно,
       А далеко, в ночи, раздался вой протяжный.
       Ты вздрогнешь. Было. Было так давно...
       Тот век все звали, кажется, "бумажным".
      
       Бумажный век, вдруг вспыхнувший костром,
       Таким, что даже небо раскололось.
       И пепел черный, страшный... Все на слом!
       И разве в этом виноват твой голос?
      
       Всего один... Неужто что-то значит
       Один твой голос? Все давно прошло!
       И почему так дождь надрывно плачет,
       И бьется, словно птица о стекло...
      
       Ты просто болен. Легче объяснить
       Тоску болезнью и туман на сердце.
       Но дождь стучит - попробуй не открыть
       Тот лист, где этой боли не стереться,
      
       Воспоминаньям о позорном бое,
       Тебя просили братья - помоги,
       Теперь ты вспомнил: вас ведь было трое,
       Ну а кругом... Нет лиц, одни враги.
      
       Ты сделал все, что мог, последний рыцарь.
       Командующий тоже предает.
       Ты не помог. Но продолжаешь биться
       Сейчас еще. Пусть хоть один живет!
      
       А если в этот раз опять не выйдет?
       А если дальше - снова тишина?
       Ты у окна стоишь, погибший лидер,
       У черного и страшного окна...
      
       "Кажется, я знаю, о ком эти стихи, Дан, -- сказал Даниэль. - Они подходят только к одному человеку, которого я и сам считаю последним рыцарем". - "А теперь тихо! - внезапно приказал он. - Запах становится все сильнее. Будь осторожен, Дани. Я с тобой. Конец связи".
       Даниэль внимательно осмотрелся вокруг. Предметы в комнате казались немного искаженными, кривляющимися и даже отсвечивающими разными цветами, но он привык к подобным метаморфозам с тех пор, как начал принимать кокаин, стараясь не обращать внимания на подобное экстравагантное поведение вещей, его окружающих. Он снова подошел к секретеру, уже машинально, собираясь снова принять "эту отраву", как называли, по его мнению, лекарство Гийом и Анри, и тут его взгляд случайно упал за окно. Как и предупреждал Анри, вокруг крепких стен, способных выдержать средневековые тараны, ходили огромного роста сторожа с цепными собаками, на каждой из которых красовался ошейник с шипами. Даниэль невесело усмехнулся. Прямо-таки Древний Рим в миниатюре! Кстати, весьма точно характеризующий самого хозяина замка. Так вот, наверное, какие войны считает Анри достойными себя! Но сторожа - там, и у них никогда ничего не произойдет. Произойдет с ним. Здесь и сейчас. Эти люди, как и Анри, привыкли верить только своим глазам (спасибо энциклопедистам!), но того, что сейчас увидит Даниэль, они не увидят.
       И он увидел ее, стройную, грациозную, на черной как смоль лошади. Неторопливо она приближалась к замку, не обращая внимания на часовых, но и те ее не видели. Даниэль хотел закричать: "Да вот же она, перед вами! Остановите ее!", но потом понял: это бесполезно. Конечно, они услышат его, но, по вполне понятным причинам, спишут его тревогу на сумасшествие, истерику, -- да что угодно! Ведь каждый поэт, по их определению - шиза, и место такового, если он обычный смертный - в госпитале для душевнобольных, где собирают как раз тех, кто сражается со своими, видимыми только им одним монстрами и полчищами невидимых врагов.
       Что требуется в этих случаях? Осиновый кол? Серебряная пуля? Ни того, ни другого в его распоряжении не было, только кинжал, с которым обычно никогда не расставался Гийом, и который он, торопясь на помощь к брату, как раз сегодня забыл в изголовье постели. Даниэль взял нож и встал рядом со стеной, на которой находился гобелен с единорогом. Отсюда ему было все поразительно хорошо видно: он как будто находился в римском театре. Вот только положение было несколько иным: патриций на трибунах не рисковал ничем, тогда как Даниэлю самому предстояло стать участником очередного шоу. Пока еще это шоу представлялось ему даже постыдным: женщина без охраны против него одного, но он слишком хорошо знал эту женщину, он невероятно четко вдруг вспомнил, что она сделала с ним (а, может быть, не только с ним одним?), и что она еще собирается сделать?
       Почему-то ему вспомнился монастырь под Тулузой. Он никогда не надеялся оттуда выйти, он привык к монотонному потоку времени, чтению молитв в определенные часы, прохладу библиотеки, до отказа начиненную богословскими книгами, но зато прекрасно спасающую от жары. А в монастырском дворе было всегда пустынно, и можно было часами слушать стрекот кузнечиков и цикад. До него никому не было дела, и он страдал оттого что жизнь проходит мимо, а он не сделал чего-то важного. Говорят, такие мысли занимают одного человека из ста, для кого среди жизненных приотритетов первое место занимают деньги, еда, воспроизведение себе подобных, короче, собирание сокровищ... Деньги? Даниэль никогда не знал, что такое деньги; он ими действительно и распоряжаться не умел, но вот, оказывается, нашелся человек, заявивший, что за некую сумму денег приобрел на него права, и этот человек, уже стоящий у высоких стен замка, сейчас находился здесь. Собаки чуяли ее: они с ревом бросались на место, казавшееся сторожам пустым, и те, покрикивая на них, оттаскивали за ошейники от дьяволицы. Псы хрипели, рвались вперед, брызжа слюной, но на них никто не обращал внимания, как и на Даниэля. Наверное, решили, что собаки взбесились от жары.
       Дама, очаровательно улыбнувшись, сошла, нет, не сошла - соскользнула, стекла с лошади, как шелковое покрывало, небрежно брошенное на кресле. Жеребец немедленно растаял в воздухе, став обычной змеей, которую одна из собак тут же перегрызла пополам. Но даму это обстоятельство вроде бы не взволновало. Она подошла к стене и просочилась сквозь нее, как туман.
       "Все, это конец, -- подумал Даниэль. - Теперь ему останется ждать только одного - когда на лестнице раздадутся ее шаги". Он ждал молча, с замиранием сердца, а потом снова посмотрел в глаза белого единорога.
       "Ты думаешь, это страшно? - беззвучно сказал ему единорог. - Смотри, что действительно страшно..."
      
       Какое это было время? Наверное, будущее (прошлое будущее, которое должно наступить достаточно скоро... Или нет?). Мягкий сентябрьский свет проникал в апартаменты сквозь легчайшие, почти прозрачные белоснежные занавеси, и солнце золотило невесомую ткань, как бы призывая ее последовать за ней, к синему, бездонно-синему небу, каким может быть только море... Выброситься в море подобно наяде, туда, туда, где так свободно реет стая улетающих птиц, для которых не существует ни понятий времени, ни пространств, ни границ... Безграничная свобода... Гийом отбросил со лба привычным жестом мягкие пушистые волосы, золотые от солнца, и чутко прислушался. Эта свобода имела, кажется, свой голос, и приятным назвать его нельзя было никак. Свобода врывалась в белоснежную тишину покоев, где еще последним, предутренним, самым прекрасным из возможных снов, спал Даниэль, по-детски подложив руку под щеку. Гийому больше всего на свете хотелось поправить его разметавшийся светлый локон, прикоснуться к нему губами, и в этот миг его глаза были бесконечной изумрудно-прозрачной бесконечной Адриатикой любви, которую исчерпать невозможно, как и море.
       И все же он впервые не мог позволить себе этого. Он буквально с усилием заставил себя отвернуться от спящего брата, потому что теперь от него требовалось действительно по-настоящему последнее усилие. Ни одного поцелуя напоследок, ни одного прощального взгляда. Да, правду говорят: перед смертью не надышишься, и одной ночи (пусть даже она будет одной из тысячи многих ночей!) всегда мало и кажется, что не успел сказать все слова, потому что все равно не успеешь, -- так, чтобы они звенели не только в последние часы этой жизни, которая измеряется уже минутами, но так, чтобы они звучали и в следующей жизни, -- до конца веков, так, чтобы и на Страшном Суде они смогли снова повторить их друг другу перед тем, как их превратят в одну слепящую искру света, и вряд ли кто-нибудь сможет бросить взгляд на эту безупречную искру любви, не зажмурившись.
       Гийом тихо поднялся с постели, так, чтобы Даниэль ничего не услышал. Он был по-прежнему гибким и стройным, как дикий зверь, само воплощение красоты, которое человечество отмывало веками, как золотой песок, старалось увековечить в ангелах на готических соборах, но тем желаннее была добыча для охотников, пришедших сюда специально за ним, за самым прекрасным, самым вкусным (ты так хорошо пахнешь!) и за его братом, так похожего на невинного ребенка, несмотря на его возраст (никто не смог бы угадать, сколько ему на самом деле лет, наверное, отчасти потому, что он так и не смог вырасти, а отчасти потому, что Грааль постареть не сможет; он останется вечно юным, и в этом его прелесть и наказание одновременно). И теперь предстоял последний аккорд заключительного концерта Грааля в "бумажном" веке: позорная казнь хранителя сокровища и принесение в жертву его самого, как агнца, при большом стечении народа.
       Гийом подошел к окну: к особняку стекалась пестрая, волнующаяся, бурлящая река женщин, по большей части оборванных и грязных, если не считать их предводительницы, одетой бедненько, но чисто. Он сразу узнал ее, но уже без прежней ненависти: видимо, он уже исчерпал все свои силы ненавидеть. Женщины размахивали листовками папаши Дюшена, крича: "Смерть извращенцам!". И громче всех кричала та самая, изящная, несмотря на свой бедный наряд, с небрежно растрепавшимися белокурыми волосами, увлекающая за собой женщин из предместий, даже не пожелавших ради такого спектакля снять свои передники -- у кого для разделки рыбы, у кого - мяса, и только один предмет ярко отблескивал на солнце в их руках - огромные ножи, которые так часто можно видеть на базаре.
       Гийом зачем-то поправил свои и без того безупречно лежащие на тончайших кружевах белоснежного воротника черные волосы. "Вот и все", -- подумал он. Рядом с ним, на золотистой скатерти стола стояла ваза с красными лилиями. "Почему красными? -- мелькнула беспомощная мысль. - Я ведь всегда велел приносить только белые! Белые лилии - цветы Даниэля!". Безотчетным движением он смял красный цветок, глядя, как медленно падают красные лепестки на золото скатерти, и снова не удержался от того, чтобы в последний раз не взглянуть на Даниэля. "Люблю тебя", -- подумал он, но уже не как живой, как с неба, как с того света, как из могилы. И он, словно услышав его мысль - настолько она была отчаянной и пропитанной безумной, кричащей болью, -- открыл глаза, серые, слегка изумленные, радостные, как и всегда при виде Гийома.
       -- Что там происходит, Гийом? - спросил Даниэль, беспечно улыбаясь. Он потянулся навстречу солнцу, как будто впереди предстоял самый счастливый день в его жизни. - Люблю тебя... -- добавил он немного тише.
       Для него ничего не существовало, кроме его любви: он едва обратил внимание даже на шум за окном. Гийом в очередной раз с болью подумал, что Даниэль снова все забыл. Он совершенно забыл, как дрожащий и потрясенный вбежал в дом и бросился к Гийому, как будто надежнее убежища в мире не существовало.
       -- Что с тобой? - ласково спросил Гийом, уже давно привыкший, что по временам ему приходится, к сожалению, видеть Даниэля в таком прискорбном состоянии.
       -- Послушай, Гийом, это было ужасно, -- говорил бледный как смерть Даниэль. - Сегодня, сейчас, я снова видел эту женщину. Ты не поверишь, но она возникла посреди улицы как призрак. Страшный смеющийся, хохочущий полупрозрачный призрак. "Наконец-то я дождалась этого часа! - хохотала она. - Завтра у меня будет чудесный день: я увижу, как по частям распотрошат твоего братца, который посмел обидеть МЕНЯ! Меня нельзя обижать! И если он этого не знал, то завтра узнает в полной мере, что значит слово "позор", когда тебя прилюдно раздевают, а потом рвут на куски, и дай бог, чтобы он чувствовал это как можно дольше! А ты... -- И ее смех перешел в настоящий рев. - Ты потеряешь последние остатки своих больных мозгов, и вскоре я увижу, как эту возлюбленную голову, так никогда и не пожелавшую стать моей, отсекут от всего остального, и будь я проклята, если, наконец, не поцелую тебя в губы! Даже с тобой мертвым, я сделаю все, что захочу! Захочу - и ты придешь ко мне мертвый, и попробуй тогда не выполнить всех моих, самых запредельных, желаний!" Она исчезла, она проникла сквозь меня как ледяной липкий туман, и я до сих пор дрожу, мне кажется, я никогда в жизни не сумею отмыться от этой гадости!
       По его лицу текли слезы, и он не замечал их.
       -- Дани, -- тихо произнес Гийом, обнимая его. - Я уже говорил тебе сто раз, и могу повторить снова и снова: тебя ничто не испачкает. Грааль не может быть нечистым, а прикосновение любой твари я сотру своим поцелуем. - И он, склонившись к его дрожащим пальцам, поцеловал каждый по отдельности. Он отбросил в сторону его шляпу и перецеловал каждую прядь его волос, прикоснулся губами к его серым глазам, к почти прозрачной тонкой шее, и по мере того, как падала, скользила на пол его одежда, Даниэль становился снова самим собой, словно и в самом деле очищался, а вместе с исчезающим на глазах призраком уходил страх, боль. Он забывал свое страшное видение так же быстро, как если бы оно было обычным сном.
       -- Вот видишь, -- прошептал Гийом уже в постели, и догорающие свечи бросали желтовато-алые на его бронзовые от загара плечи. - Ничего не было, ничего не будет...
       -- Останется только наша любовь... -- завершил их излюбленную фразу верности Даниэль, устало закрывая глаза и привычно, доверчиво утыкаясь в плечо Гийома. Пока он рядом с ним, не может произойти ничего плохого. Так было всегда...
       "Малыш... -- подумал Гийом, глядя на трогательные сиреневатые тени, падающие на щеки Даниэля от длинных ресниц. - Мой любимый, единственный на все времена малыш. Завтра ты, конечно, забудешь все это, как всегда. Только я запомню: завтра она объявляет мне последний бой, в котором я буду убит. И мы поменяемся ролями: в будущей жизни я забуду тебя, тогда как ты будешь помнить все. Забывающий сегодня то, что произошло вчера, потом... Как мне жаль тебя, и какие страшные картины будет рисовать твое воображение, и часто тебя будут спрашивать: "Что это ты такоеи пишешь, и кто так напугал тебя?" И ты не сможешь ответить: "Это потому, что я слишком хорошо помню свою прошлую жизнь и брата, которого любил больше жизни..."
       Даниэль заснул спокойно, как ребенок, а Гийом не спал всю ночь, вспоминая последний поспешный разговор с Анри, заглянувшим в бушующий Париж буквально на час, чтобы постараться увезти с собой братьев, уговорить, умолить их жить.
       Он даже не прошел в комнаты, и весь разговор велся у порога. Увидев Анри, Гийом даже удивился немного: настолько встревожен был его всегда уравновешенный и уверенный в себе брат.
       -- Что случилось, Анри? - спросил он. - И почему ты не хочешь зайти, остаться?
       -- Да ты хоть понимаешь, что происходит вокруг тебя?! - взорвался обычно сдержанный Анри, терзая в руках перчатки.
       -- А что? - Глаза Гийома были по-прежнему отстраненными, прозрачными, спокойными, как морская изумрудная волна в полный штиль.
       -- Может быть, ты скажешь, тебе неизвестно, что в стране революция? - Анри явно с трудом сдерживался.
       -- Я так мало интересуюсь политикой, -- сказал Гийом.
       Если уж быть совсем точным, -- никогда не интересовался; он поневоле увидел ее краешек в обряде "Кварты" и с тех пор не желал ни на шаг приближаться к салонам, в которых Дани пропадал с раннего утра. Возвращался он поздней ночью, как правило, счастливый до эйфории, отчасти из-за того, что публика принимала его стихи с восторгом, а отчасти оттого, что к этому времени кокаин в этих кругах сделался обычным явлением, и теперь Дани мог не утруждаться и прятать отраву от брата. За эти годы Гийом смертельно устал, потому что понял: ничто на свете не заставит Дани отказаться от кокаина, и если раньше Дани говорил, что принимает его из-за сильных головных болей (хотя на самом деле так оно и было; его болезнь никуда не делась и только усугублялась: начались постоянные провалы в памяти, он часто забывал наутро, что именно происходило вчера, с кем он встречался и что делал). Неизменным в этом кошмаре оставалось только одно: он всегда помнил Гийома, как будто именно это было для него важнее всего на свете, а все остальное, как ненужный мусор, отсеивала его больная память. Правда, в последнее время Гийом заметил: Дани принимает отраву не только из-за этого: он не садился писать, не приняв очередную порцию "лекарства", наверное, думал, что эта панацея ему и стихи писать помогает, а не писать он не мог, и это Гийом знал точно. Если бы его лишили этой возможности, Дани просто умер бы, не прожив и пары лет.
       Гийом принимал как должное все, что исходило от Дани: он любил его любым, таким, какой он есть, со всеми его недостатками, потому что для него он навсегда остался ребенком, который нуждается в его защите. В последнее время он даже позволял ему выходить из дома одному, отчасти оттого, что боли в спине не давали ему возможности пройти до конца и одной улицы, отчасти потому, что он давно уяснил: то, чего добивалась эта шлюха-дьяволица с компанией, уже произошло. Оно идет и остается совсем немного, а если на них начнется охота, то уже на обоих, а не на одного Дани, он знал: Дани оставлен ими на потом, к занавесу, к концу представления.
       -- Гийом, я не узнаю тебя, что с тобой? Разве ты не видишь на улицах толпы вооруженных людей, разве ты не читал ужасных листков папаши Дюшена, в которых на тебя выливаются тонны грязи?
       Гийом равнодушно пожал плечами.
       -- Тебя убьют! - закричал Анри. - И Даниэля тоже! Ну неужели не понятно? Я специально ехал за вами. В моем поместье все еще относительно спокойно, и я уверен: эти бесштанные туда не доберутся: в моих краях люди не меняются, они как скалы, по-прежнему верны своему господину и королю. Оттуда (если бы у меня хватило сил и возможностей!) можно было бы начать поход на Париж! Но сначала я должен быть уверен, что вы в безопасности, но этого не будет, пока вы находитесь в Париже. Понимаешь ты меня, Гийом? Да и слышишь ли ты вообще меня?
       Взгляд Гийома по-прежнему был безоблачным.
       -- Я больше не вижу смысла, -- сказал он, отрешенно улыбаясь.
       -- Какого смысла? - снова сорвался на крик Анри. - Жизнь для тебя - не смысл?
       -- Днем раньше, днем позже, -- он казался не то сонным, не то загипнотизированным. - Я недавно понял важную вещь: если понять смысл одного-единственного момента своей жизни, ты сможешь понять все моменты, причем не только собственной жизни, но и всех...
       -- Послушай... -- медленно произнес Анри. - А уж не подхватил ли ты заразу Дани? Ты столько лет возился с бедным, извини, что скажу прямо, сумасшедшим братом, что и сам стал похож на него... К тому же ты любишь его... Так хотя бы для того чтобы спасти его, можешь ты уехать вместе со мной?
       -- Не могу, -- Гийом обреченно склонил голову, вероятно потому, что у него больше не было сил смотреть в глаза Анри. - Я слишком хорошо знаю Дани, он не сможет без Парижа, каким бы он ни был, хоть самим преддверием ада. И... Кроме того... Разве ты, Анри, не любишь его? Помнишь, ты когда-то обещал мне...
       -- Я все помню, -- сказал Анри. - И я свое слово держу. Сдержу его и потом. А сейчас я делаю что могу: пытаюсь вытащить вас обоих из этой дикой мясорубки. Ну ладно, предположим, ты не выходишь из дома и знать не хочешь, что происходит. Но Дани... Когда он выходит на улицу, неужели он не видит повешенных на фонарях аристократов в самых немыслимых позах? Да от одного этого здоровый человек потеряет и разум, и память! Пока еще сточные канавы не заполнены кровью, но говорю тебе: так и будет! И очень скоро! Они будут заполнены вашей кровью!
       -- Анри... -- сказал Гийом. - Или все выйдут из Парижа вместе, или я останусь. Да и надоело мне бегать от каких-то голодранцев. Или я не в собственной стране нахожусь? - Он гордо вскинул голову, и на мгновение Анри узнал прежнего Гийома: независимого ни от кого солнечного ангела. - Брат, если ты хочешь помочь, в твоих силах сделать это. Но не устраивая побег.
       -- А как? - недоуменно спросил Анри.
       -- Если ты сможешь поехать в Австрию, к герцогу Брауншвейгскому. У тебя есть полномочия, да и сам он, как мне представляется, не откажется привести сюда войска, чтобы задушить эту гадину и освободить всех, кто поневоле оказался в Париже заложником этих бесов. Думаю, Даниэль сказал бы тебе то же самое.
       Анри так и подмывало сказать: "Сказал бы... Если бы в данный момент не был до беспамятства начинен какой-нибудь своей отравой. Только поэтому ты и не хочешь ехать со мной, Гийом: твой брат совершенно нетранспортабелен, и даже если бы я сейчас предложил тебе уехать даже не в Бретань, а в Австрию, ты отказался бы только из-за этого". Но при этой мысли такая жгучая боль пронзила его (он не понимал что это: невозможность что-то изменить или... любовь? Понимающая любовь?..) Поэтому он сказал коротко:
       -- Хорошо, я еду сейчас же. Я сделаю для вас все, что смогу. Я спасу вас или погибну сам. Прощай, Гийом.
       -- Не говори так, -- улыбнулся Гийом. - Мы еще встретимся. Обязательно встретимся.
       -- Ну да, -- невесело усмехнулся в ответ Анри. - Конечно, встретимся, брат.
       И он исчез за дверью в ночной темноте, как призрак. Через минуту послышался удаляющийся стук копыт коня, и Гийом так и стоял у двери, пока этот стук копыт не растворило в себе расстояние.
       -- Мы встретимся, -- прошептал он и зачем-то приложил ладони к глазам. Потом он вскинул голову и посмотрел в зеркало, отразившее побледневшее и слегка осунувшееся, но по-прежнему безупречно прекрасное лицо зеленоглазого ангела. Теперь он мог подняться в комнату к Дани...
       И теперь Дани смотрел на него глазами, полными любви, и было почти невозможно уйти, покинуть его, дать ему шанс...
       Зачем? Он же все равно не выдержит без тебя, он не сможет без тебя. И все-таки... Хранитель Грааля должен сделать все возможное, пусть даже оно окажется призрачным, ради того, чтобы сохранить свое сокровище. Он непроизвольно смял в руке еще один красный цветок лилии, и снова лепестки заскользили к его ногам, а щедрое солнце золотым венцом блеснуло на его волосах.
       Они уже близко, Гийом, думай скорее, выйти одному или остаться вместе с Дани, попытаться скрыться? Скрыться? Чепуха! Разве не он отказался от предложения Анри, когда оно было еще очень реальным? Тогда один или вместе? Но если первым окажется Дани... Нет, он не выдержит этого. Даже звери защищают своих беспомощных детенышей, не рассчитывая на то, что ждет потом их малышей - пуля или неожиданное спасение. Звери мудры... в отличие от не-людей, ревущая оборванная компания которых подходила все ближе и ближе.
       -- Гийом, что там происходит? - спросил Даниэль, счастливо и сонно улыбаясь.
       -- Небольшой беспорядок во дворе, -- сказал Гийом, стараясь казаться спокойным, но его голос предательски дрожал. - Я сейчас выйду и разберусь, в чем дело.
       Даниэль вздрогнул:
       -- Нет, не уходи, прошу тебя, Гийом, -- он быстро поднялся с постели и начал одеваться. - Я пойду с тобой.
       Вот до чего ты довел ситуацию! Теперь она выйдет из-под контроля, и ты не посмеешь оттолкнуть Дани, который вцепится в тебя, как ребенок. И тогда никакая сила не оторвет его, и этим женщинам, чтобы добраться до Гийома, придется сначала искрошить на куски Дани. Господи, дай мне силы!
       -- Дани, -- как можно спокойнее сказал Гийом. - Говорю же тебе: ничего особенного не происходит. Чего ты боишься?
       -- Не знаю, -- быстро отозвался Даниэль, продолжая одеваться. - Я и вправду боюсь. Я боюсь без тебя, Гийом.
       -- Умоляю тебя, -- Гийом боялся вот-вот сорваться на крик. - Останься. Это глупо. И к тому же ты не раз и не два уходил без меня, и ничего не происходило. ("Как упрек звучит" - машинально подумал он. Хотя это, возможно, и было последним горьким упреком). Жди меня, и я вернусь очень скоро, ты даже одеться не успеешь. А то пока мы с тобой разговариваем, все слуги во дворе передерутся...
       И не давая больше Дани возможности сказать ни единого слова, он бросился за дверь. Он еще успел услышать отчаянный крик Даниэля: "Гийом!" (крик оставляемого, бросаемого на произвол судьбы ребенка), и сердце его так задохнулось, что на миг он остановился. Ему пришлось приложить адские усилия, чтобы продолжить спускаться с лестницы, хотя и чувствовал, как в глазах закипают слезы.
       Одна ступенька, вторая, третья... Зачем я прожил эту жизнь? - Охранял Грааль, который не сумел спасти... Я любил! Я видел все самое прекрасное в жизни!
       Четвертая, пятая. Голоса все ближе, ругательства врываются уже внутрь особняка, мешая все его мысли. Разве я заслужил? И чем? Мама... Даниэль... Анри... Никого, никого не спас. Наверное, есть за что...
       Шестая, седьмая... Карающий ангел придет со своим огненным мечом и ни для кого не найдет оправдания... А нужно тебе оправдание? Ты любил? Да... Тогда беги вперед, подари ему призрачную надежду хотя бы в виде жандармского отряда. Его не могут осудить! За что? Он ничего не сделал! Даже этой Дюбарри. Ну, пусть она имеет зуб на него, так пусть она рвет Гийома на куски, но, быть может, хотя бы она, эта проститутка, пощадит Даниэля?
       Восьмая, девятая, девятая... Хватит считать, ты давно уже сбился. Не пройдет и минуты, как Даниэль окажется рядом с тобой, и тогда его уже ничто не спасет! Беги!
       Он распахнул двери обеими руками, как бы раскрывая объятия всей этой грязной оборванной толпе женщин, самых свирепых существ в мире, когда их удается довести до точки кипения. В этот момент легче было бы встретиться в лесу с диким кабаном, чем с одной женщиной. Вот и все. "Дани, я люблю тебя", -- подумал он и сделал несколько шагов им навстречу, и в этот момент камень, вырванный из мостовой ударил его в висок, и он упал на землю.
       -- Гийом! - закричал совершенно дико, как раненый зверь, Даниэль, выбегая из особняка.
       -- Держите этого ягненка! Пусть посмотрит, как мы поступаем с людьми его сорта! Пусть хорошенько все увидит! - приказала белокурая предводительница женского отряда, но вряд ли Даниэль заметил ее. Он только почувствовал, что несколько по-мужски крепких рук так сдавили его со всех сторон, что он не мог не то что двинуться, но даже вздохнуть.
       Ему давали только видеть, как на жертве, находившейся от него в нескольких шагах, рвали одежду, как его полоснули по горлу огромным ножом для разделки рыбы, как его начали резать по частям. Как, наконец, под струю крови, хлещущую из разрезанного горла жертвы, подставляли кружки, как они пили его кровь, а потом плясали вокруг растерзанного тела и быстро растекавшейся вокруг кровавой лужи.
       Даниэль больше не сопротивлялся, и потому хватку ослабили, словно зная, что он никуда не денется. Он больше никуда не денется, он не знает, кто он, он не понимает, где находится и что перед ним происходит. Больше он не понимает ничего, и если спросить, он не сможет назвать даже своего имени. Он может только неподвижно стоять, глядя на происходящее широко открытыми невидящими глазами, непрерывно беспомощно повторяя "Гийом, Гийом, где ты?". Потерявшийся ребенок.
       -- Вот он, твой Гийом! - закричала женщина с черными, пылающими ненавистью глазами, с каплями крови, застывшими на лице, изъеденном оспой, и сунула к лицу Даниэля его отрезанную голову, когда-то такую гордую и прекрасную, а теперь изуродованную до полной неузнаваемости.
       -- Гийом! -- умоляюще простонал Даниэль. - Отдайте! Гийом! Не оставляй меня!
       Обрадовавшись новой игре, женщина отступила на шаг:
       -- А ты попробуй, малыш, отними-ка своего Гийома у меня!
       Они не отдадут. Кто это - они? И почему он почти ничего не видит? Как будто солнце зашло и сделалось совсем темно. Кто он? Где он? Какая-то серая грязная масса колышется перед ним, тычет ему в лицо окровавленные обрубки тела, и каждый раз при этом безжалостный свет насквозь пронзает его голову как раскаленными иглами.
       Наверняка он не осознавал того, что делает. Он, как будто внезапно обессилев, просто опустился на колени в еще горячую лужу крови, а потом ослабели и его плечи, а голова сама опустилась вниз, туда где он еще слышал самый любимый в мире аромат полевых цветов. "Гийом, Гийом", -- повторял он, протягивая руки к этому аромату, единственно узнаваемому в этом инфернальном пространстве. Он целовал этот аромат, прижимался к нему лицом, волосами, как это было каждый вечер.
       Он не слышал, как белокурая дьяволица, зоркая, как кошка, заметившая в конце переулка отряд жандармов (которые способны испортить любое, самое увлекательное представление!), закричала:
       -- Женщины! Отнесем его голову королевской шлюхе Дюбарри! Ей будет приятно. Может, придумает способ как-нибудь еще раз воспользоваться его услугами! А с братцем этим помешанным разберемся потом. Никуда он от нас не денется!
       Толпа, взревела ("Когда на меня шел горный обвал, я тоже слышал это", - дрогнувшим голосом сказал Дан) и бросилась вслед за светловолосой предводительницей, уже где-то раздобывшей пику и насадившей на нее мертвую голову Гийома.
      
       Увидев этого молодого человека, стоящего на коленях в кровавой луже и опустившего вниз голову так, что его светлые волосы буквально плавали в этой крови, жандармы растерялись: если бы какому-нибудь скульптору взбрело бы в голову изобразить скульптуру под названием "Отчаяние", то лучшей модели для своей работы он не смог бы найти. Когда же один из жандармов решился поднять его на ноги, то увидел не искаженное душевной болью, а просто каменное, ничего не выражающее, белое, как мел, лицо и огромные, по-детски удивленные серые глаза. Вряд ли он видел их и уж конечно, не слышал. Ослепительный свет, рвущий его голову изнутри, разорвал ее окончательно, и теперь на него опустилась тьма, беспросветная и пустая, беззвучная, лишенная цветов. Кажется, живыми оставались еще только его душа и сердце, а это сердце знало только одно слово - Гийом.
       Он не понимал, что с ним делают, тьма вокруг плыла, изредка взрываясь криками, которые он не осознавал. Его больше не было. Его мог бы, наверное, вернуть к жизни только один человек, и его имя он повторял - Гийом, забыв остальные слова человеческого языка.
       "Из милосердия, -- прозвучало из плавающей темноты, -- это просто наш долг - нанести ему удар милосердия". Что это означает? Кто он? Где он находится? Кто произносит эти слова? И кто так надрывно плачет в этой темноте, которая временами немного проясняется, потом становится совершенно непроницаемой. Он не видел высокого черноглазого человека в длинном черном плаще, долго стоявшего рядом с ним, когда он, сидя в углу монастырской кельи, превращенной в тюрьму, бессознательно выводил на стене куском стекла до бесконечности одно и то же имя - Гийом, которое впечаталось в его сердце раскаленным железом. "Но разве вы не видите - он сумасшедший. Непонятно даже, как его судить. Он не произносит ни слова за исключением одного..." -- "Знаю. Казните. Я так хочу. Так должно быть. Так будет лучше для всех нас и для нашего дела. Как хорошо, что он забыл два слова, которые могли во мгновение ока перевернуть весь мир".
       И снова бесконечная тишина и тьма, в которой не существует ни времени, ни желаний. Он уже находился в могиле, и из этой земли мог прорасти только один удивительный белоснежный цветок, имя которому было - Гийом.
       Если бы он появился - крылатый: ведь он был солнечным ангелом, -- может быть, он сумел бы рассеять тьму и тишину, но его не было, а плавающие вокруг Дани силуэты (или это были загробные тени?), могли только существовать в пространстве серых фантасмагорий, и когда он смотрел на них, то все меньше начинал понимать, кто же он такой, кем он был и, кажется, что-то произошло... Но он не помнит. Не помнит. Ничего не помнит. Только одно имя - Гийом. Он будет повторять его до тех пор, пока он не услышит, как он отзовется. Он должен услышать. Он не мог его бросить... ("Я забуду тебя, мой любимый малыш"). Это то же самое, что забыть самого себя.
       Холод прикасается к его шее. "Режь покороче" - "Да эту шейку перерубить - раз плюнуть. Как цыпленку". "Руки ему свяжи" - "Да он и так никуда не денется, ясно же". - "Так положено" "Воротник отрежь" - "Вот черт! Чуть не забыл! Долбаная работа! Столько этих баранов через меня проходит, что поневоле иной раз и потеряешься" - "Смотри, все должно быть, как положено, а то как бы тебе самому не потеряться!".
       "Гийом, я все равно найду тебя хотя бы потому, что мы с тобой одной крови; мы - ангелы, сброшенные в плоть. Крылья белые, сверкающие... Твои крылья... Мои крылья..."
      
       Она видела все от начала до конца. Она уже стояла в комнате и насмешливо глядела на Даниэля, изредка проводя языком по ярко-красным губам. Он же мог только сильнее прижиматься к изображению единорога, золотые глаза которого сверкали так ярко, что было невозможно на них смотреть.
       -- Я могу все рассказать тебе, несчастный сумасшедший олененок, -- сказала она, вытянув к нему руки.
       -- Не смей даже и думать о том, чтобы прикоснуться ко мне! - крикнул Даниэль.
       -- О как! - Она рассмеялась. - Ну тогда я расскажу тебе до конца страшную сказку: ты ведь все равно ничего не помнишь. Ты стал сумасшедшим, невменяемым, идиотом! Не надо было доводить меня! Чертова ваша семейка! Всю жизнь из меня кровь и деньги пили, а потом еще осмеливаются предъявлять мне какие-то претензии! Паразиты, сволочи! А ведь как я любила тебя, как я предлагала тебе: давай уедем вместе, и все у тебя будет, в том числе и деньги, которые шли главным образом твоему дядюшке и любимому братцу... Но ты не захотел. Голубая кровь, видите ли! Черная кость - белая кость!
       Так дослушай, глупый малыш, до конца свою историю, потому что я - только я - сделала так, чтобы умер король (думала, дура, что освобожу дорогу к тебе! - Как бы не так: твой братец вечно стоял на моем пути!). Я, только я! -- сделала так, чтобы его убили таким зверским способом, чтобы он узнал, что такое настоящая боль и что значит - быть отвергнутым! Что значит на всю следующую жизнь остаться лишенным своей идеальной любви.
       Кажется, это представление произвело на тебя неизгладимое впечатление: ты даже меня не узнавал в толпе женщин, растащивших твое сокровище по клочкам. Между прочим, его голову я, как почетный трофей, поставила на своем столе: так я специально готовилась к предстоящему визиту с тобой.
       Однако вернемся к тебе, сумасшедшему. Тебя решили казнить из милосердия, браво! На самом деле это была часть плана "Кварты" - принесение в жертву ягненка, Грааля. Это обеспечивало успех нашего дела, за которым неизбежно последовало бы объединение народов Европы под властью наследника Меровингов, к которым, кстати, и ты относишься, хотя сама я плевать с высокой колокольни хотела на все эти титулы и звания. И теперь я стала свидетельницей твоего позора. Правда, сумасшествие давало тебе некоторые преимущества. На той позорной телеге, заполненной дрожащими, испуганными до смерти людьми, перед которыми маячило уродливое орудие казни - гильотина, один ты казался совершенно спокойным (спокойнее мог быть только камень! Ты - ничего не понимающий, сумасшедший, ничего не чувствующий камень!). Ты стоял на этой телеге очень прямо, возможно, потому что назад тебя оттягивали перекрученные веревкой за спиной руки. Рубашка на тебе, кое-где еще сохранившая следы крови этого ненавистного Гийома, уже стала лохмотьями, и я могла сколько угодно наслаждаться созерцанием твоего идеально прекрасного тела, завладеть которым так, как мне хотелось, мне так и не удалось. Солнце играло в твоих светлых волосах, и я думала: еще несколько часов, и они будут моими! Ты весь был пронизан солнечным светом, как спустившийся с неба ангел, как небесное видение.
       Казалось, что ты все время высматривал кого-то в толпе своими огромными серыми изумительными глазами. Как бы мне хотелось, чтобы это была я! Да не тут-то было! Никто не видел, но я ясно видела, как слегка шевелились твои губы, произнося его имя. Ты искал его, надеясь, что он придет к тебе. Но, скажу тебе, из могилы не возвращаются, особенно такие отъявленные мерзавцы, как твой драгоценный Гийом!
       Толпа так прониклась к тебе жалостью: еще бы - ведь ты казался просто замученным ребенком (замученным чрезмерным потреблением опиума и кокаина, ха!), арестованным по ошибке. Когда ты поднялся на эшафот, в палача полетели камни. Эти бараны орали: "Мы не станем воевать с детьми!". Дело могло рухнуть в любой момент, и я не могла этого допустить: это портило все мои планы. "Кварта" "Квартой", но я - это я! Я! Слышишь ты это? И только я поняла, как смогу изменить ход событий. "Да какой же это несчастный ребенок?! - что было силы закричала я. - Он извращенец, о котором писали в листках "Папаши Дюшена"! Попросите назвать имя его брата, которого вчера казнили женщины, чтобы подобные ему не поганили землю!"
       О, я знала, как заставить тебя заговорить! Едва палач, готовый от страха перед толпой забраться под свой эшафот, обратился к тебе с вопросом, тем же самым, что я ему подсказала, как тут же последовал четкий и твердый ответ, будто сумасшествие на миг оставило тебя. "Мой брат - Гийом де Монвиль. Я люблю его больше жизни!" Господи, какой же у тебя красивый звонкий голос! Я была готова выть от отчаяния по тебе - моему - несбывшемуся.
       Я думала, оглохну от звериного рева, прокатившегося по площади. Все скандировали хором: "Смерть, смерть ему!" А потом на помост полетели камни, но уже целились не в палача, а в тебя. Они попали прямо в голову, твою бедную больную голову. Хлынула кровь, и мне показалось, что казнь уже не потребуется, но ты продолжал стоять прямо, как будто не чувствовал боли. А может и вправду не чувствовал: говорят, сумасшедшие нечувствительны к физической боли. Но как бы то ни было палач, перепугавшийся, что вместе с тобой и ему заодно голову снесут, быстро завалил тебя на гильотину (не мешало бы и мне поучиться заваливать тебя так быстро и грамотно!). А потом тяжелый нож опустился с глухим стуком, а твоя голова покатилась в корзину. Но сейчас есть еще шанс все изменить: пойдем со мной, и я покажу тебе такой рай, о котором ты не смел и мечтать!
       -- Никогда, -- ответил Даниэль, вжимаясь в стену. - Да мне легче себя убить, чем жить с тобой!
       -- Тварь продажная... -- прошипела она, отчего ее миловидное лицо на мгновение сделалось уродливым. - Ты ведь еще одной вещи не знаешь: другой твой брат Анри обещал вытащить вас из Парижа, спасти, так сказать, от смерти. Но он не спас! Он предал вас обоих!
       -- Ложь! - прозвучал голос единорога, и его глаза сверкнули. - Я расскажу, как все происходило на самом деле.
      
       Анри больше ничего не понимал в этой жизни, и ничего позорнее этого сражения - в этом он был абсолютно уверен, -- не было и никогда не будет! Пушки палили с обеих сторон, как со стороны австрийцев, так и со стороны "патриотов", но с таким невероятно точным расчетом, чтобы ни один снаряд не попал во вражеские ряды. Земля взлетала в серое небо огромными безобразными фейерверками, расшвыривая на много метров вокруг рассыпающиеся на лету комья грязи, а солдаты, как будто предупрежденные заранее о том, что за свою жизнь они могут быть спокойны, стояли по стойке "смирно", а кто-то, кажется, даже отпускал беззлобные шуточки. Австрийцам не было дела до его братьев, у них были свои дома и свои родственники, которым они требовались целыми и невредимыми.
       Хорошо, австрийцам было плевать на то, что происходит во Франции: они были уверены, что революционная зараза никогда не перекинется на их благополучную страну. Но герцог... Анри лично разговаривал с ним, герцог клялся во всеуслышание, что он раздавит "эту гадину", как он называл революцию. Вот только одно обстоятельство теперь смущало Анри. Тогда он не обратил на это внимания, а теперь вспомнил, как оказался в кабинете герцога одновременно с посланником от "патриотов". "Патриоты" прибыли не с пустыми руками, не много, не мало - с короной Франции. "Надеюсь, это останется между нами, -- сказал тогда герцог Анри. - Они надеются купить меня, не понимая, что не все в жизни может покупаться и продаваться". - "Не мне судить о ваших действиях, герцог", -- ответил Анри с поклоном: он был уверен абсолютно и совершенно, что данное слово нарушить невозможно, и уже в начале сентября австрийские войска войдут в Париж, как ему и было обещано.
       Теперь же, бессильно наблюдая позорный обмен ядрами, Анри уже не был так уверен в том, что не все продается и покупается. Есть только одно, что нельзя ни купить, ни продать - братская любовь. Он вспомнил, как Гийом стоял перед ним с опущенной головой, как будто уже приготовился к казни, вспомнил прощальный взгляд его неподражаемых - никогда больше не сбудущихся - изумрудных прозрачных глаз ледяного ангела, отдавшего жизнь и крылья за возможность остаться до конца рядом с больным и в общем-то конченым Дани. А ты сам смог бы, Анри, бросить Дани и бежать, и не будут ли тебя до старости преследовать его огромные, всегда как будто немного удивленные глаза, серые, как предутреннее парижское небо? Нет, не смог бы. И разве тебе что-то мешает остаться вместе с австрийцами, большинство из которых уже занялись тем, что свертывали свой лагерь? Так иди с ними, живи, женись. В конце концов у тебя все впереди - семья, карьера и спокойная обеспеченная старость.
       Тогда почему же так мучительно больно? Почему ему впервые хочется проклясть небо? Потому что он уже знал, был уверен: ни Гийома, ни Даниэля не было в живых. И впереди у него не вся жизнь, а вон тот далекий лес, затянутый густой пеленой мелкого осеннего дождя.
       Австрийцы уходили, "патриоты" тоже, распевая карманьолу, будто одержали свою первую победу. Победу нового режима и гибель аристократии, а заодно и начало нового отсчета времени. Пора было уходить и Анри. И он ушел. Но не к австрийцам (его мутило от одного вида людей, предавших его) и не к "патриотам", где мог бы нарваться на честную пулю и разом прекратить все мучения. Он больше ничего не понимал в жизни, и далекий лес словно звал его к себе, и он слышал только этот зов, и он пошел на него.
       Он не помнил, сколько времени он шел, ни о чем не думая, потому что думать было невозможно. Невозможно было даже испытывать какие-то чувства, когда перед глазами стояли как живые Гийом - ангел с изумрудными глазами и Дани, уже исцелившийся от своей болезни, с которой всю жизнь боролся Гийом. Они, насквозь озаренные невидимым солнечным светом, улыбались ему, они были здоровы и счастливы, а значит, мертвы. Анри уже знал это наверное.
       И Анри шел к ним как к пустынному миражу, потому что больше у него не осталось никого, а самым большим счастьем было бы - собраться всем втроем в его замке, запереться от всего света и слушать только бесконечный шум моря, никогда не меняющегося, постоянного, не изменяющего, сидеть рядом с гобеленом, тем самым, где изображен белый единорог, слушать стихи или рассказы Дани, смотреть, как светятся счастьем глаза Гийома, засмотревшегося на пролетающих мимо окон птиц. Ему всегда не хватало крыльев. Им всем не хватало крыльев.
       Это небо... Оно становилось все ближе, сливалось с серой землей, и уже невозможно было отличить границу горизонта, которую скрывали все чаще и чаще деревья, с которых дождем опадала плачущая вместо Анри алая, желтая, золотая листва. Небо плакало, плакали деревья, плакала земля, плакала душа. И еще кто-то тихонько плакал сзади, но Анри не сразу понял это: как сквозь тяжелое забытье до него донесся тихий треск сучьев. Он обернулся. Между деревьев мелькнуло животное, серовато-бурое, с блестящими желтыми глазами. "Как он похож на мою любимую собаку Ману", -- машинально подумал Анри.
       Он уже не чувствовал ног от бесконечной усталости, и вокруг не было никого, -- только плачущие сентябрьские деревья и неизменный сопровождающий, ждущий, когда он выбьется из сил. Что ж, тебе осталось ждать недолго, и стоит ли заставлять ждать братьев, которые по-прежнему смотрели на него, и взглядами звали к себе. Им не хватало его. Они ждали его. Он обещал спасти их или умереть, а Гийом обещал, что они обязательно встретятся. Гийом выполнил свое обещание. Теперь оставалась очередь Анри.
       Совершенно обессилевший, он опустился на землю под корни огромного дуба и откинул назад пылающую огнем голову (почему-то ему вспомнилась картина: единорог, весь бело-золотой от лучей осеннего солнца, склонивший голову перед мертвым рыцарем). Он видел только изумрудные адриатические и прозрачные серые глаза, они были совсем близко, и он не слышал отчетливого шороха опавших листьев, взрываемых когтями зверя, обычно никогда не бывающего голодным в это время года. Анри протянул руки к братьям, и они заключили его в объятия, когда зверь с желтыми глазами разом перегрыз горло темноволосому молодому аристократу, в глазах которого застыло навсегда удивленное выражение: волк действительно не был голоден: сделав свое дело, он бесшумно удалился, и кусты бересклета, тихо сомкнулись за ним. Во всем мире остался только бесконечный шум дождя, оплакивающего бесчисленные жертвы революции-"Кварты".
      
       -- Неправда! - зашипела она, на глазах из молодой цветущей женщины превращаясь в уродливую старуху. Ее седые длинные космы висели сальными, давно немытыми прядями, подернутые белесой пленкой глаза сверкали откровенной ненавистью, лицо избороздили глубокие морщины, а шея сделалась распухшей и багровой, как в тот день, когда Гийом заставил проглотить Манон ее собственный подклад. - Они не могли встретиться! Я сделала все возможное! Я душу продала дьяволу, чтобы иметь возможность насладиться этой сволочью хотя бы раз так, как я хочу!
       Я сделала все! Я пошла на все! Как я ликовала, когда его голова покатилась в корзину! Потом я уже почти не смотрела на казни: все думала о предстоящем вечере. Я считала минуты, которые казались мне часами! Спрятавшись в углу старой харчевни на углу площади, где произошла казнь, я дождалась самого темного часа, когда ушел последний, вдрызг пьяный посетитель, крича, что за сегодняшнюю ночь он должен выполнить план: перерезать еще с десяток аристократов, чтобы получить денег на достойную выпивку. Как же от него смердело! Но не думаю, что в преисподней запах получше. Я думала только об одной ненавистной голове, которая стояла на моем столе в ожидании часа моего торжества.
       Я выскользнула из трактира тихо, как тень, думая только о том, как бы мне успеть к заветной корзине, пока до нее не добралась телега одного доброго доктора, делающего чучела из человеческих трупов и обучающего этому искусству свою юную рыженькую дочку, так похожую на ту, что послужила причиной смерти моего любовника-короля.
       Я успела! Я произнесла все необходимые заклинания, смазала твою шею, сволочной Дани, специально приготовленным для тебя составом и перевязала ее черным шелковым платком, чтобы создавалась видимость единства тела и головы. А потом я побежала домой, чтобы ты сам - впервые! - сам нашел меня, пришел ко мне, а потом выполнял все мои требования перед мертвой головой твоего брата. О, как бы кричала и стонала я от радости и блаженства! Я была бы отомщена и, возможно, разлюбила бы тебя! Боюсь, что я охотилась за тобой в большой степени из-за того, что по-настоящему ты так никогда и не стал моим.
       Но не сегодня! Я нарядилась в свое лучшее платье, прозрачное, готовое сразу упасть при прикосновении к одной-единственной ленточке, розовое, как утренняя заря. Я сидела, впервые в жизни трясясь мелкой дрожью, как когда-то в далеком детстве от холода, когда мать выпроваживала меня - маленькую, на мороз, чтобы всласть заняться любовью с очередным заезжим военным (слабость к военным она питала всю свою жизнь). Ждать мне пришлось недолго. На лестнице раздались шаги, и я увидела тебя - смертельно бледного, с тусклыми открытыми глазами, окровавленными светлыми волосами, в беспорядке рассыпавшимися по твоим плечам. Шея была перевязана черным шелковым платком. От рубашки осталось одно воспоминание, и я могла лицезреть тебя во всей красе.
       Я не из тех слабых дамочек, кто так легко грохается в обморок, но даже меня пробрала дрожь от твоего голоса - мертвого, равнодушного, безразличного:
       -- Что тебе нужно? Неужели и сейчас ты не можешь оставить меня в покое?
       И тут я, наконец, вспомнила, зачем продала душу дьяволу. Ну уж, наверное, не затем чтобы выслушивать нравоучения мертвеца!
       -- Ты будешь делать все, что я прикажу тебе, Даниэль, -- сказала я. - Разве ты не видишь, как тщательно я приготовилась к встрече со своим возлюбленным? - Повсюду зажгла свечи, взяла на рынке самое лучшее угощение, даже шампанское! Вот только не знаю, получится ли у тебя разделить со мной трапезу? Боюсь, что еда и напитки будут выливаться через твое перерубленное горло.
       Ты молчал, и это придавало мне смелости.
       -- Я вижу, ты будешь сегодня хорошим мальчиком, -- продолжала я. - Ты будешь послушен мне. И сегодня мы проведем прекрасную, полную самых невероятных безумств ночь! Ты выполнишь любое мое требование, потому что больше никто нам этого не запретит: твой брат мертв и больше не стоит между нами!
       При этих словах я с ненавистью пнула голову, лежащую на моем столе. И что же? Вместо того, чтобы выполнить мое требование, ты, наглец, заявил:
       -- Даже если ты смогла на какое-то время поработить мое тело, душа тебе не подвластна. Я не люблю тебя и никогда не полюблю. Я люблю Гийома. Навсегда. Навеки. На все жизни.
       При этих словах ты подошел к столу, наклонился к отрезанной, изуродованной до неузнаваемости голове, кровавому куску протухшего мяса и поцеловал его в губы! Это было уже выше моих сил!
       -- Ты должен быть моим! - кричала я. - Я все отдала за единственное свидание с тобой!
       -- Ты не нужна мне, -- отвечал ты. - Я люблю своего брата, Гийома.
       -- Ты всегда любил меня, только боялся в этом признаться! - крикнула я и бросилась к тебе, чтобы, если и не добровольно, то, как и в первый раз - насильно - но уложить тебя в свою постель. Но стоило мне дотронуться до тебя, как траурный шейный платок развязался, и твоя голова упала на пол, прошептав в последний раз: "Люблю тебя, Гийом...", а вслед за ней рухнуло и тело. Передо мной лежал труп с отрубленной головой, а еще одна мертвая голова находилась на столе. Они снова были вместе! Не знаю, что со мной сделалось, только в этом доме я больше не могла находиться ни минуты. Я завизжала от приступа бешеной ненависти к вам обоим и выбежала на улицу. Что потом было, я уже не помнила...
      
       -- Не удивительно, что ты ничего не помнишь, -- сказал золотоглазый единорог. - Ты, продавшая душу дьяволу и так и не сумевшая купить любовь, ты осмеливалась называть Даниэля сумасшедшим! Как же тогда называть тебя, дьяволица? Я не желаю больше слышать слово "сумасшедший". А ты не хочешь трогать свою прошлую-будущую жизнь только из-за того, что ты смертельно боишься, но я заставлю тебя стоять на месте и слушать свою историю, так же, как ты заставляла Даниэля видеть картины, от которых ему никогда не излечиться...
       Ты выбежала на улицу, как обычная потаскушка, которой была в юности, в рваном платье, металась по улицам, бросилась к Сене, чтобы спрятаться там под мостом и угодила прямо в каморку некоего человека. Он был огромен и страшен, лицо его было красно, а руки огромны и волосаты, но тогда ты понимала только одно: перед тобой мужская единица, которая, если изобразить овечку, может приласкать, заставить забыть о кошмарах, а в лучшем случае и накормить. Ты провела дикую ночь с этим страшным верзилой, который, как ты узнала впоследствии, оказался знаменитым парижским палачом Сансоном.
       Бедный Сансон! Как он боялся, что вскоре, на эшафоте, ты узнаешь его, своего случайного любовника! Но в тот раз твою память стерли так же, как и у Даниэля. Ты даже не узнала, что на не единожды предавшую тоже найдется свой предатель. Им оказался твой любимец, твой любовник Замор, которого все называли Заморышем. Но хоть и Заморыш, но своей задницей он рисковать не хотел. Он выдал тебя "патриотам" как английскую шпионку. Надо сказать, он не лгал. Ты всю жизнь пыталась усидеть на двух стульях, служить и брать деньги и от одной, и от другой враждующей стороны. Ты все просчитала, переправила свои сокровища в Англию, но даже не узнала, что английское правительство распродало все твои бриллианты, которые ты так любила.
       Ты не сбежала в Англию только потому, что была уверена в собственной безопасности. К тому же ты не могла допустить, чтобы хоть раз в жизни, но мужчина отказал тебе. Ты хотела уничтожить Гийома и Даниэля, и ты провернула операцию с блеском, да только сама кончила свои дни точно так же - на эшафоте. Вот только уж очень позорным оказалось твое представление. Ты упала на колени перед Сансоном, пытаясь обнять его за ноги, ползая по прогнившим от крови доскам и истошно крича: "Господин палач, еще минуточку! Ну дайте же мне еще минуточку, господин палач!" Он не дал тебе ни минуты хотя бы из-за того, что ты могла бы узнать его. Наверное, он вздохнул с облегчением, когда твоя голова покатилась в пропитанную кровью корзину. И твоя несчастная душа направилась прямиком в преисподнюю, хотя я не уверен, что тебе там понравилось.
       А братья, которых ты погубила, встретились, как и обещали друг другу. Для них, ставших крылатыми, больше не существовало ни холодного дождя, ни боли, ни страха, ни обезумевших, ни предающих людей, -- одна любовь, золотой свет, растворяющий в себе все, бесконечное счастье и возможность новой будущей встречи, если придется снова посетить эту больную бедную землю.
       -- Я не отдам вам Даниэля! - крик дьяволицы уже переходил в шипение. - Я сумею проползти за ним и в его будущую жизнь! Я купила его на все оставшиеся жизни!
       -- Ну так ползи, -- спокойно отозвался единорог, и дьявольская тварь, распространяя вокруг себя серное зловоние, просочилась сквозь стены замка.
       -- Ползи, а я сумею догнать тебя и не только прищемить твой поганый хвост, но и стереть тебя с лица земли, -- поддержал единорога еще один голос, молодой, немного хрипловатый, такой знакомый и любимый... Если бы... Если бы Даниэль смог сейчас узнать Дана, который таким же неведомым образом, как и все остальные персонажи, появился рядом с ним.
       Даниэль сидел, прижавшись, вернее, вжавшись в стену, бледный как полотно, с безумно расширенными и ничего не понимающими глазами, и беспомощно смотрел на Дана, впервые не узнавая его.
       -- Гийом... -- прошептал он. - Я ничего не вижу...
       Дан сел рядом с ним и обнял его за плечи.
       -- Даже если ты не слышишь меня, Дани, знай, что все пройдет. Так же, как все прошло со мной. Пусть ты сейчас не понимаешь меня, брат, но я сделал все возможное, чтобы все твои мечты осуществились. И еще... Там, где я был на твоем месте и в твоей шкурке, я навсегда невидимо останусь с тобой, чтобы ни одна тварь не посмела даже косо посмотреть в твою сторону, а не то что обидеть. Я стану твоим телохранителем. Да, теперь я удостоился степени телохранителя, хотя, если понадобится, поработаю и связным. Я всегда буду там, где нужен тебе. Я приду сразу же, как только ты позовешь меня.
       Он прижал к себе голову Даниэля и бережно поцеловал его в лоб.
       -- А сейчас мне пора, братишка, -- сказал Дан. - К тому же к тебе уже идут твои братья, так что ты не будешь один, а это самое главное. Я оставлю тебе на память вот это, -- и он вложил в руку Даниэля небольшой лист бумаги. - Быть может, когда ты будешь здоров, то прочитаешь мое послание и что-нибудь поймешь... Скоро увидимся, Дани! - и он растаял на фоне гобелена с изображением золотоглазого единорога.
       А снизу уже слышались голоса поднимающихся по лестнице Гийома и Анри.
       -- Говорил же я тебе, что мы никого не застанем, -- говорил Гийом. - Вся округа чиста. Нет здесь и быть не может никаких разбойников. Только зря лошадей загнали.
       -- Чиста, -- согласился Анри. - Но слух о разбойниках теперь пойдет по всей стране, а за ним последует массовый психоз. Помнишь времена средневековых войн? Тогда во Франции тоже был психоз вроде этого...
       -- Анри... Да как же... -- медленно произнес Гийом, глядя прямо в глаза брата, и его лицо внезапно потемнело.
       Безо всякого предупреждения он сорвался с места и бросился в комнату Даниэля.
       -- Да что с тобой? - крикнул Анри. - Сторожа сказали, что мимо них и муха не пролетала.
       -- Плевать я хотел на мух! - отозвался Гийом. - Но эта тварь, затеявшая историю с разбойниками, могла просочиться даже через замочную скважину!
       Он распахнул дверь, бросил быстрый взгляд по сторонам и понял: то, чего он так боялся, уже произошло: Дани лежал на полу с запрокинутой головой и открытыми, прозрачно-серыми, ничего не понимающими глазами. Он находился в полубредовом состоянии и шепотом повторял только одно имя: Гийом. Казалось, он никого и ничего не видел перед собой.
       Гийом бросился к нему, обнял, закрыл собой.
       -- Дани, Дани, -- говорил он. - Я здесь, я с тобой, я никогда не покину тебя. Я больше никогда не оставлю тебя одного...
       По безжизненному лицу Даниэля заструились слезы. Может быть, он пока еще ничего не видел, но мог ощутить знакомый, обожаемый, тонкий запах полевых трав и ежевики.
       -- Гийом, Гийом, -- все повторял он и, как слепой, пытался дотронуться до его лица, как будто хотел убедиться, что перед ним не призрак, а настоящий, живой Гийом.
       Гийом взял его на руки, как ребенка и, тихо продолжая говорить все слова, которые они любили повторять друг другу, отнес в постель. Даниэль не отпускал его руку, все время пытаясь увидеть его почему-то все еще ничего не видящими глазами.
       Анри молча стоял в дверях комнаты, опустив голову, как будто в произошедшем был виноват один он. Гийом посмотрел на него с отчаянием.
       -- Неужели это не пройдет никогда?
       -- Пройдет, -- негромко ответил Анри. - Никогда не поверю, что ей удастся добиться своего. Не нашей она породы. Нас можно только убить, но не сломать...
       -- Когда-нибудь... -- прошептал Гийом и, не раздеваясь, лег рядом с Даниэлем, прижавшись к нему и продолжая разговаривать с ним до тех пор, пока тот не заснул.
       Только тогда ему удалось вынуть из руки Даниэля лист бумаги, на котором были написаны не совсем понятные ему стихи:
       Когда тебе режут крылья,
       Достаточно лишь усилья,
       Чтоб вырваться из-под ножа,
      
       Забудь, как тебе внушали:
       "Ты должен!.." Открылись дали!
       Лети! Лишь себе служа
      
       И голосу, что приходит,
       Когда только ночь верховодит,
       Листву и мысли кружа
      
       В безумном прекрасном вальсе...
       Возможно ли продаваться?
       "Но все ведь живут! - Лежат..."
      
       Ты знаешь, что гибель близко,
       И крылья несут так низко...
       Так просто тебя прижать
      
       Словами, деньгами, дымом,
       Молчанием, взглядом - мимо...
       Над птицей не плачут. Крылья - не повод для дележа.
      
       А потом наступила долгая дождливая осень, когда Даниэль постепенно научился видеть, но все еще по нескольку раз за ночь просыпался от кошмаров, которые мгновенно забывал. Он не отпускал от себя Гийома ни на шаг, и если вдруг случайно не обнаруживал его рядом, с диким криком "Гийом!" бросался искать его, беспорядочно тычась во все двери. Правда, долго искать брата ему не приходилось: он всегда находился где-то рядом. Даниэль измучил Анри странными уговорами опасаться собак, ничем не мотивируя свои просьбы, и Анри только смотрел на него с бесконечной жалостью, а потом принимался читать вслух какие-нибудь свои любимые истории о давних войнах или далеких странах, и Дани успокаивался. Так понемногу стиралась память Дани, а вместе с ней отступала и болезнь. И все же заметно легче всем им троим стало только к зиме...
      
  • © Copyright Останина Екатерина Александровна (catherine64@mail.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 235k. Статистика.
  • Повесть: Россия
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка