Когда я возвращался домой, погода успела смениться в очередной раз, и теперь вместо обещанной утром грозы, ярко светило сентябрьское солнце. Впрочем, я и не предполагал, что гроза действительно грянет, как о том объявила торжествующим и по-пионерски бодрым голосом местный синоптик с многообещающей фамилией Болтухина, но все же злился на то, что весь день был вынужден таскать с собой длинный черный зонт. Вероятно, мадам Болтухина и не была уж настолько виновата, поскольку несколько раз за день дождь все же собирался начаться, а на небе стройными рядами регулярно выстраивались серовато-белые барашки облачков, напоминая солдат на параде и как бы служа живым упреком моей безалаберности и пофигизму.
Впрочем, о чем это я? День прошел, как и всегда: я убил время, а время - немного --меня. По крайней мере, в этом отношении мы со временем квиты. Кое-что я уже успел все же сделать за этот день: дописал очередную книгу, которая, как я уже знал заранее, не пойдет в серию. Так главный редактор из столицы скажет обязательно. Мне всегда так говорили: хорошо, но не то... Или - у нас пока еще нет такой серии. Или - ваш проект чересчур дорогой. Что ж, это может стать прекрасным поводом для увольнения из моего литературного агентства, где, по выражению, одной из милых дам-редакторов, мы можем только "амортизировать задницу" и за это получать ту мизерную зарплату, которая нам положена.
Сей литературный цех, монстр своего рода, шел медленно, но верно ко дну, как "Титаник", однако на верхних палубах, как и в тот злополучный для легендарного корабля день, продолжали есть, пить и веселиться, а течи разгребали матросы-рабы, которым все равно ничего не оставалось в своем мокром и зловонном низу. О них просто никто не помнил. Но, возможно, кому-то из этих рабов и удалось тогда спастись, кто знает? Никогда еще из нашей "Трубы" не наблюдалась столь массового бегства. "Труба" вылетала в трубу. Плоский каламбур, совершенно согласен. Честно говоря, я не расстроен, наоборот - даже рад, поскольку несколько раз собирался уволиться, но каждый раз меня уговаривали остаться, апеллируя к моему чрезмерно развитому чувству долга: как я могу оставить организацию и лично уважаемого главного редактора без своей поддержки.
Конечно, нет такого мужчины, который в здравом и трезвом уме и твердой памяти согласился бы работать в такой организации как литературное агентство, если ты, конечно, не занимаешь начальственные должности. Зарплата такая, что кот наплакал, получаешь деньги один раз в два месяца и некоторое время мучительно раздумываешь - что это такое и что с ним дальше делать; одному не прожить, не то, что с семьей, об этом не может быть и речи. Писать приходится хрень такую, что глаза на лоб лезут. И это только из-за того, что главный редактор видит сны. Увиденное ночью он на полном серьезе воплощает в действительности, видимо, хочет таким образом утвердить первичность сознания в противовес материи. И ему это прекрасно удается. Материя сдается и отступает в небытие, а сознание настолько расширяет свои границы, что страшно становится от границ безумия и непредсказуемости человеческой мысли.
Во всяком случае, мое сознание уж точно расширилось так, что дальше некуда. Я терпел, пока писал о бильярде, в котором ничего не смыслю до сих пор. Этой работой я мог бы гордиться, особенно встречая свою фамилию в интернете рядом с названием книги, успешно продающейся за доллары, но чувства гордости почему-то так и не приходило. Но дальше стало хуже, когда пришлось строчить с бешеной скоростью медицинскую энциклопедию - огромный том, обреченный, кажется, на вечное существование. Том, поразительно напоминающий долгострой советских времен. Тогда я в первый раз попытался уволиться, а мне в кабинете начальства что-то пели сладким голосом о законах самурайской чести. И я сдался, совершив таким образом нравственное харакири.
Вероятно, и это к лучшему. "Все к лучшему в этом лучшем из миров", -- как говорил Вольтер, правда, сам себя же опровергая своим опусом. Ну да ладно, будем кратки: на медицине я сломался и с тех пор дал себе слово - писать только то, что я захочу. Что с тех пор и делал, хотя это казалось невозможным среди многочисленных заказов на эротическую тематику и серии про домашних любимцев. Я декларативно входил в кабинет начальства, и на моем лице было ясно написано: "Можете поцеловать меня в задницу, если вам не нравится". Они все понимали и давали темы, которые я выбирал сам, после чего в тех темах я устраивал маленькую революцию. Дело в том, что я больше не мог писать чужими мыслями, я хотел своего и только своего, пусть даже большинство населения этой планеты считает, что моя писанина не имеет права на существование.
Да, я знаю ваши редакторские столичные критерии по поводу художественной литературы: обязательно счастливый конец, традиционная любовная линия (допускается такая распространенная геометрическая фигура, как треугольник). Можно писать и по синопсисам, читай - краткому изложению содержания будущей с позволения сказать, книги. Увы, я не могу пойти вам навстречу. Не могу. Я слишком устал за эти годы. И на каком, спрашивается, основании, Даниил Сергеевич, вы заболели звездной болезнью? Неужели только на том, что одна из столичных кинокомпаний, прочитав вашу литературную основу для кинофильма, пришла в большой восторг? Правда, за этим ничего не последовало. Вы услышали все тот же привычный ответ: великолепно, но дорогостояще; это такой грандиозный проект, прямо-таки голливудский, а действие не уложится в рамки обычного фильма; тут нужен целый сериал... Короче, нет денег.
Все ясно, все безнадежно. Безнадега, мать ее... Провинциальный непризнанный писатель, что может быть банальнее и даже - унизительнее? По сути, чем ты лучше обычного грузчика, Даня? Он получает столько же; да нет - больше. Любой землекоп на стройке получает больше. Тебя же не сможет вскоре спасти даже известный постулат, что писательское ремесло никогда не приносило больших денег, ни в прежние времена... Чуть было не обмолвился - ни теперь. Неправда. Теперь все иначе. Сейчас у нас - рыночная экономика. Россия уже не просто вывозит, как говорил Пелевин, бананы из Финляндии. Того и глядишь, страна станет одной из самых популярных дойных коров Европы. Мы растем, продвигаемся куда-то. Не исключено, что к краю пропасти, почти так же, как и наш литературный "Титаник". Главное, чтобы все было бодро и весело. Танцуй, Даня, танцуй, пока можешь. Пока не сдохнешь за своим компьютером от инсульта, и никто о тебе даже не вспомнит. Пиши, пиши, Даня; тебе ведь не занимать самоуверенности и твоего знаменитого пофигизма. "Поцелуйте все меня в задницу". Ты же не хочешь заниматься больше ничем. Ну и что? Что же, спрашивается, в этом плохого? Да, я хочу писать. Писать и только, и мне плевать на то, что вещает Эдичка Лимонов, будто настоящий писатель рождается раз в столетие или в тысячелетие, уже не помню. Да это и не важно. Главное, что Эдичка лукавит. Себя-то он тоже, видно, классиком считает. Стоит зайти в хоть один книжный магазин - один Эдичка рябит в глазах...
Я такой, какой есть. Я не могу быть другим. Иногда это унизительно, особенно в ракурсе рыночной экономики, но я буду писать, даже если все скажут: это никому не нужное дерьмо. Я так чувствую, и если уж я создан таким, то имею право говорить то, что мне кажется нужным: "Закинулся бумагой, и сам себе звезда". Я ведь не обращаюсь ни к кому и ни у кого ничего не прошу. Да мне умереть легче... "Мы идем, летим, плывем, Наше имя - легион".
Солнце уже бросало последние блики сквозь резную осеннюю листву, тревожную и предвещающую близкую смерть. Ну и что, может быть, так даже лучше. Мне смешно, когда я думаю о смерти. "Врешь, Даня, -- сказал внутренний голос. -- Вспомни, как ты пытался покончить с собой в двадцать три года: проглотил лошадиную дозу снотворного. Что ты тогда чувствовал?". Что? Могу поделиться опытом. Сначала ты долго давишься таблетками, потом ложишься и думаешь, как это будет происходить? Нет, ты никак не засыпаешь. Начинается самое страшное: борьба материи и духа. Умом ты хотел бы умереть, иначе зачем бы тебе переводить лекарства и трепать нервы близких, прислушивающихся к твоим движениям за стенкой? Но тело... Оно заявляет, что не станет игрушкой твоих эмоций. И тут начинает протестовать каждая клеточка твоего организма. Ты почти физически слышишь этот дикий крик, тысячекратно усиленный. И это только одна фраза, нет, не фраза, даже - слово: "жить!".
Если ты пережил этот момент (я подумал, наверное, утопленник должен ощущать нечто похожее: несколько минут, и все кончено; но каких минут! Когда в мозгу взрывается "эквивалент зари", как говорил Бродский), то, считай -- тебе повезло. Дальше - тело сдается и засыпает. Но свое дело оно как правило сделать успевает. В те несколько минут, проходящих под громкие вопли клеток "жить!", ты обыкновенно успеваешь привлечь внимание как минимум десятка людей. То зачем-то встаешь и падаешь, то тебя начинает бесполезно выворачивать наизнанку. Теперь-то я понимаю, что это - тоже уловка телесной субстанции. Потом же, когда тебе становится хорошо, и ты можешь уже спокойно созерцать себя со стороны, почему-то чувствуя себя жестоко обманутым прошлой реальностью, в тебя втыкают систему, и как бы ты потом ни сопротивлялся врачебному вмешательству - все бесполезно. Поезд проехал, и наутро (следующее, безумно хмурое, как вся твоя жизнь, утро) ты просыпаешься с огромными синяками на разных частях тела от не сохранившегося в памяти сражения с санитарами и кровавыми потеками на руках: от игл и от борьбы с врачами.
Едва я вошел в замызганный, пахнущий кошками подъезд, как почувствовал: ноги стали тяжелыми, ватными до отвращения. Интересно, почему такое происходит каждый раз, когда я подхожу к собственной квартире? Не думал об этом. Конечно, она страшна как смертный грех. Эти ужасающие потолки, грозящие рухнуть в любой момент: следствие потопа, устроенного мне соседом в новогоднюю ночь, этот единственный стул на кухне, старинный и гордо, как последний из могикан, возвышающийся над трехногим столом, который держится на честном слове, а, вернее, уцепившись одним концом за угол батареи... Да, об этом лучше и вовсе не думать. Ремонт мне, кажется, никогда не грозит, разве что Международному суду по правам человека в Гааге взбредет в голову вступиться за никому не известного писателя из забытого богом Желтогорска. Поднимаясь по лестнице и повторяя про себя как заклинание: "Только бы была горячая вода", я увидел свежую надпись, грубо выцарапанную по зеленой краске рядом с моей дверью: "Дан - наркоман". Я даже догадывался, кто это сделал, но все равно было обидно.
Я открыл дверь, продолжая обдумывать увиденную фразу. Неужели я - наркоман? Поразмыслив пару минут, я почти готов был ответить утвердительно, почти подписаться под нацарапанными словами, несмотря на то, что я никогда не пробовал наркотики. Но мог бы подсесть? Мог бы, -- честно ответил я самому себе. А кто глушит таблетки каждый день? А, Даня? Ты же всеми правдами и неправдами достаешь эти "колеса", выдумываешь бог знает что, врешь родственникам-врачам, только бы не остаться без них. Ты можешь забыть дома носовой платок, но таблетки - никогда. Разве не так? Ну, так, так, согласен. Я - наркоман, токсикоман или кто там еще; да все, что угодно. Мне пришлось подсесть на таблетки, иначе я спился бы. Я еще ко всему прочему и алкоголик. Опять ты оправдываешься, Даня. Ладно, больше не буду. Я такой, какой есть, и кому не нравится - пусть катится к чертовой матери.
Я вошел в ванну, включил горячую воду и смотрел на себя до тех пор, пока горячий пар не скрыл мое отражение. Да, привлекателен, даже красив: темноволосый и сероглазый, с пристальным, немного презрительным взглядом. Господин граф, сегодня все слуги в отпуске, так что вам придется позаботиться о себе самому. Я родился явно не в свое время, не в XVIII столетии, не аристократом, который к тому же погиб не своей смертью. Когда я думаю об этом, то для меня это так же реально, как и все происходящее вокруг меня. Порой я даже сам не знаю - что же на самом деле реальнее. Только не могу понять, как мне вернуться? "Русь моя, ты - шестая часть света, Думал я, проходя по Парижу; Возвращаться - плохая примета: Я тебя никогда не увижу". Францию я любил с тех пор, как себя помню, а французский язык понимал интуитивно, несмотря на то, что в школе проходил английский.
Я опустился в ванну и щедро налил на голову шампунь с кипрским кипарисом. Глупость, конечно, но, закрывая в это время глаза, я каждый раз представлял, что нахожусь на берегу невероятно синего южного моря. Как-то давно, еще во времена советского "железного занавеса" мне прислали глянцевую открытку из другого мира, где не было ничего, кроме солнца, моря, белого песка и лазури. Я сразу тогда понял: Лазурный берег. Я его никогда не увижу. Как, собственно, и Бретань с ее дольменами и менгирами и огромными дикими песчаными пространствами; как и Луару с ее замками, похожими на изумительные граненые алмазы. Один из этих многочисленных замков мог быть, -- да нет, не мог быть, а был - моим! Это точно. Господин Даниэль, за какие же грехи вы отбываете наказание не в своем месте, не свое время, не в своем статусе? Вероятно, я когда-нибудь узнаю это, бывшая жертва революционного террора. Но я предпочел бы быть такой жертвой, все имевшей и всего лишившейся, чем жить в условиях дикого российского капитализма с его псевдорыночной экономикой.
Со вздохом покинув ванную, я натянул джинсы, прошел на кухню, сварил кофе и закурил. Немного подумал и включил магнитофон. "Четыре слова про любовь, Четыре слова про любовь, И я умру. Четыре слова про любовь - я не люблю тебя, Тебя я не люблю... Я слышал их, валяясь трупом под Луной; Луна горела окровавленной звездой". Возможно, это и был момент истины. Вопрос всей моей жизни: "любишь ли ты?". Похоже, певец не соглашался сам с собой, потому что фоном к его утверждению звучало непрерывное: "люблю, люблю".
Из динамиков магнитофона доносилось: "Море - это море крови, Море - это море боли, Море - это сон и слезы, А на небе, небе - звезды... Надо только выпить море. Выпьешь море - видишь сразу Небо в звездах и алмазах...". Этот певец был настроен менее романтично, чем я, тем более, это ощущение "неба в звездах и алмазах" пронзило мой мозг, как "дежа вю". Это точно было - слепящие болью алмазы, соленые от крови, и захлестывающая мозг вода (тонны воды, заливающей рот и мозг), но когда это было, я не помнил.
Я вышел из ванной и только сейчас понял, насколько устал за этот безумный, потому что - бесцельный, как бег по кругу, -- день. Борясь со сном, я сварил себе крепкий кофе, выкурил одну за другой три сигареты, но глаза все равно закрывались. "Я прилягу только на минуту", -- подумал я, заходя в комнату и даже включил магнитофон погромче, но буквально через минуту провалился в никуда, в чем был - в джинсах и джемпере. Последнее, что я видел, было огромное светлое стрельчатое окно, перед которым стоял молодой человек в тонкой батистовой рубашке. Его черные шелковистые волосы, озаренные светом прощального осеннего солнца, рассыпались по плечам, а прозрачные зеленые глаза задумчиво смотрели вдаль: на сад (и я почему-то даже вспомнил, как он называется -- Вилландри), где розовые кусты были подстрижены то в форме горящих сердец, то сердец, пробитых стрелами. "Символ трагической любви", -- успел подумать я и рухнул в искрящуюся темноту, повторяющую только одно: "Как одиноко на Ближнем Востоке неразделенной любви". "Я люблю тебя", -- сказал я неизвестно кому и улыбнулся. В ответ прозвучало: "И я люблю тебя..."
Из мрака блаженного небытия меня вырвал резкий звонок в дверь. Звонили долго, настойчиво и уходить, видимо, не собирались. Я поднял голову. В комнате стояла кромешная темнота, если не считать красного огонька магнитофона, оскорбленно мерцавшего, как глаз несправедливо забытого всеми динозавра. Я машинально выключил его и посмотрел на часы. Час ночи. Весело, прямо скажем. Снова заверещал звонок.
-- Иду! - крикнул я и подошел к двери, успев в прихожей бросить взгляд на свое отражение. Заспанный, со спутанными волосами, с глазами, как будто потусторонними из-за нарушенного сна. "Тебя все время обманывали, Дан, -- сказал чей-то голосок из глубины головы, -- ты бесподобно красив, наверное, не меньше, чем твой брат. Тебе почему-то не повезло, вот и все". - "Я никогда не думал об этом и не хочу думать", -- сказал я ему и открыл дверь.
За порогом я увидел свою подругу Дашу, с которой вместе работал в гребаном литературном "Титанике". Она стояла в вызывающей позе, распространяя вокруг себя облако экстравагантной ароматической смеси - "Паломы Пикассо" и пива "Золотая бочка".
-- Сволочь ты, Дан, -- заявила она прямо, входя в квартиру. Ее черные глаза блестели влажным пьяным блеском, -- Впрочем, как и все остальные.
-- Я спал, -- сказал я. - Извини, не сразу услышал твой звонок. И вообще я не ждал тебя сегодня. Совершенно не ждал. Ты говорила, что встречаешься с одним из своих женихов. С каким, прости, не помню. Запутался я в них.
Она поправила немного растрепавшиеся длинные черные волосы перед зеркалом.
-- Так уж вышло, -- сказала она со вздохом своему отражению. - И кто же тебя родил? - а потом, без всякого перехода, сбросив с ног туфли и, направляясь в кухню, бросила мне через плечо:
-- У тебя водка есть?
-- Дашенька, ты же знаешь, я не пью, -- ответил я, стараясь проявить максимум терпения, -- И ты ведь помнишь: я терпеть не могу, когда ты пьяная.
-- Да я и не пьяная вовсе, -- заявила Даша, садясь на стул и закидывая ногу на ногу. Короткая джинсовая юбочка эффектно поднялась вверх, обнажив ее ноги совершенно. "Ни у кого не видел таких стройных ног", -- отметил я про себя.
Она заметила мой взгляд.
-- Нравится? - спросила она почти с вызовом.
-- Да, -- ответил я. - Кофе будешь? - и взял джезву.
Она презрительно фыркнула.
-- Кофе - это для тебя: ты же у нас трезвенник. А для меня...
Она достала из синего пластикового пакета бутылку водки.
-- Ты же не будешь возражать, правда? - и она улыбнулась и, словно демонстрируя красоту своих рук, подняла их вверх, как бы для того, чтобы поправить безупречную прическу. - Ты ведь мой лучший друг, правда, Данька? Я так люблю тебя.
-- И я тебя, Дашенька, особенно когда ты трезвая.
-- Не морализируй, прошу тебя, -- поморщилась она.
-- Кстати, лучшая подруга, -- сказал я, поставив на плиту джезву, в то время как Даша расправлялась с завинчивающейся пробкой, -- Это не ты оставила наскальную роспись рядом с моей дверью?
-- Может, и я... -- задумчиво произнесла она. - А что - не так? Скажи - "не так".
Я молчал.
-- У тебя рюмок, конечно, не водится, -- озабоченно проговорила она, встала, прошла по кухне, заглянула в шкаф для посуды и достала оттуда стакан. - Ничего, для меня и это сойдет, -- заключила девушка удовлетворенно, возвращаясь к столу.
-- Даша, зачем ты так? - спросил я. - Ты же знаешь прекрасно: я свою жизненную норму уже выпил, а воспоминания уже услужливо предоставили страшные из-за того что - грязные - картины: я обнаруживаю себя на полу около ванной, откуда уже переливается на пол вода; я прихожу в себя в темноте неизвестного подъезда, из которой белый инфернальный свет выхватывает бледные, перекошенные брезгливостью лица - женщины-врача в белом халате, которой противно прикоснуться ко мне, молодого милиционера, приказывающего мне одеться, потому что, как оказывается, я - совершенно голый. Я почти не помню, что со мной тогда произошло. Кажется, что-то подмешали в водку и ограбили. Самое обидное, что в тот раз я выпил совсем немного, практически - только попробовал то, что мне предложила веселая и доброжелательная компания в кафе. И еще не могу понять, почему все тело так болит, и только через несколько дней понимаю: тот обаятельный милиционер, видимо, для того, чтобы привести меня в чувство, зверски избил меня. Ну да, не зря же он заставлял подписать бумагу, что никаких претензий к этому сержанту я не имею... После этого случая я и бросил пить.
-- Данька, что с тобой? - крикнула Даша. Задумавшись, я не успел уследить за кофе, и он хлынул, заливая коричневой жижей конфорку.
Мне показалось, еще мгновение, и из моих глаз вот так же хлынут слезы. Даша подошла ко мне и обняла, прижав голову к своим мягко пахнущим волосам.
-- Прости, -- прошептала она. - Я знаю, что я стерва. Сделала тебе больно, прости.
-- Ничего, -- сказал я, поцеловав ее в лоб, как маленькую девочку. - Я же знаю: тебе сейчас тоже плохо.
-- Я люблю тебя, -- повторила она, -- Ни к одному человеку я не смогла бы прийти вот так просто, в час ночи, поднять с постели, да еще заставить слушать чепуху. Видишь, и тебе гадость сделала. И ведь просто так. Когда выпью, начинаю всех вас, мужиков, ненавидеть, хотя ты-то ни в чем не виноват.
Она подошла к столу и налила водки в стакан. Осушив его залпом, Даша взяла из вазочки печенье.
-- Он тебя опять обидел? - спросил я.
Она поморщилась, то ли от отвратительного вкуса спиртного, то ли оттого, что мой вопрос ей не понравился.
-- Ну почему обидел? Просто козел. Представляешь, пригласил меня к себе домой. Жених хренов. Сам сидит, играет в компьютерные игры, так увлечен, что меня не замечает. Что мне остается? Только глушить пиво в одиночку. Через два часа он поднимает голову и удивляется: когда это ты успела так напиться? Ну и что? Садиться с ним рядом и играть? Мне это неинтересно. Но это было еще не все. Я надеялась: сейчас пойдем в постель. И что ты думаешь? Ему звонят по мобильному и он заявляет, что где-то, среди ночи (!) у него проблемы на работе, запарка на работе или что-то еще... Впрочем, я плохо понимала. Во-первых, потому, что просто с ума сходила от злости, а во-вторых, не верила ему ни на грамм. Короче, я схватила сумку и сбежала от него, хотя он и предлагал остаться и дождаться его. По дороге купила водки, и вот... Я у тебя. Обидела моего любимого мальчика, но ты же знаешь, Дан, на меня обижаться...
-- Да, на таких, как ты, не обижаются.
-- На дураков, -- подсказала она с кривой усмешкой и налила в стакан еще водки.
-- На друзей. - Сказал я твердо и закурил. - Даже если они порой делают глупости и даже если исписывают стены сомнительными надписями.
-- Это тоже от злости, -- сказала Даша, поднимаясь. - Я иногда безумно злюсь на тебя, Дан. Я не знала никого лучше тебя, а ты...
-- А что я? - спросил я.
-- Да занимаешься каким-то дерьмом, как будто и не мужик вовсе. - Она подошла ко мне сзади и положила руки на плечи. - Ты же красив, как бог, -- она запустила тонкие пальцы в мои волосы. - Как бы я хотела быть с тобой всегда, каждый вечер целовать твои бесподобные серые глаза. Но, ты же понимаешь, любовь и деньги навсегда... Я всегда недоумевала, что ты можешь делать в таком дерьме, как наше агентство.
-- Даша, я писатель. Мне ничего не остается, как писать. Я действительно пишу, а в этом агентстве зарабатываю на кусок хлеба.
-- Если бы у тебя была нормальная работа, престижная, денежная, машина - обязательно. Ты какую марку любишь? Я - джип, огромный, черный. - Ее взгляд стал далеким и мечтательным. - Представляешь, мы садимся в него и несемся вперед, просто без цели, до самого Казахстана, так, чтобы только ночь кругом была и свист ветра. А потом мы долго любили бы друг друга в каком-нибудь лесу...
-- Я пишу, Даша, -- повторил я. - И не говори, пожалуйста, что мы - редакторы-составители. Я не скажу за других, но я пишу, понимаешь?
Она взяла мои руки в свои.
-- У тебя пальцы аристократа, писателя или музыканта, -- сказала она. - Длинные, тонкие, на зависть Ван Дейку... Или как у киллера.
-- Интересная мысль, -- усмехнулся я. - Ты бы хотела, чтобы я стал киллером?
-- Я бы простила тебя, -- прошептала она, прижимаясь ко мне. - Главное, чтобы деньги были. Как говорила героиня одного детектива: "Приятно быть честным. Но бедным - не очень...". Правда, кончила она плохо. Тоже все время пила и очень много болтала. Совсем как я! - Даша расхохоталась и качнулась в мою сторону.
-- Сигаретой обожгу, -- предупредил я.
-- Садист, -- засмеялась Даша. - Ладно, будь готов через пять минут. А я - в ванну. Сейчас приведу себя в порядок, чтобы тебе противно не было.
Она встала, слегка пошатываясь, и отправилась в ванну. Через минуту там хлынула вода.
Я встал из-за стола, закурив очередную сигарету, и подошел к темному окну, за которым сиротливо дрожали листья мокрых тополей. Видимо, на улице зарядил мелкий и противный осенний дождь. "Теперь это надолго, -- подумал я. - Бесконечная осенняя агония..."
На карниз, едва не сорвавшись и царапая жесть когтями, уселся огромный ворон. Я таких еще никогда не видел. Птица, да еще ночью, в осенний дождь. Откуда он взялся? Я смотрел на него, а он на меня. Его желтые глаза, казалось, хотят проникнуть в самый мой мозг.
"И чего тебе надо? - мысленно спросил я. - Я знаю, что ты - вестник во многих верованиях. И что ты мне принес?". Голос птицы зазвучал прямо в моей голове: "Я пришел напомнить о твоих обязательствах, о которых ты не помнишь, но сейчас - пришло твое время. В мире что-то сдвинулось, и ты сам это почувствовал, ты сам это говорил". - "Откуда ты знаешь?". - "Как мне не знать этого, если я - проводник между твоим миром, который ты считаешь реальностью, и другим, быть может, гораздо более реальным?". - "И что же дальше, проводник?". - "Я пришел напомнить тебе о твоем сюзерене".
И в то же мгновение как будто огненная вспышка пронзила мозг: я снова увидел, как живого - того черноволосого молодого человека с глазами цвета Адриатического моря. Он мягко смотрел на меня, и я понял, наконец, кто этот юноша, похожий на ангела, сошедшего с готического собора, если бы этот неведомый собор был выполнен из цельного куска льда. Ледяной ангел, красавец с ледяным сердцем. Мой брат. Это было совершенно прозрачно, но настолько дико, что просто не укладывалось в голове. Разве я не делал все возможное, чтобы больше никогда не видеть его? Я совершенно не встречался с ним уже лет пятнадцать и не собирался пересекаться с ним ни под каким видом, даже умирая с голода под забором, даже став последним бомжом без крыши над головой. Неужели несколько часов назад, засыпая, я не понял, кто это был? Неужели это к нему относились мои слова: "Я люблю тебя?". Дикость, безумие, я даже слышать не хочу об этом.
"Пошел вон, проводник, -- мысленно сказал я ворону. - Я не собираюсь участвовать в ваших играх". - "Мне все равно, -- прозвучал ответ. - Мое дело - предупредить, и я это сделал. Дальше делай, что хочешь. Всего вам доброго, господин граф". Он сорвался с карниза в темноту и исчез, словно растворившись в кромешной темноте. Вместо него ветер швырнул в окно горсть кленовых листьев. Я это когда-то уже видел. Это тоже что-то означало, но я слишком устал, чтобы разгадывать чужие загадки.
Затушив в пепельнице сигарету, я прошел в комнату, сбросил на пол плед с дивана, лег и закрыл глаза. В комнате что-то слабо зашелестело: то ли простыня, то ли нижнее белье. Вокруг распространилось терпкое облако "Паломы Пикассо".
-- Искупалась? - спросил я, не открывая глаз.
-- Да, -- ответила Даша, ныряя ко мне под одеяло. - У тебя замечательный шампунь, Данька. Просто бесконечный кайф.
-- Кипрский кипарис, -- сказал я. - Обожаю его, потому что каждый раз представляю море.
-- Ты бы хотел на море? - она осторожно провела пальцем по моей щеке.
-- Я там был, -- отозвался я, обнимая ее.
-- Ну и как?
Ее губы уже скользили по моей шее.
-- Замечательно.
-- И что?
-- Я решил, что лучше не возвращаться. Там было слишком хорошо. Никогда не стоит возвращаться туда, где было хорошо. Чтобы не разочаровываться. Не знаю, может, я не прав, но это мое мнение.
-- Уже поздно думать о море, -- сказала она и тихонько пропела: "Вот и лето прошло, словно и не бывало"...
-- Да. Как и вся жизнь пройдет. Мне у Арсения Тарковского больше другие строчки нравятся. Вообще я стихи запоминаю плохо, но там говорится о том, какой вокруг мир - прекрасный, солнечный, и складывается все как нельзя лучше. "И что-то там... улыбалось вдалеке, Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке".
-- Ты всегда был пессимистом, Даня. Умеешь поднять настроение. - Даже в темноте я понял, что она недовольно поморщилась. - Слушай, забудь все. Не знаю, как у тебя, а у меня сегодня неприятностей было предостаточно. Знаешь, как я всех вас, мужиков, ненавидела? Да я вообще вас ненавижу, оптом.
-- И меня? - улыбнулся я.
Она поцеловала меня в край рта.
-- Ты - другое дело. Ты мой друг, и я люблю тебя. Тебе можно говорить обо всем, и ты все поймешь. Не надо врать, не надо быть кем-то еще, кем-то казаться. Я это ненавижу! А с тобой я могу быть самой собой. Как ты думаешь, кто-нибудь из мужского населения выдержал бы, чтобы в его постель прибегали потому, что в этот вечер с богатым любовником не сложилось? Да никто! А еще бы жаловались на него и проклинали всех мужчин мира? Данька, я иногда чувствую себя такой ужасной сволочью, такой стервой! Сама бы себя убила! Я ведь на самом деле сволочь...
-- Перестань, -- тихо сказал я, обнимая ее худенькие плечи. - Ты не виновата. Это просто жизнь. Просто условия существования, где нам оставляют не так уж много выбора, что бы там ни говорили о свободе воли... Какая свобода воли, если каждый день приходится пить, есть и одеваться?
-- И еще кое-что, -- подсказала она, приподнимаясь и склоняясь надо мной.
-- У нас с тобой один менталитет, -- ответил я, понимая, что еще немного - и рассуждать больше не смогу, потому что сердце уже отплясывало бешеный галоп.
-- Да... -- прошептала она. - Ты уважаешь чужую свободу в традициях эпохи Просвещения. Ты родился не в свое время и не в том месте, бедный пленник времени. Ты аристократ, маркиз или граф... Даниэль... как-тебя-там... -- она гладила пальцами мои брови, губы. - Ты - сеньор королевской крови, такой восхитительно ленивый, изнеженный, прекрасный, как цветок лилии. Ты способен только отдавать приказания, господин граф. И еще бесподобно любить. Больше ты ни на что не способен.
-- А ты, кажется, сегодня - моя баньши.
-- Вот еще! - она даже отшатнулась. - Что еще за новая идея? Догадываюсь: тебе снова что-то привиделось, но я тут не при чем, поверь, поэтому не обижай меня. Я не имею отношения к твоему страшному вестнику.
-- Ты видела его? - удивился я.
Она пожала плечами:
-- Ничего я не видела, мой бедный Даниэль. Просто я знаю тебя.
В следующую минуту мир перестал существовать, превратившись в сплошное падение среди сверкающих белизной стен, гладких и отвесных, брызжущих водопадами. Не осталось ничего, кроме тихо звучащей музыки (когда я успел включить магнитофон?): "Ночью проснусь в бреду, ночью проснусь в поту... Пьяный канкан... Частица черта в нас заключена подчас... А ну-ка раз, еще раз, еще раз..."
-- Спасибо, Даниэль, -- прошептала Даша, откидываясь на подушки. - Все было классно. Был бы у тебя родовой замок... Красивее тебя и вкуснее я никого не знала.
-- У меня был бы еще брат, -- честно сказал я. - Гораздо красивее меня, с волосами черными и мягкими, как шелк, с ослепительной улыбкой и глазами, как прозрачные изумруды. Такой же богатый и умеющий любить гораздо лучше, чем я. Ты бы мне постоянно изменяла с ним.
Ее глаза закрывались.
-- Ах, Даниэль, -- пробормотала она. - Если ты не имеешь - просто по определению (потому что настоящий писатель и не может иметь что-либо другое, кроме своей мечты), все знаешь и способен любить, то кому изменять? Думаю, мы все это утрясли бы полюбовно... К тому же мне никогда не нравились идеальные красавцы. - И, уже засыпая, сказала. - Жаль, что ты не граф или не киллер на худой конец...
"Пели вы - вам было больно... Пусть вы слишком долго ждали, Не для вас команда "вольно"... Отдохнем, когда раздавят... Расколол трон твой второй фронт, -- звучала музыка. - Где теперь твой поезд? Он скрылся вдаль и не заметил... Не сломать и не свернуть Нарисованные мелом Эти стены, этот путь, Время - небо... Не вернуть. Расколол трон твой второй фронт".
Когда она заснула окончательно, я поднялся с дивана и подошел к компьютеру, включил его и в ожидании, когда он загрузится, нашарил стоящий неподалеку пластиковый пузырек. Наугад (думаю, что это -- многолетняя профессиональная привычка) вытряс на ладонь мелкие таблетки и бросил их в рот. "Дан - наркоман", -- издевательски пропел в голове чужой голосок. -- "У меня страшно болит голова, -- зачем-то объяснил я (самому себе, наверное). - Мне плохо". Мне на самом деле было скверно: я чувствовал надвигающуюся депрессию как цунами. Огромная грязно-серая волна поднялась высоко, замерла на своей высшей точке, и сейчас со всей своей разрушительной силой кинется вниз, на меня. Она сомнет меня и расплющит, и спасения я не смогу найти нигде. Сон не придет, а если придет, то приведет с собой таких чудовищ, что я буду вскакивать по несколько раз за ночь, не понимая, где нахожусь и что именно является адом - та или эта реальность. Я сел за компьютер. Если я начну писать, то, возможно, это спасет от депрессии. Это иногда уже помогало. "Что ж, "попытка - не пытка, как говаривал товарищ Берия", -- подумал я. Экран компьютера ослеплял своей белизной в темноте. Я сам не замечал, как из глаз начинают течь слезы. Мои пальцы коснулись клавиш, а что было потом - я ничего не помнил. Тире. Длинное, длинное едва ли не бесконечности тире...
<...>
А юный граф тем временем, тот черноволосый, в охотничьем костюме, приближался к возвышающемуся над кронами золотых и багряных деревьев замку. Под ногами его коня тихо шуршали огромные пожелтевшие листья платанов и мелкий синеватый гравий, среди которого одиноко возвышались слегка поникшие кусты бересклета. Небо, сине-серое над притихшим лесом, уже окрашивалось розовыми закатными полосами. Граф Гийом понимал, что уже опаздывает: гости наверняка собрались и ожидают только его, но им уже, конечно, сообщили, что господин граф как обычно уехал на охоту. Он даже знал, что на это последовал ответ: "В этом наш милый Гийом сильно напоминает короля. Его работа - это охота. Если говорят, что он сегодня ничего не делает, значит - он на охоте". И еще, наверное, кто-нибудь прибавил (ему слышался мелодичный голос белокурой женщины): "Однако в отличие от нашего короля граф Гийом не привозит с охоты ничего. Пожалуй, это выглядело бы немного подозрительным, если бы у него не существовало еще одного отличия от Его Величества: милый Гийом бесподобен, когда остаешься с ним с глазу на глаз. В эти мгновения начинаешь понимать - что такое -- рай". -
И в ответ - ревнивое: "Сестрица, вы считаете себя исключением? Что такое - рай, мне тоже известно". - И далее - томно: "Гийом - самое прекрасное, что есть на этом свете. Его надо пробовать как бокал редкого вина". И смех в ответ: "А знаете ли вы, любезная кузина, что самое редкое и драгоценное вино, которое так красиво сверкает и переливается в вашем бокале, изготавливается из винограда, которому специально дают заплесневеть как следует? Гийом в этом также похож на ваше редкое вино. Он испорчен безнадежно и никогда, даже в другой жизни, иным не станет. Это его природа, его порода - благородная плесень".
Конь галопом миновал ворота замка, увитые золотыми листьями винограда, и остановился посреди широкого двора, как вкопанный. Он всхрапывал и нервно поводил бархатными ушами. Всадник легким движением соскочил с него и бросил поводья подбежавшему слуге.
-- Вас уже давно ждут, господин Гийом, -- произнес слуга с почтительным поклоном.
-- Я знаю, Лоран, -- не глядя на него, произнес всадник и, на ходу стягивая с рук плотно облегающие перчатки, взбежал - взлетел -- по лестнице (ходить господин граф вообще не умел; наверное, если бы у него были крылья, он непрерывно летал бы, хотя и сейчас казалось - он не ходит: скользит, летает, все, что угодно, но не так, как простые смертные).
Широкий просторный холл, единственным украшением которого служили несколько беломраморных статуй античных богинь в обольстительных позах, был совершенно пустым, и только сверху доносились веселые голоса, сливающиеся в общий негромкий гул.
Гийом быстро поднялся по витой лестнице с лепными головами химер, миновал длинный коридор, отметив про себя негромкое поскрипывание паркета под ногами (это раздражало его, потому что он терпеть не мог всех проблем, связанных с ремонтом). Распахнув высокие двери, он уверенно вошел в огромный зал, освещенный неверным колеблющимся светом сотен свечей, окинув стремительным взглядом собрание дам и кавалеров, облаченных в черные костюмы и с черными узкими бархатными лентами на обнаженных шеях.
При его появлении шум усилился. Одна из дам, прелестная, синеглазая и высокая блондинка, бархатку на шее которой украшали мелкие алмазы, приблизилась к Гийому, слегка обмахиваясь огромным веером. Она напоминала небесную комету (быть может, изысканно-неуловимым шлейфом своих тонких духов), которая двигалась от одного созвездия к другому. В данном случае за созвездия можно было бы принять группы кавалеров, одни из которых были заняты остроумной беседой, другие - целиком погрузились в игру в шахматы, перемежая игру беседой за бокалом золотистого кларета.
-- Вы как всегда заставили нас ждать, господин граф, -- произнесла красавица, и на ее губах мелькнула нежная улыбка. - Впрочем, мы и не ждали другого. Вы ведь, как всегда, действовали в своем духе... С охоты, конечно, ничего не привезли, об этом и спрашивать не стоит. Мы, однако, в ожидании вас нисколько не скучали.
-- Не сомневаюсь, дорогая моя Катрин, -- ответил Гийом, наклоняясь к ее лицу так обольстительно близко, словно хотел сообщить какой-то секрет.
Катрин нежно взяла его за руку тонкими пальчиками.
-- Хотите, я покажу вам нечто интересное?
-- И рад бы, моя драгоценная Катрин, -- мягкие волосы юного графа приятно щекотали ее щеку, и юная женщина млела, едва удерживаясь от страстного желания прижаться к его щеке. -- Но ведь вы видите, я одет совершенно неподобающим образом. Сами понимаете, я только что с охоты и хотел бы сменить костюм. Если вы не возражаете, конечно.
-- Одну минутку, -- умоляющим тоном, не лишенным, однако некоторой капризности, произнесла Катрин. - Если вы не увидите этой сцены сейчас, то не получите истинного удовольствия.
Сопротивление было бесполезно, и Гийом подчинился, последовав за очаровательной спутницей, которая уверенно повела его к ломберному столику, за которым расположились две прехорошенькие девушки в золотых масках; в их каштановых волосах волшебными искрами играли алмазы и рубины.
-- Не подходите ближе, -- шепнула Катрин. - А то отвлечете их от игры.
-- Вы считаете, дорогая кузина, что я никогда не видел дам за игрой? - на губах Гийома заиграла улыбка.
-- Это - не просто игра, -- объяснила Катрин. - Знаете, что служит ставкой для этих прелестниц? Вы, дорогой мой Гийом. - И заметив легкое изумление в изумрудных глазах молодого человека, добавила. - А разве вас это не прельщает? Кто выиграет, тот проведет с вами эту ночь. Ну разве не мило? Вы ценитесь как самый лучший десерт, Гийом, поэтому могли бы гордиться этим.
Она немного помолчала, проведя веером по шее молодого человека, а потом произнесла:
-- Но какие бы планы они там себе ни строили, я-то все равно знаю, что после праздника вы будете моим и больше ничьим.
-- Успокойтесь, милая кузина, -- в тон ей отвечал граф Гийом. - Кажется, я никого из милых дам не обижал. Меня хватит на всех, будьте уверены... Особенно если мой брат Даниэль не откажется помочь мне в такой милой забаве. Кстати, где он, почему я не вижу его? Или его уже выиграли?
Он говорил спокойно, однако от Катрин не ускользнула плохо скрытая нервозность и тревога, явственно прозвучавшие в последних фразах кузена. Ее идеально чистый лоб слегка омрачился:
-- Даниэль? - переспросила она. - Он был здесь, все спрашивал о вас. Да, наверное, сейчас он находится в одной из башен, глядя на лесную дорогу, по которой, как он предполагает, вы должны вернуться. - Губы молодой дамы немного искривились. - Вы оба иногда бываете невероятно невыносимыми. Вас, наверное, и хватает на всех страстно смотрящих на вас красоток, потому что вы не видите никого, кроме друг друга. Вы даже предпочитаете любить их вместе. Если бы я не была по сути такой же, как вы, то есть была бы способна влюбиться, то давно уже бросилась бы на камни с одной из башен вашего замка. Но успокойтесь: мы идеально подходим друг другу: все трое - и я, и вы, и ваш Даниэль, который - я так и чувствую - весь дрожит от нетерпения обнять вас.
-- Вы как всегда, блистаете остроумием, графиня, -- с преувеличенной любезностью поклонился ей Гийом, ослепительно улыбаясь, и Катрин от досады закусила губы, с ужасом думая, что ляпнула что-то не то.
Однако Гийом, больше не обращая на нее внимания, прошел через весь зал, слегка кланяясь то одному, то другому гостю, ласково улыбаясь дамам, учтиво целуя руки престарелым герцогиням. Казалось, он легко скользит по черно-белым ромбам паркета. "Да, всего одну минуту... -- говорил он. - Сейчас я вернусь. Мне нужно только переодеться после охоты, чтобы выглядеть подобающим образом". Лавируя между искрящимися бриллиантами созвездий кавалеров и дам, он несколько стремительнее обычного захлопнул за собой двери зала и уже как птица, взлетел наверх, к своим покоям. У двери его встретила очаровательная служанка, молоденькая и как будто источающая весеннюю свежесть. При взгляде на нее отчего-то вспоминались белоснежные простыни, внесенные в комнату с мороза.
-- Нет, милая Женевьева, -- быстро отвечал тот. - Я справлюсь сам. - И, заметив, что девушка откровенно расстроилась, быстро поцеловал ее в щеку, отчего малышка зарделась, как пунцовая роза. - У нас еще будет время, Женевьева, -- шепотом проговорил Гийом, -- но потом, когда ночью мне придется принимать ванну. У меня к тебе только одна просьба - через некоторое время загляни ко мне в комнату, чтобы убрать одежду. Ты ведь знаешь, до какой степени неряшливым я могу быть.
И он скрылся за дверью, а девушка еще несколько секунд стояла, застыв в почтительном поклоне, пока, наконец, не решилась удалиться. Однако сожаление явственно читалось во всей ее фигуре и позе.
Сумерки быстро сгущались, превращаясь из розовых в оранжевые, как неведомо откуда пролетающие стаи фламинго, и нежно-фиолетовые. "Никак не могу привыкнуть к тому, что уже наступила осень", -- подумал Гийом, входя в комнату, насквозь пропитанную душным и терпким ароматом белых лилий, во множестве расставленных в огромных вазах - на каминной полке, на столе, на полу, на подоконнике... Казалось, именно эти нежные цветы озаряют пространство прозрачно-белым - призрачным - серебряным светом.
Гийом быстро огляделся вокруг. Он явно искал кого-то, но в темноте не сразу удавалось различать предметы, превратившиеся в причудливые силуэты. Нет, у окна, как предполагала Катрин, его не было, и Гийом едва не испытал укол неприятного разочарования - вернее, досады. Он быстро прошел к кровати, на ходу снимая охотничий камзол и отшвыривая его далеко в угол. Занавеси на окнах тихо зашелестели, лилии качнулись, рассыпая невидимую пыльцу и распространяя кругом невыразимо сильный аромат, от которого кружилась голова.
Гийом остановился, присел на кровать, зачем-то погладив рукой шелковое белоснежное покрывало. Даниэль был здесь. Он спал, уткнувшись лицом в шкуру леопарда, небрежно брошенную на постель. Его чуть влажные густые темные волосы разметались, а на шее дрожала синеватая прожилка. Не удержавшись, Гийом поцеловал эту его прожилку, и брат немедленно открыл слегка удивленные, прозрачные серые глаза и, словно, желая убедиться, что перед ним не сон, несмело протянул руку к лицу Гийома. Тот осторожно взял его пальцы в свои и медленно поцеловал каждый из них.
-- Да, это я, -- сказал он. - Твои пальцы пахнут лилиями. Хорошо выспался, милый кузен? А то Катрин утверждала, будто ты отправился ждать меня, и я думал, что застану тебя у окна в кресле.
-- Тебя долго не было, -- улыбнулся Даниэль. - Но я был уверен, что ты придешь. Почему я заснул - сам не знаю. Как будто наваждение какое-то. А может быть, я просто хотел, чтобы меня не было, пока не будет тебя. - Он помолчал немного и, если бы не темнота, Гийому показалось бы, что слезы, как тяжелые свинцовые капли, застыли в его глазах. - Ты не представляешь, как я счастлив, что, наконец, вижу тебя. Как я люблю тебя, Гийом, одному Богу, наверное, известно. Я готов каждый день молиться, чтобы, когда тебя не будет, меня тоже не стало. Впрочем, меня и так не станет.
Гийом лег рядом с ним, и Даниэль прижался головой к его плечу. Вдыхая упоительно-сладкий запах его волос, Гийом прошептал:
-- И я люблю тебя. Лучше тебя ничего нет на земле. А ты знаешь, милый мой Даниэль, что там, внизу, меня уже разыгрывают в карты? Как тебе это понравится?
-- Разыгрывают? - недоуменно откликнулся Даниэль.
-- Да, -- подтвердил Гийом. - Я теперь - ставка, понял? Клэр и, кажется, Александрина, делят меня как десерт, даже не спрашивая моего согласия. Об этом мне сообщила Катрин, уверенная в том, что, кто бы из прелестных игроков ни остался в выигрыше, победа все равно останется за ней. А у дверей я встретил малышку Женевьеву, которая немедленно встала в эту упоительную очередь. Представляешь? Надеюсь, ты не оставишь меня в столь затруднительном положении и будешь всю ночь рядом со мной и всеми этими любительницами сладкого.
Даниэль только крепче прижался к его плечу и сжал его руку. Снизу доносились мягкие переливы менуэта. Сумерки сгустились почти до черноты, и в открытое окно донесся вой волка.
-- Я всегда буду рядом, -- тихо произнес Даниэль. - Я всегда буду любить тебя.
Гийом молчал, по-прежнему сжимая руку брата. По его дыханию, ставшему почти незаметным и ровным, Даниэль понял, что Гийом заснул. Откуда-то из темноты мелькнула одна-единственная мысль: больше этого не будет. Никогда. Ветви платанов тревожно шелестели, где-то тяжело пролетела ночная птица. Больше этого не будет. Ничего не будет. Осталось только ждать. Ждать и оставаться в неподвижности. Даниэль запомнил эти секунды, как самые драгоценные.
<...>
-- Молодой человек, не стойте, пожалуйста, в проходе, -- услышал я женский голос и открыл глаза. Она, еще молодая, светловолосая, кареглазая, стояла и выжидающе смотрела на меня. Увидев, что я продолжаю глядеть на нее с ничего не понимающим видом, она выразительно посмотрела на чашку, которую сжимала в руке. - Вы мешаете мне пройти вперед, а вода может закончиться, и тогда моя дочка останется без чая.
Только тут я осознал, что стою в салоне большого туристического автобуса, а в его центре происходит непонятная на первый взгляд возня. На самом же деле было все просто: пассажиры рвались получить чашку чая, потому что запасы воды могли кончиться в один момент и тогда никому не было известно, сколько времени еще придется ждать ближайшего кафе.
-- Извините, -- поспешно произнес я и сел в последнее кресло, которое и находилось рядом со мной.
Женщина прошла вперед, а я получил возможность немного осмотреться. В салоне было достаточно прохладно, видимо, водители решили на время отключить кондиционеры, в передней части машины толпилась шумная ватага подростков, по виду напоминавших воспитанников какого-нибудь интерната из Сибири. Экскурсовод - худенькая крашеная блондинка лет сорока -- безуспешно пыталась привлечь к себе внимание этой пестрой компании, но довольно безуспешно, потому что вместе с кондиционерами отключился и ее микрофон. Отчаявшись, она крикнула: "А сейчас посмотрите фильм о Версале, куда мы прибудем минут через сорок". В салоне оживились два телевизора, впрочем, видные, наверное, только пассажирам первых мест.
Я посмотрел за окно, где в синеватом, прозрачном до дрожи воздухе, проплывало алое рассветное солнце. "Значит, я на самом деле сейчас нахожусь во Франции, -- понял я, -- скоро будет Версаль". Я знал - был убежден, что сумею узнать в этом месте каждую комнату, каждый камень, каждое дерево. Возможно, я наивен, но Белен тоже хотел, чтобы я посмотрел на страну своей мечты и что-то понял. Значит, ему это тоже было нужно, потому что своими силами я никогда не смог бы попасть во Францию и до конца своих дней мне пришлось бы утешаться тем, что великий русский поэт Пушкин тоже ни разу не побывал за границей и, кажется, не особенно к этому стремился.
Мимо окна мелькали стены идеально гладкого автобана, испещренного яркими граффити экзотического вида, быстро пролетали машины с парижскими номерами.
-- Посмотрите, -- произнесла экскурсовод в то время, когда автобус проходил под одним из мостов. - Здесь когда-то был Булонский лес. - Она смущенно закашлялась. - Правда, сейчас это место совсем не напоминает лес: всего несколько деревьев, и к тому же - это известное место, где дежурят дамы легкого поведения.
При этих словах я ощутил первый болезненный укол в сердце. "Потому что я был здесь". Переубедить меня было невозможно. Казалось, в мозгу отголоском звучат нежные слова, когда-то произносимые под кронами тенистых платанов: "Мой дорогой Даниэль, у вас не изменились планы насчет приятного времяпровождения после этой охоты? - "Нет, дорогая Катрин, особенно если они не изменились у Гийома". - "А если бы они изменились у Гийома? Тем более, он так ветрен и так настойчиво смотрел на Франсуазу, вместо того, чтобы прислушиваться к собачьему гону, что я не могу быть ни в чем уверена". - "Он же не может подвести меня, милая Катрин". - И вновь, настойчивый, требовательный голосок: "Я хочу услышать от вас определенный ответ: что сталось бы с нашей, заранее запланированной встречей, если бы решение вашего брата внезапно изменились?". - И моя улыбка в ответ (почему бы не дать женщине то, чего она хочет, тем более - просто услышать): "Ничего не изменится, драгоценная Катрин. Я все тот же, да и Гийом тот же, что и всегда". - "Ну вот, снова вы о нем. Вы можете хоть одно предложение произнести, не упоминая его имени?". - "Могу, конечно. Сегодня вечером мы определенно весело проводим время, дорогая графиня, и этому не помешает ничто на свете. Теперь вы удовлетворены?" - И ее легкий вздох: "Вполне". А потом - быстрый галоп удаляющейся лошади. Я не оправдал твоих ожиданий, Катрин? Извини, но ты отходчива, и к тому же - мы с тобой - одной крови, поэтому я не слишком переживаю о том, как мои слова отразятся на наших отношениях. Скорее всего - никак, и меня это устраивает.
Мой Булонский лес... Значит, теперь здесь дежурят по вечерам проститутки? Где-то далеко прозвенел смех Белена.
-- А вот по этой дороге во время Великой Французской революции к Версалю двигалась процессия женщин, известная в истории как "поход женщин на Версаль". - долетели до меня слова экскурсовода.
И снова тревожно дрогнуло сердце, и снова в голове звучали, перекрывая друг друга, голоса: "Даниэль, здесь совсем неспокойно. Вы как желаете, но я покидаю Версаль и уезжаю в свое поместье. Надеюсь, что вы с Гийомом последуете за мной". - "Я нисколько не осуждаю вас, милая Катрин, и даже более того - вы поступаете вполне разумно, потому что эти злобные фурии из парижских предместий к вечеру окажутся здесь". - "И вы все-таки решаете остаться?". - "Да, потому что это - мой долг". - "Между прочим, я говорила с Гийомом. Он почти согласен уехать вместе со мной, потому что не видит смысла оставаться дольше на этой пороховой бочке". - "На этот раз зато я не согласен". - "Вас могут убить, причем страшно, позорно. Вспомните хотя бы несчастного коменданта Бастилии Де Лонэ". - "Я согласен, чтобы меня убили. Я должен быть чист перед самим собой". - "Но ваш героизм просто смешон и никому не нужен". - "Я никого не держу, дорогая графиня - ни вас, ни Гийома. Мой долг - остаться здесь". - "Ну, как вам будет угодно".
-- Если к вам станут подходить папуа, -- прозвучал голос экскурсовода. - Не пугайтесь. Это свои папуа, и с ними можно торговаться. Здесь вас не обманут, так что все сувениры вы можете покупать спокойно.
Автобус остановился перед огромным, величественным, широко раскинувшимся, таким знакомым мне - поистине королевским (единственно - для меня -- королевским) дворцом, и туристы начали выходить из машины.
Едва сойдя на камни, которыми был вымощен двор перед королевским дворцом, я забыл обо всем на свете. Ворота с королевским гербом сияли золотом в лучах восходящего солнца, и я шел вперед как во сне, как в необыкновенной сказке. Я получил возможность прикоснуться к своему прошлому.
-- Скорее, скорее, -- торопила экскурсовод. - Сейчас мы не сможем даже подойти к кассе: здесь уже собралось несколько японских делегаций. Через десять минут будет уже поздно, и мы простоим здесь целый день...
Что до меня, то я был готов провести здесь целый день. Я был на своей родине, я дышал родным воздухом, здесь звучали родные до боли голоса, которые означали для меня одно короткое слово - любовь. Здесь Ален-Гийом был совсем другим. Здесь - тогда он не боялся любить и быть любимым...
Вслед за группой я прошел мимо покрытого изумрудно-зелеными разводами - потеками времени -- памятника Людовику XIV, но от этого не утратившего своей величественности, прошел мимо охраны. Я действительно помнил этот дворец и был просто потрясен до глубины души. Везде настойчиво звучали голоса. Тусклой позолотой сверкнули подсвечники роскошной галереи зеркал ("В то время она выглядела немного по-иному, гораздо величественнее, малыш Дан, не так ли?" -- услышал я иронично-насмешливый голос). Однако этот голос перекрывали совсем иные голоса: "Дорогой Даниэль, вы заметили, король спросил, как у вас дела? Это очень хороший признак. Теперь вы - в фаворе. Это надо отметить, вам не кажется?". - "Непременно, дорогая графиня". - "Ваш брат ведь не откажется разделить нашу общую радость?". - "Конечно, милая графиня, как всегда". - "Тогда будем считать, что мы договорились"...
Я шел по паркету, слегка скрипящему под ногами. "Гийом всегда терпеть не мог проблем, связанных с ремонтом", -- отчего-то подумалось мне. Было удивительно и больно одновременно: зал мелькал за залом, и каждый из них поражал меня своей пустынностью. Как будто я пришел на могилы предков и увидел, что они разграблены до основания, а мой город, недавно такой цветущий, весь пронизанный любовью и нежностью, лежит в руинах.
-- Здесь все - настоящее, -- звучал как сквозь сон голос экскурсовода. - Правительство решило не заменять предметы на подделки, но, как вы понимаете, во время Великой Французской революции многое было уничтожено. Вот поэтому здесь так пустынно, поэтому не удивляйтесь... Поторопимся, господа, дальше будут залы Наполеона.
Я сделал несколько шагов, как вдруг остановился перед одной из дверей, как вкопанный. Снова зазвучали голоса, и даже не голоса: я почти наяву видел сцену, разыгравшуюся здесь более двух столетий назад.
Эта дверь трещала под ударами. Там, по ту сторону, находилась озверевшая толпа парижской черни, от которой никому пощады не будет. Все придворные и королевская семья уже успели укрыться в дальних покоях дворца, и рядом с Даниэлем почти никого не осталось, если не считать нескольких солдат из роты швейцарцев. Щепки рикошетили от стен, а Даниэль, как будто загипнотизированный, продолжал смотреть на эту дверь, судорожно сжимая в руке кинжал.
-- Брат, ты что здесь делаешь? - услышал он отчаянный крик Гийома и, вздрогнув, обернулся, не в силах произнести что-либо. Зеленые глаза брата казались почти черными от гнева и страха.
Даниэль молчал. Гийом схватил его за плечи.
-- Да опомнись же ты! Что с тобой случилось? Надо бежать!
-- Бежать? - недоуменно проговорил Даниэль. - От кого? От них? От сапожников? Нет, брат, я не сошел с ума, я дворянин и я не сдвинусь с этого места. Я так хочу, я имею на это право - стоять там, где я считаю нужным. Я, кажется, нахожусь в своем доме, и никогда не побегу от каких-то оборванцев.
-- Эти оборванцы сделают из тебя, мой прекрасный граф, жалкий кровавый кусок мяса! - закричал Гийом. - Ты не просто глуп, Даниэль, ты идиот, и я не позволю тебе совершить такую глупость! Или ты решил таким образом совершить самоубийство? Так знай, что, пока я рядом, этого тебе тоже не дам, не надейся.
-- Оставь меня! - крикнул в ответ Даниэль. - Спасайся сам, если ты считаешь нужным, а я так не считаю! Понятно?
В этот момент за дверью раздались выстрелы, и Даниэль, вскрикнув, опустился на одно колено. Из простреленного бедра хлынула кровь. Швейцарцы начали ответную стрельбу.
-- Говорю же тебе, бежим! - закричал Гийом, и уже не обращая внимания на слабые протесты брата, подхватил его под руки и потащил за собой.
-- Оставь меня! Я еще никогда ни от кого не бегал! - Даниэль попробовал оттолкнуть его, но это ему не удалось: Гийом держал его крепко; к тому же он был гораздо сильнее.
-- Заткнись! - сквозь зубы процедил он и поволок Даниэля по длинным коридорам, темным, бесконечным, среди грохота выстрелов и воплей, эхом разносившихся под сводами дворца.
Через десять минут Даниэль почувствовал, как в глазах начинает плавать красный кровавый туман. Он ничего не видел перед собой и хотел бы больше всего на свете, чтобы наконец закончилась эта бессмысленная, на его взгляд, выматывающая гонка. Он упал, ударившись головой о мраморные ступени и последнее, что он понял: его снова подхватили сильные руки брата.
Когда Даниэль открыл глаза, то не увидел перед собой ничего, кроме кромешной темноты. Он попытался встать, но немедленно снова со стоном упал на постель: больная нога резкой болью отдалась в самый мозг. Безумно хотелось пить, но боль была гораздо сильнее: в тот момент ему хотелось разбить голову о стену.
-- Гийом! - закричал он из последних сил, чувствуя, что сейчас снова потеряет сознание: об этом ясно говорили капли холодного пота, выступившие на лбу.
В темноте вспыхнул неверный огонек свечи, и к постели Даниэля подошла Катрин.
-- Ну как, Даниэль? - спросила она. - Тебе не получше?
-- Где я? - прошептал Даниэль.
-- В Версале пока что, но, думаю, через полчаса нас здесь не будет.
-- Так вы не уехали, графиня?
-- Нет, -- откликнулась она, слегка нахмурившись. - И все это из-за вас. Мы с Гийомом уже уговорились ехать, как появились вы с вашим никому не нужным героизмом.
-- Я никого не просил меня спасать, -- простонал Даниэль. - Сейчас мне гораздо хуже, поверьте. Так я уже был бы мертв.
-- Мертв, но чист перед самим собой, -- мелодично протянула графиня. - Вы безнадежный романтик, Даниэль, наивный рыцарь, такие больше не в моде сейчас, поэтому - забудьте. А то, что больно, -- так это даже хорошо: значит, вы живы. Лучше оставаться живым, чем мертвым. Жить - это радость, это самое большое счастье, надо жить до самого конца - такова моя философия, и жаль, если вы этого не понимаете.
-- А Гийом? - Даниэль осекся, произнеся имя брата.
Катрин отвечала почти равнодушно:
-- Он спас вас, спрятал здесь, сам занимался вашей раной. Собственно, на мой взгляд, вы обязаны ему жизнью.
-- И сколько дней я... без сознания? - нерешительно спросил Даниэль.
-- Три дня, -- сказала Катрин.
-- И все это время... вы оба находились здесь только ради меня?
Катрин пожала плечами:
-- Да в общем-то это в основном Гийом. Он не мог вас бросить, а я решила помочь ему немного, вот и все. Кроме того, я хотела сказать: в Париже у меня есть убежище - довольно-таки уютный особнячок, где никто не станет искать нас довольно долгое время. Это верные люди и по моим предположениям, они не должны пойти на предательство.
Услышав в темноте шаги, она обернулась, и ее лицо осветилось ласковой улыбкой; преобразившись, оно стало почти идеально прекрасным, как у ренессансных красавиц:
-- Гийом, ну, чем ты можешь порадовать?
-- Лошади готовы, и карета готова выезжать сию же минуту, -- тихо произнес Гийом, -- Но я опасаюсь за малыша. Как он сможет выдержать эту поездку?
-- Все нормально, брат, -- сказал Даниэль, приподнимаясь и стискивая зубы от страшной боли. - Вам с Катрин не следовало оставаться из-за меня.
Гийом присел рядом с ним на постель и прижал его к себе, поддерживая за спину. Шелковистые волосы скользнули по шее Даниэля, а ласковые, зеленые, как морская волна, глаза, оказались совсем рядом.
-- Я люблю тебя, -- прошептал он, целуя его пальцы. - И прости, что пришлось быть с тобой грубым.
-- Я все равно так плохо помню, что произошло, -- признался Даниэль и из его глаз невольно покатились слезы. - Это ты прости меня, брат.
-- За что? - удивился Гийом.
-- За то, что думал только о себе. Я люблю тебя. Я люблю тебя больше жизни, и это я должен просить у тебя прощения.
-- Все это очень трогательно, господа, -- прервала их Катрин, -- но не забудьте, что нам пора отправляться.
-- Идти ты пока не сможешь, -- сказал Гийом. - Я понесу тебя. Да, да, и не вздумай снова возражать, а то сам же потом опять будешь просить прощения. Ты все время забываешь, Даниэль, что я старше, а потому меня надо слушаться.
-- Скорее же, господа, -- нетерпеливо произнесла Катрин, накидывая на голову капюшон темно-синего струящегося шелкового плаща. - Теперь наша задача - проскользнуть незаметно. Оборванцы могут продолжать следить за дорогой. - Она быстро наклонилась к Даниэлю и прошептала. - Зато, мой милый Даниэль, теперь вы целиком и полностью будете в моей власти, а ведь, как вам известно, я по своему характеру - наездница, в чем вы очень скоро убедитесь в полной мере...
-- Снова вы стоите, -- раздался рядом со мной голос кареглазой женщины и тем самым вернул к реальности. - Все уже давно успели осмотреть залы и теперь выходят взглянуть на парк. Поторопитесь, иначе вам придется добираться до Парижа самому.
Я бы не отказался остаться здесь на весь день, где повсюду звучали до боли родные голоса, но послушно поплелся вслед за остальными туристами, продираясь сквозь толпу низкорослых японцев, непрерывно щелкающих фотоаппаратами.
Женщина оказалась права, произнеся слово "взглянуть". Да, времени давалось ровно столько, чтобы именно -- взглянуть - почти издали - на версальский парк, простиравшийся, казалось, до самого горизонта. Я замер, потрясенный открывшейся передо мной величественной картиной, которую не портило даже отсутствие роскошных статуй: поскольку уже наступила осень, их обернули плотной тканью. Я смотрел на водную гладь, тянущуюся до самого дальнего леса, я помнил, как это было роскошно тогда - давно - когда в этом огромном - до невозможности огромном темном ночном небе вспыхивали золотые огромные фейерверки, оставляя среди звезд королевские символы - белые лилии и сложные переплетающиеся вензеля, которые бросали неверные отблески на паруса стройных кораблей, тихо покачивающихся на волнах этой водной аллеи.
-- Да идемте же скорее, молодой человек, -- снова обратилась ко мне женщина, держащая за руку девочку-подростка. - Здесь довольно скучно, вам так не кажется? Это тот же Петродворец, только гораздо беднее.
Я не стал спорить, все равно меня никто не понял бы, но женщина все не умолкала:
-- А вы, кажется, не согласны со мной?
-- Каждый имеет право на свое собственное мнение, -- коротко ответил я. - У меня просто свои отношения с этим местом.
-- Как это? - не поняла она.
-- Видите ли, -- пояснил я, -- я - писатель, много писал о Франции. И о Версале тоже... Поэтому мне здесь многое очень близко и знакомо. Как, собственно говоря, и Париж...
-- О Париже вы тоже писали? - поинтересовалась она, уже развернувшись по направлению к выходу.
-- Я писал о другом Париже, -- сказал я. - О Париже времен Французской революции. Вообще Французская революция и кельты во Франции - это моя любимая тема.
Но она больше не слушала и только издали махнула рукой: "Скорее, скорее!". Со вздохом я прошел по тихо шуршащему белому гравию двора, бросив прощальный взгляд на далекие кроны осенних деревьев и бесконечное осеннее, но такое пронзительно-голубое небо и побрел за ней следом. Боль где-то внутри нарастала и делалась настолько невыносимой, что, казалось, еще немного - и произойдет пережигание нерва, как у бойцов восточных единоборств, но что-то говорило мне, что это еще не конец, и все еще впереди, и самая главная боль - тоже. Я должен быть к этому готов, но не уверен, смогу ли действительно перенести ее... Мимо сновали японцы, вьетнамцы, папуа, увешанные гроздьями крохотных погремушек - безобразных крошечных изображений Эйфелевой башни, с буклетами "Версаль" в руках и еще множеством вещей, так увлекающих восточных туристов. С ними торговались, они же, не ограничиваясь торговой деятельностью на территории бывшего королевского дворца, заходили в автобус и продолжали договариваться с туристами о цене. Эйфелевы башни разбирались на ура ("Нам удалось взять сразу три за два евро!". - "Да у вас талант торговаться!").
Один из папуа подошел ко мне, протянув к лицу целую связку позолоченных башен.
-- Нет, нет, -- отказался я, покачав головой.
Но папуа не отставал.
-- Peut-etre, le montre, monsieur? - и он потряс передо мной гирляндой тяжелых наручных часов.
-- Non! - крикнул я почти в отчаянии и поспешно забрался в автобус, устроившись на своем, самом дальнем сиденье.
Папуа продолжали предпринимать атакующие маневры и не отходили до тех пор, пока двери не закрылись окончательно. "Господи, какой ужас!", -- подумал я. - "Это еще только начало, мой дорогой Дан, -- прозвучал в голове как обычно насмешливый, голос Белена. - Вам больно - вы живы, и это хорошо. Впереди Париж, и вы поймете, чего лишились. Булонский лес, Версаль, что дальше? А далее -- везде!". - "Я отдал бы жизнь, чтобы вернуть назад то время", -- сказал я, мысленно обращаясь к нему. "Как знать, быть может, вам еще представится такая возможность, и она будет круче, гораздо круче, поверьте, Дан. А потому постарайтесь не слишком расстраиваться и готовьтесь к гораздо более худшему. Теперешние ваши переживания - просто детский лепет по сравнению с парижским действом".
-- А сейчас мы въезжаем в Париж, -- раздался голос женщины-экскурсовода. "Видимо, у нее успели починить микрофон", -- подумал я, немного отвлекшись от мрачных предчувствий, которые вызвал во мне голос Белена.
-- Нас часто спрашивают, почему мы провозим детей по этой улице, -- продолжала женщина. - Здесь действительно очень много секс-шопов, но пусть вас это не смущает: просто скоро вы сами убедитесь, насколько узкие в Париже улице, а эта - новая - одна из самых широких.
Я посмотрел по сторонам, но ничего шокирующего не заметил, если не считать сомнительного рекламного плаката, украшавшего, однако, вовсе не одну улицу, а весь город: на нем был изображен морячок рядом с рифмующимся с изгибами его тела флаконом туалетной воды, томно изогнувшийся и обхвативший себя руками, как бы в ожидании неведомого - вероятно - любого - любовника. Его ясно взгляд выражал любовное томление, а тона плаката - зеленовато-голубые - не оставляли никаких сомнений в том, для какого контингента эта туалетная вода предназначена: в лучшем случае - унисекс, а так, вероятно, для сексуальных меньшинств.
Автобус с трудом продвигался по улицам, до отказа запруженным транспортом.
-- Я же говорила: здесь очень узкие улицы, и даже большинству автобусов запрещается останавливаться в неположенных местах - это чревато очень болезненными штрафами. В столице Франции во все времена было очень много волнений, а узкие улицы только лишний раз способствовали беспорядкам, поэтому правительство в конце концов было вынуждено отдать распоряжение сделать широкий проспект, каковым и стали Елисейские поля. Цель в этом случае преследовалась исключительно практическая. Догадались - какая? На широких улицах проще усмирять народ.
Мгновенным видением пронеслись перед моим мысленным взором эти узкие, до боли знакомые улицы, по которым когда-то хлестали потоки крови, а теперь шелестела только желтая осенняя листва платанов и кленов. С тех пор изменилось очень многое: город был почти неузнаваем. В прозрачной небесной дымке - голубой и бесконечной - терялся стройный шпиль Эйфелевой башни, который словно служил своеобразным ориентиром посреди огромного, пересекавшего весь город проспекта - между двумя арками. По улицам проходило множество людей, среди которых, к своему величайшему изумлению, я почти не обнаружил представителей белой расы. Остальных было сколько угодно - японцев, папуа, арабов. Китайцы активно торговали сувенирами в бесконечных лавчонках и на уличных лотках, таиландцы беспрерывно щелкали фотоаппаратами. "Прошу вас, господа, посмотреть на Собор Парижской Богоматери. Не правда ли, он гораздо меньше, чем мы привыкли представлять? Мы можем выйти, но совсем ненадолго, и будьте осторожны: в Соборе постоянно воруют, поэтому все важные вещи лучше держать в руках или оставить в автобусе... Вообще, воровство здесь процветает, как нигде в Европе. Господа, обратите внимание: Собор недавно отбелен, поэтому вы можете больше не вспоминать фильмы, в которых его постоянно показывают черным.
Между прочим, над реставрацией этого памятника культуры пришлось долго трудиться: во время революции патриоты решили, что все изображенные на барельефах цари должны быть лишены голов, и никому не пришло в голову - почему этих царей здесь так много - во Франции во всяком случае никогда за всю историю не набралось бы столько королей... Но что поделаешь: революция есть революция.... А здесь, господа, когда-то стоял позорный столб; сейчас он отмечен звездой. Существует примета, из-за которой редко кто проходит мимо этого места - считается, что тот, кто встал на эту звезду, может загадать любое желание и оно непременно сбудется".
Я не удержался и тоже подошел к звезде, мерцавшей среди древних камней площади. Я был просто уверен: мое истинное место именно у этого позорного столба, но мысль об этом нисколько меня не смущала. Я не знал, как четко и определенно сформулировать свое основное желание, но оно жило во мне, и если Бог есть на самом деле, он должен понять, чего я хочу всем своим существом. Больше всего я хотел бы, чтобы сбылась моя любовь, связанная с этим позорным столбом. Почему она несет какой-то позорный оттенок, я не знал, но вовсе не чувствовал себя хоть в чем-то виноватым. Эта любовь тоже имела право на существование, и она была воедино связана с Аленом, не способным на любовь по определению. Снова это дурацкое словечко...
Все вокруг плыло как в тумане. "А это, господа, Отель-де-Виль, городская ратуша. Еще не так давно она была вся черная, с выщербленными стенами и полуразрушенными статуями, и снова -- по причине постоянных народных волнений. Одно время даже хотели оставить это здание таким, какое оно есть - как бы в назидание потомству, но потом передумали и отреставрировали и отбелили Отель-де-Виль".
Отель-де-Виль... Снова в голове зазвучали голоса, такие громкие и настойчивые, что я почувствовал страшные спазмы то ли в сердце, то ли снова в желудке. Я должен был выйти, потому что боялся не справиться с собой и потерять сознание.
Я рванулся к выходу.
-- Пожалуйста, прошу вас, остановите, -- почти закричал я водителю. - У меня срочное дело, я немедленно должен выйти.
-- Выходите, но быстро, -- позволила экскурсовод, -- и запомните: теперь вы сами будете вынуждены добираться до гостиницы. Не забудьте, пожалуйста: "Гарж Сарсель"...
Я поспешно кивнул, хотя это слово мне ни о чем не говорило, да и не могло говорить. Дверь бесшумно открылась, и я вышел на площадь перед Ратушей, а автобус с моими недавними попутчиками отправился дальше.
Перед моими глазами все плыло в одном сплошном голубовато-сизом тумане: еще немного, и голоса просто оглушат меня. Не обращая внимания на негров, кривляющихся неподалеку на тротуаре, я сел на невысокий парапет рядом со зданием и, достав пачку сигарет, закурил. Немедленно ко мне подошел папуа вполне российского бомжеватого вида и попросил сигарету. Я отдал ему свой "Винстон", и тот тут же отправился хвастаться подарком перед собратьями, одетыми в разноцветное тряпье и расположившимися прямо на тротуаре.
Свет мерк на глазах, стремительно, как будто в фантастическом фильме. Я смотрел на здание, и снова время решительно отступало назад...