Когда я открывал глаза, то видел одну и ту же неизменную картину - окно, белое от снега и непрерывно льющийся то ли снег, то ли дождь. Эта неизменность немного успокаивала, как и ветви деревьев, причудливо переплетающиеся между собой, и особенно мне нравилось смотреть, как догорает в них то оранжевый, то красный закат...
А что мне еще когда-то нравилось и кем я был, я старался не особенно задумываться. Если говорить откровенно, я не смог бы назвать даже своего имени, не смог бы вспомнить ни одного события в прошлом, которое было бы важно для меня. Иногда мне даже казалось, что я просто боюсь этих воспоминаний. Каким бы ни было мое прошлое, я его боялся.
А здесь я мог видеть только белое окно, белое окно и изредка появляющихся рядом с моей постелью людей в белых халатах, которые время от времени меняли бинты на моей голове и делали какой-то укол, после которого меня неизменно клонило ко сну, и я не могу сказать, что их действия вызывали во мне чувство протеста. Я был похож на впавшего в спячку мотылька, чудом уцелевшего в зимние холода и теперь сохраняемого для неизвестной цели.
Отсутствие мыслей было нарушено только один раз, когда врачи забыли сделать мне очередной укол, и я слишком долго смотрел на взметающиеся вверх, как будто молящие о чем-то небеса, ветви деревьев. И я знал, что небеса не слышали их... Эти ветви напоминали мне шпили средневековых соборов. А снег всё шел и шёл, бесконечный как время, и я сам не заметил, как в моей голове начинают складываться стихи, идущие из ниоткуда в никуда...
И сыпал снег, скользя меж ветвей
В тишину листвы, в темноту аллей...
Один за другим зажигались огни
В домах, где мы жили... Теперь - они,
Другие придут, и зажжется свет...
И мы там были... Теперь нас нет.
Теперь, смотря на площадь Согласия,
Я вижу картонные декорации.
Идет под снегом потерянный Ангел
И ищет, что где-то и он оставил...
Но что? Это важно, но снег - стеной
Летит на него не волной - войной,
И мыслей так мало... Лишь: "были... были..."
Он видит - теряются в небе шпили
Соборов - посланий таким, как ты.
Иди и читай. Снег укрыл кресты,
И вот на фронтоне - такой же Ангел
С улыбкой легкой, твоими глазами,
Вы слишком похожи. Ты шепчешь: "Брат,
Теперь я узнал тебя... За твой взгляд..."
"Молчи, -- он сказал. - Нам нельзя говорить...
Я ждать устал... Брат, дай мне закурить..."
И сыпал снег, и текла река,
И, как снежинки, неслись века,
И утром два Ангела снова встали,
Обнявшись, на каменном пьедестале...
Иногда я думал: как быть, если они спросят о том, как меня зовут, что со мной произошло? Из всех имен я помнил только два - Дани - Даниэль и Гийом. Но себя я мог бы назвать только Дани. Но дальше?.. Я не помнил. Только смутный силуэт, стройный, точеный, как греческая статуя, только ожившая. Легкое покрывало, небрежно обмотанное вокруг бедер, черные тонкие волосы, в беспорядке рассыпавшиеся по плечам... И глаза... Прозрачно-зеленые, как волны Адриатического моря, в которых я тонул и видел только отблеск то ли солнечных брызг, то ли тонкой, как луч, стали... Стали, которая может принадлежать только самому благородному оружию на свете - шпаге... Божество, озаренное светом, и шпага в его руке, сверкающая солнечным лучом. Его голос: "Дани, на меня!"
А потом декорации вдруг менялись, и я видел роскошную комнату старинного замка, с огромными книжными шкафами до потолка и тяжелыми зелеными занавесями. За ломберным столом сидели за картами черноволосый и зеленоглазый Ледяной Ангел с ироничной улыбкой и приземистое существо в напудренном парике и с маленькими хитрыми глазками.
-- Ну что, дядюшка, -- лениво сказал Ледяной Ангел. - Вы шельмуете и думаете, будто я не догадаюсь об этом. Напрасно! Просто мне совершенно не жаль денег той шлюхи, -- будь она четырежды проклята! Хоть все забирайте. Хотя, будь вы для меня чужим человеком, этот старинный подсвечник уже полетел бы вам в голову.
Тот, кого назвали дядюшкой, беспечно усмехнулся:
-- Ты никогда не сделаешь этого, Гийом. Во-первых, потому что этот жест означает вызов, а я не смог бы принять его от тебя, поскольку уж мы с тобой вроде бы одной крови...
Зеленые глаза Гийома внезапно приняли волчье выражение.
-- А жаль... -- сказал он, и в его голосе прозвучала откровенная ненависть.
Однако дядюшка по-прежнему усмехался:
-- И все же ты никуда, никогда не денешься от меня, племянник. Знаешь, почему я до сих пор терплю твои выходки с Даниэлем, почему позволяю тебе сидеть передо мной в том, в чем тебя чуть ли не мать родила...
-- А уж до этого мне нет никакого дела, -- отозвался Гийом. - В своем доме я буду одеваться так, как считаю нужным, и не вам диктовать мне, какую одежду носить или не носить никакой.
Дядюшка пожал плечами:
-- Твою выходку с Жанной я замял, как сумел...
-- Ну еще бы! - воскликнул Гийом, поднимаясь из-за стола так резко, что подсвечники испуганно задребезжали, а часть карт мотыльками упорхнула на пол. - В противном случае я обвинил бы ее в колдовстве. А свидетели у меня есть, не беспокойтесь!
-- А в противном случае, -- в тон ему продолжал дядюшка. - Я сделал бы все возможное, чтобы вас с твоим любимым Даниэлем сожгли вместе и прилюдно на городской площади. Нечто вроде костров Монсегюра получилось бы, но не так героически... -- и его лицо буквально перекосила гримаса ненависти. - А кстати, племянник, не хочешь ли взглянуть на свою любовь? Он так хорошо смеется... Что он делает там, на аллее платанов? Урок фехтования? С кем?
-- С Дени Девуа, -- спокойно ответил Гийом, хотя его пальцы дрожали от с трудом сдерживаемого гнева. - С другом. В этом вы тоже усматриваете состав преступления?
Дядюшка, не спеша, поднялся со своего стула и спокойно наполнил свой бокал мальвазией. Одним глотком он осушил бокал, а потом подошел к распахнутому окну, как бы увлекая Гийома за собой своим движением.
-- Полюбуйся на них, племянник, -- смакуя каждое слово, сказал он. - Ну как хороши! Изящество в чистом виде! Ты ведь любишь всё изящное, не так ли? Смотреть на них - одно удовольствие! Так что главное, чтобы ты - именно ты, племянник, не обнаружил в их действиях состава преступления!
Он погладил мягкий бархат занавесей и одобрительно покачал головой:
-- Голландия... Такие умеют делать только там...
Потом он снова перевел взгляд за окно, где изумрудная листва играла и переливалась под солнечными лучами так же, как и клинки юных фехтовальщиков.
-- Нет, посмотреть на них - чистое наслаждение, Гийом! - сказал он. - Можешь ведь научить, когда захочешь! Я прекрасно помню, каким цыпленком был совсем недавно твой Дани, а сейчас при желании даст фору лучшим фехтовальщикам Парижа! Как и во всем остальном, я думаю... -- он двусмысленно хихикнул. - Говорил же я тебе Гийом, что твой Ганимед в смысле разврата тебе самому даст сто очков вперед! Прекрасно, прекрасно! Кстати, он скоро понадобится нам... "Кварте..." Но об этом вечером, Гийом... Гийом, ты чего молчишь?..
Он отвернулся от окна и понял, что Гийом не услышал ни единого слова из его последней тирады. И про "Кварту" тоже. Он набросил на себя белоснежную рубашку, схватил со стены шпагу и явно собирался скрыться, не попрощавшись. На дядюшку он даже не смотрел, и только в глазах горел темный огонь: он снова чувствовал, как его голову стягивает тяжелая железная корона ("Корона Монсегюра! Корона Хранителя Грааля!" - расхохотался внутренний голос). Через секунду дядюшка услышал, как с треском захлопнулась дверь за Гийомом.
-- Одно удовольствие иметь с тобой дело, племянник, -- пробормотал он удовлетворенно. - Ведешься ты так, что просто получаешь от этого чистое наслаждение! Хозяева будут довольны, Грааль будет в наших руках, а тебе останется только психовать. Самый твой большой недостаток, Гийом, - вспыльчивость и нежелание хоть минуту подумать. Однако... Не хотелось бы позориться перед гостями... Он сейчас тут явно бой быков на корриде устроит, чокнутый...
Дядюшка вышел из комнаты, поднялся этажом выше и постучал в дверь, после чего сразу вошел, не дожидаясь ответа.
Анри, брат Гийома, сидел в кресле, перекинув ногу через подлокотник, и читал очередной огромный том, посвященный крестовым походам. Дядюшка кашлянул, и Анри поднял на него глаза.
-- Здравствуйте, господин дю Барри, -- сказал он без тени улыбки. - Что вам угодно?
"Поразительно похож на своего брата, -- подумал господин дю Барри. - Совершенно одно лицо... Вот только цвет глаз другой - не зеленый, а медовый. И как странно - та же красота, но не слепит, как у Гийома... Даже почти не заметна на первый взгляд, как ни странно".
-- Видите ли, господин де Вержье, -- важно сказал дю Барри. - Мое дело - предупредить, поскольку речь идет о вашем брате.
Анри сбросил книгу на пол и привстал.
-- Что с Гийомом? - с виду он был совершенно спокоен, только черты его лица мгновенно окаменели.
-- Да с ним, я думаю, все будет в порядке, -- неторопливо, растягивая слова и покачиваясь на носках, произнес дю Барри. - А вот вашего бастарда Дани или его приятеля Дени Девуа он сейчас убьет, это точно. Мне часто приходилось видеть его лицо в тот момент, когда он убивал...
Не говоря ни слова, Анри обошел дядюшку дю Барри так, как будто он был мебелью, и быстрым, по-военному четким шагом вышел в коридор.
-- Как же легко всех вас поймать, господа чести! - хмыкнул дю Барри. - Презираете... -- Выражение его глаз изменилось, став жестким и холодным, как у фанатика или палача. Он то сжимал, то разжимал кулак. - Вот вы у меня все где! - сказал он, подняв, наконец, кулак вверх. - И я буду не я, если вы все, аристократы, презирающие нас, будете, как по нотам, разыгрывать расклады "Кварты"! Так, как нам надо!
В это время Гийом уже подошел, небрежно поигрывая шпагой, к молодым людям, которые были так увлечены фехтованием, что даже не заметили его появления. Их шпаги сияли, скользили одна по другой, переплетались, и при виде этого глаза Гийома превратились в настоящее штормящее море.
-- А теперь - со мной, Дани! - крикнул он, и Дани, вздрогнув от его интонаций, которые он уже слышал и которые однажды закончились так плачевно, обернулся к брату. Он знал, что сейчас любые слова будут бесполезны, что кто-то уже успел разбудить в этом зеленоглазом божестве страшного зверя; зверя, который не видит и не слышит ничего, кроме собственной боли.
-- До первого укола! - сказал Гийом и встал в позицию, и взгляд его был чужим и враждебным, и бесполезно говорить: "не надо", потому что он обязательно сделает то, о чем потом будет жалеть.
Дени, недоумевая, отступил в сторону. Гийом явно был в бешенстве, но что послужило причиной этого, он просто не понимал. Его шпага сверкнула в воздухе, и он, лучший фехтовальщик Парижа, не сходя с места, буквально через несколько секунд полоснул Дани по правой щеке. Но и вид крови нисколько не отрезвил его.
-- Иди и умойся, -- холодно сказал он Дани, -- а я пока займусь с твоим приятелем, -- и на его губах мелькнула такая нехорошая - волчья - улыбка, что Дани понял: его другу конец.
Его глаза впервые в жизни сделались стальными.
-- Я никуда не пойду, -- тихо и твердо сказал он и, кажется, этим только еще сильнее раздразнил Гийома.
-- Очень хорошо, -- произнес он сквозь стиснутые зубы. - Дени, будь добр, подойди поближе... -- И, не давая ему возможности произнести даже слова, сразу же, без подготовки, начал наносить рубящие удары, мощные, неотразимые, которые не годились ни для обычного урока, ни - тем более - игры; скорее уж убийства.
Дани не замечал, как по щеке и шее течет тонкая струйка крови; он считал удары, которые знал наизусть, как музыканты - музыкальные гаммы. Выпад - отход - шпага вниз - приглашение к действию - окончательный смертельный удар в последнем выпаде. Не думая, что делает, Дани бросился между обезумевшим братом и другом, и как раз вовремя: он успел оттолкнуть Дени как раз в тот момент, когда шпага Гийома должна была вонзиться в его сердце, но вместо этого проколола плечо Даниэля.
Наступила такая оглушающая тишина, что был слышен только шепот листьев платанов, сквозь которые по-прежнему мягко и безразлично светило солнце. И, как когда-то давно, Гийом уронил шпагу на песок и, покачнувшись, поднес руку к глазам, будто только в эту секунду с них упал кровавый занавес, и они стали прежними - прозрачно-изумрудными, не понимающими, что произошло, и разве он мог сделать это? И почему?
Дени стоял, с ужасом глядя то на Гийома, то на Дани.
-- Не сердись на моего брата, Дени, -- улыбнулся Дани. - Он прав: мне надо немного привести себя в порядок, а вечером - не забудь - ты обещал продолжить беседу по поводу мировоззрения блаженного Августина.
-- Но, Дани... -- пролепетал Дени, глядя, как на его рубашке быстро расплывается кровавое пятно. - Ты, кажется, ранен...
-- Нет, что ты! - Дани попытался изобразить улыбку, которая получалась у него всё хуже и хуже. - Просто царапина. Пустяк.
На Гийома было страшно смотреть. Бледный, как смерть, он прошептал:
-- Дани, прости меня...
Дани подошел к нему и ласково прикоснулся ладонью к щеке брата.
-- Ерунда, Гийом. Не бери в голову, всё нормально. Я только переоденусь и вернусь к вам...
Солнце стремительно меркло в его глазах. Еще немного - и он упадет. Нет, нельзя, только не это. Этого нельзя допустить. Никто не должен видеть... Стараясь держаться прямо, он шел к замку и думал только об одном: мне надо найти силы, мне надо дойти... Он слышал, как Гийом говорит:
-- Дени, прости меня... Я не понимаю, что со мной случилось...
Робкий голос Дени:
-- Может быть, мне лучше уехать, господин де Монвиль?..
-- И бросить друга? Дани будет ждать тебя, а ты не придешь? Ну, прости еще раз, такого больше не повторится. И Дани никогда не простит мне...
Дани успел войти под прохладные своды замка, и только тут силы отказали ему. Он упал на руки выходящего из дома Анри. Последнее, что он успел прошептать, глядя в его внезапно остановившиеся медовые глаза:
-- Анри... Умоляю... Гийом не должен узнать...
Он потерял сознание. Анри подхватил его на руки и понес в свою комнату.
Когда Дани открыл глаза, первым, что он увидел, были светло-карие, слегка печальные глаза темного Ангела с желто-черными крыльями.
-- Пойдем, сын Даниала, -- коротко сказал он, протянув к Дани руку со следами ожогов.
Дани изумленно смотрел на него несколько секунд, а потом с трудом выдавил из себя:
-- Его здесь нет, -- сказал он. - Твой брат убил тебя, и теперь нам пора уходить. Он повторил свою ошибку, которую совершил в Ирландии... Ивейн, убивший своего брата по наущению наставника, задумавшего оставить страну без наследника королевской крови. Впрочем... Это дело прошлое, и как часто мы совершаем одни и те же ошибки - из одной жизни в другую... Вы забыли свои крылья, Ангелы. Жаль. Я надеялся, что вы сможете в этой жизни многое вспомнить...
-- Нет! - воскликнул Дани. - Я не могу оставить его!
Его пугала эта бесконечная равнина, которая, казалось, была сплошь покрыта тенью от огромного облака. И ни единого деревца, ни единой птицы... И бесконечный холод, пронизывающий насквозь.
-- Не можешь... -- усмехнулся Ангел. - Да ты посмотри на себя со стороны, Дани!
Он расправил крыло, и в нем, как в зеркале, Дани увидел комнату Анри, себя самого, лежащего на кровати в залитой кровью рубашке, с лицом, испачканным кровью, и белым, как мел. Его губы на глазах становились прозрачными до синевы. Анри пытался остановить кровотечение, хотя по его взгляду - уже совершенно безнадежному - Дани понимал: он делает это скорее машинально, чтобы делать хотя бы что-нибудь, чтобы не поддаться панике, не закричать...
Дверь в комнату распахнулась, и на пороге появился почти такой же бледный, как Дани, Гийом. Отшвырнув в сторону шпагу, он бросился на колени перед постелью с криком:
-- Дани! Дани! Ответь мне, умоляю тебя! Господи, да что же я опять сделал? Анри, что это?
Лицо Анри было совершенно каменным.
-- Он умирает, Гийом, -- мертвым голосом ответил он.
Гийом непонимающе смотрел на брата.
-- Нет... -- прошептал он. - Нет. Нет! Нет!!!!
-- Да, -- так же тихо ответил Анри. - Даже если я смогу остановить кровотечение...
Гийом, казалось, окончательно, обезумел.
-- Дани! - закричал он. - Нет! - и в то же мгновение стремительно выбежал из комнаты.
Через минуту он уже ворвался в комнату своей слепой кормилицы Марион.
-- Марион! - закричал он, бросаясь на колени перед высокой темноволосой женщиной с характерным для слепых взглядом: она как будто смотрела сквозь человека.
-- Тихо, мальчик мой... -- произнесла Марион, положив руки на его склоненную голову. - Тихо... Я всё знаю. Я помогу тебе. Только ты сможешь все изменить... Но ничто на этом свете не дается бесплатно, и тебе придется заплатить...
-- Скорее же! - в голосе Гийома звучало отчаяние, грозившее вот-вот перейти в рыдание. - Любую цену! Я готов на всё!
-- На всё... -- грустным эхом повторила Марион.
-- Марион! Он умирает! - Гийом склонялся к полу всё ниже, как будто ему внезапно перебили поясницу (как уже почти произошло и совсем недавно...). - Если ты не поможешь, я покончу с собой, клянусь тебе!
-- Хорошо, мой мальчик, -- тихо сказала Марион. - Я знала, что сегодняшний день будет таким, поэтому терять времени нам не придется... У меня уже все готово. Подожди одну минуту. Ты должен выпить настой, который я приготовила. Так что сейчас ложись прямо здесь и жди. Я вернусь через несколько секунд...
-- Ну что, убедился? - спросил Симара. - Этот мир не терпит слишком яркого Света, Грааль, поэтому тебя постоянно убивают... Пойдем. - И он посмотрел вдаль, туда, где Дани не видел ничего, кроме бесконечного снега, который все больше начинал напоминать ему пепел. Его чистые серые глаза тоже уже начала заволакивать туманная дымка.
-- Я люблю его... -- эти слова звучали не громче предсмертного вздоха.
-- Пойдем, -- сказал Симара. - Теперь тебе нужен только покой. Твое сердце сожгло себя, пожалей его, пойдем... Там будет теплее, спокойнее. Покой, только покой...
-- Покой... -- эхом повторил за ним Дани и сделал несколько шагов вперед по равнине и заметил, что не оставляет следов. Он с удивлением посмотрел на свою рубашку, залитую кровью, притронулся к ней и посмотрел на свои пальцы: на них тоже не оставалось больше следов.
Его лицо становилось все спокойнее и безразличнее. Он медленно шел за Симарой.
-- Там впереди будет река, -- не оборачиваясь больше на Даниэля, сказал Симара. - Это будет означать конец нашего с тобой пути. Там мы расстанемся. Там уже ждут тебя... -- И у Дани не возникло ни малейшего желания спросить, что это за река будет впереди, и кто может ждать его за ней...
Снег давно по колено, а ты всё чего-то ждёшь,
И знаешь одно - с этой белой равнины уже не уйдешь,
Облака здесь сольются с землею, чтоб понял ты, что значит "нет",
И что значит простое "никогда не наступит рассвет"...
И река впереди, и уже расстилается дым,
Здесь нет света, здесь только полярные льды.
Что же, сделай последний рывок и зажги себя, мир озарив;
На секунду поймет он: он дышит, он любит, он жив...
Едва Гийом успел лечь на кровать, как из соседней комнаты появилась Марион, бережно несущая в руках чашку с дымящимся отваром. Он пах какими-то непонятными травами, корой, чем-то древним, странно-забытым, но когда-то знакомым... Встав рядом с Гийомом, Марион заговорила на непонятном языке, от которого поневоле леденела кровь. Она поднесла чашку к губам Гийома и дала ему медленно выпить раствор. И тут на несколько секунд ему вдруг сделались понятными все слова, которые женщина произносила:
-- Это напиток древних кельтов, мой мальчик. Иди по равнине, догоняй своего брата, беги как можно быстрее, не дай ему достичь реки. Если он подойдет к реке, ты уже ничего не сможешь сделать. Уговаривай, умоляй его вернуться, делай что хочешь. Если ты не успеешь, он не вернется к тебе никогда...
А потом для Гийома все пропало, осталась только бесконечная равнина, покрытая то ли снегом, то ли пеплом, и чьи-то слова звучали у него в голове: "Нельзя, чтобы в мире было слишком много Света. Свет так же опасен, как и Тьма. Когда его становится много, он способен убить, и, значит, он поневоле отнимает часть Тьмы. И мы, Наблюдатели, обязаны восстанавливать нарушенное равновесие. Уже одно твое существование, Грааль, нарушает равновесие, поэтому тебя надо либо убивать, либо гасить твой Свет любыми способами. Слышишь, любыми!"
Эти слова говорил Дани высокий темный Ангел, который вел его за руку через равнину, и их силуэты казались тенями в этом царстве вечного полумрака.
-- Дани! - закричал Гийом, но его слова исчезли, словно провалившись в вату.
Он побежал за этой стройной фигуркой, но, хотя Дани шел очень медленно, Гийом чувствовал себя, как в ночном кошмаре: как бы он ни старался бежать быстрее, но ближе к Дани не становился. Сам воздух восставал против него, упираясь в грудь невидимой огромной ладонью, тогда как Дани он пропускал совершенно свободно. И все же Гийом не сдавался, чувствуя, что готов проломить любую стену, и он настиг брата в тот момент, когда перед ними появилась белая река, на другой стороне которой извивались, как водоросли в воде, темные фигурки, при взгляде на которые невольно появлялось отвратительное чувство тошноты, потому что сразу же делалось понятно: фигурки резвятся и забавляются в предчувствии того, что скоро в их руках окажется еще одна душа...
Сделав страшный рывок, Гийом сумел обойти Дани и встал перед ним, хотя снова чувствовал, как что-то отталкивает его от брата.
-- Дани, -- сказал Гийом, задыхаясь, -- Не уходи! Умоляю тебя! Я люблю тебя!
Подернутые туманной дымкой серые глаза Дани все еще смотрели немного сквозь него, но равнодушие в них таяло так же быстро, как ледяной снег, брошенный в огонь.
-- Лучше бы ты не делал этого, Нефилим, -- спокойно произнес темный Ангел, а потом вдруг Гийом услышал стихи:
Если чужой - отойди и не тронь -
Видишь - в ладони пылает огонь?
Он твою душу до пепла спалит,
Он уничтожит тебя, ты убит!
Что же, месье, это только туше,
Сердце сгорит, повинуясь душе.
Знай, что ищу я лишь равного мне,
Что расцветает, как феникс, в огне.
Я, догорая, горю всё сильней,
Свет - что для смертных быть может страшней?
Тот, кто сильней, отойдет - декаданс!
Нет, это свет наших крыльев и глаз.
Брат, если мне умереть суждено,
Шпагу возьми и раскрой мне окно,
Ты уже принял огонь, мой Грааль,
Значит, нам вовсе не к месту печаль.
Я улечу с наступившей весной,
Ты же - пылай, мне оставив покой...
-- Ты сам назвал меня Нефилимом, Курьер! - крикнул Гийом. Он был охвачен каким-то озлобленным отчаянием и готовностью драться до конца. - А это значит, что этого огня и у меня тоже много, даже в избытке! И я смогу держать его в руках, если понадобится! И как может быть страшен огонь тому, кто один раз уже был принесен ему в жертву? (Он и сам не знал, почему у него сама собой вырвалась последняя фраза; во всяком случае, ее смысл осознать до конца он не мог, но, судя по изменившемуся лицу Симары и его несколько кривой улыбке, он понял - надо держать этот тон до конца).
-- Неужто вспомнил? - усмехнулся Симара (Гийом ничего не помнил, но решил ничего не говорить об этом). - Ну и как? Не было слишком сильного болевого шока?
Гийом стиснул зубы, и его изумрудные глаза и в самом деле запылали темным огнем.
-- У меня вся жизнь - болевой шок, -- процедил он и, протянув вперед руку, завладел рукой Дани, взяв ее из ладони Симары, который, впрочем, особенно и не сопротивлялся.
-- Дани, -- сказал Гийом, заглядывая в глаза брата, делающиеся все более и более осмысленными, не безжизненными, а такими же живыми и прозрачными, как парижское небо. - Ты уйдешь со мной, без тебя мне нечего делать на этой земле... Или же мне придется уйти с тобой...
-- Хорошо, -- сказал Темный Ангел, внимательно посмотрев на Дани. - Раз уж тебе удалось пробудить в нем чувства, забирай его, однако помни, что это - отсрочка, и к тому же за нее придется платить...
-- Я знаю, -- сказал Гийом.
-- Ужасной смертью... -- продолжал Ангел, и его взгляд сделался тяжелым. - А во-вторых, вы оба, побывав у реки смерти, больше не сможете прожить жизнь простых смертных. Ваш брат, господин Гийом, станет полусумасшедшим - на человеческом языке...
-- А на языке Ангелов, -- Отмеченным, -- добавил Гийом по-прежнему спокойно.
-- Да, -- подтвердил Симара. - Жрецом по рождению, как, впрочем, это было и в прошлых жизнях, и если он откажется выполнять свою миссию - говорить людям о том, что смерти не существует, его просто убьют те сущности, которых вы изволили видеть на берегу этой белой реки. А вы, господин Гийом, всю жизнь будете вынуждены нести этот крест...
-- Если я пришел за Дани сюда, мне вряд ли будет тяжело нести этот крест, -- вскинув голову, сказал Гийом. Его взгляд был совершенно чистым и безмятежным.
-- Будет, будет, -- пообещал Симара, и его голос стал почти ласковым. - Временами вам будет казаться, что ваша земная жизнь превратилась в ад...
-- Да земная жизнь и есть ад, -- эхом отозвался Гийом.
-- Верно, -- усмехнулся Симара. - До чего же приятно разговаривать с вами, господин Гийом. Как приятно, когда человек понимает тебя буквально с полуслова... -- И его интонации сделались изысканно-ироничными, почти копирующими манеру разговаривать самого Гийома. - Тогда идите, вас больше никто не держит... -- И он отвернулся с несколько скучающим видом.
Белая река неожиданно скрылась в плотном молочно-белом тумане. Туман полз со всех сторон уже даже не пеленой, а стеной, и Гийом, впервые чего-то испугавшись, прижал к себе Дани, слыша, как бьется пойманной птицей его сердце. "Это значит, что он жив!" - мелькнула у Гийома торжествующая мысль, а потом яркая огненная вспышка накрыла их обоих, зачеркнув собой бесконечную равнину, оставив позади смерть... Оставив для них обоих, одну на двоих, короткую торжествующую песню:
Когда слишком много огня в крови,
Он хлещет на землю, смывая года,
Души, столетья и города,
Он льется холодным дождем любви.
Но нам, кто однажды уже сгорел,
Нам крылья даны, нет пути назад,
Теперь мы узнаем друг друга, брат,
В сплетении душ и клинков, и стрел...
Когда слишком много огня в крови,
Она говорит языком любви...
Гийом открыл глаза, и ему показалось, что все небо разом обрушилось ему на голову. Отвар, который дала ему Марион, вдруг превратился в ветки дерева, и теперь эти ветки рвались наружу из его тела. Он застонал и с трудом приподнялся.
-- Мальчик мой! - взволнованно вскрикнула Марион. - Тебе нельзя сейчас подниматься! В этом напитке была омела, и ты...
-- Нет... -- Гийом упрямо стиснув зубы, чтобы не закричать от боли, поднялся и, шатаясь, пошел к двери. Стены плясали перед его глазами дикий танец, предметы расплывались и корчились, как в конвульсиях.
-- Я должен узнать, как он, -- сказал он, мягко отстраняя руки Марион, пытающейся задержать его.
-- Ты не сможешь дойти! - умоляла его женщина. - Ты сейчас упадешь и заснешь! Клянусь тебе, с ним все в порядке, ты привел его назад!
-- Я должен убедиться сам, -- ответил он, но уже не Марион, а, кажется, стене, по которой он буквально полз.
Как он добрался до комнаты Анри, Гийом не помнил совершенно; вероятно, для него было естественным совершать невозможное. В дверь он уже не вошел, а почти ввалился и сразу увидел изумленные глаза брата.
-- Гийом, -- сказал он потрясенно и, кажется, совершенно не удивляясь его состоянию, -- я не понимаю, что произошло... Но... Дани уже был почти мертв, и вдруг... кровотечение остановилось... А когда я снова проверил рану, потому что, как я понял сначала (а ведь я прекрасно понимаю в таких делах), у него было насквозь проколото легкое, а теперь... Теперь я вижу, что всего лишь задета ключица, а это совершенно не смертельно... Это очень легкое ранение... Так не бывает, мне никто не поверит, но это... произошло на моих глазах...
И он перевел глаза на Дани, который выглядел уже не мертвым, а просто спокойно спящим. Его прежде устрашающе хриплое дыхание сделалось спокойным, а едва вздрагивающие ресницы словно обещали, что он вот-вот придет в сознание.
Гийом уже не мог ничего ответить на слова Анри. Единственное, что он понял - у него получилось! Он рухнул на постель рядом с Дани и в ту же секунду заснул...
Я сплю, я прекрасно понимаю это, но все это настолько реально и болезненно, что я не понимаю, как можно называть сном подобное состояние, но, видимо, такова природа человека, что ему нужно дать всему определенное название, часто неправильное, но зато у него будет повод делить вещи на истинные и неистинные, как будто хотя бы что-то из существующего можно назвать неистинным... О чем он говорил мне, этот темный человек? О стихийном жреце, прошедшем множество инициаций, в которых я сам начинаю путаться... Я не знаю, что он имел в виду, но я всегда и везде видел только своего Ледяного Ангела. Я протягивал к нему руки, и он становился от меня все дальше и дальше по закону несоответствий или какому-то неведомому проклятию, наложенному неизвестно кем. Быть может, тем темным человеком, привыкшим считать себя повелителем душ?..
Мне казалось, он постоянно находится где-то рядом со мной; я пытался разглядеть его и не видел, хотя не уверен, что и он четко видел меня, иначе почему бы он задавал мне вопросы по поводу мадам Жанны, как будто я когда-то уже успел обвинить его в том, что она была послана им.
На самом деле я проклинал тот день, когда мне пришлось увидеть ее: она поклялась никогда в будущих жизнях не упускать меня из виду, потому что, по ее словам, уже успела с кем-то за меня сторговаться. Впрочем, я ничего в этом не понимал...
"Выскажись, и тебе станет легче", -- произнес мягко чей-то голос. - "Точно, -- отозвался темный человек. - А заодно вспомни всё, и тебе повезет, если ты не загнешься от болевого шока". Но я все равно начал бы вспоминать, даже если бы не хотел этого, и я не мог ничего сделать с тем, что в моей голове звучали разные голоса, наперебой стремящиеся рассказать то, о чем мне меньше всего хотелось помнить. Они словно проводили эксперимент: сможешь простить или нет? Сможешь принять себя и своего Ледяного Ангела, если будешь знать правду? Нет ничего болезненней правды, и как бы в подтверждение этого зазвучал голос Гийома.
"Малыш, они хотят, чтобы ты знал все. Хорошо, возможно, так будет даже лучше; и даже если ты возненавидишь меня, так будет только лучше для тебя: по крайней мере ты перестанешь думать обо мне, который становится настоящим, любящим тебя, только во сне... Но поверь, что я и в самом деле люблю тебя, и это - единственная настоящая правда, и когда ты будешь справедливо ненавидеть меня, я не перестану любить тебя...
Впервые я увидел ее у дядюшки, и мы возненавидели друг друга с первого взгляда. Бывает любовь с первого взгляда, как это случилось с нами, но уже потом, гораздо позже, а это была ненависть с первого взгляда. Ее плебейская натура выпирала изо всех щелей, и я уже не помню, где я слышал пословицу про деревенского парня, которого можно вывезти из деревни, но никто в мире не сможет вывести деревню из него. Это был тот же случай: навсегда плебейка с отборным лексиконом публичного дома, из которой дядюшка надеялся сделать первую даму королевства. Он так сказал: ему нужны деньги, а она многим ему обязана; никто никогда не заметил бы ее, несмотря на ее смазливую внешность, если бы не он... Он сказал мне: "Я сделаю на ней деньги", я же думаю (хотя эта мысль появилась у меня гораздо позже), что с ее помощью он сделал гораздо больше: перелом в психике низших и высших классов, когда низшие подумали, что каждый из них может возвыситься настолько же легко, как и она, а высшие научились глотать хамство с благодушными улыбками, когда она плевала на общем обеде в суп, а когда ее любовник, уже король -- воплощение государства - спрашивал с унизительной для него улыбкой: "Что же вы это делаете, милочка?", она отвечала: "Ничего с ними не случится, съедят и такой". И они ели, а я в тот момент уже не мог ощущать даже своей вины перед ними, потому что передо мной стояла огромная, как неумолимая богиня возмездия, моя вина перед тобой. Моя вина, отравившая жизнь и тебе, и мне, с которой ни я, ни ты ничего не могли сделать...
Посмотрев на меня вызывающе своими коровьими глазами, она слегка поправила прическу из пышных пепельных волос, и заявила, хотя я ни о чем ее не спрашивал: "Если вам угодно, сударь, платите, потому что я общаюсь только с теми, кто может меня чему-то научить. Вы же не сможете, и мне это ясно". - "Дорогая, -- ответил я с какой-то странной, отстраненной злостью. - Если вам охота учиться, идите в школу, сдается мне, ни одного класса вы окончить так и не смогли, и меня не интересуют причины. Я не собираюсь беседовать с вами о высоких материях, а те, кто хочет спать со мной, обычно не получают от меня денег..." -- "О да! - захохотал дядюшка дю Барри. - Истинная правда, племянник! Сколько я на тебе заработал с твоей исключительной красотой! Дамы платили мне золотом!" - "Ну так это уравнивает нас с вами, -- усмехнулась девица. - Вы, господин граф, как и я, работаете проституткой! И не считайте себя оскорбленным: разве правдой можно оскорбить? Просто вы, мужчины, всегда охотно обманываете и женщин, и самих себя, а мы говорим правду гораздо чаще, потому что не можем иначе".
Кажется, она была из тех женщин, что привыкли оставлять последнее слово за собой. Я знал, что самым разумным в этом случае было бы просто промолчать, так ведь нет же - не выдержал и заявил: "Не будь вы женщиной, пусть и простолюдинкой, я бы убил вас за такие слова". Тут уже она расхохоталась - визгливо и громко, как невоспитанный подросток. "Вот насмешили, господин граф! Меня обижать нельзя! Скоро вы убедитесь в этом; к тому же не исключено, что мы с вами через некоторое время породнимся, и тогда вы вряд ли посмеете так свободно называть меня простолюдинкой". - "Уж не собирается ли дядюшка жениться на вас, прелестная невоспитанность? - поинтересовался я в своей обычной манере. - Я говорю - "дядюшка", потому что от меня вы предложения никогда не дождетесь". - "Предложение последует от меня, -- сказал дядюшка, неожиданно сделавшись необычайно серьезным. - И ты, племянник, в самом деле мог бы относиться к Манон с большим уважением, потому что... Впрочем, подожди, совсем немного - и я обрадую тебя великолепным планом, который подойдет всем нам троим".
Гийом замолчал, и я понял, что каждое слово давалось ему с огромным трудом. Теперь я не только слышал, но и видел его: стоящего со склоненной головой, как будто в ожидании казни, и мое сердце сжалось от жалости к нему. "Не надо больше говорить ни слова, Гийом, -- сказал я. - Не мучай себя. Мы оба прекрасно знаем, что произошло впоследствии. Дядюшка вырвал из тебя обещание отдать меня ей, но тогда ты еще не знал меня и к тому же...." Но дальше и я не мог продолжать, чтобы не ранить его еще больше напоминанием, что это обещание было получено во время серьезной болезни Гийома, когда никто не думал, что он, потрясенный смертью нашей матери, вообще сможет выжить...
И тогда я сказал: "Если ты вспомнишь, я сам согласился на этот брак с женщиной старше меня на пятнадцать лет, так что я виноват не меньше, чем ты, за то, что потом произошло в стране. К этому времени я уже был... как сказал тот темный человек, "стихийным жрецом", и обязан был предвидеть последствия своих действий". Он покачал головой: "Нет... Всё равно нет. Нельзя было поступаться ничем, а я согласился из-за долгов... Тогда... В то время, когда я не знал тебя, как же я тебя ненавидел! Со всей силой, на какую был способен, потому что, как мне казалось, в тебе находится источник всех моих бед..." - "Возможно, ты был прав, -- отозвался я. - Так считал не только ты. Так было предрешено с самого начала: сделать все возможное, чтобы ты ненавидел меня... Помнишь, как это произошло во времена Монсегюра, когда ты был моим врагом, потому что был другом Симона де Монфора?..
Поэтому меня и спрятали с самого начала подальше от всех - в монастырь неподалеку от Тулузы. Сначала мне казалось, что я нашел то, что искал: самое тихое место, какое только возможно в мире, н потом... Знаешь, один день шел за другим, и они были похожи друг на друга как близнецы, а сам я себе напоминал лошадь, которая кругами ходит вокруг одного и того же колодца, пока не настанет тот день, когда она должна будет сдохнуть. Когда я проходил по монастырским коридорам, то знал наизусть, в каком месте скрипнет доска, где и какой портрет католического святого я увижу, и постепенно меня начинало буквально тошнить от этих изображений. Я подсознательно ощущал в них какую-то враждебность, а почему - понял значительно позже, когда узнал, как Тулуза из столицы превратилась в обычный французский город, как были выжжены все южные провинции и уничтожена вся культура людьми, пришедшими с севера, как был уничтожен Грааль вместе со своим Хранителем, потому что, как говорил мне тот темный человек: "В мире не должно быть слишком много света: он нарушает равновесие, и мы не можем допустить этого..."
"Какая чушь!" - раздался гневный юный голос, и на мгновение я ослеп от света, увидев нового собеседника - Ангела с длинными золотыми волосами и белоснежными крыльями. "Белен!" - одновременно воскликнули мы с Гийомом. - "Да, -- сказал Ангел. - Ваш отец Белен, или Даниал, или Балу, или... Впрочем, как только меня ни называли. Но я всегда был Солнцем, единственным источником света на этой земле. Вы же - мои дети, и в вас слишком много огня, только у Дани, которому во все времена давали имя Грааля... Грааля Любви... он всегда находился внутри, но все равно его вычисляли, его ненавидели, его ловили и уничтожали во всех жизнях во имя мое. А у Гийома весь свет - снаружи; он - человек-звезда, и когда он входит в комнату, кажется, будто в нее внесли дополнительный источник света, когда же он уходит, все ждут его, надеясь, что когда-нибудь он все-таки вернется...
Но теперь дела приняли слишком серьезный оборот. Теперь вас обоих будут стараться уничтожить любыми способами, заляпать грязью ваш свет, только бы помешать моему воцарению, которое я объявил Походом Полярного Солнца. Скоро в стране грядут большие перемены, и вы, сами о том не догадываясь, станете главными фигурами этой невидимой партии, где Свет борется против Тьмы, возглавляемой Габриэлем и его сторонниками, но отличить друзей от врагов станет очень трудно, потому что Свет станут называть Тьмой и наоборот... И только от вас зависит... Впрочем, вы никогда не подводили меня и, хотелось бы надеяться, что и в этот раз не подведете..." Он мягко улыбнулся, легко встряхнув длинными волосами, с которых мотыльками посыпались крошечные золотые искры, и исчез.
Когда я открыл глаза, то сначала увидел глаза Анри, недоуменные и растерянные, как будто он не верил самому себе.
-- В чем дело, Анри? - спросил я. Смутно я понимал: что-то произошло, наверное, потому что тело казалось пустым и чужим. Я с некоторым удивлением, осторожно поднял руку, и только спустя некоторое время осознал, что это действительно моя часть тела.
-- Ни в чем, -- ответил Анри немного севшим голосом. - Всё хорошо. С тобой всё в порядке.
Что-то произошло. Что-то, о чем я не помнил, как будто у меня отрезали часть памяти. Поэтому я спросил:
-- А что все-таки было?
-- Ничего. - Он был непоколебим. Было ясно, что из него больше ни слова не вытянешь.
И тут что-то блеснуло в моей памяти, но настолько неуловимое, и я, не понимая, что вообще хочу выразить, сказал:
-- Гийом...
Анри казался по-прежнему не вышедшим окончательно из странного ступора. Его взгляд метнулся на секунду на другую половину кровати, а потом он произнес с легким вздохом облегчения:
-- Спит...
В дверь постучали сухо и отрывисто. Анри невольно вздрогнул и, пожалуй, именно это напугало меня больше всего: до чего же надо довести военного, чтобы он вздрагивал от случайных стуков?
-- Да! - крикнул он, и мое сердце, спавшее до этой минуты, вдруг рванулось в бешеный галоп.
Анри подошел к двери, а я поднялся на постели, хотя и не думал, что у меня получится такое простенькое движение: я по-прежнему был чужим для себя самого.
И сразу же мой взгляд остановился на темном пятне, почему-то напомнившем большое яблоко непонятного цвета, невозможного в реальности - то ли темно-красного, почти черного или синего, переходящего в черный. Наваждение длилось недолго: какие-то доли мгновения, а потом я понял, что это кровь. Моя, потому что сразу же возникло желание поскорее затереть чем-нибудь это пятно. Неуправляемый безотчетный ужас нарастал со скоростью урагана, и я, как в детстве, отполз в угол кровати и прижался к Гийому, который спал, лежа ничком. "Гийом!" - прошептал я. Он всегда был для меня той соломинкой, за которую я хватался, единственной почвой под ногами. Казалось, его не разбудит ничто на свете: настолько уставшим он выглядел, и все-таки его изумрудные больные глаза открылись, и сразу же целый океан нежности и любви окутал меня всего. В такие минуты я свято верил, что могу считать себя надежно защищенным, что мне не может угрожать никакая из бед, которыми столь щедро был награжден этот мир.
-- Дани... -- прошептал он. - Дани... -- В его словах звучало только безграничное счастье, которое мгновенно померкло, едва он услышал голос из-за двери, властный и бесцеремонный, отвечавший Анри.
-- Анри, кончай дурить. Открывай! Ты что, вообразил, будто находишься в своем военном лагере? Это я, ваш добрый дядюшка. Мне надо поговорить с твоим братом. Держу пари, он снова сейчас валяется в постели на пару со своим бастардом Дани.
-- Будете продолжать разговор в таком тоне, я вряд ли открою вам дверь, будь вы хоть три дядюшки сразу, хоть сам папа римский, -- резко ответил Анри.
-- Как бы не пришлось вам всем потом сильно пожалеть об этом, господин де Вержье, -- спокойно отвечал дядюшка. - Вряд ли Гийом скажет вам спасибо за то, что вы в этот вечер не приложили немного усилий и не вытащили его из объятий своего прекрасного принца.
В коридоре раздались легкие шаги, а потом рядом с дверью раздался другой голос - Дени:
-- Господин де Монвиль! Вы просили меня зайти вечером. К Дани... Ах, здравствуйте, господин дю Барри. Извините, я не заметил вас.
Дядюшка фыркнул как здоровенная полковая лошадь:
-- Вы сегодня все с ума посходили, кажется. Господин Девуа не замечает человека в двух шагах от себя, господин де Вержье отказывается открыть дверь и отвечает таким голосом, будто в его комнате находится труп, и наш главнокомандующий сейчас в большом затруднении - куда бы его деть, а господа де Монвиль и д'Азир, похоже, развлекаются на свой манер. Или я сплю? Но если не так, прошу, разубедите меня, господин Девуа.
Гийом на мгновение с отчаянной силой сжал мою руку, а потом, приподнявшись, отчетливо произнес:
-- Анри, впусти всех...
Анри обернулся с выражением прежнего непонимания в глазах:
-- Ты сказал - всех, Гийом?
Гийом поднялся с постели и откинул назад волосы. Он был бледен, как полотно.
-- Всех. - Твердо сказал он. - Сейчас разберемся со всеми.
"Надолго ли хватит твой твердости и уверенности, господин Гийом?" - этот голос темного ангела прозвучал у меня в голове, и я даже протянул руку, чтобы остановить брата, но он уже стоял рядом с Анри, и весь его вид свидетельствовал о том, что он пойдет до конца и будет сражаться со всеми силами ада ("Что же здесь все-таки произошло?" - снова подумал я).
Тем временем Гийом открыл дверь и без тени улыбки произнес:
-- Проходите, господин Девуа. Дани ждет вас. А вам, дядюшка, делать здесь совершенно нечего. На вашем месте я еще часа три назад упаковал бы вещи и отправился в Париж.