Прощай, брат
Не открывая глаз, я слышу шум далекой воды. Мне страшно открыть глаза и увидеть... Что? Неизвестно. Больше всего я боюсь увидеть рядом с собой человека, задающего сакраментальный вопрос: "Кто вы?". На этот вопрос я не смогу ответить. Я не смогу представиться, назвать свое имя, назвать имена родителей, вспомнить, в какие игры играл в детстве, чем занимался.
Я не знаю, кто я. Когда я оглядываюсь назад, то вижу только беспросветный молчащий мрак. Не знаю, сколько времени я путешествую в сумерках собственной души, как в темном и глухом лабиринте, где невозможно ухватиться даже за выступы стен. Впрочем, стены я смутно припоминаю. Какие-то обрывки памяти, видимо, сохранились. Как археолог, я веду раскопки, нахожу непонятные образы, похожие на осколки и обломки вещей, вынесенных на сушу после морского шторма. Я уверен только в одном: кем бы я ни был, моя душа умерла, а на ее место заступил неведомый двойник, пока еще неизвестный для меня самого. Остались, вероятно, какие-то останки, и можно даже попытаться разыскать их.
Я пытаюсь немного расслабиться и просто отдаваться свободному течению подсознания, как будто ловлю смутный сон. Первое, что стоит перед моим мысленным взором - это птицы. Да, как ни странно - птицы. Их великое множество, и они ведут себя странно. Стая черных птиц мечется, как перед бурей и вдруг, сметенная порывом страшного ветра, несется, не в силах управлять собой. Видно, как их крылья ломаются в сумасшедшем полете. Птиц несет на каменные стены, и они оставляют на них кровавые граффити. Пятна, больше не живые существа. Коричневые пятна на серых камнях.
При этом непонятая тревога заполняет всю мою душу. Животный ужас поднимается откуда-то снизу. Я вижу, как огромные деревья ломаются, словно тонкие палки, и их швыряет вперед безумная сила. Что это? Я не понимаю. Пространство передо мной ломается и качается, как будто невидимый кинооператор ведет съемку в бурном море. Такое может происходить только в том случае, если машину сильно заносит на ухабах. Главное, в чем я сейчас уверен - ни в коем случае нельзя оглядываться назад. Что-то огромное и неотвратимое движется сзади со скоростью курьерского поезда, а впереди него летит ураган. Я знаю - если оглянуться, то в ту же секунду я буду парализован и не смогу сдвинуться с места. А надо бежать, бежать. Вперед, только вперед. Я вижу впереди огромную черную дыру, единственное пространство между камнями, где, я верю, возможно найти убежище от природы, сошедшей с ума. Только бы успеть. Дыра все качается впереди и никак не хочет приближаться. Я стремлюсь к ней каждой клеточкой своего тела, я должен быть там, я должен уйти! Черная дыра становится ближе и вдруг, судорожно дернувшись, пропускает меня в себя. Я так устаю от огромного напряжения, что в то же мгновение проваливаюсь в глубокий сон, похожий на обморок.
Я даже успеваю в какой-то миг осознать, что вижу сон. Я медленно иду по огромному пустырю, где даже полынь не колышется, и понимаю, что должен попасть в огромное серое здание, которое возвышается в нескольких десятках метрах от меня. Вокруг совершенно безлюдно, пустынно. Я тороплюсь, но очень трудно двигаться в воздухе, с каждой минутой густеющем все больше и делающемся похожим на твердую сметану. Дышать становится труднее и труднее. Я тороплюсь, продираясь сквозь полынные кусты, цепляющие меня пыльными ветками за ноги, и успеваю заметить вдали трамвайные рельсы с проходящим в никуда, никем не управляемым трамваем.
Здание становится все ближе. Его стены растут и наплывают на меня. Минуя выщербленные камни, я, наконец, вхожу в просторный вестибюль и вижу, как по полу льются потоки воды, смешанные с грязным снегом. Кругом по-прежнему никого нет, но я отчего-то уверен, что должен добраться до восьмого этажа. Я бегу по лестнице вверх, слыша сзади смутный гул, как будто грязная снеговая вода тоже поднимается. Ее шум заполняет весь мой мозг. Но вот, наконец, и восьмой этаж, о чем осведомляет табличка на двери. Коридор очень длинный и чем-то неуловимо напоминает больницу или, быть может, тюрьму. Все двери распахнуты настежь, и можно увидеть на столах бесчисленные компьютеры с одинаковыми заставками - на всех них колышется море, оно набегает и вновь откатывается в глубину экрана.
"Ты все равно так не успеешь, надо быстрее, гораздо быстрее. Надо бежать быстрее, чем ты способен, -- слышу я чей-то голос и оборачиваюсь. Рядом со мной стоит молодой человек с длинными темными волосами и лицом бледным и серьезным. - Тебе надо в конец коридора. - Он показывает мне рукой направление. Беги, ты не должен останавливаться, иначе будет поздно и для тебя, и для меня". Кажется, он готов подтолкнуть меня, но не решается дотронуться. Почему-то его слова наполняют меня могильным ужасом, и я бросаюсь бежать, и только в последний момент успеваю заметить, что белоснежная рубашка молодого человека залита кровью. В его глазах столько повелительности и отчаяния, что я преодолеваю эти последние несколько метров за считанные секунды, а сзади все еще слышится его голос: "Торопись! Торопись же!" и гул накатывающейся воды. Компьютеры потрескивают электрическими искрами и взрываются один за другим. С последней вспышкой пропадают и морские волны на их экранах.
В той комнате, просторной, пустынной, заполненной компьютерными столами, покрытыми тонким слоем извести, я вижу зеркало и понимаю - вот то, к чему я стремился. Вот то, чего хотел от меня неизвестный молодой человек. Я ведь до сих пор не знаю, как выгляжу на самом деле. Вероятно, это действительно очень важно, но на раздумья не остается времени. Я подхожу к матовой поверхности, словно подернутой пылью, и, как сквозь туман, вижу собственное лицо. Мягкий овал лица, непослушные и густые темные волосы, серые прозрачные глаза. Я долго всматриваюсь в себя, стараясь как можно лучше запомнить собственную внешность. И вдруг внезапная мысль озаряет меня, как огненная вспышка: тот молодой человек поразительно похож на меня, хотя я - это не он. "Беги, беги!" - слышу я его голос, и, обернувшись, вижу, как на меня накатывается стена ледяной, смешанной со снегом, черной воды.
"Я мог бы стать рекою, быть черною водой; вечно молодым"... -- пропел откуда-то надрывный голос и тотчас смолк, заглушенный безумным ледяным водопадом.
Небо внезапно потемнело. Только что оно было синим и бездонным, глубоким по-осеннему, и вдруг за пять минут потемнело. Издалека послышался тяжелый смутный гул, напоминающий шум накатывающегося издалека моря. Но откуда здесь может быть море? Везде, сколько хватало глаз, высились горные уступы, такие крутые, что невозможно было и думать о том, чтобы на них взобраться. Горная лощина, яркая, красно-золотая от осенних деревьев, тоже потемнела, сделалась серой. Откуда-то потянуло сыростью и гнилью, а потом появились птицы. Множество птиц, стаи птиц, закрывающих небо. Их несло на каменные уступы скал, на серые стены. Через мгновение от птиц оставались лишь кровавые пятна. Гром тем временем становился все сильнее. Земля гудела и дрожала, воздух сотрясался, а в просвете лощины, откуда так хорошо и свободно еще недавно просматривалось небо, выросло нечто невероятно огромное и устрашающее. Ледяной черный айсберг двигался по ущелью с неотвратимостью рока. От него не было возможности укрыться, он рос на глазах, а впереди него несся вал грязной воды, смешанной со снегом. Хотелось закричать, но крик застревал в горле. Айсберг шел равнодушный и непоколебимый, как судьба. Еще несколько секунд, и все будет кончено. Все произойдет так быстро, что даже кадры прожитой жизни не успеют прокрутиться в голове, как это бывает обычно. Вокруг не осталось ничего, кроме грохота, разрывающего уши, и ледяной воды, накатывающейся и заполняющей собой лощину, кроме ледяной стены, которая сейчас все похоронит под собой. Сквозь вой ветра можно было только смутно различить непонятные слова: "Эй, Земля... Залей меня снегом талым... Такая любовь убьет меня"...
Даниэль вскрикнул и проснулся. Не сразу он осознал, что ему приснился кошмар. Он провел ладонью по лбу. Его волосы слиплись от пота, и вся подушка промокла. Какой же все-таки ужас. К чему бы это? Некоторое время он лежал, слушая, как постепенно успокаивается сердце, как дыхание делается ровнее. Все хорошо, сегодня последний день октября. Сегодня хорошая погода. Все хорошо, он в своем доме.
Мягкий теплый солнечный свет пробивался в окно с разноцветными витражами и ложился на пол причудливыми узорами. Свет золотил шкуры единорогов, изображенных на гобелене. Эти животные украшали и фамильный герб рода д'Азир, ведущих свое происхождение от великого принца Конде. Даниэль привык видеть с детства этих фантастических животных с белой шерстью и грустными глазами. Он часто пытался разгадать причину их грусти. Вероятно, плохо быть непохожим на всех остальных, -- думал Даниэль. Насколько ему известно, ни одно крупное млекопитающее не имеет только один рог. Два рога - это понятно. Так проще обеспечить равновесие, так легче поразить врага и извлечь свое оружие обратно. А зачем рог единорогу? Он не смог бы воспользоваться им подобно прочим животным. К тому же, как известно, единороги близоруки. Таким зверям нет места в обычной жизни, -- разве что в где-нибудь в заповеднике или в древнем романе про рыцарей.
Вставать не хотелось. Впрочем, ему никогда не хотелось вставать. Было так хорошо нежиться в постели под ласковыми солнечными лучами, смотреть на единорогов и думать об их жизни на гобеленовом дубовом лесу. Когда Даниэль был совсем маленьким, ему хотелось спрятаться в том лесу, где за могучими стволами, вероятно, скрыто множество удивительных тайн и загадок.
"По краешку стекла Тонкими пальцами Осеннее солнце грустит на игле. Уходя - уходи , Улетаешь - улетай, через небо протяни мне тропинку в рай", -- пропел женский голос, в котором звенело невыразимое отчаяние и одновременно согласие с судьбой.
Даниэль вздрогнул. Кажется, этот ужасный сон никак не собирался кончаться. Тихо скрипнула дверь, и на пороге комнаты появилась светловолосая тоненькая девушка.
-- Господин Даниэль, -- сказала она негромко. - Уже двенадцать часов. Я подумала, что вам захочется немного фруктов.
С этими словами она поставила на постель Даниэля блюдо с персиками и виноградом. Даниэль улыбнулся и дотронулся до персика. Его кожица была удивительно мягкой и шелковистой.
-- Иди ко мне, -- протянул он руки к девушке. - Марианна, малышка моя, мне хочется проверить, что нежнее - этот персик или твоя кожа. Он просто хотел ее, как хотел бы сейчас стакан освежающего напитка.
Марианна не сопротивлялась. Она обожала Даниэля, хотя была уверена: в Париже для него частью обыденности являются многочисленные пикантные приключения. Но никто на свете не сможет любить его так, как она. Что могут понять эти придворные дамы, у которых всегда все было - власть, деньги, титулы, наряды? У них было много красивых мужчин, и Даниэль - просто один из многих. А для нее он - единственный. Она уверена - у нее больше никогда никого не будет, кроме него. Она может смотреть на него вечно - в эти бездонные и по-детски чистые серо-зеленые глаза, гладить его черные непослушные волосы, гладить его лицо, его губы. Принадлежать ему - уже подарок, ухаживать за ним - уже наслаждение. Нет большего счастья, чем понять, что тебя уже не существует, что на самом деле есть только он и его упоительный запах, и он входит в тебя, он заполняет тебя. Это почти смерть, и это равно наслаждению. Смерть - знак равенства - наслаждение.
Марианна лежала в его постели и не хотела открывать глаз, чтобы не нарушить свое невозможное счастье. Даниэль поднял с пола блюдо с фруктами, взял персик и надкусил его. Брызнул сладкий прозрачный сок. "Марианна, малыш, хочешь персик?" - спросил он. Но девушка ничего не отвечала. Кажется, она сладко заснула. Осторожно, чтобы не потревожить ее, Даниэль поднялся с постели и надел халат. Как во сне он подошел к туалетному столику и вдохнул аромат умирающих лилий. От терпкого запаха у него закружилась голова. "Смерть - знак равенства - наслаждение", -- подумал он и вышел из комнаты.
Его встретил старый слуга Жермон, бретонец огромного роста.
-- Завтрак ждет вас, господин, -- сказал он с почтительным поклоном.
- Не хочу, -- ответил Даниэль. - Жермон, слушай, я хотел сказать тебе... Надеюсь ты не слишком ругаешь Марианну. Ты ведь знаешь, будь моя воля и не будь между нами сословного различия, я не желал бы для себя лучшей жены.
- Но вам все равно придется жениться, господин Даниэль, -- сказал Жермон. - Поверьте, это никак не упрек. Я люблю вас, как сына, а Марианна - моя дочь. Как же я могу сердиться на своих детей? Только ведь вас не поймут. Жениться все равно придется. Род великого Конде должен продолжаться.
- Не тревожься, Жермон, -- широко улыбнулся Даниэль. - Мы с Марианной уже об этом подумали.
- Подумали? Не понимаю. Вы хотите сказать, что она беременна?
- Вот именно, дорогой мой Жермон, -- рассмеялся Даниэль. - Поэтому я очень прошу тебя беречь ее, если мне случится быть в отъезде. Смотри, чтобы она ела получше и работала поменьше. Посмотри, какая она худенькая, а ведь малыш должен родиться крепким, он ведь станет потомком великого Конде!
- Бастардом, -- грустно промолвил Жермон.
- Называй это как угодно. Пусть все называют его, как вздумается. Он будет наследником великого имени. Вот именно - имени. Большего я обещать не в силах хотя бы потому, что пути Господни неисповедимы. Но он родится -- мой сын. Мой единственный сын.
- Но если вы женитесь, господин Даниэль... -- попытался слабо возразить Жермон.
- Я не женюсь, Жермон, -- отрезал Даниэль. - И давай оставим этот разговор. Считай, что ты - мой второй отец, а Марианна --- моя жена. Так будет всегда, пока я жив.
Он прошел в охотничьи апартаменты, не оглядываясь. Старик Жермон за его спиной широко улыбался.
Даниэль подошел к огромному камину, бросил рассеянный взгляд на кабаньи головы, украшающие стены и на неизменные изображения единорогов. Белые фантастические животные казались беспечными и счастливыми среди цветущих лугов и множества бабочек, кружащихся над пестрыми цветами.
Огонь в камине ярко пылал. Даниэль приблизился к красным камням очага и опустился на огромную медвежью шкуру, распластавшуюся перед камином. Он сидел и смотрел на игру огня, пляску пламенных языков, то алых, то желтых, то поблескивающих синеватыми искрами. Медвежья шкура была мягкой и пахла сладковато и терпко. Она так разнеживала, а огонь так мирно убаюкивал, что Даниэлю захотелось опустить голову на мягкую и теплую звериную шерсть. Через минуту он уже лежал на медвежьей шкуре, а глаза закрывались сами собой.
Нет, он не спал. Он прекрасно осознавал, что находится в своем замке, среди единорогов, фамильных портретов и кабаньих голов, но в то же время прежнее странное чувство охватило его. Даниэлю показалось, будто кто-то невидимый отодвинул картонную перегородку между его миром и чем-то неведомым, другим миром, неизвестным пространством. Это не было чем-то страшным или пугающим. Просто казалось странным; почему-то возникло чувство, что всю жизнь тебя обманывали. Неужели миропорядок устроен так же просто, как смена декораций в каком-нибудь театре? Как бы там ни было, но все обстояло именно так. Прозрачная завеса, напоминающая полузастывшую воду, отделяла два мира друг от друга. Даниэль понял, что должен идти вперед. Он протянул руку, и она свободно прошла через слюдяную завесу. Тогда он решился шагнуть вперед, чувствуя себя так, словно собирается прыгнуть в ледяную воду.
Еще секунда - и он подумал, что оказался в аду. Происходящее перед ним действо было продолжением его ночного кошмара. Только теперь он поверил в этот кошмар как в реальный, настоящий, такой же реальный, как его жизнь, его друзья и знакомые, его замок и поместье... Даниэль находился в огромной пещере и видел, как стремительно приближается к ней огромный черный айсберг, весь в шлейфе ледяного столба воды и потоков грязи. По сравнению с этим монстром машина, в которой находилось несколько человек, казалась жалкой и крошечной. Она едва успела достичь сводов пещеры, а затем ее сзади ударил ледяной кулак айсберга. От удара лобовое стекло машины разбилось вдребезги, и одного человека выбросило через него и швырнуло на каменные стены пещеры. В то же мгновение полыхнуло пламя и грохнул взрыв - это не выдержал пробитый бензобак. Все происходило в звенящей тишине, как будто кто-то выключил звук за ненадобностью. Вдруг Даниэль ощутил себя странно. Он, как ему показалось, находится в чужом теле, хотя и не испытывает от этого сильного дискомфорта. Он неожиданно услышал мысли единственного выжившего человека. Даниэль с самого начала не успел разглядеть его лица, а сейчас об этом уже не могло быть и речи.
"Продолжая плутать по развалинам своего подсознания, я успел найти еще несколько смутных обломков, которые, однако, ничего не могли объяснить. А может быть, я просто не хотел вспоминать, что именно со мной произошло? Я помню какой-то страшный удар. Затрещало стекло, а меня швырнуло вперед, в ледяную темноту, на скользкие камни. В голове загорелась ослепительная черная вспышка, и я уже как будто мог наблюдать за самим собой с некоторого расстояния, почти как посторонний наблюдатель. Я услышал дикий, безумный крик, и не сразу понял, что подобные звуки издает мое собственное тело. Никогда в жизни не подумал бы, что способен так кричать. В мыслях стремительно мелькнуло: есть ли в моем теле хоть какая-то часть, которая осталась не переломанной? А потом раздался страшный взрыв, и острый раскаленный пласт металла ударил меня в лицо. Потом наступила кромешная мгла..."
Темный ледник, в котором находился единственный полуживой человек, искалеченный и истекающий кровью, вдруг наполнился звуками песни. Даниэль понял: на самом деле их не было - где? В какой реальности? - но слова ее он воспринял как обращение к себе:
"Зачем босиком на холодном снегу
Провожать меня взглядом?
Я буду рядом, Я буду рядом
С тобой... Между раем и адом.
Я буду рядом, Я буду рядом
С тобой, С тобой
От листопада до листопада...
Снег заметает следы, и дыханием я отмеряю к тебе расстоянье..."
Хлопнула дверь, и Даниэль невероятным усилием воли вырвался из иной реальности. Сердце вновь бешено колотилось. Что-то должно произойти - теперь он был в этом совершенно уверен.
-- Вот ты где, соня! - услышал он такой знакомый, любимый голос.
-- Гийом! Брат! - воскликнул он счастливо.
И в самом деле, это был Гийом де Монвиль, двоюродный брат Даниэля, за свою пленительную красоту получивший прозвище "ледяной ангел". Гийом и в самом деле был красив настолько, что, казалось, природа столетиями шлифовала человеческую породу, чтобы в результате, как золотой песок, появился Гийом. Ни одна красавица, даже самая надменная, не могла устоять перед черноволосым и зеленоглазым Гийомом, чья улыбка напоминала солнце, пробивающееся сквозь лед. Говорят, что даже такая суровая прелестница, как принцесса де Ламбаль, не сумела устоять перед этим простодушно-чарующим взглядом, перед изысканным изяществом Гийома, похожим на грацию снежного барса.
Вернее, подумал Даниэль, Гийом больше напоминает горностая, гордого черно-белого зверька, украшающего его фамильный герб. Этот нормандский герб имел свою давнюю историю, уходящую в глубь веков, и Даниэль всегда воспринимал ее немного как сказку. Когда-то давно храбрый предок Гийома, герцог Анн де Шамфор, сражался с завоевателями, но силы были неравны, и нормандцы отступали. Уже нигде не было видно стройных дисциплинированных колонн, и отступление все больше начинало принимать форму бегства. И вдруг на пути войска встала преграда в виде реки. Кони неслись прямо к холодной осенней воде: их паника была настолько же сильной, как и ужас их хозяев. Внезапно Анн де Шамфор увидел маленького изящного горностая. Он не убегал. Он очень хотел бы скрыться от катящейся на него лавины, но не хотел испачкать свою белоснежную шкурку. Горностай был готов умереть, но не запачкаться. "Нормандцы! - вскричал тогда предводитель войска. - Смотрите, горностай не отступает! Неужели вы все слабее маленького зверька?" И целое войско, как по команде, обернулось лицом к наступающему врагу. Нормандцы в тот раз дрались отважно, и они отстояли свою свободу. После этого случая на фамильном гербе герцога де Шамфор появился горностай как воплощение мужества и стойкости, бескомпромиссности и непреклонности...
Гийом, облаченный в белый дорожный костюм, сшитый по последней парижской моде, приблизился к брату и опустился рядом с ним на медвежью шкуру.
-- Ну, здравствуй, брат! - сказал он, обнимая Даниэля. - Я так скучал по тебе, словно сто лет не видел.
-- Здравствуй, мой Гийом, мой мотылек - сказал Даниэль.
-- Я уже слышал, что ты совсем разленился здесь, в поместье. Знаешь, сколько сейчас времени? Уже пять часов! А ты все спишь. Ну, в Париже - это я понимаю, мы все там ведем ночной образ жизни. Да там иначе и нельзя - театры, красавицы, балы, заседания - у нас все по ночам. Но в провинции, кажется, все должно обстоять иначе - или я не прав? Особенно в такой провинции, как Нормандия.
-- Почему? - рассеянно спросил не совсем еще проснувшийся Даниэль.
-- Ну, ведь здесь принято вставать с петухами и с ними же ложиться. Во всяком случае, я так слышал. Нет, я даже сам так жил до тех пор, пока окончательно не перебрался в Париж.
-- Я везде веду себя так, как считаю нужным, -- откликнулся Даниэль и тут же испугался, не сказал ли он чего-либо излишне грубого, что могло бы обидеть Гийома. - Не сердись, брат. - И он потрепал его по шелковистым черным волосам.
-- Да брось ты, -- отмахнулся Гийом. - Я, правда, много болтаю, но это только оттого, что мне хочется хоть немного развеселить тебя. - Как только я тебя увидел, Даниэль, я понял - что-то с тобой не в порядке... А я не хочу оставаться в Париже один, без такого славного товарища, как ты. Признайся, что там никто не проводит время так бесподобно, как мы? Правда?
-- И поэтому ты решил навестить меня? - спросил Даниэль. - Ты хочешь увезти меня в Париж?
-- Угадал! - рассмеялся Гийом, своим привычным, неподражаемо небрежным жестом откидывая со лба непослушную челку. - А еще... -- он снизил голос до шепота - Я соскучился по тебе. Ужасно соскучился, братишка. Мне так тебя не хватает...
Даниэлю показалось на мгновение, что в глазах Гийома блеснули слезы, и он прижался щекой к лицу брата.
-- Да, Гийом, мы уедем с тобой.
-- Пообещай, что сегодня же! - оживился Гийом.
-- Обещаю. Сегодня мы с тобой уедем в Париж.
-- Но только после ужина и ванны, иначе я не согласен, -- весело сказал Гийом.
-- А как же иначе? - улыбнулся Даниэль. - Я прикажу приготовить ванну самой прелестной служанке в этом замке.
-- А что, в Нормандии еще остались прелестницы? - иронично поинтересовался Гийом.
-- А как же! - в тон ему отвечал Даниэль. - Надо только уметь смотреть!
-- Или как следует выпить! - добавил Гийом.
-- Да ладно тебе, -- сказал Даниэль, поднимаясь с медвежьей шкуры. - Жермон! - крикнул он.
В ту же минуту в комнате появился великан Жермон.
-- Что прикажет монсеньор? - спросил он с почтительным поклоном.
-- Будь добр, прикажи приготовить ванну для господина Гийома, -- сказал Даниэль. - И еще... Сегодня ночью или завтра утром мы уезжаем в Париж. Поэтому, пожалуйста, распорядись приготовить к отъезду все необходимое.
-- Мы уезжаем, господин Даниэль? - удивился Жермон.
-- Да, Жермон. Но сначала... Мне хотелось бы, чтобы ты приготовил мне коня. Теперь, сейчас. Я хочу проехаться по окрестностям.
-- Так поздно, монсеньор? - удивился Жермон. - Это может быть опасным.
-- Отчего же, Жермон? Ведь это - мои владения, не так ли?
-- Я просто хотел сказать, монсеньор, -- проговорил глухо Жермон, -- Сейчас - время довольно опасное. В лесах, знаете ли, могут попадаться волки или медведи.
-- Будет тебе, Жермон, я не боюсь волков, -- отмахнулся Даниэль.
-- И не только это, -- продолжал упорствовать Жермон, -- Сегодня такой день... -- ему как будто неловко было говорить.
-- Какой сегодня день - мне известно. Последний день октября.
-- Вот именно.
-- Ну и что ты хочешь этим сказать? - начал сердиться Даниэль. Его терпение было на исходе, и он едва сдерживал раздражение.
-- Я же говорю тебе, брат, -- провинция! - воскликнул Гийом. - Опять какие-нибудь местные приметы и предрассудки. Я помню, когда был маленьким, слышал подобные сказки от своей кормилицы. Это были истории про старика-смерть. У него было имя, но такое странное и трудновыговариваемое, что я уже забыл его. Так вот, по ночам этот страшный старик разъезжал на своей призрачной телеге, запряженной тощими лошадьми, за душами тех, кого планировал забрать с собой. Или еще... Кормилица рассказывала мне про бешеные камни, кои в великом множестве находятся в твоих угодьях...
-- Менгиры... -- подсказал Даниэль.
-- Ну да, менгиры. По поверьям, иногда этими камнями овладевает неукротимая жажда, и тогда они срываются с места и несутся к водоемам. И горе тому, кто окажется на их пути.
Что-то знакомое, некое дежа вю, напомнила Даниэлю эта история о летающих камнях. Он вздрогнул, и это движение не ускользнуло от Гийома.
-- Ты что это, братец? - удивился он. - Я только повеселить тебя хотел, а оказалось - напугал. Прости, конечно, но мне все же кажется - с тобой происходит нечто непонятное.
Даниэль молчал.
-- Извините, монсеньор, -- заговорил Жермон. - Немедленно иду исполнять ваши приказания.
Он вышел и прикрыл за собой дверь. В комнате на некоторое время воцарилось напряженное молчание.
-- Даниэль, -- наконец, выговорил Гийом. - Ты ведь позволишь мне прогуляться с тобой?
-- Ты тоже поверил Жермону, что это опасно? - едва не взорвался Даниэль.
-- Ну что ты! - засмеялся Гийом. - Просто я тоже люблю прогулки при луне!
Он встряхнул головой, как будто сбрасывая наваждение, и решительно направился к двери.
-- Сейчас посмотрю, каковы прелестницы в твоей Нормандии! - смеясь, сказал он и скрылся за дверью.
Через час он появился, уже переодевшийся в охотничий костюм, и вид у него был весьма счастливый и расслабленный.
-- Гийом, -- улыбнулся Даниэль, -- я вижу, тебе пришлась по вкусу моя служанка. И ты хочешь сказать, что готов сопровождать меня в прогулке по темному и холодному лесу?
-- Именно сейчас, -- подтвердил Гийом. - Я абсолютно счастлив и доволен жизнью. Единственное, чего мне недостает - это острых ощущений, а уж их-то мы сейчас получим в избытке!
-- С чего ты это взял? - удивился Даниэль. - Ты же знаешь, я всегда любил ночные прогулки верхом. Я совершаю их каждый вечер и ни разу у меня не было никаких экстремальных ситуаций, если ты именно это хотел сказать. Понимаешь, я просто люблю безумную скорость, лесную прохладу и бег коня.
-- Разумеется, -- согласился Гийом, -- но мои предчувствия меня ни разу не подводили.
-- И что же сейчас говорят тебе твои предчувствия? - чуть дрогнувшим голосом поинтересовался Даниэль.
-- Мне очень странно видеть, насколько ты взволнован, брат. На самом деле я не знаю, что именно гнетет тебя. Как ты говоришь - я - всего лишь мотылек. Но и мотылькам иногда дано очень точно предчувствовать грозу.
-- Значит, гроза? - улыбнулся Даниэль.
-- О нет, -- рассмеялся Гийом, -- буря, шторм, ураган! Ну что, едем?
Он обнял брата за плечи, и они вместе спустились по каменной замковой лестнице.
-- Я уже давно отвык от таких интерьеров, -- признался Гийом. - Неудивительно, что ты здесь впал в меланхолию. Здесь все давит, ты уж прости - и эти каменные своды, и суровые портреты знаменитых предков, и тяжелые пыльные тома библиотек...
-- Я понимаю, -- сказал Даниэль. - В Париже все так изящно и легко, просто и воздушно... Да, бабочкам не место в медвежьих берлогах. Зато здесь можно отдохнуть и выспаться на всю жизнь.
-- Знаешь, брат, после того, как я посмотрел на тебя сегодня, я - не сторонник отдыха в деревне. А если бы я не приехал? Представь, что бы с тобой сталось? Ты бы просто погряз в этой сельской бездне. Что бы там ни говорил славный маленький мазохист Жан-Жак Руссо, деревня - это болото. Чтобы в ней выжить, надо быть лосем, который бежит по этому болоту, не останавливаясь.
-- Да, ты прав, -- задумчиво проговорил Даниэль. - Надо бежать, не останавливаясь. Надо бежать быстрее, еще быстрее... Хорошо, что ты приехал сегодня. Сегодня все должно решиться.
-- Что? - не понял Гийом.
Но Даниэль ничего не ответил - лишь приложил палец к губам - тише, молчи, потом... Во дворе замка их уже ожидали двое чистокровных жеребцов, оба - белых, как снег.
-- Какие красавцы! - восхитился Гийом.
-- Они достойны и самого короля, -- подтвердил Даниэль.
-- Да, если бы нашего драгоценного короля вообще интересовали лошади. Ты же знаешь, он любит только столярное ремесло и больше - ничего на свете.
-- Думаю, народ ему этого не простит, -- медленно произнес Даниэль. - Народ предпочитает тиранов. В этом случае он способен проявить свою истинную, добрую и работящую, природу. Если же правитель гуманен - не миновать трагедии. История подтверждает эту истину, а, как тебе известно, история течет по спирали, и каждый новый виток в точности повторяет тот, что был немного ниже, только с иными действующими лицами.
-- Ты хочешь сказать, нам следует ожидать революции? - поднял брови Гийом, и в его улыбке проскользнуло надменное выражение наследника древнего рода.
-- Это, в общем-то, предсказуемо, как приход весны и как будет предсказуемо Второе Пришествие. Когда наступает весна, об этом знают все по непременным приметам - потеплению, таянию снега, прилету птиц и по распускающимся цветам.
-- По порхающим вокруг легкомысленным мотылькам, -- улыбаясь, добавил Гийом.
-- Ты смеешься?
-- Над тобой? Никогда! Я же люблю тебя. Но сегодня ты настроен излишне серьезно, чтобы не сказать - пессимистично, а потому прошу тебя - сменим тему.
С этими словами он легко вскочил на своего скакуна, и Даниэль последовал его примеру.
-- Слушай, Гийом, -- вдруг снова вспомнил Даниэль, -- какие странные слова я услышал сегодня во сне. Кажется, это были стихи, но я не запомнил все. Помню только одну фразу, и престранную. Слушай: "Как одиноко На Ближнем Востоке неразделенной любви".
Гийом от души расхохотался:
-- Это прекрасная метафора. Непременно используй ее, когда станешь признаваться в любви очередной красавице! Вперед, Даниэль, вперед, брат!
Всадники пришпорили заждавшихся лошадей, и те понеслись вперед, как ветер, почувствовав, что теперь им будет предоставлена полная свобода. Уже совсем стемнело, и моросил мелкий осенний дождик. Тревожный лес шелестел навстречу своими кронами, словно желая предостеречь от чего-то, предупредить. Но лошади неслись неудержимо, и стук их копыт заглушала опавшая листва. Даниэль на время забыл о своих странных видениях. Он с наслаждением вдыхал упоительный запах дубов и подставлял лицо дождю и ветру. Казалось, деревья сами расступаются перед лошадьми и ведут их четкой, давно определенной и знакомой им, по крайней мере тысячу лет, дорогой. Умных животных нисколько не пугал ни ветер, ни непогода, как будто неведомое древнее знание передалось им и хранило их. Они сами несли своих хозяев туда, где им положено было уже находиться.
Через какое-то время лес слегка поредел, и впереди показалась идеально круглая поляна. Именно к ней, несомненно, и стремились лошади, поскольку, едва достигнув ее, животные остановились, как вкопанные. Было ясно, что теперь никакая сила не сдвинет их с места. Только в этот момент Гийом и Даниэль получили возможность перевести дыхание и оглядеться вокруг - до этого они не видели практически ничего от бешеной скорости и застилающего глаза ветра и дождя.
Впереди возвышалось древнее каменное строение.
-- Что это? - спросил Гийом, поправляя намокшие от дождевых капель волосы.
-- Это дольмен, -- объяснил Даниэль. - Теперь нам надо подойти ближе. - Казалось, он действовал как во сне.
-- Как скажешь, -- удивленно промолвил Гийом.
Оба всадника спешились, оставив своих лошадей у двух огромных дубов. Ночной лес вокруг превратился в живое существо, затаившее дыхание. Шелест дождя уже практически совсем прекратился, и повсюду чувствовался пропитавший воздух запах прелой листвы.
Гийом и Даниэль приблизились к дольмену, издали напоминавшему обеденный стол какого-то сказочного великана. Палая листва заглушала их шаги, и кругом царила торжественная тишина. Вблизи дольмен был больше похож на пещеру с огромными сводами.
-- Зачем мы идем сюда? - спросил Гийом, поеживаясь. - Здесь так неуютно, а внутри, наверное, водятся тучи летучих мышей.
-- Вы идете совершенно правильно, -- послышался глухой старческий голос. - Я давно ждал вас.
Из темноты появилось нечто, одетое в лохматую медвежью шкуру.
-- Вы неосторожны, -- заметил Гийом. - Разгуливать в таком виде, как мне представляется, довольно опасно. Вам не кажется, что я вполне мог принять вас за медведя и убить?
-- Но вы же не сделали этого, господин Гийом, -- сказал старик в медвежьей шкуре. - Мне совершенно нечего опасаться. Никто из живущих на земле ничего не может мне сделать.
-- Кто вы? - дрожащим голосом спросил Даниэль, чувствуя, что именно к этому человеку вели его сегодняшние кошмары.
-- Называйте меня Арктос, -- сказал старик. - Хотя в данном случае имя не имеет значения. Человек-медведь... Арктос. - Он жестом пригласил братьев следовать за ним в глубь пещеры, и те повиновались его спокойному повелительному жесту.
В пещере было темно и промозгло. Под ногами что-то отвратительно хлюпало, а в затхлом воздухе слышался невнятный стук, отдаленно напоминающий тиканье невидимых часов. Некоторое время все шли, не произнося ни слова. Даниэль и Гийом ориентировались только по звуку шагов своего проводника в медвежьей шкуре. Тот же долго вел их запутанными лабиринтами и тайными ходами, и приходилось часто наклонять голову, чтобы не задеть о каменный потолок пещеры.
-- Скажите... -- произнес, наконец, Даниэль, обращаясь к старику. - Почему наши лошади несли нас сюда? Поверьте, мы не управляли ими. У меня сложилось впечатление, что они сами знают, куда им идти. На минуту мне даже показалось, будто их пугает, что они могут куда-то не успеть.
-- А так оно и было, -- невозмутимо ответил Арктос. - Видите ли, господин Даниэль, вскоре вам предстоит очень коротко познакомиться с одной прелюбопытнейшей страной. Там есть такие птицы, которые называются "полярные гуси". Так вот, когда наступает весна, эти птицы, ориентируясь по полярной звезде, стаями стремятся в Арктику, на север. Они летят на холод, в кромешную темноту и самое главное - на полное отсутствие земли. Эти птицы обречены погибнуть, но они не могут поступать иначе, потому что когда-то давно там находилась их родина, которая называлась Арктогея. От нее ничего не осталось, ни кусочка земли, но птицы летят к ней и всегда будут лететь. Да что там птицы - даже люди, оказавшись в пределах древней Арктогеи, идут на свет полярной звезды, забыв обо всем и даже о таком естественном чувстве, как самосохранение. Потому что это сильнее самосохранения. Так произошло и с вашими лошадьми, да и с вами тоже: вы ведь им не сопротивлялись. Никто не смеет противиться, когда его призывает великая кельтская богиня Эпона. Поэтому вы здесь, поэтому сегодня, в день, когда на несколько часов приоткроется граница между прошлым и будущим, между миром живых и миром мертвых, вы здесь. Вы - последние потомки кельтской полярной звезды, и только благодаря вам станет возможным продолжение великой кельтской идеи. Но вот, однако, мы и пришли. Господин Даниэль, господин Гийом, приготовьтесь.
Внезапно вспыхнул факел, и все кругом осветилось зеленоватым призрачным светом. Даниэль и Гийом увидели, что находятся в просторной пещере, по стенам которой штабелями выложены древние коричневые черепа и фигурки древних богов. Старик в медвежьей шкуре стоял в самом центре пещеры, высоко подняв факел со странным зелено-желтым светом.
-- А что теперь? - спросил Гийом, озираясь по сторонам.
-- Господин Даниэль, подойдите сюда, -- пригласил старик. - Ближе, сюда, к этой стене. Нам совсем не осталось времени для разговоров. Смотрите очень внимательно...
Он поднес факел к стене.
-- Смотрите! - его голос звучал повелительно и строго.
Даниэль смотрел на камень с пляшущими на нем отблесками пламени, и постепенно каменная преграда начала растворяться, пока не стала совсем прозрачной, как во сне, который он видел несколько часов назад. Только на этой зеркальной преграде сейчас сменяли друг друга необычные картины, в которых Даниэль мало что понимал. Он увидел молодого человека, поразительно похожего на него, но очень странно одетого - в свитер, черную куртку и военные ботинки. Этих вещей не существовало во времена Даниэля, но он откуда-то знал, как они называются. Молодой человек, почти мальчик, с густыми непослушными волосами и по-детски наивными и трогательными глазами и улыбкой смотрел, как снимается кино, потом на него накидывались какие-то люди, и наступало секундное затемнение. Молодой человек приезжал в незнакомый город, где лица людей были почти зверообразными. Эти звероподобные люди унижали и притесняли бедных и обездоленных с отчаянным выражением лица, отбирали у них последнее жалкое имущество. Молодой человек не мог, видимо, спокойно наблюдать несправедливость. Вот у него в руках появился пистолет. Он уничтожал негодяев, и при этом по-детски наивное выражение его глаз нисколько не менялось. Даниэля поразила эта пронзительная чистота, которой не делалось меньше в зависимости от того, как много звероподобных погибло от руки молодого человека.
-- Его зовут Данила, -- четко произнес старик. - И он ваш потомок, последний из рода Конде, последний из кельтов.
-- Но ведь он - не француз? - удивился Даниэль.
-- Ну и что? - невозмутимо сказал человек в медвежьей шкуре. - Мало того, что он - не француз, на самом деле, в этом времени, у него было совсем другое имя. Он совершил ужасную ошибку, поддавшись на соблазн стать обычным комедиантом. Однако боги остановили его и не дали безумству продолжаться. Он должен был через некоторое время оказаться в вашем имении, откуда началось бы новое кельтское возрождение. Но он стал все дальше уходить от своего истинного назначения. В конце концов, он никогда бы так и не оказался здесь, разве что в качестве туриста, с погибшей и ослепшей душой. Ему удалось создать нового героя, защитника всех слабых и обездоленных. Этого героя звали по-русски - Данила. Поэтому отныне его имя - Данила. Как он был остановлен, вы уже, наверное, догадываетесь, господин Даниэль.
-- Кажется, догадываюсь, -- сказал Даниэль, внутренне содрогаясь. - Сегодня весь день я видел странные сны...
-- Эти сны были ниспосланы вам великими богами. И уж, конечно, вы не станете возражать, что только в силах богов - направить на человека горную лавину, которая спокойно лежала тысячелетиями и никуда не думала сдвигаться.
-- Что же теперь делать? - спросил Даниэль беспомощно. Он чувствовал жалость и боль к этому человеку, оставшемуся в горной расщелине. Так можно относиться только к своему ребенку... Этот неизвестный человек мгновенно превратился в его погибающего ребенка. - Теперь уже вряд ли можно что-то сделать: ведь я видел все, что там происходило. Данила... Практически не сможет выжить в этом ущелье. Когда я видел его в последний раз, он был еще жив, но в таком страшном состоянии, что и врагу не пожелаешь... Его бросило на камни, и я даже не уверен, сможет ли он вообще передвигаться... А потом... Его лицо накрыла раскаленная металлическая пластина, оторвавшаяся от взорвавшейся машины. Даже если он выживет, в чем я сильно сомневаюсь - это вообще невозможно - его никто в целом мире не узнает.
-- И не надо, чтобы его кто-то узнавал, -- откликнулся старик. - Слишком многие - вся страна - знают его в лицо. Это лицо придется забыть, как и его имя. А помочь ему спастись сможете только вы, господин Даниэль, и больше никто. Для этого вы здесь. Нужно спасти его.
-- Но ведь это невозможно! - воскликнул Даниэль. - Мы ведь живем в разные времена!
-- Кажется, вы забыли, что сегодня все возможно, пока проход между мирами открыт.
-- Тогда чего мы ждем? - сказал Даниэль. - Я сделаю все, что вы скажете. Сегодня во сне я уже пробовал пройти туда - и он показал рукой на прозрачную перегородку между мирами, -- и это оказалось проще, чем я ожидал.
-- Я не сказал еще всего, господин Даниэль, -- остановил его старик, и тени его медвежьей шкуры заплясали на стенах. - Вы сможете спасти его только в том случае, если решитесь добровольно принести себя в жертву великим богам.
-- Как? - не понял Даниэль.
-- Не сейчас. Через два года здесь начнутся большие беспорядки, и вам придется делать выбор - бежать в Англию и спокойно прожить до старости или остаться в своем поместье. Кровь из вашего сердца должна пропитать изображения единорогов - священных животных кельтов -- в вашем замке. Думайте, на что согласиться, но скорее. Скоро проход между мирами закроется, и все пойдет своим чередом.
-- Пусть будет так. Я согласен, -- твердо сказал Даниэль после минутного колебания. - Что я должен делать сейчас?
-- Сейчас вы пройдете в тот мир и выведете Данилу из ледяного подземелья. А окончательно вы перейдете в ту страну после вашего добровольного жертвоприношения. Это случится через два года, в сентябре. Вы поймете сами, когда это сделать. В этот момент произойдет точное противостояние двух точек, и вы навсегда уйдете в своего Данилу, чтобы привести его сюда, как это было предначертано от века.
-- Я готов, -- сказал Даниэль.
-- Тогда идите вперед и выведите его оттуда. Сейчас главное - вывести. Остальное потом. Вы доделаете остальное через два года. Это не имеет значения. Там - за этот период пройдет совсем немного времени. Вообще - время - это понятие для людей, а не для богов и не для Вселенной. Итак, смотрите, -- он показал рукой на стену, и Даниэль увидел жуткую картину - горное ущелье, до самых уступов заваленное ледяными глыбами, серыми комьями снега, залитое бесконечными потоками грязи.
-- Отсюда никто не сможет спастись... -- прошептал он.
-- Не торопитесь делать выводы, -- сказал Арктос. - Смотрите, -- он протянул вперед руку и показал точку среди ледяного месива. - Вот здесь находится Данила. - Затем он переместил руку немного влево. - А выход здесь. Он совсем рядом, но найти его человеку практически невозможно. Здесь даже их наука не поможет. Здесь нужно Знание, но в те времена его не будет ни у кого. Ваша задача, господин Даниэль, вывести вашего сына из ледника. Путь вам известен.
-- А если он не сможет? Он же весь искалечен...
-- Сможет, ничего. Главное - позвоночник цел, одна нога цела. Дальнейшее же зависит целиком от вас. Но запомните: вы не сможете пока прикоснуться к нему. ТАМ - вы будете внетелесны. Сами подумайте, как решить эту задачу. Все. Времени больше у нас нет. Идите.
Даниэль сделал шаг к прозрачной завесе, и она легко пропустила его сквозь себя. Он снова находился в том черном ледяном аду, преследовавшем его в сегодняшних снах. Израненный человек с кровавым пятном вместо лица неподвижно лежал на том же самом месте. "Мой ребенок... -- подумал Даниэль. - Его зовут так же, как меня... Ребенок... Данила..."
-- Данила! - позвал он.
Полуживой человек слабо пошевелился. Взорванная машина уже была совсем смята давлением продвигающихся в глубь ущелья льдин. Уровень грязной воды тоже заметно поднялся. Еще полчаса, подумал Даниэль, и Данила погибнет. Он захлебнется грязью или будет раздавлен наползающими льдинами.
"Дальнейшее я помню еще более смутно, как сон или видение, о котором не принято говорить, иначе тебя примут за сумасшедшего. Из спасительного мрака, в котором я всей душой хотел бы оставаться вечно, меня вернул чей-то голос. Я слышал его совершенно отчетливо и был уверен, что он обращен ко мне, хотя я уже не помнил, как меня зовут. Но звали - точно - меня. "Данила!" Наверное, это все-таки мое имя, подумал я. Во всяком случае, когда его произносят, я не чувствую внутреннего сопротивления. С того момента я решил, что меня зовут Данилой.
Этот голос был слабым, то умоляющим, то приказывающим. "Данила!" - звал он, и я поднял голову, вернее то, что от нее осталось. Это усилие далось мне с невероятным трудом. Голова отказывалась подчиняться и казалась налитой свинцом. Кроме того, что-то липкое и горячее заливало глаза, и я совершенно не видел, что происходит впереди. Зато я отлично чувствовал безумный холод, от которого застывало все внутри. "Беги! - говорил голос. - Данила, беги, иначе будет поздно! Ты должен бежать! Бежать!"
Бежать я, конечно, не мог. Собрав в кулак всю свою волю и стиснув от безумной боли зубы, я пополз. Одна нога отказывалась слушаться, и опираться приходилось на локти. Сзади все время раздавался громкий треск и скрежет, словно огромное чудовище пережевывало чьи-то кости. "Только не смотреть назад", -- приказал я себе. "Данила!" -- звал голос, и я следовал за ним. Больше ничего не оставалось. Во всяком случае, я ничего не видел. Может быть, я совсем ослеп? Об этом некогда было думать. Думать приходилось лишь о том, что подо мной вместо камней находится грязная хлюпающая и постоянно прибывающая жижа. Если бы не тот голос, я был бы уже мертв. А может быть, я и сейчас мертв и нахожусь в аду? Нет, не может быть. В аду не может быть такой дикой боли. Есть же предел всему. И этот предел наступил. Я больше не чувствовал этой боли, выжигающей меня изнутри. Я знал: важно одно - идти вслед за этим голосом. Снеговая вода хлестала по лицу, и на какое-то мгновение до того, как глаза заливала кровь, я уже мог видеть начинающие светлеть пещерные своды. "Если светло, значит, где-то поблизости должен быть выход", -- мелькнула мысль, и мне захотелось жить, как никогда. "Данила!" - тревожно звал голос. Я сумел сдернуть пропитавшуюся водой и оттого тяжелую куртку и пополз вперед, вкладывая в каждое движение всю душевную силу и волю к жизни. Для меня до сих пор удивительно, как я сумел выбраться из этого ледника, искореженный полутруп. Свет пробивался сквозь лед все сильнее и сильнее, но и вода начала прибывать быстрее. Она захлестывала подбородок, попадала в рот. "Неужели я погибну совсем рядом с выходом?" - с отчаянием подумал я, и снова провалился в мрак и пропасть. Наступило длинное тире".
Даниэль видел: Данила сделал это. Он успел. Оставалось одно последнее движение, и он сделал его. Его рука показалось в снеговом отверстии. Но, кажется, в это движение он вложил все оставшиеся силы: окровавленные пальцы ослабели и больше не двигались. Что же делать? Даниэль в отчаянии огляделся по сторонам. И тут он увидел спасителя. Из леса с огромной связкой хвороста брел человек. Только бы он не прошел мимо! "Помогите!" - закричал Даниэль изо всех сил. Он не знал, понял ли этот человек что-либо по-французски, но он услышал, и, взвалив на плечо свою связку, заспешил к тому месту, где находился Данила. Даниэля он не мог видеть. Приблизившись к отверстию, человек перекрестился, однако не испугался; бросил в сторону свою вязанку и с усилием вытащил Данилу на поверхность. В ту же секунду в отверстие обрушился снег, навсегда заметая все следы произошедшей здесь трагедии. Что же касается спасителя Данилы, то его, как будто, вообще ничто не смущало. Он пробормотал что-то вроде: "На все воля Божья", распотрошил свою вязанку, уложил на нее пострадавшего и поволок в сторону леса. "Ничего, ничего, -- бормотал он. - Еще десять минут, и мы будем дома".
А перед Даниэлем снова появилась стена из слюды. Ему давали понять: пора возвращаться, и он подчинился. Один шаг вперед, и он уже стоял в пещере рядом со стариком-медведем.
-- Мы сделали это! - сказал Даниэль торжествующе.
-- Я видел, -- спокойно сказал старик. - Следующая встреча у вас состоится через два года.
-- Я помню.
-- А обо мне вы совсем забыли? - спросил Гийом, до сих пор неотрывно наблюдавший за происходящим.
-- Собственно, вам особо сказать нечего, господин Гийом, -- откликнулся старик, не пытаясь казаться хоть сколько-нибудь учтивым. - Вам не слишком повезет. Скажу кратко и откровенно: вам оторвет голову толпа разъяренных женщин. Вообще-то кельты всегда старались отрезать своим покойникам головы, чтобы те не тревожили живых излишне часто, но у вас немного другой случай. Вас не удастся похоронить согласно обрядам, и ваша душа так и не сможет успокоиться. Поэтому вам заказан путь к вечному покою и великому изумрудному острову. Вы встретитесь со своим братом в том веке (при этом он указал рукой на стену), но не узнаете его. О дальнейшем я умолчу. Извините, я слишком устал. Скажу только вам в утешение: вы сурово будете мстить всем женщинам мира. Они будут вас обожать - практически все, а вам будет доставлять огромное удовольствие разбивать им сердца и калечить их души. Самое печальное, что и вы, надо же (!), и вы тоже - станете комедиантом. Однако тут есть свои нюансы... Но простите, господа, я и без того задержал вас, а вы - меня. Кроме того, гораздо интереснее прожить жизнь, чем слушать истории про нее. Посему давайте на этом закончим. И еще, последнее. Имейте в виду: как только вы покинете стены этой пещеры, вы забудете то, что видели, и то, о чем я вам говорил. Иначе ваша жизнь превратилась бы в сплошную двухлетнюю пытку. И, кто знает, каких бы еще безумных глупостей вы бы ни наделали!
Старик в медвежьей шкуре поклонился и показал рукой на выход. Гийом и Даниэль безропотно повиновались ему. Они были слишком ошеломлены всем, что видели и слышали, и не были способны что-либо произнести вообще. Из пещеры они выходили молча и не глядя друг на друга, но едва свежий и острый предутренний воздух коснулся их лиц, как они заметно оживились.
Зеленые глаза Гийома, которые до этой минуты были потухшими и безжизненными, снова вспыхнули зеленым и озорным огнем. Он отбросил со лба непослушные кудри и широко улыбнулся.
-- Брат, -- произнес он весело. - Что это было?
-- Просто сон, -- сказал Даниэль, улыбаясь и обнимая его. - Как же я рад, Гийом, что ты есть у меня!
-- Спасибо, что ты взял меня с собой на прогулку, -- Гийом вскочил на коня. - Я никогда еще не чувствовал себя таким отдохнувшим. Возвращаемся назад, брат?
-- Да, возвращаемся, брат, -- эхом откликнулся Даниэль.
Издалека наплывал тяжелый невнятный гул, напоминающий морской прибой. Даниэль д'Азир чувствовал, как он накатывается откуда-то из дальних лесов, становится все более угрожающим. Наверное, он темный и грязный от осенней пены и водорослей, погибших рыб и осьминогов. Сейчас прибой подойдет ближе, натолкнется на камни замка и снова отойдет далеко. Быть может, он не так уж опасен, как кажется... Даниэль с трудом открыл глаза, и окружающая реальность обрушилась на него, как молот. Значит, он все еще жив. Даниэль не сразу осознал, где находится. Его окружала темнота с пляшущими на стенах огненными отблесками. Красные блики пробегали по портретам его предков. Все деды и прадеды, ведущие происхождение от великого Конде, смотрели на него осуждающе. Они сберегли свой титул, отстояли владения, они сражались в крестовых походах. Один из них получил меч от самого короля, другой бросился на этот меч, чтобы не попасть в плен мусульман, окруживших их войско неподалеку от Иерусалима. Боже мой, как это было давно... Как и рассказы о них молодого воспитателя-аббата. Как и его напутствия о том, что Даниэль не должен посрамить их славное имя и быть достойным великого Конде. Правда, Даниэль помнит, как через некоторое время проповеди аббата приобрели совсем другое направление. Его воспитатель зачитывался книгами Руссо и говорил, как прекрасно - вернуться к природе, жить естественной жизнью ("крестьянской, что ли? - думал Даниэль, но ничего не произносил вслух). Проповеди добрейшего аббата не оставили ни малейшего следа в его душе, как и захватившие все общество напряженные размышления о тяжкой доле простого народа. Даниэль по-прежнему любил поездки по ночному лесу, бешеный топот коня, шелест огромных нормандских дубов и журчание тайных источников. Ночью лес всегда преображался, и Даниэль, подолгу стоя у огромных менгиров, представлял, что вот сейчас, из-за этого высокого кустарника покажется белый единорог, таинственное животное, украшающее его фамильный герб. А может быть, выйдет высокий друид с белой, как снег, бородой и предскажет его судьбу...
Однако его судьбу предсказал не друид. Это произошло зимой 1788 года, когда Даниэль пришел на заседание Французской академии. Там давал ужин герцог де Нервей; говорят, что человеком он был умным, весьма начитанным и образованным, по крайней мере, настолько образованным, чтобы оказывать всяческую материальную помощь и поддержку Шодерло де Лакло, Бомарше и Шамфору.
Граф Даниэль д'Азир чувствовал себя в своей стихии. Он проходил мимо знатных дам, касаясь края их одежды как бы невзначай, и они не закрывались веерами, даря ему легкие и многообещающие улыбки. Даниэль знал, что он привлекателен, и ему это нравилось - мягкий овал лица, серые прозрачные глаза, темные густые брови и непослушные черные волосы, которые эти герцогини так любят гладить среди густых ночных кустов жасмина, когда все вокруг напоено ароматом цветов, пением соловьев и бессмысленным, но всепоглощающим счастьем. Наверное, так же счастливы бабочки, великое множество которых легко порхает в фамильном имении Даниэля.
Придворные, академики, известнейшие ученые и вольнодумцы уже собрались за столом и успели как следует подкрепиться мальвазией. Обстановка становилась все более свободной, реплики звучали громче и откровеннее. Шамфор прочел одну из своих фривольных сказок, и дамы слушали его, не рдея, а открыто смеясь.
-- А помните, как написано у маркиза де Сада, -- услышал Даниэль голос герцогини де Граммон, -- Старый лекарь достал свой скальпель и, криво усмехнувшись, сказал проститутке Мишло: "Я вовсе не нуждаюсь в твоих дырках, они мне все известны; я сделаю их сам, причем столько и в таком размере, как мне это покажется интересным".
Все окружающие залились веселым смехом. Даниэль улыбнулся, но почувствовал, как по его спине пробежал неприятный холодок.
-- Слушай, Даниэль, а ты, как мне кажется, не в восторге, -- прозвучали рядом с ним слова, и граф обернулся. В то же мгновение его улыбка стала теплой и искренней.
-- Брат! -- радостно сказал он. Рядом с ним стоял Гийом де Монвиль, обожаемый двоюродный брат, любимец всех придворных дам, покоритель суровых и непреклонных красавиц-герцогинь и принцесс. Даниэль обнял Гийома и взглянул в его смеющиеся зеленые глаза.
-- Ты-то что здесь делаешь, бедный мой мотылек?
- Здесь слишком много красавиц, -- отвечал Гийом, откидывая со лба непослушную черную прядь волос, -- а сегодня вечером я совершенно свободен.
-- Тебе нравится то, что пишет маркиз де Сад? - удивился Даниэль.
- Мне смешно, и только, -- сказал Гийом.
Пока они разговаривали, собравшиеся успели дружно проаплодировать стихам о том, что счастье в мире наступит после того, как на кишках последнего аббата повесят короля". "Это уже чересчур, -- подумал Даниэль. - Этого много, слишком много...".
-- Гийом, давай уйдем, -- попросил он.
-- Ну погоди, -- махнул рукой Гийом, -- ну еще минутку, сейчас что-то начнется, я чувствую.
Старый академик, подняв бокал мальвазии, провозгласил тост за грядущее царство разума и справедливости.
-- Как жаль, что я не увижу его, -- добавил он со вздохом.
-- Вовсе нет, -- неожиданно спокойно прозвучали слова - вы все, господа увидите лицо этой революции, этой справедливости с завязанными глазами и поднятым мечом, этого монстра, который поглотит вас всех; всех, кто здесь присутствует.
Кружок гостей раздвинулся, и в его центре оказался Казотт, человек милый и любезный, но, как говорили, состоявший в секте иллюминатов.
-- Что вы хотите всем этим сказать, господин пророк? -- надменно промолвил маркиз Кондорсэ.
-- Ничего, маркиз, кроме того, что своих желаний следует немного побаиваться: они имеют свойство исполняться! Так и вы: увидите революцию, но погибнете, выпив яд в темнице, чтобы не погибнуть от рук грязного палача.
- У меня нет даже такой оригинальной манеры - носить с собой яд, -- сказал Кондорсэ.
-- Нет, значит, появится, -- отрезал Казотт, -- в эти благодатные времена многие станут носить с собой яд, как носовой платок.
- Но какие тюрьмы и палачи могут существовать во время торжества всеобщего царства Разума?
- А во времена Разума и Справедливости только такое и возможно, -- усмехнулся Казотт, -- все французские храмы будут посвящены этому самому Разуму, а когда каждого из вас Огненный Архангел станет судить по справедливости, то ни для кого не найдет оправдания. Ибо еще в Библии было сказано, что нет человека без греха. Он обвел глазами всех присутствующих и добавил:
-- Из вас только один Шамфор мог бы избежать участи погибнуть на эшафоте. Он стал бы одним из главных жрецов в этих проклятых храмах Разума и Справедливости, но предпочтет вскрыть себе вены бритвой. С непривычки у него, конечно, ничего не получится, но такова судьба. В конце концов, всем нам суждено умереть, и это немного утешает. Вы же не рассчитывали, надеюсь, жить вечно?
Воцарилось неловкое молчание, а Казотт продолжал перечислять:
-- Господа... Мальи, Руше, Мальзерб... Не пройдет и шести лет, и все вы погибнете на эшафоте, и ваши головы поднимут над рукоплещущей толпой.
Герцогиня де Граммон неестественно рассмеялась:
-- Господин Казотт, то, что вы говорите, и притом так серьезно, больше напоминает безумие. Вы перерезали всех наших мужчин. Хорошо, хоть нас не тронули. Женщин, я думаю, пощадят?
- Зря вы так думаете, герцогиня, -- сказал Казотт. - Ваш пол не защитит вас, и все вы, включая принцесс крови, отправитесь к месту казни на грязной телеге, с руками, связанными за спиной, под хохот и одобрение доброго французского народа.
- Фи, -- воскликнула герцогиня, прикрываясь веером, -- отвратительная шутка, господин Казотт, вы испортили нам вечер. Ну да ладно, скажите еще одно: хотя бы духовника нам предоставят?
- Нет, герцогиня, -- холодно отвечал Казотт, -- последним, кому будет предоставлена подобная привилегия, станет король Франции.
Герцог Ниверне нахмурился:
-- Хватит, господин Казотт, довольно вы здесь порезвились.
Казотт молча повернулся, чтобы покинуть зал, но напоследок обвел глазами собрание и, встретившись взглядом с графом Даниэлем д'Азир, поинтересовался:
-- А вы не спрашиваете о своем будущем?
Даниэль молчал и только все сильнее сжимал руку Гийома. Ему казалось, он проваливается в какую-то бездонную бездну и видит на ее дне то, от чего хочется завыть, как волки в его нормандских лесах.
-- Прекратите, господин Казотт, -- тихо, но твердо сказал Гийом, обнимая брата, -- сейчас же замолчите или больше вы не скажете ничего никогда.
- Господин д'Азир, -- сказал Казотт, как бы не слыша слов Гийома, -- когда вы вспомните обо мне, не забудьте: сделайте все возможное, чтобы сохранить своего ребенка. Ваш сын - последний из рода Конде, и его потомки должны вернуться на место вашего родового замка. Только бы они не стали комедиантами; это все осложнит...
После этих слов он резко повернулся и вышел, не глядя ни на кого.
-- Уйдем, -- сказал Гийом Даниэлю, -- ты же видишь - он безумен. Что такое он говорил о твоем сыне? Насколько мне известно, у тебя нет детей. И что он там плел о каких-то комедиантах? Вообще бред какой-то...
Даниэль продолжал молчать, и одному Богу известно, что творилось в его душе. Он позволил брату увести себя безропотно, как ягненок.
Казалось бы, ничего не изменилось с тех пор. Граф Даниэль д'Азир продолжал вести обычный образ жизни, покидая свой роскошный парижский особняк для поездок в театр, для посещения королевского двора, ради встреч в густых кустах жасмина... Однако его не оставляла мысль, будто он слышит тиканье часов. Это превратилось в наваждение. Сначала это тиканье было совсем тихим, незаметным, но потом оно стало все громче, и часто Даниэль не мог уснуть ночами. Он похудел и побледнел, но, несмотря на это, любовницы уверяли его, что так он выглядит еще привлекательнее.
И вот однажды Даниэль не услышал ставшего привычным тиканья часов. Он заснул и всю ночь проспал, как счастливый ребенок. Проснувшись, он понял, что ЭТО началось. Но что именно - он не знал. Даниэль открыл глаза, и увидел, как осеннее солнце золотит полог над кроватью, и ощущение непонятного, бессмысленного и полного счастья нахлынуло на него, как соленая и теплая морская волна. В окно было видно бездонное синее небо и летящая стая птиц.
-- Жаклин! - позвал он и не получил ответа.
Потом Даниэль вспомнил: у него сегодня остался ночевать Гийом; понятно, где может находиться Жаклин. Улыбнувшись, он поднялся, накинул халат и подошел к зеркалу. Ничего в нем не изменилось: все тот же мягкий овал немного осунувшегося лица и глубокие серые глаза.
-- Гийом! - крикнул Даниэль и прошел в соседние апартаменты. Там под пологом происходила непонятная возня. Потом он услышал быстрый шепот Гийома:
-- Ну, пошла, пошла!, -- и из-под покрывала выскользнула очаровательная и растрепанная Жаклин, прикрываясь шелковой простыней.
-- Извините, монсеньор, -- пробормотала служанка, обращаясь к Даниэлю, и исчезла за дверью.
-- Гийом, дорогой, ты неисправим! - воскликнул брат, присаживаясь к нему на постель и глядя в сияющие счастьем зеленые веселые глаза.
-- Прозрачные, как волны Адриатики, -- произнес он.
-- О чем ты? - смеясь, спросил Гийом и привычным жестом откинул со лба непослушную черную прядь.
-- О твоих глазах, -- сказал Даниэль.