Останина Екатерина Александровна: другие произведения.

Сегенанг

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • © Copyright Останина Екатерина Александровна (catherine64@mail.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 417k. Статистика.
  • Повесть: Россия
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эта повесть - продолжение "SECond GENeration of ANGels" написана в соавторстве с молодой талантливой писательницей Михайловой Антониной

    • Сегенанг

      

    Как долго ее убивали,

    Смеялись, сжигали, рвали,

    Тащили на эшафот,

    И в спину удар - бессильный!

    Предательство гордо минуй,

    Вставай и иди вперед!

    Расправь свои крылья, Ангел,

    Сжигающие, как пламя,

    Ведь ты и любовь - одно!

    Сгори, и своим безумьем

    Всю чинность благоразумья

    Разрушь вереницей снов!

    Все небо дрожит, пылает,

    Безумье Любви сгорает!

    Я - Ангел, Грааль Огня!

    Горят письмена санскрита,

    Безумие - наша молитва!

    Сегодня хаос рождает танцующую звезду...

      
       ...Я уже давно не спал, но открывать глаза не хотел: знал, что стоит мне сделать это, и вся тяжесть небесного свода обрушится на меня... Я так хотел бы продлить мгновения уходящего, ускользающего, как невесомая осенняя паутина, сна...
       Вся жизнь есть сон, и это придумано не мной, и все же эту истину нам приходится открывать снова и снова. И мне остается только вспоминать мгновения счастья, такого солнечного и безоблачного, что оно просто не могло быть таким же неуловимым и коротким, как сон. И все же я не ожидал, что это счастье будет настолько коротким. Я даже не успел насладиться тихим счастьем усадьбы Ксавье, где все кругом казалось золотым от листвы платанов, алым от кленов, фантастически-пестрым от орхидей, белоснежным от лилий... "Твои цветы... -- сказал он мне, проходя мимо "Флёр-де Лис". - Королевские лилии, мой Грааль, моя вечная любовь..." И он был молод и прекрасен, как юный Ангел с сине-черными крыльями, и солнце золотило его волосы. Он обнимал меня за плечи, и больше в жизни мне ничего не было нужно...
       А потом он крикнул мне с мальчишеским задором, даже не желая разбирать вещи, оставив их в машине, видимо, на попечение прислуги, с которой я тогда даже не успел познакомиться: "Дани! Давай, как раньше - побежим к морю! Ведь мы оба любим море и солнце больше всего на свете! И ты ведь не испугаешься, что вода сейчас уже не летняя?"
       Его восторг был настолько заразителен, что я бросился вслед за ним, как в моем постоянном, повторяющемся сне - только бы удержать, только бы не потерять его! - сбрасывая рубашку на бегу и отшвыривая ее куда-то в кусты жасмина. Для меня не существовало никого на свете, кроме моего зеленоглазого божества, и я видел только его - всего золотого от солнца, счастливо смеющегося, как он не смеялся еще никогда, ни в одной из своих жизней: я точно знал это...
       "Дани! Скорей ко мне, Дани!" - закричал он и, больше не оборачиваясь на меня, кинулся в белую пену прибоя. Холодная вода казалась мне искрящейся, ласковой, и я подумал, что, наконец, попал домой, которого у меня никогда не было, которого я ждал так долго. Которого я дождался навсегда, на весь остаток своей недолгой жизни...
       И в этом мне пришлось убедиться очень скоро. Я еще слышал смех Ксавье, а в глазах уже пылала рваная огненная вспышка, среди которой вырисовывалась огромная фигура ангела в изорванной красной одежде, разбросанными в беспорядке по плечам волосами непонятного цвета, с тускло-голубыми глазами. В руке он продолжал сжимать сломанный меч, и его губы кривились в усмешке, полной безграничной ненависти.
       "Ты в любом случае проиграешь, полукровка! - швырнул он мне в лицо. - Между нами есть одна серьезная разница: я - Перворожденный, а ты находишься в вечной ловушке материи, благодаря своему отцу Даниалу, и тебе никуда от этой ловушки никогда не деться! И, будь уверен, я заставлю тебя в полной мере понять, всей шкурой, что такое - материя, и каким страшным оружием она может быть! Говорил я тебе: твои победы временны, а я буду восстанавливаться снова и снова. Всего пара дней - и я в порядке, а вот ты... Как я сказал тебе: от рака не убежишь!" - И он расхохотался громко, некрасиво разинув рот, а меня пронзила вспышка боли, и мир померк перед глазами. Последнее, что я почувствовал в том море, изумрудном, как глаза моего брата, ледяной холод, плещущий мне в лицо, заливающий горло и легкие. Из другого конца галактики я услышал далекий любимый голос: "Дани!", но уже понимал, что не смогу, не успею ответить ему... Тысячи звезд мерцали в Тьме, затягивающей меня в свою глубину, и меня неудержимо влекло к ним, все дальше и дальше, пока вся эта Тьма не хлынула из меня наружу, пытаясь разорвать меня на части. В этот момент я понимал, что чувствовал мой брат тогда, во время Темной Революции, когда озверевшие фурии рвали его на части.
       Когда я снова смог видеть солнце, то обнаружил, что корчусь в судорогах на прибрежном песке, и мой брат склоняется надо мной, стараясь поддержать мою голову. "Дани! - в отчаянии кричал он. - Дани! Этого не может быть! Я не верю! Этого не должно быть! Так рано! Я немедленно вызываю врачей! Брат, брат, умоляю тебя, продержись десять минут, и я вернусь! Телефон здесь, рядом!"
       Если бы я мог отвечать, то крикнул бы ему в ответ: "Гийом! Умоляю, не надо врачей! Они убьют меня!" Но тогда... Тогда я действительно понял: власть материи невероятно сильна. Я мог только уткнуться головой в песок и протянуть руку вслед уходящему (я чувствовал: это - начало конца; он уйдет навсегда, как и в прошлой жизни, когда уверял меня, что вернется через десять минут) брату. Гийом... Я люблю тебя... Я люблю тебя больше всего на свете, и я хочу, чтобы эти слова стали последними в моей жизни, полукровки, Ангела Второго Поколения... Я люблю тебя... Я всегда любил тебя, только тебя...
      
       Выйди под вечер в город,
       Ты со всеми, и ты один,
       Толпа - как единый голос,
       Как холст для любой из картин,
       И каждый очерчен кругом -
       Его не переступить
       Ни криком, ни взрывом, ни стуком, --
       Одиночества крепкую нить.
       Посмотришь в окно любое -
       Там - праздник, но нет тебя,
       И ветер в деревьях воет,
       Предчувствуя смех дождя,
       И хоть об стену разбейся,
       Тебя заметят едва ли,
       Огнем одиноким взвейся,
       Последний мой падший Ангел...
       Лети же, ломая крылья,
       Сливаясь с ветром весенним,
       Смиряясь со словом "забыли",
       Смиряясь со словом "бредни"...
      
       А потом зазвучала музыка, и во всем мире больше не осталось ничего, кроме музыки, которая всегда являлась ни чем иным, как гармонией небесных сфер, отраженной человеком. Сначала она была исполнена гармонии и высоты, какими и были мы все в наш "золотой" XVIII век, век последних изящных мотыльков, век золотых осенних красок, чуть грустная, словно предчувствующая свой близкий конец. Когда так хорошо, так прекрасно, когда море искрится и сияет солнечными лучами, преломленными сквозь волны, и мы свободно бежим навстречу друг другу, счастливо смеясь и веря, что это не кончится никогда - ни тихие беседы в темных парках Версаля, ни балы при королевском дворе, ни упоительное чтение стихов, ни свободный полет птиц в бездонно-синем небе, ни переливающиеся в театрах шелка.
       И с тех пор я вижу только Его глаза, глаза моего божества, моего брата, прозрачные, как волны Адриатики, и его счастливую улыбку, Ледяного Ангела, наконец, нашедшего часть себя, казавшуюся утраченной навсегда. И я верю, что мы не расстанемся никогда, верю его глазам, верю музыке...
       И, видимо, никогда в мире счастье не бывало долгим, особенно такое полное - последнее - как наше, потому что гармония вдруг грубо разорвалась некими бледными всадниками Апокалипсиса, посланными прекрасным мотылькам неизвестно за какие грехи. Неужели всего лишь за их легкость, воздушность и веру в свое счастье? Безумие обрушилось на землю, уничтожая последних из Второго Поколения. Пылали бело-золотые особняки, горели золотые сентябрьские платаны и клены королевского парка, оставляя на стенах широкие черные мазки, которые не смыть уже никогда. Уничтожалась красота и любовь, и я видел себя, окончательно сошедшим с ума, стоящим на коленях посреди лужи крови, которая когда-то - еще десять минут назад! - была моим обожаемым черноволосым и зеленоглазым красавцем с сине-черными крыльями, Ледяным Ангелом, моим вечным братом, моей единственной на все жизни любовью...
       С тех пор кони бледных всадников больше не останавливались. Они рвались вперед, ломая наши крылья и судьбы, навеки разлучая нас, приучая к боли и разлукам, уродуя наши лица и судьбы. И всеобщий психоз распростер над землей крылья, как будто некое красное чудовище хотело уничтожить его, и в адской фантасмагории звучало, то болью, то стоном только одно чувство -- любовь, побеждающее всё, всю силу адских всадников и кошмары, завладевшие головами людей, двести лет назад взрывавших особняки тех, на кого указало кровожадное чудовище, именуемое Габриэлем, и преследовавшее меня и моего брата все наши жизни - Ангелов Второго Поколения, а теперь взметающее на воздух офисы и автомобили, по-прежнему оставляя только боль и разлуку. И в чем мы провинились? В чем ошиблись? Где не увидели опасность? Я ждал ответа от музыки на этот вопрос, но его не было. Было начало, и был конец, а об остальном мне предстояло думать самому.
       Но быть, может, все было просто... Так просто, как и любое решение: нас уничтожал Перворожденный Габриэль как угрозу своей власти, и только мы, полукровки, Ангелы Второго Поколения, могли помешать ему. И теперь уже я был в этом почти уверен... Я был буквально в одном шаге до того, чтобы понять... Если бы... Если бы Тьма не вступила в свои права окончательно и властно, грубо оборвав музыку небесных сфер, которая хотела передать только одно: "люби, несмотря ни на что, и всей преданностью этой любви, всей своей жертвенностью"; и таким слабым, еле слышным голосом любви, ты сможешь победить всех безумных всадников Апокалипсиса, которые, в сущности -- лишь слуги Габриэля, и им никогда не убить Ангелов Второго Поколения...
      
       Сначала Ксавье метнулся к дому, потом вспомнил о мобильнике в кармане рубашки, потому что едва не запутался в ней на бегу. Схватив рубашку, как она и валялась - комком, он бросился назад, к брату, который по-прежнему неподвижно лежал у самой полосы морского прибоя, и его светлые волосы смешались с белым песком. Он смотрел в небо, прямо на ослепительно яркое солнце, ничего не видящими серыми глазами, и это было самое страшное - его абсолютное равнодушие и покой.
       -- Дани! - закричал Ксавье, падая перед ним на колени и пытаясь приподнять, но он напоминал безжизненную куклу, и его голова бессильно, покорно откинулась назад.
       -- Брат! - крикнул Ксавье, но ему ответили только отчаянные крики чаек, кружащимся над бесконечным пустынным морем в кружеве белоснежной пены, которое Дани так любил.
       Прибрежные кусты зашелестели, и оттуда вышел высокий молодой человек с длинными немытыми волосами, чем-то напоминающий панка. Странно, что у Ксавье создалось впечатление, будто он молод: такому сгорбленному существу в обтягивающей вылинявшей, когда-то красной майке, можно было дать сколько угодно лет - от двадцати до пятидесяти.
       Развязным шагом, с руками, засунутыми в оттопыренные карманы, он подошел к Ксавье и сплюнул на песок окурок дешевой сигареты.
       -- Эй, проблемы, что ли? - небрежно бросил он Ксавье равнодушным голосом. Он стоял над ним, слегка раскачиваясь в стороны.
       Ксавье изумленно поднял голову: в его поместье просто не могло быть посторонних, хотя в данный момент это ему даже в голову не пришло.
       Парень смотрел на него выцветшими голубыми глазами, нехорошо усмехаясь.
       -- А ведь я предупреждал, господа сегенанги (не правда ли, какое отвратительное слово: в нем есть что-то от морских моллюсков-трепангов!): "от рака не убежишь!".
       Ксавье почувствовал, что слепнет, как и его брат, но только от бессильной ярости:
       -- Красный убийца! - выкрикнул он, прижав к себе брата с одним желанием - защитить его собой, и с неожиданной радостью почувствовал, что, хотя и слабо, но его сердце продолжает биться несмотря ни на что. - Ты всё равно не возьмешь нас, даже если нас осталось всего двое!
       -- Да уже почти один, -- с легким презрением сказал Габи. - Твой телохранитель никуда не годится. Смех, да и только! И где только его огненные крылья, без которых ты, бывшая моя послушная овца, ничего не стоишь?
       -- Ты давно вынес ему приговор, но он все-таки жив! - возразил Ксавье, и его изумрудные глаза потемнели, а взгляд сделался страшным, волчьим. - Пока жив я, будет жить и он! Так сказал Перворожденный Рафаэль!
       Габи вынул из кармана измятую сигаретную пачку и выудил оттуда сигарету, похожую на согнутый указательный палец. Он засунул ее в рот, и сигарета сама собой задымилась.
       -- Как видишь, Хранитель, не только твой Грааль способен на подобные фокусы! - хихикнул он, кривляясь. - Я тоже кое-что могу... А что касается Рафаэля и прочих, ему подобных... Не жди, они - всего лишь наблюдатели, которые следят за ходом шахматной партии...
       -- В которой ты постоянно шельмуешь, -- закончил фразу Ксавье. - А теперь уходи, -- моему брату требуется срочная помощь!
       -- Твой сволочной брат, к несчастью, живуч, как кошка, -- Габи снова сплюнул на песок. - Хорошо, что я иногда могу видеть его хотя бы в таком состоянии - раздавленном, с измятыми крыльями, когда даже не поймешь, какого они вообще цвета. Я обещал, что превращу его жизнь в ад, и я исполню свое обещание, и я снова увижу тебя в рядах своих покорных овец. А если ты станешь перечить мне... -- И он откинул с лица космы длинных, крашенных в блекло-зеленый цвет волос. - Я уничтожу тебя так же, как и его: в том, что я это умею, ты, наверное, больше не сомневаешься. - И он кивнул на безжизненное тело Дани и даже сделал резкое размашистое движение ногой, как будто собирался его пнуть. - И тогда вы оба превратите жизнь друг друга в ад, а потом приползете ко мне на коленях! Слышишь ты это, Ксавье-Гийом-Джеф? И никто в целом мире не поможет вам! Вы узнаете, что такое космическое одиночество, когда от вас отвернутся все - и люди, и ваши заступники-Перворожденные! Так что - если что - рядом окажусь только я! Уж я-то от вас никуда не денусь. А пока... Оставляю тебя в одиночестве. Наблюдай, как будет долго корчиться на твоих глазах этот сумасшедший, этот жалкий полутруп!
       И, не ожидая больше ответа Ксавье, как судья, выносящий приговор и мгновенно теряющий интерес к подсудимому, он внезапно резко и прямо, по-военному, развернулся и скрылся в кустах, которые, едва сомкнувшись за ним, снова успокоились, и в мире наступила совершенная тишина: только шумело бездонно-синее море, сливающееся на горизонте с таким же бесконечным небом, да чайки тревожно кричали, предчувствуя близкую бурю.
       Ксавье прижался щекой к мертвенно-бледному лицу брата и прошептал:
       -- Я никому тебя не отдам, слышишь, Дани? Я люблю тебя... И даже если бы ты захотел покинуть меня по собственной воле, я все равно нашел бы в себе силы жить... Для тебя... Во имя тебя... Потому что мы с тобой - одно, навсегда, на все жизни и все смерти...
       Это было слишком невероятно, но Дани услышал его. Его ресницы вздрогнули, губы еле заметно шевельнулись, произнося любимое имя. Он вернулся... А потом его всего стала колотить мелкая дрожь, хотя в сознание он по-прежнему не приходил.
       Джеф встряхнул рубашку, и из ее кармана вывалился мобильник. Он быстро набрал номер и закричал:
       -- Азиль! Азиль! Нужна твоя помощь!
       И ему показалось, что даже на расстоянии он видит кривую усмешку Азиля:
       -- Шеф? - спросил он с притворным изумлением. - А как же мой приятный конкурент Рафаэль? Как он решился бросить вас одних? И неужели он не знал, что ловушки будут ждать вас за каждым углом после того, что вы устроили в Париже? Получается, к какой из сторон ни примкни, все равно проиграешь!
       -- Азиль! - умоляюще произнес Ксавье. - Когда ты приедешь сюда, ко мне в Ниццу, то выскажешь мне все, что считаешь нужным. Ты можешь даже заехать мне в морду, но на коленях прошу тебя - приезжай!
       -- Ладно, -- голос Азиля смягчился. - Скоро буду. Ждите, шеф.
       -- Погоди! - крикнул Ксавье. - Не клади трубку! Азиль, не забудь с собой Великий Изменитель! Он необходим мне как воздух! Он необходим моему брату! Ты слышишь? Я всё отдам за Изменитель!
       -- Вот как? - почти не сдерживая иронию, отозвался Азиль. - Не забыли, значит, и про секретаря вашего бессменного, и про Изменитель... Спасибо вашему брату...
       Ксавье уже не говорил, а стонал:
       -- Азиль... Я виноват перед тобой... Бери всё, что хочешь... Я больше ничего не знаю... Но умоляю об одном: приезжай немедленно вместе с Изменителем!
       -- Я всё понял, -- Азиль внезапно сделался серьезным. - Сейчас вы могли хотя бы перенести вашего брата с морского берега в комнату, а к тому времени я буду у ваших ворот. Так что предупредите прислугу. - И он дал отбой, тем самым как бы давая понять Ксавье, что уже выезжает.
      
       И только откуда-то, из сверкающей тьмы, звучал голос погибшей Лор, так искавшей Ангелов второго Поколения, голос, который ни разу не слышали ни Ксавье, ни Дани, но он словно хотел сказать в этот миг Дани что-то важное, то, что никогда не закончится...
      
       Ангел смотрит в окно, а на улице вечная осень,
       Птица бьется в стекло так, как будто впустить ее просит,
       Листья кленов трепещут, зовут быстрым пламенем взвиться,
       Свою клетку забыть и взлететь и навеки забыться...
       Только девушки голос звучит, темноту разрывая,
       И багровые тучи, как птицы, сбиваются в стаи,
       Только девушки голос твердит, что весна наступает,
       Что ни боли, ни смерти, ни страха тот Ангел не знает...
       И он верит и чувствует, как расправляются крылья,
       И готов он забыть и о слове нелепом "бессилье".
       Только пой, пусть весна продолжается, пой, не молчи,
       И сгорают, сливаясь, две тонких дрожащих свечи,
       И теперь, если Ангел исчезнет в алеющем мраке весны,
       Ей останутся крылья и самые лучшие сны...
      
       Ксавье взял Дани на руки, как ребенка, и пошел в дом. Что ему теперь оставалось? Только ждать. На улице поднялся ветер, швыряя ему в лицо песок целыми пригоршнями. Он почти ни о чем не думал, он мог только слушать сердце своего брата, и оно еще билось, вопреки всему. Ксавье прошел мимо управляющего Жермона, который только посмотрел на него большими и вечно грустными серо-зелеными глазами и ничего не сказал.
       -- Жермон, -- сказал Ксавье, не глядя в его сторону. - Сейчас приедет Азиль. Будь готов сразу впустить его ко мне.
       Жермон ничего не ответил, только слегка наклонил голову. Хозяин поднимался наверх, в свою спальню, и впервые в жизни его плечи были опущены, а сине-черные крылья бессильно волочились за ним по ступеням. Отчаяние за пять минут согнуло его, превратив юного и прекрасного Ангела с изумрудно-зелеными глазами в старика.
       И впервые в жизни он чувствовал себя совершенно бессильным. Он уложил Дани на кровать, аккуратно стер ладонью песчинки с его щеки, а сам просто сел рядом, глядя в окно на мечущиеся деревья и помутневшее небо, где сталкивались темные и белые, как морская пена, облака.
       "Ты все равно проиграешь, какую бы сторону ни принял, потому что все просто, -- прозвенел в его голове голос синеглазого Ангела. - Мы - Перворожденные, освобождены от власти материи, в отличие от вас, и ты уже ничего не сможешь поделать с этим фактом. Теперь даже Изменитель тебе не поможет, потому что ход был мой. Я заказал его, и его уже не отнимет у меня никто. Игрок напротив может злиться сколько угодно, но я нанес королю неотразимый шах, я выбрал один вариант из множества, и чего бы ты ни выдумал, рака тебе не отменить. Думай, думай, дружище Гийом, да только я не уверен, что ты сможешь что-то придумать! Ах, прости... Я с тобой заболтался, а ведь к тебе идет гость с драной физиономией. Хороши вы, сыновья Даниала, если хватаетесь за этого типа. Он - та соломинка, которая ни одного из вас не спасет в шторм, устроенный мной".
       Ксавье прислушался. И в самом деле, сквозь вой и рев ветра, обламывающего ветки деревьев и швыряющего их по всему двору, он различил скрип колес по гравию. "Азиль", -- подумал он почти равнодушно, как будто и ему невольно передалось безразличие Дани, кажется, уже не верящего ни во что. Он просто сидел, положив ладонь на руку Дани, ничего не видя и думая, что останется так сидеть вечно, если брат не откроет глаза. Он не сдвинется с места, превратив этот дом в подобие склепа, и когда-нибудь здесь всё затянут гирлянды паутины, сад зарастет, исчезнет под травой лесная дорога, и случайные путники начнут объезжать это место подальше. И это будет правильно: Грааль и его Хранитель останутся навсегда потерянными, и больше никто не захочет потревожить их покой... Они станут навсегда потерянными камнями, как и хотел Габи...
       Кто-то тихо притронулся к плечу Ксавье, но он даже не поднял головы.
       -- Здравствуй, Азиль, -- сказал он.
       Вместо ответа Азиль положил дорожную сумку на его колени.
       -- То, что вы просили, -- сказал он.
       -- Азиль, -- с трудом выговорил Ксавье. - Габи только что сказал мне... Что Изменитель не поможет... Потому что он сделал ход, и никто не вправе отменить...
       Азиль медленно подошел к Дани, неподвижно лежавшему на кровати, и всмотрелся в его открытые и ничего не видящие глаза. Как будто желая поправить его мягкие пшеничные волосы, он дотронулся до его лба. Дани тихо и облегченно вздохнул, и легкая улыбка тронула его губы, хотя в сознание он так и не пришел.
       -- Постарался конкурент ободранный, -- Азиль оскалился по-волчьи. - Но другого выхода у вас, шеф, все равно не существует. Конечно, вы рискуете многим, и я сразу хочу вас предупредить... Вы уже дважды пользовались Изменителем, и каждый раз у вас было только одно желание. Точно такое же желание осталось у вас и сейчас, но... Даже я не в силах предположить, какую ситуацию вы создадите поневоле, сообразуясь со своим желанием...
       -- У меня уже так было один раз, со шпагой Ларошжаклена, -- тихо ответил Ксавье. - Но, Азиль, терять мне все равно больше нечего. Я сделал в этой жизни всё, что мог. Я был бы рад уйти к той белой реке облаков, но никто не хочет выдать мне визу. У меня осталась только узкая тропинка, без всяких развилок, а потому мне просто придется идти по ней, вот и всё...
       Он открыл "молнию" на сумке и положил ладонь на Изменитель. Ксавье ненадолго задумался, и вдруг глаза его изменили цвет: из отчаянно-черных став ярко-изумрудными и такими сияющими, как будто он нашел страшное и неожиданное решение. Он стал прежним, юным и прекрасным Ледяным Ангелом.
       Увидев, какие поразительные изменения произошли с его хозяином, Азиль, внезапно услышавший его мысли, отшатнулся в сторону. Тусклое зеркало на стене отразило не прежнего молодого секретаря миллионера Ксавье Деланси, а пораженного ужасом воина в стальных доспехах и алом плаще. Седые волосы в беспорядке падали на его лицо. Порыв ветра, шквальный, безумный, распахнул окно, и волосы воина откинулись назад, смешавшись с осенними листьями платанов, ворвавшихся в комнату. Если бы Ксавье в этот момент смотрел на него, он был бы потрясен его пугающим обликом: морщины перерезали лицо воина, а вытекший правый глаз, кажется, был когда-то рассечен мечом.
       -- Шеф! Не делайте этого! - закричал Азиль, протягивая к Ксавье руки в железных перчатках, но ветер словно не давал ему приблизиться к Ледяному Ангелу, в руках которого череп уже светился ярким алым светом, прорезающим тяжелый сумрак комнаты.
       А Ксавье поднялся с постели, на которой лежал его бесчувственный брат и протянул к окну череп, тихо сказав:
       -- Вот мой ход. Он сделан, и вы сами вынудили меня сделать это. Я прекрасно знаю ваши Пакты, и теперь игра пойдет по моим правилам! Или мы с братом выйдем в "дамки", или пойдем под Трибунал! Но - вместе, только вместе...
       Свинцовые тучи разразились ливнем, и рядом с домом от вспышки молнии вспыхнуло старое дерево, покореженное и изломанное, чем-то похожее на жизни Ксавье и Дани. Все жизни, все лица промелькнули перед глазами Ксавье: юный король Зеленого Острова Дан, прижимающий к себе доверчиво тянущегося к нему единорога; растрепанные, охваченные безумством женщины, протягивающие руки к горлу Ледяного Ангела; хохочущая, как выходец из ада, белокурая красавица графиня дю Барри; Дани, весь прозрачный от освещающего его сентябрьского солнца, склонивший голову под ножом гильотины, жестокое и прекрасное лицо неизвестного длинноволосого божества... А потом все для него померкло, и он рухнул на ковер перед кроватью.
       Изменитель откатился в сторону, и Азиль подхватил его, мгновенно спрятав в сумку и выйдя из дома, который уже начинал заниматься огнем. Яркие языки пламени к этому времени весело плясали по крыше, и оставалось надеяться только на то, что Жермон не отлучился от своего хозяина на время грозы.
       По двору стелились клочья дыма, мешающиеся с дождем, который был не в состоянии затушить пламя. И из клубов дыма внезапно возник огромный черный конь, на которого вскочил Азиль. Глядя прямо в черные тучи с алым подбрюшьем, он закричал:
       -- Мессир, он сделал это!
       -- Можешь не смотреть туда, я здесь, -- сказал темноволосый Ангел с сияющими глазами непонятного цвета, неторопливо выходя из-за серой завесы дождя. - Я знаю, что он сделал. Не самый легкий путь, но он достоин огромного уважения.
       -- Но... Мессир... -- с трудом выговорил Азиль. - Такого... У нас еще никогда не было!
       Утренняя Звезда расхохотался:
       -- Конечно, не было! Представляю, как будет чувствовать себя Габи в роли бомжа, панка, простого человека! Он придет в реинкарнацию, и я сам встречу его лично! Даю слово, нам будет, о чем поговорить! А у него появится побольше времени поразмышлять о жизни!
       -- Но... взамен... -- Азиль с трудом сдерживал рвущегося вперед и встающего на дыбы коня.
       -- Всё произошло по правилам, -- спокойно отозвался Утренняя Звезда. - Он обменял Габи на себя и Грааль. Он отдал всё свое состояние, память - свою и его, надежду только на возможность будущей встречи... Неужели ты скажешь, что обмен не был равноценным? Впрочем, это риторический вопрос. И в реинкарнацию они придут все трое вместе. Представляешь себе картинку?
       -- И теперь... -- слова, казалось, застревали в горле Азиля. - Они что - все трое стали обычными людьми?
       Утренняя Звезда усмехнулся:
       -- А вот это уже зависит от того, насколько они осознают, кем являются в этой обычной жизни. Просто Габи теперь понятия не имеет, что он - Перворожденный. Ангелы Второго Поколения -- Хранитель забудет о том, кем он был все свои жизни, Грааль, которого Габи поразил болезнью, и мы не смогли бы этого отменить, не избавится от болезни, но забудет брата и то, что его огненные крылья способны изменять мир. Им всем троим придется попытаться осознать себя заново, заново узнать друг друга и, больше всего мне хотелось бы увидеть, что станет именно с Габи! Габи в реинкарнации! - И он расхохотался.
       Азиль с тревогой посмотрел на полыхающий дом.
       -- А они не сгорят?
       -- Нет, -- сказал Утренняя Звезда. - Слышишь? Сирены пожарных машин! Жермон сделал всё, как надо!
       Дом порозовел от пляшущего безумного огня, а потом крыша рухнула со страшным грохотом.
       Утренняя Звезда расхохотался:
       -- Интересно, как разберут люди этих ангелов, забывших свои крылья? И как господа сегенанги разберутся между собой?
       Они стояли в клубах темно-серого дыма, наблюдая, как пожарные выносят из дома два бесчувственных тела. Рядом с ними метался Жермон. Он взглянул на одного человека, затем на другого, а потом отшатнулся и прикрыл рот рукой. Ветер донес до Ангелов слова пожарных и дворецкого:
       -- И вы не можете сказать, кто из них кто? Кто Ксавье Деланси, а кто его телохранитель?
       -- О, месье, это совершенно невозможно... -- бормотал Жермон. - Они были приблизительно одинакового роста, а лица... Их лица и волосы совершенно сожжены... Теперь их не различила бы и родная мать...
       -- Хватит болтать! - крикнул один из пожарных, в то время, как остальные пока безуспешно пытались бороться с разбушевавшейся огненной стихией. - Быстро обоих в реанимацию! Там разберемся!
       -- Уходим, -- сказал Утренняя Звезда.
       -- Да, -- почтительно склонил голову Азиль и тронул поводья своего коня.
       Тучи по-прежнему клубились над землей, и молнии полыхали, совсем как в тот день, когда Грааль исчез с лица земли, и только где-то внизу, на автостраде, под большим деревом спрятался, пытаясь укрыться от хлещущей с небес воды, оборванный молодой человек с давно немытыми волосами, в выцветшей футболке. Он трясся от холода, а потом сел, обняв руками вылинявшие джинсы, приняв форму зародыша. Его блекло-голубые глаза смотрели на небо с отчаянием и злобой, и на какой-то миг ему показалось, что он слышит смех золотоволосого божества с лицом жестоким и прекрасным, и он ненавидел его всеми силами души, но не мог вспомнить даже его имя...
      
       Дани? Ксавье?
       Белая вспышка света режет по глазам ножом. Мне хочется скрыться от него, наполненного непонятными шорохами, шепотами, чужими, неприятными и странно искаженными лицами, голоса которых звучат грубо и вонзаются раскаленными иглами в мой мозг. Гулкое эхо разносит по пустынным коридорам дикие крики, и я понимаю, что это кричу я сам. Потом всплывает Тьма, заполняя собой все пространство, и она несет прохладу и освобождение от огня. Всем ртом я пытаюсь поймать ускользающую Тьму, и тогда страшные призраки отступают. Меня заполняет прохладная морская вода, и я вижу чьи-то прозрачные, как волны, изумрудные глаза. Я чувствую, что люблю их, я тянусь к ним, к воде и Тьме, я стараюсь слиться с ними всем своим существом. Я чувствую, что умираю. Я не хочу возвращаться назад, я хочу вечно видеть море и морские глаза неизвестного человека, который смотрит на меня с невыразимой нежностью и любовью, каких не было никогда... Никогда... В жизни... Я никогда не был так счастлив... Если бы это счастье могло длиться вечно...
       Свет вспыхивает снова, но уже где-то далеко. Он не режет глаза и, как мне кажется, мои глаза чем-то закрыты. И снова огонь, который растекается по всем жилам, по каждой клетке тела. Горит лицо, руки, рот, глаза. Я чувствую, что кто-то катит меня по коридорам, и снова по ним разносятся крики, и снова я понимаю: это кричу я... И опять на меня наваливается, принимает в себя спасительная Тьма...
       Иногда я уже начинаю чувствовать, как боль концентрируется в одной точке, чаще всего в затылке, справа, а уже оттуда поток огненной лавы начинает свое движение по всем сосудам. Мне кажется: во мне уже не осталось крови; она вся высохла и сгорела из-за этого льющегося пламени. Потоки воды заливают меня все реже и реже, я уже совсем неясно, смутно вижу те нежные, прозрачные, как волны Адриатики, любимые глаза. Но, по крайней мере, мне больше не так больно. Когда огненные струи заливают меня, они уже не причиняют боли, и наводят ужас только потому, что я помню, чем сопровождались они раньше. Когда это было - раньше? День назад, месяц, может, год? И какое это имеет значение? Я уже почти не понимаю, что означают эти слова...
       И все-таки больше всего я жду, когда настанет прилив ледяной прозрачной воды: она несет облегчение, тишину, покой и любовь. Я всеми силами пытаюсь забыться, чтобы ушли эти грубые раздражающие голоса и звуки. Мне нужна только Тьма, бесконечная Тьма, которую я смогу поймать горящим ртом, чтобы больше никогда не всплывать... Нужно только нырнуть. Глубже, как можно глубже, чтобы где-то там встретить те единственные в мире изумрудные глаза и понять, кому они принадлежат, потому что этот человек - я не понимаю, почему - дороже мне всего на свете...
       И в этой схватке Света и Тьмы побеждает Свет. Он насильно выталкивает меня из спокойной глубины. Он делает это так грубо, он заставляет смотреть на него, не отрываясь, и я снова от кого-то яростно отбиваюсь и кричу. Мои крики снова разносятся где-то совсем далеко, и кажутся они совсем чужими. Среди звуков слышится чужой грубый голос, что-то сердито выговаривающий, но я не понимаю смысла его слов.
       И опять наступает Тьма вместе с шепотами и шорохами, и больше нет боли, но нет и воды, в которую я мог бы опуститься, нет тех глаз, и я знаю, что отдал бы всё за то, чтобы найти их...
       Откуда я знаю, не понятно, но вокруг меня всё становится белым. Огонь становится белым, и от него снова невыносимо болят руки, лицо и глаза.
       Чей-то голос говорит ласково: "Только не двигайся. Не двигайся, мой хороший. Вот молодец, так... Так... Совсем, совсем тихо... Я не сделаю тебе больно. Это всего лишь кислород... Еще тише... Замечательно. Молодец. Просто молодец".
       "А как же потом мы сможем их различить? Огонь изменил их лица и возраст, хотя это и кажется странным, даже диким... Но по крайней мере, один из них - Деланси. А второй болен раком. Кажется, перед самым отъездом в Ниццу Деланси оставил распоряжение отдать все деньги на лечение своего телохранителя... А теперь еще вот этот пожар... После ряда убийств на фирме Деланси... Создается такое впечатление, что Деланси из миллионера стал нищим... Как говорится, от тюрьмы, да от сумы... Любопытно, кому это было выгодно?.."
       Я не понимаю значения этих слов...
       Снова Тьма... Я вижу забытое лицо женщины с огромными глазами. Она сжимает в руках большой букет алых до черноты роз. "Я так мечтала об этом дне - когда смогу купить себе сто роз", -- говорит она, и ее лицо светится счастьем.
       Розы... Алые до черноты лепестки роз, которые машинально сминает в руках Ледяной Ангел с изумрудными глазами, рассеянно прислушиваясь к какому-то гулу на улице, который напоминает гул далекого волнующегося моря...
       Какие-то незапоминающиеся лица подростков, ухмыляющихся, и я вижу выражение какой-то особенной подростковой злости. "Вон там, под забором, наша игрушка, -- говорят они. - У тебя рука тонкая, ты достанешь". И я почему-то верю им, и удивляюсь только тогда, когда вижу, что моя рука оказывается намертво пригвожденной к доске. Боли я не испытываю, только бесконечное изумление: моя рука пригвождена к доске ржавым гвоздем...
       Снова та женщина с огромными глазами. Я вижу ее из окна. Всюду лежат снежные сугробы, и она идет в черной шубе, ко мне, я это знаю. Она должна войти через десять минут. Ей нужно всего лишь перейти узкую автомобильную дорогу. Я жду ее, я бегу к двери, ожидая звонка, но она так и не приходит. Я безутешно рыдаю, повторяя: "Я забыл сказать ей, чтобы она шла осторожно..."
       Женщина с огромными добрыми глазами говорит, что я смогу купаться в море только тогда, когда вода станет теплой. Но я не могу ждать. Уже пятнадцать градусов, а солнце такое яркое, и я так хочу слиться с этими изумрудными волнами, так похожими...
       О чем он говорит? Не обращайте внимания: обычный бред... Пересадка ткани прошла успешно. Руки у него болят, но он никогда не жаловался на боль в лице.
       И снова море, бесконечное, изумрудное, ласковое море. Голос женщины: "Не заплывай далеко! Утонешь!" Изумрудные волны уже над моей головой, ледяные, несущие покой и забвение. И глаза... Те изумрудные, нежные, любимые глаза...
       И снова вспышка Тьмы. Какие-то женщины с оскаленными грязными лицами окружают черноволосого молодого человека с изумрудными глазами. Одна из тех, что находится сзади, обрушивает огромный камень на его голову, и он падает, как подкошенный. И на мгновение я снова вижу его глаза - изумленные, как у меня в тот день, когда я обнаружил свою ладонь пригвожденной к доске ржавым гвоздем. Огонь пылает в левой ноге, я не в силах наступать на нее. Я ползу к нему, задыхаясь от застрявших в горле рыданий, которым уже никогда не вырваться наружу. Страшный удар по шее. Я хочу закричать от дикой боли, равной которой нет на свете, но понимаю, что не смогу. Ледяные волны смыкаются над моей головой. Я ныряю, я хочу погрузиться в прозрачные волны как можно глубже. Я вижу любимые изумрудные глаза и читаю в них: "Ныряй! Глубже! А теперь - воскресни!"
       Вспыхивает свет. Я сделал всё так, как он сказал: воскрес, и сразу ощутил приятную тяжесть за спиной. Откуда она? Я вижу в морской воде отражение красно-золотых огненных крыльев... Неужели это мои крылья? Я хочу назад, но вода властно выталкивает меня наверх, к белому свету. Я кричу от отчаяния и страха. Я воскресаю с криком и ужасом...
      
       Дожди на юге, даже такие проливные, как вчерашний, длятся недолго. Молодой человек с блеклыми голубыми глазами не успел даже подхватить простуду. Он снял свою вылинявшую футболку, на которой надпись "Я люблю господа" была еле различима, потом джинсы, которые развесил на кустах боярышника просушиться. Футболка действительно была совсем сухая, а джинсы влажные. Ничего, просохнут прямо на нем.
       Он присел на камень около дерева и задумался. Он так и не понял, что с ним вчера произошло. Сначала он увидел ослепительную ало-золотую вспышку света и сразу подумал: "Неужели?.." А вот что было дальше и что - "неужели", он не помнил. Потом был один бесконечный дождь. Он даже на всякий случай обшарил карманы, хотя знал, что не найдет там ничего. Так и есть - ни денег, ни документов. Другого он и не ждал.
       Он обтер ботинки, отяжелевшие от налипшей грязи, о траву и, не спеша, пошел вдоль автострады. Его голова напоминала ему бомбу. Вернее, даже не бомбу, а компьютер, который настроили на хитрую программу: не решишь проблему - перегоришь, сдохнешь. В это он верил совершенно четко, и потому его мысли лихорадочно метались в поисках выхода. Кто он такой и что он должен сделать? То, что должен, он нисколько не сомневался. Но что он сможет сделать в таком виде? Его даже в самое паршивое бистро не пустят.
       Молодой человек осмотрелся по сторонам быстро, по-волчьи. Было еще слишком рано, и на шоссе пока не встретилось еще ни одной машины. Впереди виднелась только пустынная стоянка перед бистро.
       Какие-то смутные образы и видения проносились в его голове, и иногда ему казалось: он грезит наяву. Если бы это не было так реально... Крылатые всадники сшибались в схватке, и тот, что был в броне и бело-красном плаще, на вздыбленном коне и с мечом, по которому стекала кровь, был он сам. Кто-то из крылатых, упавших под копыта его бледного коня, закричал: "Габриэль!" Так... Значит, Габриэль - скорее всего - он сам. А что? Имя ему нравилось. Что ж, с этой минуты он будет Габриэлем, против которого неизвестно за какие грехи ополчился весь мир. Так пусть же этот несправедливый мир получит от него по полной программе! Его некрасивое лицо исказила усмешка. Тот, кто имеет право убивать, не может быть слабым.
       Компьютер в голове щелкнул: одна ступень пройдена, один барьер, поставленный в памяти его врагами, сломан. Ну и что? Что это ему дает? Он видел перед собой множество лиц, но не знал, кто такие все эти крылатые создания. Его губы бессмысленно шевелились, беззвучно произнося имена: Ури-эль, Тума-эль, Шах-ми-аза, Аза-зель, Рафа-эль... И вдруг его внутренний взгляд словно что-то обожгло, в точности, как вчерашняя вспышка алого света, стершая из его памяти почти всё, до белого листа. И теперь ему предстояло написать на этом листе... Он еще не знал, что именно, но был уверен, что это будет страшно.
       Его обожгло. Он увидел белокрылого ангела с длинными золотыми волосами, и губы бомжа сами собой произнесли: Дани-эль... Даниэль! Вот кто был его настоящим врагом на все времена, больше он уже не сомневался в этом! Как и в том, что однажды он сделал все возможное, чтобы тот на своей шкуре испытал, что значит - быть... Опять щелчок компьютера: стоп-сигнал. Дальше подожди, хода нет; он едва не перешел запретную черту, что-то очень болезненное, что напомнит его самого в теперешнем состоянии. Единственное, в чем он был теперь уверен стопроцентно: этот Даниэль и стал причиной его нынешних несчастий; того, что бывший рыцарь в стальных доспехах, перед которым сияющим ковром падали крылатые создания, оказался в теперешнем жалком положении бомжа.
       Он скрипнул зубами. Придорожное кафе белело уже совсем рядом. И снова он видел бой. Вернее, не бой, а убийство. Теперь он видел себя самого таким, каким он в его представлении должен был быть: высоким, красивым, надменным, с яркими синими глазами и серебряными крыльями. В одной руке он сжимал ветку лилий, в другой меч. На его губах играла торжествующая улыбка победителя. Перед ним стояли еще два юных крылатых существа. Тоже... "Ангелы?" - Выдал вопрос встроенный в мозг компьютер. - "Нет, -- ответил сам себе Габриэль. - У них есть крылья, но они не такие, как те, которых он давил копытами коня. Губы прошептали: "Сегенанги..."
       Два молодых Ангела, -- один, зеленоглазый, с сине-черными огромными крыльями, а второй - светловолосый, чем-то напоминающий того ненавистного Даниэля, с золотисто-красными огненными крыльями, стояли перед ним и спокойно смотрели на него. Вспышка бешенства: "Сейчас вы не будете так спокойны!" И рука сама поднимается вверх, крепко сжимая меч. Кажется, сине-черный первым понял, что хочет Габриэль. Габриэль видит в его изумрудных глазах ужас, но не за себя, а за брата. Он пытается сделать шаг вперед, чтобы то ли закрыть его собой, то ли оттолкнуть в сторону, но меч Габриэля быстрее. С хохотом он сносит голову светловолосому, и его обжигающие крылья меркнут на глазах. Черноволосый кричит: "Брат!" Это единственное слово, которое он успевает произнести, потому что сразу же падает под ударом меча смеющегося Габриэля на труп брата. Сине-черные и золотисто-алые перья взметаются в воздух, и ветер уносит их к далеким, белым, как морская пена, облакам.
       Да, это сделал я, Габриэль. Я имею право распоряжаться чужими жизнями, вот только у меня нет уверенности, что я отомстил до конца этому ненавистному Даниэлю. Те сегенанги, которых я убил, кажется, являлись его... Опять стоп-сигнал... Дальше нельзя, но это уже почти все равно.
       Итак, подойдя к двери кафе, он уже знал свое имя и то, что задачей его жизни было - убрать с дороги Даниэля и его выродков. Он должен найти их всех и довершить то, что не успел.
       Он распахнул дверь, прекрасно отдавая себе отчет в том, как выглядит в данный момент, и какой прием его ожидает. Но он чувствует в себе исключительный актерский талант, а потому уверен, что справится.
       Войдя в небольшой зал, где находились всего семь столиков, а остальное пространство занимали полки, пестрящие набором продуктов, при взгляде на которые у Габриэля подвело желудок, он быстро и хищно бросил взгляд в поисках хозяина. Он должен был сейчас появиться, потому что когда Габриэль входил в кафе, зазвонил колокольчик, оповещающий о приходе посетителя.
       Впрочем, долго искать ему не пришлось. Хозяин, вернее, хозяйка, худенькая женщина с измученным от постоянного недосыпания лицом, стояла за стойкой кафе, и в ее взгляде Габи читал смесь жалости и брезгливости. И еще в нем была настороженность. Габриэль был больше чем уверен: сейчас ее рука находится на кнопке вызова полиции.
       Габриэль жалко улыбнулся и сказал:
       -- Мадам... Извините... Я понимаю, как вас должен смущать мой неприглядный вид... Но понимаете... В дороге со мной произошло несчастье: меня ограбили, забрали машину, все деньги и документы...
       -- Сочувствую... -- настороженно произнесла женщина. Ничего похожего на сочувствие в ее взгляде даже не мелькнуло. - Скорее всего, она не поверила этому грязному парню с бледно-зелеными космами волос.
       Габриэль понял: надо продолжать, и как можно быстрее, иначе ее пальцы нажмут кнопку вызова. Он снова осмотрелся по сторонам. Что сделать, если она все-таки захочет вызвать полицию? Вон там, на стойке, находится блюдо с разрезанным пирогом. Несколько кусков не хватает, и посреди бисквитных крошек лежит большой нож. На мгновение Габи представил, что произойдет дальше: он схватит нож и сделает этой женщине еще один надрез - на шее (он имеет на это право!), кровь веером мазнет стены за ее спиной, и она рассмеется вместе с ним вторым, сделанным на шее, дополнительным ртом. При этой мысли Габриэль даже усмехнулся.
       Но женщина почему-то приняла эту улыбку за знак дружеского расположения ("Поистине людская психология непостижима!" - подумал Габи). Надо было ловить момент.
       -- Мадам... -- продолжал Габи. - Прошу вас оказать мне любезность: позвольте посетить ваш туалет, чтобы я мог привести себя в порядок...
       Женщина облегченно вздохнула. Ну, все ясно: она думала, что он или грабитель, или попрошайка, который станет требовать денег всеми возможными способами. Но он всего лишь попросился в туалет... Вероятно, в том, что он здесь наплел, и была какая-то доля правды?
       -- Вон там... -- и женщина указала рукой на оранжевую стрелку, уводящую в глубину зала. - Да... И еще, месье... -- Габриэль обернулся, и каждый его мускул застыл в напряжении. - Там есть вторая дверь. Она ведет на улицу... И я хотела бы вас попросить...
       Яснее не бывает: она боится, что как бы Габриэль ни отчистился, он в любом случае распугает ее первых покупателей и завсегдатаев. Он облегченно вздохнул.
       Снова улыбнулся, как мог, обаятельно:
       -- Ну что вы, мадам... Я и сам прекрасно всё понимаю. Я уйду через черный ход, и больше вы никогда меня не увидите.
       Она кивнула, и ее лицо снова приняло непроницаемое выражение. Разговор окончен.
       Следуя стрелке, Габи прошел в туалет, лавируя между стойками, а заодно по дороге прихватив пачку сухого печенья и небольшую бутылку джин-тоника, распихав продукты по карманам джинсов.
       В белоснежном туалете, сверкающем чистотой, Габи набрал огромную пригоршню мыла из автомата, а потом сунул голову под кран. Процедура мытья головы оказалась довольно долгой, потому что по идиотской европейской манере, вода из-под крана переставала течь буквально через каждую минуту, а потом еще минуту следовало ждать, когда она соизволит пойти опять. Он переходил от одного крана к другому, оставляя на полу мыльные лужи. Делалось понятно: если кто-нибудь войдет, то по головке его не погладят за устроенный свинарник. А ведь он еще надеялся хоть как-нибудь постирать свою футболку! Впрочем, ей уже давно пора на помойку.
       Габи напоследок посмотрел на себя в зеркало, пробормотав: "Чистая голова - уже половина дела...", а потом вышел из кафе через черный ход, во двор, где находились подсобные хозяйства, и к тому же открывался прекрасный вид на автостраду.
       Небо торжествующе синело, предвещая жаркий день. Деревья над головой перешептывались еще зеленой листвой, в которую вкраплялись золотые осенние нити. Если бы он был в состоянии чувствовать красоту осени! В его компьютере снова что-то стучало, пытаясь пробиться из небытия, но сейчас он не стал слушать его позывные: потом послушает, тем более, что на дороге появился небольшой грузовичок с крытым кузовом, из тех, что перевозят в Париж продукты. Собственно, об этом же свидетельствовала и надпись на кузове: "Бананы".
       Габи усмехнулся: если бананы, значит, водитель - араб. Какая разница, ему сейчас и эфиоп подойдет! Так и есть: темнокожий мулат в клетчатой рубашке и кепке вышел из кабины водителя и зашел в кафе. Осмотревшись по сторонам и согнувшись в три погибели, чтобы его не было видно за придорожными кустами, Габи подобрался к грузовичку и нырнул в кузов. Его сердце билось так, словно за ним неслись все полицейские машины страны разом.
       Он чутко прислушался. Кругом всё было тихо. В темноте одуряюще пахло бананами, упакованными в большие коробки. Тишина убаюкивала и успокаивала. Кажется, он мог немного расслабиться. Габи достал печенье, разорвал обертку и кинул в рот сразу несколько крохотных печений, мгновенно растаявших во рту. Он запил их несколькими глотками джин-тоника, после чего расслабился окончательно, надорвал одну из коробок с бананами, извлек оттуда один и тоже съел. Снова джин-тоник... Эй, постой, приятель... Тебе еще долго добираться до Парижа. Ну, может, и недолго, но немного тоника оставить все же следует.
       Его окончательно разморило, и к тому времени, когда грузовичок тронулся с места, Габи, устроившись между коробками бананов, чутко дремал, теперь уже внимательно прислушиваясь к тому, что пытался сообщить ему внутренний компьютер...
       Его мысли рвались, путались, мешались. Судя по всему, это был XVIII век... Он незримо управлял людьми, желая добраться до Грааля, пока никем не узнанного...
       Первый шаг. Мать поместила этого бастарда в иезуитский монастырь... Здесь из него должны были сделать всё, о чем он мечтал. Тихий, послушный, с такими трогательно-мягкими светлыми волосами и огромными серыми глазами, он не мог не поддаться на ухаживания ризничего Рене... Тем более, что такие отношения в монастырях культивировались и приветствовались...
       Рене подходит к нему, выбирая вечерний час, когда никто не помешает. Рене ласков, а этот мальчик понятия не имеет о том, что такое ласка и нежность: ведь свою мать он практически не видит. Он не может не поддаться! Но он не поддается: он резко отталкивает руки ризничего, и в его светло-серых глазах застывает ужас и омерзение. Он ничего не знает о своих крыльях и потому ничего не боится. Он как будто спит наяву и чего-то ждет. Чего-то, что непременно должно спасти его. Он думает об этом даже тогда, когда его по наущению ласкового ризничего Рене хлещут по рукам палкой так, что потом он месяц не может держать в руках перо. Он продолжает ждать, не испытывая ни страха, ни ненависти. Габриэль понимает, что монастырь не сломает его. Ну что ж, это - всего лишь первый шаг...
       Теперь пора взяться за его брата, того самого зеленоглазого красавца с сине-черными крыльями, который пытался спасти его, закрывая собой, и это произошло... Произошло... Во время Второго Противостояния... Что такое - Второе Противостояние? Опять компьютер дает сбои. Надо просто расслабиться, чтобы не потерять последнюю нить...
       Второй шаг... Его брат, граф Гийом. Он никогда не видел Дани (это имя возникает само собой. Неужели по аналогии с вечным врагом Габи Даниэлем? Это неважно: золотокрылого он тоже называет Даниэлем). Не видел, но ненавидит всеми силами своей страстной, а значит, не умеющей размышлять, души. Надо внушить ему: этот белокурый бастард отнял единственного человека, которого он любил по-настоящему - его мать, любовь его матери, и неважно, что она недоступна как одному, так и другому. Она вынуждена постоянно появляться в свете. Эта блестящая женщина с затаенной грустью в глазах - любовница короля. Но теперь она больше не нужна Габи. Ее надо убрать и поставить на место любовницы старого сластолюбца свою ставленницу и лучше всего, если она будет шлюхой, из самых низов...
       Вот подходящая кандидатура: красотка-модистка с пепельными роскошными волосами, обаятельное неприличие по имени Манон. Дядюшка дю Барри предлагает племяннику Гийому осуществить свою давнюю месть: унизить, а потом убить своего брата, которого он не знает, не узнаёт...
       И снова прокол. Гийом не узнавал брата до тех пор, пока не увидел его, когда приехал в монастырь забрать его для женитьбы на простолюдинке, шлюхе, которая к тому же старше его на пятнадцать лет... И когда они встретились, всё кругом потонуло в ослепительной вспышке света. Еще минута - и они узнают свои крылья, но они оба произнесли - "любовь"... Да, Габи снова прокололся, но они оставили для него еще множество лазеек, и он воспользуется каждой из них...
      
       Дани? Ксавье?
       Когда я воскрес, в солнечный сияющий день, и небо за большим окном, около которого стояла моя кровать, было бездонно-синим, совсем как в тот день, когда... По стеклу заплясал солнечный зайчик, и ко мне подошел незнакомый человек в таком белоснежном халате, что смотреть на него было больно. Человек был среднего роста, чуть полноватый, со спокойным приятным лицом и дружелюбными карими (я бы даже сказал - каштановыми) глазами. Он что-то говорил мне, хотя значения его слов не понимал. Но всё равно было жалко, что он говорил со мной так мало. Он просил вести себя хорошо, хотя мне было неясно, что он подразумевает под этим словом. Потом он сказал, что надо по возможности не поворачивать голову, не двигать руками. Когда он что-то говорил, то отчеканивал каждое слово, как будто был военным. В тот день я устал очень быстро и закрыл глаза. К тому же меня не покидало ощущение, будто я вижу за его спиной большие черно-желтые крылья. Или это так подействовали на меня яркий солнечный свет и прыгающие солнечные зайчики?..
       Он пришел на следующий день. Я заметил, что вместо белого халата он надел серый свитер: наверное, заметил, что в прошлый раз мне было больно смотреть на белизну больничного халата. Этот человек опять пытался говорить со мной. "Закрывай глаза, если согласен, и оставляй их открытыми, когда хочешь сказать "нет".
       Тебе больно? - Да.
       Болит лицо? - Да.
       Руки? - Да.
       Понимаете, что я говорю? - Да.
       Как вы оказались в больнице? Вы помните, что с вами случилось?
       Наверное, мои глаза открылись с таким отчаянием, что он слегка покачал головой и ушел.
       Пришла сиделка сделать очередной укол. Почему у нее такие огромные руки? На вид они кажутся мягкими... Но это - только иллюзия. Она смотрит на меня, и я вижу в ее светло-карих, почти желтых, глазах, свое отражение - забинтованную голову и лицо, и в этом сплошном переплетении бинтов жили только серо-зеленые глаза.
       Кому принадлежали те удивительные изумрудные глаза?.. Спи...
       Следующие дни были настоящей адской мукой. Я не чувствовал себя человеком: просто существом без имени, которое то перекладывают, то возят по коридорам, то снимают с рук бинты, и я больше всего на свете не хочу кричать, но крики - никакого сомнения - мои - разносятся по всем больничным коридорам. Где мой брат? Я хочу видеть его! Только он один смог бы защитить меня от этого кошмара!
       Еще через несколько дней появился доктор, объявил свою фамилию, очень странную - Семьяза. Он обрадовался, когда спросил через пять минут, помню ли я его фамилию, и был счастлив, когда я смог повторить ее.
       -- Скоро с вас снимут эти бинты, -- сказал он. - Если честно, мне даже немножко жаль этого: вы мне нравились таким.
       Но даже если это нравилось доктору, то совершенно не нравилось мне, но произнести этого я не мог просто-напросто физически.
       Еще несколько дней я пытался выучить некоторые части речи. Самыми легкими оказались прилагательные и глаголы. С существительными было труднее. В памяти не осталось ничего. Только несколько слов: Париж, Гийом, Даниэль.
       -- А мою фамилию помните? - спросил доктор.
       Я сказал и даже не коверкая слово.
       -- Ничего, будем надеяться, что ваша амнезия скоро пройдет.
       -- Я хочу увидеть себя.
       Семьяза исчез из поля моего зрения, и при всем желании я не смог проследить за ним: слишком болели глаза. Через минуту он вернулся, держа в руках карманное зеркальце, и поднес его к моему лицу. Я попытался поднять руку, но сразу же острая боль огненной лавой растеклась по всему телу.
       Передо мной слегка дрожит зеркало. И это я? Я сижу на кровати, опираясь спиной на подушку. Мои руки привязаны к кровати, и это мне совсем не нравится.
       -- Когда мне развяжут руки?
       Он непонятно улыбнулся:
       -- Вам надо поменьше двигаться, а вы - беспокойный пациент. Пожалуй, самый беспокойный из всех, кого я когда-либо видел.
       Передо мной находится нечто замотанное бинтами. Откуда из подсознания выпрыгнуло слово "сегенанг". Да, только такое слово и может подойти к существу, которое я видел в зеркале. Доктор как будто услышал мои мысли.
       -- Не пугайтесь. Скоро мы снимем бинты, и вы будете довольны своей внешностью, ручаюсь вам. На самом деле вы очень привлекательны.
       И тут у меня вырвалась целая фраза. Уже давно я не мог этого делать: связывать слова в предложения.
       -- Где мой брат?
       Он изумленно поднял брови и убрал зеркальце в карман брюк.
       -- У вас нет брата. Вроде не должно быть...
       Если бы я мог, то закричал, но что получилось, то и получилось:
       -- Где мой брат? Что с ним?
       Семьяза слегка нахмурился:
       -- Не говорите больше никому этих слов. Будем считать, что в вашем болезненном восприятии ваш шеф Деланси стал чем-то вроде брата. Если это так, могу вас обрадовать: он поправляется гораздо быстрее, чем вы и, возможно, если у него возникнет желание, даже встретит вас лично, когда мы будем выписывать вас из больницы. Да и в дальнейшем... Впрочем, не буду нагружать вас информацией. Вам и так слишком тяжело. И никому не говорите о своем брате. Если, конечно, не хотите попасть в дурдом.
       -- У меня серо-зеленые глаза...
       -- Да, как волны Луары.
       Дежа антандю... Кто-то уже говорил мне эти слова... Или я слышал их где-то?..
       -- Вам нельзя много двигаться, зато надо много спать... Не думайте пока ни о чем.
       Он должен был сказать мне что-то очень важное, но так и ушел, не сказав больше ничего, но я был уверен, что Семьяза знает что-то очень важное для меня.
       Он ушел, а меня снова положили пластом. Сегенанг... Сегенанг...
       Я и в самом деле страшно устал, и впервые заснул без укола, повторяя "Гийом... Даниэль..."
      
       Для себя Габи уже уяснил, что может пользоваться почти неограниченным влиянием на людей. Почти... Если бы не эти два ненормальных, которые упорно портили его игру. Он пойдет до конца, он убьет их, и сейчас он ударит по этому мальчишке с огненными крыльями сразу с двух сторон: влюбленной в него до потери памяти Манон и его братом. Он докажет, что любовь способна убивать, и он сделает это сейчас же. Главное - что младший сегенанг так и не знает о своих крыльях, потому что для него нет других богов, кроме зеленоглазого красавца-брата. Ему сейчас не до огненных крыльев...
       Как и его брату, не помнящему свои сине-черные крылья, которые трепещут над ним знаменем: он готов убить брата, -- только бы не отдавать его проститутке. Вот и хорошо: он всегда поддавался гневу, заводился с полоборота. Страшно представить, если бы огненные крылья были у него, но он с начала времен - всего лишь Хранитель. "Бей меня! Я - твой враг!" - кричит он Дани, с яростью нанося рубящие удары шпагой, но слышит в ответ только: "Я не могу... Ты - мой брат. Я люблю тебя..." И в этот момент удар лучшего фехтовальщика Парижа достигает цели, и полукровка с огненными крыльями падает к ногам Хранителя с пробитой головой, обливаясь кровью.
       Кажется, Габи достиг того, чего хотел. Никому еще не удавалось выжить от ударов непобедимого графа Гийома. Но... Что это? Пелена ярости падает с глаз Хранителя, и он опускается на колени перед покалеченным братом, прижимает к себе, обнимает его. Что он шепчет? - "Брат, прости меня, не уходи. Я люблю тебя. Я не смогу жить без тебя... Я люблю тебя..." И снова ослепительная вспышка белого огня откидывает Габи в сторону.
       "Ничего, -- шепчет он. - Ничего. Игра еще не закончена. У меня есть еще Манон..."
       Едва увидев белокурого мальчишку, Манон влюбилась в него без памяти. С первого взгляда и на всю жизнь он стал ее манией. Она должна довершить то, что начал такой же обезумевший от любви граф Гийом. Грааль уже страдает провалами в памяти, он уже наполовину выведен из строя. Осталось только приучить его к наркотикам, и она сделает это, ворвавшись в его комнату в первую же брачную ночь. Пусть брак фиктивный, но она хочет его по-настоящему! И вот уже мощный удар ее слуги-негра швыряет на пол мальчишку. Если он опомнится хотя бы на минуту, то сожжет обоих, а вместе с ними и планы Габи. Этого не должно произойти! Но ты же давно пристрастилась к кокаину, Манон! Умница, девочка, давай, вперед! Ух ты, какая доза! Если он выживет после нее, то станет, как минимум, наркоманом, а как максимум - законченным инвалидом! И хорошо, если увидев его в таком состоянии, граф Гийом завершит то, что начал, ударив его шпагой!
       И он видит. Он подходит к брату, распластанному на постели и смотрящему в никуда ничего не видящими, широко распахнутыми глазами. Хватай шпагу, Гийом, и уничтожь этого маленького распутника! Но что он опять делает? Он заворачивает его в простыню, обнимая как ребенка. Его глаза широко открыты, как и у его брата, и он не замечает, как текут по его щекам слёзы. Как и прежде, он повторяет: "Я люблю тебя, я люблю тебя..." И огненная вспышка хлещет Габи по глазам. Он больше почти ничего не видит.
       Кажется, здесь он вообще ничего не увидит, кроме ослепительного океана белого света, и он отдает последний приказ - убить обоих. И бывшая любовница никуда не годного короля, красавица Манон, начинает танец "Черного сентября": ведет всех работниц Сент-Антуанского предместья к дому Хранителя. Как смешно, что он до последней минуты пытается защитить свой безумный Грааль! Он выходит к ним, распахивая руками двери, и на мгновение перед взором Габи возникает тот, кого зовут Даниэлем - на кресте. Только эти поступят с Хранителем гораздо страшнее: они порвут его на части, а Грааль, бросившийся к нему на помощь из окна, будет ползти к нему, уже почти труп, уже почти ослепший, так больше ничего и не понявший, даже когда на его шею упал нож гильотины...
      
       Дани? Ксавье?
       -- Кажется, по паспорту вас зовут Винченцо Каэль.
       -- Это не мое имя! Оно - чужое! Я помню только одно имя -- Дани!
       -- Давайте-ка потише или нам снова придется привязать вас к кровати. Или вы не помните свое имя, или вы - не телохранитель Ксавье Деланси, который, кстати, сейчас тоже ничего не может вспомнить...
       -- Дайте мне увидеть моего брата! Тогда я смогу вспомнить! Тогда он сможет вспомнить!
       Меня снова пронзает острая вспышка огненной боли.
       -- Итак, давайте попробуем сначала, -- терпеливо говорит доктор Семьяза. - Ваша машина? Номер?
       -- Не помню.
       -- Где вы проживали в Париже?
       -- Со своим братом. Название улицы не помню. Почему мне никого нельзя видеть?
       На последний вопрос он отказывается отвечать.
       -- Успокойтесь. Вам нельзя волноваться. Я приду к вам завтра, и тогда мы поговорим...
       Я уже привык к тому, что после его ухода мне дают снотворное, но вот уже несколько дней я не принимаю лекарств. Когда уходит Семьяза, и вместо него появляется сиделка, я делаю вид, что сплю.
       Но на самом деле по полночи я не сплю, до головной боли пытаясь вспомнить хоть что-то, но пока безуспешно. Я вижу только удивительного красавца, похожего на Ангела, сошедшего с готического собора. Черноволосый, с прозрачными изумрудными глазами, он бежит ко мне навстречу по прибрежной полосе бездонно-синего моря. Он смеется от счастья и, хотя шум прибоя относит в сторону его слова, я все равно слышу, как он кричит: "Я люблю тебя!"
      
       Грузовичок остановился, и Габи сразу открыл глаза. Судя по всему, машина никуда больше двигаться не собиралась, да к тому же со всех сторон слышались переговоры на быстром и отвратительном на слух арабском языке. Габи понял: шофер прибыл к месту назначения, и он сейчас находится в каком-нибудь арабском или негритянском квартале.
       Он осторожно выглянул наружу. Так и есть: кругом царит непроглядная ночь: хоть глаз выколи, и ни одного фонаря в округе. И как только эти черномазые, которые кучкуются вдалеке, исхитряются видеть друг друга? "Приятель, -- сказал ему внутренний голос. - А не кажется ли тебе, что сейчас начнется разгрузка, и тогда тебе придется не слишком весело, когда вместе с бананами они вытряхнут твою драную персону?
       Габи змеей выскользнул из грузовичка, на всякий случай запихав в карман джинсов еще один банан из разорванной коробки, и прокрался мимо корпуса машины. Если ему повезет, шофер ехал всю дорогу без напарника, и тогда...
       Кабина была открыта. Скорее всего, шофер решил, что может расслабиться. И в самом деле, чего опасаться, когда находишься среди своих? Габи понятия не имел, откуда у него это профессиональное умение, но он сразу определил, как может поживиться. На одном из сидений лежал аккуратно сложенный костюм. Его-то Габи сразу же и схватил, а потом залез в бардачок и наощупь - потому что темень стояла непроглядная - вытащил бумажник и документы.
       Совсем рядом раздались оживленные разговоры на арабском. Габи вздрогнул и метнулся в кусты. Он услышал изумленный возглас шофера, и волна страха окатила его с ног до головы. Габи побежал, не разбирая дороги. Он остановился только тогда, когда уперся в глухую стену, позади которой успокаивающе шумел автобан.
       Габи несколько раз глубоко вздохнул, чтобы перевести дыхание, стянул с себя грязную футболку и джинсы, надел украденную джинсовую рубашку, легкий летний пиджак и брюки кремового цвета. Не совсем удачное сочетание, но... "дареному... пардон... украденному коню в зубы не смотрят...". Из кармана рубашки он выудил сигаретную пачку и документы, выданные на имя Ахмеда Мурцаева. Габи усмехнулся: "Неплохо, неплохо, судя по имени, паспорт является поддельным, а потому в полицию никто заявлять не станет. Бывший владелец паспорта закажет себе другой, и на этом всё закончится. Габи вынул из пачки дешевую сигарету и с наслаждением закурил.
       Никуда не торопясь, он шел вдоль стены, казавшейся бесконечной, когда его глаза обожгло граффити, выполненное черной краской: силуэт Ангела, который в одной руке держал ветку лилий, а в другой меч, который заносил над головой стоящего перед ним, опустившись на колено, головой молодого сегенанга. На какую-то минуту его сердце вспыхнуло факелом: о нем помнят! Не просто помнят! У него есть мощная организация, при помощи которой он выполнит свое задание, цель всей жизни!
       Кто-то осторожно притронулся к его плечу. Габи вздрогнул и обернулся. На него смотрел огромный улыбающийся негр.
       -- Привет, Габи, -- сказал он. - Где ж ты пропадал? Ты же сам знаешь: без тебя наша организация - ничто.
       Так он - один из Этих? Удача следует за удачей! Правильно говорят: хочешь стать богатым, придумай свою религию или хотя бы секту! А в том, что Габи богат, он больше почти не сомневался: деньги он чуял, как хорошая собака - запах. Но почву все-таки придется основательно прощупать...
       -- Прости, друг, -- улыбнулся он. - Я вчера попал в аварию, и теперь... Знаешь, бывают провалы в памяти. Кое-какие события помню, особенно самые важные, но вот с именами - совсем плохо...
       Негр снова улыбнулся:
       -- Винни дель Торо, -- представился он. - Между прочим, твоя правая рука, Габи.
       -- Давай свою правую руку, -- сказал Габи. - Дель Торо - тебе очень идет! Ты и вправду похож на огромного упертого быка!
       Они шли куда-то в сторону от автострады, но Габи решил, что Винни лучше знает, куда им сейчас идти, приведет куда надо, можно не сомневаться!
       -- Полиция сильно повредила нам со своей последней облавой, -- говорил Винни. - Но серьезного ущерба в рядах организации нет. Овец, самых дурных и паршивых, забрали, но все настоящие ребята остались...
       Он усмехнулся и хитро взглянул на Габи.
       -- А признайся, ведь ты как будто чувствовал подвох: лучших наших бойцов сберег - и Салмана, и Тимура, и Османа... Хотя... -- он сразу помрачнел. - Задачу мы так и не выполнили...
       Лицо Габи исказила кривая ухмылка:
       -- А ты еще не понял, Винни, почему меня не было?
       Винни остановился, как вкопанный, и огромными глазами уставился на Габи, как будто видел его в первый раз.
       -- Так этот пожар в поместье Деланси, о котором писали в газетах...
       В глазах Габи промелькнуло что-то надменное, и впервые в нем проблеснуло нечто, напоминающее Габриэля из его видений.
       -- Да, -- сказал он с видом скромного героя. - Моя работа.
       Он наклонился к самому лицу Дель Торо:
       -- Но миссия не завершена...
       Дель Торо кивнул:
       -- Деланси и его телохранитель находятся в больнице. Вы не убили их, но, по крайней мере, досталось им так, что мало не покажется!
       Габриэль оскалился:
       -- Зато мне этого кажется мало! Я заставлю их обоих ползти ко мне на коленях! Уничтожу, сделаю нищими, сделаю так, чтобы они умирали не один, а множество раз!
       Теперь уже Дель Торо отчеканил с видом генерала, несущего главнокомандующему весть о победе:
       -- Так у нас все есть для этого шеф. Больница, где они находятся... Знаете, кто там работает главным врачом? Наш человек, из "Наследников" - Мишель Пулен. А из этого следует...
       -- А из этого следует... -- глаза Габи сделались беспощадно-ледяными. - Что ты, Дель Торо, можешь хоть в лепешку разбиться, но с завтрашнего дня я буду работать санитаром в этой больнице. Понял ты? И я не только уничтожу их, но и заставлю Деланси подписать все бумаги, по которым все деньги перейдут к нам.
       -- Да он скорее удавится! - недоверчиво хмыкнул Дель Торо.
       -- Тогда я удавлю его брата, -- равнодушно пожал плечами Габриэль. - А как я умею это делать, ты, наверное, хорошо знаешь.
       Он пристально посмотрел прямо в глаза Дель Торо, и огромный негр вдруг уменьшился в росте, и Габи с нескрываемым удовольствием увидел неподдельный страх, ужас, о котором он всегда мечтал. Он должен был сделать то граффити на стене автобана реальностью, он жаждал этого больше всего на свете и был уверен, что ради этого пойдет на всё. Решительно на всё...
      
       Дани? Ксавье?
       Я непрерывно видел один и тот же сон. Я видел неизвестного молодого человека с трогательно-мягкими светлыми волосами. Он спал на шелковых простынях, уткнувшись лицом в подушку, но откуда-то я знал, что у него удивительные, огромные серые глаза, похожие на цвет парижского неба в ненастный день. Я смотрел на него и испытывал чувство острой нежности и любви. И еще отчаяние, потому что мне было известно: он давно и безнадежно болен, и я должен, я обязан быть с ним, чтобы помочь ему. Но как? Я и сам не знал этого, просто был уверен, что это в моих силах.
       За спиной молодого человека мерцали призрачные красно-золотые крылья, совсем тусклые, больные, как и он сам. Я протянул руку, чтобы погладить его волосы, поправить его бессильно свесившуюся с кровати почти прозрачную руку, когда услышал голос:
       -- Просыпайтесь, господин Деланси. Я и так вижу, что вы уже давно проснулись.
       Я открыл глаза и увидел человека лет тридцати с карими глазами и коротко стриженым ежиком волос. Поскольку на нем был белый халат, я решил, что это и есть мой лечащий врач. Я посмотрел на его большие руки и внезапно вспомнил, что у него ловкие пальцы. Вот только когда это было? Кажется, у меня произошло две комы, и как раз в промежутках между ними я и мог видеть эти пальцы.
       -- Вы не помните меня, господин Деланси?
       Я не помнил.
       -- Моя фамилия - Семьяза, -- сказал он.
       Странная фамилия, но почему-то очень знакомая.
       -- Как вас зовут?
       -- Говорят, что Ксавье Деланси, но я ничего не помню.
       -- А если вот так? - Он выложил передо мной целый веер цветных фотографий.
       На фотографиях я увидел счастливо смеющегося зеленоглазого молодого человека с темными и тонкими густыми волосами. На некоторых он обнимал каких-то девушек, на других - видимо, на римской площади, улыбался, глядя на голубя, доверчиво севшего ему на ладонь. Несколько фотографий изображали молодого человека в одежде аристократа XVIII века. Вот он, весь золотой от загара, сбрасывает черную рубашку, и вид у него такой, как будто перед ним стоит кто-то, не попавший в кадр, какой-то человек, которому он готов бросить вызов. Этот молодой человек идеально красив, он напоминает готического ангела. Я рассматриваю фотографии с интересом, но у меня нет уверенности, что это я. Я воспринимаю его как совершенно постороннего. Вот он выходит из своей шикарной машины... Снова юный аристократ... Слегка склонив голову набок, так, что длинные темные волосы, перехваченные шелковой ленточкой на затылке, падают на его левое плечо, он читает толстую книгу и, как мне кажется, просто для вида. И он подтверждает мое предположение, потому что на следующей фотографии книга уже валяется в углу, а молодой человек, не поднимаясь с кресла, снисходительно протягивает руку к молодой и привлекательной, но уж очень жеманной женщине.
       Я чувствую себя безумно уставшим и вдруг, неожиданно для самого себя, спрашиваю:
       -- Где мой брат?
       Доктор отводит глаза и говорит с таким видом, будто разговор ему крайне неприятен:
       -- У вас нет брата. Вы узнали себя на фотографиях?
       -- Нет... Это - я?
       -- Завтра вы убедитесь в этом, когда с вашего лица снимут все эти безобразные бинты.
       -- Представляю, какое чудовище я увижу! - заметил я. Сообщение не вызывало никаких эмоций.
       -- Вовсе нет, -- сказал Семьяза. - Вы увидите точно такое же лицо, как на фотографиях, которые я вам показывал. Вот только волосы... Но они у вас отрастут быстро.
       -- Где мой брат?
       Он не желал даже слышать мой вопрос, а сам спросил:
       -- Вы помните номер своей машины?
       Номер машины я выдал ему на автомате.
       Он довольно улыбнулся:
       -- Ну вот, видите. Ваша память восстанавливается очень быстро. Поздравляю.
       -- Если я все так хорошо помню, как вы говорите, скажите, где мой брат? Это светловолосый молодой человек.
       Семьяза быстро закивал:
       -- Ага, ага... С огненными крыльями за спиной! Лучше подумайте пока о более приятных вещах. Неприятные будут ждать вас за стенами клиники.
       Он протянул мне огромный сверток.
       -- Что это? - спросил я.
       Семьяза развернул сверток. Там оказался огромный букет алых до черноты роз.
       -- Его прислал вам один ваш давний друг. Заметьте, рядом с букетом он оставил ключи от машины. - Семьяза позвенел брелком.
       При виде черных роз мое сердце сжалось. Надо спасти моего неизвестного брата, и только я смогу сделать это!
       -- И как же зовут этого друга? - спросил я.
       Я не помнил решительно ничего.
       -- Тони Маркантони. Кажется, итальянец и, кажется, состоятельный, -- ответил Семьяза. - Он справляется о вашем здоровье по три раза на дню. Вообще-то он живет в Марселе, но, когда узнал... что с вами произошла катастрофа, как тут же примчался в Париж.
       -- Катастрофа? - я мучительно пытался припомнить обстоятельства катастрофы, о которой он говорил, но в голову ничего не приходило. Мрак. Пустота. - Я ничего не помню.
       -- И не надо. Думайте о завтрашнем дне, когда с вас снимут повязки. Думаю, что все ваши шрамы хорошо зарубцевались. Может быть, при виде вашего друга вы и вспомните что-нибудь...
       Снова боль... Нет, не физическая, но такая сильная, что я понимаю, где находится душа и что этот сигнал идет от нее и означает одно - "опасность!"
       -- Где мой брат и что с ним? - спрашиваю я, уже не в силах сдержать отчаяние в голосе.
       -- Ну, ну, не глупите. Вы же разумный человек. Я верю, что вы сможете выбраться из всех передряг... А теперь... Мне уже пора уходить. Отдыхайте. Завтра вам предстоит тяжелая работа, но на первое время вы, по крайней мере, устроены. Ваш друг взял вас под опеку, а значит, крыша над головой и всё необходимое у вас будут.
       Я едва не поперхнулся:
       -- Вы хотите сказать, что я нищий?
       Он пожал плечами:
       -- Если бы вы знали, как трудно ответить на этот вопрос. Вы поймете это потом. И, скорее всего, в дело придется вмешаться полиции. Что-то странное произошло с вашими сбережениями. Но пока, да, могу сказать только одно, дорогой мой, -- вы нищий, как ни прискорбно это звучит...
      
       Дани? Ксавье?
       В этот день, когда я проснулся, со мной рядом не было прежней сиделки с большими мягкими руками. Вместо нее неподалеку от моей кровати сидел неприятный молодой человек с блеклыми голубыми глазами.
       -- А где прежняя сиделка? - спросил я.
       Он ничего не ответил, глядя на меня подозрительно и напряженно.
       -- Этой ночью вы дежурили рядом со мной, когда я спал?
       -- Да.
       -- Мне нужно увидеть моего брата, и я требую, чтобы вы отвязали мои руки!
       Мне показалось вдруг, что передо мной находится не человек, а компьютер. И голос такой же бесцветный, как у машины, но притом еще и злобный. Он глядит на меня с ненавистью:
       -- Нельзя.
       -- Где мой брат?
       Молчание и снова - ненавидящий взгляд. И тут только одно слово вспыхнуло в моей голове: "Враг!" Тот, кто разлучил меня с братом, этот урод с выцветшими блекло-голубыми глазами и взглядом маньяка. Волна ненависти поднялась откуда-то от живота, а потом охватила затылок. В палате затрещала проводка, приборы перегорали, щелкая, как каштаны на сковороде. Горящие провода упали на мою постель, бинты, которыми были привязаны мои руки, вспыхнули. Я рванулся вперед, больше не обращая внимания на адскую боль, ударил его огромным загипсованным кулаком. Он упал со стула, как кукла.
       Надо бежать отсюда, срочно! Найти брата и бежать! Но сначала придется снять бинты: в них я и до конца коридора не дойду. Я бросился в ванную комнату и начал срывать бинты слой за слоем. Скоро я увидел себя. Мое лицо. Мои глаза смотрят прямо внутрь меня. Они остались теми, что я так часто видел во сне в последнее время - серо-зелеными, огромными, с оттенком какого-то странного удивления. Кажется, это изумление имеет изумрудный приятный оттенок. Лицо совершенно гладкое, шрамов не осталось никаких. Незнакомое, но приятное лицо. Кто же ты? Они говорили - Винченцо Каэль. Нет, это не мое имя.
       В палате раздался грохот. Видимо, этот санитар очнулся и вызвал обслугу. Наверное, я не успею даже переодеться.
       Я слышу истеричный крик того, что с голубыми глазами:
       -- Он напал на меня! Он - буйнопомешанный! Он едва не сжег палату!
       Когда я вышел из ванной, дверь в палату уже загораживали огромные санитары со взглядами питекантропов. Не успел я сделать и шага, как они навалились на меня, пытаясь схватить за руки. Я кричал, отбивался, вырывался... С таким же успехом я мог бы сражаться с горной лавиной. Я почувствовал, как в мое плечо впивается игла. "Дежа вю"... Когда-то это уже было... Последним, что я услышал, было:
       -- В "Симург" его, в отдельную палату, будем прочищать мозги. У него шизофрения.
       В последний момент у меня мелькнула всего одна отчаянная мысль: "Так кто же я в конце концов? Ксавье? Дани? Мы так срослись друг с другом, что я больше ничего не понимаю. Но... Я так люблю того, кого называют Дани, что пусть это имя будет моим..."
      
       Несмотря на то, что Дани проснулся, открывать глаза ему совсем не хотелось, и он изо всех сил пытался притвориться спящим. Хотя бы потому, что в комнате он находился не один. Двое собеседников, считая его спящим, переговаривались между собой приглушенным шепотом, в котором явственно ощущалась еле сдерживаемая ярость.
       -- Или этот вопрос решится в течение ближайших трех дней, или я кончаю возиться с вами, дражайший месье Габриэль, -- произнес один из собеседников ледяным тоном, тихим и спокойным голосом, но таким страшным, что от него мурашки бежали по телу, а желудок непроизвольно опускался куда-то вниз. Так мог разговаривать только человек, привыкший отдавать приказы. Вернее, в его голосе не слышалось ничего человеческого. Дани не удивился бы, если бы фраза принадлежала автомату, обтянутому человеческой кожей.
       -- Я все сделаю, Осман, ты что, меня плохо еще знаешь? -- раздалось в ответ.
       "Голос стерильный, как у врача, который ради пустячного эксперимента спокойно отрезает головы белым мышам, а потом идет обедать в ближайшую забегаловку, не забывая по дороге шлепнуть по заднице симпатичную медсестру, встретившуюся на его пути случайно".
       - Еще за всю историю этого заведения не было такого человека, что у меня не заговорил бы. Да, собственно, вы и сами увидите, тем более, что это и в ваших интересах.
       -- Не уверен, честно говоря, имеет ли все это смысл, -- медленно и раздумчиво протянул тот, кого называли Габриэлем, -- Вряд ли он что-то знает, а если знает, то все равно: это и ежу понятно: этот маленький паскудник и развратник все деньги забрал у Деланси, уж не знаю, как это у него получилось, в постели, наверное, -- и он захохотал, подражая манере невоспитанных подростков. - Даже журналюги подтвердили, что за все время, пока они прятались у них за спинами, за кустами, буквально в двух шагах от этих голубков, которые ворковали в уличном кафе, они не услышали ни единого звука, если не считать немногих фраз, которых они совершенно не поняли и которые не имели к деньгам как будто никакого отношения.
       -- Вот именно: как будто.
       На эту фразу своего собеседника Габриэль не обратил ни малейшего внимания. Он продолжал, как будто его и не прерывали.
       -- Ну, я-то все равно устроюсь так или иначе, чего не могу сказать о вас, уважаемый месье Габриэль. Может, много у вас накоплений? Не думаю. Вы с вашей развеселой компанией существовали всю дорогу за мой счет. Я по крайней мере смогу выехать из-за вашего прогнившего "золотого занавеса". Честно скажу, на этом все и закончится, но совершенно исключено, что остаток жизни мне придется провести, подбирая с мостовой сигаретные окурки, как это делали аристократы, сбежавшие из России в начале века во Францию. Все мои накопления уйдут на взятки, но я все-таки буду жить и довольно неплохо. А вот вы... Вам и на взятки не наскрести. Билет на поезд в какой-нибудь Амстердам вы, конечно, найдете. Поэтому свое будущее вы должны представлять себе очень четко.
       Не забывайте, вы имеете дело не с простым шизофреником, а с Носителем Огненных Крыльев, которого вам удалось опять же исключительно с моей помощью выкрасть из приличной парижской клиники. Вам дается три дня: это максимум, а потом ваше заведение взлетит на воздух, даже если вы привяжете его к кровати. Но не исключено, что ему вдруг взбредет в голову поторопиться, когда он почувствует, что вы собираетесь сделать с его братом. Заметьте, для этой акции снова я оставляю вам своих людей. Это смертники, убежденные, что попадут в рай после смерти, а потому пользуйтесь ими сколько угодно и как угодно. Это - последняя дружеская помощь, которую я смогу оказать вам.
       -- Мы с вами хватаемся за соломинку, -- сказал Габриэль, и в его голосе прозвучало злобное отчаяние.
       -- Так ведь все равно ничего другого нет. К тому же его братец в ближайшее время вряд ли сможет быть мне полезен. Он прочно и надежно потерял память при пожаре - без дураков говорю вам это, и вряд ли в ближайшие месяцы вспомнит хоть что-нибудь. Чемоданы-то у вас, надеюсь упакованы? Полиция здесь иногда любит показать, что умеет работать, а некто Арманьяк, на вас, дорогой Габриэль, кажется, давно зуб имеет, и даже не зуб - целый клык! У меня чемоданы готовы: волки не любят подставляться полицейским ищейкам. И ждать вас я не намерен, даю вам слово. Вы тут на Западе привыкли считать нас дерьмом последним, но, право слово, это не так. И в России я поднимусь получше, чем в вашем Париже.
       Габриэль тихо выругался. Дани слышал, как он некоторое время нервно мерил шагами комнату, а потом остановился. "Он смотрит на меня", -- подумал Дани. Этот леденящий, полный ненависти взгляд, он ощущал всей кожей. Помимо воли или от невероятного напряжения его ресницы вздрогнули, и сразу же рядом с собой он почувствовал движение воздуха.
       -- Просыпайся. Нечего дурака валять, -- услышал он голос Габриэля над самым ухом. Из его рта неприятно пахло не то сигаретным перегаром, не то, что было ближе к истине - какой-нибудь желудочной болезнью.
       Дани открыл глаза и увидел его: невероятно худого молодого санитара с блекло-голубыми глазами, которого он пытался ударить в парижской клинике. Его волосы, по контрасту с молодым, хотя и некрасивым рябым, лицом, были теперь почти совершенно седыми, с неприятной прозеленью, перехваченными обычной резинкой в длинный волнистый хвост, довольно нелепо смотрящийся на фоне его белого халата, один из карманов которого был испачкан чем-то желтым. Светлые глаза навыкате смотрели на Дани с нескрываемым отвращением и ненавистью.
       -- Сначала, наверное, с ним захотите поговорить вы, месье Осман? -- спросил он своего собеседника, человека без возраста и лица в строгом сером костюме и дымчатых очках, скрывавших его глаза. У него была совершенно не запоминающаяся внешность - вероятно, в силу его профессии. Лицо без примет цвета застиранной кухонной клеенки, наводящее ужас своей невыразительностью.
       -- Поговорю, -- коротко согласился человек без лица и подтащил стул, отвратительно поскрипывающий железными ножками по паркетному полу к кровати Дани.
       Он уселся, закинув ногу на ногу, и долгое время смотрел прямо в глаза Дани, ничего не говоря, а потом, прокашлявшись, начал.
       -- Как вас зовут?
       -- Дани, -- ответил молодой человек. - Хотя в больнице говорили, что по паспорту я - Винченцо Каэль.
       Он не испытывал совершенно никаких эмоций, предпочитая думать, что спит и видит неприятный сон.
       Осман поморщился.
       -- Нет. Полное имя. Дани... И как там дальше?
       -- Не помню, -- безмятежно признался Дани, и это было чистой правдой.
       -- Кто вы по профессии?
       Словно кадр киносъемки, Дан увидел ряды запыленных компьютеров, себя самого, склонившего голову - видимо, заснувшего - прямо над клавиатурой, книгу с оранжевой обложкой - репродукцией картины Сальвадора Дали "Портрет моего умершего брата" - лицо молодого человека, распадающееся на отдельные сегменты, но от этого не становящееся ни менее выразительным, ни менее привлекательным.
       -- Кажется, я был... писателем,. - неуверенно произнес Дани. - Хотя... В клинике я слышал, будто был телохранителем... Не помню. Не знаю. Я мог быть кем угодно...
       Человек в дымчатых очках слегка наклонил голову:
       -- Ну да, в каком-то смысле... Писателем...
       -- Что значит - "в каком-то смысле"? - напряженно спросил Дани.
       -- А как можно назвать писателя, которого практически никто не знает и не читает? Но вы все-таки и вправду писали. Можете назвать последний день, когда вы приходили на работу?
       Внезапно Дани ощутил страшную усталость.
       -- Нет, -- сказал он. - Ничего не помню.
       -- Давайте попробуем вспомнить это вместе, -- голос Османа прозвучал с нехорошей ласковостью. - Я наводил справки на вашей работе у некоего Деланси. Вы действительно числились там телохранителем. В последний раз вы появились в офисе в начале сентября (день, я думаю, ничего вам не скажет), а потом вы оба исчезли.
       -- А сейчас какой месяц? - спросил Дани.
       -- Середина апреля, -- отозвался человек без лица. - Ну?
       -- Что "ну"? - не понял Дани.
       -- Это почти полгода, -- сказал собеседник.
       "Зачем он говорит об этом?" -- недоуменно подумал Дани, а потом увидел Ледяного Ангела своих снов, как живого. Невидимый кинооператор услужливо предложил еще один кадр: высокий, стройный, черноволосый молодой человек, с холодными изумрудными глазами и улыбкой, похожей на солнце, пробивающееся сквозь лед. Он стоял в дверях своего офиса пугающе самоуверенно, в бежевом джемпере и черных джинсах. "Угадай с трех раз, что у него было за поясом этих джинсов?" - издевательски пропел внутренний голосок. За ним стоял невысокий худощавый человек с насмешливыми карими глазами, очень похожий на итальянца.
       -- Это была суббота. День я не помню, -- почему-то произнес Дани вслух.
       Собеседник оживился и наклонился к Дани поближе.
       -- Верно. Он привел вас к Деланси в субботу.
       -- Ну и что? Они оба увидели друг друга в субботу... - спросил Дани. - Где я вообще нахожусь, и чего вы от меня хотите добиться?
       Человек в очках усмехнулся:
       -- Это психиатрическая лечебница.
       -- Разве я ненормальный? - спокойно спросил Дани.
       -- В общем-то нет, -- встрял в разговор Габриэль, обнажив в улыбке желтые, как у старой лошади, неровные зубы. - Но, даю слово, ты станешь ненормальным, если не ответишь ясно и внятно на все вопросы, которые интересуют господина Османа. Ну, а у меня к тебе совершенно отдельный разговор будет. Как у равного с равным... -- Последнее предложение прозвучало в его устах довольно двусмысленно.
       Дани приподнялся на кровати и взгляд его беспечно-детских прозрачных глаз сделался тяжелым, свинцовым.
       -- Терпеть не могу, когда мне угрожают. С этой минуты я не собираюсь разговаривать с вами. Вы - мои враги, в этом я больше не сомневаюсь.
       -- И все же разговаривать вам придется, -- спокойно сказал Осман. - Я объясню вам, почему. Ваш брат полностью находится под нашим контролем, и что с ним произойдет дальше, зависит только от нас.
       Дани почувствовал, что его кулаки непроизвольно начинают сжиматься. Это движение не ускользнуло от внимательного взгляда Габриэля, и он выразительно посмотрел на прозрачный пластик двери, за которыми маячили две огромные, размером со шкаф, темные силуэты. От бешеной ненависти Дани ощутил приступ тошноты. Почему-то вспомнился идиотский диалог двух хоббитов из гоблинской версии "Властелин колец": "Федор Михалыч, Федор Михалыч, ну что ты молчишь? Ну, скажи хотя бы что-нибудь! - "Ну...у...у.. Я не знаю... Меня сейчас стошнит"...
       -- Почему я в сумасшедшем доме? - повторил свой вопрос Дани, стиснув зубы.
       -- Да хотя бы потому... -- терпеливо, тоном школьного учителя, как непонимающему ученику, выговорил Осман, -- что, пока вы валялись полгода в коме, в мире произошли невероятные изменения. А пока... Давайте вернемся к тому дню, если вы не хотите, конечно, минут через десять получить ампутированную, ну, к примеру, кисть руки вашего брата.
       -- Я ничего не смогу вам сказать, -- упрямо сказал Дани. - Я ничего не помню. Я пришел к моему брату в субботу. Потом, кажется... День я не помню... мы вместе отправились в его поместье.
       -- Какое поместье?
       -- Я не знаю. Не помню. Где-то в районе Ниццы. -- Дани с отвращением посмотрел на уродливую, тысячи раз стиранную больничную пижаму. - Мерзость какая...
       -- Значит, вы совершенно ничего не помните? - с издевкой спросил Осман, и по его дымчатым очкам пробежали блики. - Ни о своей болезни, ни о деньгах, которые оставил вам Деланси и которые никто, даже он сам, не может найти. Были деньги - огромное состояние - и нет! Как будто в воздухе растворились. По легенде, он хотел отдать их вам на лечение. Но, поскольку ваша болезнь неизлечима, то и деньги, как я полагаю, тоже не понадобятся. Надо делиться со своими ближними, господин Дани-Винс!
       -- Нет. - Дани отвернулся, показывая всем видом, что разговор окончен. Но Осман не желал успокаиваться.
       -- А что было до того, как вы попали в поместье Деланси?
       -- Дорога.
       Осман, кажется, начал терять терпение.
       -- Когда и как вы получили серьезные ожоги? - он указал на голову и руки Дани. - Сказали бы спасибо, что вас с того света вытащили.
       -- А вот этого не ждите, -- с неожиданной злостью отозвался Дани. - Я никого об этом не просил. Вероятно, на том свете мне было гораздо лучше, чем на этом. И кто вам только сказал, что у человека всего одна жизнь?
       -- Ну, -- протянул Осман, откидываясь на спинку стула и забрасывая одну ногу на другую. - Это уже по части моего коллеги-психиатра. Меня же интересует другое: почему ваш брат так неожиданно вспомнил о вас? Нам известно, что вы не встречались едва ли не тридцать лет.
       -- Я не спрашивал, -- холодно ответил Дани. - Тем более, как правильно вы сами заметили, я не любопытен.
       -- Итак, он появился в вашей, прямо скажем, нелепой жизни неожиданно, миллионер, звезда, а вы даже не удосужились спросить, с какого перепугу вы ему понадобились.
       Дани пожал плечами.
       -- "Гвозди бы делать из этих людей", -- иронически процитировал Осман известное стихотворение.
       -- Если вы говорите, что я писатель, то, значит, ничего не понимаю в цифрах. Вы понимаете: я умею только писать, -- нервно произнес Дани. - К тому же я почти ничего не помню. Вы же сами говорите: я тогда умирал, а что может помнить умирающий человек? Я правда был без сознания.
       Осман поднялся со стула.
       -- Вижу, я только зря теряю с вами время. Прощайте, непризнанный писатель Дани, не знаю как-вас-там. Скажите хотя бы: кто поджег поместье вашего брата? Как оно могло выгореть до основания под проливным дождем?
       -- А это имеет значение? - с вызовом произнес Дани.
       Осман повернулся к нему спиной.
       -- Действительно, какое это имеет значение, -- пробурчал он под нос самому себе. - Теперь уже никакого. Попасть бы на поезд, который сразу отсюда идет в Берлин... Прощайте, месье Габриэль, желаю вам удачи, может быть, вам повезет больше, и вы сможете что-нибудь разузнать. Но, честно говоря, не уверен. Парень не настроен на переговоры.
       Ни на кого не глядя, он резко, на каблуках, развернулся и вышел из палаты, прямой как на параде, военной походкой, которая в этом месте и в это время выглядела совершенно несвоевременной, неуместной, нелепой. Дани даже головы не поднял: он упрямо разглядывал рукав отвратительной больничной пижамы.
       -- Первое действие закончено, -- подвел итог Габриэль, но Дани по-прежнему не обращал внимания на происходящее вокруг.
       Он подошел к дверям и позвал:
       -- Шавер!
       Немедленно в палату вошел санитар с тусклым одутловатым лицом мясника, бычьей шеей и бугристыми руками, заставляющими вспомнить о поединках по кикбоксингу и древнюю детскую компьютерную игрушку "Мортал комбат".
       -- Возьмите его, -- коротко бросил Габриэль. - На электрошок.
       В ту же минуту дюжие молодцы подхватили Дани как пушинку и, неизвестно зачем встряхнув, поставили на ноги.
       -- Я все равно ничего не помню, -- повторил Дани. Он не сделал даже попытки сопротивляться.
       -- А у меня все равно другого выхода нет, -- ледяным тоном произнес Габриэль. - Тем более что этот метод лечения вам все равно прописан. В вашей карточке черным по белому написано: "раздвоение личности". А знаете, что это такое? Шизофрения, друг мой. А эту болезнь иначе мы лечить не умеем. В бреду вы много чего наговорили... Про брата-аристократа, про двойника-звезду. Редкостный бред, скажу я вам, достойный докторской диссертации по психиатрии. К тому же, говорят, назначенное мной лечение мозги хорошо прочищает, а вам это полезно. Впрочем, что это мы все на "вы"? Это я для тебя теперь и царь, и бог, а ты - никто, дерьмо собачье. Или будешь делать так, как я тебе скажу, или я тебя живьем съем. У нас с тобой совершенно особые счеты, сегенанг.
       При этом он снова осклабился, обнажив желтые зубы и белые десны, вероятно, чтобы убедительнее доказать, что последнюю его фразу понимать следует очень серьезно. Дани подумал: "Странно, как у него при этом дым из ушей не повалил".
      
       Дани? Ксавье?
       Меня разматывали, наверное, часа три кряду, хотя не удивлюсь, что на самом деле времени прошло не так много. Но мне хотелось, чтобы для меня этот процесс закончился как можно быстрее, потому что, став свободным, я смогу начать поиски своего брата. Я ни на минуту не сомневался, что обаятельный доктор Семьяза, который распаковывал меня нарочно очень медленно, сказал мне неправду, будто у меня нет брата. Не умеете врать, господин доктор, так лучше не беритесь. Да и вид у вас был, как у побитой собаки, и нечего было прятать от меня глаза. А насчет крыльев вы правильно угадали. Они на самом деле были, красно-золотые, сияющие порой настолько нестерпимо, что на них было невозможно смотреть. В эту секунду я был совершенно уверен в том, что все они специально прячут от меня брата. Где он? И что с ним делают? Я смотрел на врачей в зеленых халатах, на их непроницаемые лица и понимал: они ничего мне не скажут.
       А из этого следует... Из этого следует, что мы пойдем, как говорил некий русский революционер: "Мы пойдем другим путем". Русский... Революция... В этой жизни мой брат считался русским. Это я понял внезапно. И революция... Для нас обоих имела огромное значение революция... Но каким образом и какая именно? Ответы на эти вопросы я смогу получить только тогда, когда увижу его прозрачные, как морские волны, глаза, в которых отразится вся наша жизнь. Нет, все наши жизни...
       -- Смотрите на себя, -- сказал Семьяза и отошел от меня с довольным видом. Он был похож на художника или скульптора, который делает несколько шагов в сторону, чтобы как можно лучше разглядеть созданную им картину.
       Я смотрел на себя и не узнавал. Я не нравился самому себе. Молодой человек в зеркале, конечно, не совсем был похож на того, кого я видел на фотографиях. Тот казался копией готического Ангела, по неведомой причине решившего покинуть свой пьедестал на соборе. В чертах же того, кого я видел в зеркале, не было ни намека на юношескую нежность. Скулы заострились, а взгляд возможно когда-то и зеленых глаз, а теперь темно-серых -- исподлобья, казалось, видел своих личных врагов в лице всего мира. Этот человек не верил никому. Его все бросили, предали, и он решил, что дальше пойдет один, чего бы это ему ни стоило.
       Говорят, его будет ждать какой-то неизвестный друг? Я нисколько не сомневался, что если задам ему вопрос о своем брате, тот тоже отведет в сторону глаза и заявит, что никакого брата у меня никогда не было.
       -- Ну, как? - спросил Семьяза, и вид у него при этом был, как у писателя, который дает прочитать очередную свою нетленку жене, как первому читателю, ловит каждую ее улыбку, выражение ее глаз, и в этот момент он похож на собачонку, выпрашивающую подачки. "Ну как? Ну, скажи: хорошо, великолепно, гениально!"
       -- Мне не нравится, -- мрачно ответил я. - Хотя это совершенно все равно: я же не девушка на выданье!
       Он смотрел на меня со злостью и обидой, и я даже заметил слезы в его глазах. Конечно, я понимаю: он столько возился со мной, а в результате получил немного более вежливый вариант ответа, нежели распространенное: "Да пошел ты к черту!"
       Однако обиду свою он быстро спрятал под вежливой дежурной улыбкой и, указав мне на большой раскрытый чемодан, лежавший, разинув свою пасть, на моей кровати, сказал:
       -- Вот эти вещи прислал вам ваш друг. Пока его еще нет, вы можете подобрать что-либо из одежды для себя.
       Я подошел к чемодану с непонятной для самого себя брезгливостью и начал откидывать в стороны дорогие костюмы, галстуки и рубашки. Свой выбор я остановил на черной футболке, черных джинсах и свободном коричневом свитере. Семьяза смотрел на меня с каким-то непередаваемо странным выражением лица.
       -- Что? - в упор спросил я. - Плохо вы умеете скрывать свои мысли, господин Семьяза. Скажите, именно так одевался мой брат?
       И снова он сделал вид, будто ничего не расслышал. Он вынул из кармана белые нитяные перчатки и протянул мне, которые я машинально взял с отвращением.
       -- Это еще зачем?
       Он смотрел на мои руки. По форме они оставались аристократическими, прежними, но страшно изуродованными шрамами, оставшимися после операций.
       -- Гадость какая, -- сказал я, вертя в пальцах перчатки.
       -- С виду они, может быть, и не совсем привлекательно выглядят, но они очень тонкие, и с ними вы не будете чувствовать никаких неудобств, господин Деланси. Ваш друг Маркантони закупил целый ящик таких перчаток.
       Я усмехнулся:
       -- Чтобы я даже в ванне не видел свои руки? Да за кого вы меня принимаете, месье Семьяза? И в самом деле за девушку, что ли? Перчатки... Дерьмо какое... Или вы боитесь, что я оскорблю эстетический вкус прохожих?
       И вдруг что-то смутное, как тень, промелькнуло в моем подсознании. Руки в белых перчатках... "Я вас не знаю... Что вам угодно?" -- "Убить вас..." Дежа вю... Совершенно неопределенное, но явно бывшее... Или будущее... Когда мне, нищему, как они сказали, придется содержать своего совершенно беспомощного больного брата.
       Я надел на руки перчатки и сразу почувствовал, что мне не хватает длинного светлого плаща, шляпы "борсалино" и приятной тяжести револьвера в кармане. Такое впечатление, что перчатки - это только начало, а остальные вещи появятся сами собой, в дополнение, притянутые имиджем этой небольшой детали одежды...
       -- Ваш друг приедет за вами ровно в полдень. - Говорил тем временем Семьяза. -- Итого в вашем распоряжении остается полчаса. Чем займетесь в это время? Будете привыкать к собственной новой внешности? Почитаете детективчик? Посмотрите телевизор?
       -- Я подожду в холле, -- ответил я.
       В этой палате мне не хотелось оставаться дольше ни минуты.
       -- Тогда всего доброго вам, господин Деланси. Если будут проблемы со здоровьем, с памятью... В общем, обращайтесь ко мне в любое время дня и ночи.
       -- Весьма любезно с вашей стороны, -- кивнул я и подошел к двери.
       Когда я уже взялся за ручку, он крикнул вслед:
       -- А как же ваш чемодан?
       -- Оставьте себе, -- грубо сказал я и вышел, не оборачиваясь и не прощаясь.
       Я спустился в холл и сел в одно из кресел. Мимо сновали врачи, посетители и пациенты, и я чувствовал себя инородным телом среди перемещения объектов, которые не представляли для меня ни малейшего интереса. Впрочем, как и я для них.
       Рядом со мной в кресло опустился темноволосый молодой человек с несколько диковатым настороженным взглядом, который почему-то напомнил мне самого себя в юности. Не знаю, откуда брались эти воспоминания, если всю мою память как будто резинкой стерло. Но, наверное, на этом пути меня будет ждать еще множество сюрпризов. Невольно я провел рукой по несуществующим волосам, как будто хотел откинуть назад длинный хвост. Этот жест был для меня когда-то характерен, иначе откуда бы ему взяться?
       Искоса я взглянул на молодого человека, который сидел полузакрыв глаза и, казалось, совершенно отрешился от происходящего, слушая только музыку в наушниках. И все же взгляд мой он поймал со стремительностью юного хищника или разведчика. Он обернулся в мою сторону и посмотрел прямо в глаза чистым открытым взглядом.
       -- Хотите послушать? - спросил он, протягивая мне наушники. - Не пожалеете...
       Он улыбнулся как-то трогательно и беззащитно, и я взял у него плеер. Оказалось, молодой человек слушал Акиру Ямаоку (не знаю, откуда вдруг всплыло имя этой певицы). Я не понимал языка, но знал, что эта песня хочет рассказать мне не только о безнадежном одиночестве, на которые обречены Ангелы-полукровки, но и передать мне послание от брата. Я закрыл глаза и увидел светлый образ: светловолосого, стройного молодого человека, стоящего рядом с огромным платаном, и луч солнца, пробивающийся через густую листву дерева, освещал его насквозь. Он мягко улыбался, а в его глазах я видел только бесконечную нежность и такую любовь, от которой чувствовалась такая же острая боль, как от удара стрелы. Его губы шевельнулись, и я знал, что он произносит: "Я люблю тебя". И если бы я мог, то закричал бы: "Люблю тебя, брат! Брат! Я не могу без тебя! Как мне найти тебя?"
       Но в ответ я слышал только стихи, которые звучали его обращением ко мне на фоне песни:
      
       Если я уйду, мой Ангел, знай,
       Что успею лишь сказать: "Прощай..."
       Крылья - слишком трепетная цель,
       Их ломали раньше и теперь.
       Перед тусклым озером зеркал
       Пепел крыльев вьется... Ты так ждал
       Нежности, полета, чистоты,
       А вокруг - лишь дождь, война, кресты...
       Если бы я мог закрыть глаза!
       Я уже не в силах рассказать,
       Как в судьбе поднялся ураган,
       И мы были отданы врагам.
       Ветер меня гонит, как перо,
       Лишь к тебе, где пламя, где тепло.
       Нам с тобой остался лишь костер
       И короткий злобный приговор...
       Нет... Тебя не выдам, Ангел, знай,
       Моя нежность... Лишь с тобой... Прощай...
      
       Кажется, когда песня закончилась, по моим щекам текли слёзы. Я убрал наушники и бессильно положил руки на колени.
       -- Меня зовут Рокко, -- сказал совсем тихо молодой человек. - Иногда дон Антонио зовет - Дени...
       -- Или Самаэль, -- неожиданно для себя самого добавил я, но молодой человек нисколько не удивился. Даже глазом не моргнул.
       -- Вообще-то я работаю у дона Антонио, -- сказал он, не смотря на меня - только на входную дверь с таким видом, как будто в нее должен был с минуты на минуту войти президент Франции. Его голос был еле слышным, как будто нас могли подслушивать.
       -- Молчите и слушайте меня, потому что времени у нас с вами совсем немного... Итак, сейчас сложилась такая ситуация, что началась война всех против всех. Перворожденные пока молчат, как партизаны на допросе, опасаясь санкций из высших слоев. Один ничего не подозревающий Габриэль, ставший человеком благодаря вам (как именно - сейчас рассказывать слишком долго), продолжает беспредельничать, чем приводит в полный восторг Утреннюю Звезду. Мой шеф - другое дело. Он, хотя и соблюдает Пакты, но всегда находится как бы в стороне, а вернее, по другую сторону Закона. Мафиозный авторитет, он оставляет за собой полное право действий, правда, тоже следит, чтобы за руку не поймали...
       Семьяза - Наблюдатель, и от него вы не добьетесь ни слова. Он вряд ли вступит в открытое сражение, особенно за вас и вашего брата. Он всегда считал вас недостаточно... умными в силу своего происхождения, называл вас "полукровками", "сегенангами"... Кстати, я - тоже "полукровка"... Один из немногих, оставшихся на земле. Правда, обо мне почти никто не знает, кроме дона Рафаэля. Он говорит: нас осталось на этой земле слишком мало, поэтому и я, и вы сами должны беречь друг друга всеми силами. Но вас и Дани было слишком сложно не заметить. Дани раз за разом вызывал огонь на себя, и от него было слишком много Света. А уж когда вы находились вместе, этот Свет просто ослеплял...
       Мне казалось, я медленно, но верно схожу с ума.
       -- Подождите, Рокко... Значит, они все обманули меня... Я просил их отвести меня к моему брату, но они отвечали, будто у меня нет брата. Но я же помнил! Понимаете вы это - помнил, знал! Он был здесь... Или он все еще находится здесь?
       Рокко покачал головой:
       -- Нет... Сейчас его здесь нет... Но, господин Ксавье... Или Гийом... Как вам больше нравится... Вы можете целиком положиться на меня. Я помогу вам в каждом шаге, который вы решите предпринять для освобождения вашего брата. А дон Антонио... Он просто закроет глаза и сделает вид, что ничего не происходит. Он поможет, но тайно, а я - открыто. Дон Антонио прав: нам, полукровкам, нечего терять, и мы должны бороться друг за друга. Скоро, клянусь вам, совсем скоро, вы увидите, какого цвета у вас крылья. И мы с вами найдем вашего брата, Огненный Грааль...
       Неожиданно он широко улыбнулся и встал, выпрямившись по-военному, глядя, как в больничную дверь входит невысокий худощавый человек в длинном светлом плаще и гангстерской шляпе "борсалино". Я тоже невольно поднялся из кресла. А мужчина посмотрел на меня веселыми проницательными глазами и быстрым шагом пошел мне навстречу.
       -- Джеф... -- сказал он, обнимая меня. - Как же я рад видеть тебя, Джеф!
       А я чувствовал только, что плечи предательски начинают вздрагивать, а глаза наполняются слезами.
       -- Ну что ты, Джеф, -- прошептал Тони. - Мы найдем его, поверь мне...
       Он сказал именно то, что я так хотел услышать уже несколько долгих недель...
      
       Дани проволокли по длинному коридору, растрескавшиеся стены которого были лет пять назад, не меньше, выкрашены в желтый омерзительный цвет. Дани чувствовал себя жертвой, предназначенной для заклания, и только удивлялся, почему внутри все молчит, словно кто-то невидимый глядит со стороны на происходящее, стиснув зубы и обещая не забыть ничего. Мимо мелькали редкие пропыленные окна, из которых на паркет падали тусклые солнечные лучи, превращаясь в бессмысленные квадраты. В голове звучала странная песенка, содержание которой Дани вообще не осознавал:
       В тайном садике моем розы черные цветут;
       Их шипы пронзили сердце, цвет их вырвал свет из глаз,
       Никогда здесь не найдут
       Тех, кто не придет назад...
       Его провели едва ли не в подвал, где вдалеке шумно хлестала вода, как будто где-то прорвало трубы, но, кажется, подобное обстоятельство никого не беспокоило. "Ничего не бойся, -- сказал чей-то юный голос, далекий, как эхо. - Мы все равно прорвемся, брат!".
       От слабости у Дани кружилась голова, в глазах вспыхивали серые и зеленые пятна, и он опомнился только тогда, когда увидел страшную кушетку, от которой тянулись провода к аппаратам карательного назначения. Наверное, если бы его не толкнули с силой на это пыточное орудие, то он сам бы упал на него: к этому времени у него колени уже сами подламывались. С него сорвали рубашку, обмотали руки проводами, то же сделали с головой и ногами, предварительно смочив их каким-то липким раствором, а в рот засунули изодранную чужими зубами мягкую прокладку. Надо полагать, чтобы его криков не было слышно.
       Словно с потолка он услышал голос Габриэля:
       -- Сразу хочу ввести в курс, чтобы потом вопросов не было. Сегодня у тебя, так сказать, боевое крещение. Если поумнее не станешь, завтра будет повторный курс. После него у некоторых атрофируется часть мышц, и несчастные начинают ходить под себя, причем этот процесс неконотролируемый, и они иногда захлебываются в собственном дерьме, которое выходит из них непроизвольно каждые десять минут. Если же ты не утонешь в своем дерьме, то следующий курс станет для тебя просто электрическим стулом. Ты обуглишься, поджаришься, как последняя свинья.
       Дани молчал. Слова, падающие в его сознание, с тем же успехом могли быть китайскими или монгольскими. Он не осознавал их значения, вернее, смысл доходил, но медленно, как свет от самых далеких, быть может, уже столетия назад умерших, звезд, превращаясь в ничто.
       -- Шавер, начинай! - скомандовал Габриэль.
       Тот повернул какую-то ручку, и Дани оказался в аду. Он не понимал, что с ним происходит. Все мышцы сводило, скручивало и выворачивало адской болью. Его тело выгибалось дугой. Казалось, это не в физических возможностях человека, и он порвет все связки. И это как минимум. Каждая клетка тела кричала от боли. Спазмы проникали в мозг; его трясло и выворачивало. "Сильная боль никогда не бывает долгой", -- раздался в голове Дани спокойный голос.
       Дани тихо вздохнул, его темные ресницы опустились, упала вниз почти прозрачная худая рука с синими прожилками, и он потерял сознание.
       Он пришел в себя оттого, что кто-то с силой бил его по лицу, видимо, пытаясь привести в чувство. Дани открыл глаза и сквозь мутную пелену, застилавшую все вокруг, увидел склонившееся над ним недоброе, похожее на жабье, лицо психиатра. Лошадиные желтые зубы открылись - расплылись - в гримасе, наверное, долженствующей означать ухмылку. Он смотрел на свою жертву, которая не делала ни единого жеста, чтобы освободиться. Но... Эти глаза... Пациент словно смотрел чужими, холодными, до ужаса уверенными в себе и оттого еще более страшными глазами, какими только киллер может смотреть на свою жертву.
       Габриэль протер глаза: вероятно, померещилось: ведь он только что выглядел как безвольный ягненок, которого ведут на заклание. У него не может быть такого взгляда. И тем не менее... Мороз бежал по спине от этой сводящей с ума уверенности. Этого быть не может: он чуть жив, он полностью в их власти, но эта серая сталь его глаз как будто принадлежала другому человеку, который вполне мог быть хладнокровным убийцей, киллером. Какая чушь! Наверное, он просто устал от него.
       -- Как самочувствие? - с деланным смешком, стараясь придать своему голосу издевательский оттенок, спросил Габриэль.
       -- Не сомневаюсь, что ты сам это скоро на себе узнаешь, гребаный засранец, -- спокойно ответил молодой человек приглушенным - снова чужим? - голосом.
       -- Ах ты сука! - выругался Габриэль. - Ты кого тут засранцем называешь? Здесь за базар круто отвечают. Если тебе мало, сейчас я тебе покажу, кто из нас двоих засранец (завтра он точно превратится в моллюска, не умеющего ни разговаривать, ни воспринимать человеческую речь).
       Никого он еще не ненавидел с такой силой, как этого почти умирающего парня. Он боялся его. Мало того, что нужных сведений он от него не добьется никогда; это уже не имело никакого значения. Сейчас ему хотелось только одного: уничтожить его как можно скорее. Он пришел в себя, но откуда он вышел? Это было так же страшно, как сражаться с армиями... Стоп-сигнал... Он опять ничего не помнил... Но в этом парне было нечто странное, такое, что не позволяло расслабиться. Как будто встало из сна чудовище из его ночных кошмаров. Нет, нет, это все показалось! Но даже если показалось, даже если он говорил чужими словами, ничего не соображая, он должен ответить. А молодой человек снова закрыл глаза; такое впечатление, что опять отключился.
       -- Шавер! - крикнул Габриэль. - Вкати ему по полному курсу пиротерапию, а потом - сразу в ванну.
       Словно в ответ на его слова в углу тихо охнула женщина.
       -- Сестра Раймонда, -- строго сказал врач. - Кажется, здесь я диктую законы.
       -- Но... -- слабо возразила женщина. - Он же не выдержит. Он умрет...
       -- Тем лучше для всех нас, -- с наслаждением перекатывая слова в гортани произнес Габриэль. - Мало того, после ванны отправьте его сразу в ледник, а завтра, если жив останется, продолжим все снова. Пусть поймет, кто здесь настоящий засранец, когда свое дерьмо глотать придется... А ведь придется, полными половниками!
       Он внимательно смотрел, как Шавер вводил в вену молодого человека повыше локтя иглу. Мутно-желтая жидкость в шприце казалась густой; при взгляде на нее отчего-то к горлу подступала тошнота. Дани не шевелился. Его глаза были закрыты, осунувшееся лицо бледно, как у мертвеца, и темные тени на висках подчеркивали эту неестественную белизну, а рука, казалось, просвечивала в лучах тусклого мартовского солнца. И несмотря на это он был невероятно красив. Божественно красив. Как будто в нем заключался мистический внутренний источник света, до которого невозможно было добраться.
       Габриэль ощутил детское желание: разбить игрушку, чтобы добраться до этого внутреннего свечения, узнать его секрет. Он, конечно, много трупов повидал за свою жизнь, но это было совсем другое... Но если до света ему не добраться, он тоже будет доволен и, возможно, даже еще больше: лишний раз докажет, что на свете не существует ничего, кроме грубой материи, костей, связок, прочей дряни с отвратительной вонью. Его так учили, и он уяснил: тебе же так легче будет, если принять во внимание - человек - ничтожество, который при передозировке слабительного в ту же секунду забывает напрочь о своем божественном происхождении, думая исключительно о сортире.
       -- Сейчас ему станет жарковато, Шавер. Поднимай эту падаль и отправляй в ванну. Потом расскажешь, чем там все закончилось. - Он непроизвольно сжал ладони с такой силой, что ногти, желтые, грубые и давно не стриженные, впились в кожу. Он почувствовал на своих руках горячее и влажное. "Кровь, которую никогда не смыть. Тоже мне - леди Макбет, средневековая дуреха". Габриэль вышел из кабинета.
       -- Я подожду тебя в своем кабинете, Шавер, -- сказал он уже из коридора.
       Шавер схватил полубесчувственного Дани за плечи и рывком поставил его на ноги. Молодой человек с невероятным трудом приоткрыл глаза. Они были прежними, прозрачными, серыми, глазами ребенка, ягненка... Неужели это он мог наговорить такое Самому, разве что если принять во внимание болевой шок; да и не в себе парень, это же ясно с первого взгляда, мать-его-бога-в душу. Потому что сказать эдакое в сознании мог только последний мудак, не соображающий, что его ждет через пять минут после этого. Наверняка он уже чувствует, как жар от лекарства начинает подниматься от кончиков пальцев вверх, к самому сердцу. Скоро у него внутри все запылает, и он узнает буквально, как это бывает, когда у тебя плавятся мозги. Но ведь Шавер ясно видел, как Сам испугался, взглянув в глаза мальчишки. Или Сам тоже не в себе (недаром говорят, что психиатры и их пациенты недалеко друг от друга ушли), или в этого странного пациента сам бес вселился. Дани еле стоял на ногах. Его заметно шатало, а на щеках начинал расплываться лихорадочный болезненный румянец. "Не жилец, это точно", -- подумал санитар, а уж он-то в этих вещах разбирался лучше, чем кто-либо другой. Если бы не его патологическая бесчувственность, он ни за что не сумел бы продержаться в этом трижды гребаном месте четыре года.
       -- В ванну, -- приказал сам себе Шавер, вцепившись как клешней в предплечье странного пациента.
       И снова - ни единого жеста сопротивления, снова перед ним само воплощение покорности и жертвенности. Странный пациент попытался сделать шаг вперед, но не смог. Его голова бессильно откинулась назад, и он рухнул на пол, ударившись затылком об угол батареи. И снова охнула женщина.
       -- Да что же вы делаете, изверги? Вы убьете мальчишку! И что он вам сделал? Миллион должен, что ли? В мое время...
       -- Да ладно вам, сестра Раймонда, когда оно там было - ваше время? - до потопа, что ли? -- отмахнулся Шавер. - Вы же сами слышали: приказ главного. А там уж не знаю: может, и вправду он ему не меньше миллиона должен. Мне, может, и не нравится то, что я делаю, но куда деваться? Мир сошел с ума. Как говорили древние: как наверху, так и внизу.
       Дани тихо вздохнул и открыл глаза, как будто этот удар привел его в чувство. И снова он являл собой воплощение невинности. Так и казалось: еще немного, и он скажет: "Простите, я создаю вам столько проблем"... Конечно, сказать ничего подобного он не мог, потому что был чересчур слаб, но эта фраза явно читалась в ясно-невинном взгляде.
      
       Дани? Ксавье?
       Тони наклонился к Рокко, но я всё равно услышал, как они перебросились несколькими фразами.
       -- Всё нормально, Дени?
       -- Да, шеф.
       -- Смотри, не убей его случайно. Или шок не причини слишком сильный. В Париж едем...
       И тихий, совершенно спокойный голос Рокко:
       -- А вы когда-нибудь видели безболезненную операцию, дон Антонио? К тому же, если я что-то и буду делать, то в определенных вами пределах...
       Тони только вздохнул в ответ и дружески обнял меня за плечо:
       -- Ну что, Джеф, пойдем скорее из этого не совсем приятного места, особенно для НАС... -- Он посмотрел на меня и добавил. - Сейчас тебе подойдет в точности такая же шляпа, как у меня... -- И он протянул мне невесть откуда взявшуюся темно-серую "борсалино", которую я тут же, не раздумывая, взял и надел на голову, покрытую густым ежиком волос. Ну вот, шляпа уже появилась. Осталось дело за длинным плащом и пистолетом...
       Он подвел меня к шикарному "шевроле" и сказал:
       -- Я поведу. А вы с Рокко располагайтесь на заднем сидении.
       Город заливало щедрое весеннее солнце, отражающееся от бирюзовых крыш, и от яркого света с непривычки болели глаза.
       -- Держи, -- сказал Тони, протянув мне солнцезащитные очки.
       Он как будто читал мои мысли, но задумываться об этом мне не хотелось.
       Он вел машину, как мне показалось, просто кружа по городу. Во всяком случае, я не заметил, чтобы он придерживался какого-то определенного маршрута.
       -- Париж... -- говорил он голосом гида, которому смертельно надоело его занятие. - Пляс де ля Конкорд... Тюильри... Сена... Консьержери...
       Я уже немного устал от бесконечного мелькания улиц, запертых среди огромных домов центральной части города, когда мое внимание привлек ничего не выражающий современный особняк. Ну, может быть, не совсем современный, но XIX века - точно. И что когда-то его здесь не было - тоже точно, но уж с этим никто бы не поспорил.
       Что-то острое, тяжелое кольнуло меня в сердце.
       -- Остановите, дон Антонио, -- попросил я.
       -- Тони, -- поправил он.
       -- Всё равно остановите, здесь, сейчас же! Выпрыгну на ходу, черт вас всех возьми! - Их непоколебимое спокойствие выводило меня из себя.
       Тони и Рокко быстро переглянулись между собой, и в их взглядах я прочитал одно и то же слово: "Начинается!" Меня не волновало, что в их понятии "начинается".
       Тони затормозил "шевроле", и я вышел на пустынную улицу, на которой только легко, радостно и приветственно шелестели листья оживающих кленов.
       -- Я хочу побыть совершенно один, -- сказал я категорично.
       Тони смотрел прямо перед собой, в лобовое стекло, положив на руль скрещенные руки.
       -- Рокко, -- произнес он почти неслышно. - Оставайся неподалеку.
       Я подошел к огромному платану, который, как мне почудилось, приветственно зашелестел всеми ветвями, когда я приблизился к нему. Я сполз по шершавому стволу, опустившись прямо на мостовую, прижавшись к дереву затылком и закрыв глаза, и реальный, многоцветный, весенний мир перестал для меня существовать.
       Я видел перед собой комнату когда-то богатого, а теперь порядком разгромленного парижского особняка, как будто там занимались долгими сборами, а потом решили бросить ко всем чертям это бессмысленное занятие, зеленоглазого, совсем молодого аристократа с длинными черными волосами, в небрежно надетом белоснежном парадном костюме XVIII века. Меня трясло от ужаса, отвращения, но больше - от бессилия и любви, которая, как нам всегда говорили, - побеждает всё, но на этот раз... Толпа разъяренных горожан, вооруженных пиками, камнями и ножами, шли сюда, почему-то видя во мне и моем еле живом брате причины всех своих несчастий, начиная, наверное, с седьмого поколения.
       Я непроизвольно сжал в кулаке горсть шелковистых лепестков черно-алых роз (Так вот почему дон Антонио каждый раз присылал букеты черно-красных роз! И что-то говорило мне, что не только поэтому). Но я не мог больше думать ни о чем другом, потому что услышал голос, любимее и роднее которого для меня не существовало в целом свете:
       -- Гийом! Куда ты? Не уходи, не бросай меня, мне страшно, я люблю тебя... -- Последнее предложение прозвучало скороговоркой, но она пронзила меня как автоматная очередь.
       На меня смотрели полные ужаса и бесконечного удивления огромные, серые, как парижское ненастное небо, глаза моего брата, которые я столько раз видел во сне, в больничном бреду...
       Ему нельзя вставать! Он болен! Ему хуже, чем вчера: я вижу эти страшные черные тени на его висках, его потускневшие золотистые крылья, и снова чувствую боль, нежность, любовь, ярость... Они... Те, что за окном... Они хотят забрать его у меня! Я должен задержать их!
       Ты знаешь, что они с тобой сделают? - Наверное, я бы с ума сошел от ужаса, если бы не ненавидел материю так же сильно, как и Дани...
       Дани! Вот как зовут моего брата!
       -- Дани... -- умоляюще говорю я. - Тебе нельзя вставать: ты слишком болен...
       Он поднимается с постели, и в его глазах я вижу пугающий стальной огонь. Белая прозрачная батистовая рубашка едва держится на его правом плече.
       -- Не уходи! Я с тобой!
       -- Но ты же почти совсем раздет! - Последний жалкий аргумент...
       -- Плевать! - он вскакивает на ноги и, метнувшись к стене, хватает шпагу.
       Его светлые волосы перепутались, взгляд дикий, почти звериный. Он не пропустит меня. Он готов драться - лишь бы не выпустить меня на улицу.
       -- Умереть хочешь, Гийом? - говорит он тихо и страшно. - Сначала сразись со мной! Сначала победи меня!
       Он не понимает, что говорит! Он же почти прозрачный от слабости и болезни, он едва держится на ногах... Прости, брат, но я верю только в одно: ты не выпустишь меня из комнаты, а значит... Кажется, мне придется ударить тебя... Любовь моя... Бесконечная любовь моя...
       Как я и предполагал, Дани встал, загородив собой дверь.
       -- Пропусти, малыш, -- сказал я.
       -- Нет. - Шпага опущена вниз. Он не собирается на меня нападать, бедный наивный Дани. Хотя его удар шпаги, возможно, спас бы меня от многого...
       Времени уже почти не остается. Или я сейчас выйду, или нас убьют обоих. Во мне нарастает безумной волной ярость, огненная, как крылья Грааля, словно в этот момент мне передалась невероятная сила моего брата. Моя ярость почти такая же страшная, как и у тех, кто собрался рядом с нашим особняком с кольями и факелами.
       -- Отойди! - Я наступаю на него, и в зеркале на мгновение вижу свои, внезапно почерневшие от ненависти глаза.
       -- Нет. - Он еле стоит на ногах, но не собирается отойти в сторону.
       Одним прыжком я оказываюсь около него и пытаюсь оттолкнуть в сторону, но он вцепился в косяк двери мертвой хваткой. Больше мы не разговариваем. Я пытаюсь освободить проход, а он сопротивляется всеми силами, хотя бледнеет все больше и больше. Я понимаю, что мне придется ударить его всерьез: иначе он намертво вцепится в меня. И, схватив Дани за эти мягкие, послушные волосы, которые раньше так любил гладить, я бью его головой о косяк.
       Ну что, Гийом, добился... Его светлые волосы окрашиваются кровью... Он медленно сползает по стене, все еще пытаясь ухватиться за нее пальцами. Но думать уже совсем некогда, потому что вопли: "Смерть извращенцам! Фонари - для аристократов!" гремят уже почти под окнами. Все, что я могу - аккуратно переложить Дани в сторону, чтобы на него невзначай не наступил полицейский отряд, который - я знаю - обязательно должен прийти, чтобы хотя бы освободить его от самосуда этих обезумевших торговок из Сент-Антуанского предместья.
       А потом я уже не думаю ни о чем: просто опрометью бегу вниз по лестнице. Передо мной волнуется уже не человеческая - волчья - толпа. Последнее, что я чувствую: удар чудовищной силы в висок. Последнее, что я слышу: дикий крик Дани: "Гийом!", а потом тяжелый удар о землю и снова - звериный крик... Его крик... Я ничего не вижу, но знаю, что он все-таки пришел в себя после моего удара (я просто не мог сильно ударить того, кого люблю больше жизни), выбросился из окна. Он ползет ко мне... Я слышу его прерывистое хриплое дыхание. Он больше не может говорить. Он больше никогда ничего не скажет... И я тоже... Я тоже больше ничего не скажу...
       Я больше ничего не скажу, потому что вижу только темноту, в которой хохочет, как безумный, Ангел с серебряными крыльями, больше похожими на броню. Его перья - как острия пик, которыми он убивал нас во времена Второго Противостояния, а мы возвращались снова и снова, чтобы встретиться с ним, и наше противостояние в любом случае закончится Трибуналом, и что-то говорит мне - председательствовать на нем будет Утренняя Звезда. И кто будет больше остальных смеяться на этом Трибунале - никому не известно: жестокому Архангелу с Серебряными крыльями, всегда сеявшему вокруг себя только смерть и разрушения (В том, что он скажет: "Исключительно с добрыми намерениями", я не сомневался), или Темному Ангелу со светлыми проницательными глазами непонятного цвета...
       Я сидел и, кажется, опять плакал, бессильно положив на колени руки в белых перчатках, когда на них опустился букет белых лилий.
       -- Это были его цветы, цветы Огненного Грааля, -- произнес я. - "Флёр-де-Лис"...
       Рокко стоял передо мной, опустив голову, словно перед могилой.
       -- Не "были". Мы найдем его, -- сказал он негромко. - Я обещаю вам это. Я помогу вам в каждом вашем шаге. Я уже готов исполнить ваше приказание, хотя и знаю, что услышу его только вечером... А теперь... -- он наклонился и, взяв меня под локоть, помог подняться с земли. - Пойдемте в машину. Нас ждет дон Антонио...
       Садясь в "шевроле", я снова посмотрел на старый платан. Под ним белел огромный букет белых лилий...
      
       На этот раз в машине я уже не столько смотрел по сторонам, сколько на глаза дона Антонио. Что-то в их выражении сильно смущало меня, но я не мог сказать, что именно. Я видел отражение его карих внимательных глаз в зеркальце обратного вида.
       -- Тони, -- спросил я. - Почему ты так смотришь на меня?
       Он только мягко улыбнулся и, как мне показалось, с гораздо большей нежностью, чем при первой нашей с ним встрече в больнице.
       -- Как? - у него был такой тон, словно он говорил с больным ребенком, и это еще больше насторожило меня.
       -- Как-то странно... -- только и смог произнести я. - Почему ты так смотришь на меня, Тони? Как будто не узнаешь...
       -- Просто я очень рад снова видеть тебя, мой мальчик. Я слишком долго не видел тебя...
       На этот раз его слова звучали совершенно искренне.
       -- Тебе холодно, наверное, -- сказал он. - Надо было захватить с собой плащ... Как же я не подумал? Ну ничего, скоро будем дома, и тогда ты отдохнешь и согреешься. А о делах будем говорить потом и не сразу.
       И тут я увидел большую площадь перед белоснежным зданием. На площади какие-то ребятишки гоняли мяч, бродили негры, которые, казалось, того и гляди, внезапно взвоют свой рэп. И вдруг что-то снова кольнуло меня в сердце, а в затылок вонзилась игла, и боль была настолько непереносимой, не сравнимой ни с чем на свете, что я закричал:
       -- Останови! Сейчас же! Немедленно!
       Тони сразу затормозил, как будто никакой другой реакции от меня он и не ожидал.
       -- Хорошо, что хотя бы Отель-де Виль, -- пробормотал он. - На Гревской площади он точно умом бы тронулся или мне пришлось бы применить силу, чего не хотелось бы...
       Тогда я ни секунды не задумался над его словами. Теперь же я вел себя так, как будто для меня самого каждое движение становилось сюрпризом. Вместо всяких ожиданий, я пошел не к площади перед зданием, которое - я уже знал - как оно называлось - Отель-де Виль, а немного наискосок от него, через улицу, где рос древний, как сам город, платан. Вернее, это было два платана. У них были разные корни, но платаны переплелись до такой степени, что срослись стволами, став единым деревом. Я смотрел на него, и понимал, что это - я и мой брат, которые срослись друг с другом до невероятного, почти невозможного родства, что временами я уже переставал понимать, чьи же мысли и воспоминания роятся в моей голове - мои или его.
       И, как и прежде, я опустился на траву, в развилку между деревьями, которые смыкались над моей головой, и закрыл глаза. И снова послышался гул голосов, целое море голосов, которое могло бы свести с ума обычного человека, но не... "Сегенанга..." - подсказал тихий внутренний голос.
       А злобные человеческие голоса неслись со всех сторон, как будто площадь перед Отель-де-Виль была до отказа забита народом, выкрикивавшим лозунги и слоганы, вызывавшие у меня уже тошноту: "Смерть зажравшимся свиньям! (Карикатура в журнале, где остряк-журналист изобразил меня в виде жирной отвратительной свиньи). Да здравствует мадам Гильотина! Смерть пособникам герцога Брауншвейгского!"
       И снова я увидел его... Белоснежная батистовая рубашка, в которой я видел его в последний раз, изорвана в клочья, и солнце освещает тонкие белокурые волосы, когда-то длинные, а теперь грубо срезанные ножницами; и луч как будто играет, ласкает их, создавая из них подобие ореола.
       Его глаза так пусты и безразличны, что я понимаю: его уже ничего не разбудит. Он смотрит, как потерявшийся ребенок, глядя на каждого прохожего, пытаясь отыскать в нем знакомые черты лица... Моего лица... Он его не найдет... Он ищет меня, не обращая внимания, что с ним делают: связывают руки за спиной, заталкивают в позорную телегу, где жмутся друг другу бледные, как саван, смертники, и в их глазах я замечаю выражение не столько страха перед смертью, сколько зависти. Они завидуют тому, что Дани не понимает, что происходит вокруг.
       Темнота шипит: "Сумасшедший... Сумасшедший"... Она ползет за ним, как шлейф, а его крылья последним золотым светом, наполняют весь город, пусть тоже, как и Дани, сошедший с ума, но навсегда, вопреки всему любимый, потому что здесь живет его Любовь...
      
       Говорят, что сумасшедшие не чувствуют боли. Они все чувствуют, но боль, страшнее которой быть не может, не позволяет им кричать... Я чувствовал дикую боль в сломанной ноге, но не мог позволить себе даже опереться на что-нибудь: ведь я мог не увидеть брата. Я не мог потерять его! Он обещал, что вернется, значит, должен был вернуться!
       Они кричат: "Сумасшедший! Он не сможет назвать даже своего имени! Неужели герцог Брауншвейгский берет себе сумасшедших шпионов? Значит, плохи его дела!"
       Ответом на эти слова звучит хохот, заглушающий прежние злобные выкрики.
       Кто-то сильно нервничает. Я чувствую волны страха... Под ногами доски... Они должны скрипеть, наверное... Как странно... Они... хлюпают. Я понимаю... Это - кровь, лужи крови под ногами... Я совсем недавно стоял на коленях в крови, я чувствовал кровь на своем лице, я тянулся к ней, потому что ничего не видел, только чувствовал запах своего брата - тонкий, еле уловимый аромат сандалового дерева... Если бы я мог, то закричал бы, потому что со всех сторон меня окружала Темнота, зажавшая меня, словно в тиски. Она не пускала меня к нему...
       Опять хлюпает, хлюпает... Снова волны страха. Они всё сильнее и сильнее... Почему он так боится? И почему я чувствую такую приятную тяжесть за спиной, словно вот-вот должны развернуться крылья?
       Кто-то истошно кричит:
       -- Пусть он скажет, кем ему приходится этот выходец из Содома - граф Гийом де Монвиль!
       Его имя... Его имя... Неужели он рядом, он здесь? Почему я не вижу его? Надо найти в себе силы, закричать... Откуда-то звучат немного насмешливые стихи:
      
       -- Я не могу говорить...
       -- Напиши об этом рассказ...
       -- Мне море не переплыть...
       -- Пиши, я найду баркас.
       -- Я не могу лететь...
       -- Прыгай с обрыва вперед,
       Нам нужно много успеть -
       На нас глядит целый взвод.
       -- Я не могу... Темно... Рука не держит перо...
       -- Не стоит болтать. Пустое. Держись за мое крыло.
       -- Петь не могу... -- Но пой. Впереди так много поэм,
       И каждая из них кончается на "Je t'aime..."
      
       Мне надо закричать... Кричи же! Кричи!
       Я не понимаю, мой ли это голос, и звучит ли он на самом деле, но он рвется, перекрывая целый штормящий океан Темноты:
       -- Gillaume! Mon frere aime! Je t'aime! Je t'aime! Je t'aime!
       Темнота взрывается огромной волной, которая сшибает меня во что-то скользкое, хлюпнувшее. Страшный удар по затылку. Я снова хочу закричать, но не могу. Я знаю только одно: страшнее этой боли не бывает ничего. Быть может, больнее может быть только любовь...
      
       Кто-то снова трогает меня за плечо, и я невольно вздрагиваю.
       -- Тихо, тихо, -- шепчет Рокко, присев на корточки рядом со мной. - Или вам сейчас станет совсем плохо...
       -- Рокко... -- я пытаюсь сказать, но у меня получается только какой-то хриплый стон. - Ты поможешь мне? Мне нужно о многом с тобой поговорить...
       Он смотрит в мои глаза, и его взгляд открытый, чистый, успокаивающий.
       -- Дон Антонио не будет мешать нам, -- говорит он. - Сегодня же мы разберемся во всём, а вы получите своего брата.
       Говоря это, он накидывает мне на плечи длинный светлый плащ.
       -- У нас слишком мало времени, -- говорит он, глядя на небо, хотя день еще в самом разгаре.
       Я с трудом поднимаюсь, а он протягивает мне букет черно-алых огромных роз. Бережно приняв их у него, я оставляю цветы под двумя навеки сросшимися платанами...
      
       Я настолько устал от воспоминаний, такой внезапной лавиной обрушившихся на меня, что, видимо, задремал в машине, а пришел в себя в огромной комнате. Я лежал на диване, укрытый черно-синим пледом. Вокруг царил сумрак, хотя в нескольких углах комнаты горели лампы, но темноты они нисколько не рассеивали. В углу тихонько потрескивал камин, и при взгляде на огонь я едва не вспомнил...
       -- Кофе будете? - Я снова встретился глазами, явно ошалевшими от сна с ясными глазами Рокко.
       -- Спасибо, Рокко, -- сказал я. - И сигарету, если можно...
       -- Здесь всё можно, -- сказал Рокко, поставив на столик рядом с диваном чашечку кофе.
       Чувствуя отвратительную слабость и разбитость во всем теле, я с трудом приподнялся. Рокко, мгновенно заметив мое состояние, вынул из сигаретной пачки легкий "Житан", прикурил и дал мне. Дрожащими пальцами я поднес к губам сигарету.
       -- Спасибо, -- сказал я и усмехнулся. - Довольно отвратительно чувствовать себя инвалидом.
       -- А вы - вовсе не инвалид, -- возразил Рокко. - Пока человек жив, он не может считать себя инвалидом. А уж вы - тем более.
       -- Рокко... -- осмелился я задать вопрос. - А кто такой сегенанг?
       -- А откуда вы слышали это слово? - в свою очередь поинтересовался он.
       -- Я... иногда слышу голоса, -- сказал я честно.
       -- Так иногда называют Ангелов Второго Поколения. Нас то есть, -- ответил Рокко.
       У него был такой вид, как будто он хотел спросить, какие я собираюсь отдать ему распоряжения, причем немедленно, потому что... все уже давно готовы к выступлению и ждут только одного моего слова...
       Но тут дверь отворилась, и в комнату вошел дон Антонио.
       -- Здравствуй, сынок, -- сказал он, улыбаясь. - Как себя чувствуешь?
       Я поднялся с дивана.
       -- Тони, всё нормально. Я долго спал?
       -- Часа два, не больше. Вот только из машины тебя пришлось нести на руках. Ты так похудел за последнее время... Видел бы ты, как смотрела на эту сцену прислуга!
       И снова странный, какой-то изучающий взгляд внимательных глаз. Я постарался не обращать на это внимания.
       -- Тони, а чей это дом?
       Он пожал плечами с некоторой досадой:
       -- Да какая разница, сынок? Я его снял на некоторое время. Никто о нем не знает. Этого нам сейчас совсем не надо: тебя не должны тревожить посторонние люди.
       Я затушил в пепельнице окурок.
       -- Тони, а что со мной случилось?
       -- Твой дом около Ниццы сгорел. Выгорело дотла всё поместье. Когда я узнал об этом, то бросил все свои дела в Марселе и примчался к тебе. Понял, что в лазарете Ниццы тебе ничем не смогут помочь: ты страшно обгорел, а на голове была такая пробоина, что вообще непонятно было, как ты остался жив. Когда вызвали самолет, чтобы доставить тебя в Париж, у тебя началось кровотечение, и мы еле успели...
       -- А кроме меня, в моем поместье еще кто-нибудь пострадал? - спросил я, внимательно наблюдая за его реакцией.
       На одну секунду он замялся, а потом сказал:
       -- Думаю, в этой информации ничего запретного нет, так что они не смогут меня упрекнуть... Твой телохранитель. Он тоже так сильно обгорел, что поначалу даже непонятно было, как вас различить...
       Крылья, сплавившиеся в огне... Я и мой брат, когда-то сожженные на одном костре, привязанные друг к другу, ставшие одним целым...
       -- Тони... -- спросил я почти умоляюще. - Это же не телохранитель был... Он был моим братом... Его лечили в той же парижской больнице, что и меня?
       -- Да, -- сказал он и опустил глаза.
       -- Почему меня не пустили к нему?
       -- Я и так сказал тебе слишком много, сынок, -- решительно прервал разговор Тони. - На остальные вопросы я отвечу после того, как ты примешь ванну. Я помогу тебе, и не возражай: ты еще слишком слаб.
       Я не чувствовал себя слишком слабым, но всерьез устал от разговоров. Образы и голоса мельтешили передо мной кусочками мозаики, и я должен был каждый из кусочков расставить по своим местам. Я просто не мог спорить с Тони, да к тому же понимал, что это бесполезно, а потому послушно пошел за ним.
       В зеркальной ванной голубела и пахла морем теплая вода. Я снял с себя свитер, джинсы, футболку и протянул Тони. Он высунулся за дверь, и я услышал его голос:
       -- Дени, забери вещи, и когда мы вернемся, всё должно быть в лучшем виде.
       Любопытно, они что, и в сортир сопровождать меня будут?
       Тони осторожно провел ладонью по моей голове:
       -- У тебя быстро отрастают волосы... Мягкие, светлые...
       И снова - прежний странный взгляд, как будто он видел во мне не меня, а кого-то другого...
       Я опустился в воду и с наслаждением закрыл глаза.
       -- Ужас как похудел... -- тихо произнес Тони. - Если ты не поправишься, я сам себе сделаю полный расчет. Подам в отставку...
       Вся его фраза показалась мне звучащей предельно двусмысленно.
       Я едва не заснул в успокаивающем тепле, но меня разбудил голос Тони.
       -- Тебе пока нельзя так долго находиться в воде, сынок...
       Я открыл глаза. Теперь, после ванны, силы как будто возвращались ко мне, как будто нечто, что непрерывно работало до закипания мозгов в глубинах моего подсознания, вдруг нашло верный ответ, но он пока еще не прорвался наружу так зримо, чтобы я мог увидеть его.
       -- Дай мне свои руки, -- сказал Тони.
       Он снял с моих рук намокшие перчатки и надел сухие.
       -- А теперь попробуй встать сам.
       Удивительно, но у меня получилось. Самостоятельно поднялся, дотянулся до полотенца и обернул его вокруг бедер.
       Дон Антонио с некоторым беспокойством посмотрел на часы.
       -- Прости, сынок, -- сказал он. - Я должен буду отлучиться. Надолго ли - не знаю. Между прочим, я иду по твоему делу. У меня встреча с лейтенантом Арманьяком.
       И снова мое подсознание выдало сюрприз.
       -- Арман? Вообще-то я не люблю полицейских...
       Тони слегка улыбнулся:
       -- Вообще-то я его называл Арменом, но память к тебе явно возвращается. Что же касается Арманьяка, то он - наш хороший друг. Когда ты увидишь его - поймешь. И еще кое-что наверняка вспомнишь... А разговор, что мы с тобой начали, закончим потом. И на другом качественном уровне.
       -- Это по поводу пропавших денег? - спросил я. - В больнице мне что-то говорили, но я совсем плохо понял. А вернее, ничего не понял, кроме того, что остался нищим...
       -- А вот об этом мы с тобой точно поговорим в следующий раз, -- почти резко отозвался Тони. - Я и вправду страшно опаздываю, мой мальчик. Оставляю тебя на попечение Дени. Как мне показалось, вы уже успели хорошо поладить между собой.
       Он быстро вышел из ванной, даже не улыбнувшись, с таким озабоченным видом, словно ему предстояло, как минимум, танковое сражение, а я отправился в комнату, где по-прежнему царил приятный красноватый полумрак. Рокко сидел в огромном кресле, небрежно положив ногу на ногу на американский манер, и курил. При виде меня он широко улыбнулся.
       -- Без меня? - с шутливым укором спросил я, подходя к нему и беря из пачки сигарету.
       -- Без тебя? - в тон отвечал он. - Как можно, брат сегенанг?
       Я сел на постель и вопросительно посмотрел на него.
       -- Итак?
       Он молча выложил передо мной несколько газет полугодовой давности.
       Я развернул одну из газет, и сразу же наткнулся на статью: "Ксавье Деланси. Новый телохранитель - новый любовник?" Рядом со статьей, читать которую у меня не было особого желания, я увидел фотографию, которая заставила меня вздрогнуть: два молодых человека - один темноволосый, в дорогом костюме, держал за руку другого - светловолосого, в черных джинсах и свободном свитере.
       "Брат", -- прошептал я. Больше меня не волновали пляшущие буквы, которые хотели рассказать о том, что у миллионера Ксавье Деланси появился новый телохранитель по имени Винченцо Каэль, предположительно русский, предположительно обманным путем (читай - "в постели") забравший все состояние теперь уже бывшего миллионера.
       И снова - фотографии, фотографии... Вид сгоревшего поместья. Да, пейзажик был нехилый, как будто здесь разгулялся Армагеддон местного масштаба. Два тела, прикрытых простынями... Но я видел только его, отражение огромных серых глаз в прозрачно-зеленых, и в них читалась только одна, до бесконечности повторяемая фраза: "Я люблю тебя, я люблю тебя..."
       Очередная стрела ударила в сердце с такой силой, что я закусил губы, чтобы не закричать, а потом молча начал одеваться. Снова черная футболка, черные джинсы, свободный свитер, длинный светлый плащ, шляпа "борсалино"...
       -- Рокко... -- прохрипел я, задыхаясь. - Пистолет...
       Он вынул из-за пояса джинсов "беретту" и протянул ее мне.
       -- Наконец-то... -- вздохнул он с облегчением. - Ребята уже давно готовы. Выходим?
       Он понимал меня без слов. Выходя из комнаты, я мельком бросил взгляд на свое отражение в зеркале. Пламя в камине колыхнулось, и в зеркале за моей спиной взметнулись золотисто-алые, как пламя, всё уничтожающее на своем пути, грозные огромные крылья. Но мне снова было некогда задумываться об этом. Жизни моего брата угрожала серьезная опасность, я был в этом уверен, как никогда прежде...
      
       Шавер небрежно подставил плечо Дани.
       -- Хватайся, пойдем.
       Дани сделал вид, что не расслышал его слов, и сам поднялся, заметно шатаясь. Мир перед ним пылал и растекался одной плавящейся массой. Вулканическая лава растекалась внутри, только лилась она не сверху, а поднималась снизу вверх, как бы желая отрицать закон тяготения. Сознание померкнет в последнюю очередь. Если это продолжится, у него просто не выдержит, сгорит сердце. "Что ж, может, это и к лучшему"... -- устало подумал Дани.
       -- Чего он все время хотел от меня? - спросил он санитара.
       -- Узнать, что ты помнишь о том своем последнем дне на свободе. Я во всяком случае так понял. Ты, наверное, видел что-то очень важное. А вообще Габриэля ничего не интересует, кроме денег. Это и есть, наверное, для него то самое - важное...
       -- Важное? - в голосе Дани звучало искреннее удивление. - Что я помню? - он склонил голову немного набок, как будто внимательно прислушивался к чему-то внутри себя. - Руки... Руки изумительной красоты, играющие удивительную музыку... Перетасовка, аккорд... Карты полетели, и мир раскололся. Вместе с небом. Эти руки... Они просто завораживали... Они раскололи мир, сделали его таким, какой он сейчас. Он перетасовал, а теперь, наверное, очередь кого-то другого тасовать колоду. Знать бы только, кто здесь король, а кто наблюдатель...
       Санитар искоса посмотрел на странного - точно чокнутого -- пациента. Если чокнутого, то ему же лучше: он не поймет, как и когда будет умирать, но скверно ему придется, ох, как скверно, мать твою! Шаверу приходилось почти волоком тащить Дани по больничному коридору. Он явно торопился: не хватало еще, чтобы пациент опять отключился. Он старался не думать, что ему предстоит испытать в ванной. Возможно, оттуда он вообще не вернется. Недаром Сам приказал напоследок притащить его еще и в этот ад, пока надерзивший пациент сохранял остатки сознания. Сам хочет, чтобы этого парня напоследок продемонстрировали апофеоз лагерных приколов, ну, и так, чтобы он понял, что это такое с ним проделывают. Ну, не Шаверу его судить. Все равно всем им один конец. Вслух же он произнес:
       -- Нет, парень, правильно ты сюда попал. Ты совсем не в себе... Какие еще руки? Какие гаммы? Какие аккорды? Короли, цари, наблюдатели...
       -- Не знаю... -- прошептал Дани. - Еще Ангелы... Но это было так прекрасно... Самое прекрасное, что я видел на этом свете...
       Горячая волна растекалась все выше. Его трясло как в лихорадке. "Выдержишь, брат, -- сказал тихий внутренний голос. - Держись за меня, я еще никого никогда не бросал в беде".
       Карты падали и падали вниз. Джокер усмехался отвратительной усмешкой изувера-психиатра, короли смотрели строго и осуждающе, у некоторых из дам не существовало глаз: они были вывернуты с мясом, как в авиакатастрофе, и только некоторые валеты смотрели не с пустой напыщенностью боярских отпрысков, а с готовностью настоящих воинов сражаться со всем миром своим примитивным оружием - стрелами, копьями и мечами. Только какое отношение все это имело к Дани? Но наверняка имело...
       Шавер подвел его к двери грязно-зеленого оттенка, даже не цвета. За ней слышался постоянный плеск воды. "Как будто прорвало трубы", -- подумал Дани. Вот, значит, что так отвратительно плескалось, когда его вели на пытку электрическим током...
       -- Давай, -- сказал санитар сухо.
       Дани обернулся и посмотрел на него, сначала беспомощно, как бы не понимая, что именно от него хотят, но вдруг в его взгляде Шавер увидел другие глаза. Это действительно напоминало сумасшествие. Глаза другого человека, прозрачные, изумрудные, как волны играющей на солнце Адриатики, но со страшным металлическим оттенком. Шавер внутренне охнул и отвернулся.
       Машинально - потому что это движение за свою время работы в этой больнице он проделывал бессчетное количество раз -- втолкнув Дани за дверь, он прислонился к замызганному подоконнику серого, никогда не мытого небольшого окна. Его мутило, и, казалось, еще немного, и он хлопнется в обморок. Этого с ним еще не случалось. Вернее, нет, на этой работе не случалось. Однажды он упал позорно, прилюдно, когда еще учился в институте на врача. Их группу тогда привели на операцию. Предстояло просто вырезать пациенту жировик из-под кожи. Шавер смотрел спокойно, переводя взгляд со своих белых бахил на скальпель в руках хирурга, а потом, когда тот сделал надрез на коже, он, глупый студент сам не понял, как отключился. Простейшая операция, а он не выдержал. Какой позор. Кажется, он упал прямо на пациента, а тот даже пытался шутить и все успокаивал его. Тогда Шавер решил, что в медицине ему не место. Его всю ночь рвало, и заснуть ему удалось лишь к утру. Простая операция, не катастрофа, ему не пришлось собирать людей по частям, отскребать от асфальта, как это приходится делать многим его коллегам, а он не смог.
       Наверное, в тот момент в нем что-то надломилось. Кто-то страшный и остервенелый проник в его сознание, некто фиолетово-серебряный, огромный, с дыханием ледяного грязного айсберга. Айсберга грязи. Шавер бросил институт, закончил медицинское училище и с тех пор работал здесь. Больше его не бросало в дрожь от ужасов, которые встречались здесь на каждом шагу. Если угодно, он сам выбрал эту работу, чтобы выбить из себя любой ценой того слабака, способного упасть в обморок от запаха крови. Он не то, что кровь - жареное человеческое мясо будет спокойно нюхать. За эти годы Шавер успешно добился своего, и вот теперь эта постыдная слабость овладела им снова. Идиотское чувство: не его ли на человеческом языке называют жалостью?
       Нет, с этим парнем что-то не так, если он Самого довел. Вот теперь и с Шавером творится что-то непонятное. Он тупо смотрит в окно, из которого ничего не видно, и можно только угадать, -- там наступает весна, и вечерний холод уже приморозил лужи. Темные замерзшие ветки деревьев скребут по стеклу, а с ним что-то не так. Он словно в отключке находится, потому что видит не стекло, а надвигающуюся прямо на него с вершины горного ущелья устрашающую черную, грязную массу, перемешанную со снегом и водой, которая напоминает ему всё больше человеческую массу, толпу. И еще он видит этого парня, которого только что втолкнул за дверь. Он находится в узком проходе. Неизвестно, с какой высоты он падал, но все его лицо разбито, правый глаз залит кровью и, возможно, это к лучшему, потому что если немного подумать, у него скорее всего теперь вовсе нет глаза. Его нога сломана, а он ползет вперед с какой-то безумной одержимостью или даже находится на грани остервенения, не замечая, что человеческий проход становится все уже и уже. За ним тянется широкая красная полоса, напоминающая огромные крылья. Мать твою, да ему все равно конец. "Всем нам один конец, -- прозвучал откуда-то издалека насмешливый голос. - Жизнь заканчивается стопроцентной летальностью, разве ты не знал этого, Шавер? Ну, ты многого не знаешь, но я не собираюсь загружать твою больную голову, изнутри похожую на вонючий склад, где все пропахло мочой и летучими мышами. Миров много, Шавер, не переживай".
       Шавер, ничего не понимая, смотрит, как грязная человеческая волна, ощерившаяся ножами и пиками, накатывает в ущелье, заполняя собой все пространство. Похоже, что этого парня толпа просто медленно раздавит, как катком; сначала расплющатся ноги, потом ему раздавит грудь, и кровь польется у него из глаз, носа и ушей. Кажется, что-то подобное он видел в давнишнем фильме ужасов. А, может, не видел, а просто с ужасом представлял... Да, в нем гнездился скрытый страх утонуть, и не просто в воде, а в каком-нибудь дерьме вроде этого. Он часто представлял, что могут чувствовать подводники внутри затонувшей подводной лодки или пассажиры тонущего корабля. Вода поднимается медленно и неумолимо; хоть всем богам разом молись - ничего не поможет. За что? Значит, есть за что, раз нет человека без греха. Вода достигает подбородка, просачивается в рот, потом в нос, и так будет продолжаться до тех пор, пока она не заполнит твои мозги, а потом в них взорвется ослепительная оранжевая вспышка. Вода, как выстрел. Она разнесет твою голову. Твоя голова лопнет изнутри.
       Если бы он был в состоянии, он бы дико закричал, но был как будто парализован. Он видел этого красивого парня с серо-зелеными глазами. Только теперь его прекрасные глаза закрылись, может, навсегда. Ему повезло: он потерял сознание. Он лежал среди беснующейся толпы, из-под намокших темных волос сочилась почти черная кровь, она хлестала сквозь порванную в клочья белоснежную одежду. Он лежал в луже собственной крови, а Шавер чувствовал, что сейчас его вырвет прямо на ботинки, и когда, наконец, пришел в себя, осознал, что до сих находится перед дверью этой страшной ванной.
       Наверное, Сам захотел бы, чтобы он ушел на некоторое время, к примеру, на полчаса, а потом вернулся посмотреть, что эти ублюдки сделали с его упрямым пациентом. Что-то страшное поднялось у него внутри; спрятанное в глубинах подсознания чудовище с серебряными стальными крыльями и пылающими на голом черепе редкими волосами, поднялось. Оно просыпалось, и было неизвестно, что ему понадобится, но от этого делалось только страшнее. Шавер чутко прислушался. Нет, он не уйдет, он войдет, как только услышит за дверью хотя бы малейший подозрительный шум. Хватит с этого парня и одной смерти. "Если бы одной!". Откуда этот голос? - Для него это было уже неважно. Может быть, он сошел с ума? Да здесь все - умалишенные, весь мир сошел с ума, а потому стоит ли придавать такое значение тому, что происходит в его двоящемся на части сознании? Во всяком случае, он уже дал себе слово: если удастся достать парня оттуда живым, он, наконец, сделает то, что давно представлял себе в самых страшных фантазиях, но не мог себе позволить - боялся до дрожи. Но пока он даже думать не мог о том, что доставит ему величайшее наслаждение... Только после того, как убедится, что парень вышел оттуда.
       В то время как санитар стоял с бессмысленным взглядом, невидящими глазами глядя на замызганный пейзаж, грязный до омерзения, как и само окно, Дани оказался в комнате, выложенной до потолка кафельной плиткой, когда-то белой, а теперь серой и растрескавшейся во многих местах. Создавалось такое впечатление, что об эту плитку долго и регулярно кого-то молотили головой. С потолка лилась вода, несильными струями, стекавшими в подобие низкого большого - едва ли на все помещение - бассейна. Дани не мог понять, что ему делать дальше. "Где ты, брат?" - беспомощно спросил Дани. А невидимый брат молчал, как будто затаившийся в засаде хищник, готовый встретить врагов, и в глазах его не было заметно ничего, кроме холодной ярости. Он замечал то, что не видел Дани, которого колотило от поднимавшейся с каждой секундой температуры. Внутри, казалось, горело все, что могло гореть. Он горел заживо, его мозг плавился, а окружающее превратилось в мутный туман. Капли воды, рикошетившие от края бассейна, казались ледяными, но даже они не смогли бы унять съедавший его жар.
       Дани не видел, что на краю бассейна сидели на корточках, по-обезьяньи, десятка полтора голых мужиков. Они внимательно изучали только что вошедшего пациента. Эти люди были вполне нормальны: просто старались имитировать сумасшествие, чтобы не получить максимальный срок за убийство. Но этот парень явно представлялся им ненормальным. Они переглянулись: "Пацан не в себе. Док нам подарок делает". Дани стоял, пошатываясь. Даже в этой дикой обстановке он был удивительно красив, как будто призрачный свет горел у него внутри. Конечно, немного слишком бледен, и грудь немного впалая, как будто у него начальная стадия дистрофии или он немного наркоманит. Но вроде не похоже на это. Чокнутый, точно.
       Один из сидевших на краю бассейна, невысокий лысый небритый мужчина с желто-зеленым цветом лица, редкой рыжей порослью волос на груди, нарочито расхлябанной походкой приблизился к ничего не видящему Дани и обошел его со всех сторон. Лысый прокашлялся:
       -- Ребята, видали, какой подарочек нам Сам подсунул? Ничего не соображает, бога-в-душу-мать, а красивый, что проститутка из Булонского леса. Подойдет, а?
       Несколько человек с фиолетовыми наколками на руках, похожих один на другого, приблизились к Лысому и тоже начали лениво рассматривать Дани.
       Лысый сплюнул:
       -- Точно говорю, четко с катушек съехал. Да он даже не видит нас, ребята!
       Он помахал рукой с длинными черными ногтями перед лицом Дани, но тот никак не отреагировал на его движение.
       -- Говорю же, -- тихо гоготнул Лысый. - Эй, парень, вернее, девчонка, а ну, быстрее снимай штаны, а то стоишь, как будто самого сатану увидел. Или ты, может, другой способ предпочитаешь? Давай тогда, это мы тоже любим. Ребята, в очередь становись! Кому нравится -- спереди, остальные - сзади.
       Внезапно в глазах Дани вспыхнула сталь, и Лысый увидел устрашающий взгляд киллера, стрелка. Мгновенным, почти автоматическим, движением, он коротко и резко ударил Лысого в пах. Тот открыл рот от безумной боли, чтобы заорать: ему показалось, что его мочевой пузырь превратился в крохотный свинцовый шарик, готовый в любую секунду упасть вниз или вообще выпасть неведомо куда - но он не мог выдавить ни звука и только беззвучно глотал воздух, как выброшенная на берег рыба. На него смотрели все те же глаза, безмятежные, серо-зеленые, как небо над парижской рекой.
       -- Сука... -- прошептал Лысый. - Ребята, держи его за руки, кажется, малыш не понял, кто здесь хозяин.
       Немедленно Дани схватили за руки приятели Лысого. Он не сопротивлялся, как прежде не противился ни одной процедуре. Он не видел, а если и видел, то очень смутно, как в тусклом предвечернем свете угасавшего дня в руке Лысого узким лучиком блеснуло лезвие опасной бритвы. Его руки полосовали опасной бритвой, а он не ощущал ничего, кроме жара, опаляющего его изнутри. Из вспоротых вен текла темная, такая же жаркая кровь, падая в мутную воду бассейна. Люди дышали горячо и тяжело, как будто совершали трудную работу; их глаза возбужденно горели и постепенно мутнели, как у алкоголиков, от вида и запаха крови. Покорность жертвы превратила их в зверей, хотя они и раньше мало чем от них отличались. Теперь они напоминали обычных сумасшедших, буйнопомешанных.
       -- Почему он не орет, бога-в-душу? - остервенело прохрипел Лысый. - Сейчас я тебе, моя красотуля, погонялу сделаю. Теперь ты будешь меченый! - С этими словами он полоснул бритвой Дани по правой щеке.
       Мир взорвался в пылающей голове Дани всеми цветами радуги и тут же, рассыпавшись на бесформенные сегменты, полетел в пропасть. Молодой человек потерял сознание: он упал в лужу воды на полу. Его бледное лицо окружил кровавый ореол; непрерывно падающая сверху вода не успевала смыть с его изрезанных рук кровь, и она появлялась вновь и вновь. Эта кровавая лужа увеличивалась, расползалась, плескалась у ног полубезумных людей. Не выдержав, они завизжали от безотчетного ужаса, заколотились в дверь, а потом отшатнулись назад, увидев, как в темнеющем проеме возникла устрашающая огромная фигура Шавера. "Они убивали твоего господина, а кроме него, никто не сможет защитить тебя от твоего ужаса", -- произнес в его голове голос. Ни слова не говоря, санитар подошел к распростертому на полу Дани, сгреб его как пушинку, не обращая внимания, что кровь льется ему на халат. Он давно уже не боялся вида крови. Внимательно посмотрев на голых людей, -- кто испуган до смерти, кто ухмыляется с видом: "Ну что ты мне сделаешь, говнюк? Мы все тут исполняем приказы Самого" - он вышел, не потрудившись захлопнуть за собой дверь.
       Он шел по коридору, и кровавый след тянулся за ним до самой операционной. Он ничего не видел вокруг; шел быстрым шагом, судорожно прижимая к себе Дани, как ребенок игрушку, который боится, что ее вот-вот отнимут. Он торопился. Голова парня бессильно покачивалась из стороны в сторону. "Выглядит он скверно. Уходили сивку крутые горки", -- насмешливо сказал голос внутри его головы. Из пустоты выплыло лицо старой санитарки.
       -- Помогите мне, сестра Раймонда, -- коротко и устало сказал он, глядя в ее расширившиеся от ужаса глаза, больше напоминающие бездонные колодцы.
       -- Звери, нелюди, -- снова повторила она, но на этот раз в голосе старухи явственно звучала ненависть. - Уж если хотели убивать, убивали бы сразу, а так... Все, я не могу больше. Ни минуты здесь не останусь.
       -- Потом, -- Шавер говорил быстро и почти умоляюще. - Не сейчас. Помогите мне, подготовьте операционную. Я сам все сделаю, я все умею, я ведь медицинский почти закончил.
      
       Дани? Ксавье?
       -- Через черный ход проберемся, -- сказал Рокко, не оглядываясь. - Идите за мной.
       Я хотел было удивиться, почему через черный и почему в доме я не заметил ни одного слуги, которых упоминал дон Антонио.
       -- На ночь они уходят, -- ответил Рокко на мои мысли. - Да и чего им делать, если все нормальные люди по вечерам уже ложатся спать?
       Может быть, мне лучше разговаривать с ним без слов? Довольно странно, но свои преимущества у подобного способа общения тоже есть. Поэтому я снова спросил без слов: "Тогда почему - через черный ход?"
       -- Чтобы прохожие поменьше внимания обращали,
       Мы прошли в густой сад, через который тянулась широкая проездная дорожка к гаражу.
       -- Чем-то напоминает леса Фонтенбло во времена Людовика XV, -- сказал я. - Насколько мне помнится, эта его манера всегда представлялась до предела идиотской. Какой же это лес, если он вдоль и поперек пересекается дорожками, по которым так удобно гулять с дамочками или даже охотиться. Потому я предпочитал дикие леса Бретани. Там... у моего брата Анри был укрепленный замок.
       Бедный Анри... Всегда был помешан на войнах. И это тоже меня не удивляло: если ты являешься командующим Аквитанского полка во времена Людовика "Возлюбленного", разочаруешься во всем на свете. В поход он тащил всех своих поваров, актрисок и шлюх, благодаря чему его так называемые военные действия больше напоминали театральное представление. Анри с тех пор застыл в моей памяти вечной фотографией: сидя в кресле, и, перекинув ногу через подлокотник, он снова и снова читает толстенный том о Крестовых походах... Войну свою, настоящую искал... Изучил все стратегические хитрости Средневековья... Он даже завел себе огромных собак, похожих на тех, которых держали при себе римские легионеры...
       Рокко очень странно посмотрел на меня.
       -- Никак не могу понять... -- медленно произнес он. - Свое прошлое вы вспоминаете всё более отчетливо, но не знаете, как вас зовут...
       -- Мне сказали, что я - Ксавье Деланси, -- немного удивился я.
       Рокко усмехнулся и покачал головой.
       -- Вам "сказали"! А если бы я сказал вам, что вы - папа римский, вы этому тоже поверили бы так легко?
       На секунду я даже остановился, пораженный такой простой мыслью.
       -- А ведь ты прав, Рокко, -- сказал я. - Поверил бы... И что же ты хочешь мне сказать? Что я - не Ксавье Деланси?
       -- Ничего я не хочу сказать... -- Рокко поднял воротник кожаной черной куртки: начинал накрапывать мелкий весенний дождь, и темные деревья, шелестящие в саду, радостно встречали его. - У вас много имен. Это во-первых. А во-вторых... Я сказал, что помогу вам во всех ваших идеях, но имя... Имя вы должны вспомнить только сами.
       Мы прошли по подъездной дорожке к гаражу, где у самой земли, сквозь щель, проникал слабый желтый свет.
       -- Там кто-то есть? - поинтересовался я удивленно.
       Но Рокко уже открывал двери гаража, внутри которого стояли два черных "джипа", а неподалеку от них стоял небольшой стол, за которым сидели четверо парней, по виду тоже итальянцев, как и дон Антонио. Перед ними на столе валялись крошки пиццы, апельсиновые корки, стояли несколько термосов - явно с кофе, и его запах разносился по всему гаражу.
       -- Кончай обед! - резко, по-военному скомандовал Рокко.
       -- Простите, командир, -- один из парней мгновенно поднялся со своего места. - У нас уже давно всё готово.
       -- Вот и прекрасно, -- сухо сказал Рокко. - Заводите ваши таратайки.
       -- Рокко, -- решился спросить я. - А они...
       Он обаятельно улыбнулся:
       -- Да, такие же, как мы. Дон Антонио говорил как-то, что нас приходится по крупицам собирать по всему миру.
       -- Тяжело же приходится твоему дону Антонио, -- сказал я, глядя на высоких парней, занимающих свои места в джипах.
       -- Особенно с такими, как вы, -- ответил Рокко.
      
       Со мной всегда, во все времена, во все жизни было невероятно тяжело... Несколько человек... Четверо в темноте... Мои глаза застилала плотная пелена, сумрак, туман...
       Этот туман полз по земле клочьями, рвался, и тогда в прорехи становились видны стволы деревьев, молчащих, замерших в предчувствии чего-то неотвратимого, что я мог бы изменить, но не мог. Перед моими глазами стояла одна и та же картина: светловолосый мальчик, ничком лежащий на ковре. Когда я перевернул его, замирая от ужаса, то увидел его лицо - ничего не выражающее, с открытыми и ничего не видящими глазами, с разбитыми в кровь губами, а рядом валялись почти не заметные на первый взгляд крупинки белого порошка.
       Схватив шпагу, я бросился вниз по винтовой лестнице. Они не могли уйти далеко... Дежа вю... Дежа вю... Я чувствовал себя воплощением смерти, а смерть, как известно, не любит повторений. Я не повторюсь, клянусь вам. Я найду вас и тех, кто за вами стоит!
       Они уже собирались отъезжать, но я рванул на себя дверцу кареты. Там находились трое. Двоих я узнал сразу: шлюха дю Барри, глядящая на меня победоносно и презрительно и дядюшка дю Барри с непроницаемым выражением лица... А вот третьего я совершенно не ожидал увидеть.
       -- Ах, так это ты, друг мой Донасьен! Что же ты не соизволил показаться на этой трижды проклятой свадьбе? Какая музыка там звучала! Ты оценил бы ее по достоинству! И знаешь, что я скажу тебе сейчас? Эта музыка до сих пор звучит во мне - прекрасная, гармоничная, невинная, успокаивающая, как сама смерть, чем я и стану для вас всех через пять минут!
       Я не узнавал собственного голоса. Это был голос того, кого когда-то звали немного не так, как меня сейчас - Гийом де Тур, ближайший друг, правая рука Симона де Монфора...
       Донасьен де Сад посмотрел на меня своими чудными лавандовыми глазами и произнес так томно, как только мог:
       -- Знаете, друг мой Гийом, а я вам даже благодарен за эту свадьбу. Если бы вы знали, как я хочу жениться! Но быть здесь - на это и моих сил не хватало! Видите ли, я люблю эту женщину. - Он наклонился и поцеловал ручку Манон, затянутую в перчатку, так, как будто она была самой королевой. -- Уж не знаю, под каким именем она представилась вам, но я знал ее, как Бовуазен. И ни разу она не давала мне шанса, ни разу не позволила даже надеяться на то, что когда-нибудь я стану ее любовником. И вот теперь... Не знаю уж, что произошло... Но благодаря вашему брату я теперь получил полное согласие моей королевы!
       Манон визгливо расхохоталась.
       -- Вы мне надоели, граф! - давясь смехом, сказала она. - Делайте теперь с вашим братом, которого я, как некая Армида, превратила в психа, всё, что угодно! Он станет вашим крестом до конца вашей жизни!
       -- Я убью вас! - закричал я, поднимая шпагу.
       -- Сколько опять пафоса, племянник... -- со скучающим видом проговорил дядюшка, а потом стукнул тростью в заднюю стенку кареты. - Эй, ребята, разберитесь с моим шебутным племянником! - А потом крикнул кучеру: Трогай!
       Манон снова визгливо зашлась в хохоте, а сзади меня обрушилось что-то огромное и тяжелое. Инстинктивно я обернулся и увидел троих парней в черном, со шпагами в руках.
       -- Ладно, шлюха! - крикнул я вслед отъезжающей карете. - До тебя я всё равно доберусь! - И развернулся к нападавшим.
       И это был тот момент, из-за которого меня всегда так боялись, и я словно видел себя со стороны: с рассыпанными по плечам длинными черными волосами и бешеными глазами, давно уже ставших из изумрудных совершенно черными.
       Их было трое. Замечательно. Я всегда знал, что численное преимущество является огромным недостатком противника. Я был один - свернутая в кольцо пружина, ощетинившаяся смертоносным лезвием, их же - трое, и каждый надеялся, что не он - кто-то другой достанет меня первым, а остальным останется только добить меня. Им никогда не удастся стать единым целым.
       -- Ангард! - крикнул я.
       Они бросились на меня одновременно, вот только первый опустил сильную часть своей шпаги - совсем немного, но мне этого хватило, чтобы нанести стремительный смертельный удар в его грудь. Права на ошибку я не имел, и прекрасно понимал это. Нельзя ни пугать, ни щадить - только убивать.
       Первый противник рухнул на землю, не издав ни звука. Другие на секунду замешкались, и я воспользовался этой задержкой, чтобы проткнуть насквозь горло еще одного парня. Он схватился за горло, и некоторое время еще стоял на ногах, покачиваясь и держась за шею, глядя на меня с таким изумлением, как будто я показал ему чудо во времена первых христиан. Потом из его рта потекла кровь, и он упал.
       Третий, увидев участь, постигшую его приятелей, шарахнулся в сторону от меня, а потом снова бросился вперед, с отчаянием человека, которому нечего терять, но за этим отчаянием я видел только страх. Страх, что я не позволю ему уйти живым. Он был прав, но только в этой части. Страх сделал его слепым, заставляя делать широкие рубящие удары. В другое время я не упустил бы случая, чтобы подольше позабавиться, поиграть с ним, но не сейчас, когда я оставил своего брата одного в комнате в неизвестно каком состоянии. Поэтому последний противник и был последней преградой, мешающей мне пройти к брату. Парень взревел, как лесной вепрь, и бросился на меня "стрелой". Почти танцевальным движением я слегка отвел корпус в сторону, и моя шпага вонзилась в основание его шеи. Он рухнул и замолк. Всё, конец.
       Я быстро обтер об него шпагу и снова ринулся в замок, снова по винтовой лестнице, наверх. В зеркале мелькнуло нечто... Неужели я сам? Сине-черные огромные крылья смерти тускнели на глазах. Отшвырнув шпагу в сторону, весь в крови своих соперников, я бросился к брату, по-прежнему глядящему в пустоту ничего не видящими глазами. Я взял его на руки. Я прижал его к себе. Его сердце билось. Пусть слабо, но я уже не слышал ничего, кроме этих тихих толчков. Я завернул его в простыню, положил на свое плечо его голову. Кажется, я плакал, и даже не понимаю, как в ту ночь мне удалось заснуть. Когда солнце осветило комнату, я по-прежнему полусидел на постели, прижимая к себе брата. Он спал спокойно и тихо, и теперь его сердце билось ровно. Осталась только боль, там, где-то в глубине души, и я знал, что как бы я ни пытался забыть ее, этого не удастся ни в этой жизни, ни в следующих.
       -- А теперь вы сделаете то же самое, -- негромко сказал Рокко. - Ребята уже давно ждут нас.
       Я сел на переднее сиденье джипа и сказал:
       -- В больницу. И как можно скорее.
      
       Больница даже в сумраке ночи сияла белизной и огнями. Время от времени к служебному входу подъезжали машины "скорой помощи", выбегали санитары с носилками, сновали случайные прохожие, каждый из которых, как мне казалось, был очерчен непроницаемым кругом одиночества - следствия свободы, которая была завоевана реками крови самой великой и темной революции в мире.
       Я закурил и стиснул руки в белых перчатках так, чтобы почувствовать боль.
       -- Всё хорошо, -- тихо сказал мне Рокко. - Мы выйдем вместе. Ничего не бойтесь.
       -- А ребята? - я кивнул на машину, стоявшую сзади с притушенными фарами.
       -- Для ребят дело потом будет, -- серьезно сказал Рокко. Он явно знал гораздо больше, чем я. Ничего, скоро мы будем на равных. Когда я выполню часть условия вашей задачи, у нас будут развязаны руки...
       Мы с Рокко одновременно вышли из джипа и направились к главному входу, к стойке регистратора. Там сидела симпатичная блондинка с миндалевидными глазами, и я подумал, что в Европе, должно быть, стремительно возрастает спрос на девушек азиатского происхождения, а особым шармом считается сочетание немного выдающихся скул, специфически-азиатского разреза глаз и светлых волос.
       Девушка за стойкой узнала меня в первую же минуту.
       -- О, господин Деланси! - в ее дежурной улыбке сквозили смущение и удивление. - Мы не ожидали увидеть вас так рано... Вы, наверное, хотели бы, увидеть доктора Семьязу. Он, должно быть, еще здесь... -- И вдруг ее улыбка так и заискрилась, и она привстала со своего места:
       -- Как же вам повезло, господин Деланси! А вот и он! Хотя, кажется, уже собирается домой...
       Я проследил направление ее взгляда. Действительно, из лифта выходил господин Семьяза собственной персоной. Я попытался заставить себя улыбнуться, но не уверен, что у меня это получилось хорошо. Он тоже увидел меня и подошел с недовольным выражением на лице: наверное, решил, что я хочу использовать его в качестве психотерапевта. Да боже упаси, милейший доктор! Если уж быть до конца честным, я вовсе не к вам собирался.
       Его карие глаза сделались слегка заинтересованными. Он подошел ко мне и спросил:
       -- Тогда что же привело вас сюда, господин Деланси?
       На всякий случай я засунул руку в карман плаща, где так уютно устроилась "беретта". Что-либо выдумывать и врать я не собирался, а потому сразу сказал:
       -- Мне нужно попасть в вашу регистратуру.
       Кажется, впервые за то время, пока я осознанно общался с ним, Семьяза посмотрел на меня одобрительно.
       -- Поздравляю, -- сказал он. - Правильный ход. Правильное начало, я бы сказал, -- классическое, как в шахматах: е-2 - е-4. Но не будем растекаться мыслью по дереву. Идите вот по этой стрелке. - И он неопределенно ткнул пальцем в сторону уходящего вглубь больницы коридора.
       Видимо, в моих глазах отразилось такое бесконечное недоумение, что он только тяжело вздохнул:
       -- Я всегда знал, что вы обладали топографическим кретинизмом. Но, может быть, ваш приятель-сегенанг поможет вам добраться до пункта назначения. А впрочем... Я немного провожу вас. Это не запрещено. А потом выйду через черный ход, а то я и так перед этой медсестрой-милашкой засветился...
       Он провел нас с Рокко по извилистым коридорам больницы, освещенным омерзительным неоновым цветом и, наконец, снова ткнул пальцем в непонятном направлении.
       -- Там. В конце коридора. Регистратура.
       Он развернулся и ушел, не оглядываясь, а мы пошли дальше, причем моя рука, помимо воли, стискивала пистолет.
       -- Стой. - Я опомнился только тогда, когда услышал голос Рокко. - Нам сюда.
       Мы стояли перед белой пластиковой дверью. Все чувства и эмоции сразу куда-то исчезли. Я толкнул дверь и вошел, выхватив пистолет. Дверь сзади захлопнулась, значит, Рокко тоже зашел следом.
       В регистратуре белели бесчисленные ряды полок высотой до самого потолка, и искать то, что мне было нужно, пришлось бы, наверное, до второго пришествия. Я растерянно остановился и только тут заметил большие зелено-карие глаза темноволосой девушки, смотревшие на меня с нескрываемым интересом.
       -- Я кричать не буду, -- сказала девушка спокойно, даже с какими-то чуть насмешливыми интонациями в голосе. - А вот вас, как мне кажется, я уже где-то видела...
       Странно, но у меня было точно такое же чувство. Как будто с ней мы раньше много раз разговаривали, вместе курили и в каком-то уличном кафе слушали идиотскую песню... про шоколадного зайца. Я, конечно, слышал об астральных двойниках, но чтобы до такой степени...
       -- Как вас зовут? - спросил я, чувствуя себя крайне глупо.
       -- Здесь и сейчас - Дайана, -- сказала девушка, улыбаясь. - А вот ты никак не хочешь узнавать меня... Стыдно, Даник. Право слово, стыдно. Ну что, покурим?
       Ощущая себя уже полным идиотом, я убрал "беретту" в карман и вынул пачку "Житана".
       -- Хочешь? И вообще - разве здесь можно? Я имею в виду - в больнице? И почему ты так назвала меня - Даник?
       Девушка звонко рассмеялась:
       -- Сколько вопросов сразу, Даник! Покури, успокойся! У меня курить можно, потому что я всегда плевать хотела на приличия. Но на этот раз я тебя прощаю: амнезия и всё такое...
       Я закурил и спросил:
       -- А ты, Даша?
       -- Вот и имя мое вспомнил! - Даша откровенно веселилась. - А прикольный у тебя сейчас вид: вылитый гангстер! Да ладно тебе - не смущайся: тебе очень идет, серьезно. Помнишь, как мы с тобой писали книги, а вместе мечтали уехать из нашего гребаного Желтогорска? А "Житан" мне не предлагай. Если еще встретимся, то вот тебе дополнительная информация на будущее: я всегда курю только легкий "Винстон". Раньше ты это знал.
       Окончательно ошалевший, я посмотрел на Рокко. Тот пытался сохранить непроницаемое выражение лица, но в глубине его глаз мелькали искорки смеха.
       -- Ну и что тебя привело сюда, Даник?
       Даник... Как хорошо она это говорит... И это имя не вызывает во мне никакого внутреннего протеста. Но как же быть с воспоминаниями?
       -- Мне нужны истории болезней, Даша, -- сказал я. - Одну - Ксавье Деланси, вторую - Винченцо Каэля.
       -- Понятно, -- кивнула она. - Без меня вы вряд ли разобрались бы, где что искать... Подождите одну минуту...
       Она поднялась со стула, и я подумал, что даже во Франции она не хочет изменять своим привычкам: носит всё те же бесконечные мини-юбки. Хотя... Честно признаться, ноги у нее действительно стройные и красивые.
       Вернулась она, как и обещала, ровно через минуту, вручив две истории болезни. Я бегло просмотрел их, и меня резанула по глазам всего одна строчка: "сопутствующие заболевания". У Винченцо Каэля стоял прочерк, а у Ксавье Деланси - "рак".
       Ноги внезапно сделались ватными. Я буквально осел на стул, затушил сигарету и тут же взял новую.
       -- Что с тобой? - испугалась Даша. - Даник, тебе плохо?
       -- Они перепутали фамилии в историях болезней, -- еле выдавил я. - Я - не Ксавье Деланси...
       Даша искренне удивилась:
       -- Так я сразу и сказала тебе - "Даник"...
       Ладно, в конце концов плевать, Ксавье я, Дани или Винченцо. Мой брат находится в опасности, и я должен срочно помочь ему. Я развернул на последней странице историю болезни Винченцо Каэля, где значилось: "Переправлен в больницу "Симург".
       -- Что еще за "Симург"? - спросил я Дашу.
       -- Больница для умалишенных при какой-то церкви, но я в них совсем не разбираюсь...
       -- Я знаю, где этот "Симург", -- сказал Рокко, и впервые в его голосе прозвучала откровенная злоба и досада на самого себя. - Как же я... Сразу ведь можно было бы догадаться... Но я не ожидал, что он вернется так скоро...
       -- Кто вернется? - закричал я, чувствуя, что на самом деле схожу с ума.
       -- Неважно, -- коротко бросил Рокко. - Надо немедленно быть там, и надеюсь, его еще не успели угробить...
       Как автомат, я поднялся, засунув в карман больничные карты.
       -- Прощай, Даша, -- сказал я.
       Она улыбнулась.
       -- Заходи, если что, Даник!
      
       Сестра Раймонда включила мертвенно-зеленый свет в просторной комнате с въевшимся запахом спирта:
       -- Я помогу, конечно, но ведь его все равно убьют. Так какой смысл? А, Шавер? Что ты мне на это скажешь?
       -- До вечера еще дожить надо, -- непонятно сказал санитар, укладывая пациента на операционный стол. - Готовьте раствор, надо поддержать сердце, скорее. Потом иглы, кетгут, повязки. Быстро!
       Они работали молча, не глядя друг на друга, как два автомата.
      
       Дани смотрел на самого себя как на отдельное существо. Сейчас он испытывал только чувство огромного облегчения: боль отступила и осталась где-то далеко. Он видел свое безжизненное, распростертое на операционном столе, тело, над которым колдовали врачи: зашивали раны, вкалывали какие-то уколы. Сам себе он казался просто трупом и не понимал, зачем они прилагают столько усилий, чтобы вернуть его к жизни. Разве может быть жив человек с бессильно откинутой назад головой, весь исполосованный бритвой, с посеревшим, но все еще сохраняющим странную красоту лицом. Полузакрытые глаза, похожие на парижское ненастное небо, прикрытые, как завесой, густыми темными ресницами, лишний раз убеждали его в том, что он мертв. Под ними залегли глубокие сиреневые тени, как будто смерть уже окончательно отметила его своим леденящим поцелуем.
       -- Мы теряем его, -- сказала сестра Раймонда. - Он умирает.
       Санитар, не говоря ни слова, начал делать Дани массаж сердца.
       -- Сделайте еще один укол, сердечный, -- процедил он. - А руки у меня мощные, я не дам ему уйти, не волнуйтесь, сестра Раймонда.
       -- Для того чтобы этот безумный маньяк, наш Главный, имел возможность еще пару дней издеваться над ним? Так, Шавер? - спросила женщина, пристально глядя ему в глаза.
       -- Вы очень много разговариваете, -- сухо отозвался санитар, не прекращая массаж.
       Время от времени он наклонялся к лицу Дани, чтобы сделать искусственное дыхание изо рта в рот. "Он пахнет сандаловым деревом, -- сказал голос в его голове. - Если ты оставишь его, то гореть тебе в аду, в твоем детском ужасном аду, Шавер. Ты утонешь в пылающей воде, а это круто, тебе не кажется?". Санитар едва не заскулил от страха, но свою работу, почти остервенелую, не прекратил.
       -- Отдохни, Шавер, -- сказала санитарка. - Посмотри на приборы, сердце заработало. Подожди немного, вдруг твоя помощь еще понадобится этому мальчику. Как его, кстати, зовут?
       -- Дани, -- ответил санитар. - Племена великой богини Дану.
       -- Что? - не поняла женщина.
       -- Даниэль, Дани, -- поправился санитар.
       -- Как моего внука, -- произнесла женщина, и на ее лицо набежала темная тень.
       Шавер сел на стул и стал терпеливо ждать, когда грудь молодого человека начнет вздыматься и, не доверяя приборам, припал ухом к его груди. Удары чувствовались, но совсем тихие, слабые, с перебоями. "Подожду еще", -- решил Шавер. Он сидел, сложив руки на коленях, напоминая примерного школьника. Он смотрел на прекрасное, но смертельно бледное лицо этого странного человека. Впервые в жизни он не понимал, что с ним происходят, и почему ему повсюду чудится отсвет удивительного ореола сине-черных крыльев...
      
       -- Я же сказал, что не оставлю тебя, -- сказал Ангел с золотисто-огненными крыльями. - Сейчас мы с тобой почти на равных, дорогой мой Дани. Я знаю, ты считаешь это имя своим, брат. Но я значительно изменился со времени катастрофы. Сейчас не буду говорить, что именно я понял. Когда-нибудь я тебе расскажу об этом. Наверняка еще будет время. Правда, даже теперь я еще многого не знаю.
       -- Чего? - спросил Дани. - По правде говоря, я устал настолько, что хотел бы только бесконечного покоя.
       -- "Уснуть и видеть сны?" - насмешливо процитировал Ангел. - Что ж, тем лучше. Я просто обязан был тебе признаться. Я вижу мир не совсем так, как раньше, но об этом ты узнаешь потом. Просто не время сейчас останавливаться на этом подробно. Я хотел сказать главное: мы с тобой до такой степени слились друг с другом, что и я сначала не понял, кто я на самом деле. Хотя... Быть может, так и надо? Когда любишь, превращаешься в точное отражение того, кого любишь: видишь мир его глазами, чувствуешь так, как он, живешь его воспоминаниями... Прости. Если тебе это обстоятельство тебе не по душе, я немедленно уйду, покину тебя. Одно твое слово...
       -- Да ты что? - Дани даже испугался. - Даже не думай. Да если бы я мог, я отдал бы тебе всю свою жизнь просто так, и мне совершенно ничего не нужно взамен. Если бы ты знал, как я устал... Но без тебя меня теперь просто нет. Стоит тебе исчезнуть, меня ломает не хуже наркомана.
       Он вздохнул с откровенным облегчением.
       -- Конечно, я знал, что ты не откажешься. Но об усталости придется забыть, хочешь ты того или нет. Не забывай, что нам с тобой нужно выбраться отсюда.
       -- Иногда мне кажется, что я в чем-то страшно виноват перед тобой, брат, -- с горечью сказал Дани. - Как будто я что-то мог сделать для тебя и не сделал...
       -- Неправильная позиция, -- сказал Ангел с Огненными Крыльями почти декларативно. - Ты часто начинаешь ненавидеть себя, и в этом твоя огромная ошибка. Протяни руку самому себе, не бойся. Ты достоин любви. Поверь в себя, Дани. Ты талантлив, ты бесподобно красив и ты ни в чем не виноват. Ты ни в чем не виноват, даже перед собой. Я ведь вижу тебя: тебе ведь умереть легче, чем прогнуться. Между прочим, последнее обстоятельство и пугает меня больше всего. Поэтому тебе так важно перестать винить себя и особенно - ненавидеть. Я не умею говорить неправду, как говорится, по определению. И еще одно, последнее. Я люблю тебя. Ты должен, ты обязан полюбить себя тоже.
       Дани смотрел в его прозрачные серые глаза, бесконечные и глубокие как небо и видел в них свое зеркальное отражение. Он словно смотрел на самого себя. Ангел с Огненными Крыльями не сможет жить без него, но и Дани больше не представляет, как без него обойтись. Они не могут существовать один без другого. Они двое - одно целое, и это навсегда, правда, одному из них известно, какой бывает настоящая ненависть, а второй не знает: в крайнем случае он способен только перерезать себе вены или выпить лошадиную дозу снотворного. Руки двоих молодых людей, похожих друг на друга как зеркальные отражения, переплелись.
       -- Я люблю тебя, -- сказал Дани, чувствуя, как сердце сжимается от боли и счастья.
       -- Я люблю тебя, -- улыбнулся светловолосый Ангел.
       А потом они стали одним целым. "Мы живы", -- произнес Ангел, но уже откуда-то издалека.
      
       Когда две темные машины подъехали к огромному зданию госпиталя, именуемого "Симург", погода испортилась окончательно. Дождь заливал лобовое стекло, и Рокко был вынужден включить "дворники". Изредка я поглядывал на него: выражение лица у него было напряженное и почти злое, сосредоточенное и совершенно отсутствующее. За его спиной ясно вырисовывались черные крылья.
       Ветер дул все сильнее, заставляя склоняться те немногие чахлые деревья, что росли рядом с высокой кованой решеткой, ограждающей госпиталь. Его территория уходила куда-то вглубь, где виднелось здание, похожее на часовню и казавшееся совершенно безжизненным, но я был уверен, что службы здесь совершались регулярно и, может быть, на одной из таких служб (или не на одной?) приходилось бывать и погибшей Лор.
       -- Тебе придется сделать несколько шагов самому, -- сказал Рокко. - И не потому, что мы не хотели бы помочь. Мы непременно будем рядом, но эти шаги важны именно для тебя самого. Смотри-ка, как они здесь окопались: решетки, замки, ну просто тюрьма в натуре! - он зло засмеялся. - Так как же все-таки тебя зовут, брат сегенанг?
       -- Дани, -- ответил я.
       В зеркальце заднего вида блеснули красно-золотые крылья.
       -- Не сожги тут всех нас! - снова засмеялся Рокко. - Ну, давай, Грааль, вперед! Ты должен быть первым, остальные сегенанги стоят за тобой.
       Я вышел из машины и посмотрел на здание. Оно как будто изменилось за один миг, и я смотрел на него как на врага, а оно - на меня. Зарешеченные окна увеличились в размерах, как удивленно открытые глаза, потеки на стенах приобрели зеленоватый болотный оттенок. Было слышно, как внутри хлопают двери, и я не сомневался, что они закрываются сами собой. Флюгера на крышах стояли как вкопанные, несмотря на то, что ветер завывал все сильнее и сильнее. Дождь хлестал в лицо, и я был вынужден поднять воротник плаща.
       Ворота госпиталя казались совершенно необитаемыми, но, стоило мне сделать несколько шагов по направлению к ним, как, словно из-под земли вырос высокий рыцарь в железных доспехах. Нижняя часть забрала его шлема постоянно хлопала, обнажая старое лицо, полуобъеденное насекомыми, а подбородок казался сплошным восковым наплывом, как от свечи. При виде меня он, как автомат, вскинул свою огромную булаву, утыканную шипами.
       Сам не знаю, что со мной произошло, но я выхватил из кармана пистолет тем привычным движением, каким всегда вынимал шпагу. И совсем не удивился, когда вместо "беретты" в моей руке действительно оказалась шпага.
       -- Ангард, пустая консервная банка! - крикнул я.
       Его доспехи отразили сияющие за моей спиной огненные крылья.
       Рыцарь тяжело шмякнул свою булаву, рассчитывая опустить ее мне на голову, но я уклонился легким движением, и шипы завязли в непролазной грязи. Этот автомат мешал мне пройти, и я не собирался любоваться на него долго, а потому просто вонзил шпагу ему в открытое лицо, и груда пустого железа обрушилась к моим ногам с оглушительным грохотом.
       Сразу же за спиной этого рыцаря возник второй. Он просто снял с плеч голову вместе со шлемом и запустил мне в голову. И снова я едва уклонился. Железное ядро просвистело мимо, сбив с моей головы "борсалино". Шлем взрыл землю позади меня, под стоящим сзади деревом. Доспехи без головы стояли минут пять под проливным дождем, а потом рухнули еще одной кучей железа.
       -- Неужели ты думаешь, что этот твой фокус испугает меня, Габриэль? - крикнул я. - Всё это мы уже проходили! И если ты хочешь, чтобы я вспомнил, как происходят войны с консервными банками, я докажу тебе, что не забыл этого! Я не боюсь тебя, слышишь ты? И знаешь, в чем твоя главная ошибка? - Ты должен было убить обоих Вечных Братьев сразу, потому что мы давно стали единым целым, и пока жив один, будет жить и другой!
       В ответ на эти слова здание отпрянуло назад, как живое существо. Наверху со звоном разбились несколько стекол, и их осколки посыпались вниз.
       "Брат!" - слышал я голос Ивейна.
       Когда передо мной возникли еще трое рыцарей, я уже смеялся:
       -- Подходите! Вы ничего не сможете со мной сделать! Я не знаю, из какой выгребной ямы вы выползли, но вам было бы удобнее там и оставаться! Я не боюсь вас! Все вы совершили огромную ошибку!
       Не ожидая, пока рыцари начнут наступление, я бросился на них со шпагой в руках, снося головы одну за другой.
       -- Тебе надо было убивать обоих братьев, Габриэль! - крикнул я, и доспехи ощетинившиеся мечами, похожими на перья из его крыльев, крошились, как стекло.
       Я оттолкнул ногой доспехи, и снова услышал зовущий голос: "Брат!"
       А потом и сама реальность начала крошиться, распадаться на части. Земля распадалась под моими ногами, как трухлявые, прогнившие доски пола, а я падал вниз, через длинную цепь реальностей и миров. Но это не пугало меня, потому что я знал, что вернусь, потому что здесь оставался голос, зовущий меня: "Брат!"
       В каждом из миров находилось здание больницы, но в одном из них он был просто черными руинами, над которыми кружились огромные птицы, похожие на ворон. Но я, как никогда, чувствовал свои крылья, которые озаряли этот мрак, и под светом которых таяли руины. В другом мире здание было зеленоватым, как и небо над ним - цвета плесени, но и она сморщивалась в комки от Огненного света крыльев. По небу пронеслось огромное существо, держащее в когтях ягненка.
       Один вариант следовал за другим, проносясь со сверхзвуковой скоростью, но сущность здания оставалась прежней, как разные списки с одной и той же картины. Вот снова больница, но наполовину погруженная в море. Опять больница, но она пылает. Ее обвивает огромное отвратительно-белое тело змеи, и я вспоминаю имя этой змеи - Пифон. Мне как будто хотели доказать, что мое падение неминуемо закончится и я, наконец, провалюсь во Тьму, окончательно и бесповоротно. И я мог бы в это поверить, если бы не слышал крик Ивейна: "Брат!"
       -- Брат, я иду к тебе! - крикнул я. Огненные крылья обожгли даже меня самого, и я вернулся в эту реальность, уже окончательно.
       -- Теперь и мы можем идти, Грааль, -- услышал я рядом с собой голос Рокко. - Путь к воротам открыт. - Ты убрал стену, поставленную Габриэлем. Пусти меня вперед, брат.
       Он подошел к воротам и крикнул:
       -- Эй, Винни, прислужник чертов, отпирай!
       Из темноты показался здоровенный ухмыляющийся негр, всем своим видом показывающий, что никого не боится. Настолько не боится, что может подойти прямо к решетке и позвенеть ключами. Его лицо расползалось в ухмылке.
       -- Неужели вы решили, мелочь крылатая, что Винни дель Торо станет разговаривать с сегенангами? - он презрительно сплюнул.
       Рокко молча, стремительным движением засунул руки за пояс джинсов, а когда через секунду вынул их обратно, на всех его пальцах тускло блеснули шипы. Правой рукой он ударил Винни в бедро, и тот, охнув, схватился за ногу. Между его пальцами текла кровь. Лицо исказилось от боли.
       -- Не откроешь, следующий удар придется в твое гнилое сердце, -- негромко, но устрашающе, как дон Антонио, произнес Рокко. - Открывай, пес!
       По лицу Винни текли слезы.
       -- Не надо, -- бормотал он. - Я открою... Только скажите ему... -- Он посмотрел на меня. - Чтобы он не сжег меня... У него слишком яркие крылья...
       Он зазвенел ключами в темноте.
       -- Быстрее... Убью... -- почти прошептал Рокко.
       -- Брат, я иду к тебе! - крикнул я и был уверен, что он слышит меня. Не может не услышать...
      
       Доктор Габриэль выглядывал в окно как раз тогда, когда во двор входила группа крылатых молодых людей, впереди которых он увидел его, самого ненавистного - с огромными красно-золотыми крыльями. Огненными крыльями Грааля.
       -- Вот черт! - взревел он, обнажив длинные желтые клыки. - А кого же я тогда парил в своей клинике?
       Он едва не взвыл, поняв свою ошибку. Это был не Грааль, которого он столько раз видел во сне стоящим перед ним на коленях, покорно склонившим голову под его мечом. Он был здесь, тот, кто разрушил его нетленный образ, кинув его в расставленные им же самим силки - в эту омерзительную материю.
       Из кармана халата он вынул рацию, толстая антенна которой медленно раскачивалась из стороны в сторону. Подумав немного, он подошел к шкафу и вынул оттуда винтовку "Кольт-Лайтинг", которую повесил себе на плечо. Сегенанги, хоть и Ангелы, но им не устоять против пули, раз уж наполовину они - смертные люди. Он усмехнулся.
       -- Винни! - прошипел он в рацию.
       Та ответила ему точно таким же змеиным шипением.
       Габриэль еще раз выглянул в окно, откуда можно было увидеть правое крыло больницы. Сначала он не заметил, а теперь понял, что происходит нечто фатальное: деревья на улице сгибались под порывами ветра, но флюгера на крышах никак не реагировали на них. Они застыли и, казалось, навсегда.
       Теперь они уже, наверное, подходят к двери... Земля задрожала под ногами Габриэля, правда, на одну секунду, а потом снова все стало тихо. Габриэль где-то в глубинах своего подсознания увидел, как огромная подземная змея Пифон шевельнулась и опять заснула.
       Во всех окнах больницы вспыхнул ослепительно яркий свет, но не белый, как раньше, а красно-золотистый, как крылья Огненного Грааля.
       -- Да что же это в конце концов значит? - заорал в пустоту Габриэль.
       Впервые он чувствовал дикий страх за себя. Энергия уходила из него. Он слишком много потратил ее, чтобы избавить и этот мир, и все остальные на избавление от Грааля.
       Рация чавкнула по-жабьи:
       -- Винни вызывает Серебряного Ангела...
       -- Ну и что нового ты можешь сказать мне, бычья голова? - злобно рявкнул Габриэль. - Что, задержать их не мог? Да ты должен был сдохнуть на месте, но не пропустить их! Я один делаю за вас всю работу, и так было во все времена! Подлые холопы! Сколько их было?
       -- Восемь, хозяин... -- голос Винни слышался так, будто он разговаривал по крайней мере из штата Иллинойс.
       Габриэль отключил рацию и неожиданно хихикнул. Он сам себе напоминал актера, играющего роль в каком-нибудь фильме-катастрофе, где на экране того и гляди замелькают титры вместе со словом: "Конец".
       -- Ну нет, не дождетесь! - яростно сказал он. - Игра еще не закончена. Когда вы сделаете свой ход, надеюсь, мне предоставят право сделать свой.
       Он знал, что все его охранники либо мертвы, либо выведены из игры. Только поэтому мог сиять так ярко красно-золотой свет, предвещающий близкий пожар. Но он так же был уверен, что непременно победит хотя бы потому, что благодаря ему Грааль все равно обречен и вряд ли в своем теперешнем состоянии он сможет вынести огненную тяжесть своих крыльев. К тому же его "Кольт-Лайтинг" так хорош, что любого вепря с выведет из строя, а не то что нескольких сегенангов...
      
       -- Все, он вернулся, -- сказала санитарка, но особой радости в ее голосе не ощущалось. Она не могла оторвать взгляд от перебинтованных рук Дани.
       Молодой человек приоткрыл глаза и попытался даже приподнять руку, но был еще настолько слаб, что смог только еле пошевелить пальцами.
       Шавер тяжело поднялся со своего места.
       -- Прошу вас, сестра Раймонда, подождите немного. Я должен подойти к Главному. Он сказал, что не уйдет, пока не узнает, чем окончилось его приказание.
       -- Идите, идите, -- со странной усмешкой произнесла санитарка, -- А он вам скажет: в ледник его теперь. Очень благородно - вытащить с того света, чтобы продолжать над ним издеваться...
       Шавер слегка ссутулился, потом подошел к одному из шкафов и выгреб оттуда две упаковки ампул, предназначенных для пиротерапии. Немного подумал и сунул в карман вместе с ампулами шприцы. Он делал вид, что не замечает, как все это время старая санитарка следит за его действиями глазами, полными жгучей ненависти. По-прежнему ссутулившись, он вышел из операционной. Некоторое время его шаги, тяжелые и немного шаркающие, были слышны в коридоре, а потом все стихло. Он пошел по лестнице, наверх, в кабинет Главного.
       Едва дверь за санитаром захлопнулась, Дани открыл глаза. Они были по-прежнему по-детски ясными, прозрачными, но исполненными беспросветной тоски. Санитарке на миг показалось, что она смотрит в глубину какого-то неведомого, но страшного беспросветного ущелья, особенно страшного, когда понимаешь: оттуда уже никто не выйдет живым.
       -- Дани, -- позвала она нерешительно.
       Молодой человек с трудом повернул голову в его сторону. С возвращением в этот мир вернулась и страшная боль, сводящая мышцы и выворачивающая наизнанку желудок. "Не умер", -- казалось, она прочитала в его глазах эту невысказанную мысль так же четко, как если бы он сказал это вслух. И вместо этого он неожиданно произнес:
       -- Кажется, мое настоящее имя - Ивейн...
       -- Это уже неважно, -- быстро заговорила сестра Раймонда, -- тебе уходить отсюда надо. Теперь, сейчас. Они убьют тебя.
       -- У вас будут неприятности, -- одними губами произнес Ивейн.
       -- Мне все равно, -- ответила санитарка. - Я ухожу отсюда. Тем более... -- она немного помедлила. - Здесь происходит что-то странное. Во всех окнах вдруг вспыхнул ало-золотой свет, а потом я услышала грохот... Как будто чудовище ворочалось под землей...
       Ивейн улыбнулся.
       -- Мой брат пришел за мной. Он обещал, что придет. Он пришел. Он уже здесь.
       Ивейн попробовал приподняться и застонал от адской боли, пронзившей его исполосованные бритвой руки. Он с удивлением посмотрел на бинты, закрывающие их почти до локтей. Женщина помогла ему сесть.
       -- В другое время я сказала бы, что вам необходимо долго лежать. Считайте, вы только что с того света вернулись. Но сейчас - другой случай. Остаться здесь чуть дальше - значит, умереть.
       Ивейн никогда бы не подумал, что такое простое движение - встать - вызовет в нем шквал боли, рвущей на части все его сухожилия. Но он ничем не выдал своего состояния: только зрачки стали настолько огромными, что только что серо-зеленые глаза стали совершенно черными. Он прикусил губу.
       -- Давай помогу, -- санитарка подставила плечо.
       -- Спасибо, справлюсь, -- коротко сказал Ивейн. - Я должен сделать все сам. С этой минуты я все стану делать сам. Мой брат нуждается во мне не меньше, чем я в нем...
       Он поднялся, выпрямился и сделал несколько неверных шагов по направлению к двери.
       -- А теперь, пожалуйста, проводите меня к моему брату, -- попросил он санитарку.
       И вдруг свет померк в его глазах, и он рухнул на холодный кафель операционной.
      
       Дани бежал по непонятным изгибам больничных коридоров, то поднимаясь по лестницам, то спускаясь вниз. Почему-то в его голове звякнула фраза из старого фильма: "Ну кто так строит, кто так строит?". Навстречу им не попалось ни единого человека. Видимо, и вправду, высшие силы порой хранили Грааль. "Верно, -- не удержался от саркастического замечания внутренний голос. - Они так всегда: сначала проверяют тебя на вшивость, да так, что небо тебе с овчинку кажется, а потом, глядишь, и вправду - помогают".
       И вдруг он едва не столкнулся с санитаркой, которая посмотрела на него со странной смесью восторга и ужаса. "Крылья, -- понял Дани. - Они сейчас пылают огнем".
       -- Мой брат, -- сказал он, задыхаясь. - Где мой брат?
       -- Вот его палата, -- сказала санитарка, остановившись перед одной из пластиковых дверей и, немного повозившись с ключами, достала нужный. - Только должна сразу предупредить: только что ему сделали операцию, и... он может... спать. Видите ли...Он может не узнать вас, вообще стать не таким, каким вы его помните. Хотя... он постоянно звал вас, ждал. Он упал, когда хотел пойти вам навстречу...
       -- Оставайся здесь, -- сказал Дани Рокко, -- А вы идите осмотреть здание, -- уже стоящим за ним сегенангам. - Я должен войти сюда один.
       Он вошел в темную палату, освещенную только зеленоватыми искрами, время от времени пробегающими по мониторам уже знакомых ему, но от этого не ставших более понятными, приборов. В глубине палаты темнела кровать. Неверными шагами Дани приблизился к ней и некоторое время неотрывно смотрел на молодого человека, видимо, спавшего, но дышавшего крайне тяжело, с каким-то хриплым надрывом. Его перебинтованные до локтей руки бессильно лежали вдоль тела. При взгляде на эти руки, когда-то достойные кисти Ван Дейка, сердце у Дани сжалось от боли и жалости..
       Бешенство захватило мозг Дана как лесной пожар. Он несколькими движениями порвал провода, связывающие его брата со всеми этими безобразными приборами, и те умолкли в последний раз пискнув что-то обиженное, и погасли.
       -- Брат! - закричал Дани и отчаянно затряс его за плечи. - Брат, Ивейн, просыпайся! Если сейчас не уйдем, умрем вместе, а без тебя я не уйду!
       Бледный как сама смерть, Ивейн не двигался, но Дани видел: его пальцы едва шевельнулись.
       -- Брат, вставай! - повторил Дани. - Ты что, в своей постели умереть хочешь? Вставай сейчас же! И плевать на ту отраву, которой тебя напичкали!
       Губы Ивейна, белые как бумага, вздрогнули.
       -- Дани? - тихо и нерешительно спросил он.
       -- Я - Дани, я твой брат! Ты помнишь меня?
       Дани целовал его ладони и не замечал, как на них падают горячие, почти прожигающие кожу, слезы.
       -- Дани... -- прошептал Ивейн.
       С трудом он поднял руки, прозрачные в лунном свете, с дрожащими синеватыми прожилками, которые трепетали в такт биению его сердца.
       -- Подойди ко мне, брат, -- еле слышно произнес он. - Я ничего не вижу. Наклони ко мне свое лицо.
       Дани наклонил лицо совсем близко к Ивейну и поднес его руки к своим глазам и губам. Брат весь дрожал.
       -- А это что у тебя? - спросил Дани, проведя пальцами по длинному шраму на лице Ивейна.
       -- Бритвой полоснули. - коротко ответил брат, -- Как видишь, я очень много успел здесь всего за один день.
       -- Тогда давай потихоньку учиться ходить, -- сказал Дани. -- Думаю, у тебя должно быстро получиться.
      
       Шавер шел быстрым шагом по извилистым желто-розовым коридорам в палаты уголовников. "Ты должен успеть, -- повторял ему голос в голове. - Не сделаешь, считай, все для тебя потеряно, и чудовище из твоих детских снов будет мучить тебя непрерывно. Да и не люди они вовсе. Уничтожь эту свору бешеных собак, Шавер. Торопись, торопись!".
       Санитар почти не помнил, как оказался в этой палате. Преступники, изображавшие из себя больных, уже лежали в постелях, накрывшись одеялами до самых подбородков.
       -- А красотулю чего не привел? - осклабился Лысый. - Твой Сам хотел, чтобы мы оприходовали его, а ты нам весь кайф сломал. Не санитар ты, а кайфолом в натуре.
       -- Сам у себя сделай это, -- буркнул себе под нос Шавер. Его глаза светились нехорошим инфернальным блеском.
       -- Ты что-то там вякнул? - осведомился Лысый. - Да, и еще: с чего это ты вдруг вздумал уколы делать на ночь глядя?
       Он кожей чувствовал опасность, а потому машинально искал лазейку для выхода из палаты, но предусмотрительный Шавер успел запереть дверь.
       -- Витамины, -- бесцветным голосом сказал санитар. - Приказ главного. В больнице грипп, а потому всем велено сделать.
       -- Ах, витамины! - облегченно засмеялся Лысый. - Лучше бы парня того привели, мы бы его..., вот тебе и витаминотерапия!
       -- Рукав закатывай, -- коротко сказал Шавер, набирая жидкость в шприц.
       -- А чего в вену-то? - снова спросил Лысый.
       -- Приказ главного, -- повторил санитар. Ни малейших признаков эмоций не отображалось на его бычьем лице.
       Со вздохом Лысый подставил ему руку. Шавер сделал инъекцию.
       -- Остальным то же самое, -- нарочито косноязычно сказал Шавер.
       Не прошло и двух минут, как все пациенты получили свою дозу смертельного лекарства. Шавер отпер дверь и только теперь, стоя в слабо освещенном дверном проеме, спросил Лысого:
       -- Как ощущения? Ничего пока не чувствуешь?
       -- Как-то жарко здесь становится... -- нерешительно отозвался он и вдруг, осененный внезапной догадкой, взвыл: Ты что нам ввел, мудак? Сука!!!
       -- До встречи в аду. Но сначала твоя драгоценная жопа узнает, что ад может быть и на земле. Я тебя немного подготовлю к ближайшему будущему, -- расхохотался Шавер и запер за собой дверь, из-за которой доносились вопли, растворяющиеся в пустынных коридорах больницы и становящиеся все тише по мере того, как удалялся от палаты с обреченными одержимый санитар. "Теперь настала очередь Самого", -- решил Шавер. Санитар наскоро заглянул в ванную с проржавевшими раковинами, быстро умылся и утерся чистым концом халата, после чего зашвырнул его далеко в угол.
       Он вошел в кабинет главного врача, не постучавшись, и встал у самой двери, как будто впервые увидел своего начальника. Тот сидел за огромным столом под мраморной лампой, изображавшей орла.
       -- Что скажешь? - спросил Габриэль, обнажив в лошадиной улыбке желтые крупные зубы. - Я настроен на рассказ. Рассказчик, конечно, ты никуда не годный, но по крайней мере сможешь рассказать, как, сколько человек и в какие дыры *** этого засранца. Не забудь, кому из этих отморозков он доставил самое большое удовольствие. Больше-то у него удовольствий в этой жизни не предвидится: сейчас же я намерен сжечь его, пока не вырубилось электричество, а Грааль не подпалил все здание.
       Он говорил и говорил, и все никак не мог остановиться, не замечая, как в глазах Шавера загораются чужие зеленые хищные огоньки, как он все ближе подбирается к доктору, как кошка к своей добыче.
       Когда он решил поднять глаза на Шавера, то так и замер с раскрытым ртом. Санитар нависал над ним, судорожно вцепившись в мраморную лампу. Еще мгновение - и тяжелый мрамор обрушится на лысый череп доктора, отчего тот немедленно треснет, как перезревший орех.
       С диким воплем Габриэль вскочил и сорвал с плеча "Кольт-Лайтинг". Он выстрелил в Шавера почти в упор. Санитар покачнулся, но продолжал раскачиваться над Габриэлем, и тяжелая мраморная лампа угрожающе дрожала в его руках. Габриэль отскочил в сторону и снова выстрелил. Теперь он уже не мог остановиться, пока не расстрелял всю обойму.
       Лампа грохнулась на стол, разнеся вдребезги крышку. Наступила тишина, а Габриэль, окончательно обессилев, рухнул в кресло. Мертвый санитар лежал под его ногами на ковре. Из его головы, превратившейся в кусок мяса, хлестала кровь. На мебели в кабинете виднелись брызги крови, осколки костей, желтый мозг, а посреди этого сюрреалистического натюрморта отдельно плавали нос и ухо.
       Входная дверь распахнулась под ударом ноги. На пороге стоял человек в форме лейтенанта французской полиции. За его спиной можно было увидеть мрачного дона Антонио, доктора Семьязу и шестерых сегенангов, сопровождавших Дани в этой поездке.
       -- Ваши документы, -- холодно произнес лейтенант Арманьяк. Его лицо было совершенно непроницаемо.
       -- Они в полном порядке, -- усмехнулся Габриэль. - Одну минуту... Господа Перворожденные... Господа сегенанги... Позвольте только посочувствовать вам: вряд ли ваш мифический Грааль сумеет выбраться из этого здания. - Он торжественно поднял "Кольт-Лайтинг". - Самооборона... -- объяснил он, обаятельно улыбаясь.
       -- Трибунал по тебе плачет, -- сквозь зубы процедил Арманьяк. - Документики давай. Нам с тобой еще долго разбираться придется... И по поводу той часовенки до дворе тоже.
      
       -- Шестеро, - снова хихикнул демонический доктор, - Шестеро глупых сегенангов, один доктор, один мафиози и один - заметьте - один! - полицейский, что само по себе говорит о том, что вы действуете, не согласуя свои действия со своим начальством! В таком количестве вы сделаете глупостей в девять раз больше.
       И он выставил винтовку перед собой, словно рыцарь - турнирное копьё.
       Через распахнутую дверь был виден пустой коридор второго этажа. Чужой яркий свет пробивался сквозь лестничный пролёт снизу. Из-за этого противоположный конец коридора казался тёмным, словно там царила ночь.
       Габриэль, не снимая с лица клыкастую ухмылку, сделал шаг по направлению к Свету, к главной больничной лестнице. И тьма коридора словно последовала за ним.
       -- Блаженны, кто верует, что я пришёл с добром, -- забормотал врач-демон. -- Не с добром пришёл я, но с мечом, ибо те, кто любит родню свою более, чем меня -- недостоин меня...
       -- Эй, партизан! -- донеслось снизу, -- Ты хоть первоисточники не перевирай!
       Габриэль от неожиданности нажал на спуск. Короткая очередь грохотом прокатилась по этажу и отозвалась во тьме за спиной, словно кто-то выстрелил ему в спину. Архангел сжался, ожидая неприятного жала пули... Но это было всего лишь эхо.
       Габриэль выпрямился и злобно крикнул в слепящий лестничный провал:
       -- А кто меня поправит?! Может быть ты, Грааль сатанинского Света?
       -- А МОЖЕТ БЫТЬ, Я. -- Эхо за спиной неожиданно обрело голос. И в этом голосе не было вопроса.
       "Десять!" -- ахнул мысленно врач-архангел, и нырнул головой вперёд, чтобы в кувырке послать несколько пуль в того, кто появился за спиной. Но его костистая спина прогрохотала по настилу пола, не сопровождаясь выстрелом. Винтовка не выстрелила. И теперь сидящий на корточках Габриэль смотрел в глаза тому, чей голос только что слышал, и кто держал на раскрытой ладони отстёгнутый магазин винтовки.
       Противник не светился. Более того, единственное, что выделялось из мрака, окутывавшего фигуру, было лицо. Породистое сероглазое лицо, обрамлённое ниспадающими светлыми прядями и небольшой раздвоенной бородкой.
       -- Не получилось? -- усмехнулся блондин, швыряя винтовочный магазин в лестничный пролёт, -- Потренируйся на досуге, почитай устав гарнизонной и караульной службы, а то у тебя с ношением оружия серьёзные проблемы.
       -- Баал... -- прошипел Габриэль.
       Блондин сморщился.
       -- Ну что за дворовые клички, Габи? Зови меня лучше Беленом. А если совсем правильно, то уж тогда Даниалом.
       И, перегнувшись через перила, он крикнул, окунув лицо в слепящий свет:
       -- Не стоим, не стоим, поднимаемся! И потуши ты крылья, сын! Сожжешь брата вместе с этим вертепом!
      
       По лестнице застучали подошвы. Габриэль попытался подняться, чтобы встретить противников на прямых ногах, но светлый взгляд мрачного Даниала снова прижал его к полу.
       -- Отрродье.. -- прорычал-простонал Архангел. -- Ты -- такой же полукровка! Вот где твой друг-Перворождённый? Не с вами? Мараться не захотел?
       -- Ты опять за своё, красное насекомое? -- подал голос один из поднявшихся на этаж, -- Я бы на твоём месте не очень рассчитывал на отсутствие главного врага. Ты же знаешь, я всегда где-то неподалёку.
       И говоривший рванул на груди докторский халат вместе с рубашкой. На фоне чёрной майки огнём сверкнул "Серафим Безликий" на плетёном чёрно-белом шнурке.
       -- Вижу тебя, Шахмезай.
       -- Седьмой, чего это он обзывается? -- обиженно повернулся Шахмезай к Даниалу.
       -- Сам обижаюсь, Симара. Наверно, настроение плохое. Или амнезия... Наверное, тоже лечение требуется... -- Даниал пожал плечами и взглянул через голову собеседника на остальных. -- Замёрзли, что ли? Что за созерцание, Второе Поколение? Работаем по этажу!!! Я за вас свою работу делать не буду!!!
       И в мрачно клубящейся тьме коридора распахнулись полы плащей, словно чёрные крылья летучих мышей. Падшие Ангелы и Сегенанги шли плечом к плечу, как тогда, во Втором противостоянии. Но теперь первый ход был за ними, и теперь у них была Цель.
       Издалека слышался голос Грааля Любви:
       -- Брат! -- И вылетали из проёмов тонкие фанерные двери, звенели осколки рифлёных непрозрачных стёкол.
       -- Брат! Я с тобой! -- И все коридоры больницы начали наливаться алым, а потом слепяще-золотым светом.
       -- Он же неуправляем, доктор Семьяза! - Дон Антонио спокойно смотрел в лицо того, кого Архангел назвал Шахмезаем, а Даниал -- Симарой.
       -- Ну что ж теперь сделаешь, -- пожал плечами Симара-Семьяза, -- Пожалуй, спалить стог сена -- это самый быстрый и верный способ найти в нём иголку.
       -- Я думаю, он разберется, -- сказал Дон Антонио, подходя к сидящему на корточках Габриэлю. - Эй ты, врач-убийца, вставай, поговорить надо о делах наших скорбных.
       Габи с ужасом поднял на него блекло-голубые глаза и увидел в них спокойный и страшный холод "крестного отца", над которым нет высшей власти, кроме него, и который готов вынести свой приговор.
      
       -- Слушай, Дани, -- сказал Рокко. - Как хочешь, но твой брат не сможет идти сам. Насколько я понимаю, его состояние очень тяжелое.
       -- Нам бы только до дома добраться, -- отозвался Дани. - А там, слово тебе даю, сегодня же он будет в порядке. Знаешь, о чем я попрошу тебя, Рокко? - Иди сейчас к машине, сделай так, чтобы, когда мы выйдем с братом, то смогли бы сразу уехать, не дожидаясь никого.
       -- Хорошо, -- кивнул Рокко и вышел в коридор.
       Он вышел из палаты. Дани слышал, как он благополучно миновал больничную лестницу, вышел на улицу, а потом дверь за ним захлопнулась и кто-то иронично пропел в голове Дани: "Думаешь, эта дверь откроется для тебя? Не жди, сегенанг, это сюрприз лично для тебя от Ангела с Серебряными Крыльями. Он постарается не выпустить отсюда вас обоих". - "Ну и хрен с тобой, -- ответил ему Дани. - Выйдем через подвальное помещение. И попробуй не выпустить - всё ваше осиное гнездо сожгу ко всем чертям!" Голос расхохотался: "Ну, может, и Перворожденные тоже поджарятся!"
       Больше не желая тратить времени на переговоры с габриэлевым прислужником, Дани, поддерживая еле держащегося на ногах Ивейна, вышел в пустой узкий коридор, едва освещенный редкими лампочками, а потому почти полностью утопавшему в полумраке.
       -- Ивейн? - спросил он на всякий случай.
       Брат молчал. Он до сих пор так и не произнес ни слова. Видимо, как только Дани силой поставил его на ноги, он сразу же потерял сознание и до сих пор так и не пришел в себя. Его безжизненное лицо было белее полотна. Его рука все так же обвивала шею Дани.
       "Бедный мой бывший Ледяной Ангел", -- подумал Дани и пошел по лестнице вниз, навстречу холоду и ветру.
       Невидимый голос продолжал хохотать в голове Дани: "Там, куда ты идешь, предостаточно мышей и крыс, -- издевался он. - Да, наверное, оттуда при всем желании невозможно выбраться. Если ты попадешь туда, то станешь добычей крыс. Они там жирные, огромные, на бультерьеров похожи".
       Дани даже стук собственного сердца казался оглушающим, наполняющим собой всю пустоту длинного темного коридора с подмигивающими лампочками. Сверху равномерно падали капли воды, а темнота с каждым мгновением обретала очертания, превращаясь в живое злобное существо. "Какое счастье, что Ивейн не видит и не чувствует всего этого", -- подумал Дани, придерживая голову брата, которая бессильно лежала на его плече. Под темной бахромой ресниц залегли синие тени, а дыхание было редким и прерывистым.
       -- Держись, брат, -- произнес Дани. - Все равно мы выберемся отсюда.
       И он осторожно, стараясь не поскользнуться на осклизлых ступенях, пошел вниз, в подвал. Темнота с каждым шагом становилась все гуще, она охватывала молодого человека со всех сторон, он видел, как очертания стен расплываются, складываясь из множества амебоподобных существ в страшное, черное лицо, размытое, с непрерывно переливающимися уродливыми чертами, словно оно было доисторическим морским животным - инфернальной медузой, готовой вот-вот охватить жертву своими щупальцами.
       Рот существа раскрылся, беззубый, с выростом на конце, напоминающим не то коготь, не то птичий клюв. Он беззвучно развевался, словно хохотал, но Дани упрямо шел вперед, не обращая внимания на черную медузу. Лишь единственный раз он невольно вздрогнул: когда во тьме блеснули злобой два зеленых огонька.
       -- Что-о-о... -- протянуло протяжно черное существо. - Ускользнуть хочешь? Отвратительный мальчишка, у тебя все равно ничего не получится.
       Дани невольно выпрямился, расправив плечи и крепче прижав к себе брата. Внутренний свет, льющийся из него, освещал сырое промозглое подземелье. В эту минуту он был красив как никогда. В его глазах сверкал устрашающий свет уверенной в себе абсолютной власти.
       -- Пошел вон, - сказал он четко. - Это я говорю тебе. Это - моя территория, какой бы страшной она тебе ни казалась. Здесь я - хозяин.
       Существо злобно и беспомощно взревело:
       -- Да, ты успел кое-что вспомнить, Огненный Грааль. Но в конце концов ты вынужден будешь оказаться в моих владениях: на то и существуют сегенанги, чтобы не сидеть на одном месте. К тому же, ты - всего лишь сегенанг, а я - посланник Перворожденного Габриэля. Вот и познакомились.
       Не отвечая ни слова, Дани шел вперед, бережно придерживая Ивейна.
       -- Совсем плох твой брат, -- прошипело существо. - Жалкий расплющенный гниющий кусок мяса... Куда ты тащишь его? Да и сам ты... На себя-то самого посмотри: какая черная огромная опухоль растет внутри тебя. Ты и сам уже почти труп, сегенанг!
       -- Заткнись, твою мать, -- коротко откликнулся Дани. - Ты протрахал мне все мозги. У меня нет ни малейшего желания разговаривать с тобой.
       -- Тебе все равно придется когда-нибудь разговаривать со мной! - хохотнуло существо, и его лицо сложилось в некую странную смеющуюся уродливую маску. - Ни один твой шаг не останется не замеченным мною. Кстати, весенний дождь, который ты вызвал, только свидетельствует о твоей глупости. Я буду долго смеяться, когда вы вместе с полудохлым братцем будете месить апрельскую грязь.
       Но, кажется, это существо, помимо своей воли, не напугало Дани, а только еще сильнее завело.
       - Грязь - да это просто великолепно! - воскликнул он. -- Это значит, что мы выйдем на свободу. Мы будем свободны, болтливая тварь!
       -- Свободный и умирающий Грааль с полумертвым Хранителем на хребте. Веселенькая картина! - хихикнуло существо. - Вперед, к свободе, и крысы станут сопровождать тебя! Хорош у тебя эскорт, посланник света! Мое почтение, господин сегенанг, с вами всегда было весело. Вы играли, но до сих пор всегда проигрывали и каждый раз так глупо! Не сомневаюсь, что переиграю вас и на этот раз.
       Стараясь не обращать внимания на его непрерывное шипение, Дани толкнул ногой дверь, последнюю, ту самую последнюю, откуда через вонючую преисподнюю ему предстояло выйти на свободу. Его плечо к этому времени уже онемело до такой степени, что он перестал чувствовать боль. Некогда было думать о больных руках, когда предстояло главное - вынести из этого ада своего брата живым. Он почти не ощущал жуткого запаха затхлости, гниения и смерти, пропитавших эту комнату. Хорошо, что сейчас царила кромешная мгла: по крайней мере, белые безглазые черви, копошащиеся в ошметках разлагающейся органики, пропитавшей старые матрасы, в беспорядке наваленные друг на друга, не были видны. Только их шелест и омерзительный тихий хруст заполнял комнату до самого потолка.
       Время от времени огромные существа, напоминающие в темноте небольших собак или кошек, с необычайной юркостью кидались наутек. Далеко они не отходили. Дани это понимал по тому, как изо всех углов комнаты, поблескивали яростью красноватые огоньки глаз. "Если я остановлюсь дольше, чем на две минуты, вся эта свора набросится на нас и сожрет", -- подумал Дани.
       В подвале было бы совсем темно, если бы не темное единственное окно, сквозь которое виднелся только поток непрерывно льющегося дождя. "Если я Огненный Грааль, то выйду непременно", -- повторил сам себе Дани и закусил губы. Он шел к окну по щепкам, перешагивая через обломки труб и мебели. Дойдя до стены, Дани осторожно прислонил к ней Ивейна, по-прежнему не подававшего признаков жизни, и кулаком разбил стекло. Вязкая густая струйка потекла по руке, впитываясь в белые нитяные перчатки. "Порезался", -- механически отметил про себя Дани. Но зато теперь он мог открыть задвижку и распахнуть окно. В ту же минуту в смертную затхлость комнаты вместе с мертвыми прошлогодними листьями ворвался ледяной апрельский воздух, обжигающий холодом легкие, но это был холод свободы.
       Дани подхватил под руки Ивейна и, стараясь, не порезать его осколками стекла, попросту вытолкнул в окно.
       Ивейн пришел в себя, упав в грязный полурастаявший от ледяного дождя снег. Вода потоком лилась на его лицо. Он по-прежнему еще ничего не видел. Не видел он и того, как Рокко, стоящий около угла дома, подошел к нему с проворством хищника и приподнял с земли.
       -- Рокко! - крикнул Дани. - Помоги мне немного выбраться из этого гребаного склепа.
       Упираясь ногами в выщербленные стены, Дани добрался до окна, и в то же время руки его нового друга в одно мгновение извлекли его наружу, правда, при этом всего его исцарапав и изодрав острыми щепками и осколками стекла.
       Оказавшись в грязном апрельском месиве снега и грязи и счастливо подставив лицо весеннему ливню, хлеставшему, как во время светопреставления, Дани от души расхохотался. Он смеялся как ребенок:
       -- Свобода! - восторженно кричал он, и потоки воды текли по его лицу, и казалось, что они -- горячие, почти обжигающие кожу, так что становилось непонятно, дождь это или счастливые слезы.
       -- Уходить надо, -- сказал Рокко. - И срочно.
       -- Знаю, -- Дани пожал плечами и подошел к Ивейну, бесполезно пытавшемуся подняться из снежного месива. - Держись за меня, -- сказал он.
       -- Я сейчас подгоню сюда машину, -- бросил Рокко и, не дожидаясь ответа, исчез в темноте.
       -- Дани, -- вдруг прошептал Ивейн. Его невидящие зеленые глаза широко раскрылись, а по бескровному, идеально-прекрасному лицу заструились слезы. - Братишка... Это ведь я должен заботиться о тебе. Я - старший. Я... Мне.. Мне так плохо...
       -- Не думай об этом, брат, -- сказал Дани. - Сегодня я тебе помогаю, раньше ты меня все время вытаскивал из всех переделок. Какая разница? Мы же братья.
       -- Да, ты так всегда так говорил, Дани, -- медленно проговорил Ивейн. -- Как я люблю тебя...
       Странное они, наверное, представляли собой зрелище со стороны. Среди потоков апрельского дождя, грязного снега, непрерывных вспышек молний, среди далеких мечущихся и визжащих от ужаса людских теней, они обнимали друг друга, как будто являли собой единственное неизменное в этом сошедшем с ума мире - любовь, над которой не властно ни время, ни пространство, ни обстоятельства.
       -- Дани... -- прошептал Ивейн. - Меня не оставляет странное чувство... Иногда мне кажется, что ты стал другим... То есть я совершенно не сомневаюсь, что ты - это ты, мой брат, Дани, но.... У тебя даже голос изменился: стал таким пугающе решительным, как будто ты вдруг сделался старшим... Куда девался тот малыш, которого я так любил?
       -- Наверное, из него огнем выжгли детство, -- сказал Дани.
       Рядом с ними брызнул грязный фонтанчик снега. Занятые друг другом, Дани и Ивейн даже не заметили, как совсем рядом с ними затормозил огромный, сверкающий в отблесках молний черный джип. Рокко открыл дверь и позвал:
       -- Скорее, скорее! Нам сейчас не нужны ни врачи, ни полиция!
       Он быстро вышел из машины и открыл заднюю дверь.
       -- Вашего брата нужно уложить на заднее сиденье, -- сказал он. - Я даже могу оказать ему помощь.
       -- Дани, -- умоляюще попросил Ивейн. - Не бросай меня, Дани, прошу тебя! Я не вижу тебя, но, пожалуйста, не отбирай у меня хотя бы свою руку.
       Он весь дрожал, как ребенок, насмерть перепуганный ночным кошмаром.
       -- Я не уйду от тебя, не волнуйся, брат, -- негромко сказал Дани
       Он поднял его на руки и попросил Рокко:
       -- Помоги. Вести тебе придется. Быстро ездить умеешь?
       -- Еще как! - обрадовался Рокко. -- Меня несколько раз штрафовали за превышение скорости. - Последние слова он выговаривал так, словно отчитывался перед командиром за боевые заслуги.
       Дани положил брата на заднее сиденье джипа, а потом сам устроился рядом с ним. Рокко передал им большой пушистый клетчатый плед.
       -- Не дай бог воспаление легких, -- сказал он. - Только этого не хватало для полного букета.
      
       Дани сидел на окне и непрерывно курил, глядя в темноту, и только где-то вдали переливался огнями ночной Париж, который он так любил. Казалось, он может смотреть на него бесконечно...
       -- Дани... -- встревоженно сказал Рокко, подходя к нему. - Что с тобой происходит?
       -- Что?.. - в его глазах был только мрак и пугающая сталь. - Видишь ли, Рокко, только я виноват в том, что случилось с моим братом: Габриэль перепутал меня с ним. - Он швырнул на пол больничные карты. -- Это я должен был оказаться на его месте... А во-вторых, как я ни пытаюсь, не могу вспомнить, куда делись деньги моего брата, так что он оказался нищим тоже благодаря мне. Правда, кое-что я еще в состоянии исправить...
       -- Дани, -- Рокко смотрел на него умоляюще. - Дани... Давай хотя бы подождем дона Антонио. Он обязательно что-нибудь придумает.
       -- И я должен ждать, пока Перворожденные перетрут между собой свои дела и смотреть на то, как погибает мой брат?
       Он подошел к неподвижно лежащему на диване Ивейну и сел рядом.
       -- Будем надеяться, что про деньги я тоже вспомню. У меня есть одна смутная догадка... Но пока... Я в состоянии сделать только одно: вернуть тебе здоровье и забрать у тебя то, что было предназначено мне...
       Он склонился над Ивейном, и Рокко увидел, что золотисто-огненные крылья скрыли их обоих. Золотой огонь становился все ярче и ярче, на него было невозможно смотреть. Он ослеплял, превратившись, наконец, в безумную огненную вспышку. Рокко невольно вскрикнул, но огонь уже исчез так же внезапно, как и появился. Огненные крылья Грааля растаяли, оставив только еле видное, тусклое свечение.
       Дани лежал на полу, уткнувшись в руки, безо всяких признаков жизни.
       Ивейн открыл яркие изумрудные глаза, светящиеся счастьем, и они казались ослепительным солнечным лучом, преломившимся сквозь морские волны. За его спиной трепетали роскошные сине-черные крылья. Он отбросил в сторону плед и свободно приподнялся.
       Рокко молча смотрел на него с совершенно непонятным выражением лица: какой-то странной смесью изумления, отчаяния, боли, бессильной ярости.
       -- Кто вы? - спросил Ивейн. - И где я нахожусь?
       -- По крайней мере, скажите, кто вы, -- только и сумел хрипло выдавить из себя Рокко.
       Ивейн улыбнулся - как будто луч солнца прорезал темноту комнаты.
       -- Не помню, -- просто сказал он.
       И вдруг он замер, услышав стихи, летящие к нему из ниоткуда:
      
       Заходи ко мне домой...
       Хоть дом мой вовсе не земной...
       Покурим и пойдем навстречу
       Войне, где мы горим, как свечи.
       Пусть наши крылья тверже стали,
       Мой Ангел, как же мы устали
       Держать огонь, встречать все пули,
       Идти в костры... И мы уснули
       Там, где земли коснулось небо,
       Мы сделали реальной небыль,
       И темнота, где мы лежим
       Чиста, и мы не слышим лжи...
       Огонь - наутро. Спи, мой Ангел,
       Здесь все ведут бои без правил,
       Огонь - весь мой, твои - цветы,
       Мы по законам красоты
       Привыкли жить, и темнота -
       Лишь тень от кельтского креста...
      
       Дани.
       Когда я с невероятным трудом открыл глаза, то увидел рядом с собой дона Антонио, который сидел на диване в плаще и шляпе "борсалино", как будто только пришел или собирался куда-то уходить.
       -- Дон Антонио, -- сказал я. - Я помню всё... Вас... Всё, что произошло в тот вечер... И знаете, что я хочу вам сейчас сказать? Вы просто зря теряете со мной время и деньги, потому что я обречен. Я больше ничем не смогу быть вам полезен и, как мне кажется, даже мой брат больше не узнает меня...
       Дон Антонио опустил голову.
       -- Знаешь, Винс, -- сказал он, не глядя на меня, -- это мое самое больное место. Когда ты силой своих крыльев восстановил его, он очнулся счастливым, ничего не помнящим Ледяным Ангелом. Правда, счастье его продолжалось, кажется, совсем недолго. Рокко рассказал мне: как только он увидел тебя, лежащего на полу, то вздрогнул так, будто ему в сердце ударила пуля. Возможно, он вспомнил всё сразу, мгновенно. Говорят, так бывает... Но мы этого не знаем, потому что его лицо в тот же миг окаменело. Он превратился в каменного Ангела с готического собора. Он молча встал, взял тебя на руки, переложил на диван, укрыл, поцеловал в лоб и долго смотрел на тебя, как будто хотел запомнить навсегда. Потом он взял твою одежду, плащ вместе с "береттой", еще раз посмотрел на тебя, а потом вышел. С тех пор прошло два дня, но он не возвращался. Он никому не сказал ни единого слова, и больше мы его не видели...
       Меня знобило всё больше и больше, снова хотелось закрыть глаза и больше никогда не открывать их. Нырнуть как можно глубже в изумрудное море, стать выше неба, достать до дна, чтобы больше не подниматься на поверхность.
       -- Я не стану сейчас напоминать тебе, кто ты такой, -- сказал дон Антонио, -- и что сегенанг не имеет права на слабость. Знаешь что? Я просто расскажу тебе одну историю. Ты слушай и спи, а завтра мы поговорим серьезно... У меня только что погиб один хороший друг, и мне просто хотелось бы немного рассказать о нем. Его звали Соколом...
       Сокол, или, как называло его местное население, князь Виллаграция, был убит в день своего рождения. Сам виновник торжества был на удивление задумчивым, а в его словах постоянно сквозили нотки горечи. Надвигалась новая война, из которой он не рассчитывал выйти живым. В конце концов, ему только что исполнилось 43 года. Это еще не старость, но за свою жизнь он успел многое, и ему не в чем себя упрекнуть. Стефано Бонтате всегда вел себя безукоризненно, как и подобает истинному "человеку чести", ни разу в жизни не нарушил закона организации и не боялся открыто выступать против обезумевших от жестокости корлеонцев, которых всегда считал маньяками.
       К смерти он был готов всегда. Он не боялся, когда прозвучал первый "звонок", намек на скорую смерть. Это произошло в тот день, когда его заместитель Пьетро Ло Джакомо попросил освободить его от занимаемой должности. Стефано никого не держал; он отпустил его, прекрасно понимая, что тот действует под давлением Папы, который в последнее время совершенно измучил Сокола своими нападками.
       У Стефано не было ни малейшего желания надолго засиживаться за праздничным столом, и уже в одиннадцать вечера он сел за руль своего автомобиля "джульетта", отправив вперед телохранителя Стефано Ди Грегорио на "фиате". Его единственным желанием было поскорее попасть за город, домой. Он чувствовал себя бесконечно уставшим, до последнего предела.
       Так получилось, что Ди Грегорио оказался на месте раньше Стефано. Он припарковался и распахнул ворота виллы. Телохранитель ждал уже минут десять, но хозяин все не появлялся. Внезапно Ди Грегорио стало настолько нехорошо, что даже на лбу выступил холодный пот: только сейчас он понял, что в последний раз видел Стефано, когда тот остановился на красный сигнал светофора, а телохранитель, ехавший первым, успел проскочить на зеленый.
       Страшная картина предстала перед ним как наяву: рядом с "джульеттой" Бонтате останавливается легкий мотоцикл, водитель, лицо которого совершенно неразличимо под шлемом, бросает быстрый взгляд в сторону машины, а потом, сделав быстрое движение и рывком распахнув переднюю дверцу автомобиля, выхватывает невесть откуда взявшийся "калашников". На мгновение на лице Сокола проступает изумление.
       Вероятно, в эти краткие секунды вся его жизнь успела промелькнуть, будто в калейдоскопе, за то время, пока он, словно при замедленной съемке наблюдал, как палец убийцы медленно нажимает на курок, как непостижимо медленно ползут по стволу автомата пули, как они выходят из него со странным звуком, поблескивая и поразительно напоминая огромных насекомых. Его рука непроизвольно потянулась к пистолету. Он даже успел выхватить его, а потом в мозг ему ударила ослепительная вспышка, и о том, что он инстинктивно включил первую скорость, чтобы отъехать от светофора, Сокол так никогда и не узнал.
       Ди Грегорио, с трудом преодолев приступ тошноты, как сомнамбула, снова сел за руль "фиата" и отправился к тому злополучному светофору. Уже за несколько метров он почувствовал расплывающийся в вечернем апрельском воздухе этот страшный запах пороха. Телохранителю показалось: еще минута, и он просто с ума сойдет от мертвой тишины, в которую как по мановению волшебной палочки погрузился только что такой шумный и оживленный квартал. Он никогда не думал, что тишина может быть жуткой. Дальнейшее Ди Грегорио помнил смутно. "Джульетта" с ее вдребезги разбитым левым крылом напоминала устрашающий призрак. Мотор машины продолжал работать, и фары инфернальным светом освещали пространство, усеянное патронами от "калашникова".
       Телохранитель выскочил из "фиата" и с ужасом открыл заднюю дверцу "джульетты". Сокол лежал на правом боку, все еще сжимая в руке бесполезный пистолет. Его лицо превратилось в сплошное кровавое месиво, а на светлом пиджаке чернели два пулевых отверстия. "Контрольные выстрелы, -- машинально подумал Ди Грегорио. -- Теперь все. Больше ему ничем не поможешь".
       Он не помнил, сколько времени стоял, не в силах оторвать взгляд от изуродованного трупа хозяина. Ди Грегорио пришел в себя, только услышав завывания полицейских сирен. Он побежал, забыв о своем "фиате" и не думая, что за ним по асфальту тянется длинный след крови Сокола.
       И что я хочу тебе сказать, сынок, всей этой историей... Ты, Винс - телохранитель Ксавье и Ангел Второго Поколения. Не допусти, чтобы с ним произошла такая же история, что и с моим другом Соколом. Возьми себя в руки, вспомни об Огненных Крыльях Грааля, забудь о том, что у тебя рак. До последней секунды своей жизни ты должен оставаться Телохранителем твоего брата, одного из последних сегенангов. Найди его, будь вместе с ним и умри, как мужчина, исполняя свой долг, а не как постепенно разрушающийся инвалид.
       Я чувствовал, что больше не в силах сопротивляться сну. Нечеловеческая слабость была сильнее меня, но когда я думал об исчезнувшем брате, то испытывал безумную любовь и боль. Я знал, что сделаю все возможное, чтобы подняться через пять минут и уйти в город, в пустоту, в нелепой надежде найти его. Пусть я буду искать его всю жизнь, пусть на этом пути мне предстоит упасть мертвым, я был готов к подобному исходу...
       -- Завтра я встану, дон Антонио, -- пробормотал я через силу. - Завтра я найду брата, чего бы мне это ни стоило... Я даю вам слово...
      
       Все эти "пять минут", на которые я рассчитывал, чтобы подняться и уйти незамеченным, вслед за своим братом, закончились, когда я, открыв глаза, понял, что уже наступило утро. Я поднялся, но тут же опять упал на диван. Надо рассчитывать свои силы, господин сегенанг. Плохой из тебя воин, если ты так позорно проспал всю ночь, как списанный.
       -- Ты должен был отдохнуть как следует. Ты никуда не смог бы уйти ночью, Дани, разве что до дверей. На этом твое предполагаемое путешествие и закончилось бы, -- услышал я голос Рокко и осмотрелся по сторонам, после чего выяснил, что, помимо прочего, стал и видеть гораздо хуже, чем вчера.
       Рокко сидел в кресле и смотрел на меня смеющимися глазами, но я не мог не заметить грусть в его улыбке. Я встал и подошел к нему, довольно бесцеремонно вынув из пачки сигарету.
       -- А сейчас я точно уйду.
       Смеяться мне не хотелось. Не было сил даже выдавить дежурную улыбку. Я чувствовал себя брошенным и даже, пожалуй, преданным. Возможно, Рокко имеет свои причины доверять Наблюдателям, но я уже сделал для себя вывод: никто не поможет, только швырнут в очередную бойню. Наверное поэтому и мой брат не захотел оставаться в этом доме. Но почему он оставил меня?
       Неизвестно, куда идти, неизвестно, как его искать... Значит, я пойду в никуда. Я не вернусь без него, а скорее всего - вообще не вернусь...
       Слегка пошатываясь, я подошел к шкафу и вынул из него точно такую же одежду, которую унес мой брат: черную футболку и джинсы, свободный бежевый свитер, взял плащ и бросил его на диван.
       -- И что дальше? - спросил Рокко.
       -- Дальше... -- Я сел на окно и закурил. Ласковое весеннее солнце грело так тепло, но я знал, как это тепло обманчиво: где-то на бирюзовом горизонте уже начинали собираться свинцовые тучи, предвещающие грозу.
       "Столько гроз для середины апреля - это слишком", -- почему-то подумал я.
       -- Наверное, чересчур тяжело у тебя на душе, Грааль, -- серьезно прокомментировал Рокко.
       -- Прощай, Рокко, -- сказал я, и он поднялся следом.
       -- Ты хотя бы знаешь, куда идти? - поинтересовался он.
       Я ничего не ответил и молча пошел к входной двери, но, едва распахнув ее, остолбенел. Передо мной стоял брат, изумленный не меньше моего, и сейчас наши глаза - изумрудные и светло-серые стали зеркальным отражением друг друга. Правда, сейчас Ксавье Деланси выглядел, как сказали бы в Америке - "на сто долларов": шикарный светлый костюм, плащ летящего изящного силуэта. Он весь был воплощением остановленного на миг стремительного полета.
       Он судорожно вздохнул, и его рука вздрогнула в неосуществленном желании остановить бешено рвущееся сердце, а потом я уже плохо понимал происходящее, потому что все кругом застилал неровный рвущийся туман. Через секунду я уже был в его объятиях, а он обнимал меня, осторожно прикасаясь к моей голове, гладя лицо ладонями, как будто я только что был сбит машиной, и он хочет удостовериться, что со мной всё в порядке. Словно он видит меня перед собой живого и не верит, что такое чувство не обманчиво. Я не мог вымолвить ни слова, но он говорил за обоих - быстрой, задыхающейся, прерывистой скороговоркой, и голос его срывался с крика до шепота:
       -- Господи, малыш! Это ты... Ты дождался меня... Дани, как я боялся опоздать! Я знал, что они отправят тебя вслед за мной, и тогда уже я потерял бы тебя навсегда... Я успел, я успел... Теперь мы всегда будем вместе, мы никогда не расстанемся... Малыш, если бы ты знал... Ты же еле стоишь на ногах! Ничего, у меня есть машина... Мы уезжаем сейчас же, сию секунду, и ты будешь счастлив... Я клянусь тебе... Но почему ты такой бледный? Тебе нехорошо? Как же быстро отрастают твои волосы... Мягкие, светлые... Самый чудесный запах в мире: как будто ребенок, который играл среди лилий...
       Я чувствовал: еще минута, и я потеряю сознание. Ноги подкашивались, и единственное, что я успел пролепетать:
       -- Гийом... Я люблю тебя...
       Он обнимал меня так, словно хотел спрятать в себе от всего мира, и мне не нужно было больше ничего: только стоять так вечно, чувствуя его легкое дыхание и еле слышный аромат сандалового дерева. Я растворялся в нем, как это было всегда... Как растворились друг в друге платаны перед Отель-Де-Виль...
       -- О, кого мы видим - Джеф! - раздался сзади ироничный, как обычно, голос дона Антонио. - Вернулся, блудный сын! Ну, рассказывай, где ты был всё это время? Выглядишь ты потрясающе! Неужто банк ограбил?
       При виде дона Антонио глаза Ксавье потемнели:
       -- Здравствуй, Тони, -- сказал он изменившимся голосом. Его сердце встрепенулось и на какую-то секунду остановилось. Он по-прежнему сжимал меня в объятиях.
       Глухо, сквозь силу, он произнес:
       -- Нам с тобой предстоит серьезный разговор, Тони. Очень серьезный. А пришел я сюда, чтобы забрать Дани.
       -- Ну а как же иначе, -- добродушно улыбнулся дон Антонио. - Он же твой телохранитель!
       -- Он - брат мой! - с вызовом почти выкрикнул Ксавье. -- Слышите вы - он - мой брат! И я не только вспомнил всё, что забыл... Я узнал... Гораздо больше чем вы можете себе представить. Быть может, я знаю не всё, но, поверьте, очень много!
       И что-то страшное и стальное прозвенело в его голосе. Что-то, что заставило дона Антонио слегка нахмуриться.
       -- Ну что ж, Джеф... -- медленно произнес он. - Проходи. Не надо только в дверях стоять: это не разговор. Проходи. Сейчас будем кофе пить, покурим, а то Дани тоже позавтракать не успел: слишком торопился тебя искать. Собирался вчера уйти, но я не пустил.
       Я чуть не задохнулся от возмущения:
       -- Так это -- вы?
       Дон Антонио пожал плечами:
       -- Так ведь всё к лучшему вышло, Дани. Не надо нервничать понапрасну... Пойдем пить кофе, а то Рокко нас уже заждался.
       Крепко обнимая меня за плечи, брат прошел следом за доном Антонио в комнату, а меня всё больше колотила дрожь, как будто мне предстояло услышать нечто страшное.
       -- Да не волнуйся ты так, Дани, -- сказал дон Антонио, не оборачиваясь. - В конечном итоге всё будет хорошо. Как говорил старик Вольтер: "Всё к лучшему в этом лучшем из миров"...
       В дверях комнаты Ксавье опять остановился и внимательно оглядел обстановку взглядом гангстера-профессионала. Кажется, ничего беспокоящего он не заметил: в открытое окно врывался прохладный апрельский воздух, Рокко расставлял на столе чашки рядом с кофейником. При виде нас он выпрямился и впервые за всё утро улыбнулся открыто и радостно, с каким-то непонятным мне облегчением.
       -- Дани, Ксавье... -- сказал он. - Дон Антонио, прошу вас...
       -- Рокко, знаешь что... -- Дон Антонио прошелся по комнате и быстро осмотрел ее. - Ты столик, пожалуй, придвинь к дивану поближе. А то, как мне кажется, Джеф не захочет отпустить от себя Дани ни на шаг.
       -- Верно, -- спокойно подтвердил Ксавье. - Исходя из того, что мне известно, -- не захочу. - Его глаза были так холодны, что было совершенно неудивительно, почему его всю жизнь называли Ледяным Ангелом.
       Он подвел меня к дивану, осторожно усадил на него, а сам сел рядом, не снимая руки с моего плеча.
       Рокко послушно подвинул столик с кофе к дивану, а сам расположился напротив нас, рядом с доном Антонио.
       Наступило минутное молчание. Рокко протянул мне пачку "Житана". Я машинально вынул из нее сигарету и закурил, а потом передал сигареты Ксавье.
       -- Ладно, посидим, покурим... Русские любят именно так разговаривать, -- сказал дон Антонио. - Итак, Джеф?
       -- А что сначала, Тони? - Ксавье говорил мягко, но это была мягкость хищника, не доверяющая, выясняющая позиции противника.
       -- Ну, сначала с нейтрального вопроса... Где ты был эти два дня? - Он невольно едва не расхохотался. - Если скажешь, что нашел женщину, приятную во всех отношениях и с жильем, я не поверю!
       Однако Ксавье и не думал смеяться.
       -- Я был в Швейцарии, -- сказал он.
       -- Да ну? - дон Антонио чуть изумленно приподнял брови. - А деньги где взял? Ты уж прости за такую прозу жизни...
       -- У Арманьяка в долг взял. - Голос Ксавье звучал как вызов, но дон Антонио оставался совершенно невозмутимым. - Уже вернул. И поговорили мы с ним неплохо...
       -- Ну и?..
       -- Я отправился в швейцарский банк, где оставил все свои сбережения, и забрал их со счета.
       -- Так ты и код вспомнил? - Дон Антонио напоминал мне профессора на экзамене, который прекрасно знает, что ответит ему на вопрос студент, которого он успел изучить за время обучения на сто процентов.
       -- Один-семь-девять-два, -- внезапно ответил я за Ксавье.
       Он ласково и осторожно пожал мне руку и подтвердил:
       -- Да. Год нашей с Дани последней смерти. Совсем нетрудно было догадаться.
       -- Поздравляю, -- сказал дон Антонио. - И что ты намерен делать сейчас, и почему ты всё время смотришь на меня, как на врага народа?
       -- Сейчас мы с Дани уезжаем. А мое отношение... Разве хоть когда-нибудь волновало вас, Наблюдателей, мое отношение или мнение? Вы всегда могли оставаться в стороне, предоставив нам право идти в авангарде полка. Как же прикажете к вам относиться, господа рефери?
       -- У каждого из нас свое право, данное нам по рождению, -- тихо произнес дон Антонио, глядя прямо в изумрудные ледяные глаза Ксавье. - И каждый из нас исполняет свой долг.
       -- И поэтому, чтобы остаться на своем месте, ты отдал в жертву Уриэлю своего ближайшего друга Сокола? - в упор спросил Ксавье.
       -- А разве Арманьяк не рассказал тебе, почему мне пришлось так поступить, Джеф? - их разговор всё больше напоминал дуэль, а реплики отдавались в моих ушах выстрелами. - Разве после штурма больницы "Симург" не всплыло дело с Изменителем и Габриэлем, высшим чином, которого ты отправил в реинкарнацию? Ты как думаешь? Или мир не полыхал от света Грааля так, что его видели все, и Утренняя Звезда ликовал, как еще не было со времен Триединого Пакта? Никто не мог отменить твой ход, зато я был и остаюсь твоим поручителем. Я, которого ты с таким презрением и недоверием назвал Наблюдателем... От меня потребовали жертвы... Или отставки...
       -- И вы выбрали ничего не подозревающую жертву, -- продолжил Ксавье. - Впрочем, это было вашей вечной манерой, которой уже восемь тысяч лет от роду: отдай самое дорогое, чтобы возвыситься...
       -- Стоп, -- сказал дон Антонио. - Я выбрал тебя и Дани. Я должен был остаться с вами. А насчет жертвы... Разве не так же поступил ты, Гийом, когда Кварта потребовала от тебя Огненный Грааль во время Похода Полярного Солнца?
       -- А вот теперь я скажу "стоп", -- негромко произнес Рокко, поднимаясь из стола и швыряя сигарету в пепельницу. Казалось, он в одно мгновение стал выше ростом. Его черные глаза влажно блестели, а за спиной сверкали черные крылья. - Ни Гийом, ни Дани ни в чем не виноваты. Я отдал себя в жертву за Дани добровольно. Вы все хорошо знали. Как знали и то, что потом за это меня стали звать...
       -- Замолчи, Дени! - закричал дон Антонио. - Хоть имени своего вслух не произноси!
       -- Хорошо, -- сказал темнокрылый Ангел, высоко вскинув голову. - Тем более, что мы не в театре, и каждый из присутствующих прекрасно знает мое настоящее имя. И вот я сошел с высоты своего имени, которое давало мне право на многое... Очень многое... Я стал сегенангом, как Грааль и его Хранитель, чтобы в нужный момент оказаться рядом. Опять-таки добровольно. И, кажется мне, этот момент настал. Так что уедем отсюда мы вместе... Втроем...
       Его голос звучал так властно, что каждый из находящихся в комнате понял: всё будет именно так, как он сказал...
       Дон Антонио сидел, опустив голову. В его каштановых волосах серебрилась седина, и мне впервые за все наше время недолгого знакомства с ним стало его жалко, как было бы жалко всеми покинутого старика. Но это продолжалось совсем недолго. "Крестный отец" поднял голову, и я снова увидел того человека, перед именем которого трепетал весь Марсель.
       -- Хорошо, -- сказал он. - Дени, Гийом, Дани... Я согласен с вашим выбором. Однако я должен до конца рассказать о решении Уриэля. Я не собираюсь ни в чем оправдываться, но предупредить вас должен. Во-первых, потому, что кто предупрежден, тот вооружен, а во-вторых, чтобы у вас была возможность подумать и сделать самостоятельный выбор. Игра еще не закончена, к большому моему сожалению... И, надеюсь, вы поймете, что я всегда был и остаюсь на вашей стороне...
       Я слышал его как сквозь густую пелену тумана. Я смотрел на молодого Ледяного Ангела с изумрудными глазами и видел, что это - только временная иллюзия, которая исчезнет через несколько дней после того, как меня не станет. И что останется тогда моему брату-сегенангу с его знаниями? Только продолжать жить, отсчитывая бесполезные дни и не понимая, почему они всё еще тянутся...
       Почему они так затянулись? Я видел его сидящим в своем роскошном, но пустынном и одиноком доме, перед столом, на котором стояла золотая посуда с причудливыми украшениями в барочном стиле. Из ваз свешивались кисти винограда, в которых, казалось, как в янтаре, застыл солнечный луч, на золотистой скатерти лежали персики, похожие на изделия из тончайшего бархата. Самые изысканные цветы, собранные со всего света, источали терпкий аромат. Стены украшали редчайшие гравюры Дюрера. А он смотрел на всю эту роскошь пустыми, уставшими водянистыми глазами старика, и вдруг, тяжело поднявшись из-за стола, взял в руки бутылку дорогого вина и вылил ее на груды золота и роскоши, как бы перечеркивая этим жестом все свои стремления к материальным благам жизни и выражая разочарование в том жизненном пути человека-звезды, который ему пришлось проделать. Все оказалось пустотой, над которой не имеет смысла даже плакать, потому что пустоте все равно, и она не понимает слез. И здесь уже я не смогу ничего изменить...
       -- Я должен предупредить вас, -- слышал я голос дона Антонио. - За то, что Габриэль заработал реинкарнацию, он получил взамен моего лучшего друга, а Арманьяк - запрет налагать на него человеческие меры наказания, что он и собирался сделать. Но Уриэль глух и слеп, и даже его плотный серый капюшон делает его похожим на крота, не желающего воспринимать хоть какие-то чувства. Эмоции ему чужды, и сама Статуя Правосудия перед ним - ничто...
       Итак, уезжая, будьте готовы ко всему. Не думаю, что Габриэль оставит вас в покое. Он не может иначе, и сейчас начался последний забег: он должен уничтожить Огненный Грааль, а Хранителя подчинить себе или убить. Но знайте: я всегда буду рядом с вами.
       -- Ну да, -- невесело усмехнулся Ксавье. - Где-то там, за горизонтом, где кончается море и начинаются мечты...
       В глазах дона Антонио была только бесконечная грусть.
       -- Может быть, в чем-то ты и прав, сынок, но я отдал слишком многое за то, чтобы ты и твой брат были счастливы, и было бы самой большой несправедливостью в жизни, если бы все мои и ваши жертвы оказались напрасными... Тогда весь этот мир не стоил бы и ломаного гроша... Идите, и я уверен: мы скоро встретимся...
      
       Если всё правильно, то почему мне так больно? Как будто я что-то делаю не так. Как будто я стою перед краем пропасти, со дна которой на меня смотрят миллионы голодных глаз, терпеливо ждущих, когда я упаду вниз, потому что иначе быть не может, и я чувствую ужас, смертельный ужас. Не столько за себя, сколько за брата, потому что я должен, я обязан сделать нечто такое, чтобы больше не разлучаться с ним и остаться на прежнем уровне. Нет, не остаться, а стать уже не сегенангами, а Ангелами. В том состоянии, в каком мой брат находился сейчас, он не смог бы сделать ничего... Должен был сделать я. Я должен был понять всего одну вещь, и мне казалось, что она должна быть очень простой...
       Ксавье поднялся из-за стола, давая понять, что разговор окончен.
       -- Я понял то, что должен был понять, Тони, -- сказал он. - Спасибо за кофе.
       Тони печально улыбнулся:
       -- Хорошо, если это так, Джеф... Но у меня такое впечатление, что Дани понял гораздо больше...
      
       А я чувствовал, что умираю... Я смотрел в темные глаза Ангела с черными крыльями, и понимал, что он испытывал тогда, в самый страшный момент нашей общей последней жизни. Время остановилось, превратившись в ничто. Остановился даже дым сигарет в воздухе, застыла в полете вздуваемая ветром занавеска. Джеф смотрел в глаза дона Антонио, и его рука лежала на моем плече. Стоп-кадр... Как и в то время...
       Какие мысли проносятся в последнюю минуту? Они так сумбурны, что за ними невозможно уследить. Да, я сам согласился на это. Я пошел на это ради Дани... Господи, какие же они все уроды! Эти почти раздетые женщины и мужчины в масках. Несколько монстров в золотых ухмыляющихся рылах вместо лиц держат Гийома, который сейчас совершенно окаменел, и цвет его лица совершенно неотличим от цвета его глаз, как будто он уже умер... Или я уже умер?
       Я не понимаю, что со мной делают. И кажется, что всё прошлое в один миг стало сном, прекрасным, невозможным, далеким. Мне всё приснилось... Вся моя жизнь. Предстоящая карьера блестящего придворного, литературные салоны, уроки фехтования, разговоры с Дани... Разговоры часами... И его стихи... Я слишком молод, чтобы умирать! Этого не может быть! И я слышу только голос Дани. Я помню: в тот теплый вечер среди облетающих жасминовых кустов он читал мне стихи о нас... О тех, кого называли либертэнами...
      
       Кто-то скажет - развратник, чудовище...
       Ангел и мотылек - либертэн,
       "Свобода" - вот наше прозвище,
       Названье баллад и поэм.
       И по залам скользим мы птицами
       В легком шлейфе длинных плащей,
       Мы смеемся над всеми границами,
       Либертэн - это значит - ничей.
       Не вздыхайте о нас напрасно:
       Влюблены мы всегда легко,
       Наша верность себе - коварство -
       В переводе со всех языков.
       Словно рой мотыльков блестящих,
       Беззаботных и юных, как сон,
       В ваших комнатах, вечно спящих,
       Нас забудут - таков закон.
       Не судьба - умереть в постели
       Среди масок, шелков, картин -
       Путь наш - к плахе или дуэли,
       Либертэн - сам себе господин.
       И о смерти легко мы думаем,
       Звуки Моцарта, бал цветов...
       И для Ангелов розы пулями
       Вдруг становятся, вихрем слов...
       Нам всегда - уходить с рассветом,
       Нам - о крыльях всегда мечтать,
       Падший Ангел, мы все заветы
       Обходили, и умирать
       Мы умеем всегда прекрасно.
       С падшим Ангелом связь опасна -
       Так они говорят...
      
       Они не только говорят. Они убивают. Грубо, грязно, как овцу для заклания. Меня? И по какому праву? Смерть? Но этого же - не для меня! Это то, что может произойти только с другими! Я никогда не думал всерьез, что могу умереть, как будто существовало что-то, способное избавить меня от этого. Я знал, что когда-нибудь умирают все, и это закон жизни. Но свою силу - на мне - этот закон проявил как раз здесь и сейчас. По какому праву?..
       И вдруг наступает тишина, такая звенящая, что я понимаю - по какому праву. Потому, что я сам так решил. Потому что я увидел то, чего не изменить. Сейчас я хочу добровольно заменить своего друга, своего брата, я защищаю, как могу, самое дорогое, что есть у меня... Наверное, я слишком молод. У меня никого не было, кроме него, и, быть может, я даже не понимал, куда он меня вел, но шел за ним, потому что братская любовь не умеет рассуждать. Я хотел подарить ему всего несколько лишних лет счастливой жизни с Гийомом, потому что успел увидеть, узнать, как страшно погибнут они оба и, быть может, никогда в будущей жизни не встретятся больше... Несколько лет счастья для него. Я не могу отменить судьбу, но я могу дать немного покоя... Быть может. Я иду на смерть за него. За Дани. За самое дорогое.
       В моей голове звучит спокойный торжественный голос: "Отдай самое дорогое и назови свое имя". Я готов. Я отдаю самое дорогое, что у меня есть - жизнь. Меня зовут Дени!
       Тусклый блеск широкого лезвия в пламени желтых свечей... Пусть ярче горит пламя во имя Огненного Грааля! Я закрываю глаза, и в тот же момент начинают рваться мышцы на моей шее, и это происходит безумно медленно... Закричать! Впервые мне так страшно, и так хочется вырваться из их рук, закричать! А потом я превращаюсь во что-то соленое, горячее, почти кипящее, оно не просто заливает меня - я становлюсь им...
       Я жив. Я пытаюсь что-то вспомнить, хотя бы какую-нибудь самую простую детскую песенку, и не могу сделать этого, потому что моя память взбунтовалась против меня. Я выхожу из огромного зала библиотеки, где нет ничего, кроме текстов, и захлопываю за собой дверь.
       Значит, мозг уже умер. Но я всё прекрасно осознаю и чувствую. Я думаю... Как звучит дальше это выражение? - Значит, существую? Я живу, и не просто живу: еще никогда до этого я не осознавал происходящее со мной с такой ясностью.
       Я вижу свое тело, залитое кровью, с перерезанным горлом, вокруг которого происходит сумасшедшая вакханалия, со стороны. Женщины в масках бьются в припадке восторга и каждый тянется рукой к бокалу, чтобы наполнить его моей кровью. Не понимаю, как еще держится на ногах Гийом де Монвиль... У него вид человека, находящегося при смерти...
       А со мной происходит что-то очень важное, потому что я прекрасно это чувствую. Из моего тела, как бабочка из кокона, выходит, похожая на призрачное, почти облачное создание - белая птица. Еще миг - и она становится моей копией. Значит, это и есть душа...
       Я прекрасно осознаю себя - чувствующего, думающего, живущего - совершенно отдельным от того тела, которое отдаляется от меня, как будто я начинаю подниматься вверх. Нет, не "как будто", а так оно и есть. Я поднимаюсь вверх, и серебряные нити, связывающие меня с моим бывшим телом, растворяются одна за другой.
       Я поднимаюсь все выше. Я поднимаюсь в небо... Мне больше никогда не будет больно. Мне никогда еще не было так хорошо...
       Там, наверху, что-то сильно притягивает к себе. Поднявшись выше, я понимаю, что это - Свет, который сначала был похож на крохотного светлячка в темноте, а теперь делается всё больше, шире... Он делается воронкой, неудержимо притягивающей к себе, напоминая разноцветные светящиеся окружности, и конец этой воронки уходит в неизвестность и бесконечность.
       Сам не знаю, почему, я сопротивляюсь этому притяжению и отхожу немного в сторону от светящегося пути, по которому идут сотни таких же, как я, светящихся существ. Все они молоды, красивы, полупрозрачны, но внутри каждого я вижу нечто темное, пульсирующее и, приглядевшись, понимаю - это их земная оболочка. Всё происходит как в земной жизни, только наоборот: если на земле молодые и красивые сущности могли находиться внутри старческой оболочки, то здесь очень часто в идеально прекрасном существе видна старость, тление и распад. Эмоции, которые испытывали эти люди в момент смерти, имеют цвет: гнев - как болотная вода, страх - безнадежно-серый, месть - багровый, отчаяние - фиолетовый... И такие цвета излучают их души...
       Сотни душ... Группа молодых дворян, погибших на дуэли; старик, скончавшийся от апоплексического удара: он не смог перенести отказа адвоката переделать завещание, по которому все его огромное наследство переходило к ненавистному для старика внуку... Плотник, свалившийся с крыши, поскольку накануне слишком много выпил; молодой повеса, возвращавшийся от любовницы слишком поздно, который был ограблен и зарезан ворами в темном переулке... Молодая пастушка... Она хотела вытащить из болота застрявшую в трясине овцу и вместо этого утонула вместе с ней... Женщина, отравившаяся из-за того, что ее бросил любовник...
       Все они идут длинной, бесконечной очередью к светящейся воронке, а она становится все прекраснее, она манит, притягивает. Вот она уже из воронки превращается в цветок изумительной красоты, который мерцает и переливается всеми цветами солнечного спектра. Она гипнотизирует, лишает воли. Она напоминает тропический ароматный, но хищный цветок, который готов внезапно захлопнуть ловушку, когда в нее опускается очередной, ничего не подозревающий мотылек.
       Я не хочу идти к этому свету, потому что чувствую волны опасности, исходящие от него, и через некоторое время начинаю видеть, что происходит внутри этой светящейся воронки. Действо напоминает мне некое судилище или трибунал, возглавляет который Ангел с серыми, как шкура мыши, крыльями, в одеянии с серым капюшоном, закрывающим его лицо. Рядом с ним стоит синеглазый Ангел с серебряными крыльями, перья которых напоминают колья или острия копий.
       Рядом с каждой душой, стоящей перед Ангелами-судьями, появляется юный Ангел, и в моей голове почему-то всплывает слово "адвокат". Души пытаются оправдаться в каждом мелочном грехе своей жизни, Ангелы плачут, умоляя о снисхождении, но синеглазый Ангел с жестоким красивым лицом ни для одной из них не находит оправдания. Ангел в сером капюшоне заставляет каждую душу вставать на весы, и каждый раз чаша, на которой находится душа, поднимается вверх. И сразу же выносится мрачный вердикт: "Слишком легкий". Ангелов-адвокатов не слушает никто, и мне кажется, что все их слова произносятся в бездушную, безликую пустоту. Абсолютную пустоту безразличия и ненависти...
       "Ты видишь, Уриэль, -- восклицает синеглазый жестокий Ангел. - На этой земле больше ни для кого нельзя найти оправдания, и очистить их можно только Мной - Высшей Справедливостью! Я требую, чтобы ты одобрил мой план по очищению этой земли!"
       Так вот для чего они принесли меня в жертву! Без этого те пожары и реки крови были бы невозможны. Безумие, похожее на Апокалипсис, очень скоро охватит всю землю, и все, что я сделал, и в самом деле было лишь желанием подарить своему другу хотя бы немного счастливых лет жизни, потому что я ничего не изменю в корне. Этот жестокий Ангел наделен слишком большими полномочиями, он сделает так, как задумал, и сотни рыдающих крылатых адвокатов ничего не изменят, и Грааль с его Хранителем погибнут именно так, как захотел безжалостный судья.
       Уриэль наклоняет голову в знак согласия с требованиями Ангела с серебряными крыльями, и синие глаза сверкают торжествующей улыбкой. "Всех - в реинкарнацию! - кричит он, и души, свечение которых на глазах меркнет, покорно отправляются в темный тоннель, растворяясь в нем без следа. Свет превращается в Тьму...
       Внезапно я ощущаю рядом с собой чье-то присутствие и, обернувшись, вижу высокого светлоглазого и черноволосого Ангела с мягкой улыбкой. Он прекрасен, и его ореол не позволяет даже разглядеть, сколько у него крыльев; я только понимаю, что их не два, как у всех остальных.
       -- А что же ты не спешишь вслед за всеми? - спрашивает он меня, улыбаясь.
       -- Мне не хочется идти туда, где Свет становится Тьмой, -- отвечаю я.
       -- Тогда пойдем вместе, -- просто говорит Ангел, и я понимаю, что знаю его имя - Утренняя Звезда.
       -- Мимо этой парочки пройти не получится, но ты свой выбор уже сделал, поэтому не беспокойся ни о чем.
       Мы приближаемся к страшному Ангелу в сером капюшоне и синеглазому, лицо которого при виде Утренней Звезды искажается и становится почти уродливым.
       -- Что? - шипит он. - Под опеку взял? И кого? Кого?
       -- Я сам принимаю решения, Габриэль, -- вскинув голову, как король, говорит Утренняя Звезда, -- так же, как и ты. А через пять минут право на самостоятельные решения получит и этот Ангел, -- и он кладет руку мне на плечо.
       -- Посмотрим... -- Габриэль бледен. Он вне себя от бессильного гнева. - Через весы еще никому пройти не удавалось.
       -- Иди, попробуй, -- говорит мне Утренняя Звезда, и его светлые глаза действительно напоминают яркие звезды.
       Я встаю на весы Уриэля, и они не сдвигаются с места.
       -- Да что он такого сделал? - кричит Габриэль в бешенстве.
       -- Что бы я ни делал в своей жизни, каждый мой поступок был совершен во имя любви, -- отвечаю я.
       Утренняя Звезда улыбается:
       -- Ну что, господа, вы довольны? Все удовлетворены? Жертва во имя любви может перевесить все грехи мира, не так ли? Иди сюда, Самаэль.
       Я подхожу к нему, и вдруг чувствую, как за спиной у меня распахиваются огромные черные крылья.
       -- Позвольте представить вам, господа, нового Ангела по имени Самаэль, -- говорит Утренняя Звезда и, не выдержав, смеется. - И теперь он тоже сможет принимать самостоятельные решения: оставаться здесь или идти на землю. И если идти, -- то в какое время, куда и к кому. Этого права у него больше не отнимет никто...
      
       Время в комнате дона Антонио стояло, но я слышал, как где-то, по ту сторону реальности, мерно тикали часы. Я понимал: это мое время. Отведенное мне, оно неумолимо шло и требовало от меня решения. Я видел взгляд Рокко, устремленный на меня, который из мягкого и понимающего вдруг превратился в пугающе декларативный: Дани, почему ты молчишь? Ты ведь и так всё понял, что я хотел тебе сказать! Я заслужил это право - говорить с тобой так! Пусть ты болен, и тебе уже вынесен приговор: пройди этот путь с высоко поднятой головой! Только так ты сможешь возвыситься до меня и возвысить своего брата! И рефреном к этой немой сцене звучали стихи:
      
       Весна... Везде горят костры,
       И листья осени ушедшей
       Сжигают. Танец сумасшедший
       Сказать нам хочет: "Вне игры
       Вы остаетесь, раз уж людям
       Вы не нужны, двойная кровь".
       Горит огнем моя любовь...
       Мой Ангел, расскажи, что будет -
       Сраженья, ревность и сомненья
       Растают в паутине дней...
       В дыму весь этот парк огней,
       Парк памяти и разрушенья.
       Сквозь дым, по парку, как на крест.
       Остались крылья - и довольно,
       И нам уже давно не больно.
       В театре не хватило мест.
       Всё это к лучшему. Уйдем...
       А парк... Пускай горит огнем.
      
       Ты слышишь, Дани? Пускай всё горит огнем! Или ты не Огненный Грааль?
       Я молчал, и его взгляд становился все темнее, а черные крылья распростерлись в стороны, и я увидел временную ветку, еще не случившуюся, но которую он предлагал мне...
      
       Всю эту ночь я не спал. Это была моя последняя ночь, и за окном уже начинал брезжить зеленоватый, как прозрачные глаза моего брата, рассвет. Всю ночь я смотрел на него. Мыслей не было, кроме одной: я не хочу тебя потерять! Иначе вообще не стоило жить... Я никогда еще в этой жизни не испытывал чувства такой пронзительной нежности и боли. Я согласился с доводами Самаэля, с его требованием стать добровольной жертвой во имя тебя... Но почему же тогда мне так больно, как будто я вот-вот совершу что-то неправильное, и права на ошибку мне не дано, потому что это решение - последнее, и в результате я либо получу всё, либо потеряю тебя навсегда... Не знаю, почему у меня было такое ощущение, но сердце говорило: подумай, остановись, задумайся... Какую боль ты причинишь ему своим уходом... Но разве я не уйду в любом случае? А кто сказал тебе это, Дани? Или ты перестал верить, что любовь побеждает всё? Или ты просто-человек? Разве ты не Ангел Второго Поколения? Или ты не помнишь свою боль прошлой жизни, когда потерял Гийома так страшно? Ты сошел с ума... И теперь желаешь ему того же?
       Он спит, и легкая улыбка играет на его губах. Он не знает, что ждет его, когда он проснется. Наверное, он видит во сне тебя... Я люблю тебя больше жизни, брат... Я не могу оставить тебя... Это выше моих сил.
       -- Разве мы уже не договорились обо всем, Дани? - негромко спрашивает бесшумно вошедший в комнату Самаэль. - Не беспокойся, он не проснется. Пойдем. Ты должен сделать ради него и себя то, что сделал для тебя я. Пошли!
       Я не могу оторвать взгляда от спящего Ксавье. Наверное, сейчас мне больно так же, как и тогда, во время Черного Сентября, который я никогда не забуду...
       -- Пойдем, ты обещал! - говорит Самаэль.
       Он берет меня за руку и увлекает за собой почти силой. Да, я обещал... Да, я всё равно приговорен, и решение Перворожденного не отменить. Но почему мне так больно?..
       В лесу рядом с домом начинают петь утренние птицы, а на шелковистой молодой траве дрожат слезами капли росы. Я люблю тебя, брат... Когда я вижу этот лес, чувствую прикосновение утреннего ветра, слышу голоса птиц, я вспоминаю только тебя.
       -- Скорее же! - Самаэль почти кричит.
       Почему он так нервничает?
       -- Ты же сказал, что Ксавье не проснется? -- удивленно спрашиваю я.
       Он молчит и только все настойчивее увлекает меня к обрыву над морем.
       -- Быстро! - командует он. - Мы прыгнем вместе! Нет, не прыгнем - взлетим!
       Море внизу глухо накатывается на огромные камни. Один шаг вперед - и - как он обещал мне - я смогу почувствовать свои крылья, только совершенно по-новому... Почему мое сердце разрывается на части?
       -- Быстро же! Скорее - вниз, и произноси свое имя! - хрипло говорит Самаэль. - Солнце уже поднимается! Пора! Или ты забыл обычаи древних кельтов, которые хотели выбрать тебя своим королем, Приносящий Дождь?
       Солнце... Но Солнце - это тоже он! Мелкие камешки дождем сыплются вниз из-под ног. Что я должен сказать?.. Все слова исчезли из моей памяти, и я кричу то, что требует от меня мое сердце:
       -- Гийом! Я люблю тебя!
       Всё, что я мог сказать в Черном Сентябре. Всё, что я могу сказать сейчас. Всё, что я могу сказать во всех своих жизнях, и я уже знаю, что эта - последняя.
       И вдруг я слышу ответный отчаянный крик Ксавье:
       -- Дани! Не уходи! Я люблю тебя!
       И в этом крике столько любви и страшной боли, он так похож на мой... Розы... Падающие, скользящие вниз по золотистой скатерти алые до черноты лепестки, так напоминающие капли крови...
       Я не уйду от тебя, брат! Я не верю, что болезнь побеждает всё!
       И вдруг мир переворачивается и летит в пустоту. В какое-то мгновение я понимаю, что Самаэль резким движением столкнул меня с обрыва. Он стоит на вершине, спокойно и властно улыбаясь, а потом рядом с ним - стремительным росчерком взлетает еще одна стройная фигура, чтобы соединиться со мной в ослепительной огненной вспышке, из которой появятся только две белоснежные птицы времен Монсегюра...
      
       Время стоит, и я слышу, как на дно невидимых песочных часов падает последняя песчинка. Самаэль смотрит на меня, не отрываясь. Я должен встать, и я встаю рядом со своим братом и, глядя в его изумрудные прозрачные глаза, полные любви, тревоги и нежности, говорю:
       -- Нет, Дени... Я остаюсь до конца со своим братом. Я люблю тебя, Гийом... Мы слишком дорогую цену заплатили за эту любовь.
      
       -- Дани, как ты мог так поступить? Я не понимаю!.. И разве я не доказал тебе не пустым трёпом, а поступками, кто на самом деле твой настоящий и, наверное, единственный друг? Я всегда был с тобой рядом, даже когда Наблюдатели отходили в сторону! - мне вдруг показалось, что в глазах Дени блестят слезы.
       -- Прости меня, Дени, -- сказал я. - Я понимаю, ты многое сделал для меня, ты ценой своей жизни заплатил за истину, о которой говоришь мне... Ты выстрадал ее, но... Это все-таки только твоя истина. Благодаря ей ты стал Старшим Сыном. Думаю, это значит очень многое, и мне было хорошо с тобой, но... Прости, повторяю: я не оставлю брата. Я останусь с ним до тех пор, пока буду ему нужен...
       -- Хорошо, -- неожиданно спокойно произнес Дени, встал из-за стола и подошел к двери. - Думаю, я сказал всё, что было нужно. Мне больше не придется варить кофе и участвовать в делах уважаемого дона Антонио. Я ухожу, но ты, Дани, очень скоро вспомнишь обо мне. Скорее, чем тебе кажется. Хотя... я оставляю тебе шанс, единственный, который не отнимет никто: у тебя всегда будет возможность передумать, только придется действовать самостоятельно, без моей помощи.
       Его лицо озарила обаятельная улыбка прежнего Рокко, и он с достоинством, неторопливо покинул комнату.
       Во всем доме стояла оглушительная тишина. Негромко хлопнула входная дверь. Рокко ушел, и было ясно, что больше он не вернется. Он не из тех, кто привык повторять свое приглашение дважды. Дон Антонио смотрел на меня с некоторым изумлением, Ксавье - непонимающе. Он казался человеком, внезапно разбуженным и пока ничего не понимающим в разыгравшейся перед ним короткой сцене.
       Солнечный луч брызнул сквозь начинающие зеленеть ветви клена перед окном, такой теплый и ласковый... А я внезапно почувствовал приступ жуткой боли. Утро начало стремительно темнеть. Я понял: еще немного, и я упаду прямо здесь.
       -- Прости, Ксавье, одну минуту, -- быстро произнес я и вышел, не дожидаясь ответа и боясь оглянуться, потому что мне меньше всего хотелось бы, чтобы он понял... Чтобы он увидел...
       Как я добрался до ванной, не помню. Наверное, на автопилоте, потому что успел закрыть задвижку, а потом пополз вниз по стене и отключился.
       Вот теперь у тебя будет возможность подумать над предложением Старшего Сына, Дани. Еще немного, и здесь появится Ксавье. Он будет всерьез напуган, встревожен... Но сколько времени это будет продолжаться? Ведь бывает по-разному: кто-то сгорает за три месяца, а у кого-то процесс растягивается на три года. Если тебе повезет, ты получишь свои три месяца, но что-то мне говорит: вряд ли. Тебе всегда везло, как утопленнику, так что смело рассчитывай года на два - на три. И ты уверен, что твой брат будет вести себя в продолжение этого времени так же самоотверженно, как и в первые дни? Таких людей совсем немного... По крайней мере, Старшему Сыну они были неизвестны, иначе он не предложил бы тебе самый быстрый и безболезненный вариант решения проблемы...
       Твои боли станут для Ксавье привычными, потом обременительными. Он сделает всё возможное, чтобы удалить тебя от себя, куда-нибудь в хоспис, к таким же, как и ты. Конечно, ты можешь спрятаться подальше от всех, вообще уйти от людей. Брат обеспечит тебя лекарствами, чтобы ты мог снимать боль и постепенно превращаться в наркомана. Вот и замкнулся круг.
       Ты помнишь себя в прошлой жизни? Тогда он терпел твои срывы, боли вместе с кокаином, твои провалы в памяти, и ты помнишь, чем всё это закончилось... Ты хотел бы повторения?..
       Приступ постепенно проходил, но я понимал, что достаточно совсем немного времени, и они сделаются постоянными. Я с трудом поднялся с холодного кафеля и посмотрел в зеркало на собственное посеревшее и осунувшееся лицо. Кажется, вовремя, кажется, на этот раз успел: дверь рванули снаружи, и я услышал голос Ксавье:
       -- Дани! Если ты немедленно не откроешь, я взломаю дверь!
       Ну что, разве события не развиваются по твоему сценарию, Дани?
       Я открыл дверь и, не глядя в его изумрудные глаза, резко произнес:
       -- Ксавье... А, собственно, по какому праву? - кажется, я накручивал себя, заставляя кричать: Теперь мне уже нельзя запереться в ванной... Потом мне нельзя будет остаться одному в сортире... Что дальше? Ты каждый раз собираешься высаживать двери? И кто я такой по-твоему?.. - я задохнулся, понимая, что, будь я на его месте, то не мешало бы заехать мне в морду. А потом уйти. Забыть. Как обременительную и долгую отработку.
       Я даже закрыл глаза, ожидая удара, но вместо него почувствовал такой теплый, близкий и любимый аромат сандалового дерева. Он обнял меня, прижав к себе мою голову, и прошептал:
       -- Кто ты... Дани... Ты - брат мой... Я люблю тебя...
       До сих пор я встречал от жизни только отказы. Теперь я вспомнил всё... Всю свою нескончаемую агонию на протяжении долгих месяцев, до встречи с Ксавье. Я вспомнил, как люди начали шарахаться от меня, чувствуя этот чужой запах Смерти... Кажется, она была великой богиней у древних кельтов и славян, которая не считалась злом, но Матерью всех воинов, великой Морриган? Она была, как и я, существом из другого мира, и когда эти миры начали объединяться, это стало всем понятно...
       Это всегда становится понятно, и тогда даже родственники стараются держаться от тебя подальше, как будто боясь, что это произойдет с ними. Как будто это не произойдет с нами всеми. И даже Анри, которого я так любил, который так часто вытаскивал меня почти с того света, устал, сломался, часами лежа на диване и глядя на свою последнюю бесконечную войну... Он так и остался для меня тем юным аристократом, который грезил о своей войне, последний великий стратег... Его, как и меня, всегда тянуло во Францию, и он отказался от нее, отказался от боли и страха, предпочитая окунуться в последнюю жизнь, где он появился лишь для того, чтобы убедиться - с Гийомом всё будет в порядке. Там не было меня, но когда я появился, Анри, обязавшийся сдержать свое обещание: спасти нас обоих - еще тогда, во время Черного Сентября, не выдержал. В последние месяцы он уходил всё дальше, глядя, как я безнадежно тону, всё еще отчаянно пытаясь всплыть на поверхность. И я не осуждал его. Я понимал, что находиться рядом со мной, долго выдержать меня невозможно. Иногда это не под силу даже Ангелам Второго Поколения, и Анри остался где-то далеко, мечтая только об одном: чтобы эта жизнь стала для него последней... Как часто он просил меня: "Давай больше не вернемся сюда никогда. Я ненавижу материю..."
       Как невыносимо было это слышать... Я считал себя виновником всех его бед, и без меня ему действительно было бы легче. Не знать, не помнить, всё забыть... Забыть того Анри, зачитывавшегося историями крестовых походов, навсегда застывшего в моей памяти сидящим в кресле с огромной книгой на коленях. Но тогда он, по крайней мере, мог бороться и не умел плакать. Сейчас он слишком устал от войн и слёз, он больше не хотел их.
       Мои глаза застилал мрак, и я мог только слышать голос Ксавье, и я так неожиданно, так больно почувствовал: всё, что он говорит -- правда. Наверное, любовь так же больно бьет, как смерть и всегда, не ошибаясь, попадает в сердце... И чужой голос в моей голове произнес: "Сильна, как Смерть, Любовь"... Кажется, я впервые понял это, я поверил в это... Я поверил, что для Ксавье сейчас не существовало ни времени, ни пространства, он любил, и в ответ его любило самое дорогое для него существо в этом мире, во всех мирах и всех жизнях...
      
       Ксавье осторожно прикасался к мягким волосам брата, как будто боялся повредить этот нежный и болезненный цветок. Он плакал и не стеснялся своих слёз. Он просто не замечал их.
       И Дани вцепился в брата мертвой хваткой, мир уходил от него радужными и золотыми, такими же, как крылья, такими же страшными, как огонь, кругами. Сознание во второй раз за этот только что начавшийся день собиралось его покинуть. Ксавье почувствовал, как тяжелеет тело Дани; он схватил ладонями лицо брата и закричал, срывая голос:
       -- Нет, Дани, не смей! Ты слышишь меня? Ты не имеешь права оставлять меня одного! Дани.... -- Он опустился на холодный пол, положил голову брата на колени и исступленно дернул свитер на груди Дани. Вязаная ткань поддалась с мягким треском. От взгляда Ксавье не могло укрыться то, как сильно похудел брат с момента той прогулки по побережью в Ницце. Он прислушался к биению его сердца. Этого не могло произойти сейчас! Ресницы Дани еле заметно вздрогнули, -- это был просто глубокий обморок.
       Ксавье рывком встал, легко подхватил Дани на руки, и прошел с ним мимо смотрящего в никуда дона Антонио. Старший брат держал в своих руках то, что воплощало для него сейчас весь мир. Всё было сосредоточенно сейчас в этом хрупком, почти завядшем цветке.
       -- Джеф! - вдруг решительно произнес дон Антонио. - Всё, больше наблюдать я не могу. Постой, говорю тебе! Я, конечно, всё понимаю: ты остался таким же бешеным, как и в прошлой жизни, этого у тебя не отнимешь, и вы с братом стоите друг друга. Но, сдается мне, пора прекращать этот сумасшедший дом. Куда ты собрался? Разве ты уже не уезжал один раз при таких же обстоятельствах?
       -- И еще уеду столько раз, сколько понадобится, Тони! - выкрикнул Ксавье. Его прозрачные изумрудные глаза потемнели, и сейчас он напоминал хищного зверя, защищающего своего детеныша.
       Он торопился, он больше никому не верил и даже тем, кого раньше считал своими друзьями -- Наблюдателям. Ксавье почти бегом покинул дом дона Антонио, боясь, что кто-то его остановит. Он стремительно подошел к черному "рено", который он бросил как попало стоять на подъездной дороге к особняку. Наверное, в центре города его наверняка бы уже оштрафовали. Придерживая брата одной рукой, он открыл заднюю дверь и аккуратно положил бесчувственное тело на заднее сиденье. Дани тут же машинально свернулся на светлой замше, калачиком. Во всей его позе было столько боли, что Ксавье решительно вытер рукой глаза, и тихо, стараясь не потревожить брата, закрыл дверь.
       Он направлялся в небольшой особняк, который помог ему найти лейтенант Арманьяк. Дом находился в тихом удаленном пригороде, и дорогу к нему почти размыло весенними
    дождями, которыми эта весна запомнится людям надолго...
       Ксавье лихорадочно думал: как же успеть? Как успеть спасти брата...ох, Дани, Дани... как всё быстро и как глупо. Не может быть иначе, только так. Нам отведено с тобой так мало времени. Когда же нас оставят, когда? - Внезапно его черные крылья заполнили собой весь салон, он мельком глянул в зеркало, -- на него смотрело отражение смертельно уставшего и истощенного двойника. Но все-таки это были прекрасные, огромные, сильные крылья Ледяного Ангела, способного на многое и уже самостоятельно решившего, как быть дальше. Больше он не ждал никакой помощи со стороны сильных Перворожденных; не осталось никого, кому он мог бы доверять. Во всем мире остались только он сам и его брат.
       Ксавье перевел взгляд на Дани... Огненные крылья Грааля, так ослепительно сверкавшие еще несколько дней назад, сейчас тускло отсвечивали угасающим светом в лучах еще недавно взошедшего, но уже казавшегося умирающим солнца. Огненные крылья сделались почти прозрачными.
       Вот снова ты и вернулся к самому себе, Ксавье, к Ледяному Ангелу, и теперь осталось только проиграть в жизни то, что ты уже однажды нарисовал во сне одного из знаменитых режиссеров. Кажется, теперь придется играть самого себя...
       Однажды Режиссер пришел к нему и сказал: "Ксавье, я займу у тебя всего пятнадцать минут, и если, когда они закончатся, ты возьмешь эту роль, то так тому и быть. Если за пятнадцать минут тебе не понравится моя идея, я откажусь от нее..." Он надел очки и начал читать сценарий. За эти пятнадцать минут предположительный герой Ксавье не произнес ни одного слова, и это его покорило. Он навсегда запомнил эпиграф к тому фильму, который так и назвали - "Ледяной Ангел": "Нет большего одиночества, чем одиночество Ледяного Ангела. Наверное, так же одинок только тигр в джунглях".
       Теперь они с братом остались одни и, наверное, уже навсегда. И, наверное, это к лучшему... Ксавье чувствовал, что уже перешел какой-то свой критический болевой порог. Он вел машину всё спокойнее, только один раз проверил, на месте ли пистолет. Пора вспомнить, как с самого начала пистолет ему был ближе, чем все изыски и ухищрения, и разве не благодаря пистолету его оставили в недосягаемом с самого начала кинобизнесе?
       В первый раз он появился на съемочной площадке еще таким молодым, обаятельным и ничего не умеющим, и, как оказалось, таких обаятельных, но кое-что умеющих в отличие от него, было довольно много. Сейчас он был уверен: его сразу отправили бы из Рима обратно в Париж зарабатывать себе на жизнь в каком-нибудь кафе, если бы не "беретта". Кому-то из съемочного персонала вдруг пришло в голову дать ему в руки пистолет, и его неловкость и стеснительность мгновенно исчезли. Режиссер видел перед собой юного хищника, привлекательного, опасного, безнадежно холодного... Он видел перед собой Звезду... Человека-звезду, который освещает комнату, когда входит в нее, и когда он уходит, все еще долго ждут его возвращения, потому что часть его света остается, и забыть ее невозможно...
       Ледяной Ангел помог понять Ксавье, как он сможет остаться с Дани навсегда, больше не боясь потерять его. Главное - никому больше не верить, уяснить до конца, что ты остался один, и этого не изменить...
       Дом Арманьяка был почти скрыт огромными платанами. Наверняка это место никто не знает, кроме самого полицейского и... быть может, остальных врагов... Всего мира... в который он верил, где были друзья, а теперь не осталось никого... Для Ледяного Ангела этот дом подходил как нельзя лучше: он казался совершенно необитаемым: даже дорожки успели зарасти молодой травой, а под деревьями лежала нетронутая с осени прошлогодняя листва. Ксавье постарается сделать всё возможное, чтобы так осталось и впредь. Никто не увидит, как кто-то зайдет или выйдет отсюда. Пусть он считается нежилым, из него будет проще вести свою последнюю войну, которую он уже объявил всему миру.
       Ксавье выглянул из окна, чтобы еще раз убедиться: он отыскал самое настоящее захолустье, где в округе не видно ни одного человека, завел машину в старый гараж, уже зная: больше она не появится отсюда. Под потолком мерцала одинокая лампочка, пристроенная здесь, вероятно, еще в прошлом веке и не освещавшая вокруг ничего в радиусе одного метра. Он вышел из машины, осторожно, как хищник, пробрался в дом между кустами жасмина и открыл дверь. Арманьяк предупреждал, что здесь он не увидит никакой особой роскоши, но Ксавье был нужен только покой и тишина, а сейчас он получил именно то, что требовалось. Да, здесь давно не бывал никто, даже двери разбухли от зимней влаги, а краска на них потрескалась, и теперь никто не смог бы точно определить, какого цвета они когда-то были. Он как будто услышал насмешливый голос Дани: "Теперь они одного цвета со мной - серо-зеленого". Наверное, брат так и скажет, когда придет в себя. Он всегда предпочитал смеяться над собой, да и сам Ксавье теперь знал: плакать - последнее дело, над тобой только посмеются или лишний раз ударят в спину. Война объявлена, а на войне никогда не плачут, потому что иначе можно сойти с ума... "Так говорил Анри, последний полководец", -- снова тихо произнес голос Дани.
       Тишина стояла такая оглушительная, и даже птицы здесь не пели. Солнце скрылось за тучами, как было когда-то во времена кельтов. Дани услышал призыв Ксавье к войне, и Приносящий Дождь оправдал свое имя в очередной раз. Небо стремительно темнело, заволакиваясь тучами, обещающими бесконечный, многодневный дождь. Теперь последнее действие игры пройдет под бесконечный мотив дождя, окрашенное в его прозрачные серые цвета, такие же, как глаза Дани.
       Ксавье снова прошел в гараж, открыл заднюю дверь машины. Дани казался уже спокойно спящим. Его крылья тускло мерцали в темноте призрачным светом, сливаясь с темным, почти черным светом крыльев брата. Ксавье снова взял его на руки, ощущая теперь только бесконечное спокойствие Ледяного Ангела. Он осторожно прижал к плечу его голову, внес в дом, уложил на кровать, укрыв его тонкой шелковой простыней. "Однако, -- заметил он. -- У лейтенанта интересный вкус: он исхитрился не поменять проводку - с первого взгляда понятно, что пробки вылетят при попытке включить одновременно с освещением электрический чайник, но каждая вещь в доме - от носового платка до изящной вазы на столе с черным букетом засохших роз - свидетельствовала об исключительном вкусе хозяина. Наверное, мы с ним встречались в прошлой жизни, во времена золотой осени последних мотыльков, и мне только некогда сейчас вспомнить об этом. Но, как знать, быть может, человек одной с нами крови не предаст нас... Слишком много было предательств в наших жизнях, от Монсегюра до Черного Сентября... Скорее всего, если бы я мог плакать, то именно это сейчас и делал бы, но теперь плакать за меня будет только бесконечный дождь"... А что касается света... Нам его не надо, достаточно того, что пока наши крылья еще могут сиять...
       Ксавье сел на край кровати. Он, не отрываясь, смотрел на спящего брата, пока тот постепенно не начал приходить в себя. Деревья за окном тревожно шумели, и тени от них заволакивали комнату сплошной пеленой. Ресницы Дани вздрогнули, он глубоко вздохнул и открыл глаза.
       -- Брат? - при виде Ксавье он слабо улыбнулся. -- Где мы, Ксавье? Я ничего не
    помню. Опять не помню... Что со мной произошло?
       -- Всё хорошо, мой мальчик, -- Ксавье наклонился и осторожно поцеловал его в лоб. - Теперь всё будет хорошо. Ты просто упал в обморок, и я отвез тебя сюда. Здесь пока безопасно, и мы можем переждать еще несколько дней... Наверное, немало дней...Неизвестно, что там еще с этим ублюдком... -- Он замолчал, сразу помрачнев, думая, что о Перворожденных не скажет больше Дани ни слова, пока тот сам не спросит. Но и этого объяснения хватило, чтобы Дани в ответ мгновенно сжал кулаки.
       Ему нельзя волноваться, Ксавье, ты ведь знаешь, что он снова полезет в драку.
       - Хорошо, если бы сейчас ты просто заснул, -- торопливо произнес Ксавье. Он всё еще чувствовал себя немного виноватым, а потому сказал просто для проформы, желая убедиться, что брат думает так же, как и он. -- Завтра я найду врачей, нужно, чтобы тебя осмотрел профессионал...
       Он замолчал, пристально и внимательно глядя в серые глаза Дани, но тот снова только мягко улыбнулся:
       -- Не нужно брат. Я и так знаю, осталось мне немного, совсем немного. Всё
    будет как всегда, брат. Нас опять разлучат, но мы, как те платаны недалеко от Отель-Де-Виль, ведь правда? Они срослись душами, своей сутью. И если убить одного, за ним уйдет и другой. Не нужно страдать, брат. Ты не сможешь изменить ход событий, и я не смогу. Это последний предел. Я чувствую, как тают мои крылья....
       Он устало закрыл глаза. Ксавье поднялся, прикоснулся губами к щеке брата, устроил его удобнее на подушках, а сам лег поверх покрывала рядом. Он не хотел оставлять его ни на минуту. Он так боялся, что Дани уйдет без него. И он не сможет в последний раз в этом, последнем воплощении, сказать "Я люблю тебя, брат!" И, как в прошлой жизни, уже почти засыпая, он слышал стихи Дани, как будто он читал их ему сам...
       Седина песка, золото волос
       И тоска седая непролитых слёз,
       Ты живешь, как в клетке, в седине зеркал,
       Ты почти не веришь... Но искал и ждал...
       А вокруг - тоска бесполезных слов,
       Ты всегда смотрел чуть поверх голов.
       Говорят - ты болен, -- тени встали в ряд,
       И стоят строями. Пусть же говорят...
       Ты докажешь им - грош цена уму,
       Ты огнем горишь, не ползешь в дыму,
       Ты - крылатый, Ангел, значит, не как все,
       И судьба - идти по встречной полосе.
       Ты врывайся в сны всех клыкастых стад,
       Ты - охотник, воин, -- нет пути назад.
       Ты смешай их сны и зажги их кровь,
       Пусть сгорят они - говорит Любовь! -
       Та, что сумасшедшей звали и больной.
       Путь нам - в лес и в небо. Он ведет домой...
      
       Капля воды... Каждые три секунды -- шлеп (раз, два, три), шлеп (раз, два, три)... Габриэль открыл правый глаз и обозрел им пространство. Левый затек и каждое вращение в глазнице сопровождалось дикой болью. Последнее, что видело это око, был кулак, предварительно диагностированный им как кулак Арманьяка. После удара наступила темнота. То, что он увидел счастливо уцелевшим глазом, заставило его кубарем скатиться с жесткого откидного лежака. Камера, правда, довольно просторная, но все же камера, сомнений не было никаких, и это не было сном. Габриэль мгновенно вскочил на ноги, и некоторое время просто тупо стоял, в панике озираясь по сторонам.
       -- Суки!!! Вы все-таки загребли меня! Ублюдки! -- он бросился к решетке, которая занимала всю правую сторону, напротив издевательски маленького, забранного металлическими прутьями окна. В припадке бессильной ярости, он заскочил на решетку и как взбесившийся орангутанг начал злобно дергать стальные прутья.
       -- Козлы поганые, где ваш сраный трибунал, я спрашиваю? По какому праву меня сюда запихнули??? Я хочу видеть хотя бы постановление о моем аресте! Я требую адвоката! Без адвоката я не скажу вам ни слова! У вас не может быть никаких улик!
       Он рвался в тупой испепеляющей ярости, не обращая внимания на то, что его может слышать только темнота и пустота, кажущаяся бесконечной и равнодушной, как одиночество его мира, оставшегося где-то за гранью этой отвратительной реальности.
       Его!!! Габриэля, Рыцаря в серебряных доспехах! Его, кто вел войска к такой желанной и светлой победе! Его кинули в вонючую камеру, где место не ему, а этим отбросам! Выродкам! И не людям, и не перворожденным чистым Ангелам! - Одним словом, уродам!
       Постепенно всплеск ничем не поддержанной ярости улегся, и Габи начал лихорадочно соображать. Он опустился на заплеванный бетонный пол, сел напротив решетки, сложив ноги по-турецки и закинув кисти рук на перекладины. По ту сторону от него находилось прямоугольное пространство, не более четырех метров по длинной стороне. Над прикрученным к полу металлическим стулом (Габи знал, для каких целей это было сделано, -- арестованного приковывали наручниками к стальным рамкам на стуле, и тогда ни один удар не мог сбить его на пол), мерно раскачивалась (как там ее русские называли? Ему даже стало отвратительно оттого, что он уже начал думать по-русски: довели выродки!) "лампочка Ильича". Она давала ровно столько света, чтобы можно было разглядеть тусклые следы запекшейся крови, которой щедро был забрызган пол. От освещенного пространства расходились причудливые густые тени.
       Габриэль до рези в уцелевшем глазу всматривался в подозрительно густую тень по ту сторону стальной преграды. Там тихонько стоял соглядатай. Его ухмылку Габриэль чувствовал кожей. Ну что ж, милок, посмотрим, кто еще будет смеяться! Габи подавил в себе всю ненависть к сегенангу, наблюдавшему за ним, и, четко складывая буквы в слова, проговорил:
       -- Приведи лейтенанта Арманьяка, мне нужно с ним кой о чем побеседовать!
       Тень, словно дожидаясь этой фразы, бесшумно отделилась от стены. Ею оказался молоденький ублюдок, одетый по моде милитари. Тяжелые ботинки, униформа солдата уличных скинхедовских войн. Он остановился в метре от Габриэля и присел перед ним на корточки:
       -- Ты уверен, воитель? Сможешь ли ты сейчас спокойно говорить с лейтенантом? Он сейчас не в том состоянии духа, чтобы терпеть твои выходки. -- Мальчик мило улыбался, но эта улыбка сейчас бесила Габи больше, чем если бы сопляк сейчас кидал в него дерьмом. Он заставил себя придать своему выражению как можно больше спокойствия и смирения.
       -- Да. Передай ему, что это важно. Очень важно, -- и добавил: Передай, что речь пойдет о Граале. Да, так и скажи: Габриэль хочет поговорить о Даниэле, Огненном Граале, потомке священной матери Богов. -- Он опустил взгляд в пол, чтобы не выдать ту ненависть, которая мгновенно вспыхнула в нем и теперь сжигала его изнутри пламенем ничуть не меньшим, чем тот огонь, который всегда нес с собой Грааль.
       Сегенанг подождал еще немного, покачиваясь на корточках перед безмолвной статуей, в которую сейчас превратился Габи, рывком поднялся и, чеканя по-военному каждый шаг, подошел к стене по левую руку от внимательно наблюдавшего за его действиями Габриэля. Он нащупал едва заметное углубление в глухой бетонной стене, и она с тихим шорохом открылась внутрь помещения. Габриэль ухмыльнулся, откинул голову и осклабился в беззвучном рыке. У него сейчас была единственное животное желание -- вырваться из этой клетки и добраться до тонкого аристократического горлышка. Он представил, как сожмет эту никчемную жизнь в своих сильных руках, как надавит большим пальцем на трепещущий кадык и, наконец, вырвет эту сраную жизнь из тщедушного, умирающего тела своего врага. Но перед смертью он заставит Грааль встать перед ним на колени, он покажет всем оставшимся сегенангам, кто хозяин их душ.
       Габриэль, прикрыв глаз, с только ему ведомым наслажденьем любовался картиной, которую рисовало его воображение. И пропустил момент, когда в комнате напротив появился Арманьяк. Он бесшумно, мягко ступая, как кот, вошел в помещение и встал напротив замечтавшегося Габи.
       -- Габриэль, -- вошедший говорил спокойно и совсем негромко, но очнувшийся Габриэль четко слышал каждое его слово -- Ты понимаешь всю суть своей вины?
       Заключенный приник к решетке и с усмешкой произнес:
       -- Солнышко, объяснись, почему меня здесь держат? Не лучше бы нам перейти в твой кабинет? Я ведь угадал, и мы в твоих казематах?
       Арманьяк поморщился, поняв, что разговор здесь предстоит длинный.
       -- Что ты хотел мне сказать, Габриэль? Но учти, нас сейчас пишут, так что каждое твое слово будет представлено на трибунале.
       Лейтенант блефовал, он только сегодня получил распоряжение отпустить Габи в течение суток. Но также Арманьяк знал, что за эти сутки он может сделать с пленником всё, что пожелает. И как пожелает. Он помнил всех убитых. Всех своих детей, которых это чудовище уничтожало последние века. А также знал, что сейчас Габи уязвим как никогда, и гори всё оно пламенем, гори то, что будет с ним, если он его нечаянно убьет. Случайность, которая могла произойти с каждым. Спровоцировать нападение на служителя закона так просто, как соврать адвокату или врачу написать ложный диагноз.
       -- Габриэль, говори! Я не затем прервал ужин, чтобы смотреть на твою рожу. -- Он начинал нервничать, уж очень щекотливым было положение.
       -- Арманьяк, ты представляешь, что последует за твоей выходкой? Я действую согласно его указанью, -- Габи поднял палец вверх и заржал, брызгая слюной, продолжая свои слова известной цитатой - "Всё, что сделал предъявитель сего, сделано по моему указанию и для блага государства!" Подпись - кардинал Ришелье! -- Его уцелевший глаз горел маниакальным блеском. -- Он порвет вас всех, как шавок! И если Демиург терпел вас столько веков, это не из-за того, что был милосерден. Ему просто было лень разнимать противостоящих. Вы сами расплодили ублюдство! Вы совокуплялись с этими, -- он сплюнул на пол, -- этими шлюхами, потомками самой главной дуры всех народов, которая не смогла унять свое любопытство и за каким-то хреном сожрала-таки это сраное яблоко! Вы пошли на договор с нашими врагами! Вы предатели! -- Он прокричал последние слова с таким надрывом, что вздувшиеся на его шее вены, казалось, сейчас с глухим хлопком лопнут.
       Арманьяк брезгливо наблюдал сцену беснования Габриэля. Он был сейчас отвратителен и явно находился на грани помешательства. Даже стальные крылья, отблескивающие серебром, которые выросли за его спиной во время его пламенной речи, сейчас были подбиты как кровавым бархатом, красной гнилью -- признаком болезни. Тут Габи замолчал на полуслове, упал на колени и схватился за сердце.
       -- Всё, доигрался! - назидательно воскликнул лейтенант, не двинувшись с места и спокойно наблюдая за арестованным. -- Габи, не забывай, что ты впервые находишься в хрупком человеческом теле. А оно, как известно, подвержено различным болезням!
       Узник распростерся на ледяном бетоне, вытянув правую руку к собеседнику. Единственный здоровый глаз бешено нарезал обороты, изо рта пеной шла слюна, он прорычал:
       -- Армен, подонок, посмотри, что ты сделал со мной! -- Он остановил взгляд на лейтенанте, который с откровенным любопытством наблюдал, как тот корчится у его ног. И ни грамма жалости, только любопытство, как будто циничный исследователь в своей лаборатории, ставящий опасный опыт на крысах!
       -- Нет, Габи, это с собой сделал ты сам. - Арманьяк по-прежнему не двигался с места, не собирался вызывать ни врача, ни адвоката. -- Вспомни, как ты хотел уничтожить Даниэля? Вспомни, почему и за что ты взял меч и устроил резню? И в конце концов, зачем ты послал ему эту жуткую болезнь? Почему ты не мог вызвать этого мальчика на честный поединок, Габи? Ты ведь боялся, боялся его чистой и светлой любви в сердце. Ты не смог бы противостоять этому. В нем ты видишь свое несовершенство. И безгрешность, Габриэль, заключается далеко не в том, что ты девственен, а в чистоте души. Твоя душа, Габриэль, насквозь пропахла смертью, гнилью и завистью.
       Эти слова подняли Габриэля на ноги лучше, чем какое-либо лекарство. Оказывается, ненависть тоже может воскрешать и не хуже, чем любовь! Эта мысль ему чрезвычайно понравилась, и он понял, что может продолжить свои пламенные обличения.
       -- Завистью???? -- Габи хрипло рассмеялся. -- Завистью к ублюдку? Как я могу завидовать тому, кого презираю? -- он хохотал и катался в приступе смеха по полу.
       -- Зависть, Габи, зависть! Это то чувство, которое толкало тебя на истребление нашего рода. Тогда ты побоялся встать за нас. Ты испугался его гнева. -- Арманьяк улыбнулся. -- Ты хотел быть его карающей рукой, а стал обычным киллером. Подумай, вспомни, ты же хотел, Габи, нести добро, а сейчас только семя смерти ты сеешь по своим следам, -- он наконец пододвинулся вплотную к решетке и сел на корточки, держась за неё рукой. -- Зависть, ненаглядный мой, это так очевидно. Завидуешь ты ему, ты никогда, слышишь, никогда не научишься испытывать то забытое тобой чувство любви, которое они испытывают друг к другу. Братскую, всепоглощающую любовь, Габи, и всепрощающую. Знаешь, когда любишь, не акцентируешь внимание на недостатках любимого, а видишь только его суть и душу. Ты никогда, слышишь, никогда не вернешь то чувство. Это странное существо -- любовь -- навеки предало тебя. И никогда не вернется к тебе. Ты ничтожество, управляемый, зомбированный червяк, Габи.
       А Габриэль во время монолога лейтенанта осторожно пододвигался к решетке, полудвижение за полудвижением. Он извивался, как змея, и, наконец, почти вплотную подобравшись к Арманьяку, Габриэль счастливо и широко улыбнулся ему страшной улыбкой и через сотую долю секунды находился уже на расстоянии мизинца от лица лейтенанта, еще одно движение, -- и указательный и средний палец оказались в глазницах его собеседника. Арманьяк даже не успел вскрикнуть, как оказался насажен на пальцы Габи, как в жестокой игре, когда дети вместо щелбанов за провинности таскают друг дружку за ноздри, только в этой игре роль носа играла его голова.
       Подушечками пальцев, Габриэль чувствовал гладкую поверхность мозга поверженного противника, который сейчас бился в конвульсиях, он сделал завершающее движение и проткнул как пикой мягкое и податливое серое вещество... Тихо подхихикивая, он аккуратно положил тело на пол, а сам опустился на колени перед ним. Их разделяла только сталь решетки. Габи с восхищением смотрел на труп, который еще содрогался в конвульсиях, и заворожено смотрел на свои окровавленные пальцы... Вдруг он поднес руку к лицу, и начал сосредоточенно вылизывать липкие от крови пальцы...
       -- Ха! Милок, а вкус у тебя, как у простого смертного... На что ты променял дар его? Это ничтожная цена...Стать таким же ублюдком, как дети Адама... -- Габи улыбался своим мыслям, и всякий, кто мог бы видеть сейчас его лицо, увидел бы в нем ту одержимое, безумное выражение, которое присуще больным шизофренией.
       Тут он словно бы очнулся и посмотрел в темноту с такой неуловимой печалью, как будто видел закатное солнце, прислушался к движениям за бронированной дверью... Теперь его слух и обоняние обострилось. Он знал, что за дверью дежурят два охранника - крепкие ребята, и у каждого наперевес по обрезу. И с ними молоденький сегенанг.
       -- Так, Габи, соберись, соберись... -- он уже говорил сам с собой. - Всё будет хорошо, Стальной Ангел, ты выберешься и из этой жопы. Не впервой. - Он стремительно подскочил с колен на четвереньки и начал обшаривать карманы трупа, который лежал, вытянувшись вдоль решетки... -- Ключи, Арманьяк, ключи... -- ласково приговаривал он. - Ты не забыл? -- Маленькие такие ключики...
       Габриэль нащупал в одном из карманов кусок пластика, который отпирал решетку.... -- Так, дорогуша, давай посмотрим, что ты можешь еще подарить папочке... -- его руки шарили по телу, еще пять минут назад принадлежащего Арманьяку. Скоро его арсенал пополнился табельным пистолетом, который не без труда ему удалось сковырнуть с лодыжки трупа, ключами от машины и пачкой сигарет.
       Трясущимися от нетерпения и жажды смерти руками он извлек из помятой пачки сигарету, и как фокусник щелкнул пальцами. Сигарета задымилась. Габи глубоко вдохнул и повторил фигуру мессии, распятого на кресте. Он широко расставил руки и расхохотался. Ему казалось, что смех его преисполнен силы победителя -- на самом деле это было ржание больного существа. Габриэль несколько секунд постоял в картинной позе сюжета на евангельскую тему какого-нибудь художника Возрождения и принялся ковырять карточкой в замке, запирающем решетку. И вот еще одно желанное, точное движение, и он почти свободен. Он толкнул так сильно ненавидимую им преграду и переступил через труп поверженного врага. Габи почти дошел до последней границы, которая отделяла его от Грааля -- бетонной стены, за которой его ожидали враги. Но, подумав, остановился и вернулся назад к распростертому на грязном полу телу. Он широко расставил ноги, и помочился на Арманьяка, которому, по сути, сейчас было наплевать на это оскорбление, но Габи растянул губы в неприятной усмешке, обнажив неровный ряд желтых зубов.
       -- Ну что, ублюдок? Ну и кто здесь главный, паскуда? А? -- он с силой пнул тело полицейского -- Кто здесь завидует этому сосунку, падла? -- Ты ни хрена не понимал и не поймешь моё истинное намеренье. Я истреблю всех ублюдков, я заставлю вас преклонить колени, и ваши головы покатятся с плеч, как тогда, только вместо Грааля и гильотины будет мой меч и ваши выродки! -- он хохотнул, застегнул брюки и, глубоко затянувшись, решительно подошел к стене. Нашарить хитрые углубления в стене было делом одного движения, потом осталось всего лишь нажать на них, снять с предохранителя пистолет и, наконец, увидеть удивленные лица двух верзил. Вот только молодого сегенанга почему-то не было видно.
       Хлопнул выстрел, затем еще один -- скорее, пока не успели опомниться! Первого парня Габи убил выстрелом в лицо, и осколки кости и мозга, брызнувшего из черепа охранника, покрыли Габриэля кровавым месивом. Он почти не заметил, как второй парень успел перед падением выстрелить в ответ. Горячим жалом обожгло лицо... "Добить! Добить! Еще выстрел!", -- и охранник замер на полу, неестественно вывернув руку, в которую был зажат еще дымящийся обрез.
       Где сегенанг? Где он? Габи заткнул пистолет за пояс брюк и ловко подхватил оружие убитых охранников. Он полуприсел на корточки, как первобытный охотник. Его руки и лицо сплошь превратились в кровавую маску, на которой невозможно было разобрать, где его кровь, а где кровь первого парня с размозженной головой; единственный здоровый глаз горит огнем, в каждой руке зажато по обрезу. Он прислушался, медленно потянул носом воздух и аккуратно, бесшумно переставляя ноги, начал двигаться по серому безличному коридору, ("Так странно, -- думал Габи, -- в какой бы ты стране ни был, коридоры везде одинаково скучны и безлики"). Еще шаг, и он почувствовал опасность за поворотом. А вот и еще трое, нет, -- четверо и с ними тот сопляк. Все ощущение Габриэля сейчас были обострены как никогда, он слышал, как они панически передергивают затворы, как страх бьется в их сердцах, запах их адреналина, который сейчас с каждой долей секунды все сильнее кипел в их крови, приятно щекотал раздувшиеся ноздри охотника.
       Габи прижался спиной к стене и на выдохе выскочил перед ошарашенными, испуганными охранниками. Он хохотал, как демон, он крушил тела. Узкий коридор заполнился дымом и запахом паленого мяса. Молодого сегенанга-охранника он оставил на сладкое и теперь шел походкой вразвалку, подбирая на ходу оружие, добивая прикладами своих стволов, которые опустели после первых точных выстрелов, еще дышащих охранников. Габи подошел к мальчишке, скорчившемуся на скользком от крови паркете. Свои смертельные граммы металла он получил в живот. Взглядом профессионала Габи оценил, что этому мальчику осталось жить пятнадцать мучительных минут. Корчась в агонии, он будет чувствовать, как желудочная кислота разъедает мягкие ткани его внутренностей. Его била предсмертная дрожь. Габриэль с наслаждением наблюдал за картиной смерти, его опьяняла власть, какой он сейчас обладал над этой жизнью. Он пнул распростертого бойца под ребра и проговорил:
       -- Сопляк, теперь ты признаешь, что нет силы большей, чем моя? Я несу смерть во имя великого существа, создавшего этот гребаный мир! -- Он носком ботинка откинул пистолет, который скользкими, ставшими вдруг непослушными пальцами, пытался поднять с пола мальчик. Габи присел перед ним на корточки, чтобы лучше было видно лицо умирающего в агонии сегенанга. О, как же он наслаждался каждой секундой агонии этого прекрасного некогда лица, которое сейчас искажала судорога боли. -- Ты понимаешь, что я могу сейчас прекратить твои страданья? Один выстрел, и ты уйдешь к своему папочке!
       Мальчик улыбнулся, приподнялся на локте и поманил Габи рукой. Тот ошарашенно, по инерции, наклонился к нему. Сегенанг (и откуда только взялись силы) мокрой от собственной крови рукой, схватил Габи за затылок и с силой прижал его ухо к своему лицу. Габи взвыл от дикой боли, сегенанг откусил ему ухо, и теперь, выплюнув этот ошметок изо рта, хохотал, захлебываясь кровью. Габриэль взвился над ним, схватил реквизированный у охранников узи, и располосовал очередями продолжавшего корчиться от смеха мальчишку.
       -- Сука, сука, тварь!!! Что сделал, ублюдок! Ты же мне ухо откусил, паскуда! -- Габи заскулил и прижал кусок плоти, к месту, где еще несколько секунд назад было его ухо. -- Ну да хрен с ним. Мне же не красоваться перед девушками, правда? -- он сплюнул на пол. И, встряхнувшись словно пес, продолжил свой путь на волю. Он слышал, что по коридору, который ведет к главному выходу, уже бежит толпа вооруженных людей. Да, собственно, ему и не нужно было ломится через них. Он знал, что где-то в одном из аппендиксов коридора, где он сейчас находился, была дверь, ведущая на служебную лестницу.
       Габи уже нащупал скользкой рукой ручку двери, когда раздались первые выстрелы. Он бежал вниз по лестнице, временами вяло отстреливаясь, ему сейчас было важно сдержать их, а не убивать. Он надеялся, что полицейские не успеют заблокировать выезд с подземной парковки. Очень сильно надеялся. Габи был уже на последнем издыхании, сердце бешено колотилось, пот вперемешку с кровью ручьями стекал по лбу и заливал единственный зрячий глаз. На бегу он нашарил в кармане ключи от машины Арманьяка, и, выскочив в огромное бетонное помещение, разделенное колоннами, начал судорожно нажимать брелок сигнализации. Ярко-красная "феррари" призывно замигала фарами (Габи даже успел про себя усмехнуться эстетскому вкусу лейтенанта), беглец со всех ног подбежал к машине, по которой уже строчили автоматные очереди, царапая блестящий лак, плюхнулся на низкое спортивное сиденье, обитое светлой замшей. И с оглушительным ревом мощного спортивного двигателя стартовал, оставляя погоню позади. Его руки скользили по рулевому колесу, он гомерически хохотал.
       Посмотрев мельком в зеркало заднего вида, он чуть не въехал в столб. На него смотрело чудовище из самых страшных кошмаров. Ему нужно привести себя в порядок, нужно почиститься, умыться. Габи боялся, что его приметы уже передавали по всем постам на выезде из города, а настолько яркой машине, да еще и с водителем, залитым кровью и с оружием на коленях, не удастся затеряться в потоке автолюбителей, отправляющихся сейчас за город. Габи зарулил в подходящий переулок. Это был задний двор какого-то ресторана. Благо, что успело стемнеть, и он не боялся быть замеченным случайным наблюдателем. Он бросил машину, закидав её найденными здесь же на помойке картонными коробками. Ему нужно было пять минут времени для того чтобы подумать и решить, как действовать дальше.
       Габриэль сел прямо на гору мусора, -- все равно он сейчас был не чище.
       -- Так... -- начал он рассуждения с самим собой. - Первое... Габи, тебе сейчас нужно найти одежду. Как это сделать? И помыться, конечно же, помыться. Но кто пустит окровавленного человека к себе в уборную? Номер с придорожным кафе, когда ему удалось стянуть печенье и умыться, не пройдет -- тогда он приличнее выглядел.
       Тут, словно в ответ мыслям Габриэля, в проулок открылась дверь с кухни ресторана. Молодой, высокий парень выносил отбросы. Секунда -- и Габи уже навел на него пистолет.
       -- Малыш, тебе лучше раздеться, отдай свою одежду папочке, - осклабился он.
       Парень замер, как истукан, он боялся пошевелиться -- этот человек (он не сомневался, продырявит его, -- как пить дать), был похож на монстра, которым его пугала больная, умирающая от психического заболевания мать, это был не человек, мальчику казалось, что еще секунда, и он обмочится.
       Габи в бешенстве от неповиновения, заорал на человека:
       -- Ты, сука! Быстро снимай портки или -- я клянусь, что грохну тебя, как овцу!
       Молодой человек судорожно, трясущимися руками начал расстегивать рубашку, одновременно пытаясь освободиться от ботинок. Когда он закончил, Габи приказал ему сложить всю одежду на асфальт, и когда тот повиновался, ударил его рукояткой пистолета по лицу.
       -- А это на память! -- Габриэль подхватил сверток с асфальта, стараясь не запачкать чистую одежду кровавыми пятнами, и кроткими перебежками углубился в парк, через дорогу от ресторана.
       Там, блуждая среди деревьев, он, наконец, нашел, то, что искал -- небольшой искусственный пруд, наполовину заросший прошлогодними камышами. Габи огляделся по сторонам. Скорее всего, никто, кроме шлюх или бомжей, не рискнет в такой час гулять в этом мрачном месте. Но даже если и так, Габриэль был готов убить хоть самого черта, если тот решит ему помешать осуществить последний выпад. То, что эта схватка с братьями будет последней, Габриэль не сомневался. Он углубился в заросли кустарника, которые как будто пытались задержать его, расцарапывая в кровь руки и лицо, своими колючими ветками с только начавшими набухать липкими почками. Габи зло отмахивался и продолжал двигаться к воде. Аккуратно повесив чистую одежду на куст, он вынул из-за пояса пистолет и положил рядом со спуском в воду, в досягаемости рывка. Остальное оружие он бросил еще в машине, потому что знал, -- оно ему больше не понадобится.
       Габи начал сдирать с себя окровавленные остатки рубашки, которые уже успели намертво присохнуть к телу. Наконец он зашел по пояс в ледяную воду, которая еще была покрыта тонкой коркой ночного льда. Габи зажмурился и нырнул. Когда он вдоволь наплавался и перестал ощущать металлический привкус крови во рту, Габриэль, как ночной бог -- такой же спокойный и такой же обнаженный, вышел на берег, и мокрыми трясущимися руками прикурил сигарету. Обсохнув, напялил на себя одежду мальчишки. Она была ему великовата, но велико -- это же не мало, -- решил Габи и закатал джинсы на лодыжках. Он рассовал по карманам свой хилый скарб и заткнул пистолет за спину, за пояс брюк. Пока он шел к выходу из парка, механически считал, сколько патронов осталось? Так, в обойме полицейского "Сент-Этьена" находится восемь патронов... Выстрел в первого охранника, выстрел во второго, второго пришлось добивать, итого -- три потраченных пули. Осталось пять -- должно хватить.
       Габи замер на пригорке, который представлял собой естественную границу между лесом и автобаном. Напряженно вглядываясь в даль, он принюхивался к ветру. Габи закрыл глаза и раскинул руки. Через мгновение он уже знал, где братья, они были для него дичью, и он ощущал каждое трепетно бьющееся сердце всей своей сутью. До них было всего два часа езды.
       Нужно торопиться. Габи кубарем скатился с пригорка на трассу и, не обращая внимания на сигналы летящих на него машин, перебежал на противоположную сторону шоссе. Он решил воспользоваться старым способом нищих студентов, путешествующих на халяву по Европе, автостопщиков. Габриэль вытянул перед собой руку и оттопырил вверх большой палец руки. Как ни странно, ждать пришлось недолго, перед ним остановилась старенькая японская легковушка, за рулем сидела женщина лет шестидесяти, в боевой раскраске и цветастом пончо, небрежно накинутом на сухонькие плечи. Её седые волосы, были подвязаны цветной тесьмой.
       Габи постарался придать своему лицу как можно больше любезности и подошел к машине со стороны пассажирского сиденья.
       -- Здравствуйте, мадам, не можете ли вы помочь мне? Я студент, ехал к родителям на каникулы и вот... Меня ограбили, избили... -- тут Габи указал на свой заплывший глаз и рассеченную щеку, -- Мне очень срочно нужно добраться домой, мой отец при смерти, я боюсь, что не успею в последний раз его увидеть (тут конечно Габи нужно было пустить слезу, но он, как ни старался, не смог выдавить из себя предательскую влагу).
       Старушка охнула и прижала руку к размалеванным губам, её даже не смутило, что возраст "студента" явно не соответствовал взрослому мужику, который сейчас стоял перед ней. Да и, к слову сказать, она была подслеповата и жутко стеснялась носить очки, ей казалось, что они её старят.
       -- Конечно, мальчик мой, запрыгивай, где дом твоих родителей? - и дальше без паузы она продолжила тараторить, и Габи обреченно поник, поняв, что ему попалась одна из тех болтливых старух, которые могли без остановки лопотать часами. - Ох, бедный, бедный мальчик, так неспокойно сейчас стало жить в больших городах... Так неспокойно! Знаешь, у меня на прошлой неделе стянули из сумочки кошелек... -- она как старый заговорщик наклонилась к Габи, и прошептала - Это арабы... ага, ага... точно говорю, они скоро вытеснят всех настоящих французов, куда ни глянь -- везде они: магазины, лавки, парикмахерские, -- всё принадлежит им, да что я говорю? Ужас! Я ездила погостить у своей дочери, она переехала в Париж из нашего милого пригорода Марселя, там так тихо, спокойно. Но она говорит мне - нет, мама, я хочу карьеру, я хочу работать в крупном банке... Ну, вот она и приехала в эту вонючую клоаку!
       При слове "Марсель", Габи встрепенулся - ему не могло так повезти,...он серьезно подумывал убить эту старую кошелку, и на её таратайке добраться до Грааля! -- "Вот так повезло тебе, Габи", -- подумал он и, как заведенный болванчик, покачивал головой в такт старушкиным убаюкивающим речам.
       Только минут через двадцать Габриэль решился перервать её словесный поток:
       -- Мадам, я еду в направлении Марселя... Сен-Жюльен. Не слышали? - старушка на секунду замолкла, соображая.
       -- Да дорогуша, это просто отлично, мы сворачиваем на трассу А 51 и вскоре будем на месте, я выброшу тебя прямо на повороте на дорогу которая ведет к твоему городу, а сама поеду дальше. Кстати... Мой дом называется Гардан. О, как же там замечательно. Ты даже себе не представляешь! - она радостно всплеснула руками в вульгарных перстнях и продолжила щебетать дальше.
       Габи включил автопилот, он не мог больше выносить её болтовни. И если бы не жуткая усталость, которая разламывала его тело, он бы непременно грохнул престарелую болтушку. Так они и продолжали свой путь. Жиньён, как представилась мадам, безостановочно молола языком, рассказывая случайному попутчику про свои розы, которые она посадила в прошлом году, про свою облезлую болонку, без которой не представляла себе жизни и ужасно по ней скучала и беспокоилась о ней, так как оставила шавку на попечение соседки, о её дочери, о всевозможных скучных вещах, которые сопровождают старость. И большую часть её монолога Габриэль проспал с открытыми глазами.
       Его разбудил шелест дождя по капоту машины. Было еще темно. Он прикинул, сколько прошло времени, и тихо присвистнул:
       -- Мадам Жиньён, это сколько же мы успели проехать?
       -- Ох, мой мальчик, эта красавицу, - она любовно погладила руль, - завещал мне мой муж. Она выжимает все 160, мой милый Жак своими руками перебрал её внутренности, он был гениальным автомехаником. Ну, я же тебе говорила? - она вопросительно подняла нелепо намазанную черным карандашом бровь.
       Габриэль поспешно спохватился:
       - Да, да, конечно, вы говорили, я всё прекрасно помню! Скажите, и как скоро мы будем у развилки?
       -- Через пару километров будет заправка, мне нужно пополнить бак. Предлагаю сделать перекур и попить кофейку. Как ты на это смотришь? - Нет, он все-таки убьет её!
       -- Мадам Жиньён, когда же мы остановимся у развилки? - с раздражением повторил Габи, но в последний момент спохватился, и добавил - Я тороплюсь, мадам Жиньён, каждая минута на счету, мой отец... -- тут он сделал театральную паузу и отвернулся к окну, как бы пряча навернувшиеся на глаза слёзы.
       -- Ох, мой мальчик, ну, конечно же! Но поесть все же нужно, ведь так? Тебе еще предстоит пешая прогулка, а это, скажу я вам, никак нельзя делать на голодный желудок! - она не увидела, как Габи сжал кулаки. Еще слово -- и он размажет её сморщенную рожу по подголовнику, он терпел из последних сил. А старая ведьма продолжала - Ты знаешь, я придумала! Ты быстренько зальешь бензин, а я сбегаю в кафе и куплю нам завтрак! Здорово я придумала? - тем более, ей давно нужно было в уборную, но не могла же она так прямо и сказать этому мальчику? - Габи, ты не волнуйся, заправимся, и снова в путь, а там через час мы уже на месте!
       Он облегченно вздохнул, если старая ведьма не обманывала, он все равно будет у развилки раньше, чем предполагал.
       На заправке мадам Жиньён, чуть ли не на ходу бросив руль, выскочила из машины, и мелкими шажками посеменила к двери с нарисованной дамской шляпой справа от входа в магазин.
       -- Вот старая ведьма, не могла так сразу и сказать, что ей в кусты нужно! - прошипел Габи.
       Он неторопливо вылез из машины, аккуратно разминая затекшие мышцы, которые дико болели от непривычных этому телу нагрузок, которые вчера так опрометчиво возложил на него новый хозяин. Размявшись, Габи залил полный бак, а навстречу ему уже семенила божий одуванчик Жиньён, сжимая в охапке два бумажных стаканчика с кофе на пластиковой подставке и бутерброды с ветчиной. При виде еды у Габи забурлило в животе. Он только сейчас понял, что за весь вчерашний день ничего так и не поел. Он заставил себя не наброситься с жадностью на предложенный бутерброд и дождался, когда они, сев в машину, выехали на шоссе. Жиньён, увидев, как он быстро справился с едой, пожалела парня и отдала ему свою порцию.
       Так они, попивая кофе и непринужденно болтая (Габриэль, поев, стал заметно любезнее и спокойней, он даже рассказывал старушке про свою несуществующую семью), добрались, наконец, до места, где им предстояло попрощаться. Жиньён с откровенным сожалением отпустила такого милого попутчика.
       "Вот если бы сказать ей, кто я такой", -- промелькнула мысль в голове Габи. - "Но нет, нет ... Тогда точно придется ее грохнуть, а патроны нужно беречь", -- добавил его внутренний голос.
       Шагнув на мокрый асфальт, Габриэль опять замер в позе спасителя и закрыл глаза... Он представил, чем они, его вечные враги, сейчас заняты...-- Спят... Да, еще спят, - прошептал он в пустоту. И со своей счастливой и страшной улыбкой он легко зашагал по дороге вдоль печальных деревьев, стоящих в туманном бледно-зеленом мареве молодой листвы. Приближался рассвет, который начал проклевываться первыми тусклыми лучами на горизонте.
       Шел моросящий, мерзкий дождь, и Габи моментально промок до нитки. "Только бы не промокли сигареты", -- подумал он и, вытянув из пачки сигарету, убрал её поглубже к сердцу и, прикрыв огонёк от влаги, каким-то чертом лившейся с неба, не переставая, последние дни он двинулся дальше. К цели. К Граалю.
      
       На следующий день Ксавье проснулся в шесть часов утра, когда Дани еще спал. Комната постепенно окрашивалась в тусклые, неверные цвета начинающегося дня - серые, зеленоватые - цвета депрессивной погоды за окном, и ему не нужно было даже вставать, чтобы убедиться: на улице продолжается начавшийся вчера бесконечный дождь. Он протянул руку к столу рядом с кроватью и взял оттуда пачку "Житана". Ксавье уже собирался встать и пойти на кухню, чтобы приготовить кофе. Когда Дани проснется, кофе наверняка потребуется, -- подумал он и в ту же минуту услышал слабый, но веселый голос брата:
       -- Ксавье, так не пойдет! Ты теперь собираешься принять принудительные меры по поводу моего злоупотребления никотином?
       В серых глазах Дани светилась нежность и любовь.
       -- Вот это мило! - улыбнулся Ксавье и, не удержавшись, ласково провел пальцами по его мягким волосам. - Первое приветствие от моего любимого брата! Может, мне обидеться? Ни тебе "доброго утра", ни хотя бы "люблю тебя"... Ты думаешь только о сигаретах, Дани!
       -- А ты как думал? - засмеялся Дани и, перехватив его руку, поднес ее к губам. - Всегда только о сигаретах! Это и будет моим последним желанием в моей последней жизни на этой земле! - Сигарета! Что может быть лучше! Только стихи, наверное... Если бы мне сейчас было до них. Но... поскольку "они встретились", то... "больше в этот день они не читали"... Так, что ли, у Боккаччо?
       Ксавье пожал плечами:
       -- Не помню, Дани. Ты же знаешь - я необразованный. Даже школу толком не удалось закончить. В пятнадцать лет как в последний раз решил убежать в Америку, кажется, тридцатая по счету школа от меня отказалась, как от не поддающегося воспитанию. И вообще... Если ты намекаешь на мое занятие, с позволения сказать, то во-первых, оно осталось где-то там, за кадром, и мне кажется, всё, что было в моей жизни до встречи с тобой, мне только приснилось. Да ведь я и не был никогда профессионалом. Когда демонстранты в очередной раз орали на улицах: "Деланси - к станку!", я не то что у станка, -- в театре работать не мог, не умел, не получалось. Не мое это, понимаешь...
       -- Еще бы не понять... -- Дани приподнялся и прижался головой к его плечу, одновременно доставая из пачки "Житана" в его руке сигарету. - Как раз это я прекрасно понимаю: что значит заниматься нелюбимым делом. Я от этого просто умирать начинаю... -- он осекся и быстро взглянул на брата. - Прости, Ксавье... Идиотская манера - всё время перебивать и болтать не то что надо. Само с языка сорвалось... Ты в школе был хулиганом, это я уже понял, но со мной дело обстояло ничуть не лучше. - Ксавье протянул ему зажигалку.
       -- Спасибо, Ксавье... А на меня учителя постоянно жаловались, что я смотрю на них не так. А когда я прекращал смотреть, они орали, что я оскорбительно не смотрю на них... Слушай, что в моем взгляде не такого?
       -- Что? - переспросил Ксавье. - Да ведь ты и сам знаешь... Мы с тобой совершенно одинаковые, разве ты не привык к этому? Мы - другие, и это первое, из-за чего и меня постоянно склоняли во всех газетах. А кроме того, из тебя, братишка, аристократизм так и прет. Этого, знаешь ли, никогда не любили, ни в какое время. Как будто нас с тобой ни разу не убивали из-за этого...
       Дани, сразу сделавшись серьезным, поднялся с кровати.
       -- Хантер? - спросил он. - Наш наставник во времена кельтов, который убил нас обоих за два дня перед моей коронацией?
       Он подошел к окну и зябко повел плечами.
       -- Холод какой...
       -- Да, Приносящий Дождь, -- сказал Ксавье, подходя к нему и обнимая его. - Если хочешь солнце, верни его, это же в твоих силах.
       Дани не отвечал, глядя, как медленно ползут по холодному оконному стеклу струйки воды.
       -- Странный дом, -- наконец, сказал он задумчиво. - В таких домах, как говорили в моей другой жизни, хорошо только болеть и умирать, но не жить...
       Он опять опомнился и быстро произнес:
       -- Прости, опять я о том же, Ксавье... Как мне в той же школе говорили: "Начинаешь ты всегда великолепно, а вот заканчиваешь так... Что уже почти выведенную отметку "отлично" приходится переправлять, как минимум, балла на два ниже. И так всю жизнь... Дурость, правда?
       -- Мне всё равно... -- Ксавье прикоснулся губами к его волосам, но брат даже не пошевелился, продолжая смотреть на дождь, и сигарета бесполезно дымилась в его пальцах. Похоже, он совершенно забыл о ней. И это тоже была одна из его особенностей. В такие минуты он всегда напоминал Ксавье давно забытого командира боевого линкора времен Первой мировой войны, который стоял вот так же - с зажженной сигаретой, и столбик пепла не падал с нее - настолько спокойны были его руки... А смотрел в это время капитан на то, как идет ко дну его корабль... Теперь уже сам Ксавье вздрогнул: похоже, манера Дани передалась ему, и все мысли заканчиваются одним и тем же... Какой-то бесконечный бег по кругу, который необходимо срочно прервать...
       -- Ладно, -- вздохнул Ксавье. - Надо все-таки приготовить кофе. Раз уж мы привыкли начинать день с него, а все слуги сегодня в отпуске...
       -- Наверное, эту роль ты ни за что не взял бы, если бы Режиссер начал тебе читать такой сценарий о Ледяном Ангеле, -- сказал Дани, как будто слышал все непроизнесенные мысли брата.
       -- Теперь мы вдвоем пишем наш сценарий, -- ответил Ксавье и машинально притронулся к черному засохшему букету роз в вазе, стоявшей рядом с окном на столе, на золотистой длинной - до самого пола -- скатерти.
       -- Гийом... не надо... -- вдруг произнес Дани, проследив за его жестом. Его глаза наполнились ужасом их предыдущей жизни. - Ты никуда не уйдешь без меня, слышишь? Я больше не повторю прошлой ошибки... Я не знаю, что ты задумал, только знай - больше я не отпущу тебя одного, туда, где ждут они, и тебе не удастся опередить меня. Я не могу больше жить без тебя в этой бесконечной агонии. Пожалей меня хоть немного, брат... Теперь мы всегда должны быть вместе, слышишь?
       Он протянул руку к вазе, но так и не донес ее до цветов. Рядом с вазой темнел небольшой предмет.
       -- Смотри, Гийом... Что это? - Он поднял вверх черный изящный кинжал с рукоятью в виде цветка черной розы на длинном стебле. - Это для меня... Называется - "шип". Тебе не нравится? Но раз уж моя "беретта" осталась у тебя... Жаль, здесь нет шпаги или хотя бы самурайского меча: ими я владею гораздо лучше. - В его глазах появился азартный блеск. - Ты помнишь, я неплохой фехтовальщик, ведь ты сам был моим учителем, и я не забыл твои уроки. К тому же - теперь я твой телохранитель на данный момент. Меня же никто не освобождал от этой должности?
       -- Я сам тебя освободил, -- коротко ответил Гийом, внезапно помрачнев. - Больше никто не будет нам указывать, какие роли играть в этой жизни. Мы друг для друга - братья, и это всё, что я знаю. Больше ничего знать не хочу. Я никуда не уйду без тебя, Дани, обещаю тебе...
       Они стояли перед окном, залитым дождем, и видели они только друг друга. Для них больше не существовало этого мира, плачущего бесконечными слезами.
      
       За окном качнулась ветка дерева, разорвав плотную пелену дождя, ударилась о стекло, а вслед за веткой, неизвестно откуда взявшийся, черный, как смоль, черный ворон. Птица села на карниз, забила длинными грязными крыльями.
       -- Что это? - больше изумленно, чем встревоженно, спросил Дани. - Откуда здесь может быть такая невероятно большая птица? Или это опять по верованиям древних кельтов Морриган пришла в обличье птицы?
       -- Всё, хватит, уйдем, -- решительно произнес Ксавье и, обняв брата за плечи, бережно, но настойчиво увел его за собой в кухню, стараясь, чтобы Дани не видел эту отвратительную птицу, тем более, что Ксавье-Ивейну она тоже была знакома, и у него на этот раз не было сил, чтобы сказать "нет".
       Он поставил перед Дани чашку кофе.
       -- Какая марка? - спросил Дани и тут же взял еще одну сигарету. - Извини, я привык курить вместе с кофе. Прямо фильм получается. "Кофе и сигареты"! - он засмеялся. - Только он не в твоем духе.
       -- Ну да, с претензией на глубокомысленность, -- согласился Ксавье. - Только чушь всё это, такая же, как и мои гангстерские киноленты... А что касается марки, то здесь везде есть только "Нескафе".
       -- Гадость какая! - поморщился Дани. - Но если нет ничего другого, лучше что-то, чем совсем ничего.
       -- А что господина графа теперь не устраивает? - иронично поинтересовался Ксавье, в один миг преобразившийся в того блестящего аристократа времен "Черного Сентября", каким он когда-то был. Его глаза весело искрились, снова заставляя вспомнить о солнечном луче, преломившемся через ледяную воду. "Адриатика Любви, -- вспомнил Дани, -- Только теперь я тебя никому не отдам, моя Звезда, так долго освещавшая лишь пустую комнату, пока ей не стало холодно и безнадежно самой. Ледяной Ангел, замерзший от своего же холода".
       -- Так что тебя не устраивает? - еще раз спросил Ксавье, заметив, что Дани смотрит на него, ничего не слыша.
       -- Что? - Дани вздрогнул, как будто его внезапно разбудили. - А, ты про кофе... -- теперь он выглядел рассеянным. - Я вспомнил, что самым отвратительным кофе был "Нескафе" тимашевский...
       -- Что? - теперь уже изумился Ксавье. - Что значит - "тимашевский"? Это - испанский...
       -- Не слушай меня, Ксавье, -- Дани все-таки взял себя в руки. - Просто чушь, глупость, опять не то вспомнил... Лучше расскажи мне, что ты задумал? Ты ведь обещал не оставлять меня одного.
       Ксавье кивнул. Он лихорадочно соображал, что надо сделать для того чтобы оставить Дани дома: в своем теперешнем состоянии он не сможет выдержать бой, тем более с одним "шипом", если у противников скорее всего будут пистолеты, если не что-нибудь потяжелее. Надо было как-то подготовить брата и постараться убедить его не покидать комнату, а ведь он мог сделать это и уже успел подтвердить Ксавье его догадку, когда он в последний момент столкнулся с ним в дверях дома Тони. Если Дани будет волноваться об исчезнувшем брате, даже если ему это только кажется, то непременно нафантазирует себе тысячу опасностей и непременно уйдет в никуда, а засохший букет черных роз лишний раз напомнит ему о том, что они не должны были разлучаться в прошлой жизни.
       -- Хорошо, Дани, - ласково произнес он. -- Эта мысль пришла мне в голову, когда я возвращался из Швейцарии. Ты ведь слышал, что перед отъездом я встречался с лейтенантом Арманьяком, и он подтвердил мне то, что тебе, как там у вас говорили - озвучил (идиотское слово!) Тони. То есть дон Антонио... Я говорю об ублюдке, который преследовал нас с тобой все жизни. Ты прекрасно знаешь, что он не оставит нас в покое, он найдет нас и здесь. Мы можем ждать его, но он придет всё равно. Пока Арманьяк держит его, но долго ли - когда я разговаривал с ним, то он и сам этого не знал. Сейчас я должен проверить, где он может скрываться. Арманьяк объяснил, как можно найти его - по граффити на стенах в отдаленном арабском районе... Улица Пикассо... Это название тебе ни о чем не говорит?
       -- Нет, -- немного настороженно сказал Дани. В его глазах снова мелькнуло нечто похожее на страх.
       Не поверил! Ксавье, ты плохо умеешь врать. Неужели сейчас ничего не получится, и он вцепится в тебя, как в Черном Сентябре? Ему нельзя идти с Ксавье! Ксавье рассчитывал самостоятельно разделаться с врагами, не подвергая опасности жизнь Дани, он хотел сделать это сегодня же, в последний день, когда, как он знал, Арманьяк сможет продержать у себя Габриэля.
       -- Я сейчас отойду ненадолго, малыш, -- Ксавье старался говорить если не правду, то хотя бы часть -- тогда, быть может, он и поверит. - Мне нужно уточнить место нашей сегодняшней встречи с Габриэлем и его командой. Мне необходимо встретиться с Арманьяком на этой самой улице Пикассо. Если я возьму такси, то поездка туда и обратно не займет больше часа... Но, видишь ли, Дани, нам необходимо как следует подготовиться к вечерней встрече, а у тебя... -- Он едва не сказал "только вчера был приступ болезни", но тут же представил, как мгновенно изменятся глаза Дани, как он первым рванется на эту несчастную неизвестную улицу Пикассо. - Только ты сможешь всё изменить... Я никуда не пойду без тебя, обещаю... Я имею в виду - на опасную встречу, с которой мы можем не вернуться, но не будем же мы вместе ходить к киоску за сигаретами или круассанами. Короче... -- следующую фразу он выпалил, потому что чувствовал, как начинал завираться и всё больше путаться. - Через час я вернусь, можешь заметить время по часам, так что обязательно дождись меня.
       Дани внимательно слушал брата и молчал, как будто к чему-то прислушиваясь. Он машинально затушил в пепельнице сигарету, а потом так же машинально взял следующую и снова закурил. Теперь уже Ксавье смотрел на него, ничего не понимая. Дани слегка улыбнулся и неожиданно спокойно произнес:
       -- Конечно, Ксавье. Я и сам думал о том же. Тебе лучше пойти одному и чем скорее, тем лучше... -- Он выглядел почти счастливым и даже опустил глаза, чтобы Ксавье не заметил в них необычно оживленный блеск.
       Ожидавший долгого спора и упреков Ксавье понимал, что происходит нечто странное, но что - это было для него сейчас недоступно.
       -- Дани... -- начал он и хотел было произнести: "Да что же ты такое там слышишь?", но как выглядела бы эта фраза после того как он сам рассчитывал оставить брата дома? Это было бы самой настоящей дикостью.
       Дани посмотрел на Ксавье ясными глазами ("Они еще никогда не были настолько чистыми, впервые не замутненными болью", -- подумал Ксавье).
       -- Иди, брат, -- сказал он. - Мне действительно необходимо немного подготовиться к сегодняшнему вечеру. Не волнуйся, всё будет хорошо, обещаю тебе никуда не сбежать. Я знаю, теперь ты непременно вернешься. А если ты хочешь знать, что я слышу... Слышу, что с тобой ничего не случится. И еще - стихи.
       И если Ксавье мог не услышать предупреждения, которое слышал только Дани, то его стихи всегда звучали в нем, как будто старший брат был настроен на одну волну с младшим. И теперь он тоже слышал совсем короткое стихотворение:
      
       Благословим безумие во имя
       Того, что с нами происходит ныне,
       Весенний дождь, и ночь, и Темноту,
       И лилий аромат, и крыльев чистоту,
       И невозможность ослепляет вспышкой,
       В которой мы сгорим, и будет слышно,
       Как сотней звезд проговорила Тьма:
       "Безумие достойнее ума..."
      
       Габриэль почти подобрался к убежищу Грааля, так старательно спрятанному заботливым хозяином в чаще леса, когда его чуть не сбило такси, летящее на безумной скорости по направлению к особняку. Габи запаниковал, он не успел, они сейчас уедут, за каким чертом стоило переться в такую даль, если он сейчас их упустит? Гигантскими скачками он кинулся в погоню за уезжающим такси, Габи бежал со всех ног, захлебываясь собственной слюной. Он не мог допустить такого промаха, -- "Догнать, убить водителя, вырвать глотку этим ублюдкам, растоптать сжечь, истребить, убить, убить, догнать" -- эти мысли бились в голове у преследователя как разряды тока, о котором он уже давно мог бы написать целую диссертацию.
       Он знал безотказный способ ставить людей на колени. Его научил один из латиноамериканцев, постоянно присутствующий на собраниях в Париже, некий полный тезка знаменитого наркобарона - Эстебан Родригес. А уж Эстебан как никто другой знал способы ломать людей в подземных тюрьмах южноамериканских управлений по информации. Из них еще никто не выходил - но... "На войне как на войне"! По мнению Габи, эти латиносы прекрасно поняли суть войны, о которой он так часто говорил им. И теперь у него в запасе был один из таких латиноамериканских приемчиков... "Вернее, приемничков!" -- мелькнула у него торжествующая мысль. Эстебан, умевший развязывать языки даже агентам янки, этим чертовым американцам, извечным врагам мирового коммунизма, успел накатать солидную диссертацию на тему, которую Габи переформулировал на свой манер: "Как может повлиять электризация дерьма на развязывание языков вражеских спецагентов". Причем чуть ли не каждый параграф статьи завершался очень интересными рисунками с подписями: фиг.1, фиг.2 - и так далее - вплоть до фиг. 800, а это о чем-то да говорило - потому что рисунки не повторялись, а изображенные на них люди, хотя и выглядели как живые, и даже их прически были безукоризненны, но на самом деле камера безжалостно запечатлела огоньки в их глазах, отраженные от навсегда застывшей в них фотовспышки.
       Когда Эстебан, даже внешне похожий на убитого Родригеса - такой же лощеный, с длинными шикарными волосами, в которых пробивалась ранняя седина, рассказывал о действии замечательного аппарата, у всех членов секты, боровшихся против сегенангов, показывал фотографии трупов с аккуратными обожженными пятнами - у кого где (Габи вспомнил - у кого и где и, не удержавшись, захихикал), то даже здоровенный Винни Дель Торо зеленел от ужаса, и Габи думал: вот еще немного, и у него отвиснут и затрясутся щеки, и он вот-вот обделается - это точно! - как какой-нибудь маленький паршивец, которого хочет наказать строгий папочка, а потом заверещит "Не надо, я больше не буду!"
       Вот только это "не буду" никогда не прокатывало, и ни один из заключенных никогда не выходил из застенков латиносов, а теперь - будет сюрприз этим чертовым сегенангам! - он запросто материализует его из воздуха - как огонь для сигареты, да и... Внезапная мысль поразила его... Ну да, ну да! Ангел со стальными крыльями должен быть способен на многое - не только материализовать пыточные аппараты Эстебана, но и самого Эстебана или, к примеру, Винни, если понадобится... И тогда сегенанги будут ползать перед ним на коленях, в точности как паршивые янки, из которых никто не покинул подвалы колумбийского министерства по информации: их находили гораздо позже, в каких-нибудь реках, уже давно мертвых или предварительно сошедших с ума, да только кто об этом знал!
       Ты так же, как они, сойдешь с ума, Огненный Грааль, -- мысленно пообещал себе Габи, ты вспомнишь заодно и свою прошлую жизнь с ее моментами, оставившими в твоей памяти такой неизгладимый след - каждое событие, начиная от удара негра-слуги твоей фиктивной жены Дюбарри до вакханок революции, которые оторвали голову твоему брату и позаботились о том, чтобы ты попал под нож гильотины. Вот только с одной крохотной разницей - раньше Стальной Ангел осуществлял свое влияние через людей, а теперь каждый шаг контролирует лично! Только бы успеть! Только бы успеть! Только бы такси не увезло их обоих! Неужели они что-то почувствовали? Этого не может быть, не должно быть, это было бы слишком несправедливо - ведь Стальной Ангел проделал такой невероятно длинный путь к ним, сокрушив столько преград! Они не могут уйти перед финальным сражением!
       Такси съехало на подъездную дорожку, зашуршав по гравию перед домом и, посигналив, замерло неподалеку от двери. Габриэль едва успел замедлить бег и спрятаться за уродливо ощерившимся кустарником. Он тяжело дышал, пытаясь успокоить дыхание.
       С того места, где спрятался Габи, открывался великолепный вид на особняк - не просто вид, а мечта шпиона! Вот только жутко хотелось закурить, но он боялся, что тогда его непременно заметят братья. Поэтому Габи оставалось только скрежетать зубами в отвратительном осознании собственного бессилия. "Так как ты поступишь, воитель? Что предпримешь ты, если они сейчас удерут перед твоим носом?" -- с откровенной издевкой пропищал в голове тонкий голос. Габи отчаянно начал озираться по сторонам, ища того, кто нашептывал ему оскорбления. Как и следовало ожидать, за его спиной никого не оказалось, и он впервые чуть не заплакал от досады. Слёзы, которые раньше предательски не желали появляться, теперь готовы были хлынуть ручьем. Неужели с ним происходит та же история, что и с Огненным Граалем, свет которого он всегда останавливал исключительно с помощью помешательства? Неужели теперь сам Стальной Ангел сходит с ума?
       Пока Габи безуспешно искал виновника своего внезапного безумия, на крыльцо вышел Ксавье.
       Луч солнца, внезапно вырвавшийся, как тонкое лезвие шпаги, с затянутого тучами небосклона, озарил огромные, черные до синевы крылья за спиной Ледяного Ангела. Он внимательно посмотрел по сторонам ("Ни дать - ни взять - тот самый Ледяной... Только не Ангел, а киллер! - хихикнул про себя Габи, вспомнив сцену из фильма, когда холодный герой Ксавье подбирал себе подходящую машину для предстоящего заказного убийства. - Вор! Обычный сраный угонщик! Таких надо и вправду лечить поджариванием на аппарате Пабло, мало ему досталось в клинике, очень мало!" - подумал Габи, внезапно успокоившись: он понял, что если даже он захватит одного из своих врагов, то и второй никуда не денется, обязательно притащится следом, а, значит, надо собраться, успокоиться и подготовиться к предстоящей операции).
       Ксавье спустился к машине. Он выглядел слегка растерянным и, казалось, совершенно не хотел покидать дом. Ледяной Ангел стоял на дорожке из гравия и почему-то не торопился к машине, которую сам же срочно вызвал. Он закурил и медленно обернулся на окно. Он всегда просил брата держаться подальше от окон ("На деревьях иногда стволы растут", -- не раз предупреждал он Дани, но сейчас больше всего на свете хотел снова увидеть его. Пусть он посмотрит в окно! Пусть я еще раз подумаю, что с ним не может произойти ничего плохого в этом тихом местечке...) Луч солнца заиграл на его темных волосах сияющим ореолом. Дани видит его - понял Ксавье. Его прозрачные изумрудные глаза светились нежностью и теплом. Брат смотрел на него. Они могли разговаривать только взглядами, но этого вполне хватало, и этот молчаливый диалог мог продолжаться бесконечно. Он был понятен без слов на любом языке, потому что переводился так просто и легко, так удивительно, что эти слова можно было слушать целую вечность. Слова, которые никогда не надоедают - "люблю тебя"...
       Ксавье с тоской в сердце покидал брата, смутное и страшное предчувствие беды терзало его с самого рассвета. Сердце лихорадочно билось. Ксавье поднес ладонь к груди. Боль никак не унималась. Он заставил себя улыбнуться, мысленно повторяя: "С ним ничего не может случиться, я оставляю его в безопасности, опасность я уже давно решил оставить для себя". Ксавье прикоснулся чуть дрожащими пальцами к губам и отправил Дани поцелуй любви.
       Сердце бешено колотилось. Теперь он как никогда понимал Дани, которого оставил одного у окна в прошлой жизни, сам отправившись на последнее свидание с обезумевшими от жажды крови революционными гражданками. Вот только теперь всё происходило с точностью до наоборот. Теперь Дани оставался, а его брат безумно боялся, как бы это расставание не означало для них последнюю встречу...
       "Раз уж решился на что-то, делай, Ксавье, не жди! - скомандовал внутренний голос, ледяной, как и его давнишний герой, не привыкший никогда и ни в чем сомневаться. - Или ты решил отказаться от образа своего Ангела?" Ксавье резко развернулся на каблуках и в который раз внимательно осмотрел окрестности. Его взгляд тщательно фиксировал кадр за кадром, демонстрирующим панораму этого тихого и печального весеннего утра.
       Так и не заметив ничего подозрительного, он сел в такси и наклонился к водителю-негру, азартно слушавшему рэповскую скороговорку по радио. Теперь понятно, почему таким галопом вырулила его машина к дому: под такую музыку немудрено за пару часов совершить гонку по маршруту "ралли Париж-Дакар".
       -- Месье, -- произнес Ксавье, -- мне нужно как можно быстрее попасть в парижский пригород... Улица Пикассо.. Слышали? Там у меня назначена очень срочная важная встреча, а потом нужно так же быстро вернуться обратно. Сколько у вас займет весь путь?
       -- Никогда о такой улице не слышал, -- сверкнул обаятельной улыбкой таксист. - Но это - дело поправимое. Одну минутку, месье... -- Он взял с соседнего сиденья неизменный атлас Парижа, без которого себя не мыслит ни один здравомыслящий парижанин: они всю жизнь живут в этом городе, но ни одной улицы вне своего микрорайона не знают, а многие не могут указать правильный путь, даже находясь в двух метрах от пункта, который ищет какой-нибудь заблудившийся бедолага. Но жители Парижа неизменно обаятельны: они даже грабят с любезными улыбками на лицах, и оставить в беде такого несчастного не могут; в подобных случаях им всегда помогает неизменный атлас, у большинства уже солидный, распухший от возраста и потрепанный от времени и частого употребления.
       -- Так... Так... -- вслух бормотал водитель, листая атлас. - Нет, не знаю... Сейчас поищем по алфавиту... -- Он заглянул в конец книги с таким видом, как будто его смертельно оскорбили, намекнув на плохое знание города, и теперь он рассчитывал, что улицы Пикассо не окажется в справочнике. И все-таки она нашлась! Нашлась! Водитель даже огорченно прищелкнул языком. - Ну надо же! - воскликнул он. - А ведь и правда - есть! Вот она. Только какая же она маленькая... И как далеко! Совершенно неудивительно, что об этой улице никто не слышал, кроме арабов, которые проживают прямо на ней!
       Он взялся за руль, и машина с пробуксовкой выехала на асфальт. Таксист размышлял еще несколько минут, а потом сказал, причмокивая губами:
       -- Добираться будем часа полтора, месье, вы ведь знаете, какие страшные пробки в Париже. Это вам не автобан! Ну ничего, сделаем всё, что возможно, постараемся сделать всё побыстрее. Я и сам терпеть не могу долго ждать - "Ждать и догонять - хуже нет!" -- И он врубил на полную мощность свой рэп, как будто задавая таким образом нужную скорость.
       Это было совершенно невыносимо. Ксавье чувствовал себя теперь уже вечно бегущими своими бывшими героями, которые всю жизнь не могли остановиться и всегда неслись неизвестно куда бешеным галопом. И завершалась их жизнь обычно точно так же - на лету, на бегу, они просто падали подбитыми птицами и сразу умирали оттого что сердце не выдерживало невозможного для обычного человека темпа, который всегда требовал от них Ледяной Ангел. "А кстати, Ксавье, никто не понимал твоих бешеных героев, -- мрачно сыронизировал внутренний голос. - От них даже женщины уходили после того как они требовали рожать детей в рекордно короткие сроки! Ты никогда не понимал людей, Ледяной Ангел. Как говорят в твоей нежно любимой России, "таких, как ты, приятель, даже бабы не ждут!"
       Ксавье снова с тоской обернулся на дом, чувство безумной тревоги за брата не покидало его. Он снова проговорил про себя несколько раз, внушая своему сердцу, не желающему внимать никаким доводам: "Ты делаешь это во имя спасенья Дани. Ты не делаешь ничего, что могло бы повредить ему".
       Ксавье судорожно вздохнул и, ударив кулаком себя по колену, откинулся на сиденье и закурил, не спрашивая разрешения у водителя, который только покосился в его сторону, но ничего не сказал. Солнце, выглянувшее не минуту, снова скрылось за тучами, и всё кругом заволокла серая пелена дождя. Ксавье снова слышал голос Дани и его стихи, обращенные к нему:
      
       Какая странная весна...
       И дождь холодный в Воскресенье
       Сомнением во всепрощеньи
       Лишает радости и сна.
       Какая странная тоска...
       Не веришь в нимбы в темном храме,
       Взметается, как крылья, пламя,
       И боль трепещет у виска.
       Здесь Ангелов сегодня нет,
       И, верно, никогда не будет,
       И только дождь огонь остудит,
       И только дождь мне даст ответ,
       Как уходить... Уходит Ангел,
       И долгим шелестом дождя
       Он может рисовать себя
       И тех, кого он здесь оставил,
       И тех, кто ждет за гранью, там,
       Где воплощаться лишь мечтам,
       Где нас судить никто не вправе...
      
       Габриэль, как и Ксавье, не мог оторвать взгляд от окна. Он дождался, когда Дани наконец отошел вглубь комнаты, и короткими перебежками, как профессиональный солдат французского спецназа, подбежал к особняку. Вот уже шершавая, пропитанная дождем стена приятно холодит щеку. Он добрался до входа, который обычно предназначался для прислуги и, бесшумно приоткрыв дверь, проскользнул внутрь кухни.
       Дани стоял в гостиной, перебирая старый фотоальбом, где на фотографиях было запечатлено всё обширное семейство Арманьяка. Почти всех уже не было в живых. У детей за спиной переливались темные прозрачные крылья, которые на первый взгляд могли бы показаться обычным глянцем на снимках. Их крылья были точной копией крыльев лейтенанта полиции. Дани погладил пожелтевшие от времени фотографии, и легкая улыбка скользнула по его губам. "Как странно, -- подумал он. -- Никто из них не был внешне похож на отца, среди детей Арманьяка были даже дети с ярко выраженной азиатской кровью. Интересно, почему?"
       Тихий скрип паркета заставил его бросить короткий взгляд за спину. Темная тень мелькнула крадущейся кошкой по стенам. О Боги! Нет, только не это! Да, он знал, что Габриэль появится, единственное, чего он не ожидал - что это произойдет так быстро, буквально через десять минут после отъезда Ксавье. Где же оружие, хоть этот "шип"! Где он? -- Дани затравленно оглянулся по сторонам, тщетно пытаясь найти хоть какой-то способ срочно защититься. Он был слишком слаб, чтобы развернуть Крылья. Через мгновение в комнате появился Габриэль в страшном обличье Стального Ангела. Его руки были заложены за спину, лицо непроницаемо и сурово, как у председателя трибунала. Когда через минуту он медленно выставил руки вперед, Дани с ужасом увидел, что в одной он зажал найденную на лестнице, давно забытую и изрядно проржавевшую отвертку, а в другой сверкали ножницы, добытые Габи на кухне.
       Стальной Ангел широко улыбнулся, глядя в глаза Дани:
       -- Что, мой мальчик, страшно? Ничего, скоро ты перестанешь бояться! Больше ты не будешь тревожиться ни за себя, ни за своего брата! Сейчас я успокою тебя, а потом ты скажешь, когда вернется твой долбаный братец!
       Крепко сжимая в руках свое оружие, он медленно двинулся к обессиленному врагу, за спиной которого тускло мерцали красно-золотые огненные крылья.
       Дани оцепенел, глядя, как приближается к нему чудовище со стальными крыльями. "Шипа" нигде не было. Кажется, он забыл его где-то, когда разговаривал с Ксавье. Он всегда забывал обо всём, видя брата, и теперь эта его забывчивость и рассеянность сыграли с ним злую шутку. Он попытался обойти Габриэля и проскользнуть к двери, ведущей в кухню и на черный ход. Габриэль сделал шаг в сторону и с усмешкой преградил ему путь. Ножницы серебром блеснули в его руках, прочертив в воздухе сияющую дугу. Дани бросился вперед и задел альбом с фотографиями, которые заскользили по паркету, мгновенно усеяв всю комнату. Если бы не эти фотографии, Габриэль перехватил бы его на половине дороге, успев всадить ножницы ему между лопаток, но его ноги заскользили на глянцевой бумаге. Габи упал и с криком растянулся на полу во весь рост. Лезвия ножниц воткнулись в одну из фотографий с изображением Арманьяка и застряли в паркете. При падении Стальной Ангел с размаху ударился о пол, и из его губ кровь брызнула во все стороны. Пачка сигарет вылетела из кармана и проехалась по диагонали через комнату. Габриэль стремительно подобрался, встал на колени и зарычал. Кровь заливала его подбородок, а губы кривились в торжествующей жуткой усмешке.
       -- Тебе сейчас не поможет твой брат! - выкрикнул Габи, поднимаясь на ноги и выдергивая ножницы из пола. Он с невероятным огорчением увидел, что их острые концы обломились, и гневно отшвырнул в сторону оружие, ставшее совершенно бесполезным.
       -- Стой, паршивец! - снова закричал он. - Ты сначала мне скажешь, где и когда мне ждать твоего брата и, как мне кажется, разговор у нас предстоит долгий! - И он снова рванулся к двери.
       Дани снова попытался прорваться к двери. В его глазах плыли темные круги, и он почти не видел происходящего. Он неловко оступился и упал на бок, и Габи в то же мгновение, как хищник, прыгнул на него.
       -- Вот и хорошо, -- прошипел он. - Теперь для тебя же будет лучше, если ты будешь лежать смирно и не двигаться.
       Габриэль смотрел на Дани широко открытыми, неподвижными, страшными и сумасшедшими глазами.
       -- Не двигайся, -- приказал он. - Тогда, может быть, сейчас я не сделаю тебе слишком больно. Я прошел такой долгий путь к тебе, так не разочаровывай меня, пойми, что мне надо решить свои, очень важные проблемы, связанные с тобой и твоим братом.
       Он наклонился над Огненным Граалем, и Дани почувствовал жаркий и зловонный запах пота, исходящий от него. Лицо Габриэля горело праведным гневом и осуждением, превратившись вдруг в лик, только это был лик окончательного сумасшествия. С тихим стоном Дани попытался вырваться, и Габриэль немедленно бросился на него, на этот раз вскинув над его головой отвертку. Дани откатился в сторону одновременно с тем, как отвертка резко опустилась вниз. Ржавое лезвие пробило его предплечье и воткнулось в пол. Боль обожгла как огнем. Дани из последних сил попытался приподняться, слыша, как трещит и рвется на нем в клочья футболка.
       -- Э, нет, дорогой, так не пойдет! - закричал Габриэль, хватая его за ногу. - Этот номер у тебя больше не пройдет! - Он остервенело рвал из паркета отвертку. Через мгновение он выдернул ее из пола и воткнул ее в ногу Дани.
       Боль была такой безумной, что Дани почувствовал, как на миг прояснились затуманенные болью мозги, и он изо всех сил ударил Габриэля в нос раненной ногой. Удар пришелся точно в переносицу. Дани ясно слышал тихий хруст: кажется, он сломал нос Стальному убийце. Тот захрипел, схватился за лицо и опять упал но пол, но тут же поднялся. Его лицо стало уже сплошной жуткой кровавой маской. Он улыбался, и это было страшнее всего.
       -- Всё отлично, мой мальчик, -- сказал он. - Меткое попадание!
       С этими словами он прыгнул на Дани, как рысь.
       Дани опять отпрянул назад, и отвертка Габриэля с металлическим звоном покатилась по полу. Габи отступил на шаг назад. Он как будто танцевал, забавляясь со своей жертвой, прекрасно понимая, что она никуда от него не денется. Он играл с Дани, как кошка с мышью, и так же - играючи - набросился на него и застыл, снова глядя в глаза. С минуту они неподвижно смотрели друг на друга, а потом Дани судорожно вытянул назад руку и задел ножку стула. Больше инстинктивно, чем осознанно, он схватил стул и швырнул его в грудь Габи. Тот увернулся и схватил его за жалкие остатки футболки.
       -- Однако, -- задыхаясь, сказал он. - Как же мы непослушны! Не заставляй папочку мучиться с тобой!
       Дани рванулся к двери и толкнул ее. Габи ударил его в спину, пытаясь вцепиться ногтями в его шею, чтобы развернуть к себе. Из его ноздрей летели кровавые брызги. Но, кажется, его жертва на самом деле обессилела.
       Дани лежал на полу, повернувшись к нему лицом, и, белый, как бумага, смотрел на него остановившимися глазами. Габриэль приближался к поверженному Граалю шаг за шагом. В эту минуту он был воплощенным правосудием -- прокурором и судьей в одном лице. С каждым движением он неумолимо приближался к распростертому на полу Дани. Подойдя к нему вплотную, Габи наклонился и уцепился закованной в сталь рукой, схватил рваный ворот футболки.
       -- Эй ты, сученок! -- обиженно прокричал Габи -- Мы так не договаривались! Я хочу, чтобы ты почувствовал каждую секунду боли, выродок! -- Он низко наклонился к безжизненному телу Грааля, к его лицу, и шумно повел носом.
       -- Слабак, -- удовлетворенно повторил он. -- Но, возможно, так и лучше, по крайней мере, ты не будешь мне сопротивляться, когда я вскипячу твои мозги на волшебной устройстве, которое даже из мертвого высосет всю необходимую мне информацию!
       Габи стремительно пересек комнату. Он уже знал, что на втором этаже есть идеальное для его нужд помещение -- почти пустая комната, где, кроме старого обшарпанного кресла, ничего не было (Откуда только он мог знать? -- Габи не отдавал себе в этом отчета).
       Пока он волок свою жертву к камере смерти, как он окрестил место, где будет пытать Дани, противный писклявый голосок в его голове не переставал вещать: "Убей, убей, высоси из него всю его сраную жизнь. Растопчи, уничтожь. Ты же знаешь свое предназначенье, Габи?!?! Ты должен развеять Грааль, стереть его с лица земли. Убей. Убей".
       Габи уже не замечал его, он слепо повиновался неизвестно откуда взявшемуся голосу в его больной голове. Он верил ему. Его правда жила в нем, он знал, что поступает как настоящий победитель. Сейчас перед ним стояла цель -- уничтожить Грааль и Ледяного Ангела, те две мозоли, которые так мешали ему жить последние века. И сейчас он был полон решимости рассечь тонкую кожу, прикрывающую наболевший гнойный пузырь, чтобы помочь проклятой жидкости вытечь, наконец, наружу.
       Сейчас, находясь в теле глубоко больного существа, он еще не понимал до конца, что с ним происходит. Не осознавал, что его сознаньем управляют куда более могущественные существа, чем сам Стальной Ангел. Во вселенной началась самая важная шахматная партия со времен создания мира. И кто заполучит самую важную фигуру в этой партии, никто из Богов не знал. А Габриэль, Стальной Ангел, был в этой партии всего лишь пешкой, хотя и королевской. И Боги умело управляли своей ключевой фигурой.
       Габи, тяжело переставляя ноги, поднимался ступень за ступенью к цели. И вот, наконец, он у цели. Стальной Ангел знает, что и как нужно делать! Намертво привязав Грааль (иначе он про себя уже не называл Дани) к стулу импровизированными веревками из разорванных гардин, он впервые за несколько дней вздохнул с облегчением. Он подошел к сегенангу, который до сих пор был без сознания - "Но был жив, он чувствовал -- был жив!", Габи ухватил плененный Грааль за подбородок правой рукой и с силой потряс его голову, безвольно поддававшуюся его движениям.
       -- Приходи в себя, деточка, -- Габи расхохотался, -- А иначе папочка тебе сделает больно! Эй, выродок! Я хочу, чтобы ты рассказал мне очень важную вещь! Ну-ка быстренько, приходим в себя! -- закованная в сталь рука наотмашь ударила по щеке Даниэля, оставляя багровую полосу.
       Дани начал приходить в себя.
       Разбитыми в кровь губами он прошептал в беспамятстве:
       -- Брат, как же больно, брат... Ивейн, помоги мне, ты же обещал....Ивейн, брат... --
       Он медленно открыл глаза и вместо любимого брата увидел окровавленное лицо Стального убийцы, который пристально смотрел на него широко открытыми, обвиняющими во всех грехах глазами.
       -- Что тебе нужно, Ангел? - закричал Дани. -- Что тебе от нас нужно? Ты можешь, наконец, сказать, что мы сделали тебе, Стальной Ангел? Мы же всегда хотели просто жить! Жить и любить, Габриэль! Ты не знаешь, что такое любить и знать, что за твоей спиной всегда стоит тот, кто поможет, поймет и никогда не осудит! - Дани даже не замечал, что по его разбитой щеке текли слезы. Его грудь сотрясалась в бессильных рыданиях.
       -- За спиной, говоришь? - выкрикнул в ответ Габриэль. -- А где сейчас тот, кто защищает тебя, Грааль? Где тот, кто поклялся хранить тебя? Где твой брат, я тебя спрашиваю? -- он схватил в горсть мягкие светлые волосы и резко дернул вниз.
       Даниэль рассмеялся в лицо Габи и прошептал разбитыми губами:
       -- Он едет ко мне, Габриэль, и он убьет тебя! -- Дани улыбался беспечной улыбкой, как будто не ощущая уже той ноющей боли, которую вызвали слова Габриэля. Несмотря ни на что он по-прежнему верил, что никто не сможет помешать им с братом быть вместе. Он верил брату, когда тот говорил ему слова любви, слова, которые навек отпечатались у него там, где билось такое смертельно уставшее сердце.
       Габриэль озверел, когда увидел, что сегенанг улыбается. Несмотря ни на что он улыбался.
       -- Ну ладно, щенок, попробуем поиграть по моим правилам! -- Габи отвел правую руку в сторону и зажмурился. Его губы настойчиво шептали:
       -- Эстебан, Винни! Быстро ко мне!
       Через минуту Габриэль улыбнулся и ударил Дани в переносицу. Голова пленника безвольно откинулась назад, и Дани в который раз упал в пустоту.
      
       То, что эта комната превратится для него в комнату смерти, Дани не сомневался ни минуты, и знал об этом с первой минуты, когда очнулся здесь, хотя и подозревал, что находится в том же самом доме, куда привез его Ксавье. Возможно, это был подвал. Где-то далеко в темном коридоре раздавалось мерное плюханье капель воды.
       Дани огляделся, он был все там же, в мрачной комнате, которую едва освещала тусклая лампочка под потолком, делая лица всех присутствующих призрачными, бледно-зеленоватыми. Правда, из присутствующих, Дани был знаком только с Габриэлем и Винни. Третий был человеком, и на этом подобии революционного трибунала был совершенно незнаком -- холеный латиноамериканец с длинными, аккуратно зачесанными назад черными с проседью волосами.
    Габриэль восседал в центре небольшого деревянного стола, видимо, перетащенного им специально для этого случая из комнаты. Рядом со столом стоял какой-то непонятный предмет небольшого размера, который Дани почему-то для себя ассоциировал с детектором лжи, неизвестно для какой цели тщательно замотанным в ткань подобно тому как скульпторы заворачивают еще не завершенные работы. И еще этот предмет почему-то вызывал очень тревожащие неприятные эмоции, которые трудно было объяснить исключительно расшатанными нервами.
       Винни выволок Дани на середину комнаты и швырнул на стул, стоящий перед столом трибунала, так, что тот едва не упал вместе со стулом. На столе Дани заметил наручники. "А вот это уже совершенно лишнее", -- подумал он.
       С первого взгляда он оценил обстановку как не предвещающую абсолютно ничего хорошего. От таких революционных троиц ты можешь вырваться только в том случае, если будешь уверен в том, что все они мертвы. А это означало для раненого Ангела только одно: если он хочет выбраться на свободу, то должен быть готов убить их всех без колебаний. А уже из этого положения следовало, что если Дани выберется, то лишь при условии полной убежденности трибунала, что он достаточно слаб, и тогда на него не наденут наручники. Впрочем, вид жертвы и в самом деле был предельно жалким: страшно похудевший за последнее время, бледный, в рваной окровавленной футболке, он казался сломленным и безопасным. Даже его крыльев не было видно в сумраке комнаты.
       Габриэль смотрел на него и довольно улыбался: кажется, он находился в двух шагах от своего триумфа: в этом сегенанге человек победил Ангела, и теперь осталось только поставить этого человека на колени, а в том, что они втроем, да к тому же с помощью чудесного латиноамериканского аппарата непременно сделают это не долее чем через полчаса, Стальной убийца не сомневался.
       -- Шеф, -- обратился Винни к Габриэлю, одновременно протягивая руку к наручникам. -- Надеть? -- И он покосился в сторону Дани.
       "Если они сделают это, то освобождение мне точно не светит, у меня не останется ни единого шанса", -- подумал Дани, обреченно опустив голову, но, видимо, это движение окончательно покорило Габриэля. Он довольно улыбнулся, как инквизитор на допросе грешника, услышавший чистосердечное раскаяние, спасающее еще одну заблудшую душу в очистительном огне, и высокомерно произнес:
       -- Не стоит, Винни. Ты просто присматривай за ним, чтобы не взбрыкнул вдруг -- мало ли что ему в голову взбредет? Только это вряд ли: не сегодня, так совсем скоро наш полукровка окончательно освободит землю от своего присутствия. Так что... -- Было такое впечатление, будто еще чуть-чуть, -- и он с удовлетворением начнет потирать руки. -- Дайте нам насладиться в последний раз обществом Огненного Грааля: еще совсем немного, и этот мотылек превратится в раритет, миф, вымысел! Так что мы полюбуемся на него, такого, каким он выглядит сейчас. Редкостное зрелище, скажу я вам! Пожалуй, еще ни в одной своей жизни он не смотрелся настолько прискорбно, даже в последней, когда отправлялся на гильотину. Вот что значит -- долгая болезнь для человека. Ведь правда? Больше не имеет смысла говорить об Ангеле?
       Последний вопрос звучал обращением к Дани, Габриэль даже испытующе посмотрел на него, но пленник никак на это не отреагировал.
       Повисла долгая пауза, и Винни Дель Торро, поняв указание, взял наручники и прикрепил их к поясу, а сам исчез из поля зрения Дани, видимо, встав у него за спиной.
       -- Кстати, господин д'Азир или как-вас-там, Приносящий Дождь, -- продолжал Габриэль, запустив руку в карман и доставая оттуда пачку сигарет, -- Не желаете ли? В последний раз? Вам ведь всё равно уже терять нечего и, кроме того, у вас, насколько мне помнится, не рак легких? Не легких! -- Он хмыкнул, не удержавшись, и положил сигареты на край стола. -- Берите!
       Дани протянул было руку к сигаретам, ему действительно страшно хотелось закурить, но он сразу подумал, что закурит только в том единственном случае, если выйдет отсюда. Если выйдет. Месье А-Вдруг-Повезет, -- как обычно, насмешливо, подумал о самом себе Дани. Если он выйдет отсюда, это будет равносильно исцелению от рака. Его пальцы дрожали, и это произвело на Габриэля благотворное впечатление, лишний раз убедив в том, что Стальной Ангел принял абсолютно правильное решение в отношении наручников. Этот сегенанг встанет перед ним на колени и без всяких наручников, надо просто знать болевые точки, и как же это, оказывается, просто!
       -- Нет, -- еле слышно сказал Дани.
       -- Ну, как угодно! - воскликнул Габриэль, но сигареты со стола не убрал. -- Кажется, с каждой минутой вы, сударь мой, становитесь все более покладистым! Ну кто бы мог подумать еще полчаса назад, что такой заядлый курильщик, как вы, и так решительно оставит свою дурную привычку, да еще буквально перед смертью! Вы даже забыли немного устаревшие французские традиции, когда -- еще во времена существования смертных казней, осужденному полагалась сигарета! Но, возможно, таким образом, у вас проявляется аллергия на гильотину?.. Что ж... Тогда попробуем разговаривать с вами, используя немного другие средства.
       Габриэль выразительно посмотрел на латиноса и приказал:
       -- Эстебан, продемонстрируй господину графу чудеса современной науки, а то, как мне кажется, он слишком зациклился на достижениях более чем двухсотлетней давности. Впрочем, наш Огненный Грааль всегда циклился, а это заболевание нужно лечить -- как шизофрению и неврозы.
       Двойник наркобарона поднялся со своего места и с чувством гордости и благоговения откинул покров с детектора лжи. При взгляде на аппарат Дани решил, что, возможно, именно таким образом в Латинской Америке и воспринимается настоящий детектор лжи. На вид машина была чрезвычайно простой: обычная коробка с проводами, лампочками и ручкой. Чем-то похожа на обычный измеритель давления. Но вот рядом с этим, невинным на первый взгляд аппаратом лежал металлический наконечник, до боли напоминающий фаллоимитатор, и в этот момент Дани почувствовал неожиданный приступ тошноты.
       Судьи, внимательно наблюдавшие за его реакцией, довольно усмехнулись.
       -- Правильно, вы всё правильно понимаете, господин Приносящий Дождь. Этот удивительный прибор помогает понять, из какого материала сделан субъект, который попадает в поле нашего исследования. До сих пор все оказывались обычными людьми, что, впрочем, не удивительно. Вот мы и хотим поменять ваши представления об этом мире, а заодно услышать ваши признания, что вы вовсе не являетесь. Как вы там говорили... -- Габриэль покрутил пальцами в воздухе, как будто пытался поймать в нем подходящие слова, а потом, поморщившись, с отвращением, выговорил. -- Сегенангом, Ангелом Второго Поколения. А попутно расскажете, где нам найти второго такого же, как вы, и нуждающегося в лечении не меньше вашего -- Ледяного Ангела, вашего брата.
       -- Видите ли, -- вступил в разговор латинос, -- я хотел бы доказать всему научному миру, что человек реагирует не столько на болевые раздражители (боль мы все забываем, и очень скоро), сколько на естественное отвращение. Вам не понравился вид этого стержня? - Он поднял вверх стальной наконечник. -- Да, вы правы - неприятное зрелище. Этим наконечником мы можем прикоснуться к любой части вашего тела, включая и ту, куда... -- он на секунду примолк, подбирая слова, но так и подобрал нужного определения, кашлянул и продолжил. - Видите ли, никто не остается равнодушным даже к четвертой части мощности моего изобретения. Вам это должно быть так близко и понятно! Это я о причинах своей паузы... Хех... Впрочем... ах, простите, я слегка уклонился от темы.
       Дани молчал, думая о том, что сейчас, скорее всего, смерть к нему ближе, чем лампочка под потолком. Предположим, он сейчас бросится на Габриэля, тот сразу достанет пистолет, но даже если не успеет выстрелить, это сделает Винни Дель Торро (Дани спиной чувствовал, что его рука лежит на рукояти револьвера). Если попытаться свалить Винни, хотя тот действительно выглядел как здоровенный бык, и Дани не мог бы соперничать с ним в смысле грубой физической силы; он станет легкой мишенью для Габриэля и наркобарона. Кажется, как минимум, один удар этого отвратительного предмета ему хочешь - не хочешь, а выдержать придется.
       Габриэль счел нужным вмешаться в познавательный процесс изучения аппарата:
       -- Ты, Эстебан, и впрямь уклоняешься от темы, и сильно. Оставь господина Ангела в покое. Сейчас мы проверим этого самозванца на деле. А пока, Господин Приносящий Дождь, мне хотелось бы услышать от вас хотя бы одно вменяемое слово. Вопросы вы уже слышали, так что начинайте или я немедленно передаю дело нашему исследователю человеческих недр.
       Дани по-прежнему молчал, не поднимая глаз и думая о том, что больше всего на свете сейчас ему хотелось бы закурить. То, что разрабатывать планы бесполезно, он уже понял, рассуждения ни к чему не приводили. Он мог бы придумать еще с десяток сюжетов, но от этого ничего не изменилось бы, и единственное, что ему оставалось, -- просто вскочить и броситься на Винни Дель Торро: по крайней мере, тогда его немедленно застрелили бы, избавив от необходимости поставлять материал для новой научной диссертации наркобарона. Впрочем, он мог бы написать одну статейку о том, может ли его детище оживлять трупы. В любом случае это избавило бы его от боли, а Ксавье от необходимости встречаться лицом к лицу с членами трибунала. Последний довод окончательно убедил его, и Дани произнес:
       -- Брат больше не вернется сюда.
       Габриэль смотрел на него с чувством сожаления и укоризны.
       -- Ай, как нехорошо, господин сегенанг, -- сказал он. - Вы совсем скверно себя ведете, еще хуже, чем когда молчите. Вы обманываете, и это ясно даже не перворожденному, но и обычному человеку. Господин граф, врать вы никогда не умели. Так что извольте протянуть свою левую руку товарищу исследователю, -- он поклонился наркобарону с видом глубокого почтения -- На "господина", в отличие от вас, он бы непременно обиделся. Так что же? Кажется, я только что слегка подправил вам левую руку? Вот и покажите ее доктору, а он скажет, сможете ли вы владеть шпагой с тем же успехом, который вы уже не раз нам демонстрировали.
       Неожиданно Дани поднял голову и, посмотрев на трибунал ясными глазами, спокойно улыбнулся. Он больше не боялся, потому что уже принял решение. В последние дни он столько раз слышал слово "смерть", что перестал воспринимать его. При слове "доктор" он сразу вспомнил милейшего доктора Семьязу, внушавшего ему, будто у него нет и никогда не было брата и, наверное, это было еще страшнее, чем угрозы революционной троицы исследователей. Они все хотят посмотреть и проверить, из чего он сделан? Хорошо, сейчас он предоставит им эту возможность. Он вспомнил ледяного героя Ксавье и снова как будто увидел перед собой брата, мягко улыбающегося и единственного, кто смотрел на него прозрачными изумрудными глазами, полными любви, понимания и всепрощения, единственного, кто никогда не предавал его.
       Теперь нужно было совершить один-единственный бросок во имя их любви, так и оставшейся непонятой на этой земле, сделать то, что сделал для него Гийом во времена Темной революции, так, как это сделал Ледяной Ангел в легендарной истории Режиссера -- заставить поверить их в свою силу. Он слышал в этот момент голос Ксавье: "Мы всегда должны быть готовы к тому, чтобы совершить одно правильное движение даже с отрубленной головой". Дани больше не чувствовал себя жертвой. Его огненных крыльев должно было хватить на то, чтобы поднять его с места раньше, чем над ним начнут опыты. Не ждать Ксавье, не подвергать его опасности, просто встать и броситься на здоровенного негра, стоящего за его спиной.
       -- Моя рука? -- переспросил он и засмеялся. -- Пожалуйста, сейчас вы убедитесь, из чего сделан Ангел Второго -- последнего -- Поколения!
       Он чувствовал, как стремительно расправляются за его спиной крылья, красно-золотые, огненные, прекрасные. Для этого нужно было совсем немного -- просто понять, что они у тебя есть на самом деле.
       -- Гийом, я люблю тебя, -- негромко произнес Дани и легко поднялся со своего места. Его крылья теперь горели последним яростным огнем. Огненный Грааль Монсегюра пылал ярко как никогда, освещая окруживший его со всех сторон мрак.
       Горящая темнота звенела стихами, последними, которые Дани успел подарить Ксавье перед своим решающим прыжком:
      
       Друг спросил: "О каком мечтаешь ты небе?"
       О небе? Всего лишь о станции, где ни разу я не был,
       О станции Ангела, и я прошел десять стран,
       И я нес с собой солнце, встречая везде туман,
       Я искал только брата, тоже Ангела, как и я,
       Я ломал себе крылья среди ветра и воронья,
       Я нашел его, я вернулся. Почему ты грустишь, не плачь,
       Мои крылья горят огнем, -- это лучшая из удач,
       И, быть может, вспышкой сгореть лучше, чем тлеть в дыму,
       Ведь о чем на земле говорят, я уже никогда не пойму
       И пытаться не стоит... Вам стало светло на миг?
       Это значит одно: что я чистый нашел родник,
       Мой Зеленый Остров, мой золотой Авалон,
       Мое небо и крылья, мой легкий прекрасный сон...
       Я его оставляю вам, Ангел с крыльями цвета огня,
       И я плачу за вас... Улыбнись, вспоминая меня...
      
       Легкий, гибкий, стремительный, как юный хищник, Дани буквально взлетел в последнем броске к Стальному убийце. Он снова вызвал огонь на себя, как это происходило уже не раз. Он опять находился на линии огня. Дани успел увидеть застывшие от ужаса, обезумевшие глаза и белое, как мел, лицо Габриэля, светлым пятном выделяющееся на фоне темных стен. В следующую секунду Стальной Ангел одновременно с Винни, выхватил револьвер.
       Два выстрела полыхнули одновременно, и Дани подбитой птицей упал к ногам Габриэля. Перворожденный судорожно хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Наконец, он почувствовал, что может хотя бы выкрикнуть, и выбросил из себя душивший его воздух:
       -- Сволочь! Скотина! Паскуда!
       Дани лежал у его ног. Его лицо было совершенно спокойно и прекрасно какой-то последней неуловимой красотой. Он смотрел в пространство сквозь Габриэля остановившимся взглядом, полным нежности и любви, и сразу делалось ясно: он видит только ласковые изумрудные глаза своего брата. Этот взгляд лучше всяких слов доказывал то, что хотел сказать Огненный Грааль столько долгих лет - у него был брат! Нет, не был, он - есть, и никто не в силах изменить этого. На его губах дрожала улыбка. Он еле слышно вздохнул, но все четко услышали, что он произносит по-французски: "люблю тебя". Эта фраза звучала так коротко, одним вздохом, и он произнес ее, последнюю в своей последней жизни, как будто подводя итог печальному пребыванию на этой земле, последним прощанием, и оно было обращено к брату. Его глаза закрылись, голова бессильно упала на бок, а изо рта потекла тонкая струйка крови.
       Габриэль уже рычал от бессильной ненависти:
       -- Ты опять хочешь ускользнуть от меня?! Выродок! Урод! Полукровка!
       В ярости он пнул ногой бесчувственное тело. Больше ему ничего не оставалось - только ненавидеть с прежней силой своего извечного врага, снова и окончательно одержавшего над ним верх. Этого изменить он уже не мог.
      
       Я люблю тебя, я всегда с тобой,
       Как дождь и как ветер... Морской прибой,
       Прозрачно-зеленый, как те глаза,
       И лишь рукой дотянуться нельзя.
       Я - Ангел, я - вымысел, светлый сон
       Для тех, кто тоскует и кто влюблен,
       Кто рвется на свет одинокой свечи,
       Единственной в этой продрогшей ночи.
       Песок раскаленный мешается с пылью,
       Теперь докажи, из чего твои крылья?
       Ты Ангел? Лети и в полете сгори!
       Ты помнишь? - Крики: "На фонари!"
       И кто-то ушел. Он так жить устал...
       А мы - начинаем вечерний бал.
       Мы рвемся, летим, пламя - наш венец,
       У сказки будет счастливый конец.
       Сказать: "люблю" и взлететь - вне правил!
       Чтоб кто-то вздохнул и поверил - Ангел...
      
       Ксавье курил уже пятую сигарету подряд, продолжая терзаться от страха за брата. Он надеялся, что успокоится, как только окажется вдали от дома, но вместо этого беспокоился всё больше, как будто должно было произойти что-то непоправимое.
       Негритянский рэп по радио внезапно прервался и вместо залихватской мелодии зазвучал бодрый голос диктора, интонации которого никак не вязались с последней новостью:
       "Внимание всем постам полиции и гражданам. Этой ночью опасный преступник совершил побег из полицейского участка, расположенного в Сен-Дени. Молодой мужчина, на вид лет тридцати, блондин высокого роста без особых примет, покинул камеру предварительного заключения, убив всех охранников и лейтенанта полиции Арманьяка, который вел его дело. Будьте бдительны, сообщайте в полицию обо всех подозрительных лицах, встреченных вами на дороге".
       Если бы сейчас перед ногами Ксавье ударила молния, он, наверное, был бы потрясен нисколько не меньше. Габриэль бежал! Он сделал это еще ночью! У него в запасе была вся ночь, и теперь он сам пришел на финальный поединок, не дожидаясь Ксавье, который, сам не ведая того, вместо битвы получил полное освобождение от нее. Он хотел взять всю опасность на себя и, как выяснилось, целиком оставил ее для младшего брата. Он больше не сомневался: Габриэль находится в доме, откуда Ксавье ушел полчаса назад. Теперь Стальной убийца был один на один с Дани.
       И без того серый мрачный день померк в глазах Ксавье. Уже не думая (Думать - это невозможная роскошь! - вспомнил он поговорку солдат, принимавших участие в любой войне. - С тебя вполне хватит образов, а не мыслей! Мысли только запутают тебя! Теперь он видел только серые глаза своего брата, полные любви, и синие беспощадные глаза Габриэля), он выхватил из кармана "беретту" и быстро засунул ствол в ухо водителя.
       -- Выходи! - четко произнес он. - Убирайся! Немедленно!
       Он знал: с водителем в такой ситуации разговаривать будет совершенно невозможно. При его первом же требовании развернуться обратно, он начнет сыпать изумленными вопросами, а счет шел уже на секунды, даже не на минуты. Если бы можно было сказать, что негр побледнел, то именно это произошло: он стал скорее серым, пепельного цвета. Было ясно: сейчас он совершенно оглох на одно ухо. Но ведь так и было - в его правом ухе сейчас находился ствол револьвера. Перед глазами водителя плясали зеленые круги вперемешку с алыми точками. Он едва сдерживался, чтобы не заорать в полный голос от безумной боли.
       Негр выпустил руль из рук и инстинктивно надавил ногой на тормоз. Колеса завизжали, оставляя на асфальте две широкие черные полосы.
       -- Выходи! Пошел вон! Быстро! - повторил Ксавье.
       В третий раз произносить эту фразу ему не пришлось. Негр открыл дверь и кубарем выкатился на дорогу, вероятно, чувствуя себя счастливейшим из смертных: наконец-то пистолет покинул его ухо!
       Ксавье перебрался на водительское место и крутанул руль. Сигналы идущих навстречу машин на мгновение оглушили его. Он вывернул на встречную полосу, едва не угодив под колеса длинного "дальнобойщика", и вписался в движение, погнав машину обратно и совершенно не размышляя о том, что теперь уже его начнет разыскивать полиция - за угон машины и разбойное нападение на водителя. Деревья за окном слились в одну сплошную стену. Панорама летела мимо с безумной скоростью, той самой, которую задал ей Ледяной Ангел в очередной и, скорее всего, в последний раз в этой жизни. Больше бояться было нечего. Бояться было глупо, -- он убедился в этом окончательно и бесповоротно. Он слышал издевательский голос Габриэля, обращенный к Дани: "Больше ты никогда не будешь бояться ни за себя, ни за своего брата!"
       Теперь Ксавье понимал: то, чего он боялся, на самом деле случилось. То, чего ты боишься, непременно приходит, -- это закон жизни. В его висках билась и пульсировала мысль: "Не успею, не успею"... А вслед за этим следовали остальные вопросы, заданные его внутренним трибуналом самому себе: "Как я мог уехать? Почему я не понял этого сразу? Я не мог, не имел права не почувствовать! Я не могу допустить этого! Всё, что угодно, но только не это!"
       Теперь уже он чувствовал, что находится на грани помешательства. Он обгонял машины, выруливая на встречную полосу, совершенно не думая о том, что на первом же повороте может вылететь с моста в реку или разбиться вдребезги об стену или дерево. Он не успевал, ему не хватало воздуха. Он всей кожей ощущал, как рвется и становится всё тоньше серебристая нить, связывающая его с братом.
       Ксавье едва удерживался, чтобы не закричать: "Брат, я не допущу этого! Ты не должен уйти без меня! Если им в этот раз удастся тебя... -- он задыхался от приступа неконтролируемого бешенства. - Уничтожу... Уничтожу всех, кто хоть на секунду поучаствовал в твоей гибели! Буду рвать глотки!".
       Ксавье был уверен, что будет биться до смерти, только бы оказаться там -- скорее, -- рядом с Дани. И где, -- теперь ему было абсолютно безразлично. "На пирах Валгаллы", -- мгновенно выдало реплику подсознание. И вдруг, как и его младший брат, одновременно с ним, находящимся от него далеко, вопреки всему он улыбнулся, легко и смело глядя на исчезающее под колесами машины шоссе. Он знал: в конце концов, их там давно заждались. И это по сути был их дом. Дом больший, чем мир, где они находились последние жизни.
       Сумбурные мысли лихорадочно сменяли друг друга. Ледяной Ангел ясно представлял каждый фрагмент того, что происходило в доме, который он оставил. "У тебя всегда было богатое воображение, Ксавье", -- подсказал ему ехидный внутренний голос. А он видел то, что не мог исправить. Брат уходил, становился всё дальше от него -- секунда за секундой, и тонкая серебряная нить, связывающая Ксавье и Дани, становилась всё тоньше.
       Он летел вперед. Он должен был бежать еще быстрее, Месье А-Если-Я-Это-Сделаю, чем его бешеные герои. А он, как и положено Ледяному Ангелу, совершенно не думал о том, что сердце обычного человека может не выдержать заданного ему темпа и который доступен только непонятым Ангелам Второго Поколения.
       Он чувствовал, как за его спиной вырастают огромные черные крылья, он ощущал их, как никогда раньше, и эти крылья могли многое, и Ксавье больше не думал о сердце: безумная скорость крыльев - его непонятой черной любви, задавала темп всему миру, который окружал его. Птицы в небе стремительно исчезали за несущимися по небу свинцовыми облаками, на темном покрывале которых мелькали огненные сполохи.
       Первая молния полыхнула, ударила в огромный дуб у дороги, и огненные искры поднялись к самому небу. "Он жив!" - закричал Ксавье. Его взгляд стал совершенно темным. Адриатика в его глазах сменилась бушующим океаном, тем самым, который заставляет верить в высшие силы даже неверующих. "Он просто не может уйти, если есть я!"
       За ним уже неслись полицейские машины, завывающие сиренами, и эта безумная гонка всё больше напоминала охоту, но Ксавье даже не видел преследователей, зная, что нет в мире такой силы, которая смогла бы остановить крылья, пылающие темными огненными языками, в которые внезапно превратились перья этих крыльев. Хранитель Огненного Грааля и сам перенял способности того, кого он любил больше жизни.
       Проливной дождь, ливень хлынул на землю, и в его потоках, льющихся по дороге и уносящих с собой в никуда цветы, молодую траву, сорванные с деревьев ветви, летел строй машин, напоминая призрачный поезд мертвецов, идущий в Валгаллу.
       Мимо уже мелькали знакомые со вчерашнего дня места. Ксавье затормозил на дороге, ведущей к особняку, и чуть ли не ходу выскочил из машины, задыхаясь от ледяного ветра, который бил в лицо дождем. Сзади доносилось безумное завывание полицейских машин.
       Ксавье бросился к особняку, распахнул дверь и взлетел на второй этаж. Он совершенно не думал больше, куда идти и почему он поступает именно таким образом. Теперь он просто ЗНАЛ... Его крылья полыхали за спиной, и одна из комнат, словно приветствуя его огонь, ответила вспышкой ало-золотого пламени, язык которого можно было перевести только одной торжествующей фразой: "Брат, мой Ангел! Я люблю тебя!" А потом свет сразу же померк, весь дом погрузился в темноту.
       -- Дани! Я здесь! Я иду к тебе! - закричал Ксавье.
       Он толкнул дверь ногой, держа пистолет в руке.
       Все, с кем он рассчитывал встретиться, находись здесь - Стальной убийца и его адские прислужники, бледные от вспышек молний, а у их ног распростерся Дани, в окровавленной разорванной футболке. Его голова была бессильно откинута набок. Он казался совершенно безжизненным, если бы не глаза, чуть скрытые пушистыми ресницами, в которых Ксавье видел невозможно живое, мягкое выражение. В них светилась всего одна фраза, обращенная к Ксавье, фраза, которую они могли бесконечно повторять друг другу: "Люблю тебя"...
       Увидев Ангела с Черными Крыльями, холодного, как лед, неумолимого, как возмездие, Габи издал только нечто хриплое:
       -- Что за херня!..
       -- Просто ты сильно разочаровал меня, Стальной Убийца, -- спокойно и страшно сказал Ледяной Ангел. - И теперь мне остается только убить тебя, Тот-Кто-Предал наши Крылья.
       Габи лихорадочно, трясущимися руками, рвал револьвер из кобуры, но влажные пальцы дрожали, скользили и не подчинялись ему. Он даже раскрыл рот в безмолвном крике, но имена его слуг не могли даже сорваться с языка. Он оцепенел от ужаса. Сила его ненависти оказалось ничтожной перед силой любви.
       -- Тебе нужны твои слуги? - усмехнулся Ледяной Ангел и бросил на них быстрый взгляд. Снова полыхнули слепящим светом его крылья, и мгновенно вместо оцепеневших, неподвижных латиноса и негра в комнате горели яростным, чистым, синим огнем два столба огня, воющих и корчащихся.
       Одновременно Ксавье выстрелил несколько раз в Габриэля, точно, холодно, с некоторым омерзением, как стреляют только в бешеных собак. Стальные крылья бывшего чудовища со звоном упали на аппарат Эскобара, и что-то щелкнуло в нем, рассыпалось искрами, а потом занялось пламенем. Оно взвилось до потолка, закрыло согнувшегося пополам и оседающего на пол Габи. Некоторое время, доли секунды Ксавье видел невероятное изумление в его глазах, внезапно ставших пронзительно-синими, а потом он рухнул прямо в огонь, золотой, веселый, беспощадный, как крылья Огненного Грааля.
       Сирены полицейских машин выли уже по всему лесу, под окнами горящего дома. Еще несколько минут, и особняк будет окружен, а Ксавье услышит фразу, которую так часто слышали его герои: "Сдавайтесь! Дом окружен! У вас нет больше выхода! Сдавайтесь, или мы будем стрелять!"
       Но Ксавье ничего больше не слышал. Откинув в сторону пистолет, он бросился к Дани с криком: "Брат!" Через окровавленную, порванную в клочья футболку, он видел разбитое выстрелом ребро. Дани как будто спал, но Ксавье сердцем почувствовал, что душа его брата сейчас находится на чаше весов, где на одной стороне его едва теплящаяся жизнь, а на второй половине -- смерть. И сейчас от Ледяного Ангела требовалось только - совершить невозможное, отнять его у неё, вырвать из её цепких лап. Вдохнуть в брата жизнь, если будет нужно отдать свое сердце, свою жизнь, всё, что он был в состоянии отдать, только бы его губы снова прошептали: "Ты вернулся, Ивейн. Как же долго ты шел, брат. Я люблю тебя, люблю, брат".
       Ксавье ясно видел тихий отсвет в темноте комнаты. Он исходил от сверкающей, струящейся, легкой, как мотылек, неуловимой, как ветер, жизни его брата. И на эту сияющую нить наползало темное пятно, похожее на морского моллюска, которого жестокие дети лишили его единственной хитиновой защиты. Черная, скользкая, местами с кровавыми вкраплениями, она извивалась и шипела. "Словно та дрянь, которая пожирает его тело", -- пронеслось в голове у Ледяного Ангела.
       Ксавье обнял брата, попытался приподнять, но его голова безжизненно запрокидывалась назад. Ксавье казалось, он видит его ласковый, навсегда таким и оставшимся взгляд из-под опущенных ресниц.
       И он слышал голос Стального Ангела, смеявшегося над ним откуда-то с другого конца вселенной: "Слишком поздно, ваше королевское величество! Огненные крылья вашего брата больше не помогут ему. Он умер! Умер! Теперь он целиком в нашей власти, что бы вы ни делали для того, чтобы воскресить его. Но даже если бы это чудо и совершилось, он все равно теперь в нашей власти и может только утянуть за собой и вас!"
       -- Дани, Дани! - закричал Ксавье. Брат не отвечал, как не мог бы ответить мертвый, а в пользу этого предположения говорило все: и его страшная бледность, и равнодушное выражение полузакрытых глаз, и страшные раны, одной из которых было бы достаточно, чтобы убить человека.
       Ксавье с ужасом провел рукой по лбу. Брат лежал на его руках, бессильно склоняясь на его плечо, из его рта стекала тонкая струйка крови, а глаза, серые, любимые, прозрачные, как парижское небо, смотрели спокойно - нет, успокоенно, и в них больше не было ни искры жизни. Этого не должно было произойти! Не для того они вынесли столько ужаса и утрат, чтобы потерять друг друга так глупо!
       "Даниал, -- невольно подумал он, -- как ты мог допустить это? Разве мы не делали для тебя все возможное? Так почему же ты допустил это? Он отдал себя без остатка! Что вам еще нужно? Неужели в вас не осталось ни капли жалости?"
       В ответ в его голове зазвучал тихий смех солнечного бога: "Я делал для вас все, что в моей власти, прекрасный ангел, но вы, люди, всегда вспоминаете о богах только тогда, когда вам приходится по-настоящему плохо. Вот как вы сейчас... Так что примите мои искренние соболезнования. К тому же сейчас я не имею права вмешиваться (не могу и не хочу объяснять причины этого, но, поверьте, что они очень весомы). Не мне объяснять тебе, сын мой, что порой наступают времена, когда взывать к богам бесполезно, ибо они сами не меньше вас нуждаются в помощи. Так что сегодня тебе придется самому решать, как поступать, снова делать выбор.
       Ты хотел спросить, как тебе удастся увидеть своего брата снова живым? Подумай, прислушайся к своему сердцу. Если оно действительно любит, выход найдется обязательно. Если же нет, все бесполезно, твой брат уйдет от тебя навсегда. Прости, Ивейн, но больше мне сказать тебе нечего. Хорошо запомни, Ивейн, безвыходных ситуаций не бывает в принципе, и в вашей власти изменить все теперь и сейчас. Немедленно". И он снова тихо засмеялся, и искры его смеха рассыпались где-то вдали крохотными золотыми светлячками в кромешной мгле.
       Дождь усиливался. Невыносимо бесконечный, и он, похоже, не собирался прекращаться никогда. Недалеко от дома, уже начавшего заниматься огнем, завизжали тормоза сначала одной машины, потом другой, третьей... А Ксавье прижимал его к себе, постоянно повторяя:
       -- Если ты не можешь двигаться, то это ничего не значит. Ты все равно слышишь меня. Я люблю тебя, Дани, и я уйду вслед за тобой, пусть даже в ад. Я сделаю это, только бы быть с тобой. Люблю тебя, только тебя... И если хоть кто-то скажет мне, что ты умер, я покончу с собой. Но я всегда хотел только одного - быть с тобой, а в этом случае я буду с тобой обязательно, и неважно где будет это вдвоем...
       -- Мы почти дома, -- сказал Ксавье тихо, наклонившись к самому лицу брата и, стирая кровь с его губ пальцами, в которых словно пылало пламя, во всяком случае, ему так казалось; да и весь он словно сгорал в лихорадке; пламя охватило его голову, от невидимых языков огня Ледяного Ангела била дрожь. Ему казалось: еще немного - и он вспыхнет живым факелом, как и его Огненный Грааль. И он был прав: теперь только его прекрасные крылья озаряли пустой мрак темным огнем.
       -- Скоро для нас с тобой все кончится, -- произнес Ледяной Ангел, и в его голосе больше не звучало ни горя, ни раскаяния, -- если ты не скажешь мне ни слова, если не дашь мне понять, что жив, брат, я покончу с собой, и, возможно, это будет самый лучший выход для меня.
       И словно в ответ на его мольбу, исполненную беспросветного спокойного отчаяния, окровавленные губы Дани вздрогнули, и Ксавье понял, что брат произносит его имя.
       Неизвестно, что будет потом, но пока он был еще жив, и умолкшее было сердце Ксавье снова рванулось вперед, в бешеный, рвущий грудь на части галоп. Ведь недаром золотоволосый Даниал сказал, что, если он любит брата, то догадается, что требуется от него для спасения. Но почему он смеялся при этом? Осталось совсем немного, чтобы понять это; но сейчас не оставалось времени на размышления. Осталось действительно совсем немного, почти ничего...
       Время как будто остановилось. "Нет, -- сказал мысленно Ксавье, -- этот путь, пусть даже в никуда, мы пройдем с тобой вместе, Дани, и я готов заплатить любую цену за то, чтобы просто быть с тобой. Любую цену, и пусть меня слышит в этот момент кто угодно".
       -- Вы слышите меня? - крикнул он, как будто желая бросить вызов тем бессмертным сущностям, быть может, даже самой смерти и самому аду, -- всем, кто преследовал их в течение таких долгих столетий. - Я не смирюсь ни с кем из вас! Ни перед кем из вас я не склоню голову, и будет все так, как я решил, как я скажу или сделаю. Я не боюсь вашего ада и вашей смерти; если моему брату суждено оказаться в аду - вы слышите, высшие силы - такие праведные и чистые, всегда только требующие, принуждающие, отбирающие тех, кого больше всех любишь, я бросаю вам вызов, мои тюремщики! - я согласен принять ваш ад! И даже если - на вашем языке - он умрет, на самом деле этого не будет. Я забираю его душу, и он навсегда останется со мной, до тех пор, пока я способен дышать! Я знаю, что бросаю вызов! Так принимайте его, и клянусь чем угодно - вы не посмеете смеяться надо мной!
       Как же в этом мире было теперь бесприютно, холодно, пустынно, одиноко... Здесь веяло смертью и запустением, а в окно вползал густой туман, как бы говоря: "Зря ты надеялся, прекрасный Ангел на то, что вас оставят в покое. Тебе изменил даже Даниал, не говоря уже о добрых докторах... Не удивлюсь, если в одной из полицейских машин окажется именно он... Все твои любимые цветы увяли, ты забыт, как и они, ты одинок, но теперь уже, кажется, навсегда. Разве ты не чувствуешь, как в твоих лугах вместо лилий и гвоздик шелестит только сухой, обескровленный, безжизненный, как и твой брат, бессмертник, способный только отравить? Разве ты не видишь, как вместе с твоим хрупким миром погибает все твое счастье, и ты сам - в своем брате? Ты склоняешься к нему, ты хотел бы больше всего на свете почувствовать на своих губах его легкое дыхание, которое невозможно спутать ни с чем, его аромат - аромат самых нежных, самых прекрасных, самых любимых весенних цветов... Ты опоздал, Ивейн, пропустил то счастливое время; сейчас не время для весенних цветов, и твои губы соприкасаются с его холодными губами, и он не отвечает тебе, и ты не различаешь ни единого вздоха. Он умер, мой господин".
       Кто произнес эту фразу?
       Ксавье, вздрогнув, почти испуганно поднял голову. Он, стоящий на коленях на ледяном полу, обнимающий брата, прижимающий к себе его голову, не замечающий безжизненного равнодушного выражения его полузакрытых глаз, не понял ни одного слова: он чувствовал только, что голова Дани, как и прежде, доверчиво лежит на его плече, как будто он хочет попросить помощи и только не может произнести ни слова.
       Ксавье вдруг гордо вскинул голову, откинув привычным движением со лба волосы. Тем же движением, что и его брат, голову которого он по-прежнему прижимал к своему плечу охраняющим жестом, как будто его могли отобрать силой.
       -- Что вы сказали? - произнес он с устрашающим спокойствием, голосом почти надменным, не принимающим возражений, -- Я не понял... -- Как вы смеете сказать такое - мне - о моем брате? Он скоро проснется! Это говорю тебе я! Или ты тоже хочешь посмеяться надо мной, как те, кто смел называть себя Перворожденными? Как вы смеете назвать мертвым моего брата, если я жив?
       Ксавье склонился над неподвижным телом брата, бережно поцеловал его в лоб, словно стирал губами случайные капли дождя, который распахнул окно и теперь хлестал прямо в комнату. Но даже ливень не мог укротить разгорающийся огонь, от которого уже весело пылали и плясали занавески, а потолочные балки, вдруг сделавшись розовыми и почти прозрачными, устрашающе трещали. Огонь как будто даже питался этим ливнем, становясь всё выше и сильнее, опровергая известную мысль о том, что огонь и вода не могут быть вместе. Могут! Могут, так же, как и то, что нет силы сильней любви, связывающей Ледяного Ангела и Огненный Грааль. И если эта любовь могла объединить непримиримые стихии, то она могла победить и саму смерть.
       Ксавье склонился над братом, укрыв его всего черными огненными крыльями, чувствуя, как уже вокруг них обоих всё пространство запылало, превратившись в столб чистого, белого, холодного пламени. Они оба горели в этом огне, преображаясь, умирая и воскресая, делаясь совершенно иными. А потом потолочные балки рухнули одновременно с тем, как полыхнула последняя яростная вспышка любви, перед которой отступает смерть и замолкают перворожденные. В ней исчез и пылающий дом, и выкрики полицейских, тонущих уже в сиренах подъезжающих машин скорой помощи.
       На мгновение Ксавье ослеп от света, и в его голове промелькнула последняя мысль: "Если это и смерть, то это смерть - вдвоем, и я не хотел бы для себя ничего другого".
       А потом наступила оглушительная тишина. Всей кожей Ксавье ощущал тихую прохладу, которая может быть только морским бризом, он слышал тихий шелест морского прибоя и, когда он открыл глаза, то увидел перед собой это море - огромное, ласковое, прозрачное, с зеленоватыми волнами цвета его глаз, тихо набегающее на прибрежный белый песок, золотящийся от лучей заходящего солнца.
       Ксавье открыл глаза. Его брата рядом с ним не было. Его сердце мгновенно упало от ужаса. Он вскочил на ноги, бросился к полосе прибоя, как будто море могло ответить ему на самый важный вопрос, и вдруг услышал такой знакомый, такой любимый голос:
       -- Ивейн! - и в этом голосе тоже звучал только бесконечный страх - потерять, не успеть, не встретиться.
       Ксавье стремительно обернулся, и в наступающих сумерках увидел стройный силуэт своего брата, на светлых волосах которого играло золотыми прощальными искрами солнце, а за спиной трепетали огромные, прекрасные красно-золотые крылья Огненного Грааля.
       -- Ивейн! - снова закричал он и бросился к нему через белую пену прибоя.
       Они бежали навстречу друг другу через прибой, они бежали так, как будто боялись навсегда не успеть, как будто боялись, что необыкновенное видение вдруг растает, исчезнет, окажется сказкой. Они бежали друг к другу, последние Ангелы Второго Поколения, и за спиной одного из них реяли красно-золотые крылья, а за спиной другого - сине-черные. И они встретились, потому что просто не могли не встретиться. Они буквально упали в объятия друг друга и опустились в белый морской прибой на колени так, как будто каждый из них был для другого богом и алтарем. Они могли повторять друг другу только одно: "Ивейн... Дани... Я люблю тебя... Я люблю тебя..." И бесконечный свет любви, победившей смерть и все разлуки, сиял в прозрачных, как парижское небо, серых глазах, перекликался со светом изумрудных, как волны Адриатики, глаз Ледяного Ангела, и в ответ на это закатное небо переливалось огненными всполохами, торжествующим огнем любви, способной спасти от смерти не только одного Ангела, но целый мир. И в этих огненных сполохах можно было бы разглядеть и прекрасное лицо светловолосого Даниала, и торжествующее лицо Утренней Звезды, как бы знаменующих в своем единении конец битвы между темным и светлым светом. Свет всегда остается светом, каким бы они ни был, и сейчас этот несчастный мир получил его в избытке, хотя он и не существовал в этот момент для двух Ангелов Последнего Поколения. Весь мир звенел только стихами.
      
       Бывает, что сердце за ужином подано,
       Жизнь делит на Ангелов и на подданных,
       И выбора нет, впереди лишь карниз,
       Который дождями прошепчет: "Вниз..."
       Ты скажешь: "Сейчас всё равно, кто ты,
       Но я не позволю сжигать мосты,
       Что я с таким трудом создавал,
       Я жил тобой, верил, дышал и звал,
       Мы сами напишем с тобой сценарий,
       Где нету разлук, печали, прощаний,
       Где плещет огонь, где трепещут крылья,
       Где нету слова "невыносимо",
       Где не говорят: "Уходя - уходи",
       Сценарий жизни - весь - впереди,
       И я говорю: "Уходя - вернись",
       Как солнце, огонь, как прилив, как жизнь,
       Так докажи, что отступят тени,
       Ангел Последнего Поколения!"
      
      
  • © Copyright Останина Екатерина Александровна (catherine64@mail.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 417k. Статистика.
  • Повесть: Россия
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка