Машину подбросило на очередной дорожной колдобине, и Дан открыл глаза. Его сердце бешено колотилось, отчасти потому, что он так и не понял, во что вляпался, но, кажется, дело обстояло серьезно.
-- Степан! - почти закричал он с такой силой сжимая виски, что перед глазами поплыл хоровод золотых пятен. ("Золотой дракон - король драконов", -- вспомнил он).
Водитель изумленно обернулся.
-- Скажи мне, -- сказал Дан, стараясь казаться как можно спокойнее, -- Хоть сейчас-то я не сплю?
-- Сейчас - точно нет, -- успокаивающим тоном произнес Степан. - Хотя я уже понял: никогда не сможешь сказать, что случится через минуту. Да и пейзаж за окнами был такой, что я предпочел бы увидеть его в кошмарном сне: из сна хотя бы можно выйти, проснуться... А отсюда - никуда не денешься. Но самое интересное вы, кажется, пропустили.
-- Что? - спросил Дан. - Что - самое интересное?
-- Я поехал в объезд главной автострады, -- доложил Степан, -- там сейчас, наверное, страшные пробки. Все пытаются пробиться из города на вокзал, а так, кружным путем, мы как раз попадем туда, куда хотели.
"Еще когда я стоял у ворот кладбища, то понимал, что не выдержу здесь долго. Надо было идти, когда я должен был бежать, бежать, и при этом осознавать, что все люди, которые уже здесь находились, убежали. Убежали так далеко, что мне вряд ли удастся их догнать. Сознание собственного бессилия захлестывало меня, но я шел и шел вперед, не поднимая глаз, и казалось, что в мои кроссовки налили свинец - настолько тяжелыми они вдруг сделались. Я знаю, что настоящий мужчина не должен плакать. Я плакал. Я завидовал им так, что хотелось завыть тоскливым волчьим воем. "Не пришло еще время, когда живые будут завидовать мертвым". - "А для меня, значит, пришло. Как она могла бросить меня, как она могла оставить меня, и после этого вы говорите, будто я вам что-то должен! Ну, пара месяцев пройдет, и все успокоится. Я стану закрытой темой.
Да, я уже закрытая тема, и потому не понимаю, почему все еще продолжаю ходить по этой земле. Зачем вы меня держите? Когда она умерла, мне было тринадцать лет, и с тех пор я так и остался тринадцатилетним! И не говорите мне после этого о высшей справедливости! Ее нет!".
Конечно, они всегда были правы, а я снова плакал навзрыд, когда обнаружил, что могилу моей бабушки разграбили: оборвали роскошные красные розы, которые я приносил ей на день рождения, выкопали с корнем, видимо, только-только зацветшие ирисы. Все кругом выстилала только прошлогодняя опавшая листва. Я рыдал, потом закурил, но это испытанное средство не помогло. Они не уважают даже мертвых! Я пошел прочь, глядя на памятники, с которых смотрели на меня молодые ребята, как говорили - бандиты. Я не верю. Не может быть у бандитов такого открытого взгляда и детского лица. Я никому не верю! В этот момент полил дождь. То ли он хотел скрыть свои слезы, то ли я научился невольно вызывать его... Но это тоже было неважно. Бежать, бежать отсюда! Здесь меня больше ничто не держит!"
-- Господин! - закричал Степан. - Что с вами?
Видимо, Дан и впрямь выглядел в тот момент страшно. Что это было? Чьи это были мысли и воспоминания? Через некоторое время я понял, что это - то, что чувствовал когда-то Он, Связной.
-- Ничего, -- ответил Дан глухо. - Этот город не заслуживает ничего другого, и я не могу с восторгом сказать, как я люблю его, потому что это будет неправдой. Он получил по справедливости. Я не знаю, мимо чего мы проезжали, но догадываюсь. Разграбленные магазины, разбитые витрины, повисшие лохмотьями выцветшие лохмотья рекламных щитов... Да, здесь только танковых гусениц не хватает. Но этот город грязен до самого своего основания, а потому такую мелочь, как вдавленные в асфальт гусеницы, здесь просто не заметили бы.
Дан выглянул в окно, за которым простирался унылый городской пейзаж, даже не постиндустриальный, а конечный. Город на своем последнем этапе, перед своим армагеддоном. И для кого он, Дан, должен видеть здесь прощение: быть может для того кособокого мужичка, который воровато оглядываясь, бежит от заводского подъезда? Да он и от туалетной бумаги не откажется, и от китайских зубочисток. И кого Дан должен спасать от Черного Барона? Надеюсь, что не его.
Вокруг, сколько хватало глаз, над залитым грязью городом, возвышались обломки труб непонятного назначения, здания, некоторые из которых к великому удивлению Дана, оказались целыми. Большинство же представляло собой жалкое зрелище: как правило это были половины домов, выглядевшие бесстыдно оголенными, до такой степени, что невольно хотелось отвести глаза от этих рваных обоев, свисавших с разбитых стен в несколько слоев. Кое-где оставалась даже мебель, но все эти кровати, кресла, сгоревшие компьютеры, разбитые телевизоры, раздолбанные джакузи, драгоценная итальянская плитка, разбитая и превратившаяся в никому не нужный хлам, ряды разбитых дорогих автомобилей, валяющиеся на улице мобильники и даже рекламные бумажки, по которым хлестали струи дождя (почему дождя - Дан понял гораздо позже: настроение Связного стало его собственным и вызвало дождь, хотя Дан не удивился бы, если бы к ночи поднялась настоящая буря с грозой и ураганом... И еще - золотым мощным огнедышащим драконом в тучах - но это уже его....) не могли вызвать у него ни жалости, ни отвращения. Никогда не думал, что вещи могут выглядеть так бесстыдно.
Дан закрыл глаза, представив на миг то золотое видение и понял, что они оба - Ален и он - не принадлежат, а может быть, и никогда не принадлежали этому миру. И что бы там ни хотел Черный Барон, но Дан станет искать вовсе не то, что новый властитель империи хочет - хотя бы потому, что он -- человек этого мира. Пусть говорит что угодно, а Связной найдет тот перекресток или дверь, откуда попадет в свою страну и, возможно, уведет с собой своего брата, если он захочет, конечно. А потом была еще одна мгновенная мысль: если в его брате сохранилась суть дракона, то не может ее не быть и в самом Дане. Дан тоже чувствовал, что может летать, понимать игру воздушных потоков и сносить с лица земли горы одним лишь своим дыханием.
-- Степан, давай по набережной, -- сказал Дан, стряхивая наваждение и погружаясь в другое - наваждение этого чужого, исторгающего его всеми силами мира ("я тоже с тобой заодно: ты не нравишься мне до омерзения, но я ничего не могу пока поделать с тем, что продолжает держать меня здесь. Иногда я чувствую, что агонизирую - и понимаю: так ты мне мстишь. Я плачу тебе взаимностью, но я покину тебя, хотя бы потому, что своего общества не навязывал никому, никогда...") - Посмотришь на место, где я работал. Хотя, конечно, уверен, ничего интересного там нет, но, быть может, почувствую нечто похожее на удовлетворение. Да, и еще: прекрати называть меня господином, кажется, я уже говорил тебе об этом.
Степан ничего не ответил и только кивнул головой: по набережной, так по набережной. И снова потянулся унылый безотрадный, залитый дождем пейзаж, разграбленный оружейный магазин "Максим" (вот жалость!), упавшие трубы завода, ведавшего теплоснабжением. Напротив него наполовину обрушенное, возвышалось здание, в котором мне приходилось зарабатывать идиотским, потому что - рабским - трудом четыре года.
-- Заглянуть хотите? - коротко спросил Степан.
Дан покачал головой.
-- Я и так могу сказать тебе, что ты там увидишь: обвалившиеся лестничные пролеты, в которых то грустно, то заливаясь истерическим смехом, курили загнанные так называемые редакторы-составители, одним из которых я и считался. Что там может быть, кроме древних поломанных компьютеров, которые не успели ни вынести, ни продать? Я не жалею, что все произошло именно так. Так и должно было случиться. А с другой стороны посмотри - там, где завод - все разгромлено, как после авиационной бомбежки (или именно после нее?). Все погибло, а тот, кто живее всех живых - остался. Я имею в виду Ленина. Вон его кургузая бордовая статуя так и стоит на дорожке, по которой каждый день, то в одну, то в другую сторону сновали работники предприятия. Так и продолжает держать свою указующую длань сам не зная куда. Сейчас Барон больше знает, что нужно его миру, и, как мне кажется, делает он это правильно. Сколько раз я сам мечтал к чертовой матери взорвать весь этот город, неумытый со времени своего рождения. Я бы и сам взорвал его.
-- Кажется, вы совсем не боитесь Барона... -- с оттенком крайнего удивления произнес Степан.
-- Я нужен ему, -- коротко ответил Дан, поправив упавшую на глаза непослушную челку. - Да и в другом случае не боялся бы. Скажи, Степан, ты жить хочешь?
-- Да, -- удивленно ответил водитель.
Дан расхохотался.
-- А я - нет! Понял теперь, в чем разница? Потому и не боюсь.
-- Куда теперь? - спросил Степан, явно не понимая, что привело в состояние такого бурного веселья его собеседника.
-- А где у нас дом? - поинтересовался Степан. Кажется, он больше не выглядел таким напряженным и напуганным, как полчаса назад.
-- До проспекта прямо по набережной, а там поднимешься немного вверх.
-- Почти центр, -- Степан даже вздохнул облегченно.
-- Степан, чего ты все время боишься? - прямо спросил его Дан.
-- Машин разбитых на улице много, -- коротко ответил водитель. - Шайки сейчас всюду. Честно говоря, я боялся ехать в город, но с вами, я знаю, со мной просто ничего не может случиться.
-- Ничего и не случится, -- сказал Дан суховато, глядя на поваленный с постамента памятник Гагарину: руки, расколотые на несколько частей, валялись в разных углах площади, а голова сиротливо украшала постамент. "Гагарин, я вас любила, о-о-й", -- вспомнил Дан давнишние слова когда-то популярной песни и едва снова не расхохотался. Если бы... Если бы вдруг не нахлынуло страшное "дежа вю": десятки женщин стаскивают с коня Алена (Гийома?), рвут на нем в клочья одежду, шелковистые черные волосы, выдавливают глаза (изумрудные, цвета Адриатики, одно упоминание о которой звучит как "любовь"), отрывают когда-то прекрасную голову, как потом они поступали и с ангелами на готических соборах (одним из таких - ледяных, прекрасных, совершенных, обожаемых был всегда ослепительно улыбающийся Гийом...). Почему он сразу не кинулся к нему, почему не бросился с балкона под ноги этой толпе? Они и его уничтожили бы - но вместе, вместе... А что было потом? Сплошной мрак. Дан не помнит, сейчас он не помнит ничего и даже порой перестает понимать, какие из его воспоминаний истинные, а какие - ложные.
"Ладно, -- подумал он, -- как сказала бессмертная Скарлетт, "я подумаю об этом завтра". Уж в чем-в чем, а в том, что времени на раздумья у меня будет предостаточно, Дан нисколько не сомневался.
-- Вот этот дом, -- сказал он Степану, -- сейчас заворачивай во двор, а машину спрячь в кустах, если таковые еще остались. Хорошо бы вернуться так же, как сюда добрались.
-- Хорошо бы, -- вздохнул Степан. - Вот и оружие не взяли...
-- Зато ты письма взял, -- отозвался Дан, -- если бензин кончится где-нибудь в лесу, ты мне почитаешь. Не возражаешь?
-- Нет, конечно, -- отозвался Степан. - Но насчет оружия все же стоит подумать.
-- Да о чем тут думать? - беззаботно улыбнулся Дан. - Как только выйдем из машины, любая палка, камень, кусок стекла, да что угодно может стать нашим оружием.
Степан ничего не ответил. Он сосредоточенно заводил джип во двор, заросший начинающей зацветать сиренью. Трудно здесь, где нежно-розовые цветы абрикосовых деревьев высятся над смятыми кучами банок из-под "отвертки", спрятать машину - это ясно. На лице водителя отразилось мучение едва ли не роденовского "мыслителя".
-- Да брось ты мучиться, -- хлопнул его по плечу Дан. - Ставь там, где нравится. А дальше - как судьба. Или уедем, или уйдем. Главное - письма не забудь. Пойдем, покажу, где я жил, вернее, агонизировал до того утра, когда ко мне пришел Ален.
Он вспомнил его, озаренного лучами утреннего осеннего солнца. Приход судьбы, так, кажется, принято говорить? Черноволосый зеленоглазый красавец, смеющийся принц с ледяным сердцем в длинном черном кожаном плаще, полы которого развевались за ним как крылья. Но, наверное, это было в другой раз? Да, в другой, когда Дан, весь перемазанный грязью и кровью, пытался скрыть от него, насколько серьезно ранен. Он даже заставил его ударить... Только бы уйти, чтобы он не видел его агонии - теперь уже самой настоящей -- и спокойно уехал в свою Францию... Он не уехал, не оставил, предпочел остаться и быть заживо сожженным безумным Черным Бароном.
Дан решительно встряхнул волосами, поведя по лбу рукой - жестом, одинаковым для обоих братьев - и вышел из машины. Во дворе не было заметно никаких признаков жизни: только дрожали от весеннего холода начинающие распускаться тополя. Дан быстро пересек двор и вошел в подъезд, куда он прежде каждый раз заходил с таким чувством, словно идет по морскому дну. Ему никогда не хотелось возвращаться домой, и если бы не косяки первых птиц, выстроившихся в небе четкой стрелкой в невинно-синем небе указывающих направление движения он, возможно, никогда не вернулся бы сюда, не испытывая при этом особого чувства жалости, но сейчас он понимал: так надо. Снова пройти под этими пыльными лестничными пролетами, часть которых висела на каких-то штырях, мимо пробитых почти насквозь стен, мимо той надписи, которую он читал каждый день: "Дан - наркоман".
Странно, как обычно скользнув взглядом по стене, он заметил, что в наскальных надписях произошли кардинальные изменения: например, слово "наркоман" было совершенно исчеркано, так, чтобы ни единой буквы невозможно было разглядеть и понять, что же именно там написано. Осталось только крупное "Дан", а дальше, как будто школьник упражнялся в правописании - его имя было написано раз десять, не меньше. У самой двери он прочитал дрожащие, с трудом процарапанные буквы: "Данечка, вернись. Я люблю тебя".
Дверь в квартиру была приоткрыта.
-- Осторожнее, господин, -- произнес Степан, все это время бесшумно шедший следом.
-- Да не господин я тебе, -- отчего-то огрызнулся Дан. - Чего мне бояться?
-- Я же предупреждал, -- терпеливо повторил Степан, -- Здесь всюду банды... Здесь могли устроить себе жилище какие-нибудь наркоманы или бомжи... Здесь вообще может быть все, что угодно.
Дан чувствовал себя так, словно из него высосали все силы и вынули душу, а потому не стал сопротивляться. В конце концов, если ему так хочется, пусть идет первым. Спорить уже невозможно.
Степан зашел в квартиру, а Дан долго стоял перед надписью, проводя пальцами по кривым рассыпающимся буквам. "Тяни, Тебе меня не вытянуть... Тяни, я все равно останусь для тебя в тени, Мечтаешь о любви, А я-то тут при чем?"
Через пять минут Степан появился снова, явно довольный.
-- Все чисто, -- отрапортовал он. - Никого, кажется, не было, а если и были, то практически ничего не тронуто, даже кофе на кухне остался. Я проверил. Сейчас заварю.
И он снова исчез за дверью, а Дан закурил сигарету и, помедлив секунду, проследовал за ним. Да, здесь ничего не изменилось: ни измызганные обои коридора, ни плотные шторы на окнах. Он больше не ощущал это место как принадлежащее ему; впрочем, даже тогда, в той жизни, Дан жил здесь как постоялец, постоянно на чемоданах, в постоянном ожидании, что вот-вот позовут в дорогу и он помчится вперед, не взяв с собой ничего. А разве практически не таким же образом он покинул эту квартиру тогда, когда брат спросил его, словно приказал: "Поможешь мне?". Ответ подразумевался как само собой разумеющееся согласие: король - всегда король.
Здесь все оставалось на своих местах. Здесь даже пока еще были, возможно, единственные во всем городе, электричество и вода. Дан подошел к компьютеру, покрытому толстым слоем пыли и включил его. Безо всякого предупреждения, как это обычно бывает у нормальных компьютеров, на экране этого вспыхнул текст: ..."-- Помни, я люблю тебя. И еще - никто не знает так хорошо, как я - где именно находится твое сердце. Я никогда не причиню тебе боли, мой брат, мой любимый.
Он действовал спокойно и удивительно четко: одновременно нанес удар в сердце Даниэля и сам успел упасть на его кинжал до того, как ослабевшая рука брата успела бы выронить оружие.
Когда санкюлоты вошли в комнату, они увидели, что два юных аристократа, видимо, перед самым их приходом успевших заколоть друг друга, лежат рядом, среди белоснежного шелка и серебристых благоухающих лилий, почти не запятнанных кровью. Прекрасные лица молодых людей хранили безмятежное спокойствие, в открытых, еще не успевших остекленеть глазах, читалось ясное "люблю тебя", а губы были чуть тронуты легкими улыбками. Солдаты остановились, почему-то не решаясь пройти вперед.
-- Что делать, командир Перигор? - спросил один из них.
-- Оставьте все, как есть. Ничего не трогайте, -- откликнулся он. - Некоторые из этих аристократов умеют умирать удивительно красиво. Настоящее произведение искусства.
-- А где же мы остановимся? В замке, рядом с ними?
-- Нет, конечно, -- спокойно произнес Перигор. - На ночь остановимся в деревне неподалеку.
Он вышел из комнаты и тихо прикрыл за собой двери.
-- А здесь - все сжечь, -- негромко приказал он. - Все до основания. Выполняйте немедленно".
Дан грубым резким движением выключил ни в чем не повинную пропыленную машину и ударил ее кулаком. Слезы душили его, и он глубоко затянулся сигаретой. Едкий дым попал в глаза, и он зажмурился.
Теперь слезы лились совершенно естественно. Дан вышел на балкон, швырнул вниз сигарету, сразу же вынув из пачки следующую. Он закурил, с беспросветной тоской глядя в туманное грязное марево города. Весной положено радоваться жизни. Так почему же ему так плохо, что руками хочется вырвать сердце из груди? "Убив себя, ты убьешь меня. Убьешь навсегда", -- прошептал Связной. "Я никогда не убью тебя", -- ответил Дан. Мужчинам не положено плакать. Если им так плохо, им предлагается разбить о стену телевизор или собственную голову, прыгнуть с балкона. Дан рыдал, хотя понимал, что не имеет на это права (кто только придумал эти чертовы права? Вероятно, ему никогда не было действительно по-настоящему плохо). Если бы он мог, он бы закричал. В голове вспыхивали ослепительные вспышки. Только бы не услышал Степан... А то сейчас примчится, он может.
"Нет, права была Катрин: надо иметь мужество для самоиндентификации", -- сказал Связной. "И тебя это не смущает?" - удивился Дан. "Ты имеешь право на все, пойми - на все. А самые большие права - у любви. И не имеет значения, каковы были мои прежние принципы. Сейчас я внутри тебя, и я, как никто другой, чувствую твой ад. Никто не заслужил этого, будь он самым страшным преступником. Любить, иметь право плакать и не терять при этом мужественности - в тебе все это есть, и ты не должен этого стесняться. Но прежде всего - я уже говорил тебе это, Дан, и повторю еще раз - научись полюбить самого себя. Для тебя это сейчас самое главное, потому что долго выносить эту боль ты не сможешь. Хватит нескольких жизней, и если тебе так нужна индульгенция на все, чего ты так страшишься - я даю ее тебе. И последнее: ты писатель, Дан, ты талантлив, ты гениален, хотя тебя и давили всю жизнь. Поверь мне, я не умею лгать. Пиши, люби, беги, и я всегда буду вместе с тобой, заодно с тобой. Только не убивай себя, Дан".
Дан докуривал уже третью сигарету, когда в дверь нетерпеливо, почти с отчаянием, постучали. Дан швырнул сигарету в заросли, смутно обещающие, но, вероятно, свое обещание так никогда и не сдержащие, стать шиповником. "Никогда тебе не стать шиповником", -- мысленно сказал кусту Дан, ладонью вытирая глаза и выходя в коридор.
Он отворил дверь и замер: на пороге стояла Даша, та самая, с которой он когда-то работал в "гребаном" агентстве. С тех пор, как он в последний раз видел ее, девушка сильно изменилась - еще больше похудела, хотя, казалось, дальше невозможно. Она остригла свои длинные черные волосы и сейчас они едва достигали ее худеньких плеч. Эти черные волосы были подкрашены на концах бордово-красной краской, переходящей в оранжевую, как будто таким образом она хотела послать кому-то неведомому, но где-то существующему сигнал о помощи. Но где он теперь - этот агент 911, который придет в любое время дня и ночи, поможет, выслушает твои всхлипы и рыдания, где тот добрый рыцарь, которого не раздражает женская истерика? Таковые перевелись в наше время, да и не существовали никогда, но зато найдется множество других, например, таких, которые в момент душевного кризиса предложат уложить тебя в дурку, где из тебя легко сделают вечно счастливого до дебилизма или же - те, кто гуманнее посоветуют обратиться к психотерапевту. Никому нет дела до чужой боли. А что такое любовь? Это вообще из области фантастики, это приравнивается к похоти и денежному вознаграждению.
Все это успело каким-то безумным вихрем пронестись в голове у Дана, а глаза Даши сделались невероятно огромными, как будто она ожидала увидеть призрака в темном дальнем углу - маленькая запуганная на ночь страшными сказками - и вот увидела его в самом дальнем углу, за шкафом. А призрак сказал спокойно:
-- Входи, Даша.
Словно загипнотизированная, она переступила через порог, не отрывая взгляда от лица Дана. Она молча открывала рот, как выброшенная на берег рыба и, наконец, прошептала:
-- Даня... Это ты?
-- Это я, вполне реальный, -- сказал Дан. - Так уж получилось... -- и он почему-то виновато улыбнулся.
Она неожиданно разрыдалась, сделав вперед порывистый шаг и обняв Дана за шею, прижав к себе его голову. Она зарывалась пальцами в его волосы, как будто хотела еще и еще раз убедиться в том, что ее бывший товарищ, которого она давно, видимо, похоронила, жив и здоров, и до него можно дотронуться, и можно его целовать и гладить, не веря, что это все-таки он, а не его двойник, чудесным образом переместившийся в его тело. Дан молчал, а она так ослабела от рыданий, что, совершенно лишившись сил, начала прямо сползать на пол из его рук. Дан подхватил ее, уже окончательно потерявшую сознание, и отнес в комнату все с тем же диваном и магнитофоном. Уложив девушку, он прикрыл дверь и по привычке включил магнитофон. Надо же, и кассета в нем оставалась. "Давайте все сойдем с ума - сегодня ты, а завтра я, -- раздалась музыка, -- Мы будем дико хохотать, мы будем крыльями махать, И покорится вся земля таким, как ты, Таким, как я".
В комнату заглянул Степан:
-- Хозяин, кофе готов. Принести? Вам и даме?
-- С удовольствием, Степан, -- сказал Дан, -- только я тебе не хозяин, но тот, счастливый тем, что нашел себе подходящее дело, исчез с самой довольной физиономией.
Дан пожал плечами и через полминуты взял из его рук две чашки дымящегося кофе. Степан плотно притворил дверь, сказав тихонько напоследок:
-- Я буду на кухне, хозяин ("Опять этот "хозяин", черт бы его побрал, -- беззлобно подумал Дан), а потом могу устроиться на диване в гостиной. И дверь забаррикадирую на всякий случай. А то мало ли что может случиться...
Дан подошел к Даше, помог ей сесть и поднес чашку к ее губам, как больному ребенку.
-- Что ж, -- сказал он. - Я жив, ты жива, мы будем типа жить...
Хотелось пошутить, но почему-то не получалось.
-- Я пришла сюда, чтобы попрощаться, -- со слезами в голосе сказала девушка.
-- Откуда же ты знала, что я буду здесь? - удивился Дан.
-- Я не знала, -- она не отводила глаз от его лица, как будто хотела сохранить в памяти каждую черточку, каждую легкую тень на его глазах, щеках, ресницах, она буквально поедала его глазами. - Я думала, в последний раз приду перед отъездом проститься с тобой - не существующим. Я должна была быть в этом месте. Я ведь была не просто неравнодушна к тебе, Дан, я любила тебя. Я никого никогда не полюблю. И вдруг - ты. Я сначала подумала, что схожу с ума. До сих пор не могу поверить, что ты - настоящий. У меня никогда не было, да и не будет такого друга, который не оттолкнет в трудную минуту - а таких минут у меня так много, что самой тошно становится --, поймет, примет в три часа ночи, терпеливо выслушает оскорбления, никогда ничего не потребует и только даст - так много даст, что и сам не поймет. Видишь, и волосы покрасила - в знак траура по тебе. Только никто этого не знал. До меня доходили только самые невероятные нелепые слухи: будто ты связался с братом-бандитом, а потом вас вместе с ним сожгли на даче у какого-то авторитета. Потому и у меня на голове - пламя, и в голове - пламя, и внутри - пламя, нет, хуже, коктейль Молотова. И, кажется, он взорвался в тот момент, когда я увидела тебя.
-- Куда же ты уезжаешь? Зачем? - спросил Дан.
-- Туда же, куда и все - на Золотой остров, -- в голосе девушки прозвенело отчаяние. - Жених обещал всю мою семью вывезти. Ты же знаешь, как здесь страшно и как трудно попасть на Золотой Остров.
Это было какое-то безумное "дежа вю", мгновенная картина в сознании Дана: молодая женщина по имени Катрин мечется по комнате, собирая вещи, которые ей никогда уже ей не понадобятся, спотыкаясь о коробки и кресла, почти не замечая той самой кровати - усыпанной серебряными лилиями, превращенной в алтарь своего рода, на котором через полчаса должны были умереть от руки друг друга два брата, для которых это слово - "любовь" - вмещало всю вселенную, как до, так и после смерти. Они так и умерли, глядя в глаза друг друга с бесконечной любовью. А Катрин, ослепленная страхом перед близким приходом санкюлотов, кажется, тоже убежала недалеко: ее перегруженная тюками и коробками карета свалилась в реку, и спастись удалось лишь кучеру. Госпожа и служанка погибли. Дан словно видел это глазами кучера: Катрин в отчаянии хватающаяся ладонями за неподвижное стекло в окне, салон кареты, на глазах заполняющийся зеленой, отвратительно пахнущей водой. Он не слышал ее криков, но они все равно рвали его мозг на части. Прошло несколько минут, пока обе женщины погибли, и Дану они показались бесконечными и вполне достаточными, чтобы разнести его голову на куски.
-- Ты не должна уезжать, Даша, -- с трудом выговорил Дан. - Это смерть. Как же ты не понимаешь?
Она тихо заплакала.
-- Здесь тоже смерть. Ты не забыл: у меня дети, и я обязана попытаться спасти их, а он, жених, обещал... И родители...
-- Тогда прощай, Даша, -- сказал Дан, глядя в ее глаза.
Она тоже не отрывала взгляда, не могла, ничто на свете не могло оторвать ее от него. Она поцеловала его в губы долгим, бесконечным поцелуем, прошептав: "Люблю тебя... Хочу тебя". Ее руки уже сбрасывали легкую блузку, она не ждала от него каких-либо действий.
-- Не уходи, -- прошептала она. - В последний раз. Ты не можешь отказать мне, Дан. Пожалуйста. Пусть это будет моим самым лучшим, последним воспоминанием в этой жизни.
-- Я только прикрою занавески, -- сказал Дан, поднимаясь. - Я сейчас. Надо, чтобы стало потемнее.
-- Я так плохо выгляжу? - смутилась Даша. Она уже была почти раздета.
Дан задернул шторы, и миллионы золотых пылинок заплясали в воздухе комнаты, которую не убирали, казалось, целую тысячу лет.
-- Это я плохо выгляжу, -- сказал Дан, расстегивая рубашку. - Шрамы остались, очень некрасивые...
-- Иди ко мне, скорее, -- быстро проговорила она. - Думаешь, одного твоего шрама - на щеке - я не заметила? И разве это главное? Это вообще не имеет никакого значения. Значение имеешь один только ты... -- Она привлекла его к себе и все говорила, а ее руки раздевали его, -- Теперь я могу сказать тебе все. Раньше не могла, а теперь могу, потому что мы больше никогда не увидимся, я скажу тебе все, как в поезде первому встречному пассажиру. Я любила тебя, всегда любила, твои глаза, такие глубокие и морские, что в них можно утонуть, твои удивительно пахнущие волосы, твои руки. Я люблю тебя всего, я перецелую все твои ужасные шрамы, потому что ты - живой. Ты - живой, и этот подарок, пусть он будет для меня последним - я не забуду никогда.
Она обхватила его ногами и застонала, а Дан провалился в серебристую бесконечность, от которой кружилась голова и оставалось ощущение полета в пустоту, бескрайнюю и безнадежную, но не становящуюся от этого менее прекрасной. Он словно потерял сознание на какое-то мгновение, а потом из пустоты всплыл Дашин голос:
-- Вот тебе и еще один шрам, еще одна отметина, от меня. Может быть, когда-нибудь вспомнишь меня...
-- Что? - спросил ничего не понимающий Дан.
Даша грустно улыбнулась.
-- Я тебя укусила в плечо. И очень сильно. Странно, что ты не почувствовал.
-- Я в последнее время перестал ощущать, что такое - боль, -- признался Дан. - Видимо, ее было так много...
Мельком взглянув на плечо, он увидел, что по нему действительно сбегает тонкая струйка крови. Даша слизнула ее, но она появилась снова.
-- Извини, -- сказала она. - Когда любишь, так часто бывает.
-- Не уезжай, -- попросил Дан. - Здесь все непременно будет нормально, а Золотого Острова никто не увидит, никто не спасется...
Во дворе несколько раз просигналила машина.
Даша вскочила с дивана и начала поспешно одеваться, как будто последних слов Дана не слышала вообще.
-- Это за мной. На вокзал. Прощай, Даня. Прощай, моя любовь. Прощай навсегда. Не думай обо мне и не грусти. Ты жив - и это самое главное.
-- Тогда запомни хотя бы, Дашенька, что миров много. Где-нибудь и когда-нибудь мы обязательно встретимся.
"Мне не прочесть всех умных книг, не пересечь земных границ, Ловлю я в небе журавлей, а нахожу в руках синиц... Но кто-нибудь рискнет, кто-нибудь найдет, кто-нибудь услышит, кто-нибудь поймет, кто-нибудь допишет, -- пела Настя, -- кто-нибудь найдет что-то для себя кто-нибудь на свете: всюду на земле, в каждой голове, дует тот же ветер"...
Последних слов Дана Даша не восприняла.
-- Прощай, Дан! - Это уже был крик как с подножки вагона. Она скрылась за дверью, держа в руках черные изящные босоножки, вскоре Дан услышал тихие голоса, хлопнула входная дверь, а Дан почувствовал невероятную усталость. Солнце алым пятном просвечивало сквозь его закрытые веки, но нисколько не мешало ему. Через минуту он уже спал. Спал крепко и впервые без сновидений.
Степан, тихо сидевший в соседней комнате, видел, как плачущая девушка с черно-огненными волосами выбежала из комнаты Дана. Хлопнула дверь. Степан вышел в коридор: ушла она не сразу: несколько минут он слышал ее горькие рыдания, а потом по лестнице быстро застучали каблучки.
Степан подошел к окну. Девушка, смахивая на ходу слезы, села в роскошный "шевроле", и автомобиль тихо тронулся с места. Только тогда он решился зайти в комнату, где спал Дан и все еще звучала тихая музыка: "Завтра мы уйдем из дома... Не хочу, там холодно...Спой мне, чтобы мне было грустно, но не очень больно...". Он не стал выключать магнитофон и посмотрел на человека, которого называл своим господином. Дан, совершенно обнаженный, спал крепко и спокойно. Солнце, проникающее сквозь шторы, облекало его темные волосы красноватым ореолом, а изуродованное шрамами тело, все равно оставалось верхом совершенства, созданного природой. Степан не мог мысленно не признаться, что его господин и ослепший брат господина - самые красивые существа на этой земле, которых он когда-либо видел. Он осторожно прикрыл Дана легким одеялом, потом собрал разбросанные по комнате в беспорядке вещи и аккуратно сложил их на стуле.
"А с чего ты взял, что он станет с тобой возиться, Степан? - сказал изнутри какой-то отвратительный голос". - "Потому что он умеет отвечать за тех, кого приручил. И в конце концов мне все равно. Я чувствую, что готов отдать за него жизнь, потому что - я не знаю как - но мы связаны неведомым образом". - "А разве тебе неизвестно, что этот человек любит только своего брата и больше никого на свете?" - "Мне это безразлично, как и той девушке, что только что убегала от него, заливаясь слезами и зная, что он никогда не полюбит ее, но, тем не менее, сможет дать то, что больше не сможет никто, как бы он ни клялся при этом в вечной любви и что бы он ни делал для нее. Мы связаны с ним до такой степени, что мир без него станет пустым, во всяком случае для меня, и я буду счастлив, если вся моя кровь понадобится ему, хотя бы для того, чтобы утолить жажду в пустыне". - "Бедный Степан, -- издевательски захохотал голосок. - Он использует тебя и выбросит тебя, как ненужную тряпку. Думаешь, он забыл, как ты привязывал его к электрошоку? Или ты уже успел влюбиться в него?". - "Пошел вон, нам с тобой не по дороге, -- решительно сказал Степан, -- Даже если он способен помнить зло и ненавидеть, и если уж мне придется умереть за него, я восприму это как искупление грехов, которые совершил. Если он возьмет меня в качестве собаки, я соглашусь и на это".
Считая внутренний диалог оконченным, он приблизился к Дану и поцеловал его руку, свешивающуюся с края дивана, а потом отправился на кухню, снова готовить кофе к тому времени, когда Дан проснется, и слушать магнитофон. "Давайте все сойдем с ума - сегодня ты, а завтра я; Мы будем дико хохотать, мы будем крыльями махать, и покорится вся Земля таким, как ты, таким, как я, -- тихо запел певец, и Степан был с ним совершенно согласен, -- ... И в неизведанной земле увидим Ницше на коне, и он обнимет нас, любя, простой, как ты, простой, как я... Сегодня - ты, а завтра - я"....
"Ты сам хоть раз задумывался, что заставляет тебя терзаться от болей в сердце, а потом бежать в неизвестном направлении?" -- спросил Связной. - "Ты что, моим психотерапевтом записался? - спросил Дан, но потом внезапно спохватился. - Извини. Извини, ради бога. Ты знаешь, как я боюсь, что ты вдруг исчезнешь..." - "О, Дан, сейчас ты доставил мне незабываемые минуты наслаждения. Спасибо тебе". - "В этом мы с тобой, наверное, различаемся. Если честно, мне почти нет дела до этой девушки. Она знает, что делает. Слишком хорошо знает. Не знает она лишь одного: ее расчетливость и стремление к богатству приведет ее к гибели". - "Что ж, так бывало не раз, -- усмехнулся Он. - Ты думаешь, я не был таким же? Знаешь, когда на меня обрушилась волна критики в связи с двумя моими первыми лучшими фильмами, а в интернете даже появилась страничка под названием "галерея народной ненависти", где меня поливали матом, когда журналисты наперебой завизжали, что я - красно-коричневый, я тоже... наверное, испугался. Потому что последующими своими фильмами словно извинялся за то, что не стоило делать. Сколько глупостей натворил, в какой откровенной бурде снимался, только бы забыли про ярлык "красно-коричневого" и не дай бог не отстранили от кормушки, которая приносила такой стабильный и вкусный доход...
Думаю, небеса этого не прощают. Потому я и попал под эту лавину. Она сошла ради меня, понимаешь. А знаешь, какой фильм я там снимал? Он назывался "Связной". - Он замолчал, как будто задумался. - "Именно такую книгу я пишу в данный момент. Она во мне, в моем сердце, в уме, в жизни. Эта история продолжается, но не так, как хотелось бы тебе, и мы вместе должны найти правильную дорогу". - "Мы пойдем другим путем!" -- рассмеялся он. - "Да, это будет совершенно другой путь и отнюдь не прямой, и он вызовет столько осуждения, что тебе и мне хватит его на несколько жизней. Впрочем, быть может, это только мои предположения... Я не знаю, почему мне так больно. Возможно, потому, что я хочу найти свое место, выйти в свою реальность, совершенно другую, совсем не связанную с этой. Если ты согласен, то пойдем. Я не обещаю тебе удовольствий и богатства.
Для меня существует только любовь, и только она выводит меня порой в довольно-таки страшные места, но в основном - в чудесные. Надо только помнить одно: миров много, и в большинстве из них нам делают больно, нас предают, но там, куда я тебя приведу, быть может, в нищете и страшной боли, мы найдем то сокровище, которое я искал всю жизнь... Да, наверно, и ты тоже, только не отдавал себе отчет". - "Я понял тебя, Дан, я останусь с тобой до конца (прямо как в песне поется), я постараюсь дать тебе силы выстоять против предательства (меня много раз предавали), непонимания (ты не поверишь, но даже я иногда плакал по ночам), и я - не тот человек, который осудил бы тебя, что бы ты ни сделал неприемлемого с точки зрения этой опостылевшей общественной морали". Его прозрачные серые глаза, с таким мягким и успокаивающим выражением, казалось, смотрели прямо в душу. "Ты должен, ты обязан полюбить себя, -- сказал он как заклинание, -- ты достоин этого. Ты талантлив. Ты чувствуешь слово и любовь и можешь дать гораздо больше, чем берешь. Тебе есть за что уважать себя. Спи, Дан, спи спокойно, я успел полюбить тебя так же сильно, как и твой брат, как можно любить только ребенка, единственного, которого ты постоянно боишься потерять. Спи, Дан, и пусть тебе приснится море, огромное, теплое, целующее твои ноги, и пусть к тебе выйдет белый единорог и положит голову на твое плечо, и пусть твой брат обнимет тебя, глядя искрящимися от счастья изумрудными глазами, и поцелует тебя в губы. Ты ведь этого хотел, малыш, не так ли?".
Во сне Дан закинул израненную руку за голову, и это движение, видимо, причинило ему сильную боль, потому что он застонал. "Это пройдет. Спи, не просыпайся, до вечера еще есть время", -- мягко сказал Связной. - "Я люблю тебя", -- произнес Дан во сне.
<...>
Степан включил магнитофон. "Ходит дурачок по лесу, ищет дурачок глупей себя, -- услышал Дан песню Чижа. - Мертвая мамка ко мне приходила; все грозила кулаком, называла дураком... Предрассветный комар опустился в мой пожар, да захлебнулся кровью из моего виска...". - А сразу же за этой песней последовала "Агата Кристи": "Я тебя ненавижу - вижу, но ко мне ты все ближе, ближе, Ты меня ненавидишь, но, но , но... Но ко мне ты все ближе все равно". - "Привет от Мары", -- усмехнулся про себя Дан, с удовольствием отдаваясь бешеной скорости, которую из последних сил выжимала машина.
Он прикрыл глаза, надеясь не думать ни о чем, ощущая только бешеную скорость, но и здесь не мог найти покоя. Как будто в мозгу заработал невидимый телетайп, на который некто услужливый посылал картины, от которых ему становилось жутко.
Дан видел, как на переполненных вокзалов, среди валяющихся в общей куче чемоданов и корзин, люди пытаются взять штурмом переполненные вагоны поездов, и все они шли в сторону Золотого Острова, и всех их охраняли солдаты с каменными лицами. Когда напор толпы сделался почти неуправляемым, раздались автоматные очереди, короткие, резкие, как собачий лай. Толпа ахнула и разом отпрянула от вагонов. "В очередь! - хрипло крикнул военный в форме старшего лейтенанта. - Пройдут все, у кого есть билеты на этот поезд. У кого нет, будут ждать следующего. Всем отъезжающим выкинуть чемоданы и оставить при себе только паспорта. На границе принимают исключительно тех, кто не взял ни единой вещи отсюда". Он казался смертельно усталым. Сам-то этот военный не уедет никуда. Он будет смят бешеной конницей Барона (Почему Дан был уверен, что современной технике Барон предпочитает свирепых, выращенных в специальных конюшнях лошадей, он не знал. Просто был уверен). И еще он видел, как летит стремительная, как вихрь, смешавшись с пыльным вихрем, как пустынный самум, конница Барона, и все его всадники были похожи друг на друга до отвращения: все желтолицые, узкоглазые, черноволосые, с ледяным взглядом даже не убийц - машин, обученных только одному - убивать. Этого лейтенанта они просто сомнут, превратив в кровавую кашу, и он даже не успеет вытащить свой пистолет.
И еще Дан увидел Дашу. Она стояла в очереди, бледная, как мел, побелевшими пальцами прижимая к себе двух мальчиков-подростков, сыновей. Когда она подошла к лейтенанту, протягивая документы, тот внимательно посмотрел на нее покрасневшими от недосыпания глазами, встретился с ее полными отчаяния глазами и произнес: "Детей вам придется оставить на границе". - "Как?" - только и смогла пролепетать Даша. - "Такой у них порядок", -- мрачно ответил лейтенант. Дан видел смерть в его глазах, с таким выражением глаз обычно стреляются. Но нет, не судьба тебе, старший лейтенант, застрелиться. Тебя просто сомнут копытами обезумевшие лошади. И правильно, что сейчас ты больше не слушаешь Дашиного лепетания о том, что она непременно уговорит пограничников пропустить ее вместе с детьми.
Старший лейтенант, брошенный своим начальством. Он знал, что если позвонит в штаб, ему ответит только тишина; его и всех, кого он обязан был охранять, власть предержащие уже похоронили, и единственное, что ему оставалось: постараться сохранить в последние часы человеческий облик, потому что так он был устроен, таким он родился, таким он умрет. Нет, он ни о чем не жалеет. Каждому - свое. А то, что погибнут все, кто так рвется на этот поезд, видя в нем свою последнюю надежду, он знал так же четко, что сам он предан этой властью, служить которой клялся до последней капли крови. Так какая же разница, застрелят кого-то из этой толпы его солдаты, добьют новые татаро-монголы Черного Барона или уничтожат счастливцы с Золотого Острова, уверенные в том, что, кроме них, никто просто права не имеет быть счастливым. Тем более, беженцы из грязной страны.
Нет, сытые господа, вы тоже сильно ошибаетесь. После нас Черный Барон перетряхнет ваш Золотой Остров так, что остров Пасхи с его идолами покажется вам верхом совершенства. И народу у вас останется столько же, сколько на том далеком острове в океане, хотя бы потому, что Барон - это воплощение Войны, и он не успокоится, пока ему не будут принесены все новые и новые жертвы. Он умрет только тогда, когда пожрет сам себя, этот проклятый Барон. Как хорошо, что он не успел жениться, что у него нет сына, хотя он так мечтал о нем... Но он ни за что не согласился бы стоять в этой очереди смертников, пытаясь спрятать в себе своих детей, как та черноволосая девушка - воплощенное отчаяние. Он был готов умереть, нет, он даже хотел умереть. И на своей земле...
Возможно, это стало бы искуплением за его участие в расстреле в 93 году московского Белого Дома ("93-й", это что, у Гюго что ли было что-то подобное?). Тогда тебя не пугали танки и расстрел беззащитных людей. А может быть, остановись он на другой стороне баррикад, и все было бы совсем не так, как сейчас. Время пошло бы по-другому, не сошло с ума... Потому что потом началась криминальная революция, и на ее благодатной почве вырос этот монстр, который гонит на смерть миллионы, в болото, а он сам, лейтенант, вынужден снова расстреливать этих людей и утешаться мыслью, что конец все равно един, и смерть ждет их в любом случае - сейчас или через несколько дней.
Получается, он совершает акт гуманности, легко и быстро избавляет от страданий. "Там, высоко, нет никого, там так же одиноко, как и здесь... Там высоко, меж облаков, в погасшей много лет назад звезде... Бежать от жизни можно, от смерти никогда...", -- прозвучала в его мозгу песня из "Арии". И все-таки хорошо, что у него нет детей. Это эгоизм, конечно, но так гораздо легче уйти с той усталостью, что скопилась в нем за долгие годы учений, тренировок, подъемов просто так и по тревоге, обычно учебной. Все хорошо, все хорошо...
"Один шаг за черту! - прокричал он надорванным голосом, показывая на широкую белую линию, нарисованную на асфальте, -- и мы стреляем без предупреждения!". Он даже не боялся, что толпа в припадке страха набросится на него и его взвод и сомнет к чертовой матери. Все кончилось для него в тот момент, когда он несколько дней назад получил приказ следить за порядком на вокзале, и это было последнее, что он слышал. Сколько бы он ни пытался потом дозвониться до штаба, ему отвечали долгие гудки. Гудки, эхом разносящиеся по пустым комнатам. Высшее руководство уже пробивалось на Золотой Остров...
Между прочим, говорили, что этого Черного Барона в последний раз видели два парня, братья, один - программист, другой - писатель. Их упекли в сумасшедший дом, спрятали там, чтобы что-то понять. Что хотел Барон, зачем он сжег их? Наша всесильная медицина вытащила их с того света. Непонятно, зачем. Лейтенант уже слышал, что дом для умалишенных разнесен вдребезги снарядами Черного Барона. Теперь уже никто никогда не узнает, за что он хотел уничтожить этих людей, безопасных с виду. Да и нужно ли это все? Как все глупо, мерзко, грязно... Как хочется, чтобы скорее все закончилось. "День придет, сгинет род людской... В пустоту я свой век швырну и навек уйду в ледяную тьму. Я рядом, я здесь... Это мой крест. Вам не воспеть меня... Палач"". Опять это песня. Пусть все закончится песней. Это хорошо..."
"Ах, твои зеленые глаза, как персидская больная бирюза", -- нежно-издевательски напомнил чужой голосок с плохо скрытой ненавистью. "Твой ангел вот-вот откроет свои прекрасные изумрудные глаза. Интересно, что он увидит? Уж я постараюсь, чтобы ему не было скучно. О, это будет еще то шоу! Особенно тогда, когда твой ледяной ангел решится превратиться в огненного Дракона.
Как было бы здорово, если бы именно он превратил тебя в крохотную горстку пепла. К несчастью, он предпочел бы сгореть сам, но тебя не тронет, ведь ты так хорошо пахнешь... Но я и этого не боюсь. Моя армия многочисленна, и вскоре Черный Барон поймет, что альянс со мной ему гораздо выгоднее, чем с тобой. К тому же, ты не так уж чист, Дан, -- продолжал он. - Разве ты вспомнил о своей маленькой сучке, подружке Даше хоть раз после того, как она ушла от тебя? А ведь знал, что она погибнет, как и все остальные". - "Я не могу любить всех, это невозможно, и я всего лишь человек, но по крайней мере, я никогда не опускался до лжи, -- возразил Дан. - Я не любил ее, но отдавал все, что мог, и свой выбор она сделала совершенно сознательно". - "Для тебя никого не существует, кроме твоего зеленоглазого красавца, королевского бастарда, не так ли, бисексуал? "Целовать тебя в шею, целовать тебя всласть? Уж что-что, а поцелуи я тебе обещаю, да такие, на которые твоя любовь не способна".
"Не слушай его или ее! - вмешался Связной. - Это слова того, кто послан Марой, если только не ее собственные. Не слушай его. Твоя любовь как чистейшая жемчужина. Та синяя огромная жемчужина, которая светит изнутри чистым зеленоватым светом - светом глаз твоего брата, и она никогда не потемнеет (ты же знаешь, Дан, что в руке человека с нечистыми мыслями жемчуг тускнеет и становится темным. Вспомни ту жемчужину, и ты поймешь, что тебя обманывают. Прогони его! Скажи ему что-нибудь! Например, ну да, бисексуал, ну и что? Это лучшее, что может быть на этом свете". - "Ты прав, -- сказал ему Дан. - Уйди, прислужник Мары, она и сама всего лишь простая прислужница. Пошел вон. Я знаю, что она ждет меня впереди, так оставь меня хотя бы ненадолго". - "До встречи, скорой, скорой встречи, -- рассмеялся голосок, -- прекрасного ирландского сеттера с попорченными лапами и обгоревшим боком, да еще со шрамом на лице найти довольно просто. Полиция, и та обнаружила бы тебя в течение часа. Вот уже не просто горячо - жарко! Я нашла тебя!". - "Чертова сука!", -- не выдержал Дан. В ответ ему звучал только смех, от которого кровь превращалась в лед.
<...>
Она с тоской смотрела из плотно закрытого окна машины на город, грязный как никогда и полуразрушенный - то и дело на пути попадались покореженные, изувеченные здания. Конечно, он и раньше был для нее воплощением всего самого грязного, но что-то изменилось за последние два часа, и теперь ей хотелось то ли громко закричать, то ли заплакать навзрыд, то ли ударить этого спокойного человека с аккуратной прической, который сидел за рулем машины рядом с ней и спокойно наблюдал за бесконечно тянущимися по выщербленной дороге грузовиками, которые не могли вместить в себя всех желающих уехать из города, быть может попасть к поезду. И эти люди шли едва ли не по колено в весеннем грязном месиве, даже не пытаясь укрыться от промозглого ветра. Устало переругиваясь или молча, они тащили на себе скарб, который поместился в их руках, и упрямо, почти с ненавистью, тянули за собой упирающихся хнычущих детей. Ей-то, наверное, должно быть хорошо: ее дети, десятилетний Федор и восьмилетний Ромка, преспокойно и уютно расположились на заднем сиденье автомобиля, и их совершенно не смущают бесконечные пробки. Как и его. Он настроен даже почти весело, абсолютный оптимист, мать его. Он даже музыку включил, как бы в тему: "До свиданья, мой любимый город...". Даше тоже раньше нравилась эта песня, но когда он начал подпевать: "Нам с тобой так мало надо на двоих", не выдержала и все-таки закричала: "Да заткнешься ли ты, наконец?".
-- Что с тобой? - удивленно глядя на нее ясными непонимающими глазами, спросил он. - Мы же уезжаем! Из этой чертовой грязи. Наконец-то! Я даже рад, что началась эта война. Зато теперь у меня появилась возможность попасть на Золотой Остров, жить как люди.
-- С чего ты взял, что мы туда попадем? - огрызнулась она. Перед глазами стояло Его лицо, немного незнакомое, со стальным блеском в глазах, которого раньше никогда она не замечала. И эти шрамы... Она готова была провести с ним ночь, и еще день, и еще ночь, и все бесконечные ночи на свете. Она сама отказалась от него, хотя больше всего на свете хотела быть рядом с ним, целовать его шрамы, тонкие руки, быть с ним единым целым. Она чуть было мысленно не упрекнула его в отчаянии: "Как же ты мог не задержать меня? Почему ты допустил, что я ушла? Почему ты выпустил меня из своего дома?", но потом вспомнила: он предлагал ей не ехать на Золотой Остров. Только теперь она поняла: с ним она чувствовала бы себя в безопасности, потому что в нем была какая-то неотразимая неведомая сила, рядом с ним ничего не произошло бы... Но дети... Она пыталась уговорить себя, что отказалась от предложения Дана ради детей, как раньше, когда она убегала от Дана, непризнанного писателя, потому что Володя денег больше давал. Ну и что, счастливее ты стала от его денег? Уже забыла, как каждый месяц ходила в квартиру Дана будто на кладбище, лежала на диване, где ей перепадали такие невообразимо прекрасные моменты любви, слушала музыку, которую он любил, и часто здесь же засыпала, обняв его подушку. А наутро она напивалась, потому что терпеть такую боль было невозможно. Она знала - он умер. Он ушел навсегда. Но вот он вернулся, как раз в тот момент, когда она нуждалась в нем больше всего, и снова она сбежала к Володе, снова поверила его обстоятельности. Он, Володя, все устроит как надо. В безопасности будут и она сама, и ее дети. Они будут жить хорошо, безмятежно, они навсегда забудут проклятый богом Желтогорск и его обитателей.
-- Ты веришь в это? - горько произнесла она вслух, снова и снова вспоминая его сладко пахнущие волосы, его губы, его плечи. Больше этого не будет никогда.
Но Володя, естественно, решил, что вопрос относится к нему.
-- Мы же все уже обговорили, -- удивился он. - У меня все документы в порядке. Нас ждут на Острове. Правительство же утрясло вопрос об эвакуации. Конечно, некоторые отсеются. Кто в Крыму, кто в Румынии, кто на Балканах, кто в Польше, но мы-то поедем дальше. У меня везде - зеленый свет.
На заднем сиденьи завозился Ромка:
-- Мама, а как же Орландо теперь без нас? Мы оставили его на улице... А вдруг его съедят собаки? А вдруг полетят самолеты, как прошлой ночью, и будет взрыв?
-- Кошки прекрасно обходятся без людей, -- холодно ответила она, непроизвольно сжав руки в кулаки. - А на Золотом Острове мы заведем себе другого кота. Много котов. У нас будет целый кошачий рай! - и она хрипло расхохоталась.
-- Даша, приди в себя, -- сказал Володя, -- ты совершенно не в себе после того, как посетила этот грязный дом. Нельзя было тебя пускать. Пропала на два часа, вернулась не в себе... Что я должен думать?
Даша пожала плечами:
-- Как всегда - ничего.
-- Мама, я хочу пить! - захныкал Ромка.
-- Потерпи, заткнись! - с неожиданной яростью выпалила она.
Откуда-то сверху, из-за серых низких облаков, похожих на грозовые и готовых в любой момент разразиться слепящими мечами молний, карающими бесконечную вереницу людей на дороге, которой, кажется, никогда не будет конца, донесся сначала невнятный, но с каждой секундой нарастающий гул.
-- Самолеты! - почти с радостью, но с любопытством, глупым, детским - это точно, закричал Федор.
-- Началось, -- мрачно произнесла Даша и плотнее сцепила ноги. Нет, так его не удержишь. Он останется только смутным воспоминанием. Даже под неизвестными самолетами ты будешь думать только о нем.
-- Это наверняка наши, -- успокоил Федор. - Колонну охраняют.
Из-за облаков самолетов не было видно. Они не собирались переходить звуковой барьер и ограничивались только облетами местности. Тем не менее, толпа сделалась возбужденной. В грязь полетели чемоданы и свертки, послышалась ругань, проклятья и крики. Тускло блеснуло лезвие ножа, толпа колыхнулась как растревоженное стадо, а грязь окрасилась чем-то бордовым.
-- Мы не попадем на вокзал, -- безразлично сказала Даша. (А если снова вернуться в его квартиру, вдруг он все еще там, и не все потеряно? Если бы остаться с ним! Если бы...) Она не сможет, никогда еще она не чувствовала себя настолько слабой и беззащитной, как сейчас, зато Володя - напротив - едва ли не всемогущим. Дети притихли на заднем сиденьи. "Хорошо, что они хотя бы не слышат самолетов, -- подумала Даша. - Но они, кажется, пока не собираются переходить воздушный барьер. Хотя... Кто их знает?"
По стеклу машины, застрявшей в пробке, скользнула чья-то рука: Даша не разглядела. Некоторое время ладонь как бы в безмолвном молении о пощаде лежала на стекле, напоминая случайно занесенный ветром и прилипший лист платана, но потом медленно заскользила вниз, а вслед за ней протянулась размазанная темная полоса - то ли грязь, то ли кровь - не разобрать. Даша съежилась, едва удерживаясь, чтобы не закричать.
Мельком бросив на нее взгляд, по-прежнему самодовольный, Володя заявил:
-- Я разве не говорил тебе, что со мной ты можешь ничего не бояться? У меня не машина, а настоящий танк. Так что не сгибайся в три погибели, на вокзал мы прибудем точно к приходу поезда. И плевать мне на эти вечные пробки. Для меня пробок не существует. "Кто придумал, скажи, эти пробки?" - пропел он, но так зловеще, что Даша, чувствуя, что еще немного, и начнет седеть прямо на глазах, выдавила из себя только:
-- Мне страшно.
Не говоря ни слова, Володя включил максимальную скорость, и машина, окруженная веером грязи, взметнувшимся со всех сторон, рванула вперед, прямо через толпу. Теперь уже можно было ничего не говорить, не кричать - бесполезно. Даша зажмурилась и закрыла уши руками, чтобы не слышать проклятий и воплей раздавленных людей. Автомобиль промчался прямо по ним, почему-то напомнив татарское нашествие, когда конные воины проезжали по живым еще телам поверженным врагов, поверх которых клали доски.
"Ну почему я не осталась с ним? Ведь это был знак, сомнений никаких. Не видеть его... Я не смогу без него, никогда не смогу, -- она непроизвольно еще крепче сжала ноги, как будто хотела сохранить в себе хотя бы часть его, которая все же была такой же иллюзией, как и все, которыми она тешила себя всю жизнь. На работе говорили: все мужики нам, женщинам, должны, и мы должны продавать себя как можно дороже. Что поделаешь - рыночная экономика. И они брали себе не одного сожителя, то постоянного, то временного; главное, чтобы деньги давал. А что Дан? Он не котировался никогда. У него не было денег. У него не было ничего, кроме крыльев. Ничего не умеющий делать, кроме как писать, с постоянными странными мечтами в голове, вечно куда-то летящий. Крылатым не было места в рыночной экономике псевдокапитализма России, и он улетел навсегда. Так она думала в те бесконечные полгода, пока его не было, но поняла так поздно, чересчур поздно, сделав окончательный выбор и опоздав на всю эту оставшуюся жизнь.
Спасти реально мог только он, человек с холодными как сталь глазами, как будто за его крылатыми плечами уже было несколько смертей, и теперь он стал - она поняла - избранным, особым, владеющий словом и способный словом остановить все - и этот кошмар в том числе, словом возродить к жизни, словом вызвать дождь... Слово всегда было его богом и теперь оно, Слово-Бог, выбрало его своим апостолом. А она... Она ни с кем больше не сможет быть после него, ни с одним мужчиной. После него, все тело которого покрывали страшные шрамы, но они не портили его нисколько; создавалось такое впечатление, будто он пришел с войны, и это вызывало уважение, а шрам на щеке только придавал дополнительный шарм, невероятную притягательность. До конца жизни она будет вспоминать прикосновения его таких сильных и ласковых рук, его плечи, его глаза. Как будто он заглянул ей в душу, да там и остался. Правда, наверняка остался ненадолго, потому что она пропала...
-- Эй, что с тобой? - окликнул ее Володя.
Она продолжала сидеть, крепко зажмурившись и зажав уши руками.
-- Все уже кончилось, Даша, -- его слова звучали издалека, как из стратосферы. - Мы обошли эту пробку. Дорога впереди свободна, а самолеты, поверь мне, не станут сейчас сбрасывать бомбы. Может, к вечеру они и пойдут на это, но не сейчас.
Он бросил быстрый и какой-то вороватый взгляд на заднее сиденье, где спали дети. "Счастливые, они так и конец света проспят, и собственную смерть проспят", -- подумал он и положил руку на колено Даши. Он был возбужден, он сам не ожидал, что, передавив такое количество людей, будет испытывать такое же сладострастное чувство, как и вожделея женщину, и теперь это сладострастие настойчиво требовало выхода. Его рука все выше ползла по ее ноге, она же, заметив это не сразу, как не сразу вышла из шока, только плотнее, с каким-то отчаянием, сдвинула ноги, чтобы он не смог добраться туда, где совсем недавно... Одна эта мысль доставляла почти физическое мучение.
И снова он удивился, но нашел в себе силы улыбнуться, и в этой улыбке ей почудился плотоядный оскал.
-- Тебе же раньше так нравилось... Ты же все время обижалась на меня, когда я был вынужден уезжать на работу? Что случилось? Неужели тебя так взволновало это стадо овец? Овцы все равно будут вынуждены пойти на бойню, но при чем тут ты? Подумай лучше о детях.
-- Я всегда о них и думала, -- огрызнулась она. - Не хочу, чтобы они вдруг проснулись и увидели... Это блядство.
-- Раньше ты не называла мое желание блядством, -- он подозрительно прищурился. - Может быть, в той квартире все-таки что-то произошло? Два часа назад ты была совсем другим человеком.
-- Да! - почти выкрикнула она. - Я переспала с одним человеком и теперь твои прикосновения мне просто противны, а от запаха изо рта просто тошнит. Не видела никого отвратительнее тебя!
На что она надеялась, произнося эти слова? Что он выкинет ее вместе с детьми из машины? Она почти мечтала об этом. В таком случае она бы непременно вернулась и постаралась найти Дана. Не мог же он испариться как видение? Это было бы слишком жестоко. Но Володя, как ни странно, вел себя на удивление мирно.
-- Я понимаю: ты пережила страшный стресс, -- примирительно сказал он. - Давай будем считать, что я ничего не слышал. И тебе я советовал бы говорить потише: дети могут проснуться.
Даша отвернулась, глядя в окно на проносящиеся мимо последние здания города, еще не тронутые бомбардировками, с чужими пустыми глазницами-окнами. Покинутые, преданные своими хозяевами дома, они готовы были принять на себя удар авиации со стоическим спокойствием.
На заднем сиденьи зашевелился и сразу же жалобно запищал Ромка:
-- Мама, я пить хочу!
Володя передал ему бутылочку кока-колы. Даша молчала.
-- Я тоже хочу пить! - требовательно заявил Федя, -- А то все - Ромке, да Ромке!
-- Заткнись, -- устало сказала Даша.
-- Строгая ты, мамочка, -- усмехнулся Володя. - Держи, Федор, -- и дал ему точно такую же бутылочку с коричневой пузырящейся жидкостью.
-- У тебя там что, целый склад кока-колы? - неприязненно спросила Даша.
Володя снисходительно усмехнулся:
-- Просто я предусмотрительный. Во всем, заметь, в отличие от некоторых, не будем сейчас говорить от кого.
Она раздраженно повела плечом:
-- Вот и не говори. Тем более что я - не твоя жена и никогда ею не буду. (Он, только он, я никогда его не забуду, он навсегда останется в моей памяти таким, каким я его увидела в последний раз: из одежды - только черные джинсы, высокий, с темными непослушными волосами и мягким взглядом бесподобных серых глаз, полуобнаженный. Я его никогда не увижу. И его слова: "не уезжай". О нем я буду думать в последнюю минуту. Я никогда не думала о том, как сильно люблю его, не понимала, и поняла слишком поздно, а потом испугалась, убежала. Нельзя было этого делать...)
-- Там посмотрим, -- холодно отозвался он.
Кажется, он пропустил ее слова мимо ушей. В стремительно опускающихся на землю сумерках показалось здание вокзала, которое даже в темноте больше напоминало на огромный, как из фильмов ужасов, муравейник.
-- Вокзал, -- констатировал Володя.
-- Туда же невозможно попасть, -- прошептала Даша.
-- Со мной везде попадешь, -- опять этот его самоуверенный тон. - Разве я не дал тебе возможность убедиться в этом?
-- Да уж, -- с отвращением произнесла она.
Он с подчеркнутой галантностью потянулся к дверце с ее стороны, чтобы помочь открыть ее, но на самом деле как бы невзначай дотронуться до ее груди. Она вздрогнула, как будто ее облапал чужой человек. И снова он сделал вид, что ничего не заметил, то ли списал ее вызывающее поведение и взвинченное состояние на нервное напряжение, то ли его действительно нисколько не волновали ее чувства. В конце концов она - его вещь. Он вложил в нее уже немало денег, а потому по законам пресловутой псевдорыночной экономики относился как к своей собственности. А то, что собственность позволяет себе брыкаться и говорить гадости - пройдет, самое разумное - не втягиваться в этот спор, она успокоится, она девочка умная, расчетливая и понимает, что уж если и в спокойные времена не могла без него обходиться, то в экстремальной ситуации ей просто ничего иного не остается как только подчиняться ему.
-- Возьми свой чемодан и детей, -- тоном приказа сказал он. - Пошли.
И она и вправду подчинилась. Как говорят французы: "Вино налито, надо пить". Поздно бежать. Или не поздно? Тогда почему же она покорно выполняет его приказы: расталкивает полусонных детей, берет небольшой чемодан и послушно бредет за ним, самоуверенным, с прямой, как у военного, спиной, знающим, куда идет с двумя тяжелыми чемоданами в руках. Его вид ясно говорил о том, что и оставленная шикарная квартира, и мощная машина, ему совершенно безразличны.
Чем ближе становился вокзал, тем яснее Даше становилось, что от своего чемодана ей хочешь-не хочешь, надо избавляться. В такой толпе, возбужденной, где люди налезают друг на друга, давят и идут дальше, не обращая внимания, что остается у них под ногами, немудрено и детей потерять. Она зашвырнула чемодан в ближайшие кусты, безлистные и, кажется, не собирающиеся покрываться листьями этой весной, облепившие памятник Дзержинскому, как всегда указывающему рукой в неведомые дали. Мол, валите отсюда, и чем дальше, тем лучше.
Они и валили в кровавом месиве по щиколотку, почти не обращая внимания на солдат, время от времени выпускавших в воздух очереди из автоматов. Дети смотрели на все происходящими широко открытыми от страха глазами и молчали, и это их молчание было еще страшнее, чем плач или крик. У них не осталось сил кричать, они словно голоса потеряли от шока. Даша крепко прижала их к себе. Оба дрожали, как напуганные зверьки. Наверное, если в этот момент их спросили бы, как зовут (звали) их любимого кота, они не ответили бы, не сумели бы вспомнить.
-- Не отставай, -- сказал Володя. - Если потеряешься, то не уедешь.
"Вот тебе еще шанс, -- прошептал внутренний голос, -- а что, если тебе и в самом деле потеряться? Иди к Дану, пока не поздно. Чем оплакивать его заранее, и себя заодно (последнее обстоятельство, конечно, гораздо весомее), не лучше ли хоть раз в жизни сделать не так, как вынуждают тебя обстоятельства, поступить вопреки трижды гребаному так называемому разуму? Беги к нему!" -- "А как же дети?" - испуганно отозвалась она. - "Ты прикрываешься детьми, -- он был безжалостным, этот внутренний голос. - Ты продавалась всегда и продолжаешь продаваться, а потому не стоит тебе больше вспоминать о Дане. Почему он не удержал тебя? Да ты бы точно так же брыкалась и обвиняла его во всех мыслимых и немыслимых грехах. Разве тебе не известно, что любовь не рассуждает, она сжигает тебя, но ты боишься боли, так иди и дальше как овца за своим Володей, и посмотрим, сколько ты еще пройдешь и куда он тебя в конечном итоге заведет. Не строй из себя мученицу, дорогая. Ты сама выбрала эту дорогу, и не вороти носа от раздавленных твоим любовником людей, от крови и вони. Ты и смерть себе сама выберешь".
Даша шла за Володей как во сне. Тот уже добрался до солдата, судя по форме, старшего лейтенанта, показал ему свои документы. Солдат внимательно изучил их, оглядел растрепанную перепуганную Дашу и жавшихся к ней детей, отдал обратно Володе бумаге и коротко приказал стоящему рядом с ним спецназовцу в черной маске:
-- Проведи за ограждение, к поезду.
Спецназовец выпустил в воздух очередную очередь из автомата, сопровождаемую воплями из толпы:
-- Опять блатных проводят! А мы уже третьи сутки пытаемся уехать!
Даша шла к поезду, как оплеванная, сопровождаемая взглядами, полными ненависти и зависти. Еще бы, она со своими выблядками скоро будет на Золотом Острове, а тех, кто остается, не исключено, что погребут под обломками вокзала бомбы Черного Барона.
Около вагона спецназовец коротко бросил через плечо:
-- Чемоданы придется оставить здесь.
-- А мне говорили, что можно... -- начал было Володя, но солдат немедленно прервал его:
-- Это приказ. Золотой Остров принимает беженцев из России только без чемоданов. Ничего с собой. Лишь при этом условии у вас есть шанс уехать.
Володя слегка побледнел, но ничего не ответил и медленно опустил чемоданы на перрон. Даша наблюдала на ним со скрытым злорадством. "Надеюсь, с тебя собьют эту дурацкую самоуверенность", -- подумала она.
-- Теперь можете заходить в вагон, -- сказал им спецназовец и обратился к толстой проводнице, на невыспавшемся лице которой четко отпечатался след от подушки: Старший проверил их документы. Все в порядке.
-- Насчет "все в порядке" я не уверена, -- хмуро отозвалась проводница. - Говорят, документы на всем пути проверяют непрерывно, и их счастье, если не найдут, к чему придраться. А они найдут, поверьте. Но нас с вам это не касается, верно? - Они говорили о пассажирах не как о живых людях, скорее как о неодушевленных предметах, участь которых мало чем отличалась от участи тех, кто оставался месить кровавую грязь на этом вокзале.
-- Чего встали, проходите, -- грубо бросила проводница. - Нечего злить тех, кто остается здесь. Еще не хватало, чтобы на поезд бросились - штурмом брать. По их лицам видно: еще немного, и так и будет. Ну пошли, пошли.
Володя прошел в вагон, за ним Даша, по-прежнему судорожно прижимающая к себе детей. Они прошли на место и сели у окна, а детей Даша сразу устроила наверху. Она действовала как во сне. Все происходящее и было дурным сном, который никак не желал кончаться.
-- Сидите тихо, -- сказала она детям, почему-то шепотом. - Не надо, чтобы вас видели лишний раз.
Володя погладил ее по плечу, но как-то неожиданно неумело и растерянно.
-- Успокойся, все должно быть хорошо, -- сказал он негромко, но голос его предательски дрожал.
А вагон тем временем заполнялся все новыми и новыми людьми. К ним подошла проводница.
-- Придется потесниться, уважаемые господа, -- с нескрываемой иронией сказала она. - Желающих ехать много, а поездов не хватает, так что спать вам придется сидя.
-- Как? - только и смогла произнести Даша. - Мы же заняли все купе.
-- Как? - озлобленно переспросила проводница. - Кверху каком! Кстати, кто там у вас на верхней полке?
-- Мои дети, но они и так там вдвоем! - почти закричала Даша.
-- Ваши или нет, это мы еще проверим попозже, -- не обращая внимания на нее, словно произнося мысли вслух, сказала проводница. - Проходите, проходите сюда!
Последние слова относились уже к новым четырем пассажирам, двум пожилым супружеским парам, которые разместились рядом с Дашей и Володей. Еще один пассажир, по виду интеллигент, с затравленными глазами и таким видом, словно он потерял все свое семейство на этом вокзале, забрался на вторую свободную верхнюю полку и притих там.
Этот поезд был на удивление тихим. Даше еще не приходилось ездить в таких. Никто не произносил ни слова, не пытался знакомиться. Все молчали, как будто готовились, что их отвезут не на Золотой Остров, а прямиком в газовые камеры. И это чувство было у всех. Оно буквально пропитывало воздух. Никто не обрадовался, когда поезд, наконец, тронулся, а проводница объявила, что ввиду чрезвычайных обстоятельств останавливаться он будет исключительно в редких случаях. Невыносимо хотелось курить, но Даша не решалась этого сделать, поскольку для этого пришлось бы пробираться по коридору, а там тоже в самых немыслимых позах расположились люди, готовые на все, лишь бы уехать подальше от взрывов и войны. Она даже не знала, удастся ли ей пробиться к туалету. А если станут туда проситься дети? Кажется, подобные мелочи совсем не интересовали тех, кто руководил эвакуацией, по крайней мере, никто не решился бы назвать ее организованной. Еще одно свидетельство того, что все в этом поезде обречены. Как бы сказал Дан? - "Поезд на эшафот". Чем не название для книги?
Даша не помнила, как прошла ночь, не отрывая глаз от окна, за которым тянулся бесконечный однообразный пейзаж, впрочем, видно было крайне плохо и то, только из-за того, что электричество было отключено в целях экономии, и поезд летел вперед, никем не останавливаемый призрак, поезд мертвецов. Где это было? Кажется, у скандинавов или у Ибсена? Какое это сейчас имеет значение? И почему снова Дан то и дело появлялся перед ее глазами? Только был он не один, а вместе с неотразимо красивым молодым человеком, черноволосым и зеленоглазым. Юные, прекрасные, счастливые, с улыбками, освещающими их как солнце, они стояли среди белых единорогов, а рядом возвышался замок, увитый фиолетовыми цветами. Даниэль никогда не знал, как они называются, но он и не задумывался об этом. Зеленоглазый красавец обнял его за плечи, и солнечные лучи блеснули на мгновение в его волосах, как корона. Она вспомнила, как его зовут - Гийом. Откуда пришло это имя? ("Ты ведь знаешь, Гийом, как я люблю тебя. Но если ты похож на музыканта-виртуоза, то Даниэль по натуре - творец. Никогда не знаешь, что ждет тебя с ним в следующий раз").
Так вот куда звал ее Даниэль-Дан, вот какое место он для нее приготовил. Как поздно она это вспомнила! Руки, тонкие, аристократические. Как они умеют гладить, как они умеют любить... В тот раз она тоже сбежала. Убежала, правда, недалеко: карета свалилась, проезжая по ветхому мосту через реку. Она утонула вместе со своей молоденькой служанкой. "Даниэль, Гийом, спасите меня", -- повторяла она как молитву, пока ее голова не взорвалась от скопившейся у нее внутри воды. Они не успели, и нельзя было даже осуждать их за это: она сама выбрала свой путь, как выбрала его и сейчас.
-- Даша, что с тобой?
Она вздрогнула, качнулась вперед и едва не упала. Володя тряс ее за плечо, но она не отвечала.
-- Кажется, у тебя жар, температура, -- быстро проговорил он. - Но все-таки не надо говорить так громко. Нас могут услышать.
Ничего не понимающая Даша поднесла руку к пылающему лбу.
-- Разве я что-то говорила?
-- Я плохо понял, -- сказал Володя. - Что-то вроде: "Даниэль, Гийом, спасите меня". Наверное, сказок начиталась. Но больна ты, это точно.
-- Как дети? - спросила она внезапно охрипшим голосом.
-- Нормально. Спят.
Она устало откинулась назад, а потом, прижав к оконному стеклу руку, прижалась к ней головой. Бесконечные поля окутывал туман. Туман, сквозь который изредка мелькали черные стволы деревьев и такие же черные огромные птицы, обволакивал предметы словно густым молоком, а поезд по-прежнему несся на огромной скорости - по накатанной дороге, в ад. За окном тяжело, как после вчерашней попойки, тяжело вставал блеклый, бледный, неживой рассвет утра, в которое не хотелось входить до боли в сердце.
Проснулись, завозились на верхней полке дети.
-- Мама, -- сказал Федор, -- мне надо в туалет.
-- И мне тоже, -- подхватил Ромка.
Она вопросительно посмотрела на Володю.
-- Что делать? По правде говоря, я бы тоже не отказалась. И потом, чем же я буду кормить детей, если все свои вещи мы с тобой оставили на перроне? Мне бы выйти, я купила бы у кого-нибудь что-то, чтобы покормить детей...
-- Когда ты тут бредила, -- спокойно сказал он (все равно уже ничего не изменить, а он сделал все, что мог), -- прошла информация, что через десять минут будет остановка на каком-то полустанке, название не запомнил. Там и можно будет всем пройти в туалет. И еще говорили о каких-то формальностях, связанных с переходом границы.
-- Границы? - удивилась Даша. - Не пойму, где мы находимся? Везде степь, туман, ничего кругом не узнаю.
-- Я тоже, -- откликнулся он. - Но теперь какая разница? Едем и едем.
-- А что за формальности? - не успокаивалась Даша. - И зачем выходить в туалет, если в поезде для этого существуют определенные места?