Телефонный звонок раздался в три часа ночи. Телефон верещал так долго и настойчиво, что еще некоторое время мне снился горный обвал, и огромные камни едва не падали на мою голову, как будто меня обстреливала вражеская артиллерия. Интересно, а с кем можно вести войну в горах? Кто этот невидимый враг, способный по желанию устраивать лавины и камнепады? Эту мысль я не успел додумать, потому что понял: я сплю, а вот настырный телефонный звонок и есть самая настоящая реальность, и притом преотвратная.
Пробуждение тоже стало своего рода сюрпризом, поскольку обнаружил я себя вовсе не дома и не в постели, а в своем рабочем кабинете, в помещении собственной секции. В полумраке я видел только тускло отблескивающие в свете уличных фонарей лезвия шпаг, развешанных на стенах. Вот это номер, господин Ксавье! Стареешь, что ли? Получается, так и не дождавшись конца вечерних занятий, я заснул за своим рабочим столом. До потери сознания зарисовывал различные варианты атак и контратак, потому что очень хотелось найти тот единственный неотразимый удар, против которого не существует аргументов. Интересно, сколько лет я бьюсь над этой задачей, и решу я ее или нет, никому не известно... Мне уже давно, мягко говоря, не семнадцать лет, когда ты кажешься самому себе бессмертным. Хорошо еще, что рядом с бумагами я обнаружил недопитую чашку вчерашнего кофе.
Я взял кофе и, не спеша, подошел к окну. Телефон продолжал надрываться, но я знал, что он и так никогда не замолчит. Как притаившийся во мраке зверь, он видел меня и ждал, когда я отвечу на его вызов. Нет, друг мой, если уж ты настолько бесцеремонен, что считаешь нормальным будить меня посреди ночи, то подождешь, ничего с тобой не случится.
За окном все было по-прежнему, как и положено в три часа ночи: пустынные, освещенные редкими фонарями, улицы ("Ночь, улица, фонарь, аптека..."), моя одинокая машина на стоянке. Первый день октября, такой теплый, что больше напоминает лето, умиротворяющая тишина ранней осени и море желтых, но не утративших своей прелести, листьев... Я прижался лбом к прохладному оконному стеклу, а сердце сказало неизвестно кому, в пустоту: "я люблю тебя"... Чувство, которое бьется внутри как крошечный теплый птенец и просится наружу, но куда? Куда? Этого я не знал... Конечно, работа позволяла не думать о нем, но вот ночью оно делалось таким властным, что хотелось прокричать эти слова на весь мир, чтобы, наконец, этот неизвестный услышал... Но где гарантия, что на мой крик не слетится стая прекрасных и прожорливых существ, а того, одного, единственного, я не узнаю. И это было самое страшное... Все-таки большие деньги имеют свои минусы...
Я поставил чашку кофе на подоконник, рядом с полупустой пачкой "Житана" и, вынув оттуда сигарету, закурил. Ясно, что сегодня заснуть мне так и не удастся. Телефон, казалось, трезвонил на весь квартал. Я не спеша подошел к нему и снял трубку. Я молчал, и на другом конце провода тоже молчали какое-то время, а потом мужской голос тревожно и слегка неуверенно спросил:
-- Алло... Господин Деланси?
-- Слушаю, -- сказал я и, кажется, довольно агрессивно, потому что на том конце сразу начали извиняться.
-- Ради бога, простите за настырность, господин Деланси, но у меня к вам срочное дело, которое не терпит отлагательства. Ах, простите, я не представился. Хотя мое имя вам вряд ли о чем-то скажет, но за меня может поручиться (он снизил голос до шепота, как будто нас кто-то мог подслушать)... -- он назвал имя одного из лучших парижских антикваров. Моя фамилия - Шокар.
-- И что с того? - спросил я, раздражаясь все больше и больше.
-- Я знаю, что вы интересуетесь антикварным оружием...
-- Не оружием, а шпагами, -- холодно поправил я его.
-- Да, да, -- поспешно согласился собеседник. - Именно - шпагами, и у меня есть то, что вы так долго искали... И если сейчас мы с вами не решим вопрос о сделке, завтра я выставлю эту шпагу на аукцион.
-- Откуда вы можете знать, что я искал? - перебил его я.
Мне послышалось сдержанное хихиканье (или показалось из-за испорченной ночи?).
-- У меня есть своя сеть информаторов...
-- И что же донесли вам ваши информаторы? - сказал я, уже готовясь положить трубку на рычаг.
-- У меня есть шпага, принадлежавшая Анри де Ларошжаклену, -- сказал он, и мне показалось на мгновение, что гром грянул с ясного неба. Оглушенный и ошеломленный, не веря тому, что услышал, я сидел, сжимая в руках телефонную трубку, и молчал.
В чувство меня привел голос Шокара:
-- Господин Деланси, вы здесь? С вами все в порядке? Вам плохо?
-- Повторите еще раз то, что вы мне сказали до этого, -- сказал я внезапно севшим голосом.
-- У меня есть шпага, принадлежавшая маркизу де Вержье, Анри де Ларошжаклену, -- четко, почти по слогам произнес собеседник.
Мой голос-предатель уже не просто садился, но дрожал помимо моей воли, и я с трудом смог выдавить из себя:
-- Сколько?
Цифра, названная мне собеседником, была не просто немыслимой, -- устрашающе огромной, но, как говорится, "платим не за товар, а за желание".
-- Да... -- сказал я.
-- Так вы согласны? - нетерпеливо спросил Шокар. Мне так и представилось, что он - непонятный, неразличимый в ночном мраке силуэт, беспокойно выглядывает в окно.
-- Да... -- Да что же это со мной происходит? Я злился на самого себя. Остальные слова человеческого языка забыл, что ли?
-- Тогда жду вас завтра в пять вечера, -- быстро проговорил Шокар, а потом еще быстрее протараторил адрес, который, наверное, никто в мире не успел бы записать, даже если бы имел под рукой блокнот и ручку, но я запомнил. Сразу же и твердо. А тот, кто называл себя Шокаром, в тот же момент отключился, и в трубке раздались бесконечные гудки.
Я аккуратно положил трубку на рычаг и зачем-то подошел к зеркалу, рядом с которым, словно для издевательства, был вывешен старый плакат с соревнований по фехтованию. На нем победно и ослепительно улыбался высокий стройный молодой человек с длинными черными волосами, которые по манере XVIII столетия были собраны в хвост на затылке. У него все было впереди, не так ли, Ксавье? "У него было все, -- коротко ответил внутренний голос. - А теперь посмотри, что осталось, -- ничего, кроме денег". Я с отвращением посмотрел на постаревшее лицо в зеркале: вместо шикарных черных волос - седые, темные впадины на щеках и висках, запавшие от недосыпания глаза. "Ты забыл еще кое-что, -- сказал я своему внутреннему голосу. - У него никогда не было любви. Любили молодость, деньги, славу, а того, кого звали Ксавье - никто, как раньше, так и теперь". Внутренний собеседник молчал. Что ж, молчание - знак согласия...
Я отвернулся и задумался о странном предложении, которое мне сделали посреди ночи.
Что тебе известно о шпаге, которую маркиз Анри де Вержье получил в наследство от своих предков, ведущих происхождение от Меровингов? Я читал когда-то давно, может быть, даже в детстве, о шпаге, каждый удар которой попадал в цель и которой мог успешно сражаться только человек, предназначенный для этого. Особый человек, знающий выход в другое пространство, о котором говорили кельты, и в этом пространстве посвященный мог сделать все, победить чуть ли не целую армию обычных людей с помощью одной этой шпаги. "Учебник школьной истории, -- пропел внутренний голос. - Маркиз Анри де Вержье, едва завладев этой шпагой, никогда не участвовавший в сражениях, в свои девятнадцать лет выступил перед целой армией ветеранов не одной войны и сказал, что поведет их на Париж. Его девизом была известная фраза: "Если я наступаю, следуйте за мной, если я отступаю, убейте меня, если я умру, отомстите за меня". И он действительно стремительно освобождал от власти республиканцев одну французскую провинцию за другой, он не знал поражений, он действительно почти находился у ворот Парижа..."
"Когда... Когда... -- Вступил в монолог этого голоса еще один, ироничный, явно склонный к черному юмору. - Когда произошло нечто... Нечто такое, что юный полководец мгновенно утратил свои невероятные способности. Он был убит и, поговаривали, что это "нечто" не обошлось без черной магии... Хотя... Кто об этом сейчас помнит? А шпага исчезла бесследно. С тех пор ее не видел никто, и ты действительно всерьез считаешь, моншерами Деланси, что тебе сделали серьезное предложение, не разыграли? А если даже и не разыграли, ты уверен, что сможешь оказаться тем самым, достойным владельцем магического оружия, о действии которого ничего не знаешь ты, но, возможно, кто-то другой знает? Кто-то, кто убьет тебя, как когда-то маркиза де Вержье? Не боишься стать его жертвой, как юный маркиз Анри (и я вспомнил его портрет, которым всегда восхищался: длинные вьющиеся светлые волосы, открытый и бесстрашный взгляд немного через переносицу... С таким взглядом он ходил и на балы, и в сражения, когда острия штыков находились буквально в нескольких сантиметрах от его груди...)".
"Пусть так, -- ответил я предупреждающему голосу. - Я знаю, что вступаю в игру, смысл которой мне пока неясен, и неясны последствия, как для меня, так и для окружающих. Но, друг мой, разве мне есть что терять? Деньги, которые с годами превратились для меня в пустой звук? Я жизнь отдам, только бы разгадать тайну этого оружия. Эта шпага должна быть моей. Она будет моей". - "Ну, попутного тебе ветра, моншерами, -- рассмеялся голос. - Это все же лучше, чем бояться заглядывать в зеркало. "Полюбить - так королеву, проиграть - так миллион! - Вот это по-нашему! А там, как знать, может, заодно с невероятной силой этой шпаги ты сумеешь разгадать и тайну удара, против которого не существует аргументов, и тайну гибели юного маркиза, да в придачу за мужество удостоишься любви прекрасной принцессы? Правда, времена рыцарей давно прошли, и Анри де Вержье был последним... Но как знать, как знать... В жизни столько чудес... Хотя... В данный момент мне очень трудно поверить, что тебе будут доступны тайны древних кельтов и Меровингов, пресыщенный и разочарованный в людях и в жизни, Ксавье Деланси... А для начала постарайся найти того, в ком течет кровь Меровингов, древний Грааль рыцарей короля Артура; быть может, он приведет тебя к разгадке?"
Я посмотрел на часы: пять утра. Ложиться уже поздно, но и вставать рано. Надо сказать, что я не слишком верил в эту затею со шпагой, затерянной бог знает сколько столетий назад. Найти ее - это то же самое, что вынуть из камня меч короля Артура... И условия поставлены почти те же... И ты сможешь, Ксавье? В твоем-то возрасте?.. Горсть пожелтевших листьев платана ударила в стекло, внезапно налетевший холодный ветер распахнул окно, но, кажется, я заметил это гораздо позже... Я закурил и присел на диван, рассматривая в темноте тускло поблескивающие лезвия шпаг. Как мне удалось заснуть после такой жуткой рваной ночи, я так и не понял. И все же... Ниоткуда зазвучали стихи, и мне показалось, что я оказался в ином измерении, названия которому не существует...
Между мной и тобой сотни лье пути,
И во времени разница - два часа...
Для меня так просто тебя найти
Через годы, страны и голоса.
В твоем городе листья падают, дождь идет,
И река век за веком стучит в гранит,
На моем же небе - сплошной ледоход,
Он плывет к тебе, он зовет, манит...
Если чувствую я - с тобой беда,
Распластаться хочу я тысячью птиц,
Мои крылья в тот час отразит вода
На реке, где нет понятий границ,
Для тебя я стану живой стеной,
Отразившей грозящий удар, --
И пусть сердце не выдержит - он не твой,
Как не твой - заберу себе - весь кошмар,
Что готов был рвать тебя до утра.
Пусть же рвет меня, а с рассветом ты
Видишь два истерзанных птичьих крыла, --
Все, на что менялись мои мечты...
Не узнаешь ты, знаю только я:
Счастлив будешь - я заплачу
Цену, что просит с небес судья,
Счастлив будешь - я так хочу!
Старинный замок, поросший внизу бурым мхом, на первый взгляд казался необитаемым. Он возвышался посреди желтой, сплошь поросшей бессмертником осенней равнины, как последний титан, которого невесть каким ветром занесло на берег вечно штормящего океана. С моря дул пронизывающий ветер с мелким колючим снегом, но молодой всадник, стремительно приближавшийся к замку, казалось, совершенно не замечал этого. Свою шляпу он, видимо, потерял где-то в дороге, и теперь ветер трепал его длинные светлые волосы. Он вихрем влетел в ворота, сорванные с петель, и так резко остановил коня, что тот поднялся на дыбы.
-- Стоять! - резко приказал ему всадник и соскочил с коня.
Двери сразу же отворились, и в проеме всадник увидел высоченного дворецкого с грустными глазами. Он, не отрываясь, смотрел на всадника, так, как будто ему было уже известно и то, что произошло, и то, что только должно произойти.
-- Монсеньор Анри... -- с поклоном начал он, но всадник в тот же момент прервал его:
-- Молчи, Самиаза, заклинаю тебя всем святым! У меня слишком мало времени! Мне нужно многое сказать Луи, хотя, боюсь, я и этого не успею. Давай же скорее!
Дворецкий посторонился, пропуская Анри внутрь замка, и повел его, освещая дорогу чадящей свечой. Пока они шли по лестнице, Анри задавал вопросы, на которые дворецкий едва успевал отвечать.
-- Как вы здесь живете, Самиаза? Как братья, сестрички? Все в порядке?
-- Господин, -- Самиаза посмотрел на него с упреком. - Вы же на меня их оставили, а, значит, ничего дурного произойти с ними не может... Хотите, сейчас я подниму ваших сестер и братьев?
-- Да нет же, -- с досадой отмахнулся от него Анри. - Мне сейчас нужен только Луи. У меня совсем не осталось времени. Только Луи я успею сказать несколько слов, не больше, потому что буквально через час меня уже ждет моя армия. Сегодня утром у нас будет решающий бой с республиканцами и, сдается мне, что для меня -- последний. Так что, Самиаза, прощай на всякий случай...
-- Я не знаю этого слова, -- сказал Самиаза.
-- Ну да, -- Анри в первый раз улыбнулся. - Как настоящий потомок древних кельтов.
-- И не только... -- буркнул дворецкий немного обиженно, но Анри уже не слушал его.
-- Да скорее же, шевелись! - прикрикнул он.
-- Спокойнее, господин, -- невозмутимо отозвался дворецкий. - Вы же не рассчитывали жить вечно.
-- Естественно, -- с досадой отмахнулся Анри. - Вечно должно жить совсем-совсем другое, и я должен успеть передать это "другое" Луи.
Дворецкий распахнул перед Анри дверь комнаты, едва освещенной тусклым желтым светом свечи. Как же давно Анри здесь не был! Кажется, уже века прошли с тех пор, как он поднял пошатнувшееся белое королевское знамя... Вся жизнь в одно мгновение пронеслась перед глазами, перед потемневшими строгими портретами предков: безоблачное детство, когда для него существовало только солнце, море, небо и изумрудные луга Бретани; черноглазая кузина Женевьева, подарившая ему полевую гвоздику так, словно отдавала свое сердце. Почему-то Анри именно так истолковал ее жест и только теперь окончательно понял, что не ошибся... А потом все изменилось, и безоблачное, бесконечно-синее небо все чаще стало окрашиваться кроваво-красным закатом, и у Анри все чаще мелькала мысль: "Как хорошо, что до этого времени не дожили ни мать, ни отец".
Конечно, теперь он остался за старшего в свои восемнадцать лет, теперь он нес ответственность за двоих младших братьев и двух сестер, и если бы только за них! Когда между военачальниками вандейской армии начались распри, и Анри понял, что сопротивление уничтожат отнюдь не республиканцы, а сами сторонники белого знамени с пылающим сердцем, то вспомнил о шпаге, оставленной ему его матерью. Да, матерью, хотя логичнее было бы предположить, что это должен сделать отец. Отцы всегда передают оружие своим сыновьям. Но в тот день, когда умирающая мать отказалась от услуг священника и отдала шпагу Анри, для него мир перевернулся. Слова, сказанные перед смертью его матерью, навсегда остались выжженными на его сердце каленым железом и, когда бледный, как полотно, он вышел из спальни умершей, то испытывал почти чувство радости оттого, что никто не поймет его состояние, которое можно легко объяснить скорбью. В тот день один Самиаза посмотрел на него так, будто умел читать в сердце, и Анри впервые в жизни сорвался, не выдержав взгляда проницательных карих глаз.
-- Что ты так смотришь на меня, Самиаза?! - закричал он. Если бы мог, он убил бы его; его пальцы, помимо воли, сжимались в кулаки.
А Самиаза тихо подошел к Анри, обнял его за плечи как маленького мальчика и увел подальше от домашних.
-- Монсеньор, -- тихо и ласково сказал он. - Вам придется пережить это... Вы остались старшим, так будьте же благоразумны: пока ваши сестры и братья не должны знать того, что знаете вы... Сейчас вы скорбите, но потом... Время все лечит, и вы поймете, обладателем какого страшного и сильного дара стали...
-- Дара?! - воскликнул Анри, и вдруг разрыдался. - Ты все знал! Ты знал, что я - бастард!
-- Мой бог! - возвел глаза к небу Самиаза. - Я и предположить не мог, что столь юный молодой человек может быть заражен всеобщими предрассудками. Вы хоть сами понимаете, о чем говорите? Бастард! Да такими бастардами могут себя назвать несколько сотен человек за всю историю земли!
-- Что ты хочешь этим сказать?.. - Анри поднял на него несчастные, полные слез, огромные серые глаза.
-- Вам сказала ваша матушка имя вашего настоящего отца? - спросил Самиаза.
Анри кивнул. У него не было сил говорить. Он, помимо воли, все сильнее стискивал рукоять шпаги, отданную ему матерью.
-- Дайте мне, прошу вас, монсеньор... -- Самиаза протянул руку к шпаге, и столько повелительности было в его словах, что Анри, как во сне, протянул ему оружие, мгновенно вспыхнувшее в его руках алым огнем закатного солнца.
Самиаза откровенно любовался прекрасным оружием и тем, как ярко вспыхивают на нем солнечные блики.
-- Оружие вашего отца... Настоящего отца, -- медленно и торжественно произнес он.
-- Бастарда! - в отчаянии воскликнул Анри. - И я - тоже бастард! Мало того...
-- Не говорите о том, чего не знаете, монсеньор, -- строго произнес Самиаза, и Анри на миг показалось, что дворецкий стал даже выше ростом, а в многоцветных витражных отражениях он казался окруженным целым сонмом странных, неописуемо прекрасных, крылатых божеств: рядом с одним из них, золотоволосым, стоял белоснежный волк, с другим - одетым в медвежью шкуру, -- единорог, с рыжеволосой богиней - огненно-рыжий конь... Анри на миг показалось, что он сошел с ума.
-- Вашим отцом был Даниэль д'Азир, потомок Меровингов, объявленный бастардом, Грааль любви. Ваша мать полюбила его за его стихи, а он, кроме стихов и своего брата не любил ничего.
-- Я слышал, -- мрачно сказал Анри. - Об этих двух господах я слышал страшные вещи... В листках папаши Дюшена...
-- Фи, -- поморщился Самиаза. - Анри, вы - маркиз, аристократ, и верите омерзительным листкам папаши Дюшена!
-- Но правдой было хотя бы то, что брата Даниэля д'Азир разорвала на части толпа в сентябре 1792 года, а сам... мой настоящий отец был казнен на следующий день...
-- И что? - пристально посмотрел на него Самиаза. - В вас течет кровь Грааля, вы наследник этого оружия, способного отнимать силу противника, убивать на расстоянии в других пространствах, и вы признаны достойным этого оружия, с помощью которого сможете спасти свою страну от нового нашествия варваров, которые принесли в жертву Грааль и его верного хранителя. От вас требуется всего лишь быть достойным этой шпаги, и посмотрите - сколько богов кельтского пантеона смотрят на вас с надеждой!
-- А мои братья и сестры?.. - спросил окончательно растерявшийся Анри. Продолжить он не решился, но дворецкий, похоже, знал ответы на все вопросы.
-- Одна капля крови Грааля способна освятить море. И эта капля была сохранена в вас Гийомом де Монвиль, растерзанным обезумевшей парижской толпой. Ваши братья поневоле тоже стали наследниками Грааля, поэтому в крайнем случае (это слово он подчеркнул особо) вы сможете передать шпагу сначала Луи, а потом и Огюсту. Вы трое - Иные, запомните это, Анри.
-- А сестры? - машинально спросил окончательно потерявший почву под ногами Анри.
-- Пока на женщин это не распространяется, -- почти резко ответил Самиаза. - Ваши сестры - обычные девочки, которых нужно оберегать, правильно выдавать замуж, и только. Лишь с началом новой эры женщины смогут заменить мужчин, и то лишь тогда, когда подойдет конец времен, а Иных можно будет пересчитывать по пальцам. Вы считаете это время страшным, Анри, но, поверьте мне, будет еще страшнее... Поднимите голову, Анри! И пусть бог Солнца Белен, которого я чаще называю Даниалом, благословит вас на войну против тьмы, готовой вот-вот закрыть всю землю.
Анри казался спящим наяву. Он вскинул голову, и солнце озарило его волосы, позолотив их и сделав в точности такими, как у Белена.
-- Теперь вы видите, кто ваш отец, Анри? - спросил Самиаза. - Тот же, кто был отцом Даниэля д'Азир - светлый ангел Даниал.
В глазах Анри блестели слезы.
-- Помоги мне, Даниал, -- прошептал он. - И я сделаю символом моей армии пылающее сердце.
-- Бой не окончен, -- негромко произнес белокрылый и золотоволосый Белен. - И вам продолжать его, Анри. Если же вы совершите ошибку... Если вы хоть на миг свернете с этого пути, то сразу поймете это, и тогда не забудьте передать шпагу своему брату Луи и позаботьтесь о том, чтобы при подобных же обстоятельствах этот клинок оказался у Огюста. Грааль должен жить в веках хотя бы для того чтобы стояла эта Земля... Это главное, что вы должны знать. Пока. Но полное знание получит только тот, кто выдержит все испытания, даже если для этого мне придется ждать не одну сотню лет...
-- Ничего не понимаю, -- Анри смотрел на Самиазу так, будто в нем заключалось его спасение. - Кто я? И чего от меня хотят?
-- Вы - Избранный, монсеньор, -- сказал Самиаза. - Иной. Тот, кто продолжит войну с самой Тьмой.
-- Да кто же ты такой? - медленно выговорил Анри.
-- Ваш дворецкий Самиаза, -- с улыбкой ответил грустный великан. - Постарайтесь осознать, Анри, что вам доверена высокая миссия. Сдается мне, что не только вам, но и вашим потомкам придется с таким же трудом понимать, что именно они оказались Иными.
И теперь, в этой темной комнате, Анри с горечью смотрел на младшего брата, все еще безмятежно спавшего, по-детски подложив руку под щеку. От его длинных ресниц падала тень, длинные светлые волосы разметались в беспорядке ("Ничего, скоро наведут порядок, -- сказал Анри с какой-то безразличной иронией внутренний голос. - Уж длинных волос ни у кого из вас не останется").
-- Луи, -- прошептал Анри, тихо подходя к кровати.
Луи мгновенно открыл глаза, светло-карие, чем-то напоминающие своим цветом темный мед и, еще не понимая, что произошло и, скорее всего, предполагая, что продолжает видеть сон, улыбнулся и ответил с какой-то удивленной радостью:
-- Анри...
Как больно видеть его в последний раз и понимать, что не сможешь даже попрощаться... Нельзя... Нет времени. Все, отведенное ему время, вышло, и никто не виноват в этом, кроме него самого... Он не сможет, не успеет сказать даже, как любит всех своих самых близких людей, которых оставляет навсегда.
-- Луи... -- сдавленным голосом произнес он. - Пожалуйста, брат, протяни ко мне правую ладонь...
Луи приподнялся, наконец-то осознав окончательно, что не спит, и машинально протянул руку брату. Анри мгновенно выхватил шпагу, оставленную ему матерью, в ту же секунду в воздухе раздался короткий и резкий свист клинка, и его алый отсвет на какую-то секунду озарил всю комнату. Луи вскрикнул, больше от неожиданности и крайнего изумления, чем от боли. Он инстинктивно прижал к себе ладонь, которую Анри так внезапно полоснул шпагой. Его глаза казались еще больше из-за того, что в них блестели огромные слезы. Слезы полного непонимания и укора.
-- Прости, -- сказал Анри, вздохнув так, как будто ему удалось наконец сбросить со своих плеч тяжелый груз, который уже давно давил его.
Все осталось позади. Теперь он может забыть, как впервые пришел к главарям вандейских отрядов, только что лишившихся своего предводителя Боншана. Он видел ветеранов, растерянных не меньше, чем сейчас его брат Луи. Их окружали в районе Луары, и всех терзала только одна мысль: как бы выйти из окружения республиканцев, вывести сотни людей, измученных затянувшейся войной, болезнями и бесконечными, размокшими от осенней грязи дорогами. У них даже мысли не мелькало о том, чтобы повести наступление на Париж. Это было бы невероятным, невозможным безумием. И тогда восемнадцатилетний Анри де Вержье, белокурый, похожий больше на ангела, чем на обычного человека, вышел к ним и просто сказал, положив руку на эфес шпаги: "Я поведу вас на Париж. Если я наступаю, следуйте за мной; если я отступаю, убейте меня, если я умру, отомстите за меня". И этого оказалось достаточно, чтобы его встретили не просто восторженными криками, но ликующим ревом, как нового мессию. Через минуту новому генералу - маркизу де Вержье - было вручено белое знамя Вандеи с пылающим на нем алым сердцем.
С тех пор Вандея не знала ни поражений, ни жалости к побежденным врагам, и порой Анри казалось, -- в нем что-то умерло, что-то очень важное, за что пришлось заплатить частью своей души. Он никогда не хотел быть избранным, но, кажется, никто его об этом и не спрашивал. Просто поставили перед фактом. Он специально шел в атаки впереди всех, чтобы только потом не видеть, как его подчиненные расправляются с побежденными республиканцами (как-то он прошел мимо людей, закопанных в землю по горло, которым собирались выколоть глаза, и он не мог спать несколько ночей, пока неожиданно невесть откуда взявшийся голос не прошептал ему: "А как, ты думаешь, расправлялись эти люди с подобными тебе: рвали на части руками, издевались, швыряли на гильотину, сдирали кожу для перчаток и волосы - для париков... И ты думаешь, они - и те, и другие -- не заслужили этого?.. Если бы Ангел Гнева со своим пылающим мечом пришел на эту землю, будь уверен, юный генерал, он ни для кого не сумел бы найти оправдания". И трудно было бы возразить что-либо этому голосу.
Сражения преследовали Анри де Вержье и наяву, и во сне. Он продолжал сражаться с одной шпагой против целой армии и ее командующих, и каждый раз оказывался победителем. И, кажется, больше никого уже не удивляло, когда командующих, верных республике, наутро подчас находили мертвыми, и больше некому было вести в бой солдат. Командующие погибали во сне, найдя свою смерть от шпаги генерала де Вержье, и Анри не мог отделаться от чувства, что иное пространство, в котором он так свободно чувствует себя во сне, преследует его и наяву. Каждое движение неприятеля он видел невероятно замедленным, а потому не боялся ни пуль, ни штыков, подходя к врагам на расстояние метра, и каждый удар его шпаги был смертельным; сам же юный полководец казался своим солдатам посланцем самого неба, белокурым Ангелом Мщения, ведущим свой отряд испепелять тех, кто осмелился поднять руку на основы государства и Бретани, покой их семей и веру их предков...
-- Все, Луи, -- сказал Анри, чувствуя только бесконечную усталость, -- теперь эта шпага - твоя.
С этими словами он протянул шпагу брату эфесом вперед, а Луи, совершенно забыв о раненой руке, принял ее как священный сосуд и прижал к себе, и Анри казалось, что оружие, почувствовав вкус крови своего нового хозяина, снова сияет, озаряя комнату мягким алым - успокоенным - светом.
И тут Луи, внезапно встряхнув волосами, словно сбрасывая наваждение и поднимаясь с постели, наконец, спросил:
-- Анри... Что случилось?
Анри на секунду опустил глаза, но потом снова гордо вскинул голову:
-- Теперь ты будешь избранным, Луи, и только потом, как-нибудь, когда придет время, ты передашь эту шпагу Огюсту. Пока не говори ему ничего. Я не смогу попрощаться ни с ним, ни с сестрами. Береги шпагу, скоро ты поймешь, что вместе с ней ты станешь неуязвимым.
-- Ты так говоришь, как будто прощаешься со мной, брат... -- В светло-карих глазах Луи мелькнула тревога.
-- Да, -- голос Анри звучал так отстраненно, как будто, сделав самое важное дело, он может больше не думать о завтрашнем дне, которого никогда не будет. - Завтра будет сражение с республиканцами. Последнее для меня. Поэтому мне было так важно передать тебе эту шпагу.
Луи чувствовал, что в его глазах снова закипают слезы. "Надо сдержаться! Надо сдержаться!" - эта мысль буквально пульсировала в его голове.
-- Но зачем ты сделал это? - в отчаянии спросил он. - Зачем ты отказался от нее? - Он посмотрел на шпагу.
Анри отвернулся:
-- Не я... Это она от меня отказалась, и я сразу понял это, и ты поймешь, хотя я не хотел бы этого...
-- Что случилось? - снова повторил свой вопрос Луи, и уже более настойчиво.
-- Не дай бог тебе встретить на своем пути ту женщину, из-за которой я утратил право оставаться владельцем этой шпаги... -- начал он, но громкий и требовательный стук в дверь заглушил его слова, а вслед за этим в комнату ворвался помощник Анри, Шовэн. Дворецкий Самиаза делал вид, что пытается задержать его, но эти попытки выглядели очень неубедительно, во всяком случае, для Анри, который прекрасно знал, что остановить бывшего пирата не сможет даже девятый вал, а не то что какой-то Шовэн.
-- Генерал! - закричал Шовэн прямо с порога. - Эти твари начали наступление на два часа раньше, и если вас через тридцать минут не будет в отряде, нас всех искрошат чертовы голодранцы!
Анри встрепенулся:
-- Уже иду! - быстро проговорил он и бросил отчаянный взгляд на Луи, который по-прежнему прижимал к груди шпагу, оставленную ему братом.
-- Генерал!.. - в голосе Шовэна звучало отчаяние. - Во имя всего святого!
-- Прощай, Луи, -- сказал Анри и в последний раз обнял его. - Поцелуй за меня Огюста и девочек, скажи... что я... любил вас...
Он незаметно вложил в руку Луи небольшой листок бумаги и вышел, обернувшись только на пороге:
-- Если Самиаза будет столь любезен, он расскажет тебе то, что не успел рассказать тебе я, -- сказал он, не глядя на дворецкого. - Если сочтет нужным, конечно...
Он вышел, и через некоторое время Луи услышал удаляющийся стук копыт лошадей.
Некоторое время Луи еще прислушивался к звукам, доносящимся в комнату, но слышал только размеренный шум моря. Внезапно он ощутил страшную усталость. Как во сне, ничего не замечая вокруг себя, он подошел к кровати, сел на нее, по-прежнему прижимая к груди шпагу и развернул оставленный ему Анри листок бумаги. Это были, как ни странно, стихи. Луи даже не предполагал, что у Анри находилось время и желание на то, чтобы писать стихи. Он читал, и ему казалось: он слышит голос брата, а слезы сами собой наворачивались на глаза.
"Если б знать, что нас ждут и года, и века,
Если б знать, что руки вдруг коснется рука,
И внезапно узнаешь - все было не раз, --
И небес перламутр, этот взгляд серых глаз...
Но не будет, поверь мне, уже никогда
Ни земли и ни ветра, ни слова "года",
И ни листьев кленовых, ни моря, ни скал...
Ты нашел и не понял. Но все же искал...
Больше ты не увидишь ни рук и ни глаз,
И живу я в последний - итоговый - раз.
Брат, лови свое счастье, как птицу лови,
И Живи с большой буквы. Так надо. Живи!"
Он не замечал уже, что плачет навзрыд, когда к нему незаметно приблизился Самиаза.
-- Больше ничего не вернуть, господин, -- грустно сказал он. Прямо скажем, скверное утешение, но хорошо хотя бы то, что Луи его попросту не услышал.
Он спросил в пустоту, как будто обращаясь к бушующему вдалеке морю:
-- Он умрет?
-- Считайте, что он уже умер, господин, -- отозвался Самиаза. - И теперь вы, именно вы - Избранный и хотя, боюсь, что ненадолго, но запомните этот вечер и никогда не расставайтесь с Огюстом. К несчастью, вам тоже придется передавать шпагу ему.
-- Значит, это судьба... -- В глазах Луи еще стояли слезы, но он уже высоко поднял голову. - Никто из нас не собирается жить вечно...
Я проснулся снова оттого, что в дверь яростно молотили. Лучше бы я не спал вовсе, чем просыпаться вот так, внезапно, как перед сообщением смертного приговора (и почему я так подумал? Сам не знаю, мысль вырвалась сама собой) - с разламывающейся головой и чувством, что находишься в совершенно иной реальности и ином измерении, и даже трудно понять, как тебя вообще зовут. Однако о последнем меня быстро проинформировали:
-- Господин Деланси! Шеф! - тревожно кричал за дверью мой помощник Бруно Самиаза. - У вас все в порядке?
-- Бруно, заткнись! - проорал я. - Я просто спал, и сейчас еще хочу спать, если бы не ты, паршивец! С чего это ты вздумал с утра мне дверь ломать?
-- Да какого черта! - ничуть не смутился Бруно. - Сейчас уже десять утра, Ксавье! Немедленно открывай, и я приведу тебя в чувство: прежде всего сварю тебе кофе (и имей в виду: тебе даже не обязательно при этом вставать!), а потом... А потом я расскажу тебе после... Когда настроение у тебя хоть немного улучшится. И имей в виду: я жду уже десять минут, боюсь не выдержать: стоять с пакетами из магазина в обеих руках под твоей дверью и ждать, когда его величество соизволит проснуться!
Бруно никогда не понимал, что значит для меня - просыпаться. Это сущий кошмар, когда пытаешься некоторое время сообразить, где ты находишься, -- в каком веке, в каком году, в каком измерении, и как вообще меня зовут и кто я такой... Несколько минут я пытаюсь собрать себя нынешнего из осколков, а потом, не видя от головной боли солнечного света, кое-как поднимаюсь и иду пить кофе. Несколько чашек, и уже получается самоидентификация, которая мне совсем не нравится. А потом я забываю сны, тающие как туман. От них часто остаются только стихи, которые я даже не воспринимаю как свои собственные. Как будто они адресованы мне кем-то. Иногда я не выдерживаю и записываю их.
Вот и сейчас, поднявшись с кровати и едва сдерживая желание послать Бруно не в магазин, а задать ему еще более далекое и конкретное направление, я встал, стараясь ненароком не посмотреть в зеркало, а потом открыл дверь, в которую мой помощник немедленно ввалился с двумя пакетами наперевес. Он весело посмотрел на меня своими ореховыми глазами, тряхнул буйной рыжей гривой и заявил:
-- Чем мы сегодня ночью занимались? Ну и вид у вас, шеф! Ну, спасибо, хоть живы! Сейчас пойду сварю кофе.
Не дожидаясь ответа, он отправился на кухню, а я вынул сигарету из пачки "Житана", закурил, взял лист бумаги и быстро написал послание от моего не запомнившегося сна:
Твои руки в крови от шипов и роз,
Черных, как лепестки огня,
Вот и кончилось время и слез, и грез,
Надо вызвать огонь на себя.
Где любовь, там смерть,
Приходи ко мне, -- ночью так в облаках темно,
Вот свеча - мотыльку, чтобы в ней сгореть,
Ты на миг озаришь окно.
Ты придешь и скажешь: "Ну где же бог?
Он забыл нас, от нас устал".
Лепестками от роз устлан весь порог,
Есть свеча, так забудь кинжал,
Мотылек замерзший, лети скорей,
Вызывая огонь на себя,
Нам светлее станет, и не жалей,
Что не будет в мире дождя.
Это я вызвал дождь, ты прости, малыш,
Умирать от холода и любви
Не хотел я страстно. И ты летишь,
Твои крылья от роз в крови...
Из кухни уже доносился приятный запах кофе, и в шлейфе этого удивительного аромата появился Бруно с подносом, на котором стояли три чашки кофе и блюдце с маленькими круассанами.
-- Сейчас должно стать полегче, -- сказал он тоном больничной сиделки, стараясь как можно точнее скопировать бретонский акцент. - Больной, больно не будет!
Несмотря на страшную головную боль, я не выдержал и расхохотался:
-- Бруно, ты просто чудо! Только ты умеешь воскрешать меня каждое утро!
-- А жаль! - глаза Бруно лукаво блестели.
-- Чего жаль? - не понял я.
-- Что это мне приходится готовить вам кофе по утрам! - Он поставил поднос передо мной, бросив быстрый взгляд на исписанный листок бумаги.
-- А чего бы ты хотел? Тебя это напрягает, что ли? - спросил я.
Бруно с досадой откинул с лица длинную рыжую челку.
-- Не напрягает, -- ответил он. - Это вас напрягает, шеф, пардон. И это не я должен воскрешать вас каждое утро.
-- Намек понял, -- отозвался я, взяв кофе. - Да ты присаживайся, Бруно. Что ты как не родной стоишь? У меня к тебе разговор будет. Очень серьезный.
-- У меня тоже. - Бруно сел за стол, пододвинул к себе чашку кофе и завладевая моей пачкой "Житана".
-- Ну и кто первый? - поинтересовался я.
Один глоток кофе, второй, третий... Боже, неужели я снова стану похож на человека? Даже не верится, но все равно уже значительно лучше.
-- Начну я, -- сказал все знающий и все понимающий Бруно. - Пока вы в себя приходите, шеф, я займу вас немного своей болтовней.
-- Принято, -- кивнул я. - Итак?..
-- Угу, -- буркнул Бруно, обмакнув в кофе круассан и запихав его себе в рот (сколько я пытался отучить его от этой, мягко говоря, не аристократической привычки - ничего не получилось), -- Если вы забыли, то спешу напомнить. Сегодня утром мы с вами, как обычно, ждем на урок барона де Вильнев, а потом префекта полиции...
-- К черту барона вместе с префектом! - сказал я, отставляя в сторону чашку кофе и доставая из пачки очередную сигарету. - Можешь передать им что угодно: уехал, заболел, умер!
-- О как! - удивленно-весело взглянул на меня Бруно. - Как скажете, хозяин. К черту, так к черту! У нас это легко делается! Давно я мечтал об этом дне, -- когда же вы наконец пошлете к черту этих напыщенных индюков, с которыми регулярно маетесь исключительно из вежливости. Из них такие же фехтовальщики - как из меня негр... О, простите, простите! Никак не могу привыкнуть к этим вашим новомодным веяниям - называть негров "папуа". Папуасы! - и он от души расхохотался.
-- Не я вводил эти веяния, -- поправил я Бруно. - Но я слушаю тебя дальше. Кажется, с пунктом первым мы вопрос решили.
-- Пункт второй... -- Самиаза заглотил свой кофе (вот именно, -- не выпил, а заглотил. Он все так делал, как будто хотел всем доказать, насколько ему наплевать на манеры, принятые в так называемом "порядочном обществе", а его любимым выражением навсегда стало мое собственное: "Люди - дерьмо на блюде". Вот только у меня не всегда получалось его соблюдать; Бруно же следовал ему неукоснительно). -- Вечером - как всегда, занятие секции, но это уже моя задача.
-- Отклоняется, -- сказал я, глядя ему в ореховые глаза, которые немедленно сделались еще веселее.
-- Так, так... -- протянул Бруно, наклоняясь ко мне. - А вот это уже интереснее, моншерами... Никак я вам позарез понадобился после стольких-то лет пребывания в вашем аналоге "башни из слоновой кости" (я имею в виду секцию).
-- Ну ты завернул! - улыбнулся я.
-- А пуркуа бы не па? - отпарировал Бруно по-русски и с русским акцентом, тронув пальцами листок бумаги, на котором я недавно записал стихи, продиктованные мне моим сном. - Настоящий поэт всегда живет в "башне из слоновой кости", хотя большинству она кажется всего лишь пыльной раковиной.
-- Вот черт! - воскликнул я. - Ничего от тебя не скроешь! Может, ты знаешь, что в них?
Самиаза пожал плечами.
-- Может, и знаю, а, может, и нет, -- какая вам разница? Потому что я перехожу к третьему пункту программы, и нам обоим станет немного интереснее.
-- Да ну? - иронично сказал я.
-- Ну да, -- спокойно отозвался Самиаза, внезапно сменив тон и став необычно серьезным. - У нас новая ученица, и вы должны сами увидеть ее.
Сначала я не поверил своим ушам, а потом у меня появилось желание схватить со стены шпагу и двинуть Бруно между глаз.
-- Сдурел ты что ли, моншерами?! Какая ученица, если я сию секунду, на твоих глазах, отменил занятия с бароном, префектом и всей секцией своих лучших фехтовальщиков? Да еще новенькая!
-- Вы измените свое мнение, когда увидите ее! - сказал Самиаза без тени иронии.
-- Да если б она была самой Клаудией Шиффер, я послал бы ее туда же, куда и всех остальных - к черту! - крикнул я.
-- Я не Клаудия Шиффер, -- услышал я негромкий голос и обернулся к двери и мое сердце обмерло. - И не желаю иметь ничего общего с этими вертихвостками.
Сам не знаю, почему я, смотря на это немного странное существо, испытывал одновременно невыносимую боль где-то там, где должно находиться сердце, и смутное тревожное предчувствие счастья. Мельком я видел, как Самиаза разглядывает меня с явным удовольствием; должно быть, вид у меня самый что ни на есть преглупый... Я смотрел на нее и молчал, а она, стройная, высокая, в черных джинсах и свободном коричневом свитере, стояла у двери, и я ни за что не смог бы определить ее возраста, вероятно, из-за какой-то трогательной мальчишеской нескладности. Огромные серо-зеленые глаза, короткие светлые волосы ("Анри, -- толчком ответило мое сердце. - Или Луи?"), в руке - пять алых до черноты роз. Она приблизилась к столу так свободно, как будто имела на это полное право и взглянула на пачку сигарет.
-- Позволите? - спросила она, но, скорее всего, больше для проформы, потому что, бросив на меня быстрый взгляд через переносицу (я это уже видел!), взяла сигарету и зажигалку. - Меня зовут Дани.
Только тут я обрел способность говорить.
-- По какому праву... -- начал было я, но она положила на стол передо мной черные розы и сказала:
-- Хотите, я отвечу на полученное вами письмо? - И она бросила взгляд на стихи, а потом я услышал ее тихий голос (господи, откуда я мог его слышать?):