Ультима Ратиа Регис

Часть 1.

Ultima ratia regis - "Последний убедительный довод" либо "Последнее королевское предъявление" (лат.). Обычная гравировка на средневековом клинке кинжала - мизерикордии, которым добивали умирающего противника.

Мизерикордия в точном переводе означает - игла милосердия.
небольшой кинжал с тонким узким клинком, заточенным, как кортик,
только для колющего удара. Такая форма идеально подходила для того,
чтобы без проблем пробивать железные доспехи. Обычно
прятался-камуфлировался под деталь отделки доспехов или амуниции, как
тайное оружие, или "последний убедительный довод" противнику, когда
все остальные средства битвы уже исчерпаны. Рассчитывался такой клинок
на один удар, после которого либо ломался, либо деформировался об
доспехи так, что не подлежал заточке

Что делать? Я никогда не понимал ее, она - меня. Крошка-куколка, как я ее называл, до сих пор не могла как следует выучить французский, и даже сейчас, после нескольких лет общения со мной, она продолжала объясняться чуть ли не на языке жестов. Возможно, если бы я любил ее, то мог бы понимать ее без слов? Это "если бы" вырвалось само собой. Я ведь и вправду был уверен, что люблю Марианну. При нашей с ней первой встрече меня покорили ее серо-зеленые глаза. Как будто я уже где-то видел эти глаза. Я должен был найти человека с такими глазами, как у нее. Или почти такими... Потому что в тех глазах, которые я искал, часто сквозила такая трогательная беспомощность, что у меня просто сердце заходилось от любви, не направленной ни на кого. От любви ни к кому? Но этот человек должен был где-то существовать! Жозеф, говорю я себе, не сходи с ума. Чего тебе еще надо от этой жизни?

Передо мной открыты все дороги, у меня бездна планов и идей, и эта куколка - тоже своего рода реклама для меня. Она - уже известная актриса с именем (хотя и у меня тоже есть имя. И Монтегю уже давно не человек, а бренд). Господи, как же меня ненавидит ее преподобная матушка! Ее девочка должна непременно выйти замуж за принца, а не за французского выскочку, да к тому же со скверной репутацией! Выскочка - это я. Ненавижу эту буржуазию, и это еще посмотреть надо, кто кого недостоин! У меня сердце аристократа ("сердце мое - сердце мушкетера", -- говорил д'Артаньян), тогда как она просто привыкла с детства играть принцесс. Я же родился аристократом и не моя вина в том, что сейчас к высшему обществу относят тех, у кого есть солидный счет в швейцарском банке. Да успокойтесь вы, дорогая мамаша! У меня тоже будет такой счет, но ваше общество, омерзительное бюргерство получит от меня по полной! Господ вашей породы я никогда не перестану ненавидеть, даже когда вы будете расстилаться передо мной на приемах.

Думаю, у Марианны действительно есть детский комплекс: постоянно изображать принцесс, а потом и почувствовать себя принцессой. Иногда у меня возникает желание поставить ее на место, порой так и подмывает сказать: "Деточка, мы с тобой раньше не встречались. Я искал, нашел тебя, а потом понял, что ошибся". Не говорю я этого только потому, что знаю: ее глаза наполнятся слезами (эти женские слёзы - чистый нервно-паралитический яд!), а потом она заведет длиннейший разговор о том, как мы подходим друг другу.

Она не понимает меня. Особенно по утрам, потому что ночью я вижу сны, и в них ей нет места. А сны так реальны, что, проснувшись, я не сразу понимаю, где нахожусь, и вообще - кто я такой? В такие моменты, когда я хочу разобраться, что хотел мне сказать сон, она протягивает ко мне руки, желая заключить в объятия, а у меня возникает желание закричать: "Отстань, погоди, или я все забуду!" Как же это невыносимо! Но она не понимает. Она обижается и в лучшем случае уходит на кухню готовить мне кофе, думая, что этим самым приведет в порядок мои мозги, хотя на самом деле у меня просто разрывается сердце. Я не могу поймать что-то очень важное, мне невыносима ее утренняя болтовня. Понимаю: она хочет просто развлечь меня (думает, не с той ноги встал), сначала я не вслушиваюсь в ее щебет, а потом из чувства вины (ну не виновата же она в самом деле!) подключаюсь к разговору и окончательно забываю сны. Такие важные для меня сны... Сны-ребусы, в которых истина перемешана с воспоминаниями этой моей реальности, от которой меня иногда подташнивает.

Сны - самое важное, что есть в моей жизни. И как же я втайне рад, что она приедет со своих съемок только завтра. Это значит, что я смогу выспаться... Одиннадцать часов работы каждый день, -- для меня это многовато... Но хотя бы сейчас можно забыть о работе. Я лег на кровать с сигаретой (как ее всегда раздражала эта моя привычка - ложиться в постель с сигаретой!) и с наслаждением затянулся. За окном зашелестел тихий летний дождь. Дождь... Я люблю тебя хотя бы потому, что и ты хочешь напомнить о чем-то, что я почти безнадежно забыл... Едва успев погасить сигарету, не докуренную даже до половины, я провалился в сон, успев подумать: "Кто она такая - я все равно узнаю, и об этом мне расскажет ночь. Только ночью я пойму, что нас связывало все эти годы".

У меня не было никакого желания идти через этот город. Как, впрочем, и через любой другой. Но перспектива быть застигнутым ночью в дороге и отдыхать на холодной траве мне не улыбалась.

А городок был так себе, совсем небольшой, невзрачный. Как раз такой, в котором пилигрим вроде меня не привлекает никакого внимания. Ну, монах и монах... Черный балахон с капюшоном, посох и четки. И кто меня узнает в таком виде? Главное - не снимать капюшон, иначе все увидят длинные черные волосы и изумрудные глаза, знакомые в Париже почти всем ("всеми целуемые"). Блистательный барон дю Галле собственной персоной пожаловал в эту богом забытую дыру. Чего вы ищете, господин барон? Кого? Если бы я сам знал, кого! Я был уверен в одном: это важно.

И вот такой, отвратительный сам себе из-за того что одежда насквозь пропылилась в дороге, с мыслью, что выгляжу достаточно невзрачно, я зашел в трактирчик с сочным и странным названием "Привет и наилучшие пожелания", где с известным достоинством постарался прикинуться ветошью за угловым столиком.... В обществе кувшина с каким-то гадким напитком, предположительно пива. Чтобы я, барон, черт побери, пил это дерьмо? Но уж коли назвался груздем... Бери то, что дают и по крайней мере делай вид, что тебя все устраивает. Мне никак нельзя выделяться на фоне остальных посетителей.

По заплеванному полу трактира сновали мыши, упитанные тараканы и разнообразные ноги в разнообразной обуви. Вот прошли солдатские сапоги с прилипшей рыбьей чешуей. Промяукали мокасины червонного гвардейца с парой капель крови на подкованном носке... Что ж, опять кому-то не повезло. А вот изящные рыжие сандалии... Бог мой, что за ножки!? Черт, куда скользит мой взгляд, я же ПИЛИГРИИИИМ! Да хоть трижды пилигрим, себя не переделаешь, надень хоть одеяние самого папы римского.

Мой бог, а я эту красотку где-то видел. Секунды четыре соображал, где... Вспомнил! Точно такая же мордашка с бирюзовыми глазищами в пол-лица была у той модельки на глянцевом плакате, над моей (моей?) койкой в каюте крейсера "Черчилл", того самого, что вывозил меня из Алжира (Ну надо же: даже в армии прижиться не удалось! Из монастырей гоняли за хулиганство - это понятно, но из армии... Подумаешь - джип угнал по пьяной лавочке!). Ах, да, опять отвлекся. Я же о красотке думал... Так вот: та, на "Черчилле" была в расстегнутых "Левайсах" и почти снятой маечке, а на этой материи намотано, как на дорогой хрустальной вазе при контейнерной перевозке. А посему, господин пилигрим, ну-ка быстро глазами в кувшин!!!

Ну, смиренно уткнулся я в кувшин... Так ведь события все равно продолжались. Моих знаний местного диалекта хватило, чтобы понять, что эта конфетка -- служаночка какого-то поиздержавшегося дворянчика-мерзавчика, который в очередной раз погнал ее сюда за вином в кредит. А трактирщик банально гнет пальцы и на бирюзовых глазках уже появились слезки. Будь проклят Олимп и Валгалла, что не надоумили меня забрать кошельки у тех двоих джентльменов с разбойничьими рожами на лесной дороге. Морду набил, а денег с них за услуги не взял. А что, имею право, на этой земле в конце концов я -- хозяин.

Из сладкого процесса самобичевания (друг де Сад, ты бы сейчас обзавидовался со своим садо-мазо!) меня грубо вырвали.

Нарушил его мне громкий нетрезвый голос с непривычно жестким выговором.

Голос сказал:

-- А хочешь заработать своему хозяину на выпивку?!

Рядом с Конфеткой возвышался гвардеец. Тот самый, с пятном крови на мокасине и алым значком червонной масти на перевязи меча. Только теперь к внешним атрибутам добавился раздевающий взгляд циничного солдафона (Ах, ах, мой милый барон, уж не вам говорить о циничных солдафонах; сами всех красоток столицы и её окрестностей раздевали догола. Легко! И не только в воображении, которое у вас ну такое яркое!).

Я уже не имел влияния на события, они покатились своим ходом. И все-таки... Нет, мне это совсем не нравилось и не потому что я такой нравственный, просто этот гвардеец мне не нравился. Этого было достаточно для того, чтобы, когда детинушка по-хозяйски положил свою лапищу на Конфеткину попку, мой кувшин разлетелся вдребезги на его затылке, да так, что на гвардейский мундир не пролилось ни единой капли! А ведь мог испортить одежонку безвозвратно.

-- Ты, святоша! -- заорал этот скотина: -- Да я сейчас распластаю тебя на ремни и пошью из них новую портупею!!!

И этот дуболом немедленно вытащил свой гигантский перочинный ножичек, потом трактирщик лениво, разве что не зевая, поинтересовался, кто заплатит ему за выпивку, а я сказал, чтобы он все записал на счет "этого кретина с луженой глоткой", затем гвардеец таки замахнулся и ударил... По законам жанра я должен был бы написать: "Над моей головой взлетел клинок!", но.... Не судьба. Я не знаю, из чего здесь делают холодное оружие, но об мой посох его свинорез разлетелся прямо как стеклянный! Хотя, собственно, если учесть, что дерево, из которого был сделан мой посох, росло в нормандском лесу, и было посвящено кельтскому богу Солнца Белену, то удивляться не приходилось.

У бедняги не было времени разбираться в природе происхождения моей суковатой жерди, потому что в следующие полторы секунды я уже привел его в абсолютно нетранспортабельное состояние. На самом деле, он не знал, с кем связывается: с лучшим фехтовальщиком Галлии. Фехтование - моя жизнь, моя философия; как же часто мне приходилось кричать врагам: "На меня!"... И как часто после этого приходилось отправляться в ссылку. И мне ли не знать, что опаснее шпаги и сабли может быть только палка, а уж если она происходит от дерева, посвященного Белену, лучше сразу отойти в сторону и не связываться с обладателем такого оружия. Да, оружия в полном смысле этого слова.

Итак, гвардеец в итоге оказался на дубовом столе, животом вниз. По лицу трактирщика бегущей строкой протанцевала мысль: "Все, попал, ломтями настругают". А за моей спиной послышался странный ритмичный звук. Двое громил, зашитых в рыжую кожу и увешанных оружием, полулежали на скамьях, почти не видимые за батареей глиняных бутылей на столе, и лениво аплодировали.

-- Лучше было бы для тебя, если бы ты его убил, -- произнес тот, что сидел справа, обладатель черной окладистой бороды. Он встал и неторопливо приблизился ко мне. Я уже открыл рот, подумав, что раз уж назвался пилигримом, не мешало бы прочитать проповедь о богопротивности убийства, но меня остановил еще один звук, омерзительный до тошноты. Обычно такой звук раздается, когда длинный острый кинжал, похожий на католическую мизерикордию, звякнув о зубы, упирается в мягкое небо?! Если не можешь представить себе этого, считай себя счастливчиком.

-- Извини, брат божий, -- вздохнул второй, с медно-рыжей курчавой гривой вместо прически: -- но если мы оставим все как есть, завтра здесь не будет ни нашего дорогого трактирщика... -- он учтиво кивнул вмиг побледневшему хозяину, -- ...ни нашего любимого трактира,.. -- он обвел нежным взглядом загаженный зал, опустевший еще до разбития мною кувшина, -- ... и еще по паре домов вверх и вниз по улице! Гвардия, знаете ли, не мелочится.

Отбивная котлета на столе застонала и блеванула.

Вот и все. Прощай, моя бутафория и инкогнито! Поскольку капюшон значительно закрывал мне обзор, я, медленно подняв руки, откинул его назад. Надо было видеть выражение лиц этих двух гвардейских громил, когда они увидели рассыпавшиеся по плечам черные волосы.

-- О, как, - только и смог сказать чернобородый, в растерянности отступая назад и опуская кинжал. Я тоже отпрыгнул назад и выхватил из-под полы рясы свою шпагу, с которой никогда не расставался. Что же касается посоха Белена, брякнувшегося на пол, то мне просто очень не хотелось марать его об них. Моя шпага могла в этом случае успешно справиться и сама.

-- На меня! - крикнул я.

Рыжеволосый великан, выхватив свой палаш, бросился на меня с таким видом, как будто массой своей хотел задавить. Запомни правило, друг мой, никогда не давай эмоциям ослепить тебя, если уж ты ввязался в поединок. И не изображай из себя Голиафа, не поднимай руки так высоко, иначе... Я не успел додумать эту мысль, как рука всё сделала за меня и мне осталось только выдернуть клинок из толстой шеи противника. Громила рухнул, глядя на меня с откровенной ненавистью, и при этом выражение его глаз так изменилось, что у меня появилось желание спросить: "Мы с вами уже где-то встречались?"

-- Ты ошибся, мотылек, -- невозмутимо произнес бородач, который, вместо участия в поединке, почему-то опустил задницу на дубовый стол. - Ну как, посмотри, чего ты добился?

Я бросил быстрый взгляд вниз, на поверженного Голиафа. С ним происходили странные метаморфозы. Здоровый детина исчез буквально на моих глазах, и теперь на полу остался только ворох грязной кожаной амуниции, из которой выскользнула большая лиса. Вот теперь я узнал ее. Это была она, Марианна!

-- Это был всего лишь твой страх, -- сказал чернобородый, невозмутимо отхлёбывая из бутыли. - Такой огромный, он все равно никуда не делся. Он будет то и дело приходить к тебе, мотылек!

-- А ты? - с вызовом сказал я, хотя почти ничего не понял из его тирады. - Ты - тоже мой страх?

Чернобородый расхохотался и тоже начал трансформироваться. Куда только подевался неопрятный кабацкий задира. За считанные секунды он уже превратился в удивительно красивого молодого человека с золотыми волосами, падающими ему на плечи сияющим дождем, и это сияние не могла скрыть даже его простая, просторная светлая одежда. В одной руке он держал цветок белой королевской лилии, в другой - мизерикордию.

-- Белен! - только и смог произнести я.

Он приближался ко мне такой легкой поступью, как будто вовсе не касаясь земли, что даже меня заставил забыть о заплеванном поле трактира.

-- Приветствую тебя, запутавшийся странник, -- с улыбкой произнес он. - Даже во сне ты переодет пилигримом. Не стать бы тебе вечным пилигримом! Тем более что в эдаком облачении и со шпагой в руках ты напоминаешь мне опереточного Дон Жуана. Раньше ты мне нравился куда больше, господин актер.

-- Я не скоморох! - возмущенно сказал я. - Я - барон Анри дю Галле!

-- Хорошо, что хотя бы во сне ты помнишь об этом. Правда, когда тебе придется вернуться, ты все забудешь, а твое прошлое будет приходить в твоих снах в виде здоровенного верзилы. Разложи его, как алхимик, и получишь результат. Если хочешь, конечно.

Это что, шарада? Или шифр для любовной записки? А Белен тем временем продолжал:

-- Сны ты видишь, но ничего в них не понимаешь. Вот хотя бы этот. Почему ты оделся пилигримом? Как известно, пилигримы что-то ищут. Что ты ищешь?

Не знаю почему, у меня само собой вырвалось:

-- Грааль...

-- Долгая дорога, -- покачал головой Белен. - Не знаю, удастся ли тебе пройти ее до конца твоей жизни... Ты так ее запутал и, боюсь, что потом еще больше запутаешь. Но по крайней мере ты пытаешься что-то сделать, и это не так мало. Ты многое растерял на этой дороге, господин барон дю Галле... или граф де Монвиль? Или может быть, герцог Шарки? Что ж, я дам тебе намек. Видишь? - Он поднял вверх мизерикордию, блеснувшую красноватым светом, отраженным пламенем свечи. Попробуй найти такую же, пилигрим. Ты знаешь, что на ней написано? Ультима Ратиа Регис.

-- "Последнее королевское предъявление", или "последнее убедительное доказательство", -- машинально перевел я.

Белен снисходительно кивнул:

-- Не забыл еще занятия в иезуитском колледже, достопочтенный Жозеф Монтегю? Хвалю. Как только найдешь такой клинок, многое прояснится для тебя, но если ты будешь продолжать игры в людей, то вряд ли сумеешь дойти до конца. Хотя бы потому, что сумеешь убедить себя в том, что тебе это не нужно.

Бог мой, сколько имён... О чём он говорит? Граф? Герцог? Хотя Монтегю... Ведь так меня действительно зовут! Тогда почему я только что был уверен, что я - барон дю...

Дверь трактира распахнулась от сильного порыва ветра, и в просвете двери я вдруг увидел две фигуры. Один из них, высоченный чернявый атлет, укоризненно глядел мне в глаза и качал головой, придерживая за плечи светловолосого молодого человека, высокого, стройного, со шпагой в руке, как и я сам. Сердце ударило колоколом: вот он!

-- Белен! - закричал я. - Это он! Да пусти! Пусти же ты меня! Грааль!

Но дверь уже захлопнулась, а солнечный бог решительно преградил мне дорогу.

-- Не сейчас, господин Ледяной Ангел, - коротко сказал он. - Как бы тебе этого ни хотелось. Разберись сначала с самим собой... Со страхами в первую очередь... А чтобы тебе не было слишком грустно, вот тебе послание от него... Ты ведь не помнишь... Он все время писал стихи...

Словно крыло ангела коснулось моей головы и странно знакомый голос зазвучал сквозь шум крови в ушах:

Ночью снова уходишь в сон.

Почему же мне дико и страшно?

Ты уходишь между колонн,

Между прошлым и настоящим.

В этом прошлом мне места нет,

Там, где листья платанов плачут,

И неверный нездешний свет

Мне расскажет, что это значит.

Там, во сне ты - не ты - лиса,

Ты по лесу бежишь все дальше,

Я узнаю тебя по глазам,

Я добуду тебя, не сжалюсь.

Знаю я, ты бежишь к нему.

Мой соперник - неуязвимый,

Он зовет тебя через тьму,

Через горы и все лавины.

Но тебя я дождусь. С ружьем

Затаюсь в твоем сне... Ни звука...

Как на оборотня - с дубьем.

Я убью тебя, ты - разлука.

Твоей шкурой плечи укрыв,

Утром я перед зеркалом встану

И услышу звенящий мотив -

Песню оборотня - месть за рану,

Что нанес я. Теперь - смотри,

Как под шкурой зверь оживает,

Мех - снаружи и страсть внутри,

Знаю: оборотни не прощают.

Я убил тебя и взамен

Получил все повадки зверя:

Рвусь из темных домашних стен,

Стал тобой я, моя потеря.

И теперь каждой ночи жду,

Я найду тебя, мой соперник,

Жутким зверем к тебе приду,

Ты узнаешь, что значит - верность.

И теперь ты убьешь меня,

Мою шкуру возьмешь на память,

Ты поймешь - сильнее огня

Может страсть нас и жечь, и ранить...

Я поднял глаза от бумаги, хотел спросить Белена, как мне понять все это, как связано все, что со мной происходит, с "последним убедительным доводом", как реальность грубо ворвалась в тонкую ткань сна. Марианна, немного растрепанная с дороги, но привычно-очаровательная, сияющая счастливой улыбкой, трясла меня за плечо:

-- Джеф, Джеф, проснись, я уже здесь! Представляешь, обычно самолеты опаздывают, а этот на полчаса раньше прилетел! Просто фантастика!

Как писал русский декадент Мережковский, "Ахамат упала в материю". Я, еще не вполне понимая, где нахожусь и кто я вообще такой, еще не отпущенный до конца своим сном, безотчетно отдернулся от нее, когда она попыталась меня поцеловать. У меня даже, помимо воли, вырвалось нечто вроде:

-- Лиса! Я узнал тебя...

Хотя... Она все равно почти ничего не понимает по-французски. Она даже не обиделась на мое движение, скорее всего, как обычно, решив, что для меня естественно просыпаться в скверном настроении. Вывернуться все-таки не удалось: глядя на меня обожающими глазами (когда она так смотрела, я чувствовал себя последней сволочью, испоганившей жизнь талантливой актрисе, которая ради меня бросила родину и близких, практически отказалась от карьеры, да еще мучается с французским...) она таки поцеловала меня в плечо и, сказав с ужасающим акцентом:

-- Пойду приготовлю кофе, -- удалилась.

Господи, да как с ней разговаривать? На английском что ли? Неужели так трудно выучить язык? Я университетов не заканчивал, но все-таки научился говорить на английском и итальянском, иначе было не пробиться в киноиндустрии, где все места были забиты маститыми лидерами.

Затрещал телефон, и я снял трубку.

-- Да, -- сказал я немного охрипшим со сна голосом.

-- Спишь? - раздался на том конце голос Кристиана, одного из режиссеров, у которых я снимался. Сейчас он уже должен был подготовить проект, но в чем его суть, решил до конца не рассказывать. Потом, сказал, сюрприз для тебя будет, Жозеф. Разве ты не любишь сюрпризы?

У каждого свои примочки. Смотря какие, ответил я с невозмутимым видом, а сам, честно говоря, просто изнывал от любопытства; к тому же Кристиан был признанным мэтром, с которым работали известнейшие французские звезды.

-- Уже нет, -- ответил я. - Чем порадуешь?

-- Сюрприз, который я тебе обещал, -- страшным голосом начал Кристиан. - Слушай. Снимать начинаем через неделю, только что я утряс все формальности. Главная роль, вернее, роли - твои.

Я не понял.

-- Это как - роли?

-- Дурная манера - перебивать, -- сварливо сказал Кристиан. - Марианна так и не научила тебя правилам хорошего тона?

-- Если уж иезуиты не научили, то Марианна и подавно, -- ответил я. - Ну, поехали дальше.

-- Дальше. Действие происходит в XVIII веке, накануне Французской революции. Ты играешь двух братьев. Одного из них зовут Гийом, а другого...

Что он говорил дальше, я не слышал, потому что сердце уже ухнуло в бесконечную пропасть. Мальчик со шпагой, брат, Белен, мизерикордия... Черт, да ведь он же - мой брат, и он же Грааль! Получается, это его я искал всю жизнь неосознанно. А при чем тут Марианна? Просто случайность на моей дороге? Вряд ли... Случайностей не бывает. И как же собрать эту мозаику, когда голоса несутся со всех сторон, и мне хочется сбежать от всех как можно дальше, чтобы понять, что же такое со мной происходит?..

Как в моем сне на лице трактирщика, а теперь у меня в мозгу, заплясала бегущая строка голосов.

"Гийом, -- говорил голос мальчика, звенящий от отчаяния. - Ну почему я должен был родиться таким, почему я - не такой, как все? Я вызываю раздражение и приношу несчастья..." - Мой голос отвечал: "Глупыш, как ты не поймешь, что существуют люди и не-люди, и людей так мало, что не-людям выгодно, чтобы они считали себя уродами. Прекрасный лебедь на птичьем дворе, которому каждая облезлая курица норовит указать его место. Ты просто не такой, как все, и разве кто-то имеет право упрекать тебя в том, что ты -- особенный, не похожий на толпу?" - "Гийом, я действительно иногда прихожу в отчаяние. Ты только посмотри в зеркало и сравни меня и себя... Ты - воплощение красоты, почти невозможной в земной жизни. А я... Не поймешь даже кто я, то ли мальчик, то ли девочка." - "Ты не знаешь, мальчик ты или девочка? Так загляни к себе в штаны! Или попроси Жермона объяснить тебе разницу!" - "Но я беспомощен, как девочка!" - "Так это девочка меня вчера так двинула рапирой, что до сих пор рёбра болят? И это девочку Жермон объявил лучшим фехтовальщиком Парижа?" - "Не прикидывайся, что не понимаешь, Гийом! Я, не понимающий в женщинах совершенно, абсолютно ничего..." - "А ты думаешь, я в них что-нибудь понимаю? Мужчина, заявляющий, что знает женщин, на самом деле совершенно точно ничего о них не знает! Тебе что, нужны мои победы над этими пискухами в придворных платьях? Только скажи, завтра у тебя этого добра будет хоть завались!" - "Нет, ты не понял! Я не хочу этого! Для меня не существует никого, кроме нас двоих! Мы с тобой остались одни в этом жизненном лабиринте, и мне кажется, я заблудился в нём!" - "И как я смогу найти, спасти тебя?" - "А вот это самое страшное. Если... А очень скоро тебе предстоит делать выбор, и ты выберешь неверную дорогу, мы окажемся - безнадежно, на всю эту жизнь, пленниками лабиринта, который сами же и возведем. И всю жизнь будем встречать одних только Минотавров". - "Давай, любимый брат, не думать о том, что будет. Если я ошибусь..." - "Ты ошибешься. Медные трубы славы не дадут тебе понять себя". - "Пока я жив, буду искать тебя, мой Грааль. Об одном прошу: не думай о своей непохожести на других. Ты исключителен, в твоей власти подчинять себе стихии воды и воздуха". - "Я ничего не делаю специально, мой Ледяной Ангел!" - "Конечно, но природа и Белен в ее лице делают это для тебя. Грааль правит миром."

-- Вот так братец! - ворвался посреди бегущей строки голос Кристиана. - Ну такой неженка и романтик! Ну просто не брат, а сестричка!

Я понял: он читал сценарий фильма.

А в голове снова зазвучало грустное: "Я не вижу выхода, Гийом. Я могу описать тебе свое состояние только стихами... Ты, кажется, любил их" - "Я люблю тебя и все, что исходит от тебя" - "Хотя они и мрачные, они - для тебя, Гийом..."

И я услышал четко звучащие стихи:

Осень. Птицы летят, указывая дорогу.

Осень. Птицы кричат: "Кто с нами? Кто спешит к богу?"

Мы летим к полярной звезде,

Где нет ни земли, ни края,

Где не спросят о высоте,

И где узнаешь ты: нет и в помине рая.

И кем был ты. За этим строем,

Ровным и строгим морским прибоем

Тянется лес, багряный от воспоминаний

О тебе самом и о тех, кто теперь в тумане,

Тьме забвения... Только не для него,

Строй деревьев... Он не забыл ничего.

Лес, похожий на палец, протянутый в небо,

Указатель в страну, где так ждут тебя, где ты не был,

Где весов не выставят - ни к чему расчет,

Тем, у кого из глаз не слезы, а кровь течет.

Успокоит осень, а птицы укажут путь,

И теперь ты дома, ты сможешь теперь уснуть.

Вот последняя милость уставшим лесом идти.

Все. Домой. Наконец-то. Конец пути.

-- Снимать будем в Испании, поскольку сейчас осень, сентябрь, а нам нужно лето, июль, как раз перед взятием Бастилии, -- голос Кристиана. - Да что ты все молчишь, Жозеф? Тебе что, нехорошо?

-- Да нет, просто тебя слушал, -- сказал я наконец, -- Да по мне хоть в Африке снимайте.

-- Нет, -- серьезно ответил он (шуток он не понимал, хотя и снимал комедии, ах, пардон, он, кажется, называл их приключенческими боевиками). - Надо в Испании.

"Это то, что нужно тебе, -- раздался в глубинах подсознания голос Белена: Возможно, твой последний шанс. Хотя... честно говоря, не верится мне что-то, что ты сумеешь сделать правильный выбор".

В одно мгновение в моей голове что-то пронеслось вихрем, а потом стихло. Осталась только звенящая пустота. Стальная мизерикордия, способная нанести всего один удар, и если я нанесу удар не туда, куда надо, я буду петлять по лабиринту вечно.

-- В Испании, так в Испании, -- сказал я. - Только я поеду раньше вас. Мне надо заглянуть в одно место, как раз по пути.

-- Ага, -- понимающе хихикнул Кристиан. - Бедная Марианна!

-- И совсем не "ага", -- сказал я. - А Марианна вовсе не бедная. Короче, я буду на месте не позже вас.

-- Да, Жозеф, -- вздохнул в трубку Кристиан. - Ты всегда отличался... как бы это сказать помягче... экстравагантностью... Ну да ладно, давай, согласен. Меня только фильм волнует. Он должен получиться просто супер! Ты и сам потом поймешь.

-- Да понял я уже, -- сказал я. - Все равно никто лучше меня не сможет сыграть двух братьев из XVIII века.

А сердце дрожало как пойманная птица.

-- От скромности ты точно не умрешь, Жозеф, -- отозвался Кристиан. - Короче, встречаемся на месте через два дня. Или я начну съемки без тебя, хоть ты и звезда.

Он отключился сразу же, после того, как произнес эти слова, а я еще, как мне показалось, долго сидел с телефонной трубкой в руках, слыша бесконечные гудки. Бегущие строки в голове тоже отключились как по команде, зато теперь их место заняла Марианна, выходящая из кухни с чашкой кофе, вся излучающая какое-то тихое счастье.

-- Кто-то звонил? - поинтересовалась она (нет, какой у нее все-таки ужасный французский выговор!)

Я протянул руку к столу, стоящему около кровати, взял пачку "Житана" и, вынув одну сигарету, закурил. Она, естественно, не смогла не среагировать на это движение.

-- Жозеф, курить на голодный желудок вредно.

-- А жить вообще вредно, -- отозвался я. - Летальный исход - стопроцентный. Слушай, Марианна, а не перейти ли нам на английский?

Тихое счастье внутри нее погасло.

-- Хорошо, -- сказала она покорно.

Вот черт, когда тебе все время поддакивают, это тоже напрягает! Если бы она шваркнула эту чашку с кофе на ковер или даже мне на постель, я понял бы это гораздо лучше!

-- Так кто же все-таки звонил? - задала она тот же вопрос на английском.

-- Кристиан, -- ответил я, принимая из ее рук кофе.

-- Предложение? - спросила она, а в ее глазах можно было ясно прочитать: "Ну откажись, умоляю тебя, Жозеф, откажись!"

-- Да, -- ответил я.

-- Что за предложение? - ее голос все больше затухал (ну прямо лампочка, собравшаяся перегореть!)

-- Фильм.

-- О чем?

-- О двух братьях. XVIII век, перед самой революцией.

Она фыркнула:

-- Опять ему лавры "Фанфана-Тюльпана" покоя не дают! Кристиан никак не может понять, что если такие фильмы были хороши лет тридцать назад, то теперь они будут выглядеть просто глупо. Не понимаю тебя, Жозеф. Ты же звезда с мировым именем, и не тебе играть в игрушки впавшего в маразм Кристиана! Ты хоть себя представляешь в этой роли?

Я залпом выпил кофе, поднялся с постели, отшвырнув одеяло, и почти с ненавистью воткнул в пепельницу окурок "Житана".

-- Знаешь что, моя дорогая? - злость закипала во мне помимо моей воли. - Разве я говорил тебе хоть что-то, когда ты играла своих принцесс с розовыми соплями? А я - смогу! Да, я - звезда с мировым именем, я хочу этот фильм, и он будет моим!

Кажется, она немного испугалась.

-- Прости, Жозеф, -- смутилась она и быстро заморгала ресницами (не хватало, чтобы слезы и сопли опять развела!), -- Я так радовалась, что мы наконец-то увидимся с тобой... Прилетела раньше, хотела как лучше...

-- А получилось как всегда! - огрызнулся я, вынимая из пачки вторую сигарету.

-- Жозеф ... -- она подошла ко мне сзади, пытаясь осторожно обнять за плечи, и снова от этого ласкового жеста меня пробрала невольная дрожь. - Я же люблю тебя, Жозеф ... Снимайся в каких хочешь фильмах, разве я против? Да хоть вообще не снимайся. Я все равно люблю тебя, только тебя...

-- Спасибо за разрешение, -- я закурил. Повернуться к ней лицом, чтобы увидеть ее умоляющие глаза, у меня просто сил не было. - Я в принципе делаю все, что хочу и как хочу. Ни у кого разрешения не спрашиваю. Это ты при каждом удобном случае бежишь звонить своей преподобной матушке, старой мегере. Послушай, послушай ее повнимательнее, может, тогда поймешь, с каким чудовищем связала свою жизнь!

-- Но Жозеф ... -- она прижалась лицом к моей спине. - При чем здесь моя матушка? Ты же знаешь, я не спрашивала ее разрешения на то, чтобы жить с тобой... Мне одно грустно: когда ты вернешься со съемок своего фильма, настанет моя очередь уехать, правда, ненадолго: в Германию.

Сам не знаю отчего, но мне почему-то стало немного легче от этого известия.

-- Правда? - спросил я, заставив себя все-таки повернуться к ней лицом.

Она кивнула. Она не могла больше говорить, потому что ее душили слезы. Я же был так рад, что даже поцеловал ее, после чего объявил:

-- А я уже сегодня должен уехать. - И видя, что еще немного и ступор на ее лице сменится истерикой, добавил. - Но это к вечеру, а до вечера у нас с тобой еще будет уйма времени, куколка моя, и ты сможешь доказать, как сильно меня любишь...

В голове что-то иронически прошелестело: господин граф со своей служаночкой! Занавес! Аплодисменты!

"Пойди туда не знаю куда, принеси то не знаю что". Моя ситуация. Ну и черт с ней, все знают, что я слегка ненормальный. Я гнал машину по направлению к испанской границе, зная заранее, в каком месте придется свернуть. Почему? А разве я знаю? По крайней мере, эта бешеная скорость давала возможность забыть долгое прощание с Марианной, как обычно, полное упреков и слез, обещаний вечной любви и верности. Как обычно, я сдался и выдал ей по полной программе, все что от меня требовалось: только бы успокоилась и поскорее отпустила... Когда я выходил из дома, меня почему-то не оставляло ощущение, что больше я не увижу ее, не хочу. И даже не хочу объяснять, почему. Просто не хочу. Я перевернул страницу книги, на которой было написано имя - Марианна.

Когда мимо окна замелькали деревья, я резко крутанул руль, и колеса ответили отвратительным визгом. Прощай, автобан, через ухабы и шуршащие, ломающиеся о стекла ветки кустов я упорно продвигался к лесу. Солнце уже клонилось к закату, и я прикидывал, в каком месте удобнее оставить машину. Кто знает, сколько времени ей придется простоять. Хотя... Может, и немного. Может, всего одной ночи хватит, может двух, но я найду эту мизерикордию.

Кончились провода, считай, сбился с дороги. Ерунда, просто надо привести в порядок мысли. Кругом стояла оглушительная тишина. Везде, сколько хватало глаз, я видел бесконечное море деревьев - и позади, и впереди. Я вышел из машины и провалился в папоротники. Они были такими огромными, что в них можно было бы без труда утонуть. Я закурил и некоторое время наслаждался тишиной. Свет в небе быстро гас, и я впервые за много месяцев понял, что устал смертельно. Я швырнул окурок в папоротники и вернулся в машину. "Интересно, что бы сказал Кристиан, если бы увидел меня в таком состоянии?" - еще успел подумать я, положив руки на руль и опустив на них голову, и в то же мгновение провалился в сон.

-- Анри... -- сказал светловолосый мальчик лет пятнадцати. - Мне так больно смотреть на тебя... Каким ты стал... Правда, на себя мне смотреть так же больно, до отвращения.

Это был он, я сразу узнал эти огромные серые глаза, прозрачные, как его душа, как вода, способная смыть с меня всю грязь, что я успел накопить за эти годы. Я протянул к нему руку, а сердце изнывало так, что хотелось волком выть: я ничего не помню... Кто он и почему я с такой настойчивостью ищу его? Почему он нужен мне больше всего на свете?

-- Постой... Не уходи... Прости, я ничего не помню. Как тебя зовут?

Он печально улыбнулся:

-- Ты все равно забудешь. Меня зовут Дориан. Я... был и остаюсь твоим братом... Тебя научат не придавать значения всему, что было в прошлом, расскажут, как следует перелистывать страницы и отцеплять вагоны от поезда-прошлого. Оно мешает тебе. Если ты пойдешь со мной, тебе придется выбирать между памятью и благополучием в этой жизни. Бедный, бедный, Анри, ты все поймешь только тогда, когда будет уже слишком поздно...

Он взял меня за руку. Господи, какое забытое ощущение чего-то родного, что стоит дороже всех бриллиантов мира. Нет, что я говорю, этому вообще цены нет. Казалось, его освещает невидимый, слабый, как надежда путника, застигнутого в горах пургой, огонек, искра, и я даже понял, как назвать ее - любовь... И от этой искры во мне затеплилось тоже что-то такое, чего мне еще испытывать никогда в жизни не приходилось. Искра сначала согревала, а потом начала безжалостно выжигать сердце. Еще немного, и я окончательно признаюсь себе в том, что спасти меня от смерти сможет только одно: слияние с такой же искрой. Эти две искры притягивались друг к другу; они жить не могли друг без друга, потому что были единым целым огнем, неизвестно за какие прегрешения разделенным на две половины.

-- Пойдем, Анри, -- сказал Дориан. - Я покажу тебе место, где ты оставил свою мизерикордию.

В этой кромешной темноте леса он чувствовал себя как дома, а я шел за ним и слушал голоса, звучащие в голове:

-- Дориан, ты действительно считаешь эту общину самой подходящей для нас с тобой?

-- Конечно... Где еще мы могли бы так надежно спрятаться от этого безумного мира? Разве он тебе нравится, Анри, этот мир с его вечными войнами, жестокостью, фанатизмом? Тебе нравилось убивать людей, когда ты выступал в военные походы вместе с Монфором?

-- Я никогда об этом не задумывался. Я считал, что живу правильно, как того требует рыцарский кодекс. Я никогда не думал об убитых: они были врагами, не людьми, -- просто абстракцией, а Монфор был моим сюзереном. Правда, он считал меня своим другом... Но я бы никогда не сказал этого за себя... А теперь тем более. Я все забыл с тех пор, как увидел тебя. Я даже почти забыл стихи, которые ты тогда читал: все было как в тумане. Меня тогда словно стрелой пронзило навылет: твои глаза... Твои глаза... Я готов был взойти на любой костер, только бы твои глаза видели меня... Я даже жаждал такого костра. Наверное, Монфор решил, что ты околдовал меня, ему так выгоднее считать. Но я ушел по доброй воле. Я никого с тех пор не вижу, только тебя. И если ты говоришь, что у альбигойцев есть возможность надежно укрыться, я тебе верю. Единственное, что я бы хотел сохранить от своего прошлого - вот эту мизерикордию, доставшуюся мне по наследству. Видишь, я ни разу не использовал ее за все годы, которые пришлось провести в военных походах. Ею можно нанести только один удар. Как пчела, эта "последняя королевская милость" может ужалить всего один раз. После удара, -- а он всегда бывает только смертельным, мизерикордия ломается, перестает существовать. Но я еще не встретил такого человека, которого следовало бы убить этим кинжалом. Им не может быть просто враг. Пока этот человек на мое счастье еще не родился.

-- Но он будет? Нет, я даже уверен, что он уже есть! И у тебя, и у меня. А мизерикордия только одна, и только ее хозяин сможет воспользоваться ею.

-- Человеком, которого я убью этим кинжалом, станет только тот, кто сделает все возможное, чтобы разлучить нас с тобой на все следующие жизни.

-- Но не в этой жизни... -- это звучало непоколебимым утверждением.

-- Думаю, да. Поэтому мне хотелось бы сохранить мизерикордию, чтобы потом вернуться за ней, когда настанет время. Не в этой жизни, так в какой-нибудь из следующих.

И вот это время настало. Дориан не сказал ни единого слова, но эта фраза ясно читалась в его глазах. Он отодвинул в стороны густо разросшийся боярышник, за которым обнаружился вход в пещеру.

-- Помнишь? - спросил он, глядя на меня со странной смесью надежды и неверия.

Я осмотрелся. Тихо шелестела листва деревьев, со сводов пещеры где-то далеко капала вода, равномерно, словно отсчитывая время, Минус капля, минус капля, минус жизнь. Я ничего не помнил.

-- Иди сюда, -- позвал меня Дориан к одной из стен неподалеку от входа.

Его тонкие пальцы осторожно гладили ледяные камни.

-- Здесь, -- сказал он, наконец, вынув из стены небольшой замшелый камень. - Ты положил ее сюда.

Я сделал несколько шагов вперед и, наверное, излишне стремительных, потому что Дориан немедленно положил камень на место:

-- Нет, Анри, -- сказал он почти испуганно. - Этого нельзя делать во сне. Ты придешь за своим оружием как только проснешься... Иначе ты просто не сможешь вернуться назад... И кроме того... Ты найдешь здесь еще.. книгу...

-- Книгу? Что за книгу?

-- Книгу Утренней Звезды, -- сказал Дориан. - Там написано, что и ты, и я происходим от одного и того же ангела - Даниала, одного из двухсот Наблюдателей, сошедших на землю на горе Амон ещё до всемирного потопа. Мы с тобой - братья, и в нас горит огонь его любви. Его огонь, разделенный на искры, хочет соединиться, и только Демиург против этого, потому что, как только произойдет слияние твоего и моего огня, мир изменится до неузнаваемости. Огонь любви спалит и разрушит ту тончайшую грань, пролегающую между добром и злом, между светом и тьмой. Ты и я - свет. Мы братья, мы должны быть вместе! Хотя это почти безнадежно. Спорить с Демиургом, особенно находясь в человеческой оболочке, невозможно. Если бы наш отец мог помочь нам! Я не знаю, почему он не может сделать этого, ведь я, как и ты, -- сын ангела, заключенный в тюрьму плоти. А Белен... Он смотрит на нас с тобой как Наблюдатель. А может быть, он и вправду Наблюдатель... Когда ты увидишь его, спроси, вдруг он сумеет помочь?

Дориан подошел ко мне и таким до боли знакомым - любимым - движением уткнулся головой в мое плечо:

-- Я люблю тебя, брат, - сказал он, и при этих словах огонь, пока еще только тлевший во мне, вспыхнул неукротимым лесным пожаром.

-- И я люблю тебя, брат - это говорил я, Анри (или всё-таки Жозеф?), гладя и целуя его волосы, тонко пахнущие белыми лилиями. - Не уходи, мы должны быть вместе!

Дориан поднял голову. В его глазах блестели слезы.

-- Это не в моих силах, Анри, - сказал он. - И не в твоих. Поверь, я люблю тебя больше жизни, и сейчас мне гораздо тяжелее, чем тебе, потому что ты почти не запоминаешь свои сны (а настанет день - траурный для меня - когда ты совершенно перестанешь помнить сны). Белен, бог света, дал нам с тобой всего один шанс. Наш свет должен стать единым. Это шанс, наш с тобой личный шанс, не более того. Когда ты найдешь свою мизерикордию, тебе придется понять, что за человек мешает соединиться твоему и моему свету и чье он порождение. Доберись до развалин Монсегюра: это совсем недалеко отсюда. Там и должно все решиться. Всего одна ночь определит твой выбор. И если ты ошибешься, мы с тобой навсегда останемся в лабиринте. А ты больше никогда не будешь видеть сны, только терзаться всю жизнь по чему-то ненайденному, и горе тем людям, которые захотят связать с тобой жизнь. Твоя боль будет убивать их. Так же, как моя боль будет убивать тех, кто находится рядом со мной. Потому что, знай, я - есть, пока ты жив, ты будешь искать меня, и мне хотелось бы верить хотя бы в то, что даже в случае твоего неправильного выбора Белен даст нам хотя бы право умереть в один день... Неужели на небесах не осталось больше ни капли милосердия? Прощай, любовь моя. Прощай, Анри...

Через мгновение человек, единственный, нужный мне, за которого мне не жаль было бы пожертвовать раем, исчез. Я остался в темноте совершенно один, ослепленный, оглушенный, не слышащий даже бесконечного падения капель, срывающихся со сводов пещеры.

Я открыл глаза. Я проснулся и не удержался, чтобы не позвать его: слишком реальным был сон, и я мог бы поклясться, что до сих пор ощущаю тонкий запах Дориана: запах белых лилий: ими пахли мои пальцы, которые касались его волос. Слишком реальной была боль, которую я испытывал, слишком острым было предчувствие потери. Я уже знал, что этой потери мне не пережить...

Я вышел из машины и сделал несколько шагов наугад, в самую темноту леса, и папоротники тихо сомкнулись за моей спиной. Как искать эту пещеру, я не представлял, но какой-то неуловимый запах королевских лилий и слабый дрожащий свет между деревьев вели меня вперед. Я даже не испытывал страха заблудиться. Страх исчез совершенно, и у меня не было обычного в этих случаях ощущения потерянности. Казалось, мой призрачный брат был со мной рядом. Я не видел его, но мог чувствовать его присутствие, и уже одного этого было для меня достаточно. Где-то над головой прошелестели крылья огромной ночной птицы, сзади хрустнула ветка, и весь лес наполнился инфернальными шорохами, шепотами. Я шел вслед за стихами Дориана, и его голос, тихий, временами прерывающийся, временами затихающий совершенно, все время звучал в моей голове:

И роса, и травы на сотни лье,

Протяни руку, -- и небо над головой;

Все стихи, все слезы мои - о тебе,

Я живу тобой, я дышу тобой,

Брат мой, одной крови со мной,

Одной веры и одного огня,

Я сгораю свечою, огонь живой,

Без тебя мне не жить ни дня,

Нам осталось немного. И лишь взлететь

И лишь ветер поймать на излете сил,

Нам достаточно лишь хотеть. Хотеть,

Чтоб сбылось наше счастье, как ты просил.

Тихий голос замолк рядом с высокими густыми кустами боярышника. Когда я раздвинул ветки, на меня обрушился каскад вечерней росы, а впереди открылся вход в пещеру, которую я видел во сне. Только здесь не было Дориана. "Найти, найти его", -- я чувствовал, как толчками бьется мое сердце, выговаривая эти слова, слышимые только мне. Прекрасно запомнив место, показанное мне братом, я провел рукой по ледяной стене. Я сам себе напоминал слепого, потерявшегося в своей кромешной мгле, а рядом нет никого, кто помог бы понять, где я нахожусь, чего я ищу, кто я? Под пальцами крошился мох, живущий здесь, наверное, уже несколько столетий. Один из камней-выступов... Вот он! Он держался в стене слабее других. Я осторожно ощупал его края, попробовал пошевелить, -- он поддался сразу, как будто только и ждал того, что его должны вынуть. Мы с этим камнем, кажется, хотели одного и того же, и я извлек его из стены. Сердце колотилось так бешено, что оглушало меня колокольным грохотом.

Я едва не закричал, потому что внезапно воспоминания, такие яркие, обрушились на меня со всей силой, как морская штормовая волна. Колокольный звон вспышкой прорезал мое сознание, и я увидел площадь средневекового города, посреди которой был сложен костер, и я уже знал, для кого он предназначен и кем сложен. Те, кому невыносим был свет любви, решили уничтожить его огнем. На этом костре сжигали меня и брата, вместе, привязанных к одному столбу. И человек в красной одежде, с пляшущими в глазах рыже-красными искрами, хохотал, глядя на то, как пламя охватывает нас (рыжие искры в глазах Марианны, я видел это!). И в ответ на его безумный хохот, торжество вассала всемогущего Демиурга, Дориан закричал мне: "Анри, я люблю тебя!", и я ответил ему: "Я с тобой, любимый брат!". И хохот внезапно оборвался, перейдя в звериный вой, долгий, непрекращающийся. От этого воя люди, собравшиеся на площади, не выдержав страха, который поневоле парализовал их способность радоваться зрелищу казни, бежали в самые темные переулки. Только бы не слышать, как воет Монфор!

А он, окончательно обезумевший, сбежал со своего пьедестала, бросился к пылающему костру и, схватив первое попавшееся полено, швырнул его в огонь, и неизвестно, что в тот миг пылало сильнее: его ненависть или костер. Если бы он мог, он выкрикнул бы все проклятия, которые знал. Но он забыл все слова человеческого языка, он мог только выть. Он чувствовал, что уничтожив меня и Дани, ничего не добьется. Он леденел от страха, я был в этом уверен, он выл до тех пор, пока не увидел, как из черно-алого пламени костра вылетели две белоснежные птицы и, соединившись в одну, исчезли в ослепительном потоке света, льющемся с неба. В этот момент он потерял сознание: он понял, что не ему суждено разлучить, уничтожить меня и Дани, как бы ему ни хотелось этого. Он понял, что теперь всю оставшуюся жизнь проведет в преддверии ада, а после смерти его не впустят даже в ад. Ему суждено вечное преддверие и вечное проклятие от его сюзерена - Демиурга, которому он служил с такой страстью, но так и не сумел выполнить самое важное задание, которое было ему доверено...

Я отбросил в сторону камень и обнаружил неглубокую нишу, из которой вынул не один, а два предмета - узкий кинжал-мизерикордию и полуистлевшую от времени книгу в кожаном переплёте, которая, по всей видимости, когда-то была красного цвета, а теперь ярко-коричневого.

-- Молодец, барон, -- услышал я знакомый ироничный голос и обернулся.

Рядом со мной стоял золотоволосый высокий молодой человек, Белен из моего сна.

-- Я достал ее, -- сказал я, показывая ему кинжал. - Я выполнил ваше условие.

-- Ты сам знаешь: это далеко не все, -- Белен не отрывал глаз от книги, которую я держал в руках. - Прежде всего, тебе предстоит провести еще одну ночь в Монсегюре. Кажется, твой брат доступно объяснил тебе, зачем это надо и где это место находится. Совсем рядом. И, хотя это все бесполезно, я постараюсь помочь тебе.

Я пожал плечами:

-- Зачем? Если вы уж так уверены, что у меня все равно ничего не выйдет?.. Но тогда... Тогда пусть лучше люди не сближаются со мной, если им дорог их душевный покой.

-- Зачем? - эхом повторил солнечный бог, и впервые я увидел на его лице грустную улыбку. - Затем... Ах, да, ты же не открывал эту книгу, эту, что держишь в руках. Да если бы и прочитал, неизвестно, понял бы что-нибудь или нет. Кельты называли меня Беленом, носителем божественного огня, они сжигали ради меня себе подобных. - И видя, как я содрогнулся при упоминании о сожжении людей, он усмехнулся. - Это были добровольные жертвы, как, собственно, и та, что ты видел только что. Вас приносили в жертву, но уже не мне, а Демиургу. Аки агнцев закланных... Тогда вы оба значили очень много. И сейчас еще многое могли бы. Последний шанс, граф Гийом... Ох, прости... барон дю Галле. Или вы успеете преодолеть тьму, что накопилась в ваших душах, то снова сможете быть вместе, в числе моих детей, титанов. А волнует меня ваша судьба потому, что я - ваш отец. В этой книге я записан под именем Даниэль, ангел-наблюдатель, один из Двадцати Двух Отцов, а вы -- мои дети, а значит навечно братья. Постарайтесь же сохранить ту искру огня, которую получили от меня...

В следующий момент вспышка огня ослепила меня так, что еще несколько минут после этого я ничего не видел, а когда в сумраке вновь проявились очертания стен пещеры, Белена уже не было. Я вышел из пещеры, решив заняться поисками Монсегюра немного позже: полученной информации было слишком много, даже для меня, хотя, как мне казалось, я уже ничему не могу удивляться. Я вернулся к машине, надеясь немного поспать, долго ворочался, потому что из головы не выходил тот жуткий человек - Монфор. А самое главное: в его глазах я видел те рыжие искры, что до этого - у лисы и Марианны. Неужели причина моих блужданий и бесполезных поисков - это она? А вдруг я ошибаюсь? Я чувствовал себя сапером, которому, как известно, приходится ошибаться только раз в жизни. Права на ошибку не дано.

Под утро, с трудом мне удалось подремать, и мне мерещился какой-то безумный бред: Марианна со смехом протягивает мне лист бумаги и говорит: "Вот отрывок из сценария твоего будущего фильма!". Я читаю на листе бумаги следующее:

"-- В этот раз у тебя все получилось, Люцифер, - сказал Бог.

-- У нас, Демиург. У нас... -- ответил, не обернувшись, ангел в светящихся одеждах, ласково глядя сверху вниз на две фигуры на морском берегу.

-- Хорошо, пусть у нас. Договор остается в силе. Ты по-прежнему отвечаешь за Равновесие в этом мире. Самиаза, ты слышал?

Наблюдатель откровенно любовался оппонентами, сложив черно-желтые крылья за спиной, а руки - на груди. Вопрос Господа вызвал у него улыбку, и, сдвинув нимб на брови, он почесал в затылке:

-- Вопрос некорректен, Демиург. Я слышал произнесенные Вами слова, однако смысл от меня ускользает. Разве в Договоре была предусмотрена возможность его расторжения?

-- Самиаза, не передергивай, - Люцифер бросил пламенеющий взгляд на Наблюдателя, - В разделе "Форс-Мажор" такая возможность есть. Однако форс-мажора в этот раз удалось не допустить, и глубокоуважаемому Демиургу вмешиваться не пришлось. Ведь так, Господь?

-- Так, свинята крылатые, - усмехнулся в бороду Господь. - Однако в вашем и в соседних мирах столько нечисти, что долго ждать ваших ошибок мне не придется.

Повисла пауза. Люцифер почесал за ухом и пробормотал:

-- Ну тогда все по-прежнему. Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

-- Гёте ошибался, - улыбнулся Самиаза одними коньячными глазами, - Мы - часть той силы, что вечно хочет блага, но постоянно какая-то фигня выходит. Демиург, я имею тебе сказать пару слов, уделишь мне полминутки конфиденциально?"

Опять Марианна! И кто такой этот Самиаза? Чертовщина какая-то... Лиса, Монфор, сомнительная личность с именем Самиаза... И еще те две фигуры на морском берегу. Ими несомненно были я и Дани...

Окончательно я проснулся с раскалывающейся головой. Я ничего не понимал. О каком Договоре шла речь? И при чем тут я и - я уже не боялся произносить про себя это имя - Дани? Если мне удастся с ним встретиться, все в мире должно измениться, если же нет - нас навсегда выведут из этой игры, без права возвращения назад. И кто тот человек (или существо), для которого предназначена мизерикордия? Сны хотели убедить меня, что это - Марианна, но так ли это?

Я вышел из машины и закурил. Кругом тихо шелестел предосенний лес. Никого, и я могу больше не бояться быть самим собой. От боли, которая переполняла сердце, я разрыдался. Все равно никто не увидит и не узнает. Я всю жизнь искал брата, в этом я мог теперь признаться, всегда спрашивал родителей: не было ли у меня брата, и встречал в ответ только удивленные взгляды (совсем у ребенка крышу снесло!). Им всегда было не до меня. Сколько помню, они всегда ссорились по мелочам и по-крупному, наконец, развелись, а меня отдали в иезуитский колледж. Мне было все равно: как раньше никому не был нужен, так и теперь. До сих пор помню свою детскую мечту: неожиданно появляется человек, который меняет все мое существование, забирает меня из опостылевшего колледжа, и это - мой брат. Но он так и не появился.

Не появился тогда. Он есть сейчас, но не такой, каким я себе его представлял ("не братец, а сестричка!" - прозвучал в голове голос Кристиана, читающего мне сценарий фильма). Он сам нуждается в помощи. Он запутался, да и я тоже - со своим стремительным взлетом к славе, в которой не было места для такого, как Дориан, и я даже не представлял, в какой точке земного шара или небесной тверди он может находиться.

И я побрел почти наугад через лес. У меня есть одна особенность: я интуитивно чувствую, где должен находиться нужный мне объект. В моем случае объектом был Монсегюр, а я стал чем-то вроде пилигрима из моего недавнего сна. Быть пилигримом вообще скверно, особенно когда не подумаешь заранее, что не мешало бы запастись едой. Хорошо, хоть сигареты не забыл, а воды было достаточно в лесных ручьях.

Но казалось мне , что я был уже пилигримом или кем-то вроде этого, и окончанием того моего прошлого был костер на площади. Или всё это ещё будет? Шум крови в ушах, гулкие удары сердца перемешивались с шелестом травы, треском сухих веток под ногами... И сплетались в удивительную мелодию. Я даже не удивился, когда сквозь неё зазвучал голос Дориана:

Падение в плоть... И не скажешь никак "пощади",

Поздно, и понимаешь одно: стрела застряла давно в груди,

Крылья сорваны, но осталась тоска высоты,

Как тоска по несбывшемуся... И бесчисленные кресты...

И к чему эта ревность неба? Что мы свершили с тобой?

Почему так плачет и бьется о берег ночной прибой?

И мифическим зверем стал белый единорог,

И с небес на помощь уже не спускается бог.

Он лишь может смотреть на нас и наблюдать,

Что мы сделаем, когда между нами рать

Воинов темных, их слуг и теней,

Нас лишь двое, и разве не вдавят копыта коней

Нас в дорогу эту, где запятой больше нет,

Есть лишь точка, и небо знает ответ,

И на землю снова мы с тобой не придем, --

Только летним шквальным дождем,

Но узнать об этом не сможем ни ты, ни я,

Мы с тобой смертельно устали от планеты с названьем Земля.

А что на планете вечная осень,

Никто нас не спросит, и мы не спросим...

Эти стихи вели меня к Монсегюру, как незадолго до этого - в пещеру, где я нашел мизерикордию. При свете дня я рассмотрел ее клинок. Казалось, оружие сделано совсем недавно: время не тронуло его, чего нельзя было сказать о "Книге Утренней Звезды". Помнится, в иезуитском колледже я читал нечто подобное; за чтением крамольной истории о происхождении ангелов и так называемых демонов меня застал священник и устроил выволочку, после которой я совершил свой первый побег из монастыря, а потом такие побеги сделались регулярными, и я сам не понимал, что гнало меня из монастырских стен вперед. Впрочем, меня всегда пугали стены. И каждый монастырь соглашался кое-как терпеть меня из-за моего, как утверждали преподаватели, ангельского голоса... Когда же и ангельский голос перестал являться основанием для пребывания в монастырских стенах, меня отправили обратно, в семью. Не скажу - домой. Дома у меня никогда не было. Матушка, уже успевшая вторично выйти замуж, не обращала на меня ровным счетом никакого внимания. Что бы я ни вытворял, матушка и отчим смотрели на меня как сквозь прозрачный целлофан, и это искреннее равнодушие для меня было хуже попреков монастырских батюшек.

Я шел вперед, и постепенно лес становился все гуще, темнее, верхушки деревьев почти смыкались над головой; сквозь них почти невозможно было разглядеть неба, тоже постепенно окрашивающегося закатными блеклыми тонами. Наконец я понял полную бессмысленность затеи: добраться к ночи до Монсегюра, и почему продолжал с прежним ослиным упрямством идти вперед, самому было странно. И все-таки я шел, и к вечеру стоял у подножия гор. Если дело и дальше пойдет такими же темпами, в замке я окажусь завтра, да и то - в лучшем случае, а мне надо быть там непременно сегодня!

Ну и что теперь делать, беспутное дитя ангела? Я чувствовал себя до предела измочаленным. Десять минут ничего не решат, -- сказал я себе, сел под дерево и закурил. От долгой ходьбы и страшной усталости в глазах плыл туман, поэтому я совсем не удивился, когда услышал рядом знакомый ироничный голос:

-- Ну что? Устал, господин барон?

Неподалеку от меня расположился в своем простом белом одеянии золотоволосый Белен.

В ответ я только закрыл глаза.

-- Думаешь, я тебе снюсь? - продолжал Белен. - Хочешь, небольшое шоу устрою специально для тебя: ведь ты мне как-никак не чужой. Могу в один миг перенести хоть в твою собственную машину, на которой ты продолжишь свой путь в Испанию, хоть к Марианне в постель, которая сейчас накачалась твоим "камю" до потери сознания, -- и все из-за тебя, любимого.

-- "Любимого", -- пробормотал я. - Котлеты она тоже любит.

Белен рассмеялся:

-- Ну хоть чувство юмора у тебя еще осталось!

-- Белен... -- сказал я, чувствуя, что мысли разбредаются, и я вот-вот провалюсь в сон. - Может, я глупость скажу... Мне все кажется, Марианна имеет какую-то связь с Самиазой...

-- Но это же так очевидно! - Белен, казалось, был удивлен моей непонятливостью. - Самиаза - наблюдатель, его работа - удерживать чашу весов в равновесии, а в случае твоей победы равновесие будет утрачено, чаша весов склонится на мою сторону. В этом случае у Самиазы возникнут некоторые проблемы, а Марианна для него - неплохой ход. Простенький, но действенный. Тебя нейтрализуют Марианной, можно сказать, уже нейтрализовали. Ведь ты уже не "рыцарь бедный", -- звезда первой величины, и в этом есть огромная заслуга Марианны. А скоро, -- если этого уже не случилось, -- твоими единственными божками станут слава и деньги, -- золотая мишура, огонек, к которому так весело летит маленький мотылек-самоубийца. Ты связан по рукам и ногам, Гийом. Мне жаль тебя...

-- И все-то тебе известно, Белен! - сказал я. Его мелкие издевки поставили меня на ноги. - Да я хоть ползком, но доберусь туда, куда ты указал. Можешь считать, из чистого упрямства!

Белен улыбнулся, и золотые искры заплясали по потемневшей листве деревьев.

-- Ну зачем же ползком? - сказал он. - Расслабься, ты помнишь - должен помнить очень короткий путь в самое сердце Монсегюра...

В голове у меня была не просто пустота - полный вакуум. Мысли? Их не было. Вообще никаких. И вдруг неожиданно для самого себя я произнес:

-- Путь, которым уходил из Монсегюра виконт Тренкавель, оставив меня и Дориана в опустевшем замке в качестве искупительного дара герцогу Симону де Монфору...

-- Браво! - воскликнул Белен. - Тогда - вперед! Времени у тебя в обрез.

И он указал рукой в сторону деревьев, за которыми я видел только море густо разросшихся кустов и начинающиеся горные отроги.

-- И вот ещё что... Тебя сюда привела песня... Такая грустная песня твоего Дориана... Но под такую мелодию не сделать ничего путного! Я напою тебе свою песню, этакий ответ твоему братику... или сестричке? Да какая, в сущности, разница? - он от души расхохотался. - И как только Демиург с Люцифером отличают, к какому полу принадлежат души, которые попадают к нему? Ну ладно, ступай!

Вновь над моей головой прошелестело невидимое крыло, и легкий ветер шевельнул мои волосы. Шум в ушах стих, в голове посветлело и ниоткуда пришел бодрый напев:

Посмотри, оперенье стрелы, что в груди - это лишь мираж.

Раны боль рождена лишь в твоем беспокойном мозгу.

Да и крылья на месте, лишь только утерян былой кураж.

Стой! Раз, два! Отдышись, посиди на горячем снегу!

Так идем? От ночного прибоя - на дождь, улыбаясь назло богам!

По увядшим цветам (Наплевать, скоро вновь расцветут!),

Остановимся только на миг - поклониться седым крестам

Ой, постой, дай дорогу, пусть единороги пройдут!

А за нами идут наши дети - сынишки и дочери.

Нам же нравилась эта планета, припомни, сестра!

Дефицит запятых? Ну и что? Будет пусть многоточие!

Грудь и крылья расправь, нам с ветрами сражаться пора!

Пусть стоит за спиной, и готова сожрать злая грусть-беда,

Пусть не знаешь, что делать, как дальше по жизни шагать,

И пусть шепчут невзгоды: "Сдавайся, сдавайся, ведь нас - Орда!"

Мы обнимем друг друга за плечи и скажем: "Нас - Рать!"

Ни фига себе - ангельский ответ! Но я уже, отшвырнув в сторону сигарету, пробирался через кусты, зная, что в конце густой поросли меня ждет. Вот он - проход, через который несколько столетий назад виконт Тренкавель выводил последних альбигойцев, защищавших Грааль, из Монсегюра. Из отверстия пахнуло сыростью, затхлостью, самой смертью. Под ногой что-то отвратительно хрустнуло, и воображение услужливо нарисовало мне... Нет, не ветку, человеческую, серо-желтую от времени кость.

Уж не этот ли проход так безуспешно искал во время Второй мировой Отто Ран? Уж не нашел ли он его, то, что ему не принадлежало, и не пришлось ли ему жизнью заплатить за страсть - найти Грааль?

Перед входом я набрал сухих ветвей, чтобы они послужили факелами, и шагнул в эту безнадежную затхлость. Откуда-то, с самого дна подсознания, всплывали обрывки-воспоминания: виконт Тренкавель на последнем заседании "совершенных": невысокий, худощавый и подтянутый молодой человек с совершенно белыми короткими волосами и глазами, неприятно-пронизывающими (и чего Дориан все время говорил, что его глаза - яркие, как звезды?). Мы с Тренкавелем терпеть не могли друг друга, и только теперь я начал понимать, почему. Несмотря на крестовый поход, затеянный Симоном де Монфором против альбигойцев, Тренкавель в конечном счете был на его стороне: они оба служили Демиургу; наконец, разве не они - вместе - принесли в жертву меня и Дани, оставив нас без оружия в опустевшем Монсегюре? Монфор, можно сказать, на блюде нас получил. "От нашего стола вашему столу".

Однако я отвлекся. О чем говорил на том последнем заседании Тренкавель? О том, что выведет всю общину, а путь следования будет указан стрелками, начертанными на стенах проходов в пещерах. Я слышал, что некоторые исследователи иногда встречали в пещерах под Монсегюром стрелки, которые внезапно обрывались, как будто человек, рисовавший их, неожиданно испарялся. Виконт уничтожил всю общину (я могу сказать это твердо, и пусть историки обвиняют меня в дилентантизме). Все эти люди погибли в лабиринте, в лабиринте Монсегюра...

Снова как будто яркая вспышка пронзила мой мозг: да ведь еще немного, и я окажусь прямо под Монсегюром! Вот он, лабиринт! Я нашел то, к чему шел весь день. И, хотя я не знаю, что готовит мне этот лабиринт, запомни, запомни, права на ошибку не дано!

Я зажег первый факел и осмотрелся. Тени плясали на каменных стенах, зловещие отблески освещали высокий потолок. Впереди передо мной змеился широкий длинный ход, уходящий, казалось, в самое сердце земли. Кое-где в стенах виднелись углубления-ниши, и при виде их мое сердце вздрогнуло.

Так, стоп, остановимся, переведем дыхание. Мне нужно абсолютное, ледяное спокойствие Ледяного Ангела, разве не так меня называли всю жизнь?... Все жизни? Итак, давай подумаем, Галле (или как тебя там?), и соберем воедино все жалкие сведения, что ты накопил за свои жизни. Ты никогда не был ни философом, ни ученым, ни исследователем, ни даже поэтом, как Дориан, однако, когда нужно, пусть не всегда, ты умел отбрасывать в сторону эмоции (чего никогда не умел мой крошечный мотылек Дориан).

Я сжал виски ладонями. Они казались налитыми тяжестью, а мизерикордия, которую я оставил в кармане пиджака, как будто раскалилась и грозила прожечь бедро. Итак, начнем с самого начала. Барон Анри дю Галле, что тебе известно о лабиринтах? Лабиринт - это место, связывающее два мира - мир живых и мир мертвых, и теперь я, живой, должен буду созерцать то, что происходило со мной, мертвым (черт, совсем запутался!). Нет, войдя в лабиринт, я уже стал бароном дю Галле. Если задача будет решена... Какая задача? Перед вошедшим в лабиринт стоит только одна задача - войти в мир мертвых, а потом еще и выйти из него (что-то смутно прошептало в голове: "Вот почему исчезли все люди, которых выводил из Монсегюра виконт Тренкавель! Он-то наверняка знал выход, а остальные попали в ловушку прошлых жизней и остались тут навсегда, и эти ловушки во множестве теперь увидишь и ты, мой милый граф).

Однако этого мало. В центре лабиринта будет находиться некий Минотавр, который всем этим заправляет, и с ним мне тоже придется переброситься парой слов. Но это потом. Как там говорила Скарлетт О'Хара? "Я подумаю об этом завтра?" Я подумаю об этом, но немного позже.

Думаем дальше. Неужели только мое страстное желание найти брата вызвало снисходительность Белена? Анри-Жозеф, ты стал недоверчивым! Конечно, у него есть свои цели в разыгрывании этой шахматной партии, но все-таки он назвался твоим отцом, а это что-то все-таки значит... Как бы там ни было, пока не стоит думать о целях высших сил. Я должен найти своего брата и применить мизерикордию по назначению.

Войти и выйти. Вот и вся задача вкратце. Рассуждая таким образом, я углублялся в переходы пещеры все дальше. Вход уже пропал где-то в кромешной тьме, ходы петляли все причудливее, и я старался не думать о том, как буду выбираться отсюда, зато время от времени на стенах пещеры я видел стрелки, еле заметные от времени (еще бы, столько сотен лет прошло!), а ниши на пути попадались все чаще.

Огонек с моего факела сорвался, упал на сырой пол пещеры, зашипел и погас как раз напротив одного из проемов. Поневоле я остановился, следя за тем, как огонек корчится на полу, а когда поднял глаза вверх, оцепенел. Передо мной больше не было каменной ниши. Я видел огромную площадь и с некоторым трудом узнал Париж, -- так он изменился за двести с лишним лет. Весь город, залитый щедрым осенним солнцем, бурлил. Повсюду, куда ни кинь взгляд, я видел красные колпаки и засаленные кепки жителей рабочих кварталов. Немытые лица выражали откровенно-детский восторг перед предстоящим представлением. Их голоса сливались в единый шум, напоминающий гул штормящего моря. Спокойно было одно только бездонно-синее небо и начинающая желтеть листва огромных платанов. "Их листья все время напоминают мне отрезанные ладони", -- с невыразимой болью прошептал голос, знакомый до смертной дрожи. Голос Дориана.

-- Дорогу! Дорогу! - крикнул кто-то в толпе.

Люди немного расступились в стороны, насколько это было возможно, хотя этого было достаточно всего лишь для проезда всего лишь телеги относительно небольших размеров. И тут я увидел нечто, от чего мое сердце буквально зашлось в ужасе, а горло заледенело. Я понял, ради чего собрались на площади все эти люди. Прямо передо мной, как на ладони, возвышался уродливый силуэт гильотины, рядом с которой стоял человек огромного роста, волосатый, больше похожий на животное. Что-то четко произнесло в моей голове: Сансон, знаменитый парижский палач. Ничего более омерзительного мне видеть не приходилось. Колени предательски дрогнули. Но это было только начало. В конце улицы показалась телега с приговоренными к казни. Она двигалась инфернально медленно, как в замедленной киносъемке, а толпа вокруг осыпала этих несчастных, испуганно прижавшихся друг к другу, оскорблениями и радостными выкриками, но чаще и громче всего здесь звучало слово "смерть". Наконец крики превратились в дружное скандирование: "На гильотину аристократов! Да здравствует гильотина!"

И только из ниоткуда, как с другого конца галактики, я вдруг услышал тихий голос человека, которого искал - моего брата Дориана. Голос звучал, как воспоминание из прошлого:

Опять сентябрь огнем пылает,

И тенью кельтского креста

Горит фонарь, как будто знает,

Как погибает красота,

Та красота, что мир спасает

Или должна была спасти,

Но не спасла. Фонарь мигает

И гаснет. Вот конец пути.

Как тот архангел, чей меч гнева

Сто двадцать пять часов делил - куда?

Кость черная - тебе налево,

А вам направо, господа:

На фонари. Листва платанов

Рыдала раньше и сейчас.

Все было, будет и осталось.

Достаточно взглянуть на нас.

Я взглянул на приближающуюся телегу. Казалось, она была совсем рядом со мной... И тут я увидел его, единственного, кто среди приговоренных к казни, стоял прямо, не замечая связанных за спиной рук, и от этого казался выше остальных. Я помнил его с длинными волосами; я помнил, как любил их гладить, -- такие мягкие, шелковистые, тонко пахнущие лепестками лилий, теперь же они были грубо отрезаны, обнажая затылок. И даже несмотря на это, он был прекрасен. И, хоть сейчас он не был пятнадцатилетним мальчиком, и юный пушок уже затушевал очертания его подбородка, но юношеская субтильность и угловатость бросались в глаза. Солнце золотыми искрами переливалось на его волнистых светлых волосах, как будто создавая сияющий нимб. И, кажется, не один я заметил это: выкрики сделались тише, толпа примолкла, и это тяжелое молчание (море перед бурей!), кажется, привело в замешательство Сансона. Он явно нервничал. А Дориан смотрел в толпу так, как будто кого-то искал глазами. Господи боже, да ведь он ищет меня! Меня! Я должен быть там, я должен быть с ним! Освободить сейчас же! Немедленно!

Толчок изнутри. Мое сердце, готовое взорваться: "Анри-Жозеф, а где же ты? Ты не подумал об этом? Посмотри внимательнее на его глаза! Почему в них совсем нет ни страха, ни боли, ни намека на естественное в этом случае смятение? Почему он не замечает ничего, что происходит вокруг него? Он действительно не видит никого и ничего. Да, он ищет тебя, и его глаза по-детски широко распахнуты, и в них видна только растерянность и отчаяние навсегда потерявшегося ребенка. Он окончательно сошел с ума, Анри. Потому что... Потому что... Он видел, как убили тебя. Ты мертв, Анри...В этой ситуации ты уже мертв..."

Но здесь-то я жив! Я могу... "Ну что ты можешь? Броситься к нему? Убить одного из конвоиров? А потом быть казненными вместе с ним?" Что-то горячее, влажное струится по моему лицу. Слезы. Я не могу оставаться в стороне, когда его убивают! Пусть, пусть, меня казнят вместе с ним, и хорошо!

Тем временем осужденных уже выводили на эшафот. Многих приходилось поддерживать: силы им изменяли. И только Дориан шел спокойно, его глаза по-прежнему искали меня в толпе, и эта детская потерянность тронула ожесточившиеся души зверей, жаждущих только одного - крови. Один за другим из толпы начали доноситься крики: "Оставьте его! Это ошибка! Его взяли по ошибке! Граждане, мы не воюем с детьми!"

Послышался свист. Первые камни, предназначенные Сансону, полетели на эшафот. Дани же, по-прежнему не замечал ничего и, казалось, ничто на свете не способно заставить его сказать хотя бы слово в свою защиту. "Ну скажи же, скажи же, -- мысленно умолял я его. - Одно твое слово, -- и тебя отпустят!"

И вдруг из толпы вышла молодая, скромно одетая женщина, красавица, спрятавшая свои наверняка роскошные рыжие волосы под чепец. В ее глазах плясали рыже-красные искры, которые я уже видел в глазах лисы и Монфора. Марианна!

-- Граждане! - крикнула она, и огонь в ее глазах мне показался отражением костра, когда-то пылавшего в Монсегюре. - Да какой же это ребенок? Опомнитесь! Этот один из тех извращенцев-аристократов, о которых писали во всех последних листках папаши Дюшена! Спросите его, кем он приходится маркизу де Шарки, которого вчера казнил народный суд!"

Что ещё за маркиз? Ах да, Белен называл это имя в числе прочих, утверждая, что все эти имена принадлежат мне...

Сансон, неожиданно бледный, схватил своими огромными ручищами Дориана и прокричал:

-- Скажите этим добрым людям, кто вы и кем вам является маркиз де Шарки!

Теперь я уже был готов едва ли не благословить его сумасшествие. Если я умер, а он, глядя на это, сошел с ума, то он уже никогда не сможет понять ни слова.

И вдруг в потухших глазах Дориана блеснула искра любви и разума, и он четко, на всю площадь, произнес:

-- Франсуа де Шарки - мой брат, и я люблю его!

Боже! Что он наделал! Кругом послышался жуткий звериный рев. Камни градом посыпались на эшафот, только теперь они предназначались не Сансону. Один из камней попал Дориану в голову, но он как будто не чувствовал боли, не замечал, как струйка крови потекла по виску.

Сейчас все будет кончено! Они сказали - я умер? Они ошибаются! Сейчас я пройду туда! И пусть у меня в руках одна мизерикордия, пусть они убьют меня во второй раз, но я сделаю все возможное, чтобы вырвать брата из лап Сансона! Я сделал шаг вперед, и тут над моей головой что-то омерзительно заскрежетало. Звук был таким громким, что я невольно поднял голову и увидел, что прямо на меня опускается заплесневелая от вековой сырости каменная плита. Я инстинктивно дернулся назад, упал, ударившись плечом о противоположную стену пещеры. И тут же плита, едва не расплющившая меня, грохнулась, подняв тучи зловонной пыли и отгородив от революционного Парижа, но в последние секунды я успел увидеть, как Сансон швырнул Дориана на гильотину.

Я потерял всякое представление о времени: просто сидел, вжавшись в стену пещеры, а слезы струились по щекам непрерывным потоком, но я не замечал их. Я не мог их остановить. Мое сердце рвалось на части. Неужели я не смог использовать единственного, предоставленного мне шанса? Но что-то подсказывало, какой-то ледяной холодный внутренний голос, что я едва не попал в ловушку. В этой ситуации я больше ничего не мог изменить. К тому же я жил в это время, любил, думал, и все-таки ничего не смог сделать для того, чтобы спасти Дориана... Значит, уже тогда я что-то упустил из виду, что-то очень важное. "Правильно, сынок, -- раздался в моей голове голос Белена. - Ты ошибся уже тогда, и сейчас ты ничего не смог бы изменить в ходе событий. Позволь выразить тебе, не побоюсь этого слова, восхищение". - "Я чувствую себя виноватым в его смерти". - "Ты ни в чем не виноват. К тому же... -- иронично продолжал он. - Ты сможешь искупить эту свою мнимую вину, например, сыграв в фильме, направленном против смертной казни вообще и гильотины в частности. А пока... Постарайся успокоиться и вспомнить, где ты находишься. Это не иное измерение. Это лабиринт, в одну из ловушек которого ты едва не угодил, а из оружия ты имеешь только мизерикордию, предназначенную для одного-единственного удара. Ты исправишь ошибку прошлой жизни или так никогда и не встретишься со своим братом. А в самом худшем случае... Вообще не выйдешь из этого лабиринта, где, помимо ловушек, существует еще и свой Минотавр".

Порадовал, нечего сказать. Как хоть он выглядит, этот Минотавр? Ясное дело, что не великан с бычьей головой. Самиаза? Не знаю, но точно, что мизерикордия предназначена не для него, бессмертной сущности. Я прикурил от факела и пошел дальше по темным переходам лабиринта. Не прошло и нескольких минут, за время которых я успел выкурить сигарету, как я оказался в огромном овальном зале, за которым вновь продолжался проход, из которого доносился угрожающий шум. Шум врывающегося цунами и расплющивающего тебя вдребезги.

Однако вода так и не появилась. Меня обволакивал неизвестно откуда взявшийся густой туман. Когда он рассеялся, пещеры больше не было. Я находился в роскошном парижском особняке. Однако странное чувство не оставляло меня. Я находился внутри комнаты, когда-то принадлежавшей мне, я уже не был просто зрителем, как в первый раз, но все-таки и не полноправным участником действия. Осмотрев себя, я понял, что причиной этого чувства является тот же туман. Рассеявшийся вокруг, он обволакивал меня, позволяя все видеть и даже совершать какие-то действия, но при этом делая невидимым для окружающих. Что ж, хоть медленно, но мы продвигаемся вперед, не так ли, покойный маркиз де Шарки?

Окно в комнате было широко распахнуто, и около него я увидел самого себя - юного, прекрасного как существо, рожденное самим небом, черноволосого и зеленоглазого "ледяного ангела". Казалось, мыслями молодой человек был далеко отсюда. Он следил за улетающей вдаль стаей птиц, а в руках машинально сминал лепестки алых роз, которые скользили вниз, к его ногам, по золотистой скатерти стола, на котором стояла ваза с цветами. А гул, напомнивший мне цунами, так и не прекращался, и шел он как раз из окна.

Молодой человек посмотрел вниз, и в его глазах застыла тень обреченности и покорности судьбе. И в этот момент я услышал голос Дориана:

-- Гийом, что там происходит?

Гийом улыбнулся (я знал, чего ему стоила эта улыбка!):

-- Какие-то женщины. Много женщин.

Дориан смотрел на него бесконечно счастливыми, полными любви, глазами.

- Наверное, знают, что ты здесь и хотят назначить тебе свидание, - он вскочил с постели.

На секунду ужас мелькнул в изумрудных морских глазах Гийома. Он стремительно отошел от окна и, обняв брата за плечи, повернул его так, чтобы тот не смотрел в окно.

-- Мне пора, -- вдруг сказал Гийом.

-- Не ходи, -- попросил Дориан.

- Мне надо, -- сказал Гийом и фальшиво рассердился. - Что это с тобой сегодня? У меня во дворце назначена встреча. - и потом добавил мягко, подходя к Дориану и обнимая его. - Вечером увидимся. Ты неважно выглядишь, братец. Не заболел ли ты? Быть может, тебе отправиться на время в поместье?

- Но Гийом, мы же хотели уехать в Англию. Ты сам говорил, что в сложившейся обстановке это - самое разумное.

-- Ну да, -- ответил брат. - Я же не отказываюсь. Вечером, вечером, Даниэль. Мы уедем, но сейчас я уже должен быть во дворце. Я опаздываю. Ты сам придворный, как же ты не понимаешь?

Дориан-Даниэль не нашелся, что ответить, а Гийом, тем временем уже совершенно оделся и подошел к двери.

-- До вечера, -- попрощался он и вышел.

Я знал, какие мысли вихрем проносятся в его голове, да и как могло быть иначе, если им был я сам? "Я сделаю все возможное, чтобы ты не достался той безумной ораве, что собралась под нашими окнами. Пока они будут убивать меня, наверняка успеет подойти отряд жандармов. Дантон, конечно, зверь, но он требует, чтобы все было по справедливости. Он говорил о незаконности так называемых народных судов, и я уверен, что он никогда не изменит своему слову. Пусть на нас поступил донос, по правилам Дантона, тебя и меня следует доставить на суд в мэрию. Любовь моя, тебе придется дождаться отряда, я так хочу. Тебя оправдают, ведь ты не сделал ничего плохого!"

Никем не видимый, я подошел к окну, машинально сняв со стены шпагу (всю жизнь я благоговел перед этим благородным оружием), однако об этой шпаге я немедленно забыл, увидев разыгрывающуюся под окном сцену. Шпага с тихим звоном легла на стол, рядом с букетом алых роз. Цвет этих роз, казалось, окрасил все кругом. Я смотрел, как толпа мужчин и женщин стягивается вокруг Гийома ("Сначала дразнят, но не бьют, сначала гонят, но не рвут", -- донесся до меня хрипловатый голос певца из другого мира). Кажется, мне придется не согласиться с ним, потому что, едва Ледяной Ангел появился перед людьми, нет, не перед людьми, -- волчьей стаей; по крайней мере, их обезумевшие глаза горели жаждой крови и убийства. А лучшей жертвы они не могли бы для себя пожелать. Мне захотелось закрыть глаза, чтобы не видеть, как меня самого - пусть в прошлом, -- рвут на куски, и в глазах каждого, особенно женщин, пляшут красно-рыжие искры. Искры Марианны.

И тут позади меня раздался крик:

-- Гийом!

Дани, едва успевший кое-как одеться, даже не застегнувший как следует рубашку, бросился к окну. На мгновение он застыл, как в ступоре. А дальше я даже не успел поднять руки, чтобы задержать его. Стремительно схватив шпагу, которую за минуту до этого я положил на стол, он вскочил на подоконник. Крик застыл у меня в горле. Теперь - я это понял - изменить я ничего не смогу.

-- Дани! - простонал Гийом. - Зачем?

- Не смотрите, Даниэль! - раздался над моим ухом низкий голос с бретонским произношением, и невесть откуда взявшийся верзила облапил Дориана-Даниэля, оттаскивая от окна.

- Гийом, ты же обещал не уходить без меня! - орал Даниэль. Удерживающий его гигант в ливрее дворецкого смотрел на кровавую сцену под окном, и на его лице омерзение мешалось с ужасом. Он покачал головой, а потом вдруг обернулся и взглянул мне в глаза! И эти глаза, два немигающих огня под низкими и густыми рыжеватыми бровями, были цвета коньяка. Передо мной были глаза Самиазы! Рука сама по себе передвинулась к карману пиджака, сталь кинжала обожгла пальцы... Но я не ударил. Сам не знаю, почему.

Мой брат был в его руках. Но эти железные объятья не могли нести зло. Весь облик этого печального бретонского гиганта говорил о том, что Дориан-Даниэль находится под надёжной защитой... но не более того. Здоровяк не мог помочь Гийому, но мог уберечь от беды Даниэля.

"Но теперь-то я могу спасти его и себя?" - подумал я, подбежав к стене и сняв с нее вторую шпагу. Я уже собирался прыгнуть вниз из окна, как недавно хотел это сделать Дани, если бы меня не остановил голос Белена:

-- Постой, сын! Я не хотел вмешиваться. Но ты удивительным образом начинаешь менять прошлое. Честно говоря, я не ожидал от тебя этого. Думал, ты останешься в первой же ловушке. Не торопись, Гийом. Во-первых, вы и так всегда живы, а во-вторых, ты забыл про мизерикордию. Даже разогнав этих убийц с красным огнем в глазах, ты не уничтожишь зло в самом зародыше. Как и в первом случае, этот - несмотря на твой несомненный прорыв вперед - только следствие. Ты же должен найти причину, и тогда того, что ты сейчас увидишь, просто не будет.

Того, что я сейчас увижу... Я смотрел вниз, и мне казалось, что я уже умер. Тело Гийома рвали на куски женские руки. Пальцы, лица, платья, передники - всё было залито его-моей кровью. И, как финальный аккорд этой симфонии ужаса, взвыла пожилая тётка, вцепившись в голову Гийома. Хрустнули шейные позвонки и...

Сам не знаю, что случилось с Дани. Казалось, его силы утроились. Финального акта трагедии он не успел заметить, поскольку изо всех сил боролся с Самиазой.

-- Пусти, ненавижу! - кричал он.

От этого безумного крика Самиаза отшатнулся, не ожидая такой реакции от Дани, который всегда казался таким слабым. Шелковая рубашка затрещала, но Дани уже был на окне, со шпагой в руках. Не думая о том, что ждет его внизу, он прыгнул вниз, прямо в лужу крови своего брата, вернее, не прыгнул, а неловко упал на правую ногу. Мне казалось, я слышал, как хрустнула сломанная кость, а потом бешеная свора возбужденных и растрепанных женщин бросилась на Дани. Последнее, что я видел, были его удивленные серые глаза; последнее, что я слышал - его еле слышный стон...

Меня отшвырнуло от одной стены пещеры к другой, словно взрывной волной. И лишь некоторое время спустя я понял, что за моей спиной снова грохнулась каменная преграда. По виску потекло что-то липкое и горячее, заливая глаза. Я машинально вынул из кармана платок и стер кровь с лица.

-- Поднимайся, сынок!

Голос Белена. С трудом, шатаясь, я поднялся, подумав, что за эдакий полет придется расплачиваться как минимум сотрясением мозга. Наверное, с моей головой и в самом деле произошло что-то не то, потому что сквозь пыльную завесу я увидел сияющего золотом Белена. Сверкало белизной его одеяние, а сзади простирались сверкающие белые крылья.

-- Второй этап пройден! - объявил он, а потом приказал: - Встань за моей спиной! Немедленно!

Я подчинился и уже открыл было рот, чтобы спросить, зачем это нужно, как мой факел затрепетал, будто под воздействием ураганного ветра, и потух. Темнее в пещере, однако не сделалось: ее освещали сверкающие крылья Белена. И в этом свете я увидел другое существо, возможно, не менее прекрасное, чем сам Белен, но тёмное, словно пыльное, тоже с крыльями, однако не белыми, а черно-желтыми. Да и ростом он отличался огромным: при желании, протянув руку, мог бы спокойно достать ладонью высокий свод пещеры.

-- Ты всё-таки решился, Наблюдатель? - произнесло существо, и слова его, сказанные вроде негромко, сотрясли своды пещеры и заставили зашевелиться волосы на моём загривке.

-- Как видишь, решился, симаргл, -- спокойно ответил Белен.

Крылья существа распахнулись и затрепетали, то ли зябко, то ли угрожающе.

-- Даниал, что ты вытворяешь?! Ведь существует Договор! И покой этого мира, установленный им, так зыбок, что наши братья теряют перья, метаясь в этом проклятом небе от проблемы к проблеме. Разве соответствует Договору твоя, не понятная ни для кого, игра?!

-- Ну что ты так кипятишься, симаргл? - дружелюбно отвечал Белен. - Разве я был плохим Наблюдателем? Почему ты не хочешь просто поверить мне и отойти в сторону?

-- Я настоялся в стороне! - не сдавался симаргл. - Хочешь стать в этом мире фаворитом? Я смолчал, когда ты выпросил у Утренней Звезды часть Власти Света! Я простил тебе, когда ты приковывал меня к скале в Элладе, ведь за твоей спиной стоял белокрылый Михаил! Я скрыл от Двадцати Двух, что именно ты дал уйти Габриэлю, убившему наших сыновей, из-за чего они вынуждены вечно скитаться по мирам, повсюду гонимые! Я терпел и тогда, когда ты провел своего сына в лабиринт...

-- Никто не верил, что ему удастся миновать хотя бы одну ловушку, да и я в том числе, -- горделиво заявил Белен.

Симаргл снова взмахнул крыльями, и одно из двухцветных перьев спланировало прямо мне под ноги.

-- Никто не смеет нарушать историю! - сказал он. - А этот титан уже нарушил ее, когда прошел вторую ловушку! Ты хоть подумал, как все это придется объяснять Демиургу: вы, мол, уж так и быть, потеснитесь немного, а то нам занятое вами пространство вдруг понравилось!

-- У меня есть ответ для Демиурга, и ты можешь передать ему, верный посредник, -- солнечные искры дождем посыпались с белоснежных крыльев Белена. - Он поймет. Потому что все, что сделано и что еще будет сделано, вела Любовь Вечных Братьев. Говорит это слово тебе о чем-нибудь?

-- Любовь двух глупых мотыльков? - усмехнулся симаргл.

-- Любовь двух братьев, сыновей ангела и смертной женщины, -- парировал Белен, -- Любовь тех, кого он, убив один раз, не оставляет в покое ни в одном воплощении! И Господу не удастся снова передернуть туза, хотя это в его манере. Сам же ты не сможешь сделать ничего ни мне, ни моим сыновьям. Прошли те времена, когда Древо Жизни роняло семена в землю по твоей прихоти, и глупая птица Чинамрош разносила их по тверди и глади. А сейчас ты, великий Сенмурв, прародитель симургов, у врат мира дважды сотворенный о трёх естествах, ты не способен принять ни одного решения, не получив карт-бланш, если не у Демиурга, то у Утренней Звезды!

-- Зато ты слишком много берешь на себя, Даниал! - огрызнулся прародитель симургов. - Да, я был сенмурвом, посредником между небом, адом и землёй людей, а теперь - Наблюдатель! И я отрёкся от Демиурга первым из двухсот, и был предан им так же, как и вы! И моих детей-титанов по его приказу Габриэль тоже зарезал, как свиней! Но я никогда не действовал за вашими спинами! И дела мои никогда не ставили Договор под угрозу! И теперь, немедленно, я отправлюсь к Демиургу, но не уверен, что ему моя... вернее, твоя... история понравится!

-- Демиург всегда медленно принимал решения, -- спокойно сказал Белен. - А мой сын тем временем отправится дальше...

-- Ну как знаешь, Даниал, -- отозвался симаргл. - Я знаю, что Демиург предпочитает самоустраняться, но Утренняя Звезда принимает решения быстро! Что ж, удачной охоты, брат!

Вновь поднялся ветер, черно-желтые перья ковром устлали весь пол лабиринта, а разгневанный Наблюдатель исчез.

-- Белен, кто это? - вырвалось у меня. Ангел света обернулся и внимательно посмотрел мне в глаза:

-- У него много имён. И он пережил многих ангелов и богов Великих Пантеонов. Кришна звал его Гарудой, Зевс - Фениксом, Один - Йелем, Перун - Паскудью... Ранние христиане звали его Симарой, но имя ему - Самиаза!

-- Как? - опешил я, - Но почему ты звал его симарглом?

-- Чтобы ты не ринулся на него с мизерикордией, Гийом, -- быстро произнес Белен. - А теперь вперед, скорее. Времени у нас осталось меньше, чем я предполагал. Но нескольких часов, как мне кажется, должно хватить. Прости, я ошибался в тебе, не верил, что ты сможешь забыть материальные блага ради любви к призрачному брату...

-- Тот, кому пришлось побывать на костре в Монсегюре, знает истинную цену Любви! -- ответил я. - Она не имеет цены, и я не отступлюсь от нее, чем бы мне не грозили: бедностью, вечным адом. Я всегда буду идти к ней, за ней, я найду ее, и мне без разницы, что будет находиться под моими ногами по пути к ней - ледяные или огненные озера.

-- Тогда иди, -- сказал Белен. - И возвращайся с победой. И знай, я не оставлю ни тебя, ни Дани. Никогда. Отыщи зерно зла, и тогда ты увидишь перед собой того, кого искал.

Он исчез, и одновременно с этим я услышал, как что-то тихо звякнуло о пол. Мизерикордия! Но как я мог выронить ее? Она надежно лежала в кармане моего пиджака, и даже небольшой взрыв гнева, устроенного Самиазой, не смог бы порвать плотную фирменную ткань. Я поднял с пола мизерикордию и тут обнаружил, что сейчас мне просто некуда ее класть, поскольку моя одежда изменилась. Я был одет по моде XVIII столетия, хотя и не в придворный костюм, а так, как я одевался обычно, когда не ждал гостей: свободная черная рубашка из китайского шелка, на шее вместо положенного крестика узкая золотая цепочка. Я провел рукой по волосам: они были собраны сзади в довольно-таки длинный хвост. Кто же я и что со мной произошло? "Ты, в этот самый момент, жив, барон Анри дю Галле, -- прошептал в голове голос Белена. - Ты стал единым; нет больше двойников и невидимок. Ты - один". - "Но значит ли это, что я не вернусь обратно?" - спросил я. - "А захочешь ли ты этого?" - спросил Белен, и на этот вопрос у меня не было ответа. Я уже сомневался в том, что действительно хочу назад, хотя все еще прекрасно помнил, что такое слава, поклонники и женщины во главе с Марианной. Но все это уже казалось не совсем реальным, как будто будущий фильм и поездка в Испанию мне приснились в одном из странных снов...

Все еще не совсем ясно представляя, что я должен сделать, я углублялся в лабиринт. Чего-то все время не хватало. Подсознание услужливо подсказало: "Сигареты..." - "Что? - на миг я искренне удивился. - Сигареты... Что-то опять похожее на сон. Какая-то ерунда, отвратительный дым, который считается приятным, и его надо вдыхать... Чушь собачья..." Проблему с исчезнувшими в том же направлении, что и мой модный костюм, сигаретами мне помешала решить очередная сцена, услужливо предоставленная мне лабиринтом.

Глубокая ниша растаяла, и передо мной предстала комната с низким потолком, довольно-таки грязная и убогая (по моим меркам, конечно), освещенная единственной, хотя и довольно толстой восковой свечой. Огонь плясал от гулявшего по помещению сквозняка, и на потолке сплетались уродливо изогнутые тени и без того до крайности уродливых троих собеседников, расположившихся за столом в центре комнаты.

Длинный стол был так же грязен, как и все в этой комнате. Я подумал, что не прикоснулся бы ни к одному предмету в этой комнате, природная брезгливость не позволила бы мне сделать этого. Всюду валялись крошки, пустые бутылки, куски недоеденного хлеба. Весь этот неаппетитный натюрморт был резко сдвинут в сторону, поскольку три собеседника внимательно изучали разложенный на столе документ. Кроме того, я заметил еще стопку бумаги внушительных размеров, громоздившуюся на самом краю стола и, видимо, ожидавшую своей очереди.

-- Слушай, Робеспьер, мы так до завтрашнего утра просидим, -- сказал один из собеседников, высокий, с грубыми, но достаточно привлекательными для женщин чертами лица и буйной гривой нечесаных волос. Дантон - понял я.

Щуплое зеленолицее существо, почему-то заставившее меня вспомнить о тритонах, оторвало болезненные глаза от бумаги. В них плясали знакомые мне рыже-красные искры Марианны.

-- Ради дела революции я готов сидеть здесь столько ночей, сколько потребуется, -- отрывисто сказал он. - А ты, Дантон, думаешь только о встрече с очередной актриской.

-- Верно, -- чавкнуло третье существо, сгорбленное и похожее на адский кошмар. Оно выглянуло из-за стопки бумаг. Его лицо внушало ужас и омерзение, все изъязвленное сочащимися гноем болячками. - Какие могут быть женщины, когда перед нами стоит задача - как можно эффективнее очистить Париж от аристократов и при этом остаться в стороне. Мне совсем не улыбается перспектива перепалки со всей Европой.

-- Да ты и так уже, считай, вступил в эту перепалку, Марат! - расхохотался Дантон, тряхнув пыльной львиной гривой волос.

"Значит, эта жаба - Марат, -- подумал я. - И, насколько я понимаю, вся троица готовит события "черного сентября", сточасовой резни, одними из первых жертв которой стали я и мой брат".

"Не хочешь ли, господин барон, одним взмахом мизерикордии прекратить существование хотя бы одного из этих монстров?" - прошептал внутренний голос. - "Кажется, я научился выжидать, -- ответил я ему. - Поэтому мне предпочтительнее сейчас оставаться за этой пыльной толстой портьерой".

-- Короче, -- сказал Дантон. - Я лично - против любых акций, направленных на массовое уничтожение аристократов. Вы оба хотя бы представляете, во что превратится Париж в этом случае?

-- Еще бы! - Марат не расхохотался, а расквакался (жирная жаба в предвкушении вкусной еды!"). - Не волнуйся, Дантон, мусорщиков в Париже достаточно. А если ты опасаешься за жизнь своих друзей, так и быть, предупреди их, пока есть время и, конечно, если эти друзья тебе дороже акрисульки, к которой ты так рвешься.

-- Хватит! - громыхнул Дантон. - Я не щенок, чтобы тыкать меня носом в мои любовные похождения, а то я подумаю, Марат, что тобой движут отнюдь не революционные идеалы, а месть за отсутствие женского внимания. Раньше подобные акции готовили десятилетиями, а вы хотите дать "карт бланш" Майяру, этому отребью, всего за одну ночь!

-- Майяр - всего лишь пешка, -- заявил зеленолицый Робеспьер. - Когда в нем отпадет надобность, мы его просто уберем. А насчет любимцев женщин... Я тут, пока вы спорили, просматривал список приговоренных... Как раз дошел до фамилий - граф Гийом де Монвиль и его брат, граф Даниэль д'Азир. Какая ирония судьбы! Люди, по которым женщины сохли, будут уничтожены их же руками. А знаете, нет ничего страшнее, когда женщина собирается совершить убийство. Когда же их много... Они не знают пощады, это просто стадо диких зверей!

-- Еще немного, и я подумаю, что революции делают люди с комплексами, -- заявил Дантон. - Только и слышу от вас: "женщины", "аристократы"... Девочки вас не любят, дворянского титула вы не получили при рождении, а ведь как хотелось! Признайся, Робеспьер, разве ты не приписывал к своей фамилии, когда можно и когда нельзя эту ненавистную теперь тебе приставку "де"!.

-- Так и ты это делал! - отпарировал Робеспьер.

-- Ну и что? - парировал Дантон. - У меня случай другой. Я не стремлюсь перерезать всех аристократов Парижа и затмить Варфоломеевскую ночь. У меня нет комплекса Нерона: не хочу, чтобы вся Европа после этой акции онемела от ужаса. Я не пугаю. Я просто всегда хотел, чтобы этот мир стал более справедливым.

Из-за кучи бумаг снова заквакал Марат:

-- Ну и красноречив ты, гражданин Дантон! Что ж, давайте искать компромисс! Гражданину Дантону не терпится поскорее покинуть наше общество, так давай пойдем ему навстречу, Робеспьер: подпишем все эти бумаги (он показал скрюченной рукой на высящиеся на столе бумаги), не глядя и не разбираясь, кто есть кто. Пусть всех тащат, если сумеют, конечно (снова это ужасное кваканье!) в Отель-де-Виль. А там Майяр разберется!

Дантон резко поднялся из-за стола так, что стул, на котором он сидел, упал на пол, подошел к открытому окну и уставился в темноту. Вся его поза выражала фразу: "А ну вас, делайте, что хотите!"

Оба его собеседника, оба выходца из преисподней, по всей видимости, решив, что фаворит революции обиделся, тоже поднялись из-за стола и подошли к нему.

Вот он, еще один момент! Что ты сделаешь, граф Гийом? Убить? Кого? И что от этого изменится? И разве эта жаба - Марат - не был убит Шарлоттой Корде? Что она изменила? Месть никогда ничего не меняет, а потому моя мизерикордия, хотя и обжигает руку, но подождет. Меня опять хотят поймать на следствии, а не причине. К тому же Дантон и Робеспьер тоже погибли на гильотине, и ничего это не изменило. Смерть политиков ничего не меняет.

Но и оставить все как есть - подготовку массового сентябрьского убийства я тоже не мог и, хотя чувствовал - времени у меня в обрез, тихо и быстро, стараясь даже пыльный воздух не тревожить, подошел к столу, взял листок, на котором были написаны имена мое и Дани, и поднес его к свече. Бумага мгновенно вспыхнула и свернулась, после чего я бросил ее на стопу бумаг на столе, а чтобы остальные приговоры и списки тоже превратились в ничто, слегка толкнул свечу, и в ту же секунду имена всех приговоренных охватило пламя.

Я едва успел выбежать из этой комнаты, как все три революционных монстра дружно взревели, а каменная преграда вновь чуть не упала на мою голову. Но я уже понял кое-что: преграда не упадет до тех пор, пока я не совершу то или иное действие, пока я не использую мизерикордию, не выберу человека, достойного получить "последнее королевское предъявление".

Третья ловушка. Еще одно изменение прошлого, хотя и небольшое. Теперь этим монстрам ни за что за одну ночь не управиться со своими кровавыми приговорами, сотни людей будут спасены. Но вскоре я все-таки доберусь до того, кто заслужил удар мизерикордии.

Смерть политиков ничего не меняет. Вот вывод, который я сделал в этой грязной комнате. Мне надо найти того, возможно, совсем незаметного или не слишком заметного, кто сумел повернуть историю в нужное ему русло.

Пошатываясь от усталости, я шел по темным переходам; казалось, мне никогда не суждено увидеть его, своего Дориана, разве что в виде призрака, который приходит во сне или наяву, вот как сейчас. Я видел его словно сквозь дымку ("Орфей спускается в ад!" - сказал чей-то ироничный голос в моей голове, но у меня не было даже сил реагировать на него), видел его уже не по мальчишески коренастую, но полупрозрачную фигуру, длинные волнистые, светлые волосы, на этот раз не собранные в привычный хвостик на затылке. Только в странное замешательство меня приводил черный шелковый шарф на его шее, как будто только таким образом могла соединяться с телом его отрубленная голова, и одна мысль об этом приводила меня в неописуемый ужас, а сердце болело так невыносимо, как будто в него вонзилась вражеская стрела.

Я слышал его тихий голос внутри своей головы:

-- Брат, я люблю тебя, ты сделал почти все. Мы уже могли бы быть вместе, ты завоевал на это право, когда изменил историю, но Белен не позволит нам соединиться до тех пор, пока ты не отыщешь зерно зла. Только так можно оправдать перед Господом и Дьяволом наше единение. Я вижу, как ты устал, дорогой брат, но скоро мы соединимся, и я дам тебе подсказку, где нужно искать этого человека. Не думай ни о чем, знание придет к тебе внезапно, как озарение, и ты сам удивишься, насколько же это зерно было близко.

Помнишь время, когда нам с тобой казалось: мы счастливы так бесконечно, что, быть может, и сами не заметили, как попали в рай?.. Я сидел за столом и, как обычно, писал стихи, а ты, далекий от искусства (во всяком случае, ты никогда не упускал случая, чтобы подчеркнуть это), сидел на волчьей шкуре у моих ног. И твой взгляд порой задерживался то на пере, из-под которого бежали строчки, то на птичьей стае за окном, стремящейся к югу, потому что наступал сентябрь. Черный сентябрь, как потом оказалось...

"Что ты пишешь, Дани?" - спросил ты, и я прочитал тебе стихи, смысл которых едва ли понимал сам:

Сентябрь посылает прощальные письма

И небо затянуто сетью дождя,

И ты никогда еще не был так близко,

Теперь и сейчас -- навсегда уходя,

Как птицы и море, и единороги,

Оставят лишь свет от угаснувших звезд,

Оставят лишь память неясной тревоги

О том, кто уже никогда не придет.

Лазурный сентябрь, твое черное пламя

Оставит в душе моей пепельный след,

Обрывки потери, утраченных знаний

И горечь уже никому не известных побед,

И сны убегут от тебя, точно звери,

Оставив взамен плен звериной любви,

Она подойдет и заставит поверить,

Что будешь свободен ты только в крови,

Невидимой миру. Растерзанный в клочья,

Как желтые листья - посланья от тех,

Кто верит и знает: любовь эта - волчья,

Для тех, кто не сбросит с себя волчий мех.

А тем, кто искал свои страны и море,

Кто знает, что небо - лишь вечный рассвет,

Докажет, насколько нелепо с ней спорить,

Она нас ждала не одну сотню лет.

Ждала и дождалась: "Ты так сладко пахнешь,

Ты станешь десертом, и только моим".

И плачет сентябрь, и мне больше не страшно

Уйти и не видеть клубящийся дым.

Прощай и не думай, что здесь было больно,

Так больше не будет уже никогда.

Закончилось шоу. Все. Хватит. Довольно.

И нету нелепее слова "года".

Голос Дориана затих, и мне было странно снова слышать, как шумит кровь в ушах. Шум её становился всё громче и громче, голова стала раскалываться от этого оглушительного шума. Мне пришлось остановиться и опереться рукой об осклизлый камень в стене... И в ту же секунду реальность изменилась. Горы, камни, чахлый лес, большие чёрные машины 21-го века из прошлой (или будущей?) жизни, звериные оскалы человеческих лиц, оружие в волосатых грязных руках... И снова та же убежденность в правоте убийства, которая так нравилась во мне Монфору. Но на этот раз дьявольского (или божественного?) Симона рядом не было. Было перерезанное мной горло горца, и был автомат, одну за другой посылающий пули в таких же как он... Ни один не избежал пули. И, когда последний из них упал, я вновь стоял в сырой и душной пещере, опираясь на замшелую стену.

Что это было, чёрт побери? Не со стороны, непохоже на всё, что я видел раньше. И это - не прошлое!

- Это будущее. - послышался голос Дориана: - Один из вариантов будущего. И это был не ты, а я.

- Ты? Ты, Грааль Любви, хладнокровно, на раз-два, расстрелял несколько человек?

- Не всё же тебе, Ледяному Ангелу, баловаться оружием! - мой призрачный брат вновь появился передо мной, и глаза его смеялись.

- И что, дорогой братец, там у нас тоже какие-нибудь интересные имена?

- Интересные? Пожалуй. Данила Добров и Джеф Агостинелли.

- О, боже! Русский и француз? Как же мы найдём друг друга?

- А никто не обещал, что будет легко, - светлые глаза Дориана вдруг холодно блеснули. - Помнишь, что я говорил тебе о Минотаврах? Ты увидел это, потому что должен знать... И верить, что Любовь придаёт сил, и сама может стать силой. Что любовь умеет не только ждать и терпеть, но и преодолевать препятствия. И что Сила - в Любви, брат.

-- И это любовь заставляла тебя только что убивать людей? - с непонятным самому себе отчаянием спросил я.

Серые прозрачные глаза в одно мгновение стали темными, как штормящее море, и даже мне сделалось немного не по себе.

-- Разве это люди? - жестко, внезапно охрипшим голосом сказал Дориан. - Это волчье отродье, которое я убивал и буду убивать, тем более что ты даже движения не сделал в свое время, чтобы найти меня. Ты не знал, что происходило со мной: я умирал буквально, то давясь сотнями таблеток, то пытаясь разрезать на руках убегающие вены. Но тебя не было рядом. В тот момент, когда я, сам не понимая, что делаю, вырвал из вен капельницы, я увидел светлое существо. Оно излучало свет и любовь... Впервые я увидел направленные на меня свет и любовь. И врачи служили ему... И тогда я смирился...

Но тебя, Гийом, почему тебя не было? Ты должен был быть, и тебя не было? Я смирился, и решил, что стану уничтожать этих зверей, пока однажды один из них не уничтожит меня!

Почему мне не дали спасти тебя тогда... в сентябре? Спасти или дать возможность погибнуть вместе? Но Самиаза удержал меня. Чтобы не дать нам встретиться снова? Ему было выгоднее, чтобы я умер чуть позже, чтобы жандармский отряд выволок меня, уже окончательно сошедшего с ума, из лужи твоей крови, потому что... потому что... эти скоты... они схватили меня так же крепко, как Самиаза, который смог меня удержать только на то время, чтобы я смог осознать: тебя больше нет! Когда же я бросился вниз, к тебе, умереть, -- я не понимал, что делаю! - Они схватили меня... Они перебрасывали твою голову, и я видел ее то в одних, то в других руках... И тогда на меня опустилась темнота. Я не знаю большей боли, чем любовь, и чем больнее мне сейчас, тем больше, помня о прошлом, я убью людей, ах, прости, не-людей, в чьих глазах горит красный огонь. Огонь твоей Марианны...

Мне было невыносимо больно смотреть на него. Что он сделал с собой? А что ты сделал с собой? На сколько компромиссов пошел ты? И кто из вас был более прав? Ты шлялся по женщинам, позиционировал себя как делового человека, звезду с неотразимой харизмой. Это ты разменял ангельский свет на так называемую "харизму", это ты разбросал свой свет на бесчисленных любовниц. А он... Он делал глупости, писал стихи, упорно занимался фехтованием, хотя ему говорили: из тебя не получится олимпийского чемпиона, -- злости не хватает... Он всегда делал все наоборот и так, что именно ему было хуже, чем кому-то еще. Он резал вены, чтобы спасти мир от себя, а когда мир не принял его жертву, стал убивать сам...

-- А что, Гийом? - с вызовом сказал он мне, хотя в его глазах блестели слезы. - А не кончить ли нам все разом? Давай мне свою мизерикордию. Проверим, может быть, она изначально предназначалась для меня?

Он протянул мне руку, и я видел: он сделает это. Не знаю, понимал ли он, какую боль причинил мне своим вопросом, но я знал, что за него говорило отчаяние, а отчаяние - скверный советчик.

-- Я люблю тебя, -- тихо сказал я. - И в этом случае это мне следовало бы убить себя, если я причинил тебе такую безумную боль... Прости меня...

Дани отвернулся от меня. Его силуэт снова стал полупрозрачным, а у меня появилось желание протереть глаза: я не понимал, кого вижу перед собой. Несомненно, это был он, -- те же огромные глаза, светлые волосы, немного угловатая фигура подростка, но в то же время - мягкость и шарм, странное очарование, оставшиеся от того века, который когда-то назывался "бумажным": слишком много книг писали в то время. И Дани тоже... Дани... Это имя могло принадлежать как женщине, так и мужчине. Только в этом случае мужчина носил бы имя Даниэль, а женщина - Даниэла. Этот смутный силуэт, который я видел перед собой, с равным успехом мог нравиться как мужчинам, так и женщинам... И снова я вспомнил смех Белена, когда он говорил: "И как Демиург различает, -- мужские или женские души попадают к нему? И разве есть понятие пола у ангелов?". Только теперь до меня смутно начал доходить смысл вопроса Дани: "Ну почему я родился таким... непохожим на всех уродом? Не поймешь даже толком - мальчик или девочка..." И мой, прямо скажем, грубоватый ответ на его вопрос. А он имел в виду совсем другое...

А разве не ты оттолкнул его своим непониманием, когда он хотел сказать тебе что-то очень важное? Помнишь... Тени лабиринта снова сделались отчетливыми. Я снова стал самим собой, и единственное, что еще помнил: я должен найти человека или существо, для которого предназначалась мизерикордия.

Я видел себя самого - ледяного ангела, беспечного, счастливого, смотревшего только в глаза своего брата и не даже не слушавшего, какие стихи он мне читал; мне достаточно было только видеть его, знать, что он рядом, а действительность не существовала, и я не задумывался над чувствами, которые испытывал тогда и которые легче всего было бы описать словами: "Я дома... Наконец-то я дома..."

Вероятно, Дани ждал, что скажу что-нибудь по поводу его стихов, но у меня не было никаких мыслей в голове, кроме единственной "люблю тебя", кроме того, что я понимал, -- мне не нужно больше ничего: только сидеть у его ног и смотреть, как улетает в темнеющем небе птичья стая. Наверное, это состояние можно было назвать одним словом: "счастье". А Дани тем временем продолжал:

-- Гийом, ты никогда не задумывался над тем, что может изменить мир?

Он отложил перо в сторону и лег рядом со мной на волчьей шкуре, и теплая волна прошла по всему моему телу от одного только прикосновения его мягких, пахнущих лилиями волос, которые скользнули вдоль моей щеки, и я не мог удержаться, чтобы не поцеловать их.

-- Я ничего не хочу менять, -- прошептал я, склоняясь над ним и глядя в его бесконечно счастливые, прозрачные серые глаза. - У меня есть все, что мне надо. Сейчас принято писать в листовках о "скучающей, изнывающей от безделья" аристократии", но мне никогда не бывает скучно с тобой. Я могу провести всю жизнь, всю вечность около твоих ног, и никогда не буду считать такой день потерянным.

-- Я никогда не смогу понять, за что мне было подарено такое счастье; за него было бы не жалко отдать жизнь, -- Дани выглядел смущенным, как будто мои глаза обжигали его; но я ничего не мог с собой поделать. Это чувство было сильнее меня.

Он склонил голову на мое плечо и, вероятно, забыл бы о своем вопросе, если бы в комнату не влетел брошенный неизвестной рукой камень довольно внушительных размеров. Оконное стекло с жалобным стоном обрушилось на ковер. Дани поневоле вздрогнул, а я прижал его к себе, и его лицо оказалось совсем рядом с моим.

-- Не бойся, любовь моя, -- сказал я, закрыв его собой. - Пока я жив, с тобой ничего не случится.

Но он нетерпеливо встряхнул волосами, высвобождаясь из моих рук:

-- Но Гийом... Я поэтому и спрашивал тебя о том, что может изменить мир... Конечно, наш мир несовершенен, но таковым он был всегда, так почему же именно сейчас?! Наш мир напоминает мне неустойчивую театральную декорацию. Она еще стоит, но едва только тронь ее, слегка качни, и она рассыплется в прах.

-- Ты хочешь сказать... Ее уже кто-то раскачал?

Дани кивнул, вскочил на ноги и подбежал к клавесину. Его пальцы вспорхнули над клавиатурой, и я услышал изумительно мелодичные музыкальные фразы. Я узнал их сразу, и они почему-то обожгли меня, как удар хлыста.

-- Не надо, Дани! - помимо воли крикнул я.

Музыка резко оборвалась. Дани внимательно смотрел на меня.

-- Теперь ты понимаешь, Гийом, что сможет изменить мир? - Слово... Всего лишь слово... Написанное мной или кем-то еще... Понимаешь? И вдруг, как во сне, он тихо заговорил:

-- Ты умираешь? Умоляю тебя, живи...

-- Нет сильнее боли, которая от любви

Летит к тебе прощальным письмом сентября,

И что ответить? Можешь, ни слова ни говоря,

Положить рядом со мной смертоносный кинжал,

Просто сказать слово, которого я не ждал,

Обычное слово, звучащее как приговор,

Ты слышишь, как ангелы затевают бессмысленный спор?

Что победит - любовь или к смерти страсть?

Чьей бездны сильнее над нами власть?

Дай мне шпагу, ты любишь жизнь, а смерть остается мне,

Я не стану простым зрителем, застывшим в окне,

Вместо тебя выйду к смерти, сказав: "На меня!"

У него слишком много было любви и огня,

Слишком много женщин, любви, красоты,

У меня - только небо и только мечты...

Забери меня, ангел, ты видишь, я весь в крови...

Отойди, брат... Там... женщина... Так что живи... Живи...

Стены лабиринта качались так, что стены комнаты ходили ходуном, как будто где-то происходил горный обвал, и картины прошлого и будущего сменяли одна другую с бешеной скоростью. По воздуху в беспорядке летали черно-желтые перья, а за окном женщины выкрикивали проклятья, которые прекрасно слышал теперь не только я, но и Дани, так что при всем желании мне больше не удалось бы заморочить ему голову.

-- Какая еще женщина? Что ты несешь? - заорал я в бешенстве.

-- Марианна... -- тихо ответил Дани и отвернулся.

Мне казалось, что я вижу страшный сон. Я больше не знал, что мне делать. Машинально я зачем-то снова бросился к окну, но вдруг меня остановил еле слышный стон. Я обернулся и замер. Колени Дани подогнулись, он медленно оседал на пол. Я бросился к нему, повернул к себе его побелевшее как полотно лицо: из угла его рта медленно стекала струйка крови, руки были прижаты к груди. Они сжимали рукоять кинжала, а на белоснежной рубашке расплывалось кровавое пятно. Я не верил собственным глазам. Он не мог сделать этого! Что угодно, только не это!

-- Что ты сделал? - только и смог выговорить я.

-- Ты успеешь скрыться, Гийом, -- сказал Дани с трудом. - Белен поможет тебе...

-- Ты трус! - закричал я от бессилия: - Ты бросаешь меня!?

-- Ты много раз уходил один, - кровь уже, наверное, заливала голосовые связки, и я с трудом разбирал его слова, которые булькали, как кипящий суп: - Теперь моя очередь прикрыть тебя.

С места, где умирал Дориан, было хорошо видно двери всех трёх комнат. Одна из них была открыта, и я узнал стоящего в проёме Жермона. Самиаза, заметив мой взгляд, потянулся к ручке двери и закрыл её, прошептав одними губами: "Я буду рядом, моншерами". Две остальные двери тут же распахнулись и в комнату ринулись две толпы. Одну из них возглавлял ненавистный Симон де Монфор, а в другую - похожий скорее на волка, а не на человека, ужас всего Парижа, Майяр.

- Эй, кто-нибудь! Перевяжите блондина! - крикнули они хором, вот только почему-то в ответ не хотелось сказать: "Можете загадать желание!" -- Они оба нужны мне живыми!

И Монфор добавил: "На костре". А Майяр - "На гильотине".

- Ну уж, чёрта с два! - крикнул я и, подхватив то ли меч, то ли шпагу, заслонил собой умирающего Дани.

Лавина ненависти шла вперед, неотвратимым камнепадом, а я одной рукой прижимал к себе брата, голова которого безжизненно и равнодушно запрокинулась назад, а другой - пытался прикрыть его шпагой.

-- Белен, ну где же ты?! - с отчаянием произнес я мысленно. - Ты такой же шутник, как Монфор и Майяр? Только для того я и понадобился тебе в лабиринте?

И в ту же секунду надо мной распростерлись сияющие крылья золотоволосого Белена.

-- Тихо, сын, -- сказал он. - Все закончилось, больше ничего нет. Они не видят тебя...

-- Дани... -- только и смог произнести я.

Я готов был целовать его ноги, только бы он сделал хоть что-нибудь! Неужели мне суждено пережить еще и это: видеть, как на моих руках умирает мой брат?

Белен, протянув руку, сорвал с окна плотную занавеску и подал ее мне.

-- Прижми это к ране как можно крепче, -- сказал он, указывая на Дани, а сам взялся за рукоять кинжала, торчавшую из его груди.

-- Готов? - спросил он тоном врача-реаниматолога.

Я кивнул, внутренне содрогаясь. Голова Дани лежала на моем плече, я чувствовал любимый запах лилий, тепло его мягких волос... Он не может быть мертв, он не может оставить меня!

Белен одним рывком вырвал кинжал из груди моего брата, и кровь рванулась из раны, но я прижимал самодельный тампон с такой силой, что мне показалось, еще немного, и мои руки посинеют.

-- Держи, держи! - кричал Белен.

"Так кричали врачи, -- подумал я, -- когда вытаскивали его с того света, когда он впервые увидел Свет и Любовь Белена".

Его серые глаза приоткрылись. Он смотрел прямо на меня.

-- Гийом... -- прошептал он. - Они... не отправят меня в сумасшедший дом?..

-- Я люблю тебя, -- так же шепотом ответил я, прижимая к груди его голову, и разрыдался, не стесняясь больше, что меня могут увидеть, что мужчины не должны...

Голоса. Откуда? И почему я снова один?

- Ты шел туда, - послышалось сзади. Я обернулся. Дворецкий Жермон показывал туда, куда я смотрел.

- Ты мог помешать ему, симаргл!

Самиаза опустил руку.

- Нет, не мог. Я не мог даже войти в комнату. Здесь - не моя территория. И находиться здесь в своём сущем облике я не могу. Другая сила, моншерами.

- СИЛА ВСЕГДА ОДНА!

Боже мой, это ещё кто? Что? Монфор?!!

Симон стоял в глубине коридора и был только слегка отличим от бурых камней стены, потому что по прежнему был упакован в кожаную средневековую одежду с красноватым отливом. Герцог улыбался.

Странный звук послышался рядом со мной. Словно шипение змеи, предупреждающей об атаке. Этот сип вырывался из горла Самиазы:

- Гаааабрриииииэээээль.... - просвистел он, пригибаясь к полу, словно огромная тяжесть упала на его плечи.

- Я тоже очень рад тебя видеть, Сенмурв, - ещё шире улыбнулся Монфор. И переведя взгляд на меня, добавил: - А с тобой встретиться я просто счастлив, Анри, мой мальчик! Здесь меня зовут Гавриил, или Габриэль, и я по прежнему - карающий меч господень.

- Святой убийца! - выдохнул полурасплющенный Самиаза.

- Фи, Наблюдатель! - поморщился герцог, - Мы же с тобой - солдаты на этой войне. И оба выполняем приказы.

- Я не выполняю приказов, Габриэль, - сипел ангел, понемногу выпрямляясь: - Я отдаю приказы. Но я не воюю с детьми!

Я понял, что настала моя очередь.

- Симон де Монфор, что тебе нужно?

- Я же сказал... - герцог покосился на меня с сожалением, как учитель на непонятливого ученика, - Меня зовут Габриэль.

- Мне плевать, как тебя зовут, красный палач. Я задал вопрос!

Габриэль захохотал:

- Прекрасное чувство юмора, дьявол вас забери! Особенно для шутника, который уже пару тысяч раз умирал. Но ты мне нравишься, Ледяной Ангел, как и твой брат. Вы никогда не повторяетесь!

- Ты не отвечаешь на вопрос, Габриэль!

- Да я так... - внезапно его обаятельная улыбка сменилась зловещей гримасой: - Я так, помочиться забежал. И заодно узнать, не нуждаются ли в чём-нибудь узник лабиринта... и его собачка-поводырь.

Эти слова оказали на Самиазу магическое действие. Он уже выпрямился и смотрел на Габриэля сверху вниз. Выражения его лица сменяли друг друга со скоростью киношной раскадровки. Он заговорил медленно, будто тщательно подбирал слова:

- Ты убил ВСЕХ титанов, Габриэль, поэтому это - не личное дело, тем более, что ты выполнял приказ. Ты поделил ангелов на белых и чёрных, и это тоже - не личное, хотя я не уверен, что такой приказ был. Но что ты расскажешь мне о предопределенности судьбы?

- Я не понимаю, о чём ты говоришь?

- Я говорю о глупом пари, о предопределенности судьбы, которое ты вынудил Симурга заключить с Соломоном!

- Я вынудил? - изумление Габриэля было искренним (но почему таким омерзительным?): - Да я просто мимо проходил! И потом, Симургу крылья никто не выкручивал, зачем было спорить, ведь ясно, что Соломон не мог проиграть!

- Да, Габриэль... Симург - достаточно глупая птица. Но он - сын Сенмурва! Мой сын!

- Дааа? - Габриэль снова расплылся в улыбке и сделал шаг назад, в темноту, - Знаешь, Наблюдатель, я тут вспомнил о делах... Позже поболтаем. Бааааай!

Изо рта Самиазы вслед исчезнувшей фигуре со свистом вылетело несколько слов, которых я не понял.

- Что?

- Ничего, - отрезал прародитель Симургов, - Теперь будь начеку!

- Начеку?? - я почувствовал, что свирепею, - Мой брат убил себя, чтобы дать мне возможность достигнуть цели, и ты сейчас говоришь, чтобы я был начеку!?!

- Ну, во-первых и во-вторых, вы оба снова всех переиграли. Ну да ладно. Уже не говорю. Пошли вперёд. Нас встречают. - Самиаза, глядя во мрак, подтолкнул меня в спину и опустился на колени.

- Кто встречает? Что ты делаешь? А то, что я делаю, ты скоро узнаешь на себе, -- и он хрипло рассмеялся.

- Я не могу встретить их силой ангела... Но они узнают, что такое сила у Врат Мира Дважды Сотворённого.

- Кто - ОНИ?

- Волки, - ответило существо, сидящее на камне, там где только что был Самиаза. Оно выглядело, как огромная собака, но зверь был покрыт чешуёй и оглушающе вонял рыбой. Кроме того, на его спине лежали четыре скрещенных крыла ужасно знакомой черно-жёлтой расцветки. Здоровенный рыбий хвост лупил по бокам, а мокрые собачьи ноздри со вистом втягивали воздух:

-- Просто Волки, - и из пасти Сенмурва вырвался язык пламени.

-- Ты больше не обманешь меня, Самиаза! - крикнул я. - Это не ты, а Белен спас моего брата. Ангелы могут быть разными, как и волки! Что бы ты не предпринял, я все равно найду своего брата! И еще: имей в виду: от запаха рыбы меня тошнит!

Чудовище развернулось в мою сторону. Рыбий хвост хлестал по стенам пещеры, пламя, вылетавшее из его пасти, обжигало лицо, и я поневоле шарахнулся в сторону, упав прямо в одну из каменных ниш.

© Copyright Останина Екатерина Александровна (catherine64@mail.ru) Обновлено: 17/02/2009. 128k. Статистика. Повесть: Россия		Ваша оценка:
Аннотация: Повесть написана в соавторстве с Романычевым Константином

Останина Екатерина Александровна: другие произведения.

Ультима Ратиа Регис