Борис рассеяно смотрел на крошечное окошко своей рабочей будки, нелепо уткнувшейся в высокий школьный забор. Слово-то, какое - будка! Перед глазами невольно возникали образы незатейливого собачьего жилища или огороднического помещения для хранения инвентаря. Ни то, ни другое к его будке никакого отношения не имело.
Будка, в данном случае, - это профессиональный термин охранной службы, которой Борис вынужден заниматься в последнее время. И как в любом, пусть даже частично, военном деле, в охране термины играют немаловажную роль.
Так вот, будка - это место, в котором охранник должен заполнять бумаги ежечасных проверок местности, прятаться от дождя и солнца, принимать пищу. При этом неустанно вести наблюдение за вверенным объектом и прилегающей территорией в радиусе 50 метров.
Так или почти так написано в инструкции по эксплуатации будки.
Нелепое строение размером метр двадцать на два метра рабочего пространства отведено Борису для проведения семи часов ежедневной жизни. Он судорожно пытался вспомнить, каковы размеры мест индивидуального пользования, в которые рано или поздно отправляется еврейское и нееврейское население Израиля на действительно постоянное место жительства. И не без удовольствия отмечал, что разница хоть и невелика, но все же имеется. Это слабо радовало и вовсе не придавало оптимизма. Подготовка к бессрочному пребыванию в ограниченном пространстве уже началась. И он в этом неминуемом процессе мало что значил.
Существенным отличием его будки от выше упомянутого места являлось наличие в ней покосившегося стула, самодельного стола, старого радиоприемника и видавшего виды настенного вентилятора. Эти предметы, по мнению руководства школы, должны были создать уют на рабочем месте охранника и вызвать чувство удовлетворения в его душе. И совсем неважно, что на стуле можно сидеть только тогда, когда подставишь четвертую ножку, предусмотрительно оставленную в ближайшем к стулу углу. Да и за столом долго не просидишь, так как некуда девать ноги. А сидеть боком к столу, при этом одной рукой придерживать подставную ножку стула, а другой записывать результаты обходов возможно, но не очень удобно.
На радиоприемнике и вентиляторе следы не одной пылевой бури. Стены по той же причине изрядно потемнели. По углам чернела грязная паутина, как бы приветливо приглашая к совместному гниению. Таким он увидел свое рабочее место в начале трудовой деятельности на данном месте. Все продумано до мелочей и ничто не отвлекает от основной работы. Так и хочется выбежать под солнце и дождь и нести охрану объекта непосредственно у ворот. Не беда, что в рабочем помещении нет электрического освещения. Да и зачем в световой израильский день?! "Разве школа работает в темное время суток?" - Борис праздно задал себе глупый вопрос, и на душе сразу же стало спокойно. Так спокойно, что незамедлительно начал думать о "главном", не очень понимая, в чем смысл этого "главного".
В таких условиях он проработал несколько месяцев, а затем взбунтовался и заставил завхоза заменить мебель в будке, установить освещение, поменять дверь, изрядно изуродованную маленькими питомцами охраняемого объекта, покрасить стены. Ну, а с пылью разобрался в первый же день работы. Чистенький радиоприемник не так облезло выглядел, но хрипеть не перестал, скрашивая унылую службу Бориса неутешительными новостями из жизни государства.
Справившись с благоустройством рабочего места, он задумался о своих прямых обязанностях:
"Шар" и "мануль" (ворота и замок) - вот предметы (так говорит инструкция) пристального внимания. Их надо вовремя открыть и закрыть. При этом приветливо улыбаться входящим и выходящим, не оскорбляя своим присутствием их гражданское достоинство.
Открывая, необходимо неустанно смотреть и помнить, что в открытое тобой пространство может незаметно просочиться террорист, у которого темные, если не сказать точнее, черные мысли и злые замыслы. Особенно, если этот "террорист" - переодетый полицейский с тщательно спрятанным пистолетом на теле или муляжом бомбы в рюкзаке.
С настоящим террористом намного проще. Ты его задержал, он взорвался. Вместе с ним перебираешься на постоянное место жительства.
Совсем другое дело с подставным "ряженным". Ты видишь, что он не террорист. По-человечески не желаешь ему доставлять неудобств. Пропускаешь без лишних процедур и получаешь долгоиграющую процедуру разбирательств и наказаний".
А пока Б-г миловал от подобной иронии судьбы, Борис смотрел сквозь решетку окна его нынешней обители на маленький городской садик, зажатый со всех сторон узкими дорогами.
Пропитанный вдоль и поперек выхлопными газами проезжающих машин, он, как всегда, пуст, одинок, но ухожен. Может потому и ухожен, что пуст. В углу напротив будки стоит небольшая стела в память о погибшем солдате. Его именем назвали этот садик - "Сад Авраама". Родители погибшего построили его в память о сыне. Прошло время, деревья стали большими. Да и родителей уже не было в живых. А "Сад Авраама" продолжал расти и крепнуть, несмотря на загазованность и вредные выхлопы.
Невольно мысли Бориса заценились за патриотические сравнения: "Так и наша страна, несмотря на террор и ненависть окружающего мира, расцветает и крепнет. И ты стоишь на страже его спокойствия. Пусть даже на ограниченном инструкцией пространстве. Пусть у ворот в этой несносной будке. И пусть этот пустынный сад стоит семь часов у тебя перед глазами, навевая сон сквозь неокрашенную решетку в неисправимо грязном окне. Пусть... И от тебя зависит многое, а главное, - жизнь детей этой страны!".
Удивившись своему пафосу, Борис саркастически улыбнулся и лениво устремил свой взгляд в окно. Смотрел рассеяно, видел и не видел одновременно. Вдруг появились два очаровательных пса породы немецкой овчарки. Борис смотрел на них, молодых, но достаточно умных, с определенной долей любопытства. Сонливое состояние отошло куда-то вглубь, но до конца не прошло. Он смотрел и не мог понять, зачем хозяин собак учит их запрыгивать на дерево и ползать по веткам. Впрочем, это вовсе не так важно, зачем и к чему он их готовил. Вдруг один из псов-красавцев подбежал к стеле, обнюхал ее и оправился на памятный камень. Хозяин улыбнулся, с любовью потрепал по шерсти своего бесцеремонного питомца и продолжил занятия. У Бориса что-то натянулось внутри. От восторга не осталось и следа. Хотя он понимал, собака здесь не причем. К сожалению, память об ушедших воскресает у израильтян только по строго определенным праздникам. Борис отвернулся и больше не смотрел в окно.
Включил радио. Оно захрипело, исторгая отрывочные голоса диктора русскоязычного радио, который делал обзор ивритоязычной прессы, давая при этом свою русскоязычную интерпретацию. Ни слова о хорошем. А зачем? О трудовых победах во славу отечества в стране не принято говорить. То ли нет побед, то ли слава отечества никого не интересует. Просто не актуально. Не пользуется данная информация спросом у населения. Ему, населению, что-нибудь остренькое подавай. Убили, обокрали, изнасиловали, на худой конец, взорвали. Привычней для уха и нечему завидовать. Попробуй выдержать сообщения о том, что один еврей оказался умнее, талантливей, удачливей, проворнее другого! Такая информация никому не нужна. Более того, вредна для самолюбия широких еврейских масс. Вот и приходится слушать о том, что госконтролер обнародовал свой ежегодный отчет, в котором наряду с преступлениями премьер-министра и его достойного окружения отмечаются прелюбопытные факты. Оказывается, размеры непотизма или, говоря проще, кумовства в израильском обществе достигли небывалых размеров.
Еще до репатриации, Борис хорошо знал о том, что бюрократия и протекционизм в Израиле являются, чуть ли не основой государственной политики. Верил и не верил. Скорее не хотел верить. Слишком идеализировал страну. А, может, оберегал мечту, в которой не было места недостаткам. Их хватало с лихвой в той доисторической жизни. И в этом ничего плохого не было. Эти израильские особенности носили, скорее всего, анекдотический характер. А что возьмешь с анекдота? С веселого - посмеешься. С умного - получишь интеллектуальное удовлетворение. С пошлого - брезгливое пренебрежение. А это был национальный анекдот о его далекой стране. Он вызывал снисходительную улыбку и ощущение, что сия участь Бориса не постигнет!
А ведущий, тем временем сообщал, что в Ашдодском порту число родственников среди работников составляет 44%, в электрической компании - 27%, в Хайфском порту - 25%, в управлении гражданской авиации - 22% и на почте - 15%.
Какие злачные места! Какие мощные семейные кланы прямо на рабочих местах! Борис слушал, завидовал и жалел себя, что у него так мало родственников в Израиле. Да и те, в большинстве своем, состарившаяся или стареющая гвардия, живущая на социальные пособия и минимальную заработную плату.
И в то же время, он задавал себе вопрос: "Так уж ли ты завидуешь? Да и жалеешь ли?"
Ответить сразу не смог. Но чувство брезгливости усиливалось с каждым словом диктора, и какое-то время не проходило.
С этим неприятным ощущением он выключил радио и долго смотрел на пустынный садик, в котором уже не было даже собак.
Однообразие навевало тоску, клонящую в сон. Но спать никак нельзя. Прежде всего, неудобно. Ну, а потом...
Борис попытался взбодрить себя: "Ты здесь поставлен для исполнения высокой миссии - защитить детей от нападения террористов!" Попытался еще больше надуть себя высокими мыслями: "Ты отвечаешь за безопасность!" Сонливое состояние не проходило. Оно немного приглушило давно сверлящий Бориса вопрос: "Какой еще высокопарностью можно оправдать твое нынешнее нахождение у ворот школы?" Наверное, можно. Но почему-то не хотелось. В голову пробирались назойливые мысли о том, что до сих пор не дали зарплату за столь ответственную работу в прошлом месяце. Задержали выплату уже на восемь дней. А платить по еврейским счетам приходилось, невзирая на воровские замашки его охранной фирмы. Попытался успокоить себя - "она не одна такая. И испугался этой мысли. Стремился понять - это испуг или стыд. Пришел к выводу, что, скорее, последнее.
Не ощутив успокоения, Борис понял, что растет еще одна финансовая удавка, образно названная "минусом" в банке. За которую тоже надо платить. Но кого это могло интересовать, кроме него?!
Мысли ползали по недостаткам, как вши по неухоженной голове. Вызывали нервозный зуд в мозгу и ложились беспокойством на душу. "Говорят, что таковая отсутствует у человека", - ответил своим мыслям Борис и тут же поддался сомнениям. - "Но от чего же так тяжело, неуютно, сложно? И где это все ютится, если не в душе?"
А мысли продолжали разъедать изнутри: "За переработки не платят. Пенсионные отчисления настолько мизерные, что можно справедливо считать, - их вовсе нет. А возраст все настойчивей напоминает о необеспеченной олимовской старости".
Борис попытался думать о другом. Но и "другое" крутилось вокруг "прежнего". Да еще отец все время спрашивает: "Сынок, ты работаешь сторожем?" Ему уже 88 лет (до 120 здоровья и бодрости), но прекрасно помнит о том, что его сын более 25 лет был руководителем учебного заведения, а сейчас, в этой стране, очутился сторожем возле ворот школы. "Зачем ты столько учился?" - задавал он Борису последнее время один и тот же вопрос.
Действительно. Зачем? Может, плохо учился? Вроде бы нет. Многих учеников прочно поставил на ноги. Так, что же тогда? "Возраст!",- ответил себе Борис с нескрываемым
удовольствием. Он понимал, что хватался за этот спасательный круг, как тонущий за соломинку, и не очень верил в его спасительные свойства в данном случае. Не хотел верить. А зачем? Так проще. "А проще ли?" - не давала покоя мысль. Он понимал, что оправдываясь возрастом, невольно начинал осознавать, что все позади. И за будущее он, Борис, уже не в ответе. Не он его делал, а оно Бориса. И что "оно" из него сделает, можно только догадываться. Вряд ли это могло устроить полностью. Частично могло там, где явные неудачи не имели никакой перспективы на превращение в желаемый успех. Но в том, что он еще сможет сказать свое веское слово, уступать возрасту не хотелось.
Японский философ Лао-Цзы писал: "Тот, кто знает свой жребий, тот не будет унижен". Борис не мог знать свой жребий и поэтому терзал себя, ощущая надуманные унижения:
"Вот и живу рывками между командами "но" и "тпру...", "фас" и "к ноге", "play" и "stop". Он накручивал себя: "Играть приходится все реже и реже. А собачьи команды "к ноге", "сидеть" все чаще и чаще диктуются жизнью. Вот и сижу в будке, как сторожевой пес в прямом и переносном смысле".
Борис прекрасно понимал, что на поддержание чувства собственного достоинства или точнее "чувства собственной важности" уходит большая часть человеческой энергии. Понимал, но ничего не мог с собой поделать. Продравшись через первоначальную экзотику слов, он ощущал несправедливость своих мыслей. Отчетливо осознавал, что произошла добровольная и закономерная мутация судьбы, орудием которой было стремление к национальному самоопределению. Но как было приятно посетовать на злодейку-судьбу, сломавшую прежние стереотипы жизни!
Он вспомнил, что подошло время делать обход "вверенного объекта". Размял ноги. "Засиделся, дружок",- сказал себе и отправился по строго определенному маршруту.
Каждый час его путь лежал мимо железного, сравнительно высокого школьного забора, а затем здания школы. Не большое, в некоторых местах двухэтажное помещение более походило на хороший советский детский садик периода застоя. Но менее ухоженного и проще оборудованного.
В школе числилось около ста детей младших классов. Ее религиозная направленность ни сколько не сказывалась на религиозности детей и, тем более, их родителей. Чего, конечно же, нельзя было сказать об учителях, которых насчитывалось не более десяти человек вместе с директором, завхозом и обслуживающим персоналом.
Молодые религиозные учительницы, в большинстве своем находившиеся в положении, изо всех сил пытались приобщить своих питомцев к религии, а затем уже и к каким-нибудь знаниям.
Проходя мимо открытых настежь окон, Борис невольно видел то, что происходило в классах. Учителя и дети находились в параллельных мирах. Создавалось такое впечатление, что им никогда не пересечься для передачи и приема знаний. Первых - это не особо беспокоило. Надо было беречь себя и будущего ребенка. А вторых - безумно радовало. Детские забавы и игры не прекращались даже после окончания переменок.
Борис вспомнил разговор с другом Марком. Он работал директором школы. В стране проживал более двадцати пяти лет и, находясь между прошлым и настоящим, менял свое отношение к происходящему в стране исхода не очень легко.
Это было лет девять назад. Борис попытался оценить положение дел в израильской системе школьного образования с позиции хорошо знакомой ему советской школы. Вышла не очень утешительная оценка. На это Марк ответил не без раздражения: "Мы воспитываем свободных людей, а не рабов, как вы".
"Вы" - это - "бывшие специалисты" и нынешний олимовский мусор, засоряющий своими идеями и предыдущим опытом абсолютно правильную и непогрешимую израильскую действительность. Позже, надо отдать должное Марку, пусть только частично, но все же признал справедливость нелицеприятных выводов Бориса.
"Так может, напрасно я не продолжил педагогическую деятельность? - не в первый раз подумал Борис. - Дети ко мне тянутся и сейчас. Каждую переменку прибегают в будку и не очень хотят возвращаться в классы после звонка. Еще есть силы, идеи, творчество. А есть ли желание? Скорей всего, нет. А что же тебе делать с неплохим профессиональным опытом?"
Он все реже и реже задавал себе этот вопрос, больше думая о необеспеченной старости пожилого олимовского населения, к которому, несомненно, относил себя.
Понимал, что может рассчитывать на ничтожное пособие отдела национального страхования. Но разве с этим проживешь?
Говорили, что должны наступить новые времена, несущие долгожданные изменения. Говорили давно, продолжали говорить и в данное время. Говорили, что будут говорить и в дальнейшем. Завидное постоянство.
"Ну, разве это может не радовать? А как легко с надеждой жить. Она ведь - "компас земной", который указывает направление, куда тебя все время посылают другие", - с горечью отшучивался Борис.
Через несколько минут эти веселящие своей невеселостью мысли ушли куда-то далеко-далеко, словно пытались спрятаться от собственной неразрешимости.
Так он играл в прятки со своими проблемами десять лет. То прятался за шутку, то снимал документальный фильм, то писал статьи и рассылал в Интернете. А то начинал серьезно заниматься изучением иврита, завидуя белой завистью знающим. Но долго серьезно заниматься изучением языка не мог. Или не хотел. Скорее всего, не очень хотел и поэтому не всегда мог. Но он пытался. И этого у него не отнять. Впрочем, никто и не пытался это сделать. Владея, как ему казалось, в совершенстве русским языком, он не мог себе позволить говорить на иврите с ошибками. Поэтому не пошел работать в школу учителем. Не выдержал бы насмешек детей. Ему говорили, что он совершает большую ошибку. "В этой стране даже коренное население не знает иврит на должном уровне и делает ошибки". Но Борис не смог пересилить себя и переступить через принцип: "Учитель должен безукоризненно владеть языком, на котором ведет преподавание".
Десять лет невероятных попыток изменить ситуацию, переломить, исправить. Десять лет надежд, неумолимо перетекающих в безнадежность.
"Все очень просто. Ты есть, но тебя нет. Ни прошлого, ни настоящего. Кушаешь, спишь, платишь по счетам. Для этого много работаешь и опять платишь, оставаясь ни с чем. И вновь работаешь. Говорят, что ты есть, но тебя для себя нет. Для себя и для тех, кто тебя знал раньше. Что-то новое, не понимающее, не читающее бегло газеты и книги, не говорящее на уровне образованного человека оседлало твое некогда уважаемое тобой "эго", - изводил себя Борис. - "И с этим "нечто" ты превратился "в ничто". По крайней мере, для себя. Другие из деликатности не признаются. Впрочем, как и ты по отношению к другим, оказавшимся не в лучшем положении после "удачной абсорбции". Ты об этом мечтал? Громко сказано - "мечтал". Ты на это надеялся?"
Уязвленное самолюбие, смягчая разрыв между "мечтал" и угрюмой действительностью, не очень стремилось к удручающему уточнению. Он чувствовал себя ужасающе отчужденным от своего неугомонного "Я". Его воспаленные, искусственно взбудораженные мысли лихорадочно метались между прошлым, настоящим и гипотетическим будущим. Борис понимал, что его состояние похоже на клинический случай, маразм стареющего интеллигента. Он упрекал себя в парадоксальном ханжестве и не очень верил тому, о чем думалось прежде. Слишком много черных красок вылил на свою жизнь. А это уже не что иное, как апофеоз безнравственности. Сколько раз он останавливал себя, прекрасно осознавая, что нельзя погружаться в плохие мысли и произносить их вслух, так как мысль, облаченная в слово - это уже действие. А подобного рода действия могли накликать беду.
"Суеверие? А кто сказал, что нормальный человек лишен этого соблазна?!" - отгонял от себя неугодные мысли Борис.
Он понимал, что отказ от собственной судьбы жизнь не прощает. Не зря в средневековые времена человек заботился о том, чтобы с достоинством принять судьбу, как бы ни была она тяжела. Этот факт учил и не учил одновременно.
"Не в средние века живем!" - пытался оправдать себя Борис.
Где-то он читал, если человеку трудно, то не стоит искать смысл всей жизни. Достаточно найти смысл сегодняшнего дня. Еще Шопенгауэр писал: "Чем больше источников наслаждения откроет в себе человек, тем счастливее будет он". Но где же эти живительные источники? Подумал и устыдился. Он все знал и сам.
Борис не заметил, как занятия в школе подошли к концу и вместе с ними завершился рабочий день. Впереди его ждало много дел. Необходимо закончить сценарий нового фильма, который он планировал снять к концу месяца; отправить разгромную статью по интернету на различные информационные сайты о безобразиях премьер-министра и очередном предательстве "левых". Подготовить аппаратуру к завтрашним съемкам и закончить монтаж клипа. Набор и верстку газеты придется перенести на другой день. Как все это успеть выполнить, он не понимал, но точно знал, что за него эту работу никто не сделает. Впереди еще ночь. А, значит, есть время для творчества. Но главное, его ждала приятная встреча с внучками, в которых он души не чаял. Как здорово жить!
И не беда, что завтра ему вновь придется идти на подработку в школу. Борис работал один, а семейный бюджет требовал значительной корректировки и с каждым годом разбухал, как на дрожжах. Да, его ждала будка, в которой можно предаться самобичеванию, печали черно-серых тонов рутинного ритма современного бытия, которым уже не суждено потрясти мир. Эти угнетающие размышления он пытался слегка подправить цветными чернилами чувствительных надежд и зарядиться желанием противостоять трудностям, быть в согласии с притязаниями и спокойно примириться со скромной реализацией своих возможностей...
"Но как отказаться от прошлого, достичь душевного равновесия и справиться с тем, что я не могу изменить?! Надо действовать! И действовать по мере своих возможностей, так как нет ничего разрушительней, чем бездействие".
Борис закрыл будку, посмотрел на нее и понял - как здорово, что у него есть место неторопливого откровения с самим собой.