Вечер как всегда был загружен. Встречи, телефонные звонки, переписка в интернете. На личную жизнь времени не оставалось. Впрочем, о какой личной жизни могла идти речь, когда Борис жил один. Жена вернулась на Украину к родителям, оставив его наедине с "патологической любовью" к сионизму и "прочей идиотской общественной ерундой" еще в середине девяностых. Ее отъезд разорвался "поясом смертника-террориста" в его сердце. Неожиданно и болезненно, затаив возмущение и огорчение в сжатых до боли зубах Бориса. Уехала навестить родителей и не вернулась. Долгих объяснений не было, кроме отчаянной фразы: "Прости, больше не могу...".
Борис приехал в Израиль в 1987 году один, парящий в ауре благородных идей. А жена решилась воссоединиться с мужем только в начале 90-х. Так постановили в долгих спорах, слезах отчаяния, сожалениях и обоюдных упреках. Борис должен был решить бытовую и материальную проблему семьи, а затем Ирина попробует расстаться со своей любимой работой и подготовить родителей к необходимости совершения "необдуманного, ошибочного, рокового" поступка и "гнусного предательства по отношению к Родине и родителям". С "Родиной" к тому времени у Ирины сложились не самые лучшие отношения, а вот перед родителями ей было действительно стыдно и больно осознавать, что свершается "детское эгоистичное предательство". Но она смогла преодолеть и это. Правда, только через пять лет после отъезда мужа и окончательной потери своего "теплого" рабочего местечка.
Каждый искал в репатриации что-то свое. Популярная в то время фраза: "жить в свободном еврейском государстве" - была наполнена чем-то свежим и заманчивым. Для Бориса, конечно же, было главным ударение на понятии "еврейском", а для жены - "свободном". Он свое получил сполна, а супруга обрела статус инородного тела. Свободу от прошлой профессии и всего того, что годами добивалась на прежней родине. Естественно, это взрывало ее изнутри, калечило душу и не могло не сказаться на отношении ко всему окружающему: людям, языку, стране.
Ирина не смогла удачно пробраться через "горнило" репатриации, цепляясь каждым нервом за "инородное и чужое". Она надолго впала в депрессию и откровенную истерию. В таком состоянии Борис и отправил ее отдохнуть к родителям на Украину...
Больше он в свою жизнь женщин не пускал. Общался только по работе и общественно-политическим делам. Вот и сейчас его добивает очередная просительница вопросом, который не только он, но и мэр города решить не может.
- Я вам ничего не могу обещать.
- Перед выборами вы были намного уверенней, - доносилось из трубки, как упрек или насмешка.
- Поймите меня правильно, нельзя решить ваш вопрос за одну минуту, - попытался объяснить Борис. - Но я постараюсь найти выход из сложившейся ситуации.
- Я могу на вас рассчитывать? - кричала трубка. - Когда-то вы меня не вылечили. Сердце как болело, так и болит. Не обманите во второй раз.
Борис закрыл телефон. Вздохнул глубоко, задержал дыхание на несколько секунд и медленно выдохнул. Легче не становилось. Нервы натягивались как вожжи в руках ямщика, пытающегося удержать взбесившихся лошадей. "Как же мне все надоело, - пронеслось раздражение по всему телу, оставляя кисловатый привкус во рту. - Зачем я занимаюсь глупостями? Неужели не хватает врачебной суеты?".
Он не раз задавал себе эти вопросы. Впрочем, как и многие другие, не более приятные. Ответов не находил. Вернее, не очень хотел. Надо же было чем-то заполнять жизнь вне больницы. Это раньше, в ранней зрелости, он серьезно относился к своим увлечениям политическими баталиями, которые со временем превратились в игры для взрослых мужчин и женщин, переполненных различными устремлениями: амбициями, жаждой власти или стремлением что-то изменить. К последним Борис искренне относил себя и своих соратников. Но скоро понял, что от них ничего фактически не зависит и бороться не с кем и незачем. Пустая трата времени. Хотел уйти, но боялся, что скука и одиночество поглотят его полностью. Он выпустит из рук последнюю ниточку, которая тащит его по рытвинам жизни. А тогда... Он не знал, что может быть "тогда" и инстинктивно крепко держался за неё.
Борис машинально потер вспотевшую лысину, тщательно вылизавшую голову от выпуклого огромного лба до самой крайней точки затылка за последние двенадцать лет. Венчик седых волос, который нельзя было назвать буйным, скромно притаился по краям шикарного "зеркала", как бы извиняясь за то, что надолго задержался, уродуя своим присутствием мощный череп.
В дверь позвонили. Борис никого не ждал. Нехотя поднялся с любимого кресла у небольшого письменного стола, усыпанного различными бумагами, книгами и мощным компьютером. Его гордостью и любимым детищем, с которым приходилось проводить большую часть ночи, когда не было дежурств в больнице.
В дверную дырочку увидел коллегу по партии Фиму Розенблюма. Они не питали особых чувств друг к другу, но старались держаться вместе.
Меньше всего Борису сейчас хотелось общаться с соратником по политическим интригам. Но жизнь не оставляла ему выбора, и он открыл дверь.
- Ты еще не спишь? - для приличия спросил Фима, не останавливаясь, прошел в комнату и тяжело опустился в кресло. - Что ты думаешь о сегодняшней заявочке мэра?
- Ты не мог меня спросить об этом завтра? - лениво пробормотал Борис.
- Извини, но надо что-то делать уже сегодня.
Фима нервно барабанил пальцами по деревянному подлокотнику кресла. Его пальцы-костяшки маленькой худенькой руки прыгали как заведенная детская игрушка, напоминая Борису что-то забытое из далекого детства. Что он не знал, да и не хотел напрягаться, чтобы материализовать возникшую неожиданно ассоциацию.
- Кофе хочешь, спросил он, точно зная, что Фима любит чай.
- Лучше чашечку чая, если можно, - не замечая кривой улыбки Бориса, ответил Розенблюм.
Они хорошо дополняли друг друга, когда вместе заходили в зал заседаний городского совета. Худой до неприличия, высокий, с буйной шевелюрой Фима нависал над маленьким шариком фигуры Бориса. Они всегда заходили вместе, ожидая друг друга в фойе. Появление этой удивительной пары вызывало улыбку у собирающихся депутатов. Но когда кто-нибудь из них начинал говорить, многим было уже не до улыбки. Особенно мэру города, чьи ошибки и промахи они не обходили молчанием и джентльменской деликатностью. Громили коалицию и предлагали дельные выходы из создавшихся неприятных ситуаций. Мэр не любил эту "сладкую парочку", обвернутую в упаковку из соли и перца. Но в недрах искушенной политическими курьезами души уважал за откровенность и ум. Он даже подумывал заполучить их в свою команду. Сделать им такое предложение, от которого трудно будет отказаться. Правда, несколько попыток уже провалились, но мэр не терял надежду. "Эти русские могут быть очень полезны нам", - говорил он своим приближенным, которые не верили в подобного рода затею. Не только не верили, но и боялись усиления их влияния на "старика". "Команда" вместе с ним была у власти почти двадцать лет. Четыре каденции. Построили город, превратили его из деревни в современный мегаполис по израильским меркам, конечно. "А эти пришельцы теперь указывают нам, как надо жить! - возмущалась свита. - Не успели выучить алеф-бет и уже стремятся преподавать нам уроки жизни!". Возмущениям не было конца, но новая алия постепенно отвоевывала у "аборигенов" ранее занятые жизненные пространства и претендовала отобрать власть. Пока они сидели в местном совете в меньшинстве, это не так страшило окружение "старика". Но когда их представители захватили места заместителей мэров городов, а в некоторых местах и отобрали троны у местной элиты, это испугало многих. Усиление влияния русскоязычной партии в олимовской среде ничего хорошего не предвещало. Но "старик" думал по-другому и стал заигрывать с этими "клоунами".
- Неужели ты не чувствуешь, что он хочет привязать нас к ноге, - возмущенно, но с некоторой долей сомнения, прошипел Фима.
- Я над этим много думал, - говорил в пространство Розенблюм, скорее себе самому, чем собеседнику. - В его предложении есть рациональное зерно.
- И несомненная выгода, - наигранно азартно произнес Борис, внимательно следя за реакцией гостя.
- Ты прав, - по-прежнему прислушиваясь к своим мыслям, ответил Фима, но быстро спохватился и продолжил.- Я не о личной выгоде, а для общего дела. Находясь рядом с ним, мы сможем добиться большего.
- Слезь с трибуны, друг, - серьезно произнес Борис. - Он тебе что-то предложил?
Этот вопрос словно вбил Розенблюма к креслу, вдавив его в мягкие огромные подушки. Фиму почти не было видно. Некоторое время над креслом парила тишина, а затем из его глубин прозвучало растерянное полу писклявое звучание:
- Да. Он предложил кому-нибудь из нас стать заместителем мэра и войти в коалицию.
- И что ты ему ответил? - висел над креслом грозно вопрошающий голос Бориса.
- Я сказал ему, что завтра с утра мы дадим ответ, - растерянно оправдывался Фима из глубин кресла.
- Что он требует взамен? От чего мы должны отказаться? - все более и более заводился Борис.
- Об этом разговор не шел.
- Но ведь это и так понятно. Разве ты не понимаешь, что нас покупают?
- Понимаю. Очень хорошо понимаю, - появившись над подушками, задиристо прокричал Розенблюм. - Мы воюем с ветряными мельницами. Ничего существенного сделать не можем. Только критикуем из заседания в заседание, а они над нами смеются и продолжают делать свои делишки.
- Ты думаешь, если мы влезем в это дермо, нам кто-то позволит изменить ситуацию? Какая наивность! Нет. Просто глупость!
- Но в наших руках будет определенная власть, - не сдавался Фима. - Они вынуждены будут выполнять наши распоряжения.
- Да нас через неделю вышвырнут из мэрии за ослушание, - наседал Борис.
- Но все же неделя будет наша.
- Фима, я мог бы тебя понять, если бы шла речь о твоем трудоустройстве на теплое место. Если причина в этом, то я не буду возражать. Только не надо прятаться за благородные устремления, - тихо произнес Борис, вдруг осознав истинную картину происходящего. - Ты согласился?
- Да, - вскочив с кресла и почти упершись головой в низко висящую люстру, выпихнул из себя Фима. - Тебе хорошо. У тебя есть постоянная работа. Зарплата не самая худшая. А мой магазин скоро прикажет долго жить. Еле свожу концы. А здесь все-таки зарплата, о которой только можно мечтать.
- Да, ничего не скажешь, - вяло процедил сквозь зубы Борис.
Его вновь охватило чувство, словно на него вылили ведро липкой жидкости, то ли скисшей, то ли горьковатой, бесспорно неприятной.
- Но ты же не бросишь свою кардиологию. Ты же врач до мозга костей, - игриво улыбаясь, навис в очередной раз над Борисом Розенблюм. - Ты не сможешь работать в мэрии со своим медицинским образованием. А я все-таки хоть и бывший, но инженер. "Старик" дает мне еще портфель по строительству.
Борис молчал. Ему было настолько безразлично то, о чем сейчас говорил гость. Задевало другое. Почему Фима решил все за его спиной и хотел сделать вид, что еще ничего не решено? Что это - очередная политическая грязь? Или предательство? Ему действительно не нужно место в мэрии на несколько предвыборных месяцев. Не для этого он много лет назад вымучивал из себя экзамен на право работать врачом в Израиле. Не для этого создавал себе имя и авторитет. Нет, конечно же, не для этого. Но и позволить кому-либо себя так унижать он не мог.
- Боря, - продолжал Розенблюм, - я же все-таки первый в нашем списке и возглавляю городскую партийную ячейку, а ты второй номер. Кому же, как не мне занимать это место? Люди мне верят. Я и только я могу им помочь.
Борис не отвечал. Он не раз слышал этот поток себялюбия и научился не обращать внимание. Он думал о другом. Сможет ли дальше работать с этим человеком? Ответ не появлялся, и Борис решил оставить все как есть. Жизнь сама распишет свой сценарий.
- Фима, - то ли улыбаясь, то ли кривляясь, произнес тихо Борис, - может ты и прав. Во всяком случае, я тебя поздравляю с удачным решением твоего хромающего финансового положения. Дерзай, а там видно будет.
Они еще недолго посидели, поговорили не о чем, и Фима освободил Бориса от своего присутствия.
"Карьерист", - многократно вспыхивало яркими светлячками это слово в различных уголках сознания. Появлялось и исчезало. Сверлило тупым сверлом и жалило мелким комариным укусом, било сотнями маленьких молоточков и шипело устами ленивого удава. "Что же меня так задело? - пытался найти ответ Борис и не хотел его замечать, когда он - этот самый долгожданный ответ, появлялся на краешке мысли. - Я ведь все знал с самого начала. Понимал, что за человек "нависает" надо мной. Чего же теперь так реагировать? Карьерист!"
Начало 80-х годов ХХ века.
- Карьеристка, - голосом, похожим на крик, Борис увещевал супругу. - Зачем тебе необходимо уходить из поликлиники? Зачем тебе быть пятым колесом в телеге третьестепенного отдела в горздраве?
Он ходил по комнате медленно, словно подбирал шаги необходимого размера вместе с нужными в данную минуту словами. Путь лежал от старого кресла к новенькому телевизору. Взгляд цеплялся то за старую вещь, то за удачное последнее приобретение. Причем, направление к обновке немного просветляло его взгляд, но совершенно не изменяло настроение.
- Что ты понимаешь, лекаришка? - язвила жена. - Ты - ведущий кардиолог больницы, вечно будешь прозябать рядовым исполнителем. Если тебя это устраивает, то меня нет.
Борис отчетливо почувствовал, что его путь в разговоре превращается в непреодолимую сизифову гору, а доводы - в непослушные камни, скатывающиеся то и дело вниз.
- Но тебя, каким боком это касается? Это же у меня неподходящая пятая графа, а у тебя с этим все в полном порядке.
- Да брось ты. Мы с тобой - одно целое. Если не ты, то я должна добиться положения. Я это делаю не только для себя, но и для тебя.
- Кто-то из великих, по-моему, Уайт, сказал примерно так: "Каждый, кто совершает глупость, делает это с хороших побуждений".
- Называй мое решение, как угодно, - продолжала упорствовать Ирина, - но я доведу его до логического завершения. И еще, пожалуй, самое главное - мне скучно выслушивать истории самочувствия стариков и старушек. Мерзко звучит? Но это факт. Я никого не хочу обманывать. Так будет, по крайней мере, честно.
- Но ты ведь хороший врач, - не сдавался Борис. - Как можно себя так разбазаривать?!
- Это ты "разбазариваешь" себя, создавая кому-то славу. Ты на себе тянешь отделение, а Плетнев, бездарь и карьерист, почивает на твоих "лаврах".
Да, Борис скромно тянул лямку врача в городской больнице. Был ведущим кардиологом, но заведовать отделением доверяли другим. Он не чувствовал себя оскорбленным или обделенным. Ему хватало уважения пациентов. Во всяком случае, Борис так себя успокаивал.
- Зачем же ты столько лет морочила себе голову в институте? - продолжал нападать Борис. - Чего тебе не хватает? Власти? Денег? Лучше бы постаралась сделать детей.
- Боренька, миленький! Скучно мне сидеть на приемах и выписывать рецепты для лекарств от простуды, расстройств и головной боли. Да, я хочу приобрести власть, положение, хорошую зарплату. И детей я хочу. Но эту будет позже. Скажем, на следующий год или через два. Надо же зарекомендовать себя, закрепиться на новом месте, приобрести поддержку начальства. А потом можно будет и о детях подумать. Разве я не права?
- Ты - неисправима, - махнул рукой Борис и ушел в свой уголок, громко называемый "кабинетом". Там он всегда укрывался от нападок жены и бытовых ворчаний семейной жизни. Читал, думал, слушал "вражеские голоса". Замирал, когда удавалось услышать сквозь шум социализма голос Израиля. Не важно было какой - мужской или женский. На русском языке или на иврите. По душе пробегали теплые струйки, происхождение которых он объяснить не мог. Да и не старался. Просто было приятно, даже волнительно.
В 1975 году в Израиль уехала двоюродная сестра Бориного отца со своей семьей. Ее дочь была его сверстницей, а сын - на несколько лет старше. Уезжая, он оставил Борису в подарок книгу академика Тарле "Наполеон", написав карандашом на форзаце: "Брату моему на память, с пожеланием скорее догнать нас". Это были первые хорошо знакомые Борису люди, уехавшие в Израиль. И они совершенно не походили на "сионистских агрессоров", "пособников империализма" и, тем более, шпионов и врагов советской власти. Тетя Катя, опытный экономист с многолетним стажем, проработала на трикотажной фабрике около тридцати лет. Имела множество грамот и благодарностей за свой "благородный труд" на чье-то благо. Её муж, дядя Иосиф, скромно чинил часы в Доме быта и тихо проклинал судьбу, стараясь утопить горечь от преследования "проклятой" в 100 граммах приличной водки, которая в его шкафчике была всегда в избытке. Издержки профессии давали о себе знать.
- Если кто-то думает, что я пьяница, то очень даже ошибается, - говорил он, наливая очередную "рюмашку". - Я протестую.
- Против чего? - спрашивал собеседник.
- А черт его знает, - философски разводил руками дядя Иосиф, - но так хреново у меня на душе, что хочется бежать от всего этого дерма, куда глаза глядят.
И убежали. Теперь они настоящие израильтяне. Этот факт невольно смешил Бориса, но вместе с ними Израиль, далекие и непонятные израильтяне обрели для него конкретные лица.
После начала войны в Афганистане советская власть запретила евреям выезд из страны, но тема борьбы с "железным занавесом" оставалась самой актуальной на "израильских волнах". Да и "Голос Америки" на русском языке трубил о том же. Борис смотрел на своего "вэфовского говоруна" и иногда пытался ему возразить. Но чаще всего, ему приходилось соглашаться с неопровержимыми доводами, долетавшими издалека. Они цеплялись за ниточки сознания, оставляя узелки, которые уже мешали спокойно жить.
Тем временем его интерес к еврейству становился все более сфокусированным. Он стал неожиданно для самого себя осознавать, что смысл еврейства некоторым образом связан с религией. От отца Борису досталась изданная до революции книга гравюр Густава Доре, называвшаяся "Библейские мотивы". В ней иллюстрации к наиболее известным библейским сюжетам соседствовали со стихами русских поэтов, посвященными тем же сюжетам и персонажам. Из этой книги Борис извлек тогда немало сведений, относящихся к древней истории Израиля. И не более. Он не был склонен к принятию религии, как основы, мышления и образа жизни. Скорее воспринимал ее, как часть национальной традиции, культуры, сохранившей через тысячелетний покров духовность народа, да и сам народ. Но Борис был врачом. А для него это являлось синонимом воинствующего атеиста.
Борис воспитывался в интеллигентной еврейской семье среди "врачевателей". Так любил называть себя дед, а затем и отец. Друзья, знакомые тоже работали в поликлиниках и больницах города. Многие из них не скрывали принадлежность к еврейству. Правда, фамилии Рабинович, Шехтер и, конечно же, Лепкивкер наряду с не менее звучными именами: Илья Абрамович, Израиль Ильич, Фира Нафтальевна не давали даже повода к подобному сокрытию. Они гордились своей неслыханной по тем временам дерзостью. Собираясь вместе, много говорили об Израиле, о традициях. Даже пытались отмечать еврейские праздники. Как могли, что знали, что помнили от родителей и, скорее всего, от дедушек и бабушек.
Намного позже, уже в Израиле, Борис понял, насколько смешными и наивными были эти люди и их "праздники". Но тогда... Это еще больше сближало взрослых и бросало маленького Бориса на благодатную национальную почву, из которой ему удалось прорасти "еврейским патриотом" и "законченным сионистом" по определению жены. Нет, она ни в коем случае не хотела обидеть мужа. Таким образом, Ирина стремилась подбодрить "главу семейства" и сделать его более значимым хотя бы в его собственных глазах. Знала бы она, какого "зверя" будит, то льстить так супругу не стала бы. Но Борис прекрасно понимал, что его "национальный патриотизм" и, тем более, "сионизм" все еще носили камерный характер, распространяющийся только на любимый "уголок", именуемый гордо кабинетом.
Однажды, кто-то из благодарных пациентов подарил ему русско-ивритский разговорник и маленький словарь на 1000 слов. Это была первая тысяча, с которой он столкнулся в непонимании и недоумении. Все непривычно, экзотично и забавно. Вот и сейчас он взял в руки словарь и захотел найти слово "карьеристка". Очень ему хотелось обозвать этим обидным, на его взгляд, словом жену на иврите. Захотелось и все. Непременно на иврите.
Не найдя сразу необходимого слова, он неожиданно для себя сделал вывод. "В Израиле нет даже такого понятия, как карьеризм! Глупо, конечно, но хочется все-таки верить и в это!"
Конец ХХ века.
Борис не хотел в это верить. Он понимал, что Розенблюм оказался в незавидной ситуации. Он спасал свою финансовую рубашку, которая в прямом смысле оказалась ближе к его худому телу. Но зачем наговаривать на Бориса мэру города?! Да, он не в восторге от идеи вхождения в коалицию накануне новых выборов. Трудно не сообразить, что с русскоязычными репатриантами пытаются заигрывать, покупая по дешевке их предводителя, а вместе с ним и голоса олим. Что будет после выборов и гадать не стоит. Вылетит дорогой Фимочка из мэрии, как глупая пробка из полной бутылки. Эта "легковесная дурёха" мешает всем. И вину, стремящемуся выбраться на волю, чтобы вскружить голову пьющему. И пьющему, вкушающему прелесть этого головокружения. Как раз среди этих взаимоисключающих друг друга устремлений и спряталась политика мэра. Он понимал, что больше двух мандатов на этих выборах "русским" не набрать. А то и того меньше. Но ему какую-то часть голосов они принести смогут. А что с них еще взять? Как мог этот "самолюбивый извращенец" Фима Розенблюм не понимать всю глупость своего поведения?!
Это Борис высказал на последнем заседании Совета городской партийной ячейки. Его поддержало большинство членов Совета. Договорились не входить в коалицию сейчас. Розенблюм в очередной раз "чихнул" на мнение товарищей и даже не поставил вопрос на голосование. Он доложил "старику", что "его подчиненные" одобрили данное решение и будут на выборах поддерживать кандидатуру мэра. При этом он добавил, что в оппозиции к мнению Совета остался один Борис Лепкивкер, который назвал мэра "старой рухлядью". И этой "рухляди" место в экспозиции местного музея.
Борис был согласен с предложенным местом для "старика", но он, Борис Лепкивкер, член городского совета не говорил ничего подобного. Более того, в недалеком прошлом это была любимая фраза Фимы Розенблюма, которой он гордился и произносил на всех "публичных углах".
Вот этого Борис не мог понять и простить. Он потребовал созыва внеочередного заседания Совета. Розенблюм не соглашался и ничего не хотел объяснять. "Так было надо! Это большая политика! Тебе, Боря, не понять! " - пытался отшучиваться он.
- Фима, если ты не соберешь Совет, я официально сложу с себя обязанности депутата, - угрожал Борис.
Произнося эти слова, он свято верил, что именно так и поступит.
- Ну и чего ты добьешься? - вопрошал Фима. - На твое место зайдет следующий в нашем списке кандидат и будет более податливым.
- Посмотрим, - угрожающе бросил Борис и вышел из помещения партии.
Куда и на что он собирался смотреть, пока было не совсем ясно. Бориса преследовало ощущение, будто анатомия его тела претерпевает значительные изменения. В голове бурчало, как в животе. Мозги устроили мыслям настоящий запор, о котором прямая кишка могла только мечтать. Дрожало там, где по определению не должно было дрожать.
Выйдя на улицу, он схватился за телефон. Кому звонить, пока не знал. Понимал, что должен кого-то "облить" своим возмущением, избавиться от той "блевотины", которая осталась в ощущениях от разговора с Розенблюмом.
- Лева, - отрывисто и хрипло пропел Борис голосом старой заржавевшей походной полковой трубы, - нам надо немедленно встретиться.
Лева Вайс - профессиональный активист по призванию, в прошлом - небольшая "шишечка" в управлении шахты на Украине, всегда знал, что нужно делать "немедленно" в любой ситуации. Кроме этого, он был членом Совета, имел влияние на большую часть пенсионеров, избравших его своим лидером. С Борей у него сложились хорошие товарищеские отношения. Особенно после того, когда врач Лепкивкер устроил ему операцию на сердце на самом высоком и профессиональном уровне. Лева стал человеком Бориса, в преданности которого последнему не приходилось даже сомневаться.
- Что случилось? - сонным голосом, попискивая высокими тонами, вывел Лева на другом конце провода. - Боря, у Вас все в порядке?
- Я буду тебя ждать в нашем кафе. Приезжай через пятнадцать минут, - по-военному, как бы отдавая приказ, распорядился Лепкивкер и закрыл телефон.
"Кому еще позвонить? - перелистывая в голове записную книжку собственной памяти, размышлял Борис. - Семену Лещинскому звонить бесполезно. Этот отставной полковник по самую офицерскую фуражку утонул в своем хозяине, растворился в Фиме Розенблюме, поддерживая его во всем вместе с ветеранским войском участников и инвалидов войны... Но и он на последнем Совете, пусть робко, но все же высказал сомнение в необходимости "дружить с непопулярным мэром" перед выборами. И все-таки, с ним разговаривать бесполезно. Лещинский с нетерпением ожидал социальное жилье вне очереди, которое ему пообещал Фима... Наум Беленький? Тоже натура своеобразная. Его паруса всегда верны ветру. С какой стороны сильнее подует, туда и поплывет его кораблик совести. И с ним разговаривать бесполезно. Он боится выступать против Фимы, так как тот пообещал и ему социальное жилье... Фира Рабинович? Маразматирующая старуха, поэтически влюбленная в Фиму. Она возглавляет творческую интеллигенцию прошлой жизни советского периода. Пишет убого зарифмованную прозу, называя этот уродливый коктейль стихами и высокой поэзией. Ей никто не возражает. Все-таки люди интеллигентные и не привыкли обижать окружающих. Самые лучшие ее "излияния" были посвящены Фиме. Он напечатал их в местной русскоязычной газете, которую сам же и курировал, периодически вливая в нее "денежку" на правах рекламы. Нет, все-таки этот негодяй молодец. Протащил в Совет "своих людей". Куда мне до него?!".
Скептически жонглируя фамилиями, он все-таки понимал, что Совет состоит не только из "пенсионеров советского отлива". В нем отлично работали молодые ребята, к которым Борис причислял и себя. Их было меньше, чем пенсионеров, но задиристость, азарт и непоколебимая уверенность в собственной правоте, в конце концов, профессионализм "меньшинства" обнадеживали Бориса. Они не дадут "обюрократить" и развалить дело, которому отдано столько сил и времени. На них и была вся надежда.
Особенно выделялся среди этой немногочисленной стайки Зеев Стасовский. Создавалось впечатление, что принципиальность и особое чувство справедливости родились раньше него. Он нес эти неоспоримые достоинства далеко впереди себя, как щит и копье средневекового рыцаря. Его привезли в Израиль в несмышленом возрасте. Но это никак не оторвало его от русскоязычной среды. Родители сделали все, чтобы мальчик говорил, писал и читал на русском языке. Особое место в этих стараниях занимала бабушка, в прошлом учительница русского языка и литературы.
Зеев окончил школу, отслужил в боевых частях, получил первую степень в университете. Пришел в партийную ячейку добровольно и сразу же вскочил на боевого коня, возглавив молодежь. У него был свой рецепт вживания "русских" в "израильтян", особенный взгляд на цели и задачи партии. Его явно раздражал Фима Розенблюм, и те же чувства он вызывал у "боса". Это еще мягко сказано. Розенблюм ненавидел молодого "выскочку", чувствуя его полное превосходство во всем. Он видел в нем будущего соперника. Пока будущего. "Молод еще и горяч", - снисходительно говорил Фима своим сторонникам. "Но молодость быстро проходит", - предупреждали его самые ретивые соратники. А Фиме было страшно даже подумать о том, что когда-нибудь придется распрощаться с "властью". Он продолжал внешне снисходительно относиться к "молодому, да раннему", делая вид "недосягаемого вождя". Но "кровушки" Зеев попил у своего руководителя немало.
- Боря, - внешне спокойно, но с внутренней, трудно скрываемой злостью, не раз и не два обращался Зеев к Лепкивкеру, - Вы умный человек. Как Вы можете работать с этим самонадеянным и самовлюбленным "индюком"? Не понимаю. Он решил, что все репатрианты приехали в Израиль только для его личного благополучия?
Непослушная шевелюра юноши буйствовала на его небольшой голове в такт с пляшущими чувствами. Она спадала на широкий красивый лоб упругим локоном, заставляя тонкую руку с длинными пальцами забрасывать его наверх к сотоварищам.
- Этот узурпатор любой свежей мысли, - продолжал Зеев, забрасывая поочередно одну ногу на другую, - приведет нас к полному краху. Люди не верят ему, а значит и нам. Так продолжаться не может. Мои ребята просто возмущены.
- Зеев, - пытался успокоить молодого коллегу Борис, - никому не нужна сегодня война. Мы обязаны быть вместе. Я тоже не согласен со многими "закидонами" Фимы, но его уже не переделать. А нам, повторяю, необходимо единство. Иначе - раздавят.
- Я не могу согласиться с этим, - продолжал Стасовский. - Эта примиренческая политика ведет к полному провалу русскоязычного представительства во властных структурах. А это приведет к тому, что репатрианты останутся один на один со своими проблемами и невзгодами.
"Как он на меня похож. На того. Прежнего. Когда новый день всегда радовал и непременно дарил море удачных шуток, идей и идеек. Дарил тепло, вытесняющее холод по законам природы и вопреки им. Правда была правдой, а ложь - ложью, во всяком случае, в его абсолютно прозрачном сознании", - пронеслось в голове Бориса радостной и грустной волной. Понимал, что-то испарилось, улетучилось, пролетело. Выпало из него самого, оставив много пустых воронок, которые все больше и больше заполнялись ленью, скептицизмом, осторожностью и примиренчеством.
Борис был полностью согласен с юношей, но мелких раздоров в партийной ячейке допускать не хотел. И напрасно.
"Надо будет встретиться с Зеевым завтра же", - решил Лепкивкер.
Борис сел за столик, заказал чашечку кофе. Вокруг было много маклерского народа. Обычно в утреннее время в кафе не заходят праздные отдыхающие. За столиками сидели солидные люди, шурша деловыми бумагами, готовыми превратиться в выгодные или невыгодные договора. Никто ни на кого не обращал особого внимания, и это создавало ощущение некой защищенности.
Лева вбежал в кафе, словно ему удалось оборвать первым финишную ленточку. Не обращая внимания на окружающих, он уверенно двинулся к знакомому, уже давно "насиженному" месту.
- Боря, я знаю, что нужно делать, - выдохнул он, восстанавливая от быстрой ходьбы дыхание. - Мы должны обратиться с открытым письмом к избирателям и показать истинные цели этого выскочки. Я даже знаю, как оно должно начинаться.
- Лева, угомонись, - решительно наступил на вдохновение соратника Борис. - Надо срочно организовать людей и потребовать созыв внеочередного Совета. Собрать Совет необходимо не позже четверга. Готовь людей. Займись этим сейчас же и не трать силы на уговоры "пресмыкающихся". Жаль времени и здоровья. Займись "нашими" и теми, кто еще колеблется. Установка одна: с мэром, которому наплевать на проблемы репатриантов, нам не по пути. Мне нужна резолюция Совета, которая не позволит Розенблюму разрушить "русскую улицу" и в который раз обмануть ее.
- Боря, Вы же меня знаете, - постучал себя мощным кулаком в грудь Лева. - Переверну ни один пласт в сознании нашей публики и выдам на-гора необходимый результат.
- Лева, только не переусердствуй!
В зал вошел Фима Розенблюм и Семен Лещинский.
- Вот ты где, - выдавил сквозь тонкие губы Фима. - А я тебя ищу уже полчаса...
Начало 80-х годов ХХ века.
- Вот ты где запрятался, - игриво бросила супруга Борису прямо в ухо. - И чем же это занимается мой любимый "лекаришка" Борюсик? Понятно, возвращением к истокам. Это уже серьезно. Неужели ты думаешь, что этот вывернутый наизнанку язык когда-нибудь тебе понадобится?
- Не ёрничай, - отмахнулся Борис, как от мухи-прилипалы. - Вырабатывай лучше командный голос. Он тебе скорее понадобится, чем мне иврит.
- Ну почему ты злишься? - обняв Бориса за плечи, проворковала жена. - Я же стараюсь не только для себя, но и для семьи. И для тебя, дурашка. Может с моей помощью, ты когда-нибудь станешь заведующим отделением.
- Я бы хотел это сделать со своей помощью, если не возражаешь, - ощетинился на жену Борис.
- Ну, хорошо, хорошо, - замурлыкала она. - Ты прав. Ты у меня самый лучший мужчина, гениальный "лекаришка" и большая умница. И ты не виноват, что у тебя антисемитское начальство. Вот я и буду руководить за двоих. Они еще узнают, кто такие Ирина Тищенко и Борис Лепкивкер.
Сразу же после свадьбы Ирина взяла двойную фамилию Тищенко-Лепкивкер, чтобы не обидеть отца и мужа. Она была единственной дочерью в семье, и отец волновался, что на нем фамилия Тищенко закончится. Он часто говорил Ирине об этом. И дочь, безумно любящая отца, дала ему слово, что после замужества оставит себе девичью фамилию. Но Борис тоже был не подарок в этом вопросе, и Ирине пришлось идти на компромисс и брать двойную фамилию. Вот так и появилась в городе, куда их с мужем распределили на работу после мединститута, участковый терапевт Ирина Павловна Тищенко-Лепкивкер. В начале её этот факт даже забавлял, а затем начал тяготить. И при знакомстве с новыми людьми она опускала вторую часть своей фамилии, замечая неоднократно пренебрежительное к ней отношение окружающих. Это бесило ее. Но что она могла поделать? Разве мыслимо всем доказать, что евреи такие же люди. Во многом даже лучше. Своего еврейского "Борюсика" она бы никогда не променяла на Ваню, Федю, Васю с окончанием фамилии на "ко". Ирина действительно любила своего мужа еще со студенческой скамьи. Даже "боролась" за него с девочками из группы, явно симпатизировавшими умному, немного полноватому, невысокому с начинающимися залысинами бессменному капитану институтской команды КВН, поражающему всех окружающих своими знаниями и неиссякаемым юмором.
Ира тоже была низенького роста, стройненькая и очень чувствительная, красивая девушка из небольшого украинского городка на Днепре. Немного наивная, добрая, но достаточно самолюбивая, она стремилась, во что бы то ни стало, заполучить этого умного, веселого "всезнайку", симпатягу и баловня женского внимания себе и только себе. Как ей удалось это сделать, она не знала. Но Борюсик обратил на неё свой взор и больше никогда не отвлекался на посторонние раздражители, пусть даже самые очаровательные и соблазнительные.
Разве думала она тогда, какой национальности её возлюбленный? Даже в голову ничего подобного не приходило. Жила, радовалась и мечтала выйти за любимого замуж. Что и произошло в конце четвертого курса. Правда, когда она сообщила своим родителям, что выходит замуж за Бориса Семеновича Лепкивкера, то получила неприятное предупреждение: "Он ведь еврей, доченька. Для него в нашей стране многое будет закрыто. Мы не сомневаемся в том, что он очень хороший. Но рано или поздно парень не выдержит и вместе со всеми потянется к своим в Израиль. Что ты тогда будешь делать?"
Но разве такая ерунда могла остановить молодость и пылкость любви?
Сегодня первая часть родительских предупреждений сбылась, а вторая пока невидимо, но ощутимо нависает непривычной замысловатой фигурацией ивритских букв над их семейным счастьем.
- Боря, - еще нежней и теплей прошептала Ира. - Ты меня любишь?
Подобные вопросы всегда заставали Бориса врасплох. Он действительно сильно любил свою маленькую "карьеристку" и всячески старался оберегать ее от любой беды. Вот и сейчас он понимал, что затея с новым местом работы ничего хорошего жене не принесет, кроме потери профессиональной квалификации. Она ведь была хорошим врачом, несмотря на все негативные заявления о собственной врачебной практике. Для чего Ирина себя оговаривала, Борис не мог понять.
- Делай, как знаешь, - примирительно произнес он и обнял жену.
- Я очень хочу, чтобы в списках работников горздравотдела красовалась фамилия моего любимого Лепкивкера.
- Как несущественный довесочек к проходной фамилии Тищенко, - иронично обронил Борис.
- Пусть даже так. Для начала, конечно. Назло всем, ты меня понимаешь? - воодушевилась Ирина. - Я им испорчу картину отчетности и покажу, что значит истинный интернационализм.
- Вон куда тебя понесло, - улыбнулся Борис. - А я и не догадывался, что моя жена - истинный борец за чистоту настоящего интернационализма. С правильным пониманием этого понятия в нашей стране большие трудности.
- Мы немного поправим эту ситуацию, - бодро воскликнула Ирина. - Я разверну такую деятельность, что все "ахнут".
- И чем же ты будешь заниматься в своем отделе? - крепко прижимая жену к себе, поинтересовался Борис.
- Я сделаю жизнь врачей в свободное от работы время насыщенной и интересной, - мечтательно произнесла она. - Мы проведем целую серию игр КВН между больницами и поликлиниками города. Правда, здорово?!
- Ты уверена, что это кому-нибудь нужно? - неуверенно произнес Борис. - Кому охота после операций, приемов и ночных дежурств шутки шутить?
- Нет, Лепкивкер, ты - безнадежный скептик! Или наивный человек. А может, - и то и другое...
Конец ХХ века.
- Нет, Лепкивкер, как же ты наивен и близорук, - подходя к столику, бросил Фима Розенблюм, как будто продолжая давно начатый разговор. - "Старик" пока вечен и силен. Надо всегда идти рядом с сильным.
- Вот именно, что "пока", - иронично обронил Борис, а затем не очень громко, но твердо добавил. - Я всегда был уверен, что надо самому быть сильным и иметь свою принципиальную линию.
- Сильно сказано, - ухмыльнулся Фима, - но для кого? Здесь нет электората, Лепкивкер. Я всегда знал, что ты втайне страдаешь манией величия, но никогда не догадывался, что настолько. Какая у тебя сила? Кто за тобой стоит? Что ты можешь самостоятельно сделать? Что ты вообще без меня можешь сделать? Лекцию прочитать старикашкам? Но кому она нужна, ты когда-нибудь задумывался? А у мэра сила в руках, связи, деньги и огромное количество избирателей. Его надо умело "доить". Только так мы и сможем помочь твоему любимому электорату.
Он помолчал и добавил то ли шепотом, то ли шипением:
- Не становись на моем пути, доктор. Раздавлю.
Резко повернулся и быстрым шагом унес свою тощую фигуру в проем двери. Семен Лещинский, не проронив ни звука, молниеносно стерся из поля зрения соратников по партии.
- Что это было? - недоумевая, произнес Лева. - Мне показалось, что со мной разговаривал секретарь жмеринского райкома партии.
- Теперь ты видишь, насколько все серьезно, - раздраженно потирая вспотевшую лысину, выпалил Борис. - Делай быстро то, что я сказал. Я должен ехать на работу. Вечером созвонимся.
Он пожал влажную и очень крепкую не по возрасту руку бывшего шахтера и вышел из кафе.
Лева открыл свою знаменитую, даже легендарную в определенном смысле, безразмерную тетрадь, в которой утонули номера телефонов, адреса, характеристики активистов-партийцев и сочувствующих им. Также там нашли место потенциальные избиратели и, конечно же, члены его организации.
Лева перелистывал немного смятые листы, и на его лице танцевали гримасы, соответствующие личному отношению "незаменимого активиста-многостаночника" к фамилиям различных людей. Не то чтобы к фамилиям, а к тому живому "человеческому материалу", который скрывался за ними. И зависело его отношение исключительно от их лояльности к партии и ее бессменным активистам. Этому его научил прошлый опыт идеологической борьбы с инакомыслящими. "Кто не с нами, тот против нас!". Данный постулат Лева усвоил с молодости, когда чуть не угодил на лесоповал за попытку поиска справедливости. Сдрейфил не на шутку. Испуга хватило на всю оставшуюся жизнь.
Это произошло в начале 50-х. Ему тогда исполнилось едва 18 лет. В штольне обрушились сразу две стойки, которые устанавливал Лева. Дерево было гнилое, рассыпалось в руках. Он сказал об этом бригадиру. Предупредил, что может произойти обвал. Но бригадир ответил смеясь:
- Не трусь, пацан. Нам план выдавать на-гора надо, а не о технике безопасности скулить. Забивай, я тебе говорю.
Левка и забил на свою голову. Во время обвала завалило пять человек. Бригадир обвинил Леву и потребовал, чтобы непутевого Вайса наказали по всей строгости. Более того, он назвал действия "пацана" не только преступлением, но и "диверсией против государства". Юноша пытался объяснить следователю, что он предупреждал начальство о том, что лес не годится, а ему приказали забивать. На что следователь, хитро улыбаясь, заметил: "А у тебя своя голова на плечах есть? И еще, не советую тебе "писать" против ветра!". Он оказался двоюродным братом бригадира. Леву арестовали. Он просидел в камере предварительного заключения три дня. О чем думалось там, Вайс предпочитал не вспоминать. Испугался "на всю катушку". Приготовился к расстрелу или, в лучшем случае, к долгим годам на лесоповале. Но все обошлось, и люди остались живы на счастье бедного "молодого еврейчика", как называл его начальник шахты Федор Захарович Пилипчук. Он действительно помог Леве выбраться из "смертельной ямы", только приготовившейся с головой засосать в дерме молодого шахтера. Федор Захарович - фронтовик, закончивший войну в большом чине, приложил немало усилий, и Леву отправили служить в армию.
После армии окончил горный техникум и вернулся на шахту молодым инженером. Больше Вайс в шахту старался не спускаться. Работа в техотделе его вполне устраивала. Денег не очень много, но всегда чистый и даже уважаемый. Так он и просидел до пенсии. Больше занимался общественной работой. То в профсоюзе подвяжется выполнять разовые поручения, то в парткоме предложит свои услуги. Выпускал стенгазеты, бегал на выборах, увещевал пьяных шахтеров не пить. Ну, по крайней мере, перед и во время работы. Иногда ему перепадало от чумазого разбушевавшегося увальня. Синяки и ссадины тщательно припудривал, но в милицию не обращался.
Несмотря ни на что, Лева искренне считал, что жизнь удалась. Приехав в Израиль, он неожиданно попал в больницу. Сказались последние нервные полуголодные годы в "самостийной" Украине. Надо было заняться своим пошатнувшимся здоровьем. В больнице, познакомился с доктором Лепкивкером. Срочно понадобилась операция на сердце, и он получил ее в лучшем виде. Боря помог. А затем, после выхода из больницы, пригласил Леву на одну из своих многочисленных лекций, которые проводил в доме репатриантов почти каждую неделю. На лекции присутствовало много пожилых людей. Лева осмотрелся по сторонам и, не раздумывая, занялся общественной работой в единственной русскоязычной партии. Сразу понял, откуда и куда веют ветры. Из благодарности к Боре Лепкивкеру, стал "его человеком". Но тут же попал впросак. Не сразу понял, кто по-настоящему в доме хозяин. Фима Розенблюм висел над организацией, широко раскинув свои крылья-щупальцы. Но это Лева почувствовал немного позже. Попытался объясниться в любви и преданности "новому босу". Конечно же, в стане Фимы Розенблюма его не принимали. Там "орудовала своя банда". Она успешно отталкивала вновь прибывших локотками от собственной "кормушки". Они удачно организовали её под сенью "отца и сына и святого духа". Лева жалел об этом, но делать было нечего. Он с огорчением понял, что социальное жилье придется зарабатывать другим способом и в другом месте.
После неудачного "дезертирства", состоялся очень неприятный разговор с Лепкивкером. Лева дал слово больше не предавать "единомышленников" и с утроенным старанием стал помогать Борису. Прошло несколько лет с тех пор, и он постарался ни разу не давать повода своему "начальнику" усомниться в его преданности.
Пожелтевшие листы метались в его руках со стороны в сторону, как будто им передалось волнение хозяина. Лева искал телефоны тех, кому, прежде всего, необходимо было перезвонить. Именно тех, кто не предаст и будет до конца отстаивать идеи Бориса Лепкивкера, а значит и его, Левины интересы. Прежде всего, необходимо было мобилизовать как можно больше членов Совета, возглавляющих те или иные общественные организации. А затем уже поискать сторонников среди "свободных художников", представляющих собственное мнение и ставящих это "мнение" во главу угла всей партийной работы. Таковых было не много. Но "круги" вокруг себя им удавалось распускать. Они раздражали всех, но за их голоса боролись, создавая для этих "бойцов-одиночек" льготы во всем.
"Леня Крупник. Леня Крупник. Где же ты? - лихорадочно искал телефон руководителя украинского землячества Лева. - Ага, вот ты где спрятался. Прямо как в жизни прячешься за спинами сотоварищей. Но от меня не спрячешься".
Лева просмотрел свои записи и с удовольствием отметил, что совсем недавно Боря Лепкивкер помог отменить штраф за неправильную парковку Лене Крупнику. "Как кстати, - мелькнуло в голове "активиста-профессионала". - Если у тебя есть совесть, то не станешь плевать в душу своему спасителю. Улыбаясь, он набрал номер руководителя городского украинского землячества:
- Здравствуй, Леня, - обмакивая в сладкую кашицу слова, пропел Лева. - Ты нам очень нужен!"
Леня даже не стал спрашивать, кому это "нам".
- Что-то срочное? - с тревогой в голосе спросил Крупник. - Если не очень, то перезвони мне через пару часов. Я должен внучку отвести на кружок.
- Срочнее не бывает, - с металлинкой в голосе изрек "активист". - Нам нужно встретиться немедленно.
- Немедленно не получится. Я отведу внучку и зайду к тебе в парк, - решительно возразил Леня.
- А почему в парк? - не понял Лева.
- Потому что кружок находится рядом с парком. Пока буду её ожидать, сможем переговорить, - голосом, не терпящим пререканий, объяснил Крупник.
Лева понял, что ему придется спрыгнуть с насиженной веточки. Он прекрасно знал, когда Крупник начинал говорить таким тоном, это означало, в нем просыпается "главный инженер" и задето его самолюбие. Когда Леня впадал в подобный маразм, убедить его в чем-либо было невозможно.
- Хорошо, хорошо, - с готовностью девушки по вызову согласился Лева. - Я буду на месте через четверть часа.
Начало 80-х годов ХХ века.
- Хорошо, - произнес Борис голосом сдавшегося человека. - Я - скептик, я - наивный человек. А ты тогда кто?
- А я - трезво мыслящая жена умного мужа, - хитренько улыбаясь, проворковала Ирина. - И ты мне поможешь.
- Я?! - искренне удивился Борис.
- Именно ты, - уже серьезно продолжала она. - Кому как не тебе организовать команду КВН в твоей больнице. Я уже проговаривала эту идею со многими главврачами городских больниц и заведующими поликлиник. Почти все согласны. Эта идея понравилась и начальнику горздравотдела. Кстати, тоже бывшему кавээнщику.
- Как здорово ты все устроила за моей спиной, - то ли возмутившись, то ли восхитившись, выпалил Борис. - Даже не знаю, как и реагировать.
- А что тут думать, - опять перешла на воркование Ирина. - Порадуйся за жену и помоги восстать из пепла.
- Кто же тебя спалил, моя птичка-феникс? - примирительно улыбаясь, сказал Борис, и в который раз обнял жену.
- Ты меня спалил своим презрением, - делая обиженный вид, простонала она.
- Больше не буду. Делай, что задумала, а я тебе помогу, насколько смогу.
- Вот теперь я слышу голос не мальчика, а мужчины, то есть любимого мужа, - с восторгом прокричала Ирина.
И она добилась своего. Городские больницы и поликлиники заиграли в "веселых и находчивых". Жизнь медработников наполнилась на какое-то время репетициями, поиском смешного и забавного. Игры проходили с азартом профессиональных карточных игроков. С обидами проигравших и неподдельным восторгом победителей. На встречи умудрялись приходить даже пациенты, "болеющие" за своих эскулапов душой и телом.
Конечно же, на этой юмористической палитре особое место занимал Борис Лепкивкер. Он не просто выигрывал из конкурса в конкурс, из встречи во встречу, он блистал на фоне коллег, заставляя парить в постоянном изумлении и гордости душу руководящей супруги. И никто даже не смел подумать о том, что она подсуживает мужу. Настолько он был виртуозен, умен, находчив и остроумен ее "лекаришка Борюсик"!
- Ты просто чудо, - шептала Ирина мужу на ушко дома, обнимая и лаская его. - Как я рада, что заставила всех любоваться и восхищаться тобой.
- Не преувеличивай, - скромничал Борис. - Я делаю все, чтобы твой проект был успешным.
- Разве в проекте дело? - продолжала шептать Ирина. - Мы доказали им всем, что Лепкивкеры-Тимошенко способны на многое. Не только быть хорошими специалистами.
- Ну, доказали, - усмехнулся Борис. - А дальше что?
- Ничего, ты все равно будешь заведующим отделением, - уверенно произнесла Ирина и затихла на плече мужа...
Дни раздувались осенними ветрами, смывались дождями и таяли с уходящим снегом. Прорастали подснежниками ранней весной. Задерживались в летнем солнышке вместе с долгожданным отпуском, цепляясь за морские волны, Петергофские фонтаны, картины русского музея, теряясь в многочисленных комнатах Зимнего дворца. Мать Бориса Анна Моисеевна Гринберг была коренной ленинградкой. Её семья жила на Фонтанке недалеко от Египетского моста. Аннушка, так называли ее родители, окончила до войны два курса второго медицинского института и с первым призывом военного лихолетья ушла на фронт. В госпитале, где проработала до конца войны, Анна познакомилась с молодым хирургом Семеном Давыдовичем Лепкивкером. Молодые медики полюбили друг друга и в 1943 году оформили брак в своей медсанчасти. После войны мать вернулась в Ленинград и доучилась в институте.
Семен Лепкивкер начал трудовую деятельность в больнице своего отца в его родном городе на Украине и ожидал возвращения супруги. Он быстро завоевал авторитет и стал ведущим хирургом города. Семен Лепкивкер был человеком прямым, сильным и совсем несговорчивым. За что чуть не поплатился жизнью в период "дела врачей".
Супруги Лепкивкер долго не могли родить ребенка. Сначала учеба Анны Моисеевны забрала несколько лет, а затем просто не получалось. Но судьба смилостивилась и уже не очень молодые родители были награждены появлением долгожданного сына.
Борис родился на Украине, но часто приезжал на родину матери. Он любил этот удивительный город и передал свою любовь Ирине. Они приезжали в Ленинград почти каждый год во время отпуска. Любили просто бродить по улицам, набережным, долго засиживались в Летнем саду. Всегда останавливались у Бориного двоюродного брата, который вместе с супругой работал в одной из больниц Ленинграда. Аркадий резал по живому, а его жена Поля выхаживала несчастных или счастливых (как посмотреть) больных в хирургии.
Вечерами пары собирались на кухне, мужчины пили водку, а женщины смаковали дорогое импортное вино. Пили и говорили, говорили, говорили. Не было, наверное, тем, по которым бы не пробежались их чувства и личные умозаключения. Ленинградские родственники были младше своих провинциальных гостей и, когда не соглашались друг с другом, то не спорили, а незаметно уходили со своим мнением в пучину других тем.
- Ирка, - говорил рыжеволосый Аркадий, поочередно поправляя, то очки на худом продолговатом лице, то волосы, аккуратно сложенные в старомодную прическу с ярко выраженным пробором, - как ты могла сбежать от больных? Если бы твои профессора узнали, что ты променяла профессию на КВН, то сделали бы обрезание твоему супругу за такое предательство. Нет, они бы закрыли факультет, который закончила недостойная Лепкивкер, в девичестве Тищенко.
- Поля, - невозмутимо произнесла Ирина, - чем ты откармливаешь этого жеребенка? Слышишь, как ржет?
- Грубо, но практично, - согласился Аркадий и обратился к Борису. - Хочешь, я тебя поведу в одно интересное местечко? Уверен, что вы туда сами не забредете.
- Это же куда мы не сможем попа...сть? - встрепенулась возбужденная Ирина.
Вино немного подсластило ее мысли. Язык цеплялся за что-то во рту, и пытался не давать словам воли. А ей очень хотелось быть красноречивой и веселой. Поняв, что это невозможно, Ирина затихла на плече Бориса.
- Веди сейчас, - с готовностью полутрезвого человека приказал Борис и махнул рукой так, что сбросил со стола уже давно осиротевшую бутылку "Столичной".
- Спокойно, мой брат! - непонятно кого, умиротворяя, - произнес Аркадий. - Это всего лишь пустая бутылка. В таком состоянии тебе там делать нечего.
- У меня состояние живой особи, - не сдавался Борис. - Я могу достойно представлять свою больницу в любом месте планеты. Аркаша, неужели ты сомневаешься?
- Кстати, о планете, - воодушевился Аркадий, как будто сел на долгожданного конька. - Продолжает наш брат расползаться по всей земле-матушке. Если бы ты знал, сколько у нас людей собрались сорваться с насиженных мест, но сидят в отказе.
Для Бориса эти слова звучали как набат, призывающий собрать себя в единый и сильный кулак. Он понимал, о чем идет речь. В его городе тоже было несколько семей, которые хотели, но не могли выехать в Израиль. Он знал их лично. Интеллигенты до мозга костей, хорошие инженеры, работали на автозаводе. Отец и мать стремились воссоединиться с детьми, выехавшими в конце 70-х. Им не разрешили. Отца исключили из партии и выгнали с работы. Мать сняли с должности руководителя отдела и понизили зарплату. Наум Семенович, так звали отца, не выдержал и попал в больницу с инфарктом. Там Борис познакомился не только с историей болезни, но и с катаклизмами этой семьи.
Думал ли он сам об отъезде? Скорее да, чем нет. Но в недалеком прошлом, перед свадьбой, Борис дал слово родителям Ирины, что не оставит их без дочери. Тогда это было ясно, как божий день. А душа пела совершенно другие песни.
Еще в школьные годы он ощутил в себе еврея. Что это означало, трудно было осознать и, тем более, объяснить. Волны, излучаемые родительским окружением, создали в мальчике волевой и чувственный стержень, который помогал ему с пренебрежением относиться к тем, кто его обзывал неприятно жужжащим словом "жид". В студенческие годы национальный "порох" немного отсырел. Захлестнула молодежная вольница. Жизнь только начиналась и отвечала добрыми шутками на его студенческий, порой "черный", юмор. Что бы он с друзьями ни сотворил, все воспринималось окружающими с пониманием, снисхождением и милой улыбкой. Разве могла прийти в голову глупая мысль о смене земли, которая для него была самой "обетованной", "текла молоком и медом" всеобщего восхищения на доисторические мифы. Студенческая жизнь со знаком "плюс" полностью исключала знак "минус" и не давала повода обращать внимание на неоднозначную окружающую действительность. Нельзя сказать, что он ничего плохого вокруг себя не замечал. Еще как замечал. Но на "баррикады" влезать не собирался. А остро, даже зло высмеивал, порой просто издевался, обрамляя негатив в кружева безобидной КаВээНовской шутки. Самым суровым наказанием было нежное ректорское помахивание указательным пальчиком в сопровождении с детским "ну-ну-ну!" секретаря парткома института. Кто тогда на такие пустяки обращал внимание? Он и сейчас вспоминал студенческие годы с чувством невосполнимой утраты.
Как можно было забыть те ночи репетиций в актовом зале института? Сон на рояле или под ним. Как повезет. Возвращение в студенческое общежитие в два-три часа ночи с абсолютно пустым желудком, и сбор крох еды по комнатам девочек. Ах, какими вкусными были эти крохи! Возвращались в общежитие непременно на такси и платили последний рубль. Ни у кого не было и гроша за душой на завтра. Но кому в таком положении нужен последний рубль?! Его с шиком отдавали водителю, по пять, а иногда, и более человек заполняя бедную машину. После чего непременно звучала пафосная фраза: "Сдачи не надо!" А на следующий день вновь у кого-нибудь появлялись деньги и жизнь расцвечивалась невообразимыми красками.
Но когда совсем было худо с деньгами, Борис с друзьями отправлялся разгружать вагоны. Особенно они любили это делать на мясокомбинате. Приходилось таскать огромные туши или мешки с солью. Плечи горели от непривычки, соль въедалась в покрасневшее тело, но все неприятные ощущения оправдывал обед в заводской столовой. Студентам разрешали брать любой кусок мяса и отдавать на кухню, чтобы из него приготовили что-нибудь вкусное. А домой прихватить эти куски не разрешали. Но молодость как всегда была изобретательна: выносили на теле под рубашкой, а когда этот путь был прикрыт не менее понятливыми вахтерами, то студентам ничего не оставалось делать, как перебрасывать куски мяса через забор. Это было делом не простым. Даже опасным. Приходилось выжидать, когда огромные сторожевые псы, гуляющие на цепи по проволоке, расположенной вдоль забора, убегали в обратную сторону. И тогда нужно было бежать сломя голову к забору и бросать мясо через него, выполняя "олимпийские" нормативы по бегу и бросанию копья или диска. Причем, бежать обратно надо было в два раза быстрее, так как собаки мчались к "нарушителю" со скоростью молнии. Недаром они несли службу на мясокомбинате. Сильные, злые, угрожающе здоровые. Создавалось впечатление, что их специально никто не кормил. Собакам доставалось только то, что они смогли отобрать у воришек. В худшем случае, сами воришки, потерявшие удачу или спортивную форму. Борису с "соворишками" удавалось обмануть не только вахтеров, но и их озверевших помощников. После спортивного состязания, студенческая ватага выходила через проходную, высоко задрав рубашки и низко опустив брюки. Второе делали с особым рвением, когда на вахте дежурили молодые девушки. Особым шиком было в этот момент покрутиться вокруг своей оси, показав наполовину оголившиеся ягодицы.
Выбежав на улицу, озорники без труда отыскивали свой вожделенный кусок розового "предлога" для вечерней пьянки, скромно называемой "семейным ужином", и отправлялись в общежитие. На общественной кухне с особым рвением отстирывали под краном честно украденное мясо и, нарезав мелкими кусочками, бросали его с неописуемым удовольствием на сковородку. При этом таинстве присутствовала вся ватага добытчиков. Жарить приходилось на воде, так как жира, естественно, ни у кого не было. Ах, какой запах распространялся по всему этажу. Да что там этажу?! По всему пятиэтажному корпусу общежития!
На этот пир собиралась почти вся группа. Девочки крутили носиками от запаха сгоревшей "мужской добычи", но делали вид, что едят самые изысканные деликатесы того времени. Никто из них не хотел подавлять в будущих мужьях чувство добытчика для семейного очага. Девочки были умницами и красавицами одновременно. Что само по себе, по чьему-то авторитетному определению, являлось не нормальным и противоестественным. Но этот факт реально существовал, и его глупо было отрицать. Поэтому в их группе сложилось семь семейных пар. Дело для института невиданное. То ли девчонки так решили, то ли парни поспорили между собой, но супружеские пары сложились уже к последнему курсу института.
Борис до сих пор чувствовал запах этого мяса и иногда просил Ирину приготовить ему "студенческий деликатес". Она не отказывала, но выделяла для этой прихоти мужа несколько маленьких кусочков.
Но главное в студенческой жизни для Бориса заключалось в другом: он получал любимую и почитаемую в семье профессию. Учился основательно, глубоко вникая в сущность изучаемых предметов. Экзамены сдавал легко, уже ни у кого не вызывая зависти. Только уважение, которое словно собачонка, бежало рядом с хозяином на коротком поводке. Казалось, что все так и будет до скончания времен. Но не тут-то было.
Институт остался позади. Юмор притупился, соприкоснувшись с нервом обыденной суеты. "Молоко" потихоньку стало скисать, а "мед" превратился в серую липкую кашицу, перемолотых скукой и однообразием дней и ночей.
Случай с Наумом Семеновичем вернул его к мыслям о настоящей стране обетованной, пусть даже без молока и меда, а с постоянной борьбой за выживание. Он подружился со стареньким "вэфовским говоруном", отлавливая в шумах социализма обрывки той далекой и неведомой жизни. Свободный мир хрипел, посвистывал о тяжелой жизни советских людей, обвиняя во всем партию и правительство, которое в полном составе необходимо было отправить в дома престарелых или на свалку взбесившейся от крови и смертей истории.
- Эти старики-разбойники, возрастные маразматики, - продолжал, заводясь Аркадий, - думают, что спрятав народ за решетки собственной идеологии и навесив замки на уши, глаза и границы, они смогут продлить надолго свое пребывание у "кормушки".
- Разве они в состоянии думать, - подхватила приятная внешне и внутренне во всех отношениях Полина. - Их мозги уже давно распались на икринки лососевой икры.
Борис слушал друзей и глупо улыбался. Во всяком случае, он сам ощущал на губах непривычный для него изгиб.
Ира сжалась и, не выпуская руку мужа, затихла. Такие разговоры пугали ее. Она всегда уходила от участия в них, свято помня, где и в какое время она работает. Здесь же, в Ленинграде, вдалеке от своего руководящего положения, она позволила себе прислушаться и не убежать от правды собственных, глубоко зарытых, мыслей.
- Неужели все так плохо? - скорее спросила, чем возразила Ирина. - Я совершенно не чувствую себя чем-то обделенной.
Легкий хмель улетучился из ее красивой головки, словно резкий запах из только что открытой бутылки паленой водки.
- Ириша, - снисходительно проворковал Аркадий, как будто прощая ребенку невинную шалость, - ты, как и прежде, подвержена марксистско-ленинской патоке. Оглянись по сторонам. Во всем полный отстой, воровство, гегемония бюрократической верхушки. Заметь, далеко не пролетариата, которого, без сомнения, и ты сторонишься. Пролетариат, рабочий класс для вас - "серое быдло", форма партийного существования.
- Для кого это "для вас"? - переспросила возмущенно Ирина.
- Для вас - это значит для партийных функционеров, - не сдаваясь, напирал Аркадий. - Вы и устроили себе счастливую однопартийную жизнь, назвав эту порнографию вершиной демократии. Все для личного благополучия. Все для кучки уродов. Вам и на народ свой наплевать, и на окружающий мир тоже.
- А как это касается меня? - окончательно возмутилась Ирина. - Я что ли партийный функционер? Или министр здравоохранения СССР? Я простая заведующая отделом культурно-массовой работы среди медицинских работников города. Какими благами я пользуюсь? Имею двухкомнатную малогабаритку хрущевского разлива? Талантливого мужа - врача от Б-га, которого не пускают дальше рядового "лекаришки" с соответствующей зарплатой? В чем ты меня упрекаешь?
- Да, конечно же, ты здесь не причем, - рассмеялся Аркадий. - Мы все виноваты в том, что живем в этом диком государстве. Скажи мне, ты бывала за границей?
- Да, в Болгарии по обмену опытом, - произнесла Ирина, приготовившись к дальнейшему отпору. - Бывала и в Польше.
- А твой супруг? - не отставал Аркадий.
- Нет, не довелось, - прижавшись еще сильнее к мужу, произнесла Ирина.
- Вот видишь, мордой не вышел. А сколько в Союзе таких "бориков", которым не дают выехать за рубеж? - спросил Аркадий, поправляя рыжую шевелюру. - Да черт с ними с этими "бориками". Сколько Ванюш, Петь и Федоров побывали в капиталистических странах? Что они видели в своей жизни, кроме профсоюзного занюханного Дома отдыха, "спичечной коробочки" дачного домика на "носовом платке" щедро выделенной государством земли для так называемой "фазенды"? Пьянку на любой праздник в году? Или ежедневную пьянку для особо отчаявшихся? И попробуй возмутиться таким советским безобразием?! Сразу угодишь в ловко расставленные паутинки всевидящих, всезнающих и всемогущих. В лучшем случае, попадешь в психушку.
- Чего ты взъелся на мою жену? - делая возмущенное выражения лица, произнес Борис. - Тоже мне нашел "Брежнева и все политбюро" в одном лице. Что ты сам делаешь для того, чтобы изменить ситуацию? Может в Ленинграде, колыбели трех революций, врачи считаются пролетариатом? Или советская интеллигенция в добрых старых традициях пошла на защиту своего измученного несправедливостью и гнетом народа? Как смело! Как благородно! Но где-то я уже об этом слышал. История повторяется фарсом, ты не забыл, Аркаша?
- Не забыл. Но ты зря иронизируешь, - продолжал "выступать" ленинградский друг. - Я не Ирку достаю. Просто обидно за всех нас. Все. Довольно "недовольного мычания"! Где водка?
Конец ХХ века.
- А где же водка, - полушутливо произнес Леня Крупник. - Кто же так приглашает в гости, Лева? Мне бы обидеться, но я этого не сделаю. Говори, "общественный ты наш".
- Будет тебе водка, будет и свисток, - не меняя настроения разговора, продолжил Лева. - Надеюсь, ты уже слышал, что сотворил наш многоуважаемый Фима?
- А что он такого сотворил? - продолжал игривую форму разговора Леня. - Неужели по-новому мир наш грешный?!
- Тебе бы шутки шутить, а все не так уж смешно, - серьезно произнес Вайс. - Он в очередной раз узурпировал власть и наплевал на мнение Совета.
- А ты уверен, что у Совета есть свое мнение? - неожиданно серьезно спросил Леня. - Мне кажется, что большая его часть не думает, а просто выражает мнение "железного вожака".
Леня Крупник, в прошлом главный инженер одного из сталелитейных заводов на Украине, репатриировался в Израиль в начале 90-х годов одним из первых в своем небольшом промышленном городке. У него была возможность уехать в благополучную Германию, но этот вариант он сразу же отмел, как недостойный для настоящего еврея. Тогда он точно не знал, что значит быть "настоящим евреем", но прекрасно понимал, - в стране с нацистским прошлым ему делать нечего.
К этому времени он уже ушел на пенсию и ничем не был связан с любимым предприятием, которому отдал почти 30 лет сознательной жизни. Завод начинал "буксовать" и постепенно останавливаться. Народ "вытряхнули", как из запыленного коврика пыль, на "блошиные" рынки, где торговали всем, что попадало под руку.
Появились "специалисты" по Польше. Они огромными баулами вывозили за границу изделия из железа, рабочий инструмент, благополучно уворованный в родном цехе, ширпотреб сомнительного качества и даже копченую колбасу. Все, что стоило дешево и имелось в магазинах для широкого пользования, скупалось большими партиями и продавалось на улицах Варшавы и других польских городов. Назад привозились джинсовые костюмы, кассетные магнитофоны "Интернационал", пиво в баночках, жвачки и прочая ерунда, которой еще не было в достаточном количестве на постсоветском пространстве. Но так обогащался самый низший этаж, даже подвал, будущего здания экономики Украины. А что происходило повыше, приходилось только догадываться. Бывший главный инженер благополучного советского времени даже не представлял, какие ожидают трудности его родное предприятие в период "дикого наращивания первичного капитала" в новых условиях "самостийной" Украины. Завод безбожно разворовывали, рвали на части различные интересанты, которых потом назовут "мафиозными структурами". Можно было подумать, что раньше эти структуры не существовали и прилетели из космоса. Нет, они возникли из бывшей заводской и партийной номенклатуры, комсомольских вожаков и примкнувших к ним откровенных бандитов. Вот они-то и "валили" завод, чтобы раскупить его по дешевке. И купили. Рабочие ничего не выиграли, а "хозяева" набивали карманы неслыханными прибылями.
Что происходило дальше, Леонид Исаакович Крупник уже не знал. Вернее, знал, но только от прибывавших в Израиль земляков. Их оказалось в его городе немало. Леонида Исааковича все уважали, как и в его родном городе. Продолжали обращаться к нему на "Вы" и по имени отчеству, что не было характерным для новых условий жизни. Стали часто перезваниваться, а затем и встречаться в городском парке. К ним начали присоединяться и выходцы из других городов Украины. Так родилась мысль о создании украинского землячества. Ни у кого не возникало сомнения, кто должен его возглавить. Высокий, стройный, без намеков на животик, пожилой мужчина благородной внешности с абсолютно седыми волосами подходил на эту роль как никто другой. Так началась карьера общественного деятеля местного масштаба Леонида Исааковича Крупника.
Он собрал вокруг себя большое количество пенсионеров. И когда цифра участников перевалила за сто, украинскому землячеству выделили два часа в неделю в городском Доме репатриантов для проведения мероприятий. Постепенно их влияние на местную политическую жизнь усиливалось. Но Леонид вел себя осторожно и не принимал никаких решений без того, чтобы не посоветоваться с Советом землячества. Вот и сейчас с ним "заигрывает" представитель одной из противоборствующих сил в единственной русскоязычной партии.
Леву он не любил за чрезмерное рвение быть полезным своему босу, за необузданное стремление руководить чем угодно ради самого процесса. Но сегодня не время для личных эмоций. Леонид Исаакович это хорошо понимал. То, что происходило в Совете городской партийной ячейки, раздражало его и волновало не меньше, чем этого угодника Леву. К Фиме Розенблюму он относился с еще большим чувством пренебрежения. Сотрудничал с ним в силу сложившихся обстоятельств. Бориса Лепкивкера уважал, но считал не способным быть лидером. Характер не тот. Не позволяет себе рвать на части соперника, уничтожать безжалостно, если понадобится. Воспитание не позволяет. Не то, что Фима. Подставит, сомнет, раздавит и даже не оглянется. В этом его сила и слабость. Но то, что Борис намного приятней Фимы никому доказывать не приходилось.
- Если ты пришел убеждать меня в том, что Фима Розенблюм плохой человек, то надобности в этом нет, - продолжил Леня. - Или у тебя есть конкретные предложения?
- Есть, - с готовностью выпалил Лева. - Надо срочно провести внеплановое заседание Совета и остановить Фиму.
- Ты думаешь, что это возможно? - скорее задавая себе вопрос, чем собеседнику, в раздумье произнес Леня. - Нас меньше, чем "розенфельдовцев".
- Так кажется только на первый взгляд, - с уверенность заявил Лева. - Молодежь пойдет за нами. "Одиночкам" Фима тоже порядочно надоел. Да и в его лагере много сомневающихся и несогласных. Этот "карточный форпост" развалится при первых ударах извне. Вся его команда привыкла к тому, что против Фимы никто не смеет выступать. Если почувствуют, что есть другая сила, задумаются и быстро переметнутся.
- Я в этом не очень уверен, - раздумывая, продолжил Леня Крупник. - Эта "сила" должна быть настолько реальной, чтобы не оставить ни малейшего сомнения в умишках его людей.
- Вот и надо нам эту "силу" организовать, - без капли сомнения в голосе выпалил Лева. - Ты с нами, Леня?
Середина 80-х годов ХХ века.
- Ты с нами, Ира?
- Ну, куда я от вас денусь?
Они вышли из дома субботним, на редкость солнечным для этого времени года, утром. Борис и Ирина не совсем понимали, почему необходимо куда-то отправляться в такую рань после вчерашних ночных дебатов. Но сопротивляться не было никакой возможности под напором неугомонного и таинственного Аркадия. К тому же, интрига, созданная этим рыжим врачом, увлекала в неизвестность, пробуждая к ней с каждой минутой усиливающийся интерес.
Они шли в сторону Лермонтовского проспекта. Остановились возле большого каменного забора, в верхней части которого расположились кружева железной решетки. Их как будто соткали между высокими каменными столбиками, равномерно украсившими забор по всей его длине.
За этим произведением искусства величаво возвышалось высокое красно-белое от разноцветных впадин и выпуклостей старинное здание соборного типа. Оно было выполнено в восточном стиле и завершалось огромным светло-зеленым резным куполом, украшенным множеством колоннад. С земли и почти до самого верха отрывались от здания две огромные колонны, наверху которых красовались два свитка. Борис не сразу понял, что это свитки торы. Внушительных размеров арка нависла над мощными дверями, как бы немного спрятав их от дождей и снега, солнца и дурных глаз недоброжелательных прохожих. Высокие продолговатые окна были расчерчены множеством белых перегородок, удерживающих изо всех сил рвущуюся наружу прозрачность стекол и еще чего-то чистого под лучами утреннего солнца.
Вокруг здания толпилось множество людей. Борис вдруг почувствовал, как по телу неожиданно пробежали знакомые теплые струйки. Так бывало с ним неоднократно, когда он начинал ощущать в себе еврея. Это чувство то появлялось, то куда-то пряталось. Часто бывало, что это чувство, вытаскивали другие и пачкали своими грязными языками. Тогда "теплота" еще более усиливалась, подогревая желание бить, крошить все, что попадалось под руку. Да, он смирился с тем, что его "5-я" графа является плохим помощником на пути к карьере. Но, когда пытались унизить его человеческое достоинство привычным для антисемитов всех времен и народов способом, его несло "в бой". Прекрасно понимал, что борьба с "многовековым червем" бесполезна.
- Кто эти люди? - тихо спросила Ирина. - И что они делают здесь?
- Не знаю. Но думаю, что догадываюсь, - так же тихо ответил Борис.
- Да, это Большая Хоральная Синагога. Памятник архитектуры. Вторая по величине в Европе, - продолжил мысли Бориса Аркадий. - Построена в 1893 году по проекту архитекторов Бахмана и Шапошникова при участии Стасова и Бенуа.