Лева вышел из дома, по привычке посмотрел по сторонам и направился в магазин. Он шел по дороге, которую знал, как собственные недостатки. Ноги сами обходили кочки и маленькие препятствия. Уже десять лет старик ходил по ней именно в этот магазин. Первые пять с женой Фаней, а затем, после ее трагической смерти, один. Вот и сейчас Лева шагал по старой "подружке" к давнему "знакомому", в котором его знали по имени и относились с огромным уважением.
Пожилая пара снимала квартиру у старого польского еврея, который не собирался ее продавать в ближайшие годы. Держал для подрастающего внука, которому исполнилось только 12 лет. Поэтому был рад, что одна семья живет в его квартире постоянно. А как были рады Лева и Фаня! Не нужно каждый год переезжать с места на место, делать посильные ремонты, тащить за собой скромную мебель, которую удалось приобрести по сходной цене и собрать на уличных "выставках". Они с Фаней никогда не думали, что на старости лет останутся без денег, без собственного угла. Не раз Лева задумывался над судьбой-баловницей и, где-то в глубине истрепанного годами сознания понимал, что старые грехи непременно проявляются в новых невзгодах...
Мимо пробежал местный наркоман Антоха. Он не обратил никакого внимания на Леву, не остановился как обычно, не попросил пару шекелей на "хлеб" и даже не поздоровался. "Странно, - подумал Лева, - почему он не попросил денег? Наверное, побежал покупать дозу, Дурень". Не встретил Лева и бомжа-интеллигента Вадика. Ленинградец, успешный художник в прошлом, он в Израиле в пятидесятилетнем возрасте развелся с очередной женой и остался один на один с улицей и довольно дешевой водкой. Детей у него не было. И привязанность к кому-либо совсем отсутствовала. Философия бесшабашной свободы оправдывала нынешнее положение и придавала значимости его самооценке. Вадик собирал бутылки и баночки, ночевал в городском парке, выпивал при первой возможности и был доволен собой. В полухмельном состоянии он был необычайно разговорчив и любил поговорить о великом искусстве с Левой. Он действительно в этом разбирался и много знал. Ум работал четко, ленинградская речь лилась приятным потоком для слушателей. Когда Вадик говорил, никто не обращал внимания на его внешний вид. Лева никуда не спешил и был немного огорчен отсутствием своеобразного собеседника. Он медленно шел в супермаркет, вяло размахивая бесполезной старенькой "доизраильской" авоськой. Над ним смеялись знакомые, но привычка брала верх над насмешками. Вдруг Лева почувствовал, что кто-то следит за ним. Он остановился и посмотрел по сторонам. Никого из знакомых и тех, кто мог бы следить, старик не увидел. Пройдя еще несколько шагов, Лева явно почувствовал на себе пристальный взгляд, который сверлил его недобрыми ощущениями. "Кто бы это мог?" - подумал Лева и еще раз осмотрелся по сторонам. На углу улиц Ротшильд и Герцель в десяти метрах от него он заметил тень от фигуры, которая скрылась за углом. Лева прошел еще пять метров и резко обернулся. Никого подозрительного его взгляд не обнаружил.
Войдя в магазин, Лева на несколько минут забыл о своих ощущениях. По многолетней традиции поздоровался с охранником.
- Здравствуйте, Лева! - как всегда с определенной долей пафоса произнес невысокого роста, пухленький, наивный не по возрасту, но очень общительный охранник Аркадий. Густой коротенький черный ежик волос над широким круглым лицом делал его сорокалетним "мальчиком", инфантильным, но добрым.
- Приветствую Вас, маэстро, - с той же долей пафоса ответил Лева. - Чем Вы меня сегодня порадуете?
Аркадий, в прошлом учитель музыки и аккомпаниатор самодеятельного кружка в одном из Днепропетровских клубов, любил, когда его так называют. Он готов был петь любому входящему в супермаркет, пытался прочесть стихи собственного сочинения. Но не каждый имел время и желание его выслушивать. А Лева всегда уделял Аркадию достаточно времени, так как самому это время девать было некуда.
- У меня есть несколько строчек новой песни, - торжественно произнес охранник-певец, - но я сейчас не могу говорить. В магазине мой начальник.
В молочном отделе чей-то взгляд вновь заставил Леву осмотреться по сторонам. "Что за глупости?" - вертелось в голове. Он даже представить не мог, что его скромная личность может кого-то заинтересовать. Да в такой таинственной форме. Некто наблюдал за ним, пытаясь оставаться незамеченным. Вокруг было много людей, но Лева не видел ни одного мало-мальски знакомого или знакомой. Люди были заняты своими делами и не обращали никакого внимания на окружающих. "Ну, кому я нужен?" - задал себе вопрос Лева и удовлетворенно ответил: "Никому!".
Этот ответ радовал в данную минуту, но от него веяло чем-то грустным и не очень приятным. Мысль о том, что он дожил до почтенного возраста и не нужен никому, омрачала и печалила. Во всяком случае, не вызывала восторга. Сын с невесткой вытащили Леву и Фаню в Израиль, мягко, но настойчиво посоветовав продать огромный собственный дом с роскошным плодоносящим садом почти за бесценок, новую "Волгу", бесценную библиотеку и многое другое, нажитое праведными и не очень праведными трудами. А сами, забрав все сбережения, через пару лет сбежали в Канаду, оставив пожилых родителей на чужой квартире почти в нищете. Правда, клятвенно обещали, что через пару лет, как только нормально устроятся, заберут их к себе. Пару лет вытянулись в хороший десяток, а устроиться нормально так и не смогли. Но родители на сына не обижались. "Пусть хоть детям повезет",- успокаивали старики друг друга.
Лева положил в корзинку пакет молока, несколько йогуртов и направился к кассам. Там, на удивление, никого не оказалось и он, расплатившись, вышел из магазина. Домой возвращался быстро, не оглядываясь и не озираясь по сторонам. Люди пробегали мимо, словно растекающиеся в разные стороны ручейки от проливного дождя, обдавая Леву холодными брызгами безразличия. "Вот видишь, ты никому не нужен", - успокаивал он себя, осторожно входя в полутемный подъезд старенького дома. В последние полгода он впустил в свою трехкомнатную квартиру двух пожилых мужчин. Леве недавно перевалило за семьдесят, а соседям было по 68 лет. Михаил Самойлович, бывший врач, пять лет назад похоронил жену и после ее смерти не вышел на работу. Бросил профессию, не захотел жить с сыном и подрабатывал на случайных физических работах, как будто за что-то себя наказывая. Перебирал овощи и фрукты в супермаркете, убирал магазины, мел улицы.
Полгода назад получил пособие по безработице, закрыл выплаченную квартиру и попросился к Леве соседом, так как хорошо его знал по супермаркету. Странное поведение Михаила Самойловича вызывало у Левы неоднозначное ощущение. Иногда ему становилось страшно за этого высокого, еще физически крепкого, с благородными чертами лица пожилого и совершенно раздавленного одиночеством человека. А, порой, Михаил Самойлович удивлял его неожиданными взрывами юмора и сарказма, в которых совершенно не прятались злость и злорадство.
Недавно он подружился с новым репатриантом из России. Случайно познакомились в городском парке, оказавшись на одной лавочке во время вечерней прогулки. Михаил Самойлович не любил сидеть дома и при первой же возможности "вырывался на волю". Вечно зеленые пальмовые аллеи успокаивали и радовали глаз. Новый друг, Владимир Сергеевич, приехал в Израиль с женой Бертой Наумовной, но она вскоре уехала в Россию помогать родившей недавно дочери. Оба много читали и постоянно делились впечатлениями. На этой почве и сблизились.
Новый друг в прошлом был бизнесменом средней руки где-то в Сибирской глубинке. Денег, по всей видимости, привез немало и ни в чем себе не отказывал. Даже умудрялся дарить всем подарки по причине "широкой русской души". Такими словами он объяснял свое поведение.
Владимир Сергеевич неоднократно встречался с сыном нового друга, играл с внуками. Говорил, что рядом с ними он не чувствует себя таким одиноким.
- Привезла меня сюда старуха и бросила на произвол судьбы, - нарочито жалостливо произносил он и, улыбаясь, продолжал. - А вы, детки, меня просто спасаете.
Домой к Михаилу Самойловичу он никогда не приходил, ссылаясь на то, что это неудобно.
- Нельзя пожилым людям мешать отдыхать, - объяснял Владимир Сергеевич свой отказ от приглашения в гости. - Не хочу показаться назойливым и бестактным.
Его подчеркнутая вежливость и воспитанность раздражала Леву и вызывала снисходительную улыбку у Михаила Самойловича.
Борис Семенович, второй сосед Левы, в страну приехал один уже в пожилом возрасте более полугода назад. Высокий, крепкий, седовласый под стать Мише. Кем он работал в прошлом, никто не знал. При знакомстве представился важно: "Борис Семенович". Так его и называли соседи, чтобы, не дай Б-г, не обидеть. У него не было родственников в Израиле. Только в Житомире жила старшая сестра с сыном, который хорошо был устроен и никуда не собирался репатриировать. Борис Семенович никогда не выходил из своей комнаты без майки. Он стеснялся своих откровенно пошлых наколок, сделанных, по его словам, в молодости по глупости. Михаил Самойлович часто подшучивал над ним, называя "уголовником". За это Борис Семенович недолюбливал соседа, называя его в разговоре с Левой "этот". Что он вкладывал в это слово, трудно было догадаться. Но уж точно ничего положительного.
Лева мало знал о своих соседях. Они не очень стремились общаться. У каждого была своя "личная территория", в которую не впускался никто. Конечно же, это не касалось жилой территории. "Личной" называлась душа, перепаханная проблемами и засеянная несбыточными надеждами. Леву подобные отношения устраивали, так как он очень не любил расспросы о детях и о гибели жены.
Соседи еще подрабатывали уборкой подъездов, а Лева год назад оставил свою постоянную работу по сортировке газет в типографии и решил жить на социальное пособие, которое ему бросило как кость собаке государство. Расплатиться за квартиру ему хватало, а остальное зависело от него самого: сколько съесть, что купить, где сэкономить. Одежды было достаточно еще с прошлых более удачных времен. Он был аккуратным и долго носил костюмы, свитера и рубашки. Стирал сам усердно руками, как и его любимая Фаня, не доверяя одежду стиральной машине. Соседи над ним подшучивали, мол, бывший инженер-электрик, боится электроприборов. Но он на "мальчишек" не обращал внимания, и совсем не обижался. А для чего? Себе же хуже.
Лева быстро поднялся на свою площадку, попытался открыть ключом дверь, но ничего не получилось. Он позвонил. Никто не подошел к двери. Неловко повернувшись, Лева задел плечом дверь и она тихо приотворилась. На площадку выскочил слабенький лучик желтого света от коридорной лампы без плафона. "Что бы это значило? - суетились догадки в голове, - я точно помню, что закрывал дверь". Более того, дома оставался Миша. Борис Семенович ушел за час раньше. Лева осторожно открыл дверь. Тревога усиливалась, взвинчивая кровяное давление, бьющееся в сосудах льдинками града по стенкам, обещая вот-вот разорвать их в клочья или заморозить навеки. Он вошел в комнату и от неожиданности вяло спал на пол смятой тряпкой. Руки и ноги отключились от тела, жалко повисли и обмякли. Только готовая к взрыву голова держала на выкате два глаза, безумно уставившиеся на пол возле окна. Лева сидел возле двери и не мог произнести ни звука. Дыхание сбилось воздушной пробкой, которую он пытался вытолкнуть. С ним такое случалось и ранее, когда сердце капризничало. Воздуха не хватало какое-то время, но затем все восстанавливалось и дыхание приобретало нормальное течение. Но то, что происходило в данную минуту, Леве даже не могло присниться.
2
Алекс Пилявский утонул в мягкотелом кожаном диване, закрыв с удовольствием глаза и прислушиваясь всем телом к блаженному прохладному дыханию кондиционера. В кои-то веки ему удалось взять отгул и просто отдохнуть дома. Жена ушла на работу, дети в школу - никто не мешал. Легкий слой лени обволакивал мысли и желания, поглощая их ясность. Думалось с трудом. Вернее, обо всем и толком ни о чем. Так с ним бывало часто, особенно в те минуты, когда навязавшаяся идея не поддавалась быстрому решению. Он возвращался к ней каждую свободную минуту. Но мысли соскакивали куда-то в сторону, краешком затрагивая все, на что случайно наталкивались.
Вот и сейчас его взгляд остановился на большой старой фотографии, висевшей на стене по настоятельной просьбе родителей. На Алекса смотрели хитренькие глаза кудрявого мальчика, притихшего на руках совсем еще молодого отца, к плечу которого прижалась красивая, почти юная мама. Как давно это было.
Около тридцати лет из его тридцати пяти он прожил в Израиле. Родители привезли Алекса в семилетнем возрасте из небольшого городка на Украине, в который ему удалось впервые попасть только пять лет назад. Совершенно случайно по служебной необходимости. Тогда он даже не мог предположить, чем эта поездка может закончиться для его семьи...
В одном из дел, которое Алексу пришлось вести, был замешан некий Карпенко. Новый репатриант из Украины. Его подозревали в жестоком двойном убийстве. У следствия были все основания предполагать, что это преступление каким-то образом связано с прошлой жизнью убитых и подозреваемого. Карпенко приехал в Израиль два месяца назад. Никаких денег, положенных репатрианту не брал. Снимал комнату неподалеку от квартиры убитых. Ничем к себе внимание не привлекал. Выходил из своей комнаты, по словам бдительных соседей, только по вечерам. На работу не пытался устроиться. Любопытным соседям нехотя отвечал:
"Хочу отдохнуть".
Несколько раз его видели вечером возле дома пострадавших. Чаще в ресторанчике, который принадлежал мужу и жене Киршенбаум, убитых в своей квартире две недели назад. Карпенко задержали на третий день после убийства. Но прямых улик против него не было. И не был понятен мотив преступления. Вот и отправили на бывшую родину Карпенко Алекса, как знающего язык и местную ментальность.
Узнав, куда его отправляют в командировку, Алекс обрадовался. Сбывается его детская мечта - увидеть одноклассницу Лену Прохоренко, которую безответно любил с детского садика. Его бесцеремонно вырвали из этой любви родители и увезли в далекую страну, не дав даже возможности проститься с обладательницей тоненьких косичек, украшенных огромными белыми бантами. Уезжали летом, когда Лена отдыхала у бабушки в деревне.
Отец и мать не обременяли себя объяснениями ребенку необходимости грядущих перемен. Уезжали быстро, так как семье что-то угрожало плохое, и о чем говорили дома только шепотом и никогда больше не вспоминали в новой жизни. Иногда Саша слышал, как мама с плаксивой ноткой в голосе спрашивала отца: "Миша, что же с нами дальше будет?". Отец отвечал глухо, и ничего нельзя было разобрать.
А затем самолет, бесконечное море и вездесущее солнце. Новые влюбленности, идеалы для подражания, язык и опять солнце. Впрочем, ко всему привык быстро, прошлое почти все забылось, кроме огромных белых бантиков, туго вплетенных в тоненькие косички. И когда выпала возможность вдохнуть немного воздуха из прошлого, Алекс искренне обрадовался. И не только возможной встрече с придуманным детским идеалом, которой, скорей всего, может и не быть. Он никогда не думал, что та далекая и забытая земля почему-то его по-прежнему держит. Он, израильтянин от пят и до кончиков волос, не раз, смотревший на врагов через прицел карабина, измеривший по-пластунски не одну пядь еврейской земли собственным телом, вдруг почувствовал необъяснимую тягу к другой земле. Земле, на которой он действительно впервые пополз и сделал первые шаги. Падал и вновь поднимался. Набивал первые шишки от неудачного соприкосновения с познаваемой жизнью. Нет, Алекс был далек от ностальгических философствований. Этим пороком никогда не страдал. Да и не о чем было ностальгировать. Но, что-то же в нем поднялось необъяснимым для него чувством?! И это "что-то" возбуждало и радовало.
Когда Алекс сообщил отцу о предстоящем соприкосновении с прошлым, то никак не мог ожидать ворвавшегося испуга в его глаза. Мать схватилась за сердце и быстро увела мужа в другую комнату.
Алекс ничего не мог понять, но тревожить еще больше родителей расспросами не стал.
Он сидел в комнате за столом и ждал, когда они успокоятся.
Дверь соседней комнаты тихо отворилась. В узком проеме появились седые, значительно поредевшие кудри, обрамляющие полное болезненного цвета лицо матери. Последние годы она болела и часто лежала в больнице.
- Саша, сынок, - прошептала мать, - что ты делаешь? Тебе там нечего делать.
Губы её тряслись, слезы размыли дешевую краску у глаз и черными бороздками скатывались вниз. С кухни доносился запах сгоревшей гречневой каши, которая варилась к приходу любимого сына. Но этот запах не вывел старую женщину из состояния страха и печали.
- Пусть все горит пропадом, - рыдая, произнесла женщина, как будто кому-то что-то доказывая. - Я так этого боялась.
- Чего ты боялась? - опешив от родительской реакции, тихо произнес Алекс. - Вы можете мне объяснить, что происходит?..
Отец и мать никогда не вели себя подобным образом, провожая не одиножды сына на войну или опасные полицейские операции. Впрочем, он никогда им точно не говорил, куда пропадает на несколько недель. Не всегда и жена знала, где в данный момент находится муж. Но была готова ко всему, как и родители.
Отец вышел из комнаты и тихо сказал:
- Элла, сын должен знать всю правду...
Этот разговор пятилетней давности многое изменил в их жизни. Пилявский младший не любил о нем вспоминать. Но сейчас воспоминания вытащили из памяти именно эти неприятные моменты вопреки его желанию. Алекс встал с дивана, подошел к большой фотографии и ласково прикоснулся дрожащим пальцем к застывшему навсегда в улыбке любимому лицу матери. Он посмотрел на свою руку и с раздражением отметил: "Уже дрожат! А что будет дальше?".
Телефонный звонок просверлил тишину и остановил неприятный поток мыслей.
- Слушаю, - недовольно бросил в трубку Пилявский.
Его лицо медленно багровело по мере того, что сообщала ему трубка. Он перекладывал ее от одного уха к другому и свободной рукой нервно потирал лоб, утонувший в появившихся неожиданно морщинах.
- Так...так, - периодически выбрасывали его плотно сжатые губы. - Еду.
3
Скорая помощь и полиция приехали быстро. Их безумно громкие сирены не только оглушали, пугая все живое, но и заставляли прекратить думать, говорить, писать. Леве они напомнили ужасные минуты, разорванные в клочья чудовищным взрывом. Автобус был, и в одну секунду превратился в металлический окровавленный железный скелет, на котором безобразно висели остатки человеческих тел. И Фаня, за пару минут до этого присевшая отдохнуть на скамейку, пока Лева зашел в магазин, лежала бездыханно на земле. Осколок попал ей в висок, снеся часть головы. "Фаня, Фанечка, разве ты думала так закончить свою жизнь? - не раз задавал себе этот вопрос Лева. - Почему автобус проезжал мимо тебя? Почему ты села отдохнуть на эту скамейку? Почему зверье добралось и до тебя?!". Ответов не было и не могло быть. А вопросы повисли на пять печальных лет одиночества. И сколько им еще висеть Лева не знал, так как боль не утихала, а жизнь все более становилась никчемной и ненужной.
Кто-то тормошил его за плечи, по комнате бегали санитары и полицейские. Соседи заглядывали в дверь, но их прогоняли и вскоре огородили вход в дом ограничительными ленточками.
Высокий мужчина в гражданской одежде что-то спрашивал на иврите, но Лева не мог понять ни одного слова. В этот момент ему казалось, что он и русский язык плохо понимает. Только сейчас Лева осознал, что сидит до сих пор на полу и попытался встать. Но ничего не получилось. Ноги как будто утратили кости и состояли из одного старческого мяса, которое уже давно нельзя было назвать мышцами. В руке он сжимал телефон, по которому вызвал полицию. Как он это сделал, Лева не помнил. Он всегда боялся разговаривать по телефону на иврите, так как не мог заменять жестами незнание нужных слов. Стресс от увиденного в квартире мобилизовал все его скромные языковые познания, и вот полиция и скорая помощь здесь.
Молодой парень в полицейской форме помог ему встать и посадил на стул в прихожей.
- Как Вы себя чувствуете? - спросил полицейский.
- Спасибо. Лучше, чем Миша, - машинально ответил Лева.
- О, раз Вы уже можете шутить, то сможете и ответить на несколько вопросов, - поддерживая пожилого человека за плечи, деловито произнес парень.
Вновь над Левой повисла высокая фигура в штатском. Его цепкий взгляд черных глаз придирчиво скользил по каждой складочке на лице старика. "Что он хочет там рассмотреть?", - подумал Лева. Ему был знаком подобный взгляд с далеких времен прошлой жизни. Молодой инженер-электрик начал свою трудовую деятельность мастером производственного обучения ПТУ. Во время практики ученика его группы ударило током. Он остался жив. Но несколько часов, проведенных под жестким взглядом следователя, хватило Леве, чтобы запомнить этот случай на всю жизнь и навсегда распрощаться с педагогической деятельностью. О последнем он никогда не жалел. Даже был рад, так как не мог установить должный контакт с подопечными.
Хриплый голос "высокого в штатском", так определил его для себя Лева, сменялся приятным баском русскоязычного полицейского, переводившего слова следователя:
- Подробно опишите все, что здесь произошло.
- Я не знаю, - устало ответил Лева. - Меня здесь не было.
А затем посыпались на голову старика стандартные вопросы: "Где? Как? С кем? Кто видел? О чем говорил? Кто заходил? С кем дружил? И т.д.".
Это процедурное истязание прекратилось, когда в комнату вбежал Алекс, сын Миши. Все притихли, наблюдая за крепким мужчиной, по красивому лицу которого, катились слезы. Он не скрывал их от присутствующих, не замечая никого вокруг. Алекс не был похож на Мишу. Большой нос с горбинкой не только не уродовал его лицо, но придавал ему мужественный вид гордой птицы гор. Чем-то он даже смахивал на Бориса Семеновича, что было предметом шуток соседей над Мишей. Это не вызывало у бывшего врача положительных эмоций, и он замыкался в себе, тем самым показывая соседям, что этот разговор ему неприятен.
Лева видел Алекса несколько раз за последние полгода. Он приходил к отцу, и они подолгу разговаривали, закрывшись в комнате. Лева старался им не мешать и уходил на прогулку или в магазин. После этих встреч Миша часами не выходил из комнаты и ни с кем не общался. Иногда соседи встречались вечером на кухне, порой даже дискутировали о политике, но затрагивать личную жизнь считалось признаком дурного тона. На эту тему было наложено негласное табу. Поэтому ни Лева, ни Борис Семенович подробно ничего не знали о том, что произошло между сыном и отцом.
Когда погибла Фаня, на её похоронах почти никого не было. Спасибо нескольким соседям, товарищам по Левиной работе и старому польскому еврею, хозяину квартиры, который привел почти всю свою семью. Он хотел даже отменить один месячный платеж за квартиру, но быстро передумал, сославшись на материальные трудности. Но его первый благородный порыв Лева оценил. Сын на похороны матери приехать не смог. Не успевал по времени, и его "не очень хотели, по утверждению невестки, отпускать с работы". Последнее объяснение звучало дико даже для Левы, привыкшего всегда оправдывать детей. По телефону сын плакал и извинялся, что не может предложить отцу переехать жить к нему в Канаду. Маленькая квартира, отсутствие постоянной работы и...и...
А Лева и не собирался бросать Фаню одну в этой земле.
Он часто думал о своих отношениях с Эдиком, но никогда не находил причин для осуждения сына. Мальчик достался им с Фаней нелегко. Поздний, желанный, вечно больной, он вил веревки из родителей, не встречая никакого сопротивления с их стороны.
Учился в школе на тройки и четверки. Да и не мог он учиться лучше, так как Фаня оставляла его дома при первом безобидном "чихе". Лева возражал, но в этом не было никакого смысла. Жена была неумолима:
- Он мне слишком тяжело достался, чтобы я рисковала его здоровьем.
Эдик почувствовал материнскую слабину в раннем возрасте и часто этим пользовался.
Оставаясь дома один, он много читал, фантазировал, представляя себя участником тех или иных событий. В школе Эдику было не интересно, так как многочисленные пропуски оставляли за собой глубокий след непонимания и незнания материала. В старших классах мальчик почувствовал, что ему нравится писать сочинения, за которые на его серую и невзрачную личность посыпались пятерки. А затем и появились маленькие рассказы. Он давал читать их отцу и с трепетом ждал оценку. Лева критично подходил к первым поискам сына, но всячески старался его поощрить. Вскоре появились и первые заметки в местной газете.
После школы Эдик хотел поступать в литературный институт, но мама стояла неприступной стеной на этом пути, так как считала, что в случае провала мальчик угодит в армию. А этого она не могла допустить. И сына устроили в местный политехнический институт за большие по тем временам деньги. Учился он почти так же, как и в школе, сдавая часть экзаменов с подарками от мамы. Фаня была большим человеком в городе. Она возглавляла Райпотребсоюз. Сидела, как тогда говорили, на дефиците и могла многое сделать для себя и для нужных людей.
Лева был скромным человеком и занимал соответствующую должность рядового инженера-электрика на заводе. Но сын больше тянулся к отцу. Получая от матери материальные блага, он подолгу вел душевные беседы с Левой. Доверял ему мальчишеские и юношеские секреты. Между ними сложились не только родственные, но и дружеские отношения.
Окончив институт, Эдик не мог рассчитывать на хорошую работу по специальности. Но он и не стремился к этому. Ненавистный институт и ненавистная профессия обрекали его на дальнейшие страдания. Мать хотела найти ему теплое местечко в техническом отделе на заводе, но Эдик впервые проявил характер и отказался от этого предложения. Он сам пошел в редакцию местной газеты, где часто печатался в студенческие годы, и самостоятельно устроился корреспондентом в производственный отдел.
Но это было его последнее самостоятельное решение.
Женили Эдика тоже по маминой подсказке на дочери директора центрального универмага Инночке Сапожник, своенравной и разбалованной девушке. Невысокая, с пышной грудью и милым личиком породистой кошки, Инна полностью овладела волей и мыслями мужа. Окончив торговый институт, молодой товаровед начала работать на базе райпотребсоюза под началом знаменитой свекрухи. Женщины быстро нашли общий язык и управляли своими мужчинами с легкостью и без лишней дипломатии. Фаня, как ей казалось, отдала сына в надежные руки и успокоилась. Но как она ошиблась!..
Лева встрепенулся от неожиданных вспышек. "Понятно, журналюги налетели", - мелькнуло в его голове. Он посмотрел на откровенно плачущего Алекса и с грустью отметил: "Мой обо мне так убиваться не будет. Инночка не позволит...".
4
После похорон отца Алекс семь дней сидел дома, не нарушая традицию. Утром ходил в синагогу и читал кадиш (поминальную молитву). А днем его посещали товарищи по работе. У отца близких друзей в последние годы не было. Из врачебной среды он давно выпал, другая среда его не приняла. Поэтому Миша держался особняком. Каждый день приходили соседи по квартире Лева и Борис Семенович. Сидели подолгу. Больше молчали. Их глаза выражали не столько сочувствие, сколько недоумение. Они никак не могли понять, почему сложились такие глупые отношения между сыном и отцом? Кому мешал Миша? Кто убил его так зверски? Борис Семенович смотрел на Алекса с каким-то особенным чувством мужской теплоты, а Лева постоянно возвращался к воспоминаниям о тех ощущениях, которые он испытывал по дороге в супермаркет. Он рассказал о них следователю в первый же день и боялся, что его подозрительность обернется и для него каким-то ужасным несчастьем. Теперь он искренне радовался тому, что его сын находится далеко и ничего не знает о возможных в будущем неприятностях отца.
У Алекса было время не спеша пройти по воспоминаниям. Он много раз возвращался к непонятному разговору с родителями перед его поездкой на Украину. Почему-то ему казалось, что смерть отца каким-то образом связана с тем разговором. Вернее с тем, что оставалось в прошлом. Тогда, перед отъездом в командировку, Алекс не добился внятного объяснения от родителей их трагической реакции на рядовую служебную поездку сына. Отец пытался что-то сказать, а мать чуть ли не закрывала ему рот ладонями. Напрасно Алекс не отреагировал на странное поведение родителей должным образом. Если бы он знал, чем всё это закончиться...
Прилетев на Украину, Алекс сразу же посетил МВД республики. Оформив соответствующие документы, он отправился с местными сотрудниками в город, где жил до репатриации Карпенко и, где прошли детские годы Алекса. Служебная или частная "Volva" мчалась по Бориспольской трассе, как выразился водитель, с ветерком. Алекс про себя отметил, что дороги на Украине не так уж плохи, какими их представляют в Израиле приезжие украинские туристы. Но только стоило машине съехать с главной трассы, как подобные мысли Алекса улетучились с "ветерком", обещанным водителем. Впрочем, это не так уж сильно огорчало Алекса. Зеленый цвет лесов, полей, деревень и городов, которые они проезжали, обвораживали и заставляли забыть тряску на разбитых дорогах. Он с грустью отметил, что совсем не помнит ничего, что окружало его в детстве. Какие-то отрывочные картинки всплывали, и тут же на них накладывалась пелена, и все размывалось, постепенно превращаясь в четкие картинки израильской жизни.
Когда въезжали в городок его детства, Алекс почувствовал, как участились удары его сердца. Он даже предположить не мог, что это может произойти с ним. Человеком, как ему казалось, сильным и не сентиментальным. "Наверное, старею, - пронеслось в голове. - А может так и должно быть?!" Он не утруждал себя ответом на эти вопросы и смотрел на достаточно просторные улицы и площади. Особенно в центре города, когда подъезжали к городскому УВД. На огромной площади возвышались добротное пятиэтажное здание горисполкома и горсовета постройки сталинских времен, здания УВД, СБУ, пятиэтажное здание центральной городской гостиницы "Интурист" и несколько элитных современных многоэтажек, разместившихся по кругу площади. А в центре стоял огромный памятник В.И. Ленину. Он смотрелся так же фундаментально и грозно, как и сталинские застройки. Видимо, они относились к одному времени.
Алекса поселили в гостиницу в отдельный номер на втором этаже и предложили после дороги отдохнуть. "Люкс" не претендовал на соперничество с лучшими европейскими образцами, но выглядел довольно приятно. С окна был виден городской парк, прекрасные каштановые деревья и, где-то вдалеке, качели, колесо обзора и прочие маленькие радости отдыхающего человека. Неожиданно для самого себя Алекс вспомнил парк своего детства, карусель с лошадками и другими зверушками, фонтан, окруженный зелеными лягушками на постаменте. Из их ротиков вырывались струи воды и обливали статую голого мальчика, державшего в руках кувшин. Длинные тенистые аллеи, спрятавшиеся в кронах огромных деревьев. Фигурные чугунные лавочки, выкрашенные в разные цвета. Бравые марши духового оркестра, танцующие пары. Летний театр, переполненный людьми - любителями самодеятельных концертов. И мороженое в вафельных стаканчиках, выхватываемое с радостью из рук родителей. Он отчетливо вспомнил веселых, молодых отца и мать в выходных одеждах, которые одевались по праздникам и воскресным дням для выхода в город. Этот ритуал совершался каждую неделю и хорошо запомнился Алексу. Впрочем, других развлечений не было. В кино ходили, но не в воскресные дни. По будням вечерами сидели у телевизора или ходили в гости.
Молодая пара врачей недавно приехала в город. Их уважали и ценили в районной больнице, где в большинстве своем работали врачи солидного возраста. Отец возглавлял родильное отделение, а мать была терапевтом.
Алекс удивлялся, как воспоминания волнами наваливались на его голову и разжигали приятное ощущение в сердце. Нет, оно не болело. Просто необычно сжималось и разжималось, разливая по всему телу сладостную патоку чувств...
Приняв душ и пообедав в ресторане на первом этаже, Алекс отправился выполнять работу, ради которой прибыл в этот городок. Это не заняло много времени. Карпенко и пострадавшие никаким образом не пересекались в доизраильской жизни. Подозреваемый банально сбежал от алиментов, воспользовавшись еврейством своего дедушки. Никаких уголовных преступлений за ним не числилось. Более того, он был на хорошем счету на работе.
Тщательно проверив все материалы, Алекс отправился посмотреть город и посетить дом, в котором жил в детстве.
Каким же было его огорчение, когда он увидел на месте уютного одноэтажного дома с большим общим двором пятиэтажную коробку, которую почему-то называли "хрущевкой". Возле подъезда на лавочке сидела ухоженная старушка. Из-под белого платочка выглядывали рыжие, крашенные не по годам, волосы. Она смотрела маленькими глазками на разочарованное лицо Алекса и с нескрываемым любопытством спросила:
- Мил человек, что тебя так расстроило?
- На этом месте раньше стоял одноэтажный дом, принадлежавший больнице, - объяснил Алекс.
- Ты еще вспомни, что здесь было при царе Горохе, - хитро улыбаясь беззубым ртом, произнесла старушка. - Поди, уж лет двадцать стоит эта "хрущевка". А кого тебе надобно?
- Родился я здесь, - смущенно ответил Алекс. - Хотел повидать старых знакомых.
- А ты, чей же будешь, милок? - заинтересованно спросила старушка. Я ведь тоже жила в том доме.
- Не может быть, - удивился и одновременно обрадовался Алекс.
- Вот те крест, - возбужденно крякнула старушка и поспешно перекрестилась. - Я Лукерья Игнатьевна. Работала когда-то медсестрой в больнице. Так чей же ты?
- Мои родители тоже работали в районной больнице, - присев рядом с бывшей соседкой, произнес гость. - Пилявские, помните таких.
- Как же, как же, очень даже помню. Я работала в отделении Михаила Самойловича. Очень толковый был врач, хоть и молодой. И мать твою Эллу Ефимовну тоже помню. В терапии работала. Сбежали они тогда в Израиль. Ой...
Лукерья Игнатьевна испуганно прикрыла рот рукой и взглядом провинившейся собаки посмотрела на собеседника. Алекс сразу не обратил внимания на её слова. Подумал, что тогда все жители СССР так думали об уехавших в Израиль или Америку. Он бы не удивился, если бы старушка обозвала его родителей предателями. Алекса не столько интересовали воспоминания о родителях, сколько ему хотелось быстрее узнать о беленьких бантиках, вплетенных в тоненькие косички. Немного помолчав, он спросил:
- А Вы не помните Лену Прохоренко?
Старушка удивленно посмотрела на него и трагическим голосом произнесла:
- Разве ты ничего не знаешь? Умерла наша Леночка в прошлом годе. Болела, бедненькая, долго и ушла с миром. Господи, упокой её душу, - немного помолчав, продолжала. - Замуж вышла рано за ирода Ваську. Он, окаянный, часто на неё руку подымал, выпивал, поди, каждый день. Вот и заболела, сердешная, сперва духом, а затем и телом. Рак у неё был.
Алекс молчал. Он ощущал, как что-то до боли дорогое оставляет его душу. Взметнулись ввысь белые бантики, в последний раз вырисовались на голубом фоне неба и растворились в белых пушистых облаках. Ему казалось, что частичку души заполнил холод, неприятный холод. Алекс поблагодарил старушку и тихо побрел по незнакомым улицам, раздражавшим его своей грязью и запущенностью. Сколько времени прошло в осмыслении услышанного, Алекс не помнил. Он вернулся в гостиницу, лег на кровать и долго смотрел опустевшими глазами в потолок. "Нет больше бантиков, нет больше детства, нет больше несбыточной мечты... Но есть по-прежнему детская память о тоненьких косичках. И жить ей, по-видимому, всегда", - просачивались нестройные мысли сквозь стену тоски и грусти, возникшую в последние часы в сознании Алекса.
Он еще долго лежал, а затем быстро встал и пошел в душ. Горячей воды почему-то не оказалось. Под холодными струями Алекс постепенно приходил в себя. И вдруг в его ушах совершенно по-другому зазвучали слова старушки о побеге родителей в Израиль. Он вспомнил, какой страх у родителей вызвало его сообщение о поездке в этот город. "Тут, что-то не так, - пронеслось в его голове. Мысли заработали профессионально. - Надо сейчас же идти к старухе". Выйдя из душа, он посмотрел на часы. Было уже почти девять вечера. "Поздно. Схожу завтра утром", - решил Алекс и пошел ужинать в ресторан.
5
Лукерья Игнатьевна после ухода Пилявского младшего еще немного посидела возле подъезда и пошла домой. Тяжелые мысли не давали ей покоя. Она думала, что совершила предательство по отношению к Михаилу Самойловичу. А он тогда спас её от тюрьмы. Свой давний грех старуха скорбно несла все эти годы, каждый день, вспоминая о случившемся по её вине. "И делов-то было всего на пять минут, а пролындала целый час, - твердила она себе под нос неизвестно в который раз. - Машка, змеюка подколодная, пообещала проследить, а сама шуры-муры развела с Колькой".
Кто знал Лукерью Игнатьевну, выучил эти фразы наизусть. Она их бормотала без связи с обстоятельствами, отвечая каким-то внутренним мыслям, не оставляющим её в покое. Вот и сейчас она вспомнила до мелочей тот злополучный день в её жизни.
В больницу той ночью привезли роженицу в тяжелом состоянии. Лукерья Игнатьевна положила её в палату и вызвала дежурного врача. Он осмотрел женщину и сказал, что без Михаила Самойловича не обойтись. Надо было вызывать заведующего отделением среди ночи. Лукерья позвонила ему и описала ситуацию. Доктор Пилявский дал инструкции, что она должна была делать до его прихода. Состояние роженицы ухудшалось. И в это время, как назло позвонили из милиции, чтобы Лукерья забрала пьяного мужа из отделения. Пригрозили, что отправят его в вытрезвитель, если она через пятнадцать минут не избавит их от его присутствия. Бедная женщина попросила напарницу Машу, чтобы та выполнила поручения доктора Пилявского. Маша согласилась, а Лукерья побежала выручать своего суженного. Забрать-то быстро получилось, а вот доставить благополучно домой оказалось делом сложным. Данило еле стоял на ногах и домой идти не хотел. Он вспоминал о товарищах, оставшихся в "фашистских застенках" и порывался вернуться и забрать их домой. Данило работал на заводе начальником цеха. Через его руки прошли многие люди. Он даже учил нынешнего молодого директора завода. Был его первым наставником. Да и в милиции работали его бывшие ученики. Поэтому и обходились с ним ласково. Хорошим был Данило человеком, только вот в последние годы стал много пить, подводя под свое поведение идеологическую платформу: "Воруют, сволочи, все воруют. Нет больше рабочей чести. Сверху донизу воруют. Не могу на это смотреть спокойно". Так и умер в пьяном угаре. Уснул после очередной попойки и больше не проснулся.
Вернувшись в больницу, Лукерья увидела настоящий переполох. Михаил Самойлович ничего ей не сказал, только гневно посмотрел и приказал готовить роженицу к операции. Она понимала, что кесарево сечение можно было избежать, если бы она выполнила указания заведующего отделением. "Машка, змея подколодная ничего не сделала", -убедилась Лукерья и побежала готовить операционную.
Операция длилась недолго. Ребенка удалось спасти, а вот мать... Она прожила еще два часа, увидела ребенка, улыбнулась и тихо произнесла: "Мой Сашенька".
Комиссия разбиралась не долго. У молодой матери был сильнейший порок сердца, и рожать ей было опасно. Михаил Самойлович ничего не сказал следователю о недопустимом поведении медсестры, но на другой день уволил её по собственному желанию.
Лукерья Игнатьевна не обижалась на него. Была благодарна и за то, что не отдал под суд.
Позже она узнала, что умершая молодая женщина была возлюбленной какого-то вора в законе, недавно вновь попавшего на зону. Ребенка некому было забирать. И тогда его усыновила семья Пилявских. Своих детей у них не было и не могло по какой-то причине быть. Об этом усыновлении почти никто не знал. Мальчик рос в достатке и благополучии, невероятной любви родителей. Через десять лет друзья из милиции сообщили доктору Пилявскому, что бежал из лагеря настоящий отец Саши. Вот тут-то и начались быстрые сборы. Михаил Самойлович и его супруга даже представить себе не могли, что могут остаться без сына. Вот и уехали очень быстро в Израиль. Помогли все те же друзья из милиции, дети которых прошли через руки уважаемого доктора. Да и политическая обстановка в стране сложилась благоприятно. Как раз в это время начали отпускать понемногу евреев в Израиль или Америку. Все складывалось как нельзя лучше.
В подробностях и с нужными эмоциями Лукерья Игнатьевна рассказала эту историю Пилявскому младшему на следующий день утром. Ему не пришлось её уговаривать. Старуха была готова к исповеди. И она это сделала, почувствовав определенное облегчение.
Алекс сидел в квартире старухи и пытался справиться с мыслями, которые вулканической лавой и пеплом выливались и вылетали из образовавшегося кратера в голове. "Родители - не родители!?" - эта мысль ужасала и заставляла истерически улыбаться невероятной глупости её содержания. "Врет все старуха, - вертелось в голове с неуловимой долей надежды. - Хочет отомстить отцу за то, что он её уволил когда-то".
Алекс бессознательно вертел головой по сторонам. Глазами цеплялся за множество вещей, которые не могли его заинтересовать, а главное, развеять сомнения. Но одна большая фотография, висевшая на стене, заставила его подняться и подойти поближе. На старой почти выцветшей черно-белой фотографии были запечатлены улыбающиеся медсестры, а по центру стоял молодой отец. Он тоже искренне улыбался. Сзади еле просматривалась вывеска родильного отделения районной больницы.
- Это нас снимали для районной газеты, - прошептала Лукерья Игнатьевна. - Наше отделение тогда стало, как бы лучшим в больнице. Ух, как мы были рады! А Михаил Семенович скромничал и не хотел фоткаться. Но наши бабоньки его уговорили. Поди, сколько лет-то утекло, а все помнится, как ежели было это вчера.
Алекс внимательно слушал старуху и понимал, что не испытывает она неприязни к бывшему начальнику. И не ради мести она все это рассказала. "Значит, - это правда... Правда, - неприятным осадком проскрипело внутри. - Убийственная, но, правда".
Действительно, слова и мысли имеют свое продолжение.
6
Дмитрий Коршун месяц тайком пробирался в город. Он уже знал, что Наташа умерла при родах. О сыне даже не подозревал. Просветили заискивающие "доброжелатели" в поисках расположения "сильного мира сего". Медсестра Машка, знакомая его старого кореша, рассказала страшную историю о враче-убийце, специально умертвившем библиотекаршу, чтобы присвоить себе её ребенка. "Этот жид всё подстроил специально, а когда узнал, что настоящий отец возвращается, то сбежал за бугор, - с возмущением пыхтела она прямо в лицо Дикому.
Дмитрий слушал Машку молча. На его лице не дрогнул ни один мускул. Вдруг он схватил её за горло и тихо, словно паром прорвало ржавую трубу, прошипел: "Ну, если наврала, сука, убью!".
Машка знала, с кем имеет дело и понимала, "что за этим убийцей не заржавеет. Убьет, как пить дать убьет! Еще и всю семью вырежет...". Она хотела рассказать и о Лукерье Игнатьевне, пострадавшей от злодея-иноверца, но быстро спохватилась и даже прикрыла рот ладошками, покрывшимися неприятной влагой. "Лукерья - баба с вывертом. Может и правду рассказать, хотя ей нету никакого резону это делать. Ведь она бросила роженицу и убёгла вытаскивать своего пьяньчужку, - вертелись скудные мыслишки в её глупеньком, но очень хитреньком мозгу. - А я, что? Только и того, что заболталась с Колькой".
Дмитрий почувствовал, как огромный многотонный каток наехал на голову, а затем на сердце и все тело. Его вдавливало в землю, которая разверзлась под тяжестью чувств, навалившейся на него и заполнившей все тело. Он падал в бездну, цепляясь за арматуру собственного характера, пытаясь собрать в единый кулак волю, злость, невероятное желание отомстить.
Последние десять лет были очень трудными для Дмитрия. Никогда ранее Дикий так не страдал от невозможности делать то, что хотелось сделать. Наташа, нежное и доброе создание, имела неосторожность полюбить "ненормального". Так он себя называл в последние годы. И он впервые по-настоящему влюбился. В начале, гнал от себя прокрадывающееся сквозь черствость и холодность чувство увлеченности, страсти, а затем и поедающей любви. Но ничего к его искреннему удивлению не получалось. Он все больше и больше зависел от беззащитной Наташи, её взгляда, шепота, прикосновения, поцелуя. Дикий при ней менялся до неузнаваемости, превращаясь в доброго, нежного и чистого влюбленного глупца. Попадая в привычную среду, он становился прежним и еще более злым. Прежде всего, на себя, на "судьбу-злодейку, на пацанов и корешей". А "ментов", "сук поганых", больше всего ненавидел за то, что они в любой момент могли оторвать его от чистого и доброго создания. Нет, Дикий не собирался ничего менять в своей жизни. Он вообще считал свое пребывание на этой земле глупой случайностью. Никому не нужным и даже вредным результатом чьего-то блуда. Не чем иным, как распадом молекул и атомов тысячи раз проклятого добром тела. Родителей он не знал, вырос в детдоме в послевоенные годы. Зверел под палками воспитателей и безжалостными ударами старших детдомовцев. Черствел под неприязненными взглядами людей из окружающего детдом мира. Стал тем, кем стал, и меняться уже не мог. Может быть, и хотел бы, но понимал, что это недостижимое желание, упакованное в нелепую мысль.
Однажды, он признался Наташе, чем занимается на самом деле. Боялся, что она сразу же прогонит его. Злился на себя, но не мог больше врать ей, что он геолог и часто находится подолгу в экспедициях. Наташа догадывалась, что её Дима скрывает от неё правду, но не могла даже подумать, что он бандит. Она до конца не понимала значение этого слова. Отец когда-то называл бандитами ребят с их двора за то, что били мячом окна, играли на деньги, курили, выпивали и дрались между собой. Понятно, что Дима не бьет окна мячом, но что-то плохое делает людям. Наташа плакала тихо, впрочем, как и проживала свою жизнь. Знала, что больше жизни любит этого "бандита" и готова на все испытания ради того, чтобы быть рядом с ним.
Наташа жила одна в родительской квартире. Отец и мать умерли три года назад буквально один за другим. Мать ушла первой после продолжительной болезни сердца, а через несколько месяцев и отец. Он не выдержал разлуки с женой и быстро "сгорел" спичкой, надломленной и искореженной огнем тоски. Перед смертью отец сказал Наташе:
- Доченька, я больше не могу. Прости меня за то, что оставляю тебя больную, одну одинешеньку на белом свете.
Его глаза были широко раскрыты, веки мелко подергивались. По впалым осунувшимся щекам текли огромные слезинки, падая на подушку горячими "градинками". Наташа никогда не видела отца плачущим. А тут откровенные прозрачные горошины усыпали лицо, как будто спешили выбраться наружу, просидев в глубине сдержанной души всю жизнь. Губы кривились в прорывающейся улыбке извиняющегося человека.
- Папочка, успокойся. Тебе не за что просить у меня прощение, - сквозь ужас предстоящего одиночества выталкивала она из себя слова утешения. - Мы еще заживем с тобой...
- Я уже не жилец на этом свете. Прости! А ты...
Он ушел, недосказав что-то важное для себя и для дочери.
Пережить две смерти самых близких людей за несколько месяцев даже для здорового человека очень тяжело. Но Наташа как-то пережила.
В это время и появился в её жизни Дима. Высокий, крепкий, красивый, с носом гордой птицы гор, он полностью заполнил пустоту, образовавшуюся после смерти родителей и выедающую душу днем за днем, словно отвоевывая у жизни её пространство. И когда его запоздалое признание упало на её голову, оно не очень омрачило любящую душу. Умом Наташа понимала, что связывает свою жизнь с человеком, чье поведение и образ жизни выпадают из рамок добра и человеколюбия, которые воспитывали в ней с детства родители. Да и работа библиотекаря в городской библиотеке им. Крупской наложила на её мировосприятие особенный шарм тургеневской девушки. Она себя любила в этом образе и всячески его оберегала. Подруг у неё не было. С детства больная девочка играла одна и привыкла к одиночеству. Книги заменяли ей друзей и нехватку человеческого общения. Наташа с детства знала, что долго не проживет и привыкла к этой мысли. Смерть не пугала её. В десятилетнем возрасте, в очередной раз, попав в больницу, она случайно подслушала разговор матери и лечащего врача. Многие слова девочка не поняла, но ужасный приговор поразил детское воображение.
- Сколько она так сможет прожить? - со слезами в голосе спросила мать.
- Не могу знать, уважаемая, не могу знать, - тихо произнес старый доктор. - Может год-два, а может и десять лет.
- От чего это зависит? - плача продолжала мать.
Ответа не последовало. Но после этого разговора в доме появились иконки, и мать стала ходить в церковь. На ночь она шептала молитвы, обращая взор свой на золотое изображение какого-то святого, плотно прикрыв перед этим окна тяжелыми шторами.
Так продолжалось до последней её минуты. Умирая, мать обхватила голову дочери и, еле шевеля пересохшими губами, выпрашивала снисхождение у Бога для своей дочери. Так и умерла, прижав к себе голову Наташи.
После смерти родителей дни исполнительной библиотекарши искусственно заполнялись придуманными заботами. Периодически Наташа по требованию лечащего врача ложилась в больницу. Но когда больное сердце наполнила нежная любовь, оно, как ей казалось, стало болеть намного меньше.
Дмитрию она ничего не сказала о своей болезни. Не хотела его расстраивать. Когда поняла, что забеременела, то, не колеблясь, приняла решение рожать, несмотря ни на что. А тут как раз его арестовали. Решила молчать до конца. Получится родить - счастье. Не получится - судьба.
Беременность протекала тяжело. Наташа страдала каждый день от болей в сердце и головокружений. Токсикоз выворачивал наизнанку. Но она понимала, ради чего приходится терпеть. "Я рожу ему сына! - твердила она, - рожу, чего бы мне это не стоило!". Она вспоминала, как в счастливой патоке их любви, он мечтал о сыне, которого непременно назовет Сашкой в честь погибшего друга. Друга детства и юности, спасшего Дмитрия от неминуемой смерти, ценой собственной жизни. Он не раз рассказывал ей о Сашке. И это были, пожалуй, самые светлые воспоминания в жизни Дикого.
На плановые проверки к врачам Наташа перестала ходить. Боялась, что её заставят сделать аборт. Пошла только тогда, когда срок был большой, и никто не смог бы предложить ей освободиться от ребенка.
Лечащий врач схватился за голову, долго кричал, обзывал Наташу сумасшедшей, безответственной, а затем, осознав бесполезность собственной ругани, занялся подготовкой будущей матери к родам. Она несколько раз лежала в больнице на сохранении, боролась с повышенным давлением и почечной недостаточностью. Время бежало к неизвестному для Наташи и врачей финишу. И случилось то, что было предопределено свыше.
Дикий ничего об этом не знал. В ушах только стояли злобные слова "специально убил библиотекаршу, чтобы забрать ребенка...". Эта фраза взорвала его жизнь, брызнув желанием кровавой мести на долгие годы: "Я тебя, падла, из-под земли достану!".
7
С утра шел дождь, облив серостью улицы, дома, скамейки и людей. Деревья потеряли свою зеленую яркость и, как будто съежились под давлением серого облачного неба. Огромные лужи разъедали своей грязью тротуары, лужайки. Узкие дороги напоминали мелководные ручейки, по которым мчались грязные машины, беспардонно обдавая водой прохожих. "Жалкое зрелище", - подумал Алекс и тут же получил порцию грязной воды на лицо, рубашку и брюки. Но он не пошел переодеваться в гостиницу. Вытерев лицо платком, и отряхнув брюки, он пошел вперед, не зная конечного адреса собственных похождений. "Неужели так убегают от себя?", - мелькнуло в голове, но не исчезло, а занозой впилось в мысли. Алекс бродил по городу, словно пытался найти место, которое его притянет сильнее всего. Но ничего не получалось. Чужие улицы, мокрые дома, люди с отрешенными лицами, закрытыми для общения. Всё чужое и незнакомое. "Неужели всё, что я люблю, не моё, а то, что совсем не знаю, принадлежит мне по праву рождения?! Страна, которую я люблю и защищаю, подарена мне только волей трагического случая?! Самые любимые близкие и родные люди - вовсе не родные?! - проносилось в его голове. - Разве так должно быть? Разве это справедливо?".
Так он бродил до обеда. В четыре часа его должны были везти в Киев в аэропорт. Самолет вылетал в два час ночи. Вернувшись в гостиницу, Алекс не стал обедать, а лег в своем номере на кровать и, уставившись в потолок, думал. "Теперь понятно, почему мама не хотела, чтобы я ехал в этот город, - мысли раскачивались то в прошлое, то в настоящее. - А где же теперь этот...?". Вопрос запнулся на неожиданной и отвратительной мысли. Алекс вдруг испугался, что чуть было, не произнес слово "отец", предназначенное не отцу, а чужому мужчине. Прогнав от себя страх, он продолжил себя хлестать по чувствам: "Сын уголовника и больной украинской женщины теперь борется с преступностью и носит кипу. Вот так кренделя выписывает моя судьбинушка!.. Господи, это же любимое выражение отца". Раздумья прервал звонок дежурного по ГУВД. Алекса приглашал начальник горотдела милиции полковник Рябых. Алекс неохотно встал, привел себя в порядок и вышел из гостиницы.
Иван Митрофанович вышел из-за стола и протянул руку Алексу.
- Господин Пилявский, я рад, что мы Вам смогли помочь в расследовании, - он попросил секретаршу принести кофе и продолжил немного смутившись. - Извините меня за нескромный вопрос, Вы приехали в вязаной шапочке, а сейчас её нет. Потеряли?
Алекс не ожидал подобных вопросов от руководителя местной милиции, но философски ответил:
- Кажется, я действительно её потерял навсегда.
- Не волнуйтесь, я знаю у вас там можно купить такие шапочки на каждом шагу, -попытался утешить иностранно гостя полковник Рябых.
- Это точно, но не в моем случае, - задумчиво произнес Алекс.
Иван Митрофанович немного удивился, но расспрашивать подробней не стал, чтобы не показаться назойливым и, не дай Б-г, неосведомленным. Он знал об истории молодого израильтянина. Как и водится, за Алексом присматривали постоянно и о каждом шаге докладывали полковнику Рябых. И не столько из-за недоверия к гостю, а только ради его же личной безопасности. На старости лет Ивану Митрофановичу не хотелось иметь международный скандал на ровном месте. Он всегда стремился подстелить там, где мог ненароком упасть. Среднего роста, худощавый не по возрасту и не по должности, с пышным венчиком коричневых крашеных волос вокруг лысины, он задержался на своей должности до 62 лет благодаря другу генералу Скворцову из министерства. Полковник смотрел на Алекса и, не выдержав, сказал:
- Господин Пилявский, а я ведь знал Вашего отца.
- Какого? - вырвалось у Алекса.
Иван Митрофанович смутился не на шутку. Он действительно знал обоих отцов этого молодого человека. И обоим был благодарен. Одному за то, что спас сына и жену при родах, а другому - за то, что его поимка принесла еще одну звездочку на погоны полковника. Как бы не замечая слова молодого человека, Рябых продолжил:
- Михаил Самойлович когда-то спас моего сына и жену. Я благодарен ему. Как он там поживает в Израиле? Непременно передавайте отцу привет от лейтенанта Рябых.
Алекс молчал, не зная, что ответить.
- Да, да, конечно, - только и смог сказать Пилявский младший.
Старый полковник вдруг расчувствовался, подошел к Алексу, положил ему руку на плечо и тихо сказал:
- Я знаю, что ты сейчас переживаешь, сынок. Запомни одно - тот родитель, кто вырастил, воспитал, а не тот, кто... - у него пересохло в горле.
Полковник на минуту замолчал, а затем, улыбаясь, продолжил:
- Давай-ка мы с тобой сейчас выпьем чего-нибудь покрепче.
Иван Митрофанович достал из нижнего ящика стола бутылку армянского коньяка, два граненных стакана и тарелочку с ломтиками лимона.
- Иван Митрофанович, мне же сегодня улетать, - попытался возразить Алекс, так как совсем не употреблял спиртного.
- Не беспокойся, сынок! - по-отечески похлопал по плечу полковник. - Доставим в целостности и сохранности.
"Пусть будет, что будет", - подумал Алекс и залпом выпил полстакана коньяка. Он знал, что этот напиток так не пьют, но старался как можно быстрее покончить с непривычной ситуацией и тяжелым настроением.
Полковник Рябых внимательно следил за Алексом и с удовольствием отметил: "А наши-то бойцы с этим справляются намного лучше, чем израильские полицейские!". Конечно же, он не произнес это вслух. Но в душе был горд.
- Ты хочешь увидеть этого... - полковник замялся.
Алекс от неожиданного предложения вздрогнул. Он сразу понял, о ком идет речь. Пилявский младший не был готов к подобной встрече.
- Он здесь? - с дрожью в голосе произнес Алекс.
- Ну, что ты, сынок, - криво улыбнулся Рябых. - Этот фокусник, говорят, сейчас большим человеком стал. Но я не верю. Погиб он на зоне. Вот его личное дело. Посмотри.
Полковник протянул огромную папку, переполненную бумагами и фотографиями. Алекс не сразу взял её в руки. Долго смотрел на обложку с надписью: "Дмитрий Иванович Коршун". А в скобках (Дикий). Перевернул обложку и сразу же увидел большую фотографию бандита-отца. На него смотрел дерзкий взгляд насмехающихся глаз. "Как я похож на него, - промелькнуло в голове Алекса. - Тот же нос, те же глаза, подбородок, губы!". Дмитрий Коршун был сфотографирован в майке, из-под которой виднелось разрисованное тело. На руке выше локтя красовалась огромная змея, вонзившая свой клык в медицинскую шапочку с красным крестом. Змея длинными лапами зажимала кинжалы.
Алекс закрыл папку и бросил её на стол. Ему было противно осознавать, что в его жилах течет кровь этой мерзости.
Они еще выпили без закуски и Алекс почувствовал, что ему уже все равно, что о нем подумает этот хитренький полковник.
Всю дорогу до Киева Алекс спал. Проснулся в аэропорту Борисполя почти перед регистрацией. Он спал в машине, и никто его не будил даже тогда, когда прибыли в аэропорт. Водитель и сопровождающий оберегали его сон, выполняя приказ начальства.
В самолете Алекс оказался без соседа по креслу. Он смотрел на пассажиров пустым взглядом и ни о чем не думал. "Вот в чем прелесть пьянства", - мелькнуло в голове, и он вновь заснул на два с половиной часа перелета из Киева в Тель-Авив.
8
Лева смотрел на Алекса и думал о том, что этот несчастный сын был в последние годы лишен возможности заботиться о престарелом отце. Какая кошка между ними пробежала, никто не знал, но страдали от этого оба. Вот уже третий день после похорон он и Борис Семенович приходят в этот дом и стараются всячески поддержать Алекса. Небритое лицо Пилявского младшего осунулось, даже похудело. Орлиный нос стал ещё более длинным и как-то по-особому заострился. Он все время о чем-то думал, изредка поглядывая на присутствующих в квартире людей.
Алекс действительно думал о случившемся.
Профессиональные навыки довлели над эмоциями и заставляли тщательно анализировать каждую деталь. Сослуживцы поклялись найти убийцу, но он сам понимал, что это будет не так просто. Работал профессионал. В голову приходили ужасные мысли: "А вдруг кто-то отомстил мне?!". Эта мысль не давала покоя. Друзья-следователи тоже начали проверять прошлые дела, которые вел Алекс. Но к конкретному результату прийти не удалось.
Пилявский младший решил еще раз проверить окружение отца: "Самые близкие: Лева и Борис Семенович. Первый - мухи не обидит. Так воспитала его советская действительность и руководящая жена. Кстати, неплохо воспитали. Он добрый и хороший человек. Второй - без году неделя в Израиле. Замкнутый, но спокойный старичок. Живет в свое удовольствие. Владимир Сергеевич - милейшей души человек. Как никто другой понимал отца и за это ближе всех был допущен им к сокровенным тайнам души. Насколько это вообще было возможно".
Алекс часто ловил на себе внимательные взгляды соседей отца по квартире. Он понимал их недоумение и любопытство. Замечал даже нежные взгляды Бориса Семеновича. "Жалеет меня", - не без удовольствия отмечал Алекс.
Он анализировал и профессиональные контакты отца: "Среди врачебной братии врагов никогда не было. Завистники были, но убивать из-за этого через три года просто смешно.
Среди больных так же недовольных не было. За всю трудовую деятельность отец ни разу не прокололся, не допустил ни одной врачебной ошибки. И в этой плоскости искать убийцу нелепо. Искать нужно в другом месте".
Он подошел к скромно сидящим в уголочке старикам и тихо попросил:
- Вспомните, пожалуйста, в последнее время вы замечали что-нибудь особенное в поведении отца? Может быть, он с кем-то ругался? Может кто-нибудь его посещал?
Старички сделали задумчивый вид и дружно покачали головами.
- Да нет, - добавил Лева, - все было, как и обычно. Я уходил в магазин, закрыл ключом дверь, а он спокойно сидел в салоне и читал книгу. Никого не ожидал, никуда не собирался идти.
- Дверь была открыта ключом, - размышлял вслух Алекс, - не было даже попытки взломать дверь. А у кого есть еще ключи от квартиры?
- У хозяина и его жены, - ответил Лева.
Он был старожилом, чувствовал себя ответственным за все, что происходило в квартире. Старый польский еврей не очень хотел, чтобы Лева еще кого-то пускал в квартиру, но когда ему предложили месячную оплату на 100 долларов больше, все сомнения потеряли всякий смысл. Узнав об убийстве жильца, хозяин бросил свой киоск на жену и прибежал на квартиру. Он был смертельно перепуган и не знал, как себя вести. "Какое несчастье! Какое несчастье!- восклицал старик, а про себя думал,- Что же теперь будет с квартирой? Две смерти! Это ужасно! Она проклята моими врагами и завистниками! Надо срочно продавать".
- Лева, Вы точно помните, что закрывали квартиру? - спросил Алекс больше для формы, чем для установления истины.
Он видел Леву несколько раз, но знал о нем все: и о гибели жены, и о бросивших старика детях. Алекс даже жалел его. Он нисколько не сомневался в том, что квартиру Лева закрыл. "Этот аккуратист ничего забыть не может, - сам себе ответил Алекс. - Но где же искать концы?".
- Смею напомнить, о тех ощущениях, которые у меня возникли по дороге в супермаркет, - твердо произнес Лева. - Я рассказал об этом следователю, но он, мне кажется, не обратил на мои слова должного внимания.
- Обратил, еще как обратил, - оправдывал следователя Алекс. - И наркомана он проверил, и пьяницу-художника. У них железное алиби. Мужички в это время помогали людям перевозить мебель в соседнем доме. Туда и спешил наркоман. Деньги им хорошие пообещали.
- Но, кто же тогда за мной следил? - не успокаивался Лева.
- Вот это нам еще предстоит выяснить, - растягивая слова, произнес себе под нос Алекс.
Вдруг он оживился, кивнул головой, будто в подтверждение своим мыслям и продолжил:
- Кто знал, что Вы должны идти в магазин?
- Многие, - озабоченно начал вспоминать старик. - Наркоман, художник, охранник в супермаркете и все работники магазина. Ну и, конечно же, Борис Семенович. Ваш отец. Все знали, так как я это делаю каждый день в одно и то же время много лет подряд.
- Вы чувствовали, что за Вами наблюдают все время?
- Нет. Последний раз я это почувствовал в молочном отделе.
- А, когда Вы шли домой за Вами никто не следил?
- Думаю, что нет.
- Сколько времени Вы шли из магазина?
- Не знаю точно. Мне казалось недолго. Около 20 минут вместе с посещением кассы.
Алекс понимал, что ответ не лежит на поверхности. "Старику могло показаться, что за ним следят, - продолжал он анализировать. - Такое бывает с пожилыми людьми, перенесшими огромную душевную травму. А если это правда? У убийцы был сообщник. Один действительно следили за Левой, а другой убивал отца. А если он был один? За 10-20 минут убить физически крепкого человека смог бы только профессионал. Но за что? Какой силы должен быть мотив, чтобы так зверски расправиться с человеком?".
Алекс не понимал, кому так сильно мог насолить отец. Отец или он? Боль душила. Обида и злость на себя ложились неотесанными камнями и давили каждым выступом на сердце. Мозги, словно раскаленные угли костра, периодически выбрасывающие языки пламени, порождали сжигающие душу мысли. Алекс корил себя за то, что не смог заставить отца жить в его доме, забыть о прошлом и не винить себя в смерти матери. Пять лет длилось противостояние отца и сына. Пять лет с момента его возвращения из этой злополучной поездки в город детства и скоропостижного ухода из жизни матери.
- Господин Алекс, - с трудом спрятав неловкость, произнес Лева. - Не сочтите меня невежливым человеком... Не могли бы Вы тоже ответить на мой вопрос? Понимаю, что не время, но может это чем-то поможет.
- Лева, ну что Вы ко мне так официально обращаетесь? - искренне произнес Алекс. - Вы же мне в отцы годитесь.
- Тогда скажи мне, какая кошка пробежала между тобой и отцом? - смущенно выпалил Лева. Он сам от себя не ожидал такой несвоевременной наглости и смелости.
Борис Семенович испуганно посмотрел на Леву и весь напрягся как струна. Он даже немного привстал, а затем, взяв себя в руки, тихо сел на место.
Алекс ничуть не рассердился на нетактичность старика и тихо спросил:
- А разве он вам не рассказывал?
- Ты плохо знал своего отца, - так же тихо произнес Лева и с облегчением выдохнул собравшийся в груди воздух.
- Это старая и очень печальная, если не сказать, трагическая история, - как бы углубляясь в свои мысли, рассеяно произнес Алекс.
9
Пустынная тропинка оторвалась от главной аллеи городского кладбища и устремилась в сторону. Петляя между могил, она сужалась и расширялась, местами покрывалась притоптанной рыжей травой, толщенным слоем пыли и песка, неизвестно откуда взявшимися лужами в сухую летнюю погоду. Трава по сторонам росла высокая, зеленая, наполненная силой и своей особой травяной жизнью. Это плохо гармонировало с заросшими бурьяном могилами с искусственными цветами на грязных плитах. "Жизнь и смерть-подлюка. Всё рядом. Даже здесь воюют между собой", - думал Дикий, отыскивая могилу Наташи. Сторож показал ему направление и сказал:
- Видная могила. Хорошие люди обустраивали. Ты сразу увидишь. Я убираю её каждую неделю, - он посмотрел на посетителя и не без интереса продолжил. - А ты ей кем будешь?
Дикий не ответил ничего и пошел по указанному направлению.
Сторож долго смотрел ему вслед, а затем сплюнул и, выругавшись, тихо произнес:
- Бандитская морда, господи, прости меня, - а затем пошел в контору, продолжая бормотать.- Такие порядочные люди всегда посещали могилку, памятник богатый поставили, постоянно платили за уборку, поди, десять лет подряд. Перед отъездом много денег дали наперед, чтобы я продолжал ухаживать. Обещались и впредь денежку высылать. Одним словом, евреи. А этот...
Но Дикий ничего этого не слышал. Он шел по тропинке навстречу своей единственной любви, ради которой бежал из лагеря. Понимал, что у него очень мало времени. За ним идут попятам. "Псы бешенные. Мусора поганые, - как пузырьки в кипящей воде вылетали из пылающей ненавистью головы бранные слова в адрес милиции и лагерного начальства. - Обложили со всех сторон".
Он шел, озираясь и оглядываясь по сторонам. "Главное, - дойти до могилы и проститься с Наташей", - пульсировало в голове вместе с частыми ударами сердца. Дикий предполагал, что его могут взять именно там. Но это не пугало беглеца. Он шел к любимой и дошел.
За небольшим поворотом Дикий сразу же увидел богатый памятник, утопающий в живых цветах, растущих на ухоженных клумбах. Под вьющимся виноградом спрятался невысокий забор, украшенный замысловатыми узорами и сплетениями из железных прутьев и человеческой фантазии. Мраморный памятник был похож на белый парус, надуваемый ветром. На выступе было написано: "Дорогой маме, которую мне так и не удалось увидеть, любить, целовать... Твой сын Саша".
Дикий задохнулся от слез. Наташа даже перед смертью помнила все, что для него было дорого. "Она назвала сына в честь Саньки, - дрожали слова в затуманенном сознании. - Милое, наивное создание, как же я перед тобой виноват!". Чувства в нем переливались из крайности в крайность. От жгучих порывов любви до не менее жгучих взрывов ненависти. А вместе с этим менялись и слова, фразы, тон. Воспоминания о Наташе утопали в мягких, ласковых и красочных эпитетах. Когда же его мысли вгрызались в тех, кто был виноват в её смерти, тон и фразы приобретали злобную лагерную ругательную окраску. "Ну, докторишко, лепило поганое, дрожи до поры до времени. Разделаю на кусочки. Падлой буду, если тебя не достану!".
Дикий достал из кармана бутылку водки и кусочек хлеба. Он отбросил пробку, огляделся по сторонам, а затем поднял её, спрятал в карман и тихо произнес: "Господи, прости меня, и упокой душу убиенной Наталии. Такое создание достойно твоего внимания. Да пребудет она в рай твой. Мне уже никогда не встретиться с ней. Даже в будущей жизни. Я с детства тащусь в ад. Прости меня, Всевышний!".
Дикий посмотрел на бутылку и залпом выпил почти половину с горлышка. Затем поставил её на мраморную плиту, положил на горлышко кусочек хлеба и заплакал. Он не помнил, когда в последний раз вытирал слезы на своем лице. Скорее всего, еще в детдоме. А в дальнейшей жизни как бы не было больно или трудно, слезы не находили места в его сильном организме. Слезы лились из его глаз, как будто стремясь наверстать упущенное. Дикий даже не пытался их вытирать. Он чувствовал, как вместе с ручейками жалости по Наташе выходит и жалость к себе, к собственной собачей жизни. Ему становилось немного легче.
Он еще долго сидел на лавочке возле могилки, закрыв глаза. Раскачивался вперед-назад, обхватив голову руками. Начинало темнеть. Вдруг он почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо и тихо произнес:
- Не делай глупости, Коршун. Пора домой.
Дикий узнал голос начальника своего отряда. "Мужик неплохой, но мусор". Этого хватало, чтобы его ненавидеть.
- Вы давно здесь? - не собираясь сопротивляться, произнес Дикий.
- Да, с момента твоего прихода.
- Чего же сразу не взяли?
- Ты думаешь, что мы совсем не люди?!
- Ничего я не думаю, пошли, - грубо отрезал Дикий и подал руки для наручников.
Из-за деревьев вышли охранники, надевая автоматы на ремень.
Дикий понимал, что все это время был на мушке у мусоров, обложивших его со всех сторон. Одно лишнее подозрительное движения и больше бы его не было. Начальник отряда сдерживал охранников. Приказ на уничтожение уже был у них на руках. "При попытке к бегству... Коротко и ясно. А может, и надо было покончить все сразу у ног Наташи? Кому нужна его скотская жизнь?! Ради чего жить? Ради кого?".
И вдруг его как молотком ударило по голове. "А сын? А месть? Ради этого стоит еще покоптеть на этом свете".
Дикий даже повеселел, чем не мало удивил охранников. Начальник отряда подумал: "Это у него на нервной почве".
К ним подошел человек в гражданской форме.
- Я же вам говорил, что мы его возьмем у могилы. Верный расчет.
- Лейтенант Рябых, ты оказался прав, - немного расслабившись, произнес начальник отряда. - Напишу твоему начальству благодарность.