Пять дней в Венеции. Часть 6.
День четвёртый.
Галерея Академии. Театр Ла Фениче. Удачу звали Бужор.
Отступление в виде предисловия Музеи - это хорошо.
Островками искусства, созданного временем и отрешённого от него, стоят музеи в море городской шумихи и сиюминутности. Их всё чаще обходят добрым словом, стало даже неким шиком в Париже не зайти в Лувр - зачем толкаться в толпе, поругать Леонардо за Джоконду можно и без этого. Ещё лучше пройти мимо Прадо в Мадриде - что мы Гойю не видели.
И всё же, сколько бы ни говорили о скучных залах и потерянном времени, в музеях не переводятся посетители. Они иногда даже выстаивают очередь, чтобы туда попасть, перешёптываются, делясь впечатлениями, охают от восхищения или досады, замирают перед работами мастеров, устают, присаживаются на скамьи и стулья, зевают, торопливо или медленно шагают из зала в зал, читают буклеты или просто скользят взглядом по цветным полотнам картин и мрамору скульптур. Они выходят из музея счастливыми или разочарованными, но всегда вместе с усталостью и грузом информации получают прививку искусством, которая бережёт их от будничности окружающей жизни, обновляет, промывает её цвет, рельеф, композицию, добавляя в искажённую газетами и телевидением действительность частичку гармонии и духовности.
В Венеции полно музеев. Среди них есть богатые художественные коллекции, но решиться сменить тротуары и каналы, полные карнавальных костюмов, масок, запахов свежей пиццы, крепкого кофе и блеска богатых витрин, на тихие залы пусть даже с богатейшей коллекцией известных мастеров нелегко. Тем более, что войдя в любую венецианскую церковь, можно совершенно бесплатно любоваться работами блистательных венецианцев. Но картины в алтарях и капеллах экспонатами быть не могут, превратить церковь в выставочный зал тем более, они тут на полную ставку работают у религии. И хоть и доступны эти немые сотрудники сотням, а иногда и тысячам людей ( тут уж как повезёт, кто-то "устроился" висеть в солидной фирме, а кто-то в мелкой конторе), но претензий на удобное, светлое и выигрышное для своего осмотра место им предъявлять не положено, не для встречи со служителем приходят в церковь.
Картины слепнут в темных помещениях храмов, теряют детали и определённость линий и цвета в отдалении от зрителя. Кроме золочёных рам они помещены в атмосферу искреннего или формального общения с Богом, приправленную немалой толикой горя или радости, смешанной с богатством или запустением. Все это сопровождается специфическим запахом загашенных свечей, верхней одежды посетителей и спрессованной пыли каменных полов. Почти всегда у картины церковь невольно отнимает имя и способствует забвению автора.
Мне хотелось в настоящий музей, с кассой и буклетом, хотелось бродить по светлым залам, предназначенным только для картин и не испытывать чувство вины за то, что мешаю людям, пришедшим в церковь, помолиться. Хотелось побыть среди таких же, как я, любителей бесчувственных и нейтральных музейных залов, в которых ничто не отвлекает от красок и линий.
Я легко убедила своего мужа, что он не очень пострадает от посещения Галереи Академии. Умелая разъяснительная работа вместе с ласковыми взглядами, а главное, затянутое с утра серыми облаками небо подействовали безотказно, и мы пошли покупать входные билеты. Вестибюль оказался мрачным коридором, но уже первый зал Галереи, бывшая трапезная монастыря, создан, чтобы богатством и роскошью сходу оправдать дороговизну входного билета. Монахам стоило поднять глаза к потолку, щедро покрытому золочёной росписью со множеством лиц ангелов и райских цветов, чтобы забыть о скудной похлёбке.
Отступление тринадцатое. Надо же знать куда пришли.
Галерея Академии не всегда была музеем. Вначале главным словом было не "галерея", а "академия", всё началось со школы живописи и ваяния. Академия изящных искусств была открыта в 1750 году, и произошло это событие благодаря известному в Венеции художнику, о котором вряд ли помнит теперь кто-то кроме искусствоведов, писавших о нём диссертации - Джованни Баттиста Пьяцетта. Уже через шесть лет Академия стала государственным учреждением, прошли выборы её первого президента, и им стал ещё один Джованни, тоже венецианец, тоже художник, но уже известный на весь мир - Джованни Тьеполо. Как всегда, для учебного заведения было трудно найти помещение, и будущие ваятели и художники занимались в бывшем мучном складе. Академия никогда бы не превратилась в Галерею, если бы не любитель искусства, который считал весь мир своим салоном, если бы не Наполеон. Венеция под властью корсиканца пробыла девять лет, и он, не стесняясь, вывозил во Францию полотна и скульптуры. А кроме откровенного грабежа, Наполеон ещё и оставил без крова множество произведений искусства, так как по всей Италии закрыл сотни церквей и монастырей. В Венеции бесхозные работы великих горожан без крыши над головой не остались, было решено отвести для них удобное помещение, целый комплекс запущенных, но красивых зданий, построенных в стиле Ренессанс, включая заколоченную церковь монастыря Санта Мария дела Карита. Здания были не только красивы, они были просторны, тут хватило места и под выставки и под классы, они выигрышно расположены на набережной Большого канала. Будущему музею повезло, реконструкцией, ремонтом и переоборудованием помещений успел в последние годы жизни заняться один из лучших венецианских архитекторов - Джованни Антонио Сельва. Благодаря его мудрости, мы любуемся зданием, построенным ещё в эпоху Возрождения, и старинными фресками, сохранившимися на стенах и потолках Академии, среди которых работа Тициана "Введение Богородицы в храм". Ещё в наполеоновские времена был открыт музей со свободным доступом граждан в залы, а когда Наполеон пал, домой возвратились из парижского пленения некоторые шедевры. Так помыкался, например, алтарный образ церкви Сан Дзакария "Мадонна со святыми" кисти Беллини и "Успение Богородицы" Тициана.
Уже в ХХ веке в качестве военных репараций в Галерею Академии вернулись венецианские полотна из побеждённой в Первой мировой войне Австрии.
Венецианская школа живописи столь богата, что музею не было нужды в работах других мастеров, есть там что-то, конечно, но это не главное. В 25 залах Галереи висят доказательства пяти веков гениальности великой местной школы, здесь хранится лучшее, из созданного в Венеции, и каждому залу может позавидовать любой музей мира. Не буду перечислять шедевры Академии, всех этих Беллини, Джорджоне, Веронезе, Лотто, Тицианов, Тинторетто и Карпаччо. Их невозможно распределить по мере таланта и ценности, они просто существуют в великолепной раме старинного здания для тех, кто решится провести пару часов в музее.
На входе здоровый молодой итальянец, неужели больше такому молодцу негде зарабатывать на жизнь, сказал, что вместе с экспозицией Галереи нас ждет ещё и редкая выставка картин Тициана, привезенных из многих известных коллекций. Парень сообщил о выставке так, как будто это именно он написал все тициановские картины, или, по крайней мере, выкрал их разных музеев мира. Он скромно опускал чёрные глазищи, заговорщичецки улыбался, видно, знал, хитрец, что выставка надолго уведёт нас из основных залов.
Тициан был развешен на затянутых чёрными полотнищами стенах и временных перегородках. С музейной скрупулёзностью тут же были помещены фотографии соборов и церквей, где висят его работы. С освещённых специальными лампами картин торжественно выступали люди и боги в самых выигрышных театрализованных позах, с нарочито поднятыми к небу взорами и торжественно отставленными то рукой, то ногой.
Удивительно, но вся эта искусственность у Тициана не раздражает, любой выдуманный для пущего эффекта жест у него с лихвой перекрывается энергичным энтузиазмом веры в Бога, ощутимой любовью к женскому телу и магическим владением цветом.
Среди полной тишины музейного зала, где в эти ранние часы было довольно пустынно, Сашин телефон заорал неимоверно громко. Аппарат истерически призвал хозяина поднять трубочку, приправляя свою просьбу нетрадиционной лексикой. И пришло же владельцу в голову поставить такой звонок, как назло я не могла найти мобильник в сумочке, где было целых три отделения, и тот продолжал верещать как резаный. К нам начали подтягиваться все строгие смотрительницы с возмущёнными лицами, одолженными по такому случаю у той мыши белой, с которой Райкин выяснял, кто тут Аполлон. Наконец был найден ругающийся телефон, и мы забились в какой-то угол, чтобы услышать голос Юры Бужора.
Жизнь сталкивает людей и разводит их по какому-то неведомому плану. Нас повсюду ожидают ненужные встречи и знакомства, нас подстерегает опасность не заметить в толпе тех, с кем хотелось бы перекинуться словечком или прожить всю жизнь.
Нам отказано в управлении этим процессом. С самого детства мы оказываемся в совершенно бессмысленно подобранных случаем группах. На всяческих сайтах, типа "одноклассники. фу" это демонстрируется в полном объёме. Нарушенные связи то возобновляются, то рвутся вновь. И чаще всего после первого интереса к тому, как же он или она выглядит через двадцать-тридцать лет, после того, как выяснится куда кого забросило, и кто сколько раз развёлся - говорить больше не о чем, и адрес можно из почты стирать.
Но и в хаотическом движении среди ненужных столкновений бывают редкие удачи. Когда не поймёшь почему, но в ответ на случайно прочитанное слово или фразу сигнальная лампочка вместо красного начинает мигать зелёным. А когда не только ты слышишь, но и тебя выудили в ответ из кучи малой написанного и сказанного, это значит - повезло.
Знакомство с Чичероне началось в Интернете, потом по телефону, и, наконец, представилась возможность увидеться, да ещё и в Венеции. Бужор по Европам, конечно, не гуляет, он работает. Но даже в самом плотном графике знакомства с городом у туристов должно быть свободное время. Вот на это свободное время мы надеялись Юру украсть, чтобы познакомиться уже не виртуально.
Совсем наплевав на интеллигентных смотрительниц, я что-то невразумительно радостное прокричала в телефон, и мы договорились о месте и времени встречи.
Потом, вся красная от смущения, быстренько свернув разговор, я начала извиняться перед работницей музея, которая не сводила глаз с бессовестных нарушителей порядка .
Посредине извинений телефон заверещал ещё раз, теперь звонили из дому, строгая итальянка так гневно затрясла покрашенными кудряшками жёлтого цвета, что они чуть не отлетели от головы. Я уж совсем решила, что нас выдворят из музея, когда она вдруг улыбнулась, неужели поняла телефонную тираду.
Благополучно справившись с телефоном и смущением, мы через кучу шедевров медленно добрались до огромного полотна Веронезе, где Христос пирует в доме Левия.
Первоначально художник назвал это полотно "Тайная вечеря". С названием Паоло очень погорячился. Вот уж чего в картине не было, так это суровой атмосферы особой последней трапезы Христа с учениками. На картине ничто не соответствовало строчкам писания, не было ни намёка на мысли о предстоящем искуплении грехов человечества, страданиях и предательстве. Церковники возмутились. Веронезе предстал перед судом. Но вместо того, чтобы оправдываться за эту чисто венецианскую пирушку, за её выпяченную красивость, шумную многофигурность, богатые костюмы, обильную еду и питьё, он с лёгкостью человека, занятого только своим творчеством, просто поменял название картины. Сохранился протокол допроса художника, где он говорит: "Мы, живописцы, пользуемся теми же вольностями, какими пользуются поэты и сумасшедшие... Если в картине остается некоторое пространство, я украшаю его фигурами, которые кажутся мне подходящими и соответствующими замыслу".
Вердикт был мягким, художник должен был исправить полотно за свой счёт. Тогда Веронезе, ничуть не стесняясь, вставил в сцену собственный автопортрет во весь рост, поменял название, и по прежнему не соответствующая Новому Завету сцена достойно украсила сначала монастырь, а потом Галерею Академии.
Мы вышли в светлый, совершенно забывший о дожде день, ещё раз проехались по Большому Каналу, проездной обязывал, и пошли разыскивать здание театра Ла Фениче.
По-видимому, пришло время нам заблудиться в Венеции. Столько читали и слышали о запутанных переулках, тёмных тупичках, об удовольствии бродить без плана и цели между канальчиками, мостиками и запущенными домами, что мы решили это удовольствие получить. Правда, цель у нас была, и карта в руках, от которой мы всё время отвлекались то на интересный карнавальный костюм, то на песню гондольера, то на широкие окна-витрины магазинов и художественных галерей. Театр никак не находился на том месте, где он должен был быть. Мы уже устали, ноги начали гудеть, настроение, связанное с ногами, самым прочным образом, стало падать. Ещё чуть-чуть и мы бы повернули к гостинице, но в этот самый момент светлый фасад многострадального театра оказался прямо перед нами, и нам ничего не оставалось делать, как зайти вовнутрь.
Ла Фениче - значит Феникс. А Феникс должен возрождаться из пепла. Сила слова сыграла с театральным зданием горькую шутку. Я не зря назвала его многострадальным. Построили его когда-то вместо сгоревшего театра Сан Бенедетто. Решили переплюнуть внутренней отделкой Ла Скала. Изрядно перестарались. Украсили лепкой каждый сантиметр зала. Светильников и светильничков повесили множество. Бархата не пожалели самого красного. И всё это горело ещё дважды. Говорят, поджог 1996 года был делом рук мафии. Последний раз эту бонбоньерку восстановили в 2003 году.
Конечно, по настоящему театры живут во время спектаклей. Только когда из оркестровой ямы начинают доноситься несуразные звуки настройки струнных, когда стучат о стойки в гардеробе плексигласовые номерки и начинает работать буфет, театр отряхивает дневной сон. Тёмный зал и яркая открытая сцена, покашливание соседа в ложе, упавший бинокль, аплодисменты - это дыхание живого театра. Но если уж не судьба побывать в Ла Фениче вечером, то отказывать себе полюбоваться его красотами днём не стоит. Мы выложили сумму, на которую могли бы скромно пообедать, за право погулять по залам и фойе, посидеть в ложах и партере и полюбоваться золотыми росписями светло-зелёного и голубого потолка. Покорила кукольная красота, совершенного, нескромного и наивного убранства главного зала. Он был весь, как лёгкая музыка Россини. Неудобно признать, что любишь эти бездумные мотивчики, но ведь мурлыкаешь их под нос. Этот театр очень любил Верди. Мы тоже полюбили, тем более, что отдохнули на мягких диванах. Вместе с билетом тут выдают аудиогид. Для тех, кто хорошо знает иностранный язык, вещь незаменимая. Мы же только послушали замечательные музыкальные вставки и вышли на воздух.
Даму в шоколадной с отливом норковой шубе до пят я не забуду никогда, она так гармонировала с театром Ла Фениче, на ней не было ничего карнавального, безукоризненная причёска, туфли, о боже, на высоком каблуке. Она была из какой-то другой забытой жизни. Она шла в театр. А перед спектаклем она шла в ресторан. В любом другом месте кроме Венеции, её подвезли бы к самым дверям, а тут, где такси в обычном смысле этого слова не существует, приходилось идти, и шуба, покачиваясь на узкой улице, чуть не касалась грязного тротуара.
Три вечерних часа с Чичероне пролетели, как три минуты. Он без внимания оставил наши уговоры отдохнуть после тяжёлой работы с группой, он щедро показывал Венецию, такие уголки, которые мы сами бы не разыскали. Но и те места, где гуляют все: Большой Канал, Риальто, площадь Святого Марка, Собор с Юрой стали иными. Детальки и черточки, предрассудки и нелепости, судьбы и случайности. Эх, жаль, магнитофона не было. Меня не покидало чувство, которое бывает, когда получаешь незаслуженный, но приятный подарок. Всем, кто может взглянуть на города и веси через призму бужоровских рассказов можно только позавидовать. Я тоже ухватила краешек этого пирога с историческими сливками и смакую его до сих пор.
День пролетел, но не закончился. Мы ещё успели подремать в небольшом зальчике на концерте Вивальди. Скрипка и альт в пудреных париках перелистывали ноты ещё одного таланта и символа города, этакого венецианского близнеца зальцбургского Моцарта.
Музыка легко стала предисловием к шампанскому. Мы откупорили бутылку в номере по поводу окончания отпуска. Наш последний день в Венеции уже начинался, когда мы, наконец, угомонились. Телевизор в этот вечер не понадобился.