Я шел по проспекту Плеханова. На углу у входа в ателье стоял Изя-портной (так его звали все, даже за много лет знакомства я не узнал или не запомнил его фамилии). Изя издали махал мне рукой и улыбался.
- Вус эрцех, - спросил он как обычно.
- Мигурце амишерцех, - столь же привычно ответил я, коверкая идиш, но показывая, что "а биселэ" что-то знаю.
После этого должно было привычно последовать: "Ну, и что у вас в физике нового?", на что я чаще отвечал, что нового Эйнштейна все еще нет, хотя выдающихся физиков-евреев немало, иногда что-нибудь рассказывал: Изя говорил, что до бегства из Польши поучился год в университете.
Но на этот раз Изя вел себя по-другому:
- Завтра вечером концерт Нехамы Лифшицайте. Ты знаешь кто это?
Я с гордостью показал ему два билета.
- Ха, значит идешь с девушкой и она наконец-то еврейка, - удовлетворенно констатировал он.
Но вдруг встрепенулся:
- И ты пойдешь в этом костюме на концерт Нехамы!?!
Пришлось признаваться, что другого у меня и нет, а в этом я недавно перевернулся на яхте, так что костюм и меня вытаскивали по-отдельности. Изя возмутился: научный сотрудник ("младший" он пропускал), физик, еврей, наконец, - и без костюма для концерта!
- Идем снимать мерку, до завтра, до вечера времени мало!
Я попытался отговориться: денег у меня сейчас нет, девушка моя все понимает, она будет одета, как следует, я в Консерваторию так хожу, даже на концерте Исаака Стерна в нем же был. Но Изя был неумолим:
- Стерн играл на скрипке, а Нехама поет на идише, - вполне резонно отрезал он.
В это ателье я попал случайно, когда к окончанию университета собрались какие-то деньги на шитье. (Тогда, в середине 50-ых годов, купить что-нибудь готовое было практически невозможно - покупался "отрез", он у меня лежал с первого курса, и относился закройщику.)
Закройщик, к которому привел меня товарищ, посмотрел, с ходу полуутвердительно заметил: "А ид?", и сказал, чтоб о цене не беспокоился. Со слов товарища я знал, что со студентов он берет меньше, всегда добавляет, что и сам был студентом. Звали его Изя, был он маленького роста, весь кругленький, добродушный, говорил по-тбилисски, т.е. привычно вставляя в русскую, в целом, речь отдельные грузинские или армянские слова, а то и польские в собственных вариантах.
С меня он взял еще меньше, чем с товарища, а на мой недоуменный вид (деньги уже лежали заготовленными в кармане) засмеялся. Потом мы изредка встречались: иногда я, проходя мимо и видя его через стеклянную витрину, заходил, иногда приводил друзей. Постепенно он рассказал свою историю. Родом он из Кракова, начал учиться, но когда вошли немцы, родители заставили его и его товарища, тоже Изю, бежать на советскую сторону - в первые дни это еще было возможно. Больше никого из своих семей они не видели.
Каким-то образом оба попали в Тбилиси, отсюда их взяли в армию, там научились шить, вернулись после демобилизации в Тбилиси же, где обоих уже ждали. Подучились маленько (дипломов не требовали) и стали постепенно приобретать известность, один как мужской портной, второй - как дамский.
Решительности Изе было не занимать, ну не драться же с ним, так что был я живо затащен вовнутрь, обмерен и отпущен с приказом явиться на примерку к вечеру: "Деньги мастерице за ее работу заплатишь, а мне за материал и остальное, по частям, когда захочешь". Потом Изя спросил: "А может дать тебе деньги на цветы для Нехамы?", но затем с польским гонором махнул рукой: "Да разве вы умеете преподносить цветы?"
За два часа до концерта я уже был в новом костюме, сразу одобренным моей тогдашней спутницей.
О концерте говорить трудно: я сразу погрузился в идиш, на котором при жизни отца секретничали дома, а отец и гости изредка вполголоса напевали. И еще вспомнился Александрович: я подростком слушал его на концерте, а затем стоя под открытыми окнами синагоги, где он, нелегально, очевидно, пел на Йом Кипур в 1945 г.
Впечатления свои я выразить не могу. Позже были сестры Берри и другие, но все это казалось чем-то искусственным и даже местечковым после аристократичной Нехамы Лифшицайте. На память об этом голосе остались нематериальные ощущения и вполне материальный костюм, служивший еще долгие годы: в нем я потом женился и в нем же защищал первую диссертацию.
Когда я пришел расплачиваться, Изя попросил прийти в этом костюме к нему домой. Я пришел, естественно, с букетиком для его жены. Жена Изи была грузинской еврейкой, вся семья, включая детей, была традиционной для того времени грузинской ориентации (к ориентации на русскую культуру грузинские евреи стали переходить в следующем поколении). Так что Изя, типичный ашкеназ, смотрелся в этой среде чужаком. Он извинялся - жена не умеет готовить гефилте фиш, а он сам не успел, зато вот сациви - пришлось сказать, что как уроженец Тбилиси именно его предпочитаю, и налегать на то, что терпеть не могу - как говорят, noblesse oblige, т.е. надо, Федя, надо. Он поставил, конечно, пластинки Лифшицайте, даже пытался тихо подпевать...
Реванш у семьи он брал, примерно, раз в два-три года, когда в Тбилиси в очередной раз проводились встречи на первенство мира по международным шашкам. По какой-то сложной системе многократному чемпиону мира Исеру Куперману приходилось защищать или отвоевывать свой титул в поединках, местом которых он старался выбрать наш город. Жил он при этом постоянно у Изи, тот на это время закрывал ателье и, по-видимому, изгонял всю семью к родственникам. Сам он превращался в повара, сиделку, конфидента, говорил, наконец, вволю на идише (в шашки играть он не умел, но долго переживал все перипетии игры, обзывая соперников своего идола и судей антисемитами).
Религиозным Изя не был, на большие праздники подходил к синагоге, как делалось это и в семье, в Кракове, клал у входа деньги в ящик для пожертвований, внутрь не заходил: ветхая ашкеназская синагога в Тбилиси пустовала в будни, но на праздники люди собирались вокруг нее, это был как бы еврейский клуб под открытым небом
(синагога грузинских евреев помещается в большом трехэтажном здании, но в праздники к ней не протолкнуться). При первой же возможности, в 70-ых годах, Изя со всей семьей репатриировался в Израиль (из Грузии это было легче): осуществилась мечта всей жизни - он увидел Стену плача. Но вскоре, как мне передавали, умер. Рассказал об этом второй Изя: женатый на армянке, он остался в Грузии, в порядке исключения ("Я же дамский портной!") шил мне, повторяя: "Изя сделал бы это лучше".
Тот костюм давно, конечно, износился, осталась только память о хорошем человеке непростой еврейской судьбы.
Я сижу и слушаю щемящий душу голос Нехамы Лифшиц, и у меня, видимо, просыпается генетическая память длинной череды предков, считавших "жаргон" - идиш, столь несправедливо утерянный нами, вполне адекватным и выразительным языком...
Иерусалим
"Еврейский камертон", 29 сент. 2005
Материал сайта "Тбилиси-Иерусалим"
http://world.lib.ru/editors/p/perelxman_m/060408_mp_nehamaizia.shtml