Я возвращаюсь из очередного путешествия и говорю: "Браво вам, ходоки и мореплаватели давних лет! Вы отправлялись в неведомые края по необьезженным дорогам, полным опасностей, неожиданных встреч и негостеприимных домов. Вы надеялись увидеть чудеса - и находили нищету и руины, а иногда только пустыня, населенная дикими зверями или бескрайнее море, усеянное необитаемыми островами, встречали вас безмолвно и настороженно. Герои прошлого! Вам посвящается самое незначительное путешествие наших дней, ибо без вашего труда, испытаний и лишений не было бы сегодняшней уверенности в направлении, длительности, температур и прочего необходимого, без чего мы - ленные жители современности, топчущие Землю гораздо меньше чем вы в свое время, не двинулись бы даже за порог своего дома."
Я сажусь в кресло самолета, несущего меня и мою семью за тридевять земель, и прикидываю, как долго бы потребовалось искателю приключений времен Джаниперо Сьера, чтобы добраться до Парижа - нашей первой остановки на пути к чудесам. Пожалуй, думаю я, если б они сели на корабль здесь, в Сан Франциско, то достигли бы Европейские берега через 4-5 месяцев при благоприятном стечении обстоятельств, а в противном случае могли б и умереть от болезни какой-нибудь или от стрелы индейцев, пущенной из-за кустов на очередной стоянке, или скажем погибнуть во время шторма в океане. Отправилась бы я в путь, если бы он был связан со столькими факторами риска? Трезво оценивая свою боязнь полетов на современных авиалайнерах могу уверенно просчитать ответ - ни за что на свете, и ни за какие коврижки! Кроме того, только самое начало мысли об антисанитарных условиях тех времен повергает меня в состояние категорического неприятия и стойкого внутреннего сопротивления, в результате чего начало этой самой мысли так и не переростает в ее продолжение. Нет, я не герой-путешественник, пролагающий путь для других, и не пират-золотоискатель, гонимый алчностью в неизвестность, я всего лишь их скромный последователь, пользующийся плодами их труда для достижения своих эгоистических потребностей: я хочу видеть мир и тех, кто его населяет сегодня - людей, животных, деревья, птиц, поющих на этих деревьях, а еще все то что осталось от тех, других, которые строили, страдали, верили, путешествовали, убивали и рождали. И может быть я узнаю что-то такое особенное, важное, что не умещается в душе и ускользает от меня в даль веков, что-то, что поможет мне понять для чего, и почему такое разное, но по сути одно и то же, и из чего состоит красота.. И поэтому, собрав все свое мужество в пригоршню, и преодолевая доисторический страх, сжавшийся диким зверем где-то у меня под ребрами, я ступаю на борт самолета и только надеюсь "Авось пронесет.." Утешает мысль, что и монах Джаниперо Сьера пожалуй порядком струсил бы, окажись он в самолете рядом со мной: тут ведь, брат, час за неделю плаванья идет.
Стюард обращается ко мне по-французски. "Черт возьми." Думаю я. "Я еще неплохо выгляжу!" И таю, польщенная его ловким приемом. Но ведь и на самом деле нет никакой уверенности, что где-то в далеком прошлом какой-нибудь кавалер французского происхождения не затесался в моей родословной. Ах, как я хотела бы заговорить вдруг на совершенном французском, и без тени акцента при том! Но за всю свою жизнь я выучила только два языка: русский и английский, и оба по необходимости. Поэтому, насладившись комплиментом, отвечаю на английском с русским акцентом, тем самым потеряв всякий шарм в своих собственных глазах.
Но почему именно француженки стали символом женственности, тонкого вкуса и грации? И ведь произошло это достаточно давно, тогда, когда мылись раз в месяц, в пышных прическах бегали вши, а зубы чистили только самые-самые передовые чистюли. Боюсь, что моим соплеменницам очень не понравится то, что я собираюсь сказать, но я думаю, что это вовсе не заслуга кокетливых дам, а их обожателей - французских мужчин - талантливых портных и фармацевтов, а кроме того - чувственных и эмоциональных влюбленных, которые не только изобрели новые, смелые линии одежды и тонкие духи, но и вдохновили прекрасную половину примерить необычный наряд и подушить за ушком. Я так и вижу изготовителя одежды тех времен, увлеченно вырезающего декольте на женском платье чуть глубже, чем вчера, и представляющего прелести его возлюбленной, обнаженные на целый дюйм больше. А кроме того, мужчины, носившие пышные панталоны и пудрившие парики, не могли иметь жен в кокошниках и запечатанных до ушей в тяжелую парчу. Такое облачение может быть и способствует развитию воображения, но ведь чертовски неудобно! Может быть отсюда происходит наша русская размереннная тяжеловесность мысли, поступков и эмоций, или все наоборот? Откуда же взялось то, что называется национальным характером, и существует ли он помимо нашего воображения? Как бы то ни было, но в весьма недалеком в масштабе истории 17-м веке, в то время как в до-петровской России отращивали длинные бороды и косы и варили щи из почти тухлого мяса, в Париже стал очень популярен теннис, женщины примеривали новинку - шелковые чулки, и парижане первыми в мире отведали блаженный холодок мороженого. Французские короли, ругаемые по чем зря за всевозможные пороки и политические каверзы, активно способствуют архитектурным преобразованиям столицы: появляется первый строительный код, регулирующий ширину улиц и высоту зданий, образуются академии художеств и архитектуры, и в это же время, следуя полету мысли и взмахам пера талантливого архитектора Le Vue, королевская охотничья избушка неподалеку от Парижа начинает свое сказочное превращение из гадкого утенка в прекрасный Versailles.
* * *
Я вглядываюсь в мелькающие лица прохожих сквозь окна такси, мчащего нас с сатанинской верткостью европейского вождения в казалось бы непроходимом потоке машин, и пытаюсь отыскать те особенные приметы утонченности, которые как пыльца слой за слоем должны были быть нанесены на них всеми предыдущими веками. Но люди как люди - одеты нормально, ведут себя тоже вроде бы прилично, и мой интерес к ним постепенно ослабевает. Тогда я пытаюсь поймать взгляд нашего шофера в зеркальце заднего обозрения, но он все время пригибается по-охотничьи в очередном точно рассчитанном прыжке из одной полосы в другую, и все что я вижу - это рассерженная бровь и пучок темных волос. Но не все ли водители такси одинаковы, думаю я, и принимаюсь разглядывать здания.
О парижские дома, домищи и дворцы! Кабы я была поэтом, я бы непременно посвятила вам прекрасные стихи, но поскольку я не была рождена говорить крылатыми стопами, то постараюсь выразить свое восхищение словами незатейливыми и конечно без всякого там ритма. Как полотно, написанное рукой известного художника, фасады ваши с высокими крышами и оконцами в них безошибочно узнаваемы, и являются лицом прекрасного города и свидетелями его бурной истории. Думал ли Francois Mansart, возрождая уникальную конструкцию французской крыши, что названа она будет по его имени - мансардой, и мало того, слово это пересечет границы и станет нашим общим достоянием? Но независимо от того, знал ли он что творит, или просто обеспечивал домовладельцам дополнительное пространство для прислуги и подсобок, он росчерком пера изменил портрет знаменитой красавицы - столицы и оставил на нем свою нетленную роспись. С тех пор - от первых hotels (резиденции французской аристократии) и первых площадей времен Henri IV, от декоративного стиля Louis XV, многоквартирных домов барона Houssmann и железнодорожных станций, до архитектурных экспериментов конца 19-го века и начала 20-го, - здания Парижа гордо и непоколебимо несут через века и сквозь налет других стилей печать элегантности французского классицизма.
МК:А вот наш небольшой двухэтажный отель на Ruе du Cardinal Lemoine на левом берегу, который станет нашим временным домом на три дня, выглядит очень скромно, но уютно, напоминая нам скорей провинциальный дом с его белыми ставенками, чем пристанище туристов в центре Парижа. Чемоданы приходится нести, потому что катить их по столь популярной в Париже брусчатке почти невозможно. В небольшом и уютном дворике, где столики под зонтиками окружены сочной зеленью и яркими красками цветов, нас сначала встречает белозубой улыбкой на оливкового цвета лице горничная, а потом и сама хозяйка - милейшая пожилая женщина. Обе они начисто лишены какого-либо понимания английского, хотя отель этот, как мы выяснили позже, очень популярен среди американцев. Кое-как обьяснившись и дав понять кто мы такие, мы наконец вваливаемся со всеми своими сумками и чемоданами в небольшую опрятную комнатку, падаем на кровати (и тут перед моим внутренним взором встает пресловутый первооткрыватель, потный и запыленный, падающий в лучшем случае на ворох соломы после дневного перехода) и начинаем спор о том, кто из нас более других нуждается в желанной благодати душа. Несмотря на ожесточение, с которым каждый из нас оспаривает право первым смыть десятичасовой полет, мы остаемся лежать на своих местах и в конце концов, утомленные разговором, засыпаем.
МК:К вечеру, освеженные сном и водой, но все еще с помятыми ото сна лицами, мы наконец выползаем на улицы Парижа, и согласно заранее составленному плану направляемся к собору Notre-Dame de Paris. Следуя по Ru Monge и Boulevard Saint Germain, с любопытством туристов разглядывая дома, людей и вывески, мы выходим к церкви St. Severin и маленьким квартальчикам, набитым ресторанами и магазинами, тесно окружающими ее. Мы голодны и останавливаемся в нерешительности посреди одной из узеньких улочек, пытаясь выбрать место для легкой закуски. "Ну что, пойдем в этот ресторанчик напротив?" Предлагаю я, с вожделением читая вывеску о блинах и прочих вкусностях. "Да что мы будем сидеть в ресторане, когда нужно сьесть что-нибудь быстро и идти дальше." Как всегда противоречит мой супруг. Да, в старые времена ему пришлось бы поохотиться пару часов, прежде чем проглотить хоть что-нибудь, но он этого не понимает, а я, преодолев искушение, решаю не напоминать. Мы замолкаем и неуклюже топчемся на месте опять оглядываясь, только наша покорно ведомая дочь-подросток смотрит в землю, ожидая вердикта. После недолгих пререканий вполголоса мы решаемся на небольшую забегаловку, где гостеприимный хозяин-перс подает нам свежие бутерброды. Я как всегда кляну себя за уступничество и неумение постоять за свои идеалы, но бутерброды хороши, и я знаю, что у меня еще есть в запасе два дня чтобы отыграться.
Наконец мы ступаем на землю острова Ile de la Cite - колыбели Парижа, откуда маленькое поселение, берущее начало от 300 д. н. э., и названное римлянами Lutetia, разрослось сначала в сторону левого берега Сены, и только потом шагнуло через мост Pont Notre-Dame на правую ее сторону. Здесь долгие века была сконцентрирована церковная и административная власть Франции, и здесь же перед зданием всемирно известного собора, в брусчатке, можно отыскать золотую звездочку - географический центр Парижа, от которого ведется исчесление расстояний от столицы до других точек страны. К Notre-Dame de Paris мы приходим все-же слишком поздно - туристов в собор уже не пускают, но и внешний осмотр доставляет нам огромное удовольствие. Произведение ранней готики (1163 - 1345), Notre-Dame тем не менее отличается от многих церковных зданий той эпохи не только могущественным размером, но и характерными воздушными опорами, обеспечивающими устойчивость здания. Красота пропорций и деталировки фасадов поражают наше деликатное чувство гармонии своим совершенством, а головы гаргойлов, венчающие водосточные трубы, торчащие из боковых стен высоко над землей, весело удивляют. "Высоко Квазимоде приходилось взбираться." Отмечает моя дочь, задрав голову к знаменитым башням, дабы удостовериться, что так оно и есть - одна из них чуть шире чем другая. Я же, глядя на главный фасад здания, вспоминаю, что как это ни странно, но в столь памятные дни французской революции собор этот - святыня религиозной жизни парижан, - пострадал не менее ее многочисленных людских жертв: зрелище тысяч отсекаемых голов видимо оказалось столь заразительно, что взбунтовавшийся моб решил перенести эту незамысловатую операцию на неодушевленные предметы и, сбросив статуи израильских царей со стен собора, обезглавил их, приняв их ошибочно за изображения французских королей. С тех пор оригиналы хранятся в музее - подальше от греха, а на их месте установлены копии. Я пытаюсь представить разъяренную, грязную толпу, с обезумевшими от вина и крови глазами, как скот топчущую себе подобных перед храмом, воздвигнутым Ему - какая насмешка! Христианские идеалы, навязываемые веками, так и не помогли им стать людьми (увы, Джаниперо!), и оказаться среди них было бы наверное более опасно для путешественника, чем на далеком острове, населенном, как мы привыкли их называть, дикими туземцами.
Налюбовавшись вдоволь Notre-Dame, мы направляемся к другим достопримечательностям острова - к Conciergerie и к церкви Sainte-Chapelle. Видавшее виды здание Conciergerie и сегодняшнего Palais de Justice, бывшее тюрьмой и последним пристанищем Marie-Antoinette и многих других знаменитых пленников, не вызывает во мне желания окунуться в обьятия его темного прошлого: я предвижу, что так же как когда-то многочисленные склепы Вестминстерского аббатства сдавили меня тайнами своего тягостного содержания, стены Conciergerie, впитавшие слезы и ужас своих пленников, возымеют то же действие на мои незакаленные нервы. Поэтому отдавая должное чистоте линий этого старого здания и его средневековых башен, мы минуем его и направляем свои стопы к Sainte-Chapelle. Здесь я читаю программу концертов, даваемых в этом прекрасном соборе, который славится своей акустикой и музыкантами выступающими в его стенах, задаю вопросы милой молодой даме в окошке, которая ксатати очень мило и вежливо отвечает на английском (мы все время ожидали наткнуться на неучтивость парижан к англо-говорящим, о которой все говорят, но так и не наткнулись), но несмотря на большой соблазн, я отдаю предпочтение концерту церковной музыки Моцарта в церкви St. Severin, который должен состояться на третий день нашего пребывания в Париже. Попрощавшись с Sainte-Chapelle и сфотографировавшись на фоне его золоченых ворот, мы направляемся к Pont Neuf - западной оконечности острова, откуда отправляются туристические катера по Сене. Pont Neuf (новый мост) является самым старым сохранившимся мостом Парижа (1606), построенным еще Henry IV-м, и первым мостом, не имевшим жилых построек на нем. Мост этот не только соединял королевскую власть в Лувре с королевской администрацией на Il de la Cite, но и стал коммерческой артерией города с тех пор, как по приказу большого энтузиаста Парижа и новых течений в архитектуре короля Henry IV-го его министр Duc de Sully возглавил строительство нового жилого и торгового комплекса Place Dauphine, примыкавшего на острове к мосту Pont Neuf. Комплекс этот, спланированный вокруг треугольной площади, ознаменовал новую эру в архитектуре Парижа, не только соединяя лучшие принципы итальянского Ренессанса и французской аристократической традиции, но и дав начало обьединению многих функциональных секций под одной мансардной крышей, оставив позади средневековье с его остроконечными кровлями. Я смотрю на сохранившиеся части зданий Place Dauphine с их очень характерной для Франции техникой сочетания кирпича и камня и пытаюсь представить тот эффект, который производил этот и два других (Place Royale и Place de France), современныx по тем временам, комплексa на жителей и гостей столицы - это было начало того Парижа, который мы знаем, с первыми площадями и идеями перспективы, привнесенными из итальянской архитектуры, но со столь узнаваемыми чертами аристократических hotels того периода.
Мы покупаем билеты на следующий тур по Сене, и в предвкушении удовольствия, ради которого не требуется маршировать многие мили, настроение у нас заметно повышается: муж мой Боря - большой любитель прогулок на катерах и автобусах, начинает даже улыбаться, и только дочка Алена сохраняет невозмутимый вид, но ей положено - по возрасту. И вот мы плывем мимо всемирно известных зданий Лувра, музея d'Orse, Palais Bourbon, и неизвестных, но тем не менее очень гармоничных жилых домов, обрамляющих берега реки. Самый торжественный и раззолоченный мост Александра III-го своими львами и светильниками напоминает нам о Санкт-Петербурге. Но вот из-за поворота выплывает Ейфелева башня, обвитая легкой паутиной огоньков, свет которых благоприятно подчеркивает в наступивших сумерках ажурную вязь этого гиганта. Одно из немногих сохранившихся сооружений, построенных для популярных тогда Парижских выставок, башня эта, как экзотическое животное в среде благопристойного нео-классицизма, была с трудом терпима парижскими архитекторами тех дней (1889), но с течением времени, как это часто случается, не только стала неотьемлемой частью Парижа, но и его символом. Возвращаясь к Ile de la Cite и проплывая чуть дальше, вокруг другого острова Ile Saint-Louis, я имею возможность убедиться в ненужности долгого путешествия пешком к Musee de la Sculpture en Plein Air (музей скульптуры на открытом воздухе) на набережной Сены. Посещение это может быть отложено до следующего раза.
Вечер наш заканчивается легким ужином в первом попавшемся нам на пути ресторанчике, где длинный белоскатертный стол, освещенный свечами, был накрыт на улице для большой компании, веселившейся там, и где улыбчивый официант по-домашнему обслуживал всех, включив и нас в этот свой уютный круг. Тарелка французских сыров и бокал вина привели меня в то состояние благодушия, когда весь мир становится твоей семьей, и забыв наконец про бутерброды и умиленно оглянув обедающих за соседними столиками, все что ты можешь изречь - это затертое до дыр "Жизнь прекрасна и удивительна."
МК:Проснувшись около двух часов ночи и поняв, что скоро не уснуть, я пытаюсь вернуть благостное состояние прошедшего вечера и заставить свой заупрямившийся мозг поверить, что на дворе глухая ночь и еще не время вставать. Покрутившись с полчаса на широкой французской кровати, я вдруг замечаю, что мои перевороты и кручения вокруг своей оси приобрели как-бы эхо, и что уже не одно, а два тела синхронно опускаются со всего маху то на один, то на другой бок. Кровать дрожжит и стонет. Соседи, или еще того хуже - дочка, вообразят бог знает что, думаю я и говорю: "Ты чего не спишь?" "А ты чего?" Отвечает мое эхо. Мы вздыхаем и совершаем следующий переворот. "Монахи шли пешком, но зато не страдали от внезапной перемены часовых поясов." Мысленно отмечаю я не без горечи и слышу: "Дышать нечем." Это начинает свою любимую ночную жалобу мой супруг. Я знаю, что следует дальше, но молчу. Повздыхав, он оправдывает мои опасения, и резко соскочив с кровати, направляется в ванную, громко стуча босыми пятками по полу. Дверь хлопает, потом там за ней взвывает дико, и наконец матрас подбрасывает меня вверх от тяжелого тела, упавшего на него с другого конца. Я креплюсь и отчаянно стараюсь отвлечься мыслями о завтрашнем - уже сегодняшнем! - дне, но увы, дурной пример заразителен до безобразия, и я повторяю дейстжия мужа, вторично нарушив тишину мирно спящего отеля. Теперь, после прогулки по ночной прохладе, точно не усну, обреченно покоряюсь я своей судьбе, вспоминая все бессонные ночи в своей жизни, и незаметно засыпаю. Я плаваю где-то на поверхности легкого облака морфея, попеременно принимая смутные очертания реальности за сон, и сюрреалистичные утренние сны - за реальность. Но вот утро торжествует и на французской земле. Вперед, путешественник, к божественным кросантам и к кофе, который не знает прозы кофеварочной машины!
* * *
В одном из многих кафе на Boulevard Saint Germain, где мы с алчностью свежих туристов делаем заказы, мой муж озадачивает официантку, попросив “просто кофе". "Американский кофе?" Уточняет она таким тоном, что ответить утвердительно может только самоубийца. Про себя я радуюсь, что независимо от нашего географического положения на земном шаре я предпочитаю каппучино, хотя в Турции, помнится, даже когда я произносила это слово по слогам мне все равно наливали растворимый Nescafe. Отведав блинов с конфетюром, взбитым кремом и фруктами, которые тем не менее не могут сравниться с блинами, приготовляемыми моей мамой, мы пересекаем реку и направляемся к Louvre.
Дворец-музей поражает прежде всего своими размерами, его и зданием-то трудно назвать, и по праву: на самом деле Louvre состоит из отдельных дворцовых построек, павильонов и галерей, построенных в разные эпохи французскими монархами по проектам самых разных архитекторов. Сначала, как и полагалось в начале 1200-х, на том месте, где сегодня находится восточная часть Louvre, Philipe Augustus построил крепость, в одной из башен которой Charles V разместил позже свою знаменитую библиотеку, насчитывавшую 900 фолиантов, и включавшую Историю Франции, над которой трудились монахи ордена St. Denis. Оригинальная крепость была снесена другим монархом - Francois Ier, a на ее месте было построено первое здание современного дворца Louvre по проекту архитектора Pierre Lescot, с пристроенной позже башней и почти идентичным крылом по проекту Le Mercier (архитектор Сорбонны). Во второй половине 16-го века появился дворец Palais des Tuileries, построенный по указу Catherine de Medici, вдовы Henri II-го, к западу от Louvre и позже служивший резиденцией Наполеона I-го, но был сожжен коммунарами, и поэтому замкнутый периметр комплекса Louvre с тех пор 'открыт' своей западной частью на сады Tuileries. Позже, неистовое увлечение французских архитекторов итальянским классицизмом воздвигло суровый восточный и южный фасады (архитектор Perrault), и закончен дворцовый комплекс был во времена второй империи пристройкой павильонов и галерей в северной части, прилегающей к Rue de Rivoli. Именно с этой улицы мы попадаем во внутренний двор восточной части дворца и через арку - к впечатляющей стеклянной пирамиде входа в музей. Здесь мы боремся с искушением зайти внутрь. Дочка просит: "Мама, я хочу посмотреть на Mona Lisa!” Но мы заранее решили, что оставим осмотр музеев для следующего посещения, и зная что проведу внутри остаток дня, если поддамся уговорам, я твердо качаю головой, хотя образ "Кружевницы" Вермеера искусительно стоит перед моими глазами.
Двор и окружение дворца несколько разочаровывают меня: небольшое косметическое благоустройство не помешало бы этому гиганту, а его посетители получили бы большее эстетическое удовольствие. То же самое я испытываю проходя через сад Tuilries, наверное потому что ожидала чего-то большего. Вдобавок, центральная аллея парка обрамлена несущими здесь круглосуточный караул продавцами принтов с творений известных и безизвестных авторов парижских пейзажей, рассчитывающих на непритязательных туристов. Причем их интерпренерское воображение настолько бедно, что на протяжении этой достаточно длинной пешеходной артерии стандартный набор пеизажей не претерпевает никакого изменения, что достаточно удивительноМК:, принимая во внимание непосредственную близость огромного музея, коллекция которого насчитывает 300 тыс. работ, и ту плеяду прекрасных художников что творила на французской земле. Если же говорить узко о городских пейзажах, написанных в Париже, то многие наверное как и я назовут "Boulevard des Capucines” (Claude Monet) своим любимым, настоящее пристанище которого находится в Nelson-Atkins музее в Kansas City, U.S., счастливчики! Но продолжим наше путешествие.
МК:Еще с аллей сада Tuilries завидев одинокий силуэт египетского обелиска в центре площади Place de la Concorde (ранее - Place Louis-XV ), мы сочувствуем этому бездомному творению чуждой здесь культуры, и про себя я отмечаю, что все же предпочла бы видеть статую короля в ее середине, как это и предполагалось изначально. Кроме того, несмотря на традиционные восхваления классической композиции этого места, оно показалась мне слишком "открытым всем ветрам" для того чтобы чувствовать себя здесь комфортно, хотя помпезные фонтаны и улучшают это впечатление. К тому же, название этой площади, где во времена французской революции стояла гильотина, звучит весьма иронично на мой вкус, и мысль о многих сотнях жизней, прервавшихся здесь, не улучшает моего к ней отоношения. Сопутствуемые сплошным потоком машин, мы пересекаем Rue Royalе, следуем через парковую часть Champs-Elysees, и далее - к коммерческой суете этого огромного бульвара. Здесь нод зонтиками уличных кафе мы начинаем резличать стильные прически соотечественниц и русскую речь. Здесь же мы обнаруживаем отрекомендованный нам "Наф-Наф" и ныряем в его недра. Дочка не выражает заметного оживления - не говоря уже о восторге - от содержания плотно укомплектованных вешалок и полок популярного магазина, неохотно выуживая наконец из этой массы белую льняную юбчонку. Мы становимся в очередь к крошечным примерочным кабинкам за занавеской, которых всего две, а молодых модниц, жаждущих примерить новые наряды, оказывается гораздо больше (о, где вы, просторы американских примерочных в Banana Republic!). В результате мы проводим неприлично много времени на покупку одной юбки и начинаем жалеть, что не выбрали что-нибудь еще. Наше чувство сожаления значительно усиливается, когда мы видим лицо нашего папы, который провел все это время на улице, ожидая нас: увидев это лицо и выслушав все что он думает о "Наф-Наф" и о поросятах внутри, мы решаем временно приостановить наш потребительский пыл и торопливо шагаем, уже не сбиваясь с пути, прямо к Триумфальной Арке. По дороге мы все же останавливаемся в одном из кафе дабы утолить голод и жажду, ничего хорошего правда не ожидая от еды и цен в этом туристическом царстве. Мы оказываемся правы в своем неожидании, но в добавок к весьма посредственному кушанью наше обоняние страдает от явственного запаха потрудившегося тела, доносимого к нам легким бризом каждый раз, когда наш официант делает движение руками вверх.
Порядком устав от многочасовой ходьбы и удовлетворившись осмотром классического памятника Наполеоновскому тщеславию, мы спускаемся в недра метро и едем взглянуть на оперный театр Opera de Palais Garnier и его окрестности. Это единственный известный мне театр, названный по имени архитектора, строившего его, и дерзнувшего нарушить величавую монотонность нео-классического Парижа тех дней раззолоченной лепниной барокко. Бунт именитого архитектора был с восторгом поддержан студентами и архитекторами его ателье, и породил заметную школу последователей. Тяга к более декоративному стилю всегда присутствовала в парижской архитектурной среде со времен Le Vue (College Mazarin, Versailles) как оппозиция консервативному классицизму, и в случае элементов барокко всегда находила широкую поддержку со стороны как профессионалов так и сильных мира сего. Но даже самая передовая архитектурная фракция не смогла одолеть в себе навыки традиционной школы, которая, к слову, считалась лучшей на протяжянии двух веков, и например такой стиль как Art Nouveau на самом гребне его популярности в Европе не был признан вполне "французским" в Париже, и никогда не перерос от нескольких станций метро и малых парковых форм в масштаб уличной застройки.
Натоптавшись и натолкавшись вдоволь в этом суетливом месте, где прилегающие улицы периода индустриализации, проложенные бароном Houssmann, напичканы магазинами и прочими коммерческими учреждениями, с осатаневшими глазами и подгибаящимися от усталости ногами, мы буквально катимся кубарем в метро, молча едем до своей станции, и периодически постанывая на ходу, добираемся наконец до столь желанного отеля.
Проснувшись уже вечером и неохотно глядя в блеклые прямоугольники окон со своих кроватей, мы начинаем ленивую дискуссию о том, как бы нам закончить этот день, и в конце концов, не найдя достойной альтернативы заранее составленному плану, все обреченно соглашаются с ним - мы едем в Montmartre. Выбравшись из метро (станция Pl. des Abbesses - одна из двух сохранившихся в стиле Art Nouveau), и не в состоянии сориентироваться в потоке людей и улиц, мы следуем наугад за мной, как за Сусаниным, и о счастье! - выходим к фуникулеру, везущему нас вверх к Sacre-Coeur - базилике, построенной одновременно как укор светскому Парижу так и коммунарам, причастным к убийству служителей церкви в Montmartre в 1871 году. С пъедестала этой церкви открывается небывалый вид на распластавшийся внизу Париж, и мы любуемся им, сидя на ступенях среди студентов и туристов. Расслабившись душевно и уже оставив позади раздраженную усталость, мы направляемся куда глаза глядят по узким и кривым улочкам, но в общем надеемся выйти к площади Place du Tertre - сегодняшнему сердцу Montmartre, где художники зарабатывают непритязательно быстрыми портретами и карикатурами, и где туристы замирают часами возле маленьких столиков кафе с маленькими чашечками espresso. Историчность Montmartre не придумана, ею здесь дышит брусчатка улиц, длинные каменные лестницы, незамысловатые дома, террассы, мельницы, кладбище, маленькие площади с их кафе, где обитали Van Gogh, Renoir, и многие другие художники, запечатлевшие скромную поэзию этого места на своих живых полотнах. В небольшом бистро La Mere Catherine на углу Place du Tertre подавали горячительное еще во времена Наполеона, когда оно и стало одним из любимых мест русских солдат, армия которых оккупировала город в 1814 году. Сами не зная того, они, стуча руками по столам и требуя свои заказы 'быстро!', дали название всем незатейливым едальням Парижа, откуда это слово распостронилось по всему миру. Здесь же, недалеко, находится знаменитое кабаре-театр Au Lapin Agile, название которого 'приклеилось' к нему после того как художник Andre Gill нарисовал для него вывеску с зайцем, МК:убегающим от сковородки, и которое называлось в прошлом Cabaret des Assassins (в память о хозяйском сыне, убитом бандитами). Здесь сиживали Picasso, Renoir и Clemenceau, любивщие сочетание хорошей песни и хорошей кухни, и сегодня это все еще популярное место, где можно услышать исполнителей традиционных French chansons. Я обязательно зайду сюда в следующий раз, обещаю я себе, как и в маленькие интимные музеи de Vieux Montmartre, de l'Erotisme, Salvador Dali, и в единственную винарню в Париже, и конечно я приду на знаменитое кладбище, где среди прочих громких имен я отыщу нашего Нижинского. A пока что, в сгустившихся сумерках, мимо белеющих стен коттэджей и слабо засветившихся уличных фонарей, мы направляемся к ресторанчику, рекомендованному моим туристическим справочником, но отыскав его, обнаруживаем, что он слишком мал для нашей девочки и курящих там посетителей. Подгоняемая легким чувством голода и общим ощущением цели, наша поисковая рысь возобновляется, и наконец, для пущей уверенности сделав несколько кругов вокруг одних и тех же кварталов, мы останавливаемся у одного из ресторанов, где и оседаем на остаток вечера. Наслаждаясь приятным ужином и попивая вино, мы как-то постепенно начинаем замечать, что народу на улице и в кафе заметно прибыло. В это же время до нас доносятся звуки 'живой' музыки, причем, как нам кажется, с разных сторон. К моменту, когда мы выходим в негу летнего парижского вечера, тишина его уже бесповоротно разорвана и поделена многогисленными музыкальными группами, а пространство между ними заполнено веселящейся толпой, танцующей, поющей, просто толкающейся и глазеющей, выбрасывающей из своих недр воздушные и мыльные пузыри, кричащей что-то с разных сторон, и просто радующейся этому летнему вечеру и возможности побузить. Пробираясь сквозь эту ликующюю массу, и сожалея, что после двух бессонных ночей мы не в силах к ней присоединиться, мы выруливаем с трудом к той же станции метро и с уже определенно оформившейся мыслью о скорой тишине отеля и близости желанного отдыха опускаемся умиротворенно в сиденья поезда. И напрасно! Ночь, проведенная в шуме этого веселья, которое оказалось вполне запланированным ежегодным музыкальным фестивалем, была бы несравненно лучше той, что мы провели, тщетно пытаясь заснуть, в отеле, как остров окруженном таким же оглушительным морем разгула.
* * *
На следующий день, хмуро сидя за завтраком, и с трудом узнавая друг друга (так сильно изменились наши лица после перенесенных ночных страданий), мы слушаем с легким раздражением восторженный рассказ шестнадцатилетнего подростка из соседнего номера о том, как он замечательно повеселился, слушая с толпой студентов музыкальные выступления прямо здесь, за воротами, которые продолжались до 4-х утра (уж про это он мог нам не говорить!), и как все были добры даже к прямо скажем неважным исполнителям (к 3-м часам утра мне хотелось их задушить). Выслушав этот отчет и допив в молчании свой кофе, мы отправляемся на прогулку по окрестностям, то есть по тому району Парижа, что называется Latin Quarter. Название это пошло от находящихся здесь университетов, прежде всего от старейшего - Sorbonne, где в своих учениях студенты традиционно использовали латинский язык. Неширокими живописными улочками мы выходим к величественному зданию Pantheon (в прошлом церковь Sainte-Genevieve) - строгому воплощению нео-классицизма наполеоновского периода. На той же площади находится библиотека Sainte-Genevieve, знаменитая тем, что ее архитектор Henri Labrouste использовал в своем проекте металлические колонны и крышу, что тогда (1844 - 1850) считалось новаторством. От площади Place du Pantheon улицы выводят нас благополучно к саду Jardin du Luxembourg - одному из самых старых традиционных парков в Париже, с фонтанами и прудами, и с математически выверенными линиями дорожек, кустов и деревьев, бросаюших густые прямоугольные тени на безупречно подстриженную траву. Дворец Palais de Luxembourg был построен для королевы Marie de' Medicis, вдовы Henri IV-го, которой он послужил домом только в течении пяти лет, после чего она была выслана из страны стараниями кардинала Richelieu. Сейчас дворец является местом, где заседает французский сенат. От Jardin du Luxembourg мы возвращаемся на бульвар Saint Michel, и по нему направляемся к Сене, где на набережной у нас назначена автобусная экскурсия. По дороге мы разглядываем витрины магазинов, но помня наш неудачный опыт с "Наф-Наф" и опасливо косясь на нашего папу, заходить не решаемся. У экскурсионного бюро мы долго ждем чего-то или кого-то, автобуса нашего не видно, и внутренне мы уже готовимся к разочарованию, когда вдруг прибежавшая откуда-то молоденькая девочка подзывает нас к себе и гостеприимно сажает в свой вэн: на запланированные три часа она будет нашим - и только нашим! - экскурсоводом. Все еще не в силах поверить, что и на нашу улицу заглядывает иногда удача, мы радостно переглядываемся. Мари, наш гид, сразу же располагает нас к себе своей непосредственностью, искренним дружелюбием, и тем особенным обаянием беззаботной молодости, которое можно встретить наверное только в студентах, живущих в Париже. По той же причине она не понимает нашего вопроса о том, сколько может стоить однокомнатный апартамент в Париже, и продолжает говорить о сьеме жилья, а когда мы обьясняем, удивленно смотрит на нас - а зачем покупать? Жизнь и так прекрасна, здесь, в Париже! - как бы говорят нам ее наивные большие глаза, и мы вдруг вспоминаем, что да, мы тоже так когда-то думали - давно, до того как пожили в нашей теперешней Америке и обзавелись своим домом. Мари провозит нас по центральному Парижу, заглядывая в особенные, не известные каждому туристу места. Ловко маневрируя в узеньких улочках, она доставляет нас к Place des Vosges (ранее Place Royal) - небольшой, почти камерной, квадратной площади с памятником Louis XIII в центре и образующими ее зданиями, построенными еще Henri IV-м для своего двора (тогда это была окраина города), где с тех пор проживали многие знаменитости, а также к Centre Georges Pompidou, Place de la Bastille, музею Picasso, к которым мы бы не добрались без нее в этот наш короткий визит. В этом же районе (Le Marais), популярном среди еврейского населения Парижа в течение семи веков, находится синагога, построенная в стиле Аrt Nouveau по проекту архитектора Hector Guimard, автора знаменитых станций метро. Переехав на левый берег, Мари подвозит нас к Eiffel Tower и к комплексу Les Invalides, где золоченый купол церкви Eglise du Dome был воздвигнут, чтобы напоминать нам о славе и величии короля-солнца Louis XIV-го. И мы отдаем ему должное за заботу о людях, военных ветеранах, которые воевали за него и за Францию, и для которых был построен этот приют. Мы проезжаем по бульвару Saint-Germain к St-Germain-Des-Pres - этому традиционному раю интеллектуалов, собирающихся в кафе вокруг одноименной церкви со времен Hemingway и Sartre, и улочкам, заселенным самыми изысканными boutiques, мебельными showrooms, галереями и антикварными магазинами. Здесь я делаю пометку у себя в голове с большим восклицательным знаком "Я должна сюда вернуться!" В каждом городе, как и в любом доме, есть парадный вход, столовая, спальня и любимая комната хозяев, где можно забраться с ногами на диван и почитать или послушать музыку, и вот там-то, если внимательно присмотреться, можно обнаружить характер и лицо хозяина, его привычки и вкусы. В Париже я для себя заприметила три таких места: St-Germain-Des-Pres, Monmartre, и Le Marais - все три имеют свой особенный характер, свое уникальное прошлое, все связаны с именами любимых художников и писателей (а те абы где жить не стали бы), и только в Le Marais присутствует некий дух парадности, привнесенный старыми аристократическими домами, но и то подернутый слегка паутиной времени. Туда хочется возвращаться, там тот Париж, который я узнаю теперь как друга.
МК:Завершив наш тур и тепло попрощавшись с Мари, мы, оживленные увиденным и услышанным, заходим в соседнее кафе, где заказываем интригующие комбинации фруктов, йогурта и мороженого, и откуда выплываем уже совершенно счастливые. Но это еще не все: впереди нас ожидает вечерний концерт в St. Severin. Это был первый раз, когда я слушала концерт, не включающий органную музыку, в церковном здании, и поэтому я не очень хорошо себе представляла, что следовало ожидать от него. Я также, прожив последние одиннадцать лет в Калифорнии и отмаршировав по Парижу три дня, где заметная влажность воздуха делает температуры выше 20-ти градусов по Цельсию нестерпимыми, не потрудилась надеть ничего благороднее, чем белые льняные брюки и тонкую неформальную блузку, о чем слегка пожалела, оглянув толпу, заполняющую церковь, но только слегка. И очень быстро забыла об этом, потому что то, что заполнило наш слух и наши души в последующие полтора часа, осталось одним из моих лучших воспоминаний, и до сих пор со мной. Концерт состоял из двух частей: в первой, короткой, части солировали два французских рожка (прошу прощения у специалистов за вольное название инструмента) с Orchestre Philharmonique d'lle de France, a во второй части хор St. Severin и четыре солиста (сопрано, меццо, тенор и бас) в сопровождении того же оркестра исполняли церковную музыку и хоралы Моцарта, включая Requiem. Акустика в готической церкви, как мне показалось, особенная: если в первой части звонкие и вселые голоса рожков прыгали как мячики, ударяясь о стены и колонны, и только потом поднимались вверх и соединялись там, то многоярусные звуки хора во второй части медленно восходили к высоким сводам одной сильной волной, оставлявшей за собой некие вибрирующие нити в воздухе, долго дрожжавшие и удалявшиеся нехотя вслед за основной массой звука, на фоне которых вдруг возникал голос солиста, чистый и сильный, грустный в своем одиночестве, но вдруг оживающий в ажурных переплетениях дуэтов. Просидев весь концерт на краешке стула, забывая дышать и вздрагивая временами от морозца, пробегавшего по моей коже от величественных и глубоких звуков хорала, я поворачиваюсь, чтобы безмолвно разделить восторг со своими близкими и ... вижу своего супруга спящим. Сначала я думаю, что ошиблась, и что глаза он закрыл конечно только от безмерного удовольствия, но потом я замечаю, как в дреме голова его качнулась вперед, и мне даже начинает казаться, что я слышу тихие раскаты храпа на фоне хора. В ужасе я толкаю локтем рядом сидящую дочку, и она, мгновенно меня поняв и оценив ситуацию, посылает такой же толчок по цепочке - сработало! Виновато покосившись на нас, наш папа складывает ручки на животе и пытается изобразить внимание, но я вижу, что это ненадолго, и уже не спускаю с него глаз. В этот вечер, на волне разбуженных прекрасным концертом эмоций, мы вдруг понимаем, как много мы уже увидели и поняли за три дня и, перебивая друг друга, делимся своими впечатлениями, как бы приготавливая назавтра - день нашего отбытия, когда все это бесповоротно станет прошлым, - черновик своих воспоминаний о Париже.
* * *
Наутро, после первой полновесной ночи сна, нам хочется совершить какую-нибудь небольшую прогулку, дабы уже окончательно попрощаться с городом, и оставив дочку досыпать в отеле, мой муж и я бредем по наитию к маленькой площади неподалеку, где баянист развлекает посетителей кафе экзотическими здесь русскими мотивами, а оттуда - по узким улочкам, набитым туристическими магазинчиками, продуктовыми лавками и маленькими базарчиками. Мы заходим наугад в двери сувенирных магазинов, пытаясь выбрать подарки родным и друзьям, но в основном - безуспешно. В одном из них я распознаю соотечественника в молодом продавце, но его ухо, видимо ненатренированное в английском, не слышит мой акцент, и к тому же отсутствие новомодной стрижки, лоска, и запаха духов опять же не выдают во мне русскую туристку. Позже мы останавливаемся у одного из прилавков со свежей выпечкой и заказываем кофе. Для меня одна из прелестей Парижа заключается в том, что в каком бы неприметном его уголке тебя ни застала кофейная жажда, тебе гарантировано неизменно высокое качество, будь то espresso или другие его разновидности, и здесь тоже гостеприимная официантка выносит для меня крепкий, с хорошо взбитой пенкой каппучино, с пластинками настоящего черного шоколада, щедро наструганными сверху. "До свиданья, Париж." Говорю я про себя с каждым глотком кофе, продляя удовольствие и запоминая его.
Двумя часами позже наша добрейшая, но совершенно рассеянная, хозяйка отеля почти отпускает вызванное нами такси без нас, но будучи на чеку, мы его вовремя останавливаем с ее же помощью (до сих пор помню ее трогательные взмахи руками и крики) и прибываем на станцию Gare Leon с большим запасом времени. Наш папа, отказавшись от ланча, остается с чемоданами на перроне, а мы вдвоем с дочкой заходим в вокзальный ресторан. Здесь впервые нас спрашивают, в курящей или некурящей секции мы хотим сидеть, как будто некурящие туристы встречаются только на вокзалах, и устраивают нас рядом с двумя пожилыми дамами за соседним столиком. Под столиком у них расположилась хорошенькая белая собачка, для которой официант принес миску воды, и мы пытаемся играть с ней. Следует заметить, что в Европе к животным относятся поистине как к друзьям человека: им всегда обеспечено место под столом хозяина и миска воды в ресторане и их не оставляют привязанными и несчастными на улице, потому что они могут зайти в магазин (наверное люди там не обладают врожденным страхом перед правосудием, которое может наказать за любую тривиальную мелочь, включая шерстинку вашей собаки, упавшую на новые туфли мадам пососедству). Обе дамы, разулыбавшись, обращаются к нам по-французски и быстро понимают, что толковой беседы у нас не получится, но по доброте душевной продолжают улыбаться и отвечать на мои очень короткие фразы вежливости (две или три, что я успела выучить перед отъездом и всюду использовала). Естественно, мы ни слова не понимаем из того, что они говорят, но жесты, глаза и улыбки возводят невидимые хрупкие мостки дружелюбия и понимания между нами, и в этот момент я клянусь, что впредь постараюсь путешествовать с хотя бы небольшим запасом слов. Подкрепившись и попрощавшись с нашими приятными соседками, мы возвращаемся на перрон, все вместе находим нужный нам вагон второго класса в скоростном поезде TGV, и усаживаемся на свои места. Поезд трогается, и это еще не значит - прощай Франция, по которой мы будем мчаться в течение следующих трех с половиной часов на нашем пути к Барселоне, но это значит - прощай Париж, а скорее всего - до следующего, более продолжительного свидания, которого мы будем с нетерпеньем ждать. Досвиданья!