Полозов Сергей Александрович: другие произведения.

Ястребиный Орел (Фасциатус и другие). Документальная орнитологическая сказка

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • © Copyright Полозов Сергей Александрович (s.a.polozov@gmail.com)
  • Обновлено: 27/06/2021. 929k. Статистика.
  • Впечатления: Россия
  • Скачать FB2
  • Аннотация:
    Автор сел писать про ястребиного орла, а вышло у него про любовь, отвар из коры дуба, коммунизм, эпилазию удивительную, НЛО, саквояж, войну в Афганистане, вертолеты в Канаде, кокосы в Индии,батарейку для камикадзе, Едимново, Балашиху, Тарусу, "старых" русских, АБС, белобрюхого стрелоуха, шляпу, судьбу, студентов, монастырь,жажду, поперечнополосатого волкозуба, жизнь и смерть, Части Целого, про королей и капусту... Автор не виноват. Так само сложилось... С.Полозов *** [P.S. Текст построен по схеме античного восточного "обрамленного" романа: сквозной сюжет -- "рамка"(пронумерованные отрывки о поисках редчайшего орла в 1982-1986 гг. в Туркменистане), обрамляет собственно "полотно" (новеллы под названиями, охватывающие события 1960-2000 гг. в России, Туркменистане, Афганистане и Канаде)].

    • ЯСТРЕБИНЫЙ ОРЁЛ

    (ФАСЦИАТУС И ДРУГИЕ)

    Документальная орнитологическая сказка

    Сергей А. Полозов

       Все права защищены:
       С.А.Полозов, 2001-2021
      
      

    BONELLI'S EAGLE

    (FASCIATUS AND OTHERS)

    Documenting An Ornithological Tale...

    Sergei A. Polozov

      
       All rights reserved:
       S.A.Polozov, 2001-2021
      

    * * *

       ОГЛАВЛЕНИЕ
       Предисловие ко второму (интернет-) изданию
       Предисловие автора
       1
       2
       Ворон
       Встреча с юннатами
       "Сидела птичка на лугу"
       Ястребиный орел
       Полевой дневник
       Ода шляпе
       Личное дело
       3
       Стас
       Крик осла
       4
       Пешеход
       Запасные детали
       5
       Птицы и овцы
       Коллектив и личность
       С ветерком и с песней
       Золотая середина
       Иду по Кара-Кале
       "Не бывает налыса"
       На черный день
       Пароксизм довольства
       6
       Галаксий
       Прикол в Кизыл-Атреке
       Турач
       7
       Кёндзё
       "Сними портрет!"
       Авдотка
       8
       География
       Западный Копетдаг
       Головастик
       Архивы
       9
       10
       Казан-Гау, вечер
       Змееяд
       Гнездо стервятника
       Птичье молоко
       Канатик на курятника
       Валентин
       12
       13
       14
       Чурек
       Ишаки
       15
       16
       17
       Вода и закон джунглей
       Зеленая жаба серого цвета
       Сантименты
       18
       19
       Чандыр
       Як-истребитель
       Что-то с фонарями
       20
       Змеи
       Бамар
       Твари летучие, твари ползучие
       Дойка
       Как глотать
       Шрамы на руках
       Выпей яду
       "Тихо, девки..."
       21
       Пустынный снегирь
       Черный аист
       Суперменские щенки
       22
       Дикобраз
       День пограничника
       Под фонарем
       Дракон с шершавым хвостом
       Объектив
       23
       Альбинос
       Добровольцы
       Русский гость
       Разговор
       Дружба с петлей на шее
       Дополнительный орган
       "Позолоченное брюхо"
       "Хотите семечек?"
       24
       А.Б.Калмыков и пустынная куропатка
       Грибной снег
       Кваканье в сугробах
       Коммунальная квартира
       Зимняя ночевка черной амебы
       Гастроном-архитектор
       Белое ухо
       Алиса
       Пол-лисы
       Ну и дела...
       "Летающая баня"
       25
       Афганистан
       Ночь в Кабуле
       26
       Вечная весна?
       Чибис
       Странно
       Зоосюр
       Хохлатая молодежь
       Червячок врозь
       Завидущие глаза
       Моббинг
       Шмель калибра 7,62
       Шашки наголо
       Охота балобана
       Четыре раза по сорок сорок
       Двупятнистый жаворонок
       27
       28
       Степной жаворонок
       Эротический цемент
       Зеленые усы
       Саксетания копетдагская
       Вниз головой
       Черепаха на лету
       Радость кровососа
       Намаз
       29
       Удод
       Почти галки
       Совы в масштабе
       Разноцветные филины
       Батарейка для камикадзе
       30
       Шакалы
       31
       "Огненный мустанг"?
       Черный коршун и Чача
       За кордоном
       32
       Новая Земля
       Начало
       Ашхабад
       Кизыл-Арват
       Дым отечества
       Кара-Кала
       ВИР
       Топонимика
       Трагикомедия-экспромт
       33
       Студенты
       Дубонос
       "Курица -- не птица"
       Детям до шестнадцати
       Каменный цветок
       Пустельга
       Дискриминация цветных?
       Муравьи на небе
       Народный контроль
       Пустынный жаворонок
       "Болел в детстве..."
       Полоз Полозу глаз не выкусит
       34
       "Сучья мяса"
       Кошки-собаки
       Фиг поймешь
       Каменка-плясунья
       35
       "Из точки А в точку В"
       36
       Место под солнцем
       37
       Жажда с акцентом
       38
       39
       Чижик в Павловке
       Акула на кафедре
       Пеночка в Тарусе
       40
       41
       Отступление про наступление
       Винты
       "Драка с милицией"
       Птичий рынок
       "Прикоснуться щекой..."
       42
       Птенец и шурави
       43
       Кормящий отец и Вовик
       44
       45
       46
       "Пикник на обочине"
       Эпилог
       Благодарности
       Словарь терминов
      
      
      

    ***

    ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ (ИНТЕРНЕТ-) ИЗДАНИЮ

      
       С момента публикации "Фасциатуса" накопились полученные от читателей вопросы, на которые я с удовольствием отвечаю.
       Текст книги построен по схеме античного восточного "обрамленного" (или "рамочного") романа: сквозной сюжет - "рамка" (в данном случае - пронумерованные отрывки, описывающие поиски гнезда редчайшего для бывшего СССР ястребиного орла в 1982-1986 гг. в Туркмении) обрамляет собственно "полотно" (новеллы под названиями, охватывающие события 1960-2000 гг. в Туркмении, России, Афганистане и Канаде).
       "Обрамленный" роман изначально складывался на основе устной традиции. Бродячие рассказчики, кочующие по древнему Хорасану (Иран, Афганистан, юг Туркменистана), переходили из города в город, рассказывая свои истории на площадях и в чайханах. Вымыслы переплетались с действительностью, разрастаясь и усложняясь. Со временем менялся язык, эволюционировавший во времени и в культурно-географическом пространстве. В отличие от стихотворных строк всемирно известной арабской поэзии, заучивавшихся наизусть, постоянно видоизменяющиеся рассказы, сказки и притчи запомнить было невозможно, и начиная с XI века эти истории стали записываться. Сначала в краткой, почти конспективной форме; потом они дополнялись, разрастались, превращаясь порой в масштабные эпические произведения, изложенные в огромных фолиантах, на полях которых уже позже годами накапливались сотни записей дополнительных сюжетов, шуток и анекдотов (Брагинский, 1977).
       В этом процессе - не только история арабской литературной прозы как таковой, но и нечто большее - общая динамика и традиция Востока с его ритмом жизни, культурным своеобразием, безошибочно узнаваемым колоритом и уникальной природой. Смешно было бы имитировать этот стиль и этот разговорно-литературный формат. Но в том-то и дело, что Восток навевает свою мистическую специфику независимо от наших воли и сознания. Так произошло и со мной.
       Пережив в Туркмении многое очень для себя важное, я после этого год за годом с восторгом отдавался поразительным по яркости воспоминаниям, спонтанно обсуждая с друзьями бесчисленные эпизоды из наших копетдагских приключений. Потом однажды сел и написал несколько страниц. Потом (обсудив с редактором, что задуманный мною эпистолярно-дневниковый формат для журнала не подойдет) сделал огромную журнальную статью, сократил ее втрое и опубликовал с двадцатью фотографиями в тогдашнем еще "Вокруг Света" (3, 1999). А уже потом засел воплощать свой изначальный замысел, основанный по форме на письмах и дневниках. Предавшись стихии доступного для себя вдохновения, я занимался этим четыре года, запомнившихся мне удивительной радостью творчества.
       И вот в какой-то момент я понял, что все готово, но мне необходимы оригинальные хорасанские цитаты для эпиграфов. Это понимание было столь же отчетливо, как и охватившее меня вслед за этим ощущение безысходности: я в то время находился в Портленде (штат Орегон, США), и ни о каких мало-мальски подходящих доступных источниках не могло быть и речи. Надо было ждать следующей поездки в Москву, но и там поиск нужного материала мог быть весьма проблематичен.
       В мрачном от всего этого настроении я без каких-либо надежд отправился (для самоуспокоения) в центральный книжный магазин Портленда, где среди тысяч и тысяч книг всего на паре полок нетесно стояли несколько десятков разномастных и разновозрастных изданий на русском языке. Подвигав их из вежливости туда-сюда, я уже собрался уходить, когда даже не мой взгляд, а что-то совсем уж неуловимое, зацепилось за невзрачную обложку книги небольшого формата, инородно притулившейся среди браво-нарядных детективных переплетов. Уже научившись прислушиваться к подобным "подсказкам", я протянул руку и обомлел...
       Так ко мне попала "Иранская сказочная энциклопедия" (М., "Худ. Литература", 1977), из которой после многократных прочтений я и позаимствовал приведенные в тексте цитаты. Бог послал. Так что все эпиграфы из хорасанского эпоса подлинные. А из предисловия этой книги (Брагинский, 1977) я узнал, что моя, как мне казалось, удачно найденная форма текста - это весьма точное соответствие античной традиции Востока в ее, возможно, наиболее классическом виде...
       Несколько читателей независимо друг от друга высказали в своих письмах мнение, что язык цитат выглядит порой уж очень современным. Мне это не кажется удивительным. Ведь перевод с фарси сделан нашими современниками для современников. Имей мы возможность прочитать арабские первоисточники в оригинале, впечатление наверняка было бы иным.
       Все описания природы в тексте строго документальны и основаны на записях, сделанных во время научных наблюдений, а кое-что, описанное здесь в художественной форме, до сих пор еще не опубликовано в научных изданиях (мне известна по крайней мере одна научная статья, на форсированное написание которой ее автора сподвигнуло именно прочтение "Фасциатуса").
       Некоторые спрашивают про письма в тексте - настоящие они или придуманы. А важно ли это? Должен признаться, что яркость и динамизм реально происходящего всегда поражали и захватывали меня настолько, что придумывать никогда не возникало ни потребности, ни желания; хорошо если удавалось передать наблюдаемое вокруг. Не говоря о том, что письмо - это всего лишь форма, и что все описанное лишь для реальных участников событий документально, а любому постороннему читателю уже все равно: хочешь, считай чьей-то реальностью, хочешь - художественным вымыслом...
       Нижеследующее второе (электронное) издание отличается от первого лишь "перевернутым" названием, относительным расположением переставленных частей и некоторыми немногими вставками, исходно не вошедшими в книгу по причине чрезмерного объема. Первоначально опубликованный текст не редактировался (изменены лишь пара фраз, а вот иллюстраций из первого издания -- 129 черно-белых рисунков, выполненных А.В.Ермаковым преимущественно по фотографиям автора, здесь нет).
       Я внес упомянутые изменения без колебаний: рассказать историю в новом виде -- это почти атрибут "рамочного" романа; новые времена неизбежно привносят новое прочтение уже прозвучавших сюжетов.
       Почему "перевернуто" название? Слово "фасциатус" латинское, мудреное, для русского языка инородное, многими читается и произносится с трудом, а некоторых и вовсе вводит в заблуждение (на сайтах нескольких интернет-магазинов Фасциатус числится или числился одним из авторов книги... Я-то был бы только рад, но это все же не так). "Ястребиный орёл" -- проще и понятнее, а сути дела не меняет.
       Меня спрашивают, как я сам определяю жанр этого произведения. Я согласен с тем, как это делают авторы отзывов в Сети: иногда мне кажется, что это любовно-авантюрный роман, в котором большинство характеров -- это не люди, а иногда - что это просто рассказы о животных...
       Текст подготовлен в Балашихе и в Портленде в 1997-2000 гг. на основе полевых дневников, написанных в Туркмении в 1978-1992 гг.
       С.А.П., 2003

    ***

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Посвящается моим родителям, Марии Александровне и Александру Валерьевичу Полозовым
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Предисловие автора

      

    Здравствуйте!

       Сразу должен предупредить, что эта книжка -- про птиц, и в ней нет ничего про секс, убийства и про деньги (есть, правда, немного про любовь, про смерть и про сокровища). Но мне все равно очень хотелось бы, чтобы вы ее прочитали.
       Я вспоминал эту эпопею мысленно и с друзьями десять лет, а потом вдруг сел и описал. Чего ради? Понятия не имею. Это один из тех случаев, когда рассказываешь не потому, что уж очень хочется рассказать, а потому, что не можешь не рассказывать.
       А может, соприкоснувшись с Востоком и убедившись, что описанное в древних легендах всегда повторяется и сбывается, я, наивный, решил подстраховаться? Потому как прочел однажды в сказке, сложенной века назад где-то между Туркменией, Ираном и Афганистаном, такие слова: "Стоит мне рассказать вам, над чем я смеялся, и меня тотчас же настигнет смерть. Однако, если, вместо того чтобы рассказывать, напишу я все на бумаге, смерть меня минует..." (Здесь и далее перевод с фарси А. Дуна и Ю. Салимова; Иранская сказочная энциклопедия. М., "Худ. литература", 1977, 446 с.).
       Как бы то ни было, история поиска ястребиного орла описана недавно. А вот дневниковые заметки и отрывки из писем про Туркмению накапливались в течение пятнадцати лет -- с того самого времени, как я впервые попал туда и лишь начинал знакомиться с этой прекрасной страной и ее замечательными людьми.
       Записи эти сделаны были в разной обстановке и под разное настроение: на жаре, когда даже ишаки прячутся в тень (а ведь им все нипочем) или когда приходилось пережидать дождь и снег в горах; в моменты избытка сил или крайней усталости; в приподнятом настроении или когда весь свет не мил; в шумных компаниях моих друзей и когда я неделями ходил по горам один; когда мне, впервые приехавшему в Копетдаг аспиранту, смотревшему вокруг во все глаза, было двадцать два года, и позже, когда я уже сам возил туда студентов.
       В этих дневниковых и эпистолярных записках я не стал менять свой тогдашний язык, подстраивая его под себя нынешнего. Потому что сегодня, отдалившись на некоторое время и расстояние от описываемых событий, я отчетливо вижу, насколько незначительны и второстепенны все мои собственные эволюции по сравнению с тем вечным и главным, ради чего я туда попал: с птичьими стаями, жарким солнцем и уже навсегда узнаваемыми очертаниями гор на горизонте.
       С. А. П., 2000 г.
      
      
      

    ***

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ...шел я по одному делу, достиг некоего места, и предстало моим глазам нечто удивительное...
       (Хорасанская сказка, XII -- XIX вв.)
      
       Туркмения -- солнечная, но гостеприимная страна...
       (Из туркменской литературы эпохи развитого социализма)
      
      
      
      
      
      
      
      
       -- 1 --
       ХОРАСАН, историч. область на Ср. Востоке, в сопредельных р-нах Туркм. ССР, Ирана и Афганистана. Значит. часть Х. занимают Туркмено-Хорасанские горы...
       (Географический энциклопедический словарь, 1989)
      
       Сказители старинных дастанов, сладкозвучные соловьи, порхающие в садах прекрасных слов, хранители сокровищниц чудесных преданий -- все они рассказывают о том, что...
       (Хорасанская сказка)
      
       История эта началась совершенно неожиданно, и ничего необычного ей не предшествовало. Был жаркий майский день, и солнце над опустыненными холмами долины Сумбара палило вовсю. Трясясь в кузове старого "ГАЗа" и ощущая лицом горячий встречный поток воздуха, я думал о том, что за покатым невысоким хребтом, расположенным к югу от нас, уже Иран. Такой же, как эта часть Туркмении, если говорить о природе, почти такой же по укладу жизни людей, живущих вдоль границы, но формально заграничный, отгороженный от нас контрольной полосой и столбами с колючей проволокой.
       От мыслей про условность придуманных человеком границ меня отвлекла переползающая через пыльную дорогу здоровенная гюрза в руку толщиной. Встреча с такой змеей в природе немедленно создает у меня приподнятое настроение. Увидеть гюрзу после полудня было необычно (ползать по солнцепеку слишком жарко), хотя в мае и возможно, -- период размножения.
       Я забарабанил рукой по крыше кабины, Хыдыр-Ага затормозил. Соскочив с борта кузова, я на бегу соображал, что в брачный сезон рядом может оказаться и еще змея, а то и не одна, и старался внимательнее смотреть по сторонам. Но, пока я несся вприпрыжку к кусту держидерева, к которому проползла гюрза, она уже исчезла, еще раз заставив меня испытать знакомое уже ощущение: все вокруг -- это их дом, а не наш. Всякий раз, когда мы не прибегаем к силе, они здесь решают, а не мы, надо нам встречаться или нет. Потоптавшись впустую вокруг колючего прозрачного кустика, я вернулся на дорогу и, придерживая бинокль на груди и магнитофон на поясе, полез назад в кузов. В этот момент все и произошло.
       Согласитесь, это очень интересно, как некоторые мгновения отпечатываются в памяти, -- словно фотографии, которые, будучи однажды снятыми, потом годами висят над столом перед глазами. Так получилось и на этот раз. Зацепившись руками за шершавый борт грузовика, я поставил пыльный кирзовый сапог на горячее, пахнущее перегретой резиной колесо, подтянулся, чтобы запрыгнуть в кузов, и, когда солнце резануло поверх борта прямо по глазам, инстинктивно отвернул голову и в этот момент увидел двух птиц.
      
      
      
       -- 2 --
       В воздухе реют чайки и крачки, проносятся косяки пеликанов, колпиков и караваек, куда-то торопятся серые, красные и белые цапли, мечутся взад и вперед косяки различных уток; из камышей доносятся гоготание диких гусей, ржание поганок, стоны лысушек, как бы негодующие крики султанок... кряканье уток, пение камышевок, звонкое трещание Prinia, свист ремезов и усатых синиц. И как хорошо здесь, в камышах, среди массы воды, в горячем воздухе, в кругу своих пернатых друзей!
       (Н. А. Зарудный, 1900)
      
       Птицы -- это не животные. Они произошли от летающих рыб...
       (Из ответа абитуриента на вступительном экзамене)
      
       Чтобы стала понятна необычность ситуации, скажу два слова о том, насколько это особое дело -- наблюдение птиц в природе. Большинство из нас, видя птиц каждодневно, не обращает на них внимания. Для тех же, кто занимается орнитологией, именно птицы олицетворяют собой самые разные проявления окружающего мира.
       Первый, необходимый и крайне ответственный этап любой орнитологической работы -- это определение птиц, которых вы наблюдаете. Помимо важности для научных исследований оно само по себе для многих может быть увлекательно как спорт или азартная игра. Этим объясняется тот факт, что любительское наблюдение и определение птиц ("бёрдвотчинг") стало сегодня одним из наиболее популярных видов отдыха и туризма, объединив миллионы любителей по всему миру. Порой оно приобретает весьма экстравагантные формы: множество людей в разных странах готовы пересечь полмира и платить потом тысячу долларов в день за возможность посмотреть на маленькую невзрачную птичку, живущую где-нибудь в кустах в интересном для наблюдателя месте...
       Проводится это определение по целому набору признаков. Их полное перечисление неизбежно утянет нас в тоскливые для непосвященного глубины традиционной зоологии, интересной далеко не всем, поэтому -- коротко о главном. Нужно подчас мгновенно (птицу нередко видишь лишь секунду) оценить размер ее тела, пропорции и форму хвоста, крыльев, шеи, головы и клюва; детали окраски; то, как птица сидит или двигается; характер ее криков, позывов и песни. Различия между отдельными видами очевидны и неспециалисту, определение же некоторых из них требует колоссальной дотошности и опыта.
       День за днем, месяц за месяцем вы накапливаете этот опыт, раз за разом сверяя наблюдаемое в бинокль с иллюстрациями в определителе, собственными зарисовками, описаниями из разных книг; фотографируете, надиктовываете и записываете наблюдаемое. Позже, уже при известных навыках, вы узнаете птицу по облику -- некоему совокупному обобщению всех этих отдельных деталей, мгновенно высвечивающему в вашем сознании либо название вида, либо то непонятное, что мешает его однозначно определить. И если вы работаете в том или ином регионе достаточно долго, то в один прекрасный момент достигаете того заветного рубежа, когда определение видов как таковое перестает быть камнем преткновения, что предоставляет вам новую степень свободы в работе.
       Поэтому в первый момент, увидев двух этих птиц -- среднего размера изящных орлов, очень чистой и нарядной окраски (шоколадно-коричневый верх и белый, с продолговатыми пестринами низ), парящих необычно низко (всего метрах в десяти) над холмами и словно как-то особо-приглашающе показываясь мне, я ощутил шок от сознания того, что этого вида ни разу в жизни не встречал.
       В следующую секунду в голове моей произошло лихорадочное сопоставление того, что я видел, с тем, что было известно про Западный Копетдаг из теории, и уже через мгновение у меня "в зобу дыханье сперло": сомнений не оставалось, хоть и не верилось собственным глазам, -- это была пара ястребиных орлов.
      
      
      
       Ворон
       Едва ворон их увидел, он подлетел к ним и стал ласкаться и рыдать. Тут пери достала волшебный волосок, положила его рядом с вороном и подожгла. И волею Аллаха ворон тотчас принял человеческий облик...
       (Хорасанская сказка)
      
       "17 января. ...Просидел целый день в предгорьях, наблюдая пустынных жаворонков, а на обратном пути, уже спускаясь ниже в долину Сумбара, увидел, как ворон перелетает за медленно ползущей по опустыненным холмам отарой, присаживаясь недалеко от пасущихся овец.
       Сидит себе издали заметной яркой черной кляксой на бледно-зеленом склоне, временами каркает грассирующе-гортанно, посматривая черным птичьим глазом на идущего к нему от отары алабая. Дождался, пока собака подошла почти вплотную, уже чуть не кинулась на него, и снисходительно-неторопливо взлетел в метре от облапошенного собачьего носа.
       Воистину у него коэффициент интеллектуальности больше, чем у собаки, все правильно. В это не верится просто потому, что мы сами, будучи млекопитающими, не видим этого ума в птице. В собаке видим, так как нам легче общаться с ней: у нее есть мимика, выражение лица. А у ворона привычного нам мимического инструмента общения нет. Мигнет прозрачным веком, глядя боком, по-птичьи; наклонит голову, разглядывая; ну, поднимет перья на затылке от удивления или от удовольствия. А ведь в этой птичьей голове далеко не куриные мозги..."
      
       "4 февраля. ...Балобан шутя спикировал на сидящего ворона, который взлетел, оказавшись по размеру заметно крупнее самого сокола; классический экземпляр: огромный размах (бывают ведь иногда до 180 см!); ромбовидный хвост; мощный вздутый клюв и косматая борода на горле; такого с вороной не спутаешь... Балобан еще разок налетел на него, но ворон не особенно реагирует, понимает, что это игра.
       Особенность ворона как вида ощущается постоянно. Огромный, мощный; самый умный из всей пернатой братии (из всех птиц самые умные и в целом прогрессивные -- воробьиные, из всех воробьиных -- врановые, из всех врановых -- ворон); распространен по всем континентам и во всех ландшафтах от тундры до пустынь. Не случайно у половины народов мира он -- символ мудрости и рока. "...Крикнул ворон: "Невер мор!..".
       И как играют! Вот что значит интеллект. В лабораториях, где жизнь комфортабельная и оставляет время для досуга, резвятся вовсю. Чего только не вытворяют: и с разлета садятся на скользкий пол, проезжая по нему, как на лыжах; и "солнышко" крутят на веревке, раз за разом кувыркаясь через нее вниз головой, и многое другое. В природе игру труднее наблюдать; только когда в воздухе, на огромной высоте, пилотажем развлекаются и видны издалека.
       А иногда летит и вдруг издаст особенный, странный звук -- как пробуемая при настройке виолончельная струна.
       Когда вижу ворона или слышу его курлыкающее карканье над скалами в горах, или в пустыне, или в дремучей, безжизненной тайге, всегда испытываю приподнятое волнение. Особая птица".
      
      
      
       Встреча с юннатами
       Оставив позади много путей и дорог, достиг он ворот сада, выпил шербет из чаши, поданной ему справа, и в саду том на него налетели две птицы и выклевали ему глаз.
       (Хорасанская сказка)
      
       "12 февраля 1975. ...Правильно, ребята!..
      
       Ну, а ты что опаздываешь?.. Понимаю... Да, конечно, животных покормить -- это уважительная причина... А почему ты такой взлохмаченный?.. Не кричите, ребята, я и сам вижу, что он ярко-рыжий... Причешись!.. Я дразнюсь?.. Ничего я не дразнюсь... Да я сам еще рыжее был в твоем возрасте... Конечно честно... Нет, веснушек было столько же... Нет, не считал, но больше их быть не может... Проходи, садись.
       Так вот, если ворон даже и в городе -- интеллигентный индивидуалист и молчун (как исключение, собирается иногда до ста -- ста пятидесяти птиц в особых местах: на свалках и т. д.), то вот серая ворона -- со-о-овсем другое дело...
       Сразу должен признаться, что я ворон люблю и уважаю. Во-первых, потому, что их большинство людей, плохо зная, не любит или даже ненавидит. Во-вторых, -- за ум и смекалку. После воронов они -- самые умные птицы. И любознательные.
       Ну, а гражданам недолюбливать ворон есть, конечно, за что. Потому как, если соберется каркающей братии на ночевку хотя бы тысяч десять (а бывает -- и пятьдесят тысяч, и почти сто!), то мало не покажется. Не только обкакают сплошняком весь Александровский сад, "стены вечные Кремля" и даже (!..) Дворец Съездов, но и закаркают всех насмерть в окрестных домах. Одно утешение -- вплотную к Красной площади не очень-то много граждан обитается.
       И не шутки это все. Когда совсем уж поплохело, совсем не стало житья от ворон, правительство приподняло бровь (в том смысле, что уж если и терпим орнитологию как науку, то вот он, тот самый момент, когда пора эту орнитологию использовать): а ну-ка убрать всех ворон из Кремля!
       Но ведь это вам не граждане СССР с пропиской в паспорте, это ведь птички, природа, необузданная стихия! Они ведь не слушаются! Навострили орнитологов -- те стали думать.
       Слушай, ты не только опоздал, но теперь еще и вертишься! Как тебя зовут? Сиди... Морковкин? Ты шутишь?.. Не кричите, ребята, я верю, что правда... Хорошая фамилия. Вот и сиди спокойно, Морковкин. Что?.. Меня?.. Сергей, э-э, Александрович... Нет, я на пятом курсе учусь... Нет, не в МГУ, а в педагогическом институте... В Ленинском, и это у меня педпрактика... Разному учат, Морковкин, разному... Очень интересно... Что? Наш факультет?.. Географо-биологический... Он на улице Кибальчича... Нет, это между "Щербаковской" и "ВДНХ"...
       О чем я говорил?
       Так. Короче, призадумались орнитологи. Травить нельзя (и бесполезно); стрелять тоже нельзя (Кремль все-таки, плюс -- "всех не перестреляешь!"); отпугивать проигрыванием криков тревоги -- на это даже бестолковые чайки перестают реагировать после третьего раза, а уж вороны-то, наоборот, слетаться будут, чтобы послушать... Чего делать-то?
       Решили расшугать их специально натренированными ловчими птицами. Ведь когда хищный ястреб-тетеревятник гордо летит на своих мощных крыльях, от этого всему пернатому населению вокруг -- сплошная и неподдельная тревога и паника...
       Сказано -- сделано! Создали спецподразделение в структуре комендатуры Кремля, выдали трем орнитологам важные красные удостоверения, предоставили допуск в святая святых... Все ходят гордые и довольные.
       Короче, потом зашуганных, полуобщипанных тетеревятников из-под ветвей голубых правительственных елей выковыривали, спасая от истошно орущих оголтелых серо-черных хулиганов...
       Джоггеры еще ворон не любят на Ленинских горах. Джоггер -- это не русское слово, слово-паразит; или, может, даже вообще не слово. Так что и произносить его не будем на потребу потенциальному противнику, а скажем по-нашему, хоть и многословнее: утренние бегуны-физкультурники тоже ворон не любят. Впрочем, дневные и вечерние бегуны их тоже не жалуют...
       Морковкин, ну что ты хихикаешь как придурочный? Пионер, а мешаешь выступать! Что у тебя там? Вынь!.. Ну и что, что из запазухи в штаны пролезла... Доставай!.. Ящерица?.. Не кричите, ребята!.. Я так и думал, что крыска... Рубашку надо лучше заправлять, тогда и не пролезет... Посади ее в портфель и больше не вертись... Ну, так застегни его, чтобы не вылезла!.. Что?.. Не будет ей скучно, я интересно рассказываю!..
       О чем я говорил?..
       Да, так вот. Появилась на Ленгорах и в парке Горького новая мода у ворон: трюхает себе гражданин для укрепления нервной системы и здоровья в целом, а на него вдруг пикирует с дерева черная тень, вцепляется лапами в волосы и клюет прямо в чайн... клюет в голову своим крепким клювом! До крови!
       Понятное ведь дело: у тебя гнездо поблизости, дети в яйцах растут, а здесь покою нет от этих, которые носятся и носятся кругами... А гражданам, которые с нервной системой и бегают, тоже непоправимый урон -- оклемайся потом от такого; им ведь после этого вдвое больше бегать надо, а, значит, воронам вдвое хуже, следовательно, они вдвое злее нападают... Понимаете экологическую взаимосвязь?..
       А то и хуже бывает: воспитательница из детсада вышла помойку выбросить, а на нее как спикировала пара ворон! Как начали орать, клевать, скандалить! Так перепугали бедную, что ее еле откачали, и начался серьезный конфликт между людьми и воронами... Депутатов привлекли! Орнитологи говорят: да не паникуйте вы, птенец рядом был, не опасно это для детей... И что же вы думаете? Закрыли детский сад, перевели в другое место! А репутация воронья еще больше пострадала...
       В дикой-то природе (если найдете сейчас ворону вдалеке от жилья) она ниже воды и тише травы (или наоборот, как там?), а уж в городе... Ни одна птица не умеет так приспосабливаться к городским условиям, как ворона. Ну, сами посудите: гнезда из проволоки строит? Строит. Тряпками внутри выкладывает? Выкладывает. (А один раз я вообще в Балашихе гнездо нашел, в котором лоток был размочаленными фильтрами от сигаретных окурков выстелен -- и мягко, и тепло, и от паразитов великолепная профилактика: никотин всех вшей и пухоедов отпугивает!). Вместо отдельных пар (как ей положено) почти колониями гнездится? Гнездится. Птенцов остатками макарон из столовок выкармливает? Выкармливает. "Пурпаки" с молоком открывает? Открывает. Сухари в луже размачивает? Размачивает! Орехи на асфальт с высоты кидает? Кидает. На проезжую часть под машины их подкладывает? Подкладывает. А сейчас уже и корм из рук берет! Где это видано, чтобы ворона корм из рук брала и так человеку доверяла?! Это ведь не белочка-дурочка...
       ПэПээСа, э-э... Петра Петровича расспросите, он вам еще и не такое расскажет...
       Оттого-то и завидки человека берут: мол, если ядерная зима, то нам всем каюк, и никого не останется, кроме крыс в подвалах да ворон на пожарищах... А ведь птичек этих за такое уважать надо.
       А еще люди часто злятся на ворон за свои собственные ошибки, обвиняют их напрасно. Вот я когда был на полевой практике в Павловской Слободе, наши девчонки нашли в саду (!) на территории биостанции гнездо коростеля.
       Коростель -- обычная птица, встречается на полях в очень разных местах, но он скрытен, и увидеть его всегда очень трудно: летает он мало и неохотно; не любит он летать, а вместо этого уходит от опасности пешком сквозь траву.
       Коростель даже на зимовку в южные страны большую часть своего долгого пути идет пешком, никто его и не видит; кому интересно смотреть, как коростель пешком идет средь травы? Вот если бы он гордо парил в вышине или стремительно пикировал... Поэтому никто и не смотрит на коростеля, а раз не смотрит, то и не видит его никто.
       А уж если хочешь увидеть коростеля, то надо осторожно подходить на его крик ("Крэкс-крэкс!" -- это он так кричит и точно так же по-латыни называется: Crex crex), а подойдя совсем уже близко, надо быстро бежать к тому месту, где он кричит, и тогда, если повезет, удается его вспугнуть, и он взлетает из травы, расправив свои пестрые крылья с большими рыжими пятнами. Перелетает метров на десять, снова садится в траву, и теперь его уже и не найти: сразу уходит от опасности пешком. Вот какая интересная птица коростель; очень скрытная. А уж гнездо его найти и того труднее.
       И вот девчонки наши, значит, нашли. Рассказали об этом, а сами и не знали, что это за птица такая. Я вроде как орнитолог; вроде как догадываюсь, о чем они говорят. Отправились мы всей подгруппой смотреть.
       Шли аккуратно, высматривали заранее; подходим к куртинке травы среди скошенного открытого места в саду, а мама-коростелиха сходит с гнезда (когда мы уже метрах в двух были), пригибается пониже -- и бегом, бегом от нас к высокой траве, поспешно так, но без паники, словно говоря: "Ну, вот зачем вы здесь?! Делать вам, что ли, нечего?!"
       Посмотрели мы гнездо, записали все, сфотографировали (там одиннадцать пестрых яиц было), не тронули ничего. Только одно яичко положили в банку с водой -- узнать, насколько насижено; так вот оно плавало уже, как поплавок, а это значит, что уже скоро вылупляться птенцу (если совсем свежее яйцо, то лежит на дне, если немного насижено -- плавает посередине банки: это все от количества газа внутри; плавучесть возрастает, когда зародыш растет). Ну вот, не трогали больше ничего и сразу ушли, чтобы мама-коростелиха побыстрее на гнездо вернулась, -- нельзя же яйца надолго оставлять.
       На следующий день пришли проведать (вдруг птенцы уже вылупились? Птенцы у коростеля уникальные -- малюсенькие, пушистые и черные как уголь) и видим, что пять яиц в гнезде расклеваны... И сразу понятно стало, что это вороны сделали. Выследили нас, как шпионы, когда мы первый раз подходили, а потом поинтересовались, что же это мы там такое интересное в траве рассматривали...
       Вот и вышло, что это мы воронам подсказали, где поживу искать; навредили коростелю... Плохо получилось. Потому как, если ворона сама такое гнездо найдет, то это -- одно дело; это природа. А если человек ее навел, то это уже совсем другое, это уже наше с вами человеческое вмешательство.
       Так что хлопот от ворон действительно хватает, и не только птицам, но и человеку тоже. Это уж, как всегда, с индивидуальностями и талантами... Чуть проявит кто-нибудь активность, ему сразу: сиди и не высовывайся! Так ведь?
       А от ворон что? Прибыли особой нет, а расходов -- миллионы. Одни памятники отмыть от белых клякс (это ведь концентрированный аммиак, разъедает и гранит и бронзу) чего стоит. Засиживают, понимаете ли, историческое и культурное наследие... И ладно, если бы одно только историческое или только культурное, но и политическое тоже... И не только наследие, но и сегодняшние реалии... Воронам-то все равно, кому на макушку сесть, что Пушкину, что Чайковскому, что... Короче, непорядок, ребята; не можем мы такое терпеть! Моют, моют дворники великие головы щетками, а все без толку...
       Не трогай портфель! Сидит она там себе, и пусть сидит... Нет, не задохнется... И не страшно ей там... Нет, она не боится темноты... Я же только что сказал, что ей и атомная война нипочем... Потому что это крыса!.. Конечно, мне интересно, как ее зовут, но про это, Морковкин, ты нам потом расскажешь... Вот и хорошо!
       Или как однажды сижу я в Вологодской области, на самом севере это было, почти на границе с Архангельской тайгой (деревня Нижняя на речке Вожеге, отличное место, посмотрите потом по карте, -- это вам домашнее задание). Сижу, обдираю вечером птиц, тушки делаю для научной коллекции. Приходит ко мне в гости (я в пустой деревенской школе жил) местный монтер, Толян его зовут. Поддатый сильнее обычного и расстроен; смолит на всю школу вонючим дымом из своей самокрутки, как грустный паровоз. Я, говорит, студент, к тебе, как к специалисту, поделиться -- накипело у меня...
       -- Ты, Серога, пойми! Меня ведь чуть не убили мужики! Я им говорю: я не виноват! Какое... И слушать не хотят... Ну, оно и понятное дело; сам представь: человек копил-копил, в очереди стоял-стоял, ждал-ждал, купил-таки наконец свой цветной "Рубин", сел новости смотреть... А он у него -- йййоок! И погас, на хрен, в первый же день... Навсегда. Абзац... Перегорел к свиньям. И не предохранитель, а всерьез перегорел, с дымом...
       И не у одного. А сразу у всех, кто смотрел... В двух деревнях... Потому что у меня на две деревни один трансформатор, один распределитель; ёнть, кто же от подстанции будет отдельную силовую линию в каждую деревню тянуть, ну ты ж понимаешь...
       Так ты думаешь, они меня стали слушать, что это ворона на трансформатор в клюве проволоку притащила и, представляешь, села с ней, падла мохнатая, на самое неподходящее место!.. Я и снимать ее не стал, чтобы мужикам подтвердить; так и висит там жареная...
       Вот видите, ребята... А уж про современные самолеты, которые ломаются, если ворона в турбину попадает, я и не говорю; это уже миллионы, а то и миллиарды долларов...
       Что? При чем здесь подводная лодка?.. Морковкин, ну как ворона может попасть в турбину подводной лодки?! Да, правильно, субмарина тоже очень дорогая; да, даже дороже самолета... Да, она может проплыть вокруг света через все океаны... Ну конечно же я люблю китов... Нет, я не был моряком...
       Зато я, как и вы, был юннатом и провел в то время на Звенигородской биостанции МГУ целое лето, изучая в вольерах поведение молодых врановых: галок, грачей, но в большинстве -- ворон.
       Мы, юннаты, занимались там разными научными исследованиями, а я, значит, воронами. А нами, юннатами, занимался КаэНБэ -- очень хороший человек. Кто знает Константина Николаевича? Молодцы, ребята, опустите руки.
       Так вот, я с тех самых пор теперь на всю жизнь уверен, что двадцать воронят в сумме точно умнее одного девятиклассника. Сохранил, можно сказать, уважение и священный ужас...
       Чего они только со мной не вытворяли! Усядешься, бывало, наблюдать, а они окружат со всех сторон, смотрят жалобно, похрюкивают нежно вполголоса (у ворон ведь штук пятьдесят разных видов карканья описано); почти воркуют, как голубки, а сами затаят замысел и ждут момента...
       Потом спохватываешься, а все, поздно уже: карандаши и ластики растащены и попрятаны по углам вольеры, шнурки на кедах развязаны или затянуты мертвыми узлами, на плече или на журнале наблюдений бессовестная клякса (вроде как не по злобе', по молодости, мол, простодушно капнули... А наверняка специально кто-нибудь целился...).
       Кшикнешь на них (разогнать-то нельзя -- научный эксперимент), а они опять уже сидят вокруг, моргают своими невинными черно-синими глазами... А там уж их и опять кормить пора, распихивая пальцами кусочки мяса в двадцать ненасытно раззявленных, предсмертно-истошно орущих ртов среди хлопающих крыльев...
       Орнитология... Смех смехом, а более наглядного примера практических орнитологических проблем я вам, ребята, и не найду. Поэтому изучать ворон в частности и всех птиц вообще -- дело очень важное.
       Вон орнитолог Константинопольский как своих студентов-аспирантов выведет на учеты, расставит по наблюдательным постам, так потом расхаживает с профессорским видом, в очках и с бородой (он и вправду -- профессор в очках и с бородой) и кидается коршуном на дотошных московских пенсионеров, требующих разъяснить, по какому такому праву стоит студент с блокнотом около помойки и записывает?
       А орнитолог Константинопольский тут как тут: мол, в чем дело, товарищи?! Отойдите! Вы саботируете советскую науку! Люди важным делом заняты! Ворон считают...
       Сердятся бабуси, недоумевают ветераны с авоськами; сетуют на беспредел; мол, при Сталине такого не бывало...
       Что?.. Да, и я считал... Слушай, Морковкин... будь другом, не отвлекай меня, пожалуйста, мы уже почти закончили... Ну, конечно, сможешь ее вынуть из портфеля, не век же ей там сидеть... Что?.. Вот тогда мы все вместе и посмотрим, что она умеет...
       О чем я говорил?
       Да, так вот. Есть, есть у нас орнитологи, у которых основное занятие -- ворон считать. И ихтиологи есть, которые на работе целый день рыбу ловят. И ботаники есть, которые в рабочее время собирают ромашки и лютики. И садоводы есть, которые официально груши околачивают...
       Так что у всех у вас впереди -- неограниченные возможности. Главное, ребята, -- это только правильно выбрать себе дело по душе!"
      
      
      
       "Сидела птичка на лугу..."
       Я... всюду наблюдал за деятельною, неугомонною, бурною жизнью вечно беспокойных птиц...
       (Н. А. Зарудный, 1883)
      
       Он вознес благодарственную молитву Аллаху и тут с удивлением обнаружил, что все диковинные птицы попадали с деревьев и неподвижно застыли на земле...
       (Хорасанская сказка)
      
       "25 августа. Привет!
       ... Орнитология, будучи всего лишь частной ветвью зоологии, включает при этом в себя весьма разнообразные предметы, и работа разных орнитологов может выглядеть совершенно по-разному.
       Кто-то, изучая миграции птиц, строит огромные, с двухэтажный дом, ловушки из тонкой сетки и тысячами отлавливает самых разных мелких птиц. Затем быстро, как на конвейере (сводя к минимуму стресс для птиц), выполняет операции, требующие огромной тренировки и профессионализма: определяет вид; раздувая оперение, оценивает просвечивающие через кожу запасы жира; проводит необходимые промеры (крыло, хвост, клюв, лапа); определяет по окраске и изношенности оперения пол и возраст; взвешивает птичку, опуская ее вниз головой в установленный на весы конус из пластика; а перед тем как отпустить, надевает на лапу специальное кольцо с номером и адресом, куда его при находке надо вернуть.
       Кто-то, кольцуя гусей или лебедей, как партизан или диверсант, тайком раскладывает на полях или берегах водоемов огромные пушечные сети, привязанные к своего рода ракетам, врытым в землю, а потом, проведя долгие часы ожидания в укрытии, нажимает гашетку, выстреливая этими ракетами и накрывая сетями целую стаю. Затем выпутывает из сетей этих крупных и сильных птиц, стараясь удержать их извивающиеся длинные шеи, в то время как пленники безжалостно лупят исследователя крыльями (известен случай, когда лебедь ударом крыла сломал мужчине бедро!) и больно щиплются клювами через толстые перчатки, превращая научную работу в тяжелое физическое испытание. Этих птиц метят ножными кольцами и яркими пластиковыми ошейниками, заметными в бинокль с большого расстояния.
       Кто-то, наблюдая пернатых хищников, неделю за неделей, меняясь посменно, дежурит около их гнезд в укрытиях, устроенных порой высоко на скалах или на деревьях, каждый раз добираясь туда, как верхолаз, и наслаждаясь не только наблюдениями за семейной жизнью птиц в гнезде, но и созерцая с высоты открывающиеся вокруг красоты. Наблюдатель сидит в вышине, ощущая особенность хищных птиц, как "аристократов" пернатого мира, и свою собственную к ним приобщенность... А потом, спускаясь на бренную землю, прозаически подбирает под гнездом отрыгнутые хищниками погадки из непереваренных остатков шерсти, костей, перьев или чешуи съеденных жертв и, размачивая их в чашках петри, часами корпит над лупой и микроскопом, определяя их содержимое.
       Кто-то, изучая территориальные связи птиц, виртуозно прикрепляет им на тело маленькие радиопередатчики (так, чтобы не мешали полету), а потом с машины, вертолета или вездехода (а сейчас уже нередко и через спутник) специальным приемником определяет, где помеченная птица находится.
       Кто-то, исследуя гнездование мелких воробьиных, развешивает искусственные гнездовья (скворечники и синичники), регулярно проводя затем их осмотр и описание: сроки откладки и количество яиц, выживаемость птенцов, время их вылета. Накладывает лигатуры: по-садистски перевязывает мягкой ниткой горло слепому голому птенчику какой-нибудь безобидной мухоловки-пеструшки, чтобы потом изъять у него из глотки для определения принесенный родителями корм (не убивая никого конечно же, а освобождая потом страдальца, с повышенным энтузиазмом проглатывающего последующую пайку).
       Кто-то сутками сидит на солнцепеке в душной палатке посреди многотысячной колонии чаек или крачек, наблюдая и фотографируя птиц через сетчатые окошки, писая (прошу прощения) в бутылку и испытывая прочие прелести добровольного одиночного заключения.
       Кто-то, занимаясь оологией (наука о птичьих яйцах) и получив специальное разрешение на научное коллектирование яиц, лазает, как Том Сойер (иногда уже кряхтя, с брюшком и седеющей бородой), по гнездам за яйцами. Просверливает в скорлупе маленькое отверстие специальным сверлышком, выдувая или отсасывая шприцем содержимое, и проводит детальные измерения и описание яйца по разным параметрам.
       Кто-то, проводя систематические изыскания, путешествует с ружьем по лесам и по горам и отстреливает по лицензии необходимые виды птиц. Каждой добытой птичке надо сразу вставить ватный тампон в рот и в анальное отверстие, присыпать все ранки и пятна крови на оперении крахмалом или мелкими, как пудра, опилками (иначе кровь потом не отмыть). Добравшись до рабочего стола в палатке или дома, с убитой птицы (несмотря на усталость и целый день в поле) надо сразу снять шкурку, обработать ее мышьяком (против вредителей) и сделать из нее тушку в виде лежащей на спине мертвой птицы, тщательно уложив на ней каждое перышко (это уже искусство). Снабженная детальной этикеткой тушка может храниться в музейной коллекции столетия, давая бесценный научный материал многим поколениям орнитологов.
       Кто-то, решая практические задачи управления поведением птиц, использует установленные на машинах мощные громкоговорители, транслируя истошные птичьи крики тревоги, чтобы отпугнуть полчища пернатых от аэродромов или зернохранилищ (специально натренированные ловчие хищные птицы достигают в этом куда лучших результатов: на проигрывание криков тревоги скворцы, грачи, чайки или воробьи вскоре перестают обращать внимание, а вот к виду пикирующего на жертву ястреба или сокола привыкнуть невозможно).
       И так далее, и так далее, не говоря уже об отдельной сфере лабораторных орнитологических исследований, которые представляют собой уже совсем другой мир.
       Поступив в аспирантуру после окончания географо-биологического факультета МПГУ, получив тему по зимовкам птиц в Туркестане и изучая там экологию жаворонков, я проводил часы, неотрывно глядя на них в бинокль и наговаривая на магнитофон мельчайшие детали кормового поведения этих, по общему мнению, незаметных и одинаковых маленьких сереньких птичек, а потом еще дольше протоколируя надиктованные записи.
       Жаворонки, как и большинство иных "невзрачных" животных, при ближайшем рассмотрении оказались крайне интересными и очень разными, но описанный процесс весьма трудоемок и, при всех несомненных радостях полевой работы, все же являет собой скорее рабочие будни, нежели праздники. На этом фоне встреча особых видов, к которым конечно же принадлежат все хищные птицы, -- это те самые маленькие радости, которые мы так ценим. Наблюдение же за исключительным хищником -- событие неординарное, нередко запоминающееся на всю жизнь.
       Понимаю, что для многих все эти материи могут выглядеть как что-то несерьезное или даже странное, но не будем забывать, что зоологи вообще, а полевые зоологи в особенности, -- это не совсем обычные (по общепринятому представлению, не совсем нормальные) люди. Самонадеянно относя себя к их числу, я отнюдь не хочу кокетливо подчеркнуть их исключительность, нет. Это -- многократно проверенная суровая правда жизни.
       Занимаясь птицами, я сам с некоторой снисходительностью посматривал сначала на своих знакомых энтомологов, наблюдая, как взрослые, серьезные и очень неглупые мужчины в профессиональном азарте гоняются с сачками... не за бабочками -- за мухами! Качая головой и учась принимать реальность такой, как она есть, я поначалу и не подозревал, что мои собственные друзья из далеких от биологии сфер точно так же оценивали (дразня сначала за глаза, а потом уже и в глаза, "орнитоптёром") меня самого, наблюдавшего жаворонков в горах и пустыне сезон за сезоном...
       Бог нам всем судья. Сейчас важно другое. На фоне месяцев и месяцев рутинного наблюдения незаметных воробьиных птиц как основной работы наблюдение хищников стало для меня научным хобби, вносящим в жизнь тот самый шарм, который так украшает ее течение. Ястребиный же орел, о котором пойдет речь, стал намного более значимым, чем просто хобби. Благодаря ему я побывал в потрясающих местах и узнал географические названия, о которых никогда не слышал; укрепил дружбу со многими хорошими людьми и охладил отношения, по крайней мере, с одним, тоже, наверное, неплохим человеком; многому научился сам и многим передал выстраданный опыт. Ястребиный орел стал символом многого важного".
      
      
      
      
       Ястребиный орел
       ...орел был находим мною почти исключительно в пустынных или, правильнее, полупустынных горных местностях и везде оказывался настолько строгим, что ни разу не подпустил меня на расстояние верного выстрела...
       (Н. А. Зарудный, 1900)
      
       Усталый и истомленный жаждой, присел он под... деревом отдохнуть. По прошествии некоторого времени прилетел орел и опустился на землю неподалеку от Хатема...
       (Хорасанская сказка)
      
       "20 мая. Ястребиный (или длиннохвостый) орел (Hieraaetus fasciatus -- Хиераётус фасциа'тус) -- весьма обычный вид для Африки, Азии и Южной Европы. Но на территорию Туркменистана заходит лишь самая северная часть его ареала. Это мощная и одновременно легкая и изящная птица с размахом крыльев чуть менее двух метров. Он -- прекрасный летун, превосходящий по летным качествам большинство сходных видов, и великолепный охотник, успешно добывающий мелких млекопитающих (пищух, зайцев, лис, а в Африке -- даже мелких антилоп бушбоков!), рептилий (ящериц и змей) и птиц (голубей, кекликов, гусей, цесарок, а иногда и небольших собратьев -- пернатых хищников). Надо видеть, как охотятся эти птицы: и преследуя жертву, и пикируя из засады; поодиночке и парами (всегда делясь добычей в случае успеха); настигая цель как в воздухе, так и на земле. Атакуя крупных птиц, фасциатусы порой залетают под них снизу и наносят решающий удар, перевернувшись в полете на спину.
       Половозрелости достигают на четвертый год, тогда же приобретая классическую взрослую окраску. Свое внушительное гнездо (до двух метров диаметром и до полутора метров толщиной) оба родителя обычно строят на скалах или на высоких деревьях (самец носит ветки, а самка укладывает их в постройку). Строительство занимает три-четыре месяца, после чего самка откладывает два (реже -- одно или три) светлых с коричневато-лиловыми крапинами яйца, из которых через сорок дней вылупляются птенцы.
       Проведя два месяца в гнезде, слётки (обычно только один выживающий из них -- самый старший и самый сильный) поднимаются на крыло, еще два месяца сопровождая потом родителей, перенимая от них премудрости виртуозной охоты, запоминая окрестности и готовясь к самостоятельной взрослой жизни.
       Гнездование этого вида в пределах бывшего СССР всегда оставалось под вопросом, что даже не позволяло формально включить эту птицу в Красную книгу охраняемых видов: необходимой для этого регистрации факта его размножения на территории страны не было.
       Имелся лишь единственный факт нахождения гнезда в Центральном Копетдаге в 1892 году замечательным орнитологом и исследователем Закаспийского края Николаем Алексеевичем Зарудным. Компетентность этого выдающегося ученого ни у кого не вызывает сомнений, но вот давность единственной находки неизбежно рождала скептицизм в отношении того, что фасциатус, как крайне редкий для нас вид, все еще продолжает гнездиться на территории страны. Уж больно пострадали от воздействия человека за это время уникальные леса Копетдага, что радикально изменило здесь все природные сообщества.
       Помимо гнезда, найденного Н. А. Зарудным сто лет назад, во всех районах Средней Азии в целом отмечались лишь единичные случаи наблюдения этого крайне редкого хищника. Знакомясь с историей этих встреч, в описаниях разных авторов вы неизменно чувствуете интригу: этот вид волновал многих, наблюдавших его всегда урывками".
      
      
      
       Полевой дневник
       Сидя у фонаря, я набиваю ружейные патроны на завтрашний день, потом заношу в записную книжку дневные наблюдения и одновременно ловлю насекомых, прилетающих на свет огня...
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       "2 июня. Привет, Чача!
       ...Я тебе еще раз повторяю, что полевая работа -- это не просто особый вид деятельности, это особый образ жизни. Потому что, чем бы ты ни занимался, где бы ни находился, ты какой-то частью своего сознания всегда начеку. И всегда должен быть во всеоружии (было время, когда я даже в сортир за домом ходил через огород с биноклем на шее, потому что в окрестных кустах вертелись помеченные мною дрозды с цветными крылометками).
       Ты всегда смотришь по сторонам, всегда готов среагировать на новое, не упустив, возможно, самое ценное свое наблюдение. Всегда подспудно продумываешь, чего ожидать за следующим поворотом дороги или реки, или на опушке леса, или за склоном следующего холма. В поле не бывает нормированного рабочего дня или перерыва на обед. Даже глотая первый укус долгожданного бутерброда, ты нередко откладываешь этот бутерброд в сторону, поднося бинокль к глазам. Потому что, работая в поле, ты обязан постоянно наблюдать и испытываешь потребность это делать.
       Лишь одна вещь в полевой работе еще важнее, чем само наблюдение: это правильно записать увиденное. Сделать это совсем не просто. Попроси неподготовленного человека описать простейшее наблюдавшееся им событие, и ты сам увидишь, что в этом описании кое-что окажется перепутано, будут упущены многие детали, с легкостью будет перемешано действительно наблюдавшееся и домысленное наблюдателем "по логике" происходящего. Потому что правильно записывать наблюдаемое еще труднее, чем наблюдать, а учиться этому приходится еще упорнее, чем учиться проводить наблюдение. Немаловажно и то, что писанина в экспедиции занимает порой не меньше времени, чем сами полевые маршруты.
       Все это заставляет человека, работающего в поле, придумывать десятки маленьких уловок и приспособлений, облегчающих работу и способствующих полноте наблюдения и его описания.
       Ты скажешь, мол, делов-то. Достаточно взять видеокамеру, и все в порядке! Ни фига. Видео может помочь во многом, но не во всем. Для целого ряда работ использование видео практически бесполезно по многим причинам. Не говоря о том, что не у каждого эта камера есть. А вот что у каждого полевика есть, так это свой набор особенно удобных в поле инструментов и приемов их использования, маленьких хитростей, без которых он и не представляет себе своей полевой жизни.
       Любимая одежда для поля, когда каждый карман на видавших виды штанах или куртке используется для строго определенных вещей. Любимый бинокль, фотик, нож, подсумок на пояс, кофр для аппаратуры и т. д. Все это подбирается с тщательностью и вниманием к незаметным на первый взгляд деталям, доделывается и переделывается, проверяется на практике и, когда выбор сделан, нередко используется потом годами, а то и десятилетиями.
       Почему, ты думаешь, я свой старинный "акушерский" саквояж таскаю по горам на автоматном ремне? Потому что это уникальная конструкция, позволяющая за секунду получить доступ ко всем камерам и объективам. Самые шикарные современные кофры прославленных фотофирм такого не позволяют. А уж чего мне только не пришлось наслушаться из-за своей привязанности к этому странному предмету: и ветеринаром человеческих душ меня дразнили, и доводили бравыми армейскими выкриками типа: "Доктор, доктор! Нашей корове надо сделать аборт!.."
       Когда я смотрю на полевое оборудование, доступное для работы сегодня, я не верю своим глазам. Не так давно, возвращаясь со Стасом из маршрута, глядя на пролетающую стаю птиц и пытаясь угадать, откуда и куда они летят, мы начали фантазировать, как о чем-то несбыточном на нашем веку, что вот изобрести бы компьютер, позволяющий определить, что это за вид, сколько птице лет, где она родилась и проч. Сегодня это есть. Достаточно мгновенным движением, как уколом шприца, вживить птице под кожу микрочип (как те, что используются для мечения кошек и собак), а потом провести над этим местом сканером, и ты мгновенно получишь всю имеющуюся информацию об этом организме, которая была доступна на момент мечения.
       Но даже не касаясь экзотических (на сегодня...) технологических новшеств, возьмем просто рутинный процесс записи наблюдений, т. е. то, с чем сталкивается каждый работающий в поле зоолог. Сейчас ты уже можешь надиктовать увиденное на карманный магнитофон, потом вечером, в палатке, подключить его к портативному компьютеру, и специальная программа сама напечатает текст с надиктованного.
       А потом ты можешь через сотовый телефон отправить этот файл по электронной почте в любое место, куда тебе требуется: нажал на клавишу -- и собранная за день информация за несколько секунд, включившись в немыслимое переплетение электронных сетей, окутывающих весь наш (оказавшийся, как и подозревали, таким маленьким) мир, появится на компьютере у тебя в кабинете в центре большого шумного города или на столе у твоего соавтора на другом континенте.
       О таком никто и не мечтал еще за пять лет до конца столетия; о таком просто не думалось. Двадцатью же годами раньше, начиная работать в Туркмении, я располагал очень хорошим двенадцатикратным биноклем, фотоаппаратом "Зенит" и записной книжкой, лишь мечтая о портативном кассетном магнитофоне, которого нигде не мог купить. При этом, однако, я постоянно старался совершенствовать технологию сбора материала -- проведения самих наблюдений и последующей записи увиденного.
       Во время маршрутной работы записывать что-то порой требуется каждую минуту. Когда шестьсот раз за день достанешь из кармана одной рукой записную книжку, другой -- карандаш, а потом так же уберешь все это назад, понимаешь, что экономия этих движений -- не мелочь. Я изобрел для себя, казалось бы, незаметные, но крайне полезные нововведения: сначала перехватил блокнот аптечной резинкой и стал подпихивать под нее карандаш, а потом еще и подвесил саму записную книжку на веревочной петле на запястье руки. Отпала необходимость каждый раз класть ее в карман и доставать обратно. Подобная, казалось бы, ерунда экономила массу сил, придавая работе очень важное удобство. Я придумывал особые карманы и подсумки, совершенствуя снаряжение сезон за сезоном.
       Потом я раздобыл-таки, ценой неимоверных усилий, сначала подержанный отечественный кассетный магнитофон (размером с полноформатный кирпич), потом -- карманный японский и в последующем уже никуда не выходил без него. Я часами надиктовывал в поле наблюдения за поведением птиц, а потом тоже часами проигрывал эти записи дома, раз за разом перематывая кассеты взад-вперед и переписывая с них надиктованное в толстые тетрадки (иногда исписывая стандартную общую тетрадь за два дня). Рабочий день удвоился по продолжительности, но в работу пришло новое качество: стало возможным фиксировать детали, ранее недоступные описанию. Я совершенствовал свои дневники, изобретая множество хитростей, облегчающих их чтение, тематические и видовые указатели, оглавления и пр. Все это сейчас вызывает лишь улыбку, потому что при наличии даже самого простенького компьютера это не требует уже каких-либо специальных хлопот.
       Игорь дразнил меня тем, что, приехав в экспедицию, я отсиживаю зад за столом, шурша бумагами, а я упивался этой полевой канцелярщиной, сам удивляясь, что мне доставляет такое удовлетворение быть бумажной крысой: описание на бумаге чего-либо уникального, увиденного в природе, приобретало для меня самодостаточную ценность. Только благодаря этому двадцать лет спустя я имею шанс использовать свои старые полевые дневники для работы, восстанавливая в памяти не только наблюдавшиеся факты, но и буквально зрительно воспроизводя события, места, сцены и эпизоды.
       Когда я сегодня пытаюсь угадать, какими возможностями будут располагать полевые зоологи в ближайшем будущем, я понимаю, что предугадать это невозможно. Технология развивается столь стремительно, что каждые полгода в эту сферу вновь и вновь привносится новое качество.
       Уже не надо с дрожью в руках, рискуя упустить свой так долго вынашиваемый единственный шанс, наводить неподъемный объектив на летящую птицу: фотоаппарат с мгновенным автофокусом снимет тебе восемь кадров в секунду, позволив выбрать из них потом единственный -- лучший.
       Карманный цифровой диктофон уже не требует кассеты с пленкой, записывая все на компакт-диск или на чип-карту, прямо на которых ты расставляешь нужные тебе пометки-закладки, чтобы потом мгновенно найти записанное, переставить записи местами, сгруппировать их по нужному принципу, отредактировать, выкинув ненужное.
       Цифровые видеокамеры, по качеству не уступающие телевизионным стандартам, не требуют больше двух ассистентов и ящиков дополнительного оборудования, а легко помещаются за пазуху.
       Заблудившись в пустыне, в тундре или в джунглях на тропическом острове, ты достаешь из кармана купленный в обычном магазине ДжиПиЭс размером с калькулятор и через спутник узнаешь с точностью до двадцати метров свое местоположение и географические координаты, а стрелка на дисплее показывает тебе, куда надо двигаться в соответствии с исходно заложенным маршрутом.
       Сидя на камне Бог знает где и подсознательно наслаждаясь (наивный...) удаленностью от суеты цивилизации, ты вздрагиваешь, потому что забыл выключить сотовый телефон, и он вдруг звонит у тебя в рюкзаке... Чертыхнувшись, ты достаешь его, чтобы выключить, но, взяв в руки, вдруг решаешь, что все-таки надо проверить электронную почту, нажимаешь кнопку, выходишь через этот телефон на Интернет и читаешь там пришедшие тебе записки... А большинство из них настолько не вписывается в тот мир, где ты сейчас находишься, сидя на прокаленном солнцем камне, что они даже и не воспринимаются, так что, не дочитав их до конца, ты выключаешь изящный аппарат и засовываешь его куда подальше, удивляясь сам себе, что поддался этому импульсу...
       И еще я думаю о том, что через год все эти новшества уже выглядят как экспонаты из лавки древностей и что какие бы технические диковинки мы ни использовали в прошлом, настоящем или будущем, все наши технические прибамбасы -- полная фигня! Они всегда были, есть и будут, по большому счету, вторичны. И ничего не стоят по сравнению с главным -- с увлеченностью человека, находящегося в природе, с его наблюдательностью и трудолюбием.
       Лучшие на сегодняшний день классические полевые работы написаны людьми, у которых не было ничего, кроме потертой записной книжки в кармане, тщательно оберегаемого полевого журнала, завернутого в промасленную бумагу, в рюкзаке и простого карандаша. Но была бесконечная любовь ко всему, что они наблюдали, была настоящая внутренняя культура, не позволяющая допускать неточности, и фанатичное трудолюбие.
       Когда думаешь о том, как Зарудный, Пржевальский, Ливингстон или Льюис и Кларк записывали свои наблюдения после долгого дня около экспедиционного костра; когда понимаешь, что, не имея фотоаппаратов, они находили время делать зарисовки растений и животных, горных хребтов и речных каньонов, которые описывали впервые, отчетливо осознаешь, что немыслимые доселе преимущества нашего современного, пронизанного электроникой мира, -- это всего лишь удобный инструмент, который может помочь тому, кто стремится стать мастером, но который сам по себе не заменяет мастерство...
       Взять, например, Зарудного. Еще пацаном, живя у тетки в оренбургском поместье вдалеке от родителей, никогда не уделявших ему никакого внимания, он проникся обаянием природы и почувствовал волю, проводя свои дни в степи и в перелесках по берегам рек. Отправленный в кадетский корпус, он сбежал оттуда, был водворен обратно, снова сбежал. И потом уже всю жизнь терпеть не мог канцелярских обязанностей и страдал на службе от казенных порядков, задыхался от служебных инструкций "казенного заведения", рвался на волю -- в свои путешествия. Но в странствиях этих, лишь только доходило до записи наблюдений и научных сборов, не было человека более дотошного, педантичного, более беспощадного к самому себе и более аккуратного, чем Зарудный. Он вел свои дневники с фанатичной обязательностью и аккуратностью. Если после тяжелейшего дня в пустыне, после препарирования ночью, при свете фонаря, добытых за день птиц, еще не был написан дневник, усталости для него не существовало. Он писал и писал часами, занося своим скачущим, как мелкие волны, почерком на бумагу все увиденное. Когда я сегодня читаю его книги, часть которых представляет собой хронологические дневниковые записи путешествий по Иранскому нагорью и прочим, далеко не самым гостеприимным местам, я не могу понять, как он фиксировал в поле весь этот материал (ведь невозможно же на ходу, без диктофона, в записной книжке описывать каждый поворот реки, каждую куртину деревьев и каждое ущелье!).
       И еще одно. Это уже чистые эмоции. Каждый раз, распечатывая сейчас на принтере на свежих белоснежных листах нынешние свои полевые дневниковые записи и сознавая незаменимое удобство этого, я с теплой грустью в душе перелистываю страницы своих былых полевых дневников. Со случайно раздавленными между ними комарами. С вложенным когда-то и оставшимся там на десятилетия листиком или цветком растения, которое я тогда определял. Или с подсунутым под обертку найденным на тропе птичьим пером. С пометками и дополнениями, многократно вносившимися уже годами позже. C записями, сделанными во время совместных экспедиций моими былыми соратниками -- студентами и коллегами. Вот старательный округлый девчачий почерк сменяется почти детскими скачущими мальчишескими каракулями, потом размеренным полупечатным шрифтом уже другой, уверенной руки, потом почти нечитаемыми иероглифами, требующими специальной расшифровки, а потом -- страницей, на которой вообще все написано вверх ногами... Калейдоскоп характеров, череда знакомых лиц, переплетение разных судеб, непроизвольное сравнение нас всех тогдашних с нами нынешними... Рукописные записи, такие разные и так много говорящие о каждом из тех, кто их оставил.
       Не случайно, наверное, в сегодняшней, все более компьютерной жизни я все больше ценю полученное письмо, если оно написано от руки... Так что тебе за твое послание, написанное за два раза разными ручками, -- особое спасибо (хорошо, что ты рыбу в него не заворачивал...).
       Так что для меня страницы старых полевых дневников -- это не отражение и описание жизни, это сама жизнь. Сегодня я жертвую этим ради целесообразности затрачиваемых усилий, понимая, что не имею права рисковать собранными наблюдениями, случайно утеряв потом их единственный экземпляр. Но мне очень не хватает тех клетчатых затертых страниц из обычных общих тетрадей, которые являлись свидетелями и участниками всего со мной происходившего...
       А иногда и того больше. Хочется бросить на фиг все эти нынешние технические излишества и уйти наблюдать просто с биноклем, записной книжкой и авторучкой в кармане... Честно говоря, я иногда (очень редко) так и делаю. А потом, когда все же перепечатываю эти записи на компьютер, думаю сам про себя: "Во дурак-то, делать, что ли, нечего?.."
      
      
      
       Ода шляпе
       С большой осторожностью он замотал ожерелье в свою чалму, и тотчас расцвел весь край, и земля его снова стала благодатной и плодоносной...
       (Хорасанская сказка)
      
       "29 мая. Здорово, Маркыч!
       ...Начиная очкариком-юннатом в средней полосе, я всегда предпочитал в поле бейсбольные или иностранные военные кепки: длинный козырек защищает очки от дождя. Но южное солнце постепенно привило мне уважение к шляпе. Когда-то и представить себе не мог, что надену шляпу.
       Началось все с пограничной панамы, которой пришлось заменить кепку. Козырек кепки закрывает глаза от солнца, но не спасает обгорающие до костей уши -- они сначала покрываются пузырями, становясь, по определению Лешки Калмыкова, "как жабьи лапки", а потом облезают линяющими хлопьями.
       Бедуинская повязка под кепку защищает от солнца шею и уши, но ограничивает боковой обзор, плюс полощет на ветру (да и выглядит это в Туркмении уж больно вызывающе-эксцентрично). Панама оказывается удобнее. Так что, переключившись позже на полевые шляпы, я по достоинству оценил преимущества этого величайшего достижения человеческого гения, родившегося еще на заре цивилизации.
       Шляпа спасает тебя от палящего солнца, проливного дождя или липкого снега, падающего тяжелыми хлопьями на очки и за шиворот. На нее гораздо удобнее надевать накомарник, отгораживающий угрожающе гудящие полчища крылатых кровопийц от твоего лица. Шляпой можно зачерпнуть воды; накрыть от солнца положенный рядом на камни фотоаппарат или бинокль; ею можно поймать в траве затаившегося пестрого птенца жаворонка или прыгучего кузнечика. Кемаря в аэропорту, ее можно надвинуть на глаза; в нее как раз помещается и сразу засыпает пузатый толстолапый щенок, до этого безостановочно ползавший под ногами в самых неудобных местах. Когда продираешься через колючие кусты, надвинутая на глаза шляпа защищает лицо от хлещущих по нему веток и липкой паутины. Шляпой удобно раздуть уже подернутые пепельной сединой остывающие угли в костре; в нее можно набрать ежевики по пути, чтобы угостить спутников; ее можно, войдя в дом к друзьям, привычно повесить на знакомый гвоздь; на нее, совсем уж в крайнем случае, можно сесть, подложив под зад поверх льда или острой, как стекло, пузырчатой лавы. Ее можно уверенно запустить в воздух, выигрывая пари на то, что горластый спорщик и хвастун не попадет в цель с одного выстрела; ее можно галантно приподнять, приветствуя неожиданно встреченную на тропе в пустыне или в горах прекрасную незнакомку...
       Студенты поочередно фотографируются в моей шляпе на память, а я сам себе в шляпе по-прежнему смотрюсь смешно и глупо. Мне так и кажется, что первый же встречный, посмотрев на меня с прищуром, скажет (как я сам мысленно говорю своему отражению в воде или в машинном стекле): "Эй, очкастый!.. Шляпу сними!.."
      
      
      
       Личное дело
       И та птица заговорила с ними человечьим голосом:
       -- О рожденные людьми, что привело вас сюда?..
       (Хорасанская сказка)
      
       "27 июля. Приветствую Вас, Сэр!
       Все у нас в порядке, трудимся. По конкретному Вашему вопросу о документально подтвержденных встречах фасциатуса в СССР на сегодняшний день привожу то, что выудил, перелопатив известные мне источники. Россыпью есть материал по разрозненным встречам. В пяти случаях есть косвенные свидетельства гнездования (типа летающих молодых или строительства гнезд), но нет ни одного безоговорочно документированного гнезда, кроме все того же, найденного Н. А. Зарудным.
       Итак:
       1. В Европейской части страны с 1850 года отмечены четыре случайных залета, но Г. П. Дементьев (1951) сомневается во всех из них.
       2. По юго-западному Казахстану, низкогорьям Кызылкумов и Зеравшану с 1906 по 1986 год зарегистрировано шестнадцать встреч, в сумме тридцать пять особей (Н. А. Зарудный 18 марта 1914 года видел аж восемь штук вместе!); шесть птиц за эти годы добыто. Гнезд нет.
       Н. А. Зарудный (1915) упоминает о гнездовании в хребте Нуратау (без фактов); но указание Г. П. Дементьева (1951) на регистрацию в Нуратау этой птицы Р. Н. Мекленбурцевым ошибочно, т. к. ни этот автор, работавший там в 1934 году (Мекленбурцев, 1937), ни другие орнитологи, посещавшие низкогорья Кызылкумов в последующие годы во время многолетних исследований (Митропольский, Фоттелер, Третьяков, в печати), ястребиного орла не наблюдали. Таким образом, ни достоверного описания гнезд, ни данных, позволяющих предполагать современное гнездование вида в этом регионе, нет.
       3. В юго-западном Памиро-Алае с 1885 по 1965 год за пятнадцать встреч отмечено не менее семнадцати особей (пять птиц добыто).
       Судя по имеющимся данным, с наибольшей вероятностью современное гнездование вида в данном регионе можно было бы ожидать в южных частях Гиссарского хребта, но гнезд пока опять-таки нет.
       4. В Туркмении, в Бадхызе, юго-восточнее Акар-Чешме, А. Н. Сухинин 17 июня 1956 года видел пару с двумя молодыми.
       5. Наконец, в родном моему сердцу Копетдаге за девяносто лет, с 1892 по 1982 год (дата моей первой встречи), есть пять наблюдений шести особей (плюс одна птица, отмеченная в 1951 году, но под вопросом). Среди этого и единственное для страны уже упомянутое гнездо, найденное Н. А. Зарудным в 1892 году (Зарудный, 1896, с. 412).
       Вот такие дела. Поэтому, как ни крути, анкета почти чистая; а уж то, что этот кадр "порочащих связей не имеет", это точно.
       Всего наилучшего, жду вестей. Татьяне привет!"
      
      
      
       -- 3 --
       Ты молодец, о сын мой! Ты постоянен и надежен... и да будет имя твое вписано в книгу о дружбе...
       (Хорасанская сказка)
      
       -- Стас! Хочешь в глаз?..
       (Глупая присказка)
      
       Неудивительно, что даже случайное наблюдение одной пары ястребиных орлов произвело на меня сильное впечатление. Вторая встреча еще больше распалила мой интерес. Она произошла через неделю в другом месте, когда мы возвращались из дальнего маршрута со Стасом Муравским.
       Стас -- уроженец Кара-Калы и мой частый спутник в полевых изысканиях, той весной вернулся из армии и вновь упивался родными красотами. Проведя детство и отрочество в экспедициях с приезжающими в Туркмению биологами и археологами, обладая хмурым видом и веселым неприхотливым нравом, Стасик был мне прекрасным полевым напарником.
       Я познакомился с ним, когда ему было пятнадцать, а мне двадцать два. Я тогда впервые приехал в Кара-Калу с двумя неподъемными рюкзаками, которые произвели на водителя автобуса такое впечатление, что он даже специально подвез меня за остановку поближе к нужному месту.
       Я выгрузился, браво дошел, как тягловый верблюд, до дома Муравских, где Наташа, увидев меня с моей ношей, сказала: "Ого! А где же Стас? Тебя что, никто на остановке не встретил?" А уже потом появилось и само чадо, отправленное родителями встречать меня с автобуса, -- остроносый, похожий на Буратино Стас прискакал вприпрыжку, ухмыляясь до ушей: "А Вы уже здесь?! А я на остановке ждал-ждал..." И потом добавил, увидев мои рюкзаки: "Ха-ха!" Подозреваю, что это его "ха-ха" и оказало решающее влияние на наши отношения...
       Стас смугл и черноволос: татарские гены подавляют в его внешности намешанную даже в большей пропорции русскую и польскую кровь. Туркмены до конца никогда не признавали в нем своего, но вполне правомерно считали, что он гораздо ближе к усредненному местному облику и больше похож на человека, чем какой-нибудь рыжий и белокожий, мгновенно обгорающий на солнце...
       Уже много позже, во время нашего с ним совместного путешествия по Аппалачам, американцы неоднократно изумлялись тому, что среди российских экологов каким-то образом оказался индеец... Вот уж когда мы отвели душу в разглагольствованиях об угнетенном американском пролетарии, нашедшем пристанище в "семье единой всех трудовых народов"... С узорной ленточкой на длинных черных волосах, с кулонами, в браслетах и прочих "фенечках" (он -- талантливый и самобытный художник, скульптор и вообще мастер), Стасик при этом выразительно сидел, глядя стеклянным взглядом в одну точку, покачиваясь и ничего не говоря...
      
      
      
       Стас
       И юноша начал свой рассказ: "История моей жизни грустная и тягостная, а рассказ о ней длинен и утомителен..."
       (Хорасанская сказка)
      
       "20 января. Здравствуй, Лиза!
       ...Похоже, что Стас -- Наташин и Игорев сынуля, становится мне все более постоянным полевым спутником.
       Стасику пятнадцать лет. Он -- тощий остроносый подросток, но в столь юном возрасте, к моему удивлению, уже закончил школу, что произошло случайно, как это бывает лишь в провинции, где все друг друга знают и которая не отягощена бюрократией и излишними формализмами. Будучи пяти лет от роду и оказавшись у школы первого сентября, -- провожал кого-то из старших друзей на учебу, -- он устроил такой рев, что сердобольный учитель участливо спросил:
       -- Стасик, что же ты так плачешь?
       -- Учиться хочу-у-у!
       -- Ну так и вставай сюда со всеми вместе, чего реветь-то...
       Так что в пятнадцать лет Стас уже работает. Лаборантом в ВИРе у Наташи -- его собственной мамаши, трудясь на поприще растениеводства, подрезания кустов, черенков и, что меня особенно завораживает, копания "шайб" -- круглых бортиков вокруг плодовых деревьев в садах.
       Убедившись в здоровом ядре его характера, я твердо решил сделать из него эколога и вплотную взялся за его воспитание. За что давеча получил основательный нагоняй от Наташи, когда она увидела, как ее бедный сын после работы (выкопав двенадцать шайб) тащит на хребте ржавую чугунную батарею парового отопления, а московский аспирант нахлестывает его сзади поощряюще-угрожающими криками: "Бегом! Бегом!"
       На вопрос Наташи, зачем это нужно, я ответил: "Во-первых, "чтобы жизнь медом не казалась", а во-вторых, "юность мужает в борьбе"..." -- на что сам Стас робко заметил, что жизнь ему и так медом не кажется, а что касается юности, так он был бы не против продлить себе детство... После чего уже и Наташа и я цыкнули на него, чтобы он не встревал в разговоры о том, что его не касается...
       Честно говоря, меня Наташина реакция удивила, потому что физически, даже будучи тощим как палка, Стас уже вполне может пройти через такое испытание; а морально он возмужал и того раньше благодаря материнскому участию самой Наташи. Из чего, в свою очередь, следует, что детство у него было еще труднее, чем юность.
       Ну посуди сама: застукали подростка за курением, с кем не бывает?.. Ан нет, Наташа усадила Стасика в его комнату и сказала, что не выпустит, пока он не выкурит всю пачку до конца. Круто? Еще как круто, учитывая, что поймали его с только что початым "Беломором". Выкурил. Конечно, вредно, но зато надолго расхотел.
       А однажды он засиделся в молодежной компании зоологов в ущелье Ай-Дере. Собравшись к вечеру домой (следующий день был у него рабочим), он вышел голосовать, но транспорта не было, и он двинулся в сторону Кара-Калы пешком. Так ему и пришлось, периодически укладываясь вздремнуть, пройти к утру почти пятьдесят километров. Прошел. Стас -- кремень. Но Наташа -- всякому кремню кремень: встретив утром Стасика и накормив его завтраком ("Чтоб не сдох..."), она как ни в чем не бывало отправила его с лопатой на работу... Папаша Игорь лишь хмыкнул, почесав затылок, но потом тоже сказал строгим голосом: "Правильно, правильно!.."
       Или как Стас вдруг меня спросил однажды:
       -- П-в, тебя в детстве пороли?
       -- Пороли один раз, а что?
       -- Да нет, просто забьешься потом куда-нибудь в сарай, сидишь, ноешь, сопли размазываешь, а на душе легко-о-о... Потому что грех искуплен и больше за него уже ничего не будет.
       -- И за что же тебя?
       -- Я тогда у экскаватора приводные ремни срезал...
       -- Ну, за такое и убить могли...
       -- Вот я и говорю -- сидишь, ноешь, а на душе легко-о-о...
       -- Отвыкай, Чучело... Больше так не будет. Теперь пороть будут реже. А если и выпорют когда, то от этого уже не полегчает, а будет вдвое хуже: самому от себя за сделанное, плюс порка... -- Я рассуждаю, щедро делясь жизненным опытом двадцатидвухлетнего аксакала...
       Когда я возвращаюсь из поля, то часто нахожу у себя на столе нарисованные Стасом картинки на околоорнитологические и прочие полевые темы -- юноше нельзя отказать в остроумии и владении пером.
       Или он может съесть без хлеба два килограмма колбасы. Ты можешь? Вот. И я не могу. А он может.
       А в один из сезонов, когда я привез для работы пневматическую винтовку, он как-то вечером ушел ее рассматривать на кухню. Я писал в своей (в его) комнате дневник, когда по прошествии часа вдруг понял, что что-то вокруг не так: никто не скачет, не корчит рожи... После долгого подозрительного затишья с кухни раздался хлопок выстрела, а потом открылась дверь и из нее торжественно появился Стас, гордый, как памятник самому себе, и держа за хвост простреленную мышь: "Убил".
       После этого он периодически отправлялся по вечерам на кухню "на охоту", а потом с удовлетворенным видом добытчика подкладывал убиенных мышей многочисленным котам, вечно обитающимся у Муравских, на что сами коты взирали с вежливо-ленивым скептицизмом ("Мы живых-то не едим, а это что такое?..").
       И еще Стас обладает удивительной способностью: придя после работы и плюхнувшись на диван, через некоторое время он засыпает с ангельски-умиротворенным лицом, держа на весу в одной руке открытую книжку, а в другой -- надкусанную хурму"
      
       Год за годом Стас работал со мной в поле и, выступая частенько в роли проводника-аборигена, традиционно сопровождающего изнеженного белого путешественника, неизменно оказывался действующим лицом бесчисленных приключений, наполнявших нашу жизнь.
       Когда он срывал с дичка в горах еще даже отдаленно не созревшую (почти завязь) алычу и не моргнув глазом начинал ее уплетать, мне от одного вида этого трогательного зрелища уже нужно было вызывать врача.
       В ту пору он обладал и другими, не менее яркими, достоинствами аборигена, так что скучно нам не было. Подозреваю, что со стороны мы порой смотрелись странно. Например, когда, устав во время маршрута, кричали для самостимуляции на два голоса ишаком... Здесь я должен объясниться.
      
      
      
       Крик осла
       Ишакам... доставляет величайшее удовольствие, и они всячески по этому случаю выражают свой восторг: ревут, как иерихонские трубы, взвизгивают, пищат, строят умильные и блаженные глаза, скалят зубы и т. п.
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       Муки жизни беспощадной, боль любви неразделенной, --
       Как спина твоя выносит эти тяжести, влюбленный?..
       (Хорасанская сказка)
      
       "5 февраля. ...Крик осла -- это песня, поэма, рапсодия, начинающаяся приглушенным вступлением, когда животное, полуприкрыв глаза и раздувая бока, начинает часто дышать, набирая воздух и накачивая в себя вдохновение.
       Затем, после секундной паузы, подготавливающей апофеоз этого таинства, идет собственно крик, в экстазе постепенно нарастающий по мощи до раскатистого икающего вопля (как раз то, что упрощенно-выхолощенно передается традиционным "иа-иа").
       После этого следует умиротворенное фыркающее заключение, прокатывающееся на долгом выдохе мягкой волной из-под теплого замшевого носа. Завершая его и пошамкав напоследок губами, ослик из вдохновенного художника, поэта, актера или любовника вновь превращается в безответное вьючное животное с полуприкрытыми белыми ресницами безразличными глазами.
       Ария целиком весьма сложна, в одиночку изобразить ее трудно, приходится распределять роли. Мы оба со Стасом наслаждались этой музыкой туркменской глубинки и в какой-то момент спонтанно сложили дуэт, пользовавшийся впоследствии неизменным успехом как у окрестных ишаков, незамедлительно отвечавших нам на наше пение, так и у столбеневших поначалу студентов-младшекурсников, которых мы привозили в экспедиции".
      
      
      
       -- 4 --
       Когда кто-нибудь из влюбленных придет тебя сватать, ты скажи, что тот, кто хочет получить тебя в жены, должен ответить на семь вопросов...
       (Хорасанская сказка)
      
       В тот день, спускаясь с Сайван-Нохурского плато, окончательно изжарившись на солнце после дальнего перехода и распевая во все горло на пыльной безлюдной дороге: "Песня, шагом, шагом, под британским флагом..." -- мы вышли со Стасом к долине Сумбара в окрестностях поселка Коч-Темир и там увидели птиц. Этот случай показал, что определить фасциатуса нетрудно даже с большого расстояния: характерное белое пятно на спине удалось безошибочно рассмотреть в бинокль с двух километров (одна из птиц что-то держала в лапах; набрав огромную высоту, орлы исчезли тогда из поля зрения в направлении Ирана).
       "В чем же дело? -- думал я. -- Просмотреть такую птицу нельзя. Каким стечением обстоятельств объяснить то, что за предшествующие четыре года работы в Западном Копетдаге ястребиный орел мне ни разу не попадался на глаза?" Вопросов было много, и разных, и на них надо было отвечать.
       Вернувшись в Москву, я, среди прочих орнитологических дел, начал разрабатывать план поиска ястребиного орла, вновь и вновь притягивающего к себе мои мысли. Часами, шурша калькой, сидел над картами, анализируя различия ландшафтных условий в разных местах; степень освоенности, населенность и потенциальное беспокойство птиц человеком; изучая по литературе особенности биологии вида, его поведения и образа жизни в других частях ареала.
       За год такой подготовки я, казалось, уже готов был смотреть на горы и долины Западного Копетдага глазами этой птицы. Не имея своего транспорта для работы и рассчитывая лишь на собственные ноги, я вынужден был крайне внимательно планировать полевой сезон, сосредотачивая усилия на обследовании мест наиболее вероятного гнездования этого вида.
      
      
      
       Пешеход
       ...после длинного перехода, который был, по обыкновению, сделан мною пешком, мне было не до охоты: устал неимоверно, ноги и плечи представляли одну сплошную боль, богатая добыча, собранная по дороге, была еще не препарированная...
       (Н. А. Зарудный, 1900)
      
       Углубившись в пустыню, ты станешь свидетелем чудес столь невероятных, что будешь непрестанно дивиться могуществу Творца.
       (Хорасанская сказка)
      
       "20 марта. Родители, привет!
       У нас установилась наконец теплая мартовская погода, и благодаря предшествовавшей дождливой оттяжке в наступлении весны сейчас все хлынуло бурным пробуждающимся потоком. Каждый день отмечаю новые виды птиц, прилетающих с зимовки.
       Засиделся я в последние дни на жаворонках, так что сегодня собрался на Чандыр посмотреть, как там весна. Вышел рано утром по дороге, но, так как попуток категорически не было, с легкостью сменил планы, свернул с дороги и попилил себе на восток. Так и получился у меня целиком пешеходный день в не очень знакомой части долины Сумбара.
       Утром плюс шесть, без штормовки холодно. К полудню прогревается, приходится эту штормовку таскать весь день через ремень саквояжа с аппаратами. Иду себе, "печалью не окован", вверх-вниз по холмам, вверх-вниз; "клик-клик" -- шагомер в такт шагам.
       Вообще по холмам ходить легко. Особенно когда идешь не к горам, а возвращаешься в долину. Хоть и лазаешь туда-сюда, но в целом двигаешься под уклон -- идти заметно легче. Если устанешь, то можно выйти на русло какого-нибудь потока (они между каждыми соседними грядами холмов) и топать по нему. Когда дождей нет, русло полностью высыхает, абсолютно ровная поверхность наносов цементируется и становится как тротуар. Только часто невыгодно петляет. А то идешь как интурист: и экзотика кругом, природа, и с комфортом.
       Плюс погода райская. Днем было явно за двадцать пять, снял рубаху, проветрился, дал пятнадцать минут ультрафиолета белокожему городскому телу.
       Сегодня, в своем аспирантском рвении, упилил дальше обычного. Вдруг обнаружил справа от себя вершину почти правильной пирамидальной формы, на которую каждое утро, когда зарядку делаю, посматриваю из ВИРа далеко на юг. Раз оказался поблизости, то уж нельзя не влезь, когда еще второй раз сюда попаду? ("Ничего не бывает потом!") Сделал крюк, влез. На самой верхотуре -- ржавая железная тренога триангуляционного сигнала. На ее верхушке среди свареных железок торчит сухая трава -- прошлогоднее гнездо индийского воробья. Ничего не скажешь, приметное местечко для любой птички, а уж для столь скромной и подавно.
       Вот ведь избирательность какая. На сотню квадратных километров это самая приметная гора. Именно поэтому на ее макушке стоит железный знак пятиметровой высоты. И точно на его наконечнике и загнездились. Не иначе, как у этих воробьев своя шкала престижности жилплощади. Перспектива-то вокруг открывается орлиная... Шутки шутками, а вот вам и пример соприкосновения естественной эволюции с вездесущими плодами нашей деятельности, с геодезией-картографией.
       Перевел дух, обозрел совершенно новые для себя окрестности, спустился вниз и, "не торопясь, но поспешая" (как Михеич говорит), дальше на восток.
       Описывать красоты не буду. Я сам и у классиков-то описания пейзажей не все читаю. А уж описать то, среди чего я нахожусь здесь, даже не берусь. Долинки, долинки, горки, горки, холмы, холмы; серые, желтые, коричневые, белые, зеленоватые, красноватые, бурые, лиловые; гладкие, шероховатые, морщинистые, в пупырышках; округлые, ступенчатые, уступами; крутые, пологие; с травой, без травы, с кустиками, без кустиков... Короче, ждите, когда слайды привезу.
       Змей не видно категорически. Зато появились тюльпаны. Первый увидел -- прямо обомлел. Серый мергелевый склон, превратившийся на солнце за последние два дня из скользкой, ползущей от дождей жижи в затвердевший бетон, -- и на этом пыльном бетоне растет тюльпанчик. Яркости непередаваемой. На короткой ножке и с розеточкой лежачих листьев: не торопится вверх, ловит приземное тепло от еще доброго и желанного весеннего солнышка.
       На общем сером фоне видны эти красные тюльпаны очень далеко, светясь метров за шестьдесят -- восемьдесят манящими светофорами (невольно чувствую контраст с городскими ассоциациями: в городе красный светофор всегда тормозит или останавливает, здесь они, наоборот, притягивают). Выше в горах тюльпаны настоящие: на длинных ножках, с чашечками по десять сантиметров, но эти будут позже -- в апреле. Те, что вижу сейчас, -- первые коротышки. Цветов много. Очень разные, красиво. Единично расцветали по очереди, а сейчас уже вовсю и все вместе.
       Со склонов периодически срываются пустынные куропатки -- замечательные птицы: поменьше рябчика, удивительно элегантной неброской окраски -- бежево-винных пастельных тонов. Взлетают близко, с высоким свистяще-ноющим звуком. Я все время вздрагиваю от неожиданности и чертыхаюсь на них за это. Заметить куропаток на склоне во время ходьбы очень трудно, но если удается, то видно, что они, когда подходишь к ним снизу, как все горные куриные, перед тем как взлететь, быстро удирают бегом вверх по склону (если же выходишь на них сверху, они мгновенно улетают).
       Птиц много, но состав не очень разнообразный. Повсеместно в сухих холмах каменка-плясунья (смешная, как все каменки, хвостом дергает, скачет, свистит лихо), пустынный и хохлатый жаворонки (эти два в совершенно разных местообитаниях); реже -- черношейная каменка и луговой конёк; двупятнистый, степной и лесной жаворонки. Последний здорово отличается от прочих жаворонков тем, что токующие самцы летают в поднебесье не с журчащими, а с заунывно-повторяющимися ритмичными песнями. Среди жаворонков здесь пока еще полная мешанина из оседлых, прилетевших с зимовки и мигрирующих сейчас видов, лишь через две-три недели у них все устаканится.
       В местах повлажнее, с растительностью, на высоких травинках восседают со своими простыми трескучими песнями пестро-коричневые просянки; на кустах звонко и возбужденно распевают недавно появившиеся черноголовые чеканы (так и кажется, что после миграции из далеких южных стран у перелетных птиц больше воодушевления в весеннем пении, чем у оседлых, живущих здесь постоянно).
       Кое-где отдельные коноплянки, среднеазиатские щеглы (как наши, в Центральной полосе, но светлее и без черно-красных масок), испанские воробьи, синий каменный дрозд. У выходов скал полно каменных воробьев, больших скалистых поползней.
       Хищников маловато: пустельга, курганник, единичные сипы, то есть ничего особенного. Больше, чем обычно, воронов; мотаются туда-сюда, хороводят. У всех весна. Одни сычи восседают себе невозмутимо по щелям да по карнизам на обрывах, где и всегда, проявляя весеннее воодушевление лишь в более интенсивных криках, постоянно раздающихся сейчас не только в сумерках, но и днем.
       Агамы греются на камнях, башкастые, с нагловато-настороженными выражениями на мордах. Я на них рявкаю и грожу, что поймаю сейчас и съем. И когда они в ужасе уносятся со скоростью пули, я лезу дальше, с удовлетворением ощущая себя "братом старшим".
       Точно так же я поступаю иногда и с песчанками, когда они, совсем уж разрываясь от распирающего их любопытства, вылезают из-под земли, застывая у своих нор и аж прямо дрожа от страха и интереса в трех метрах от меня. Или когда поднимаешься на гребень, а внизу по склону, в колонии у этих зверей идет размеренная будничная жизнь: многие сидят вдалеке от нор, жуют. Я появляюсь со свирепым лицом -- раздается истошный писк, и все в панике кидаются к своим норам. А зад испуганной песчанки, галопом несущейся с задранным вверх хвостом к спасительной норе, выглядит на удивление смешно...
       Посередине маршрута сел, съел маленькую баночку какой-то импортной свинятины; свиные консервы есть в продаже: мусульмане свинину не едят, хотя чабаны и покупают втихую, следуя, вопреки традициям, удобству и здравому смыслу. (Так и раньше было; Зарудный: "...белуджи втихомолку, как я несколько раз убеждался, не прочь даже подзакусить свининкой".)
       Перекус в маршруте -- приятное событие. Что-то есть в нем от детского праздничного воодушевления, возникающего, когда решаешь построить шалаш или выкопать пещеру. А потом там поесть... Интересно, почему все дети так любят есть в необычной обстановке? В походе, в гостях, на даче? Наверняка -- голос животных предков. (Мам, помнишь, как я лет в шесть, во время обеда котлету за пазуху спрятал, чтобы съесть потом на улице, но она, подлая, сразу проступила через рубашку жирным пятном, и мне пришлось постыдно выложить ее назад на тарелку?)
       Подумал про это, убедился в том, что и сейчас ощущаю это особое мальчишеское удовольствие от еды на привале, осознал свой застарелый инфантилизм (где и когда пройдет граница между ним и преждевременным маразмом?), пробежал глазами статью из "Литературки" с оторванным названием, в которую были завернуты хлеб и огурец (очень странно, сидя здесь, среди всего окружающего, соприкоснуться на секунду с клочком столичного мира), пожевал конфетку на десерт -- и дальше.
       На соседнем кусте увидел удивительное насекомое -- палочника, которого здесь никогда раньше не встречал. И который как-то особенно поразил меня в этот раз своим изяществом и миниатюрностью. Он на самом деле выглядит как серенькая палочка пяти сантиметров в длину (немало для насекомого), но всего миллиметра четыре толщиной. Ноги длиннющие, складные и неправдоподобно тонюсенькие. И все это сооружение, сидя на моем пальце, качается вправо-влево, вправо-влево, быстро, энергично, плавно, с правильностью метронома, следуя загадочному врожденному инстинкту. Подносишь к передним лапкам другой палец -- цепляется, перелезает и опять качается из стороны в сторону, пытаясь обмануть тебя, что он -- что-то неживое; вправо-влево, вправо-влево.
       Обмануться нетрудно: невозможно поверить, что у этого существа внутри помещается все необходимое для того, чтобы быть живым, -- сложнейшие органы, организованные в еще более сложные системы, дающие возможность дышать, питаться, воспринимать мир и воспроизводить себе подобных. Ну и зверь! Как Зарудный пишет в 1901 году: "Устроив стан и напившись чаю, я отправился на экскурсию и почти сейчас же наловил в гранитных скалах каких-то гекконов... до того еще не наблюдавшихся и, вероятно, относящихся к новому, нигде не описанному виду. На радостях я присел под высокий куст Amygdalus'a, чтобы отдохнуть и кстати выкурить папироску; едва только клуб табачного дыма стал подниматься сквозь куст, как одна из его до того неподвижных веточек вдруг как бы ожила, задвигалась и превратилась в любопытное насекомое из семейства "странствующих сучков"... И я радуюсь своей добыче, забываю усталость и снова карабкаюсь по горам, чтобы познакомиться с их животными и найти что-нибудь интересное". А?
       Другой замечательный инсект, часто попадающийся сейчас в холмах на совершенно опустыненных местах, -- жук-чернотелка. Названия вида тоже не знаю, это надо специально смотреть, но создание наилюбопытнейшее. Размером с жужелицу, целиком черный, очень длинноногий, тело цинидрически-округло-заостренное, как пуля. Надкрылья срастаются на спине в сплошной щит -- защита от испарения воды; задние ноги длиннее передних, все время двигается слегка приподняв зад и наклонив голову вниз: это чтобы конденсирующаяся на теле влага из утреннего тумана стекала прямо в рот.
       Когда видишь их, сразу в нескольких местах на своих длинных ногах неторопливо спешащих с деловым видом в разных направлениях, невольно думаешь: "Откуда такая занятость? Что за дела такие разные у столь одинаковых жуков?" -- вот вам психология участника соцсоревнования: невольно ожидаешь от одинаковых насекомых, что они должны ходить строем в одном направлении. Ан нет. Недаром один из видов называется "медляк-вещатель" (название-то какое!); так и видно, что идет куда-то с неведомым, но весомым известием... Дотронешься до такого делового, идущего куда-то на своих ходулях, сверху пальцем, он останавливается и воинственно задирает еще выше зад, из которого, при последующих упорствованиях нападающего, выпускает каплю желтого вонючего раствора, мгновенно отбивающего у неопытного агрессора всякое желание продолжать попытки его схарчить.
       Шел, шел, вылез на гряду повыше -- отлично. Когда смотришь в сторону Сумбара с юга, то разнородность геологических пластов, ниспадающих к центру долины, проявляется в их разноцветности.
       Далеко у Сумбара холмы рыжие, ближе идет полоса холмов белых с рыжими макушками, а еще южнее -- полоса холмов с выходами красных, как старые разрушенные кирпичные постройки, известняков. А прямо под ногами -- изумрудная лужайка с мелкими желтыми цветочками, как амфитеатром окруженная скалами с разноцветными потеками. А по лужайке скачут со звонкими мелодичными песнями два выпендривающихся друг перед другом самца черношейной каменки. А небо еще по-весеннему голубое. А на противоположном краю долины синеет Сюнт-Хасардагская гряда. А сами вершины -- Сюнт и Хасар -- белеют на фоне неба своими обновленными накануне невечными снегами. И птицы поют со всех сторон, и витают запахи пустынного цветения, и получается картина, которую невозможно передать, даже если продолжить описание того, что видишь, еще на полстраницы...
       К Сумбару вышел в густых вечерних сумерках, а домой пришел по дороге уже в полной темноте ("грум-грум" -- сапоги; "клик-клик" -- шагомер). Устал (и шагомер устает -- реже кликает под конец дня...), но зато как приятно: на столе три письма: одно деловое и два из дома (одно из них -- ваше). Это, конечно, не то, что вчера, когда пришло сразу двенадцать конвертов (бывшие у Муравских ребята из Ай-Дере аж закипели от зависти), но все равно здорово. Мне почта после трудового дня -- как лабораторной крысе поощрение. Сегодня вполне заслуженное: прошел с непрерывными наблюдениями пять фарсангов -- тридцать девять километров; даже больше, это все же по пересеченному рельефу, так что фарсангов шесть; пока это мой личный пешеходный рекорд (завтра придется весь день надиктованные наблюдения записывать).
       За ужином, обсуждая с Муравскими разные разности (в том числе и новости от вас), выпил за разговорами, после длинного пешеходного дня, три литра зеленого чая. Не позеленеть бы. Вот такие дела.
       Не скучайте и не волнуйтесь за меня; сами там повнимательнее.
       Как там Ириса? Нянчится с Мальком?
       Всем привет!"
      
      
      
       Запасные детали
       В ярких чашечках тюльпанов, пламенеющих вокруг,
       Чернота печали скрыта -- посмотри, мой нежный друг...
       (Хорасанская сказка)
      
       "5 июня. Привет, Чача!
       ...Фотография, которую ты прислал, поразила меня уникальным сочетанием и композицией деталей. Потрясающе. И интерьер уникальный, и снято, конечно. Молодец. Про оптику молчу; завидую черной завистью.
       Я, кстати, отчетливее, чем раньше, сознаю сейчас свое пристрастие к наблюдению как раз неочевидных и незаметных на первый взгляд особенностей и штрихов (которых и оказалось так много на твоем снимке). Выискиваю их везде и во всем с маниакальностью коллекционера, с иезуитством и тщательностью проверяющего сержанта в казарме или инспектора санэпидемстанции (хм, а ведь так и есть: это же мое хобби... Только сейчас сам для себя сообразил. Впрочем, нет. Это и моя основная профессия...).
       О чем я говорю? О наблюдении того, что при беглом взгляде на предмет или явление вообще незаметно. Возьмем птичек. Все жаворонки -- наземнокормящиеся птицы. Но если начать копать глубже, выясняется, что кормящиеся в одном скоплении жаворонки отличаются как сокол и коршун или как "запорожец" и "мерседес".
       Прилетая и садясь в какое-то место, они кормятся на склонах разной крутизны; поедают разные корма, а коль питаются одним и тем же, то используют совершенно разные приемы добывания пищи. Если же они и подобны во всем вышеперечисленном, то имеют совершенно разный "почерк" кормления и поведения вообще, по-разному проявляя настороженность, двигаясь, поддерживая структуру стаи. Это детали важные, имеющие принципиальное значение для понимания живого.
       А ведь все это расцвечено еще и огромным количеством деталей случайных, у которых нет назначения (по крайней мере, понятного мне). Вот у этого кормящегося в стае жаворонка на хвосте белое пятно от птичьего помета: наверное, капнула другая пролетающая над ним птица. Вот этот хромает. Вот у этого маховое перо неловко завернулось боком, нарушив обычное расположение оперения, когда каждое перышко, как черепица, накрывает другое, лежащее под ним, создавая идеальный по линиям птичий силуэт.
       И вот, значит, идет жаворонок, клюет что-то в огромной стае собратьев, а это перо торчит у него из крыла совершенно необычным образом, я сразу вижу это. А уж если я вижу, то атакующий хищник увидит такое с пятисот метров. Ну и что? Привлечет такое отличие атаку балобана именно на этого жаворонка? А если да, то скажется ли неловко загнувшееся перо на летных качествах этого жаворонка в первую, возможно критическую, секунду его бегства от мелькнувшей сверху тени? Кто знает, да и не важно. Я сейчас о том, что подобного вокруг -- необъятное множество в каждой точке пространства и времени.
       В московском метро наблюдать такое еще интереснее. Вон стоит девица весьма нерядовой внешности: лицо, мгновенно привлекающее внимание, прекрасно одета, идеальный маникюр, держится как королевская кошка; идет, что называется, по жизни шагами победительницы; но кожа около ногтя указательного пальца на левой руке обкусана совсем по-детски; значит, был момент, когда были нахмуренные без свидетелей брови, сосредоточенность на чем-то, когда сознательно удерживаемый имидж отступил на второй план.
       На нее, как балобан на песчанку (в смысле концентрации внимания, а не в смысле как хищник на жертву, потому что такая краля сама кого угодно сожрет), смотрит мордатый детина в стандартных для сегодняшнего "делового" люда пиджаке, слаксах, ботинках с бахромками и с огромным золотым перстнем -- явно случайный человек в метро. Смотрит на девицу внимательно, а на все прочее вокруг -- как наблюдатель из другого мира: с отчетливым сознанием своего "крутого" превосходства и удаленности. Но вот рубашка у него точно надета уже даже не второй, и, наверное, уже и не третий раз подряд, на бортик воротника смотреть неловко, честное слово...
       Женщина лет тридцати пяти листает журнал, не обращая внимания ни на кого вокруг. В каждой детали одежды, от уже сбитых краев у аккуратно начищенных туфель до незаметно оттянувшегося вокруг пуговиц материала на уже не самом модном плаще, отчетливые штрихи экономии и материальных ограничений. Она, наверное, переживает из-за этого, не сознавая сама, что является исключительной красавицей, одаренной от природы не просто великолепными чертами лица и изяществом всего силуэта, но и проявляющимся во всем обаянием и вкусом. Просто смешно, насколько это очевидно. Даже цвет ее плаща случайно, но идеально совпадает по гамме с цветом наклейки-рекламы на стенке вагона у нее над головой. А ведь у нее и волосы свои -- и фактура и цвет. Вот есть же люди, всегда находящиеся в гармонии с окружающим, вернее, создающие такую гармонию своим обликом и своей индивидуальностью. Для женщины это дар вдвойне. Обалдеть можно. Хотя, судя по всему, мужчина, с которым она живет, этого главного про нее не понимает. Женщина, у которой есть мужчина, понимающий про нее это главное, листает журнал иначе.
       У молодого парня незаметно склеена дужка на очках: оно и понятно, хорошая оправа для очкарика -- большое дело.
       У пожилого дядьки, неподвижно смотрящего перед собой, скрестив руки на расползшемся бесформенном портфеле, под стеклом часов капельки водяного тумана; наверное, неосмотрительно сунул под кран, когда мыл руки, на рыбака или дачника он не похож.
       И ведь все это детали образов, детали статические. А сколь великолепны детали движения! Вода течет, обтекая камень с обеих сторон; пальцы гитариста двигаются, зажимая аккорды на грифе; чешуйки смещаются на теле ползущей змеи; камень катится по осыпи, ощущая своим каменным телом каждый удар; женские волосы вздрагивают при ходьбе или повороте головы; падающая капля воды отрывается от кончика сосульки; монета вращается на столе; рваное облако медленно ползет прямо по горному склону; птица инстинктивно приседает в момент опасности; движение бровей или ресниц; шелковый изгиб рыбьего плавника; порхание бабочки; расширяющиеся в особый момент зрачки глаз; плывущее по воздуху невесомое перо; сжимающийся и раскрывающийся во сне детский кулачок; появление краешка восходящего солнца из-за горизонта; исчезновение края уходящего солнца за горизонт...
       А есть еще детали запаха. И детали звука. И детали симметрии.
       Не знаю, что было у меня первичным исходно: внимание к деталям, стимулировавшее именно такой характер последующей работы в поле, или, наоборот, изучение поведения птиц, непроизвольно заставляющее меня сейчас обращать во всем внимание прежде всего на незаметные детали. Да нет, конечно же пристрастие к деталям было исходно. Во всех детях это есть. (Несу однажды Ваську на плечах из детского сада, а он вдруг как заголосит сверху: "Стой! Стой!" Что такое? Оказалось: "Муравьишка по асфальту пробежал...")
       Помню, что во втором классе я сантиметровым детским почерком описывал в специальной записной книжке, как в Казахстане, в пригороде Алма-Аты, на степном пустыре, из травы, торчащей над снегом, высыпаются семена и как они раскладываются по сверкающему на солнце насту в загадочный узор, цепляясь за невидимые неровности жесткой, уплотненной снежной поверхности, находя себе на ней микроскопические укрытия от ветра.
       Да и еще раньше это было, глаз сам цеплялся за такое; а теперь еще и память цепляется за детали прошлого. Лет в шесть, помню, когда летом жили в Едимново на Волге и Мама бросала курить, маясь и не находя себе места, наш Дружок -- деревенская дворняга, переселявшаяся к нам в день нашего приезда в деревню, всюду понуро ходил за ней повесив хвост и ложился у ее ног, размусоливая брошенный ею окурок.
       Я помню именно не всю картину целиком, а то, как он, поднимая губы, передними зубами растормашивает длинный бумажный мундштук брошенной папиросы, разрывая тонкую многослойную бумагу, тяжело вздыхая при этом и глядя на Маму с преданным сочувствием, двигая своими собачьими бровями...
       Говорили, что по Дружку все безошибочно узнавали день нашего приезда в начале лета: он с утра сидел на берегу Волги и неотрывно смотрел на невидимый за островами противоположный берег, не реагируя на оклики хозяев; задолго чувствовал и ждал моторку, привозившую нас с кучей дачного барахла. Он ведь узнавал это тоже по каким-то деталям? И все это само тоже есть деталь чего-то. Важная деталь.
       Природа же вся целиком состоит только из деталей, какой бы ошарашивающе глобально-сенсационной она ни представлялась: огромные волны -- из капель и брызг; сверкающие горные вершины -- из микроскопических шероховатостей камня и гладкости льда; бескрайнее зеленое лесное пространство за бортом вертолета -- из растущих на ветках и уже опавших хвоинок; плавные очертания песчаных барханов -- из песчинок; парящий орел -- из мозаики перьев; сами перья -- из невидимых глазу пластинок-бородок...
       Я не про абстрактную диалектику дискретности бытия, а про то, как все это воспринимаю кожей... Неисчерпаемые детали окружающего мира -- это топливо, которое питает мой внутренний мотор; все они -- внешние Части, составляющие мое внутреннее Целое....
       Мне никогда не бывает скучно, потому что я всегда где-то, а любое всегда и любое где-то -- это бесконечное множество деталей пейзажа, интерьера, внешности, поведения, интонаций, света, звука, вкуса и пр.
       "Скучность" места не имеет значения. Даже, наоборот, она порой желанна, как противоядие заведомо экзотическому "шику", мешающему восприятию деталей. Великую китайскую стену любой заметит, и ей любой поразится. А вот рассматривал ли кто-нибудь когда-нибудь облупленную краску на табличке с давно уже устаревшим расписанием 337-го автобуса на остановке в Балашихе? Не очевидно. А ведь эта деталь есть, и она для чего-то есть.
       Так вот, для меня несомненно, что она -- полноценная часть разнообразия и конкретности окружающего мира, без которых мой внутренний мир, мое внутреннее "я" просто развеются в никуда, и все...
       Настораживающая меня самого страсть к собирательству -- оттуда же. Детали. Не могу пройти мимо необычного камня, птичьего пера, гнутого сучка. А сейчас уже -- мимо необычного пейзажа, восхода, заката, ракурса на куст держи-дерева или на голый склон холма. Обязательно должен сфотографировать. А разве бывают обычные ракурсы, обычные восходы или закаты? Бывают скучно снятые вещи, фотографии, которые смотреть неинтересно, это да, но сам ракурс и сама вещь в реальности почти всегда уникальны и интересны. Так что аппарат теперь с шеи не снимаю...
       И ведь подумай: фотографируешь что-то, щелкает затвор со скоростью одной тысячной доли секунды, а уже в следующую тысячную долю все той же секунды неисчислимое множество деталей только что снятого перестраивается как-то иначе, какие-то из них исчезают, какие-то появляются впервые; меняется соотношение вселенских сил, проворачивается волшебный калейдоскоп, перетасовывается мозаика бытия...
       Кстати, Зарудный собирал в своих экспедициях не только научные коллекции, но и все интересное подряд. Вот уж кто наверняка знал цену деталям. Подозреваю, что он этим порой даже слишком увлекался. Подвиды некоторых птиц он выделял на материале, в котором другие систематики никаких отличий не находили.
       Помнишь я в восемнадцать лет нашел в Сибири в тайге человеческий череп? Даже мысли тогда не возникло, что могу его не взять. Сережка Дорогин -- мой капитан на байдарке, сначала протестовал, но, увидев мою решительность, смирился, сделав вид, что его успокоили мои уверения в том, что я этот череп отмою. Недавно узнал, что Зарудный тоже хранил найденный где-то человеческий череп. Интересно, смотрел ли он на пустые глазницы, представляя, какая жизнь некогда светилась в них, каким событиям был свидетелем тот человек, на каких деталях останавливалось его внимание? (Впрочем, про "бедного Йорика" наверняка каждый задумывается, кому черепушка в руки попадает...)
       Короче, нечего здесь теоретизировать, а, опять-таки, работать надо над собой, работать; изживать надо врожденное занудство. А то куда это годится: образ как таковой для меня не очень-то и важен, если нет к нему в запасе десятка незаметных на первый взгляд деталей...
       Фотография же действительно отличная, молодец. Я только не понял, предмет справа на столе -- это что? Тоже резня? Темная кость? Или светлое дерево?"
      
      
      
       -- 5 --
       Долго летела птица Симург, вот уже семь рек промелькнули внизу, и достигла она наконец высоченной горы, где никогда доселе не случалось бывать ни одной птице...
       (Хорасанская сказка)
      
       Я не углубляюсь особо в детали чисто научных аспектов поиска ястребиного орла и изучения хищных птиц в целом. На самом же деле их много, и сводятся они к целому ряду важных научных проблем.
       Во-первых, вид сам по себе. Новая птица в фауне (а вид включается в список только если найдено жилое гнездо) -- это факт, который нельзя игнорировать ни с теоретических, ни с практических позиций. Есть целая наука -- зоогеография, занимающаяся именно анализом распространения животных, а уж о практических проблемах охраны птиц и природы в целом и говорить не приходится. Они настолько разнообразны и пугающе злободневны, что являются, по существу, определяющей приметой нашего времени.
       Во-вторых, на краю ареала, в экстремальных или необычных для себя условиях, каждый вид предоставляет экологу особо ценную возможность узнать о нем что-то новое, еще не известное науке.
       В-третьих, в силу чисто биологических причин, хищные птицы имеют колоссальное значение в жизни природных сообществ, и, изучая их, вы можете многое понять о жизни и взаимосвязях гораздо более широкого разнообразия соседствующих с ними существ. И так далее.
       Поэтому, хотя речь и не идет о каком-то сногсшибательном открытии или особо загадочной находке, не надо, однако, и думать, что решение начать поиски этого вида имело под собой чисто эмоциональную подоплеку, вовсе нет. Стремление найти эту птицу никогда не превращалось у меня в манию, хотя всегда было шире собственно научного интереса, являясь неким фоном, подсвечивающим и орнитологические изыскания в поле, и вживание в природу, историю и культуру региона, и работу над собой.
       Я вновь и вновь возвращался в Туркмению, обследуя в Западном Копетдаге район за районом. Утешительные результаты были, но мало. Не было главного -- гнезда с яйцами или нелетающими птенцами, которое позволило бы формально включить ястребиного орла в список фауны СССР для законодательной охраны этой птицы и изучить биологию вида на северной границе ареала. Продвигались мои поиски при этом не так быстро и не с такой легкостью, как хотелось бы.
      
      
      
       Птицы и овцы
       Все мы -- суть создания одного Творца. И разве допустит он, справедливый и великодушный, чтобы одно существо обижало другое?
       (Хорасанская сказка)
      
       "22 ноября. Здоро'во, Маркыч! Как сам?
       ...Обязательная деталь любого ландшафта в долине Сумбара -- следы овец и коз. Везде. Старые, новые, одни поверх других. Почва глинистая, во влажную погоду следы эти пропечатываются четко, как в пластилин, а потом, когда все высыхает, они затвердевают и остаются в таком "забетонированном" виде на многие месяцы.
       Перевыпас здесь -- ужасный бич, причина многих бед, но проблема эта просто не решается: Туркмения как-никак -- скотоводческая страна.
       У меня к скотоводству своя особая нелюбовь. Рельеф везде мягкий, пологие холмы или вполне проходимые скалы, поэтому, хоть и гоняют скот некими излюбленными маршрутами, доступно для него все, полынь везде более-менее одинаковая, все в равной степени пожрано и выбито; предсказать, где и когда появятся овечки с козочками, практически невозможно.
       Только приду в холмы, расставлю лучки, приколю их шпильками к земле, насторожу, затрачу на это время и силы, отойду, усядусь наблюдать, моля Бога, чтобы жаворонки мои прилетели сегодня именно на это место, как вдруг, в самый неподходящий момент, появляется из-за холма отара.
       Выползает из-за кромки склона нечто пятнистое, мохнатое, движущееся расползающимся живым потоком, стекающим неотвратимо прямо в лощину, где мои лучки расставлены. Мне ничего не остается, как сесть где-нибудь на бугорок и следить в бинокль, кто наступит в лучок, сбив насторожку, кто пройдет вплотную.
       В первое время я пытался было безмозглых животных от лучков отгонять, но это только хуже: шарахаются из стороны в сторону. Плюс никакая особая активность нежелательна еще и потому, что пасут скот часто туркменские дети, которым лучки вообще лучше не показывать: весь день потом отбою не будет. И вот в результате сижу беспомощно и безропотно, по-восточному приняв судьбу, как она есть, и рассматриваю в бинокль домашних братьев меньших. Сдохнуть можно. Сплошные шедевры.
       Овцы все одинаковые лишь на самый первый взгляд, а как повнимательнее присмотришься -- совершенно все разные (а козы и подавно). И физиономии у них разные, и характеры. Разглядываю их в бинокль, а потом отрываю его от глаз и вижу, что в пяти метрах от меня выстроились полукругом штук пять, а то и десять овец и с безапелляционным овечьим исступлением смотрят на меня во все глаза. Я им: "Кыш! Дуры..." Они шарахаются от меня, гулко топая по плотной земле, но им на смену почти сразу подходят и выстраиваются полукругом новые. И вот здесь я к ним вплотную уже без бинокля пригляделся, а как пригляделся, то чуть не помер со смеху.
       Ты знаешь, мое излюбленное хобби -- рассматривать бесконечную вереницу лиц и характеров в метро на встречном эскалаторе. Так вот с овечками -- то же самое. Не в смысле, что люди в метро -- как бараны, а в смысле того, что разнообразие образов в овечьем стаде вполне сопоставимо с разнообразием человеческих образов в метро. Причем типажи, как это бывает, когда замечаешь человеческие черты в животном, -- на пределе гротеска, карикатурно, как в мультфильме. Чего и кого я только не насмотрелся! Парад-алле, что угодно: от "Мисс Европа" до балашихинского "качка". Полный атас.
       А ко всему этому великолепию еще и обслуживающий персонал: три пацана лет по десять -- двенадцать; по-русски совсем никак; едут на ишаках, за ними три алабая плетутся. Cобаки вроде как бездельничают, но функцию свою знают, возвращают в стадо заблудших овец. Меня эти лохматые белые кобели как увидят, погавкают для отчетности шагов с десяти, потом подойдут вплотную, виляя пушистыми хвостами, и, если хозяева рядом, сразу ложатся и засыпают.
       Подъезжают ко мне мальчишки на ишаках, молча рассматривают меня пять минут, потом начинают трещать между собой по-туркменски. Я двоих сфотографировал пару раз, они уехали счастливые, через некоторое время появился третий, попросил что-то не по-нашему. Понятно что, но я все равно жду, пока он объяснит, чего хочет ("Чик-чик!"). И его сфотографировал. Уехал. Прошла отара, я поплелся лучки заново настораживать, вдруг опять пацаны возвращаются вместе с кобелями, тараторят радостно, тащат двух новорожденных козлят, чтобы я их тоже "чик-чик". Праздник жизни, окот: часто вижу в бинокль, как отстают от стада козы, рожают.
       Вылупляется из козы в прозрачном пузыре эдакая штуковина, ни на что не похожая, мокрая, лохматая, на ногах не держится и орет благим матом. Как рождается это нечто, трюхающий где-то сбоку алабай подходит и привычно ложится рядом с ним и со счастливой мамашей, которая неотступно тут же. Козленок орет первые тридцать секунд своей жизни, еще родиться толком не успел, а алабай лежит рядом, передергивает ушами от этих воплей и вздыхает устало, словно говоря: "Ну надоел ты уже, сил нет..."
       Собирают таких новорожденных в мешок и навешивают на безучастно бредущего за отарой ишака. Плетется этот ишак, думая о своем, а весь воздух вокруг него в радиусе пятидесяти метров наполнен по-детски безоговорочно-свирепым блеянием, беканьем, меканьем и совсем уже истошными от голодного отчаяния, какими-то лающими воплями. Ничего не видно, не понятно, а подходит ишак, и оказывается, что у него с двух сторон через спину на перевязи мешки, из которых торчат эти первородно-голодные носы, испускающие такие децибелы, что о-го-го.
       А через несколько часов, обсохнув, это родившееся нечто превращается в очаровательного пушистого козленочка, как известно (по мультикам), резво играющего с птичками и бабочками на солнечной лужайке, а еще через полгода (если не отправят сразу в плов или в шурпу) этот козленочек превращается в самое страшное для земной природы существо, способное жрать не только любую самую горькую траву, но и колючие кусты, нижние ветки и кору с деревьев (где они есть), а где ничего нет -- выгрызать корни из-под соленой земли, оставляя за собой поверхность, подобную Марсу..."
      
       Коллектив и личность
       ...пришлось работать не покладая рук. Гром и стон стояли в воздухе от голосов и шума крыльев миллионов птиц, собравшихся сюда на зимовье. Тучи лебедей, гусей, пеликанов и уток, затмевая солнце, носились в различных направлениях, наполняя мою душу диким восторгом и необузданной радостью.
       (Н. А. Зарудный, 1916)
      
       -- Я выпил снадобье, которое помогло мне обрести способность понимать язык птиц и животных, но я должен скрывать это от женщин. Если же какая-нибудь женщина узнает мой секрет, то я тотчас умру...
       (Хорасанская сказка)
      
       "26 ноября. Дорогая Клава!
       ...Потратил два дня, выясняя ошибку глазомерного подсчета мелких птиц в стаях. Оценивал на глаз численность, а потом сразу фотографировал стаю, чтобы подсчитать количество птиц на слайде, спроецированном на стенку. Результаты очень хорошие: при размере стаи около ста штук ошибка -- порядка десяти процентов (у Бохмера на грачах -- существенно больше).
      
       "12 декабря. ...За сегодняшний маршрут отметил сто восемьдесят шесть стай двадцати семи видов. Везде стаи, стаи... Из единичных птиц, из десятков, из сотен, из тысяч. Крупнее, чем из нескольких тысяч, здесь пока не встречал; это все-таки не юго-западное побережье Каспия (где с Михеичем и с Бородой уток считали тысячами: тысяча, две, три... десять... двадцать...), а обширные сухопутные пространства, здесь столь высокой концентрации пока не нахожу.
       Птицы в стае ориентируются прежде всего друг на друга, синхронизируя поведение: все кормятся, потом вдруг все уселись и нахохлились, потом все разом встали, встряхнулись и продолжают кормежку. То же самое со взлетами "ложной паники": сидят все или кормятся, а потом вдруг взлетают без видимой причины, покрутятся несколько секунд и садятся назад. Выигрыш от такого поведения может быть прямой -- осмотреться, не изменилось ли что вокруг; не подкрался ли хищник. Но сейчас важно другое: кто подал сигнал взлететь, или прекратить кормежку, или продолжить ее? И был ли он, этот сигнал? Ни фига не знаем.
       В стае из ста воробьев восемьдесят похожи друг на друга своим поведением, но нет и двух одинаковых. И все это бесценное индивидуальное разнообразие в стае уравновешивается с оправданной унификацией. Уравновешивается чем? Что является гирьками на вселенских весах выживания? Биологической целесообразностью, рациональностью энергетических затрат, адекватностью действий каждого в отдельности и всех вместе. Это обеспечивает переход количества в качество: в стае на порядок возрастает шанс выжить. Конечно же стая имеет не только преимущества, но и недостатки. Но в итоге преимуществ больше. (Что-то я как-то кондово выражаюсь, да? Как провинциальный грамотей на лекции в сельском клубе. Извиняй...)
       Перемешиваясь в скоплении с другими птицами, члены одной стаи продолжают поддерживать ее структуру как единая группа. Соседние стаи даже одного вида, кормясь в одном месте в сплошной птичьей мешанине беспорядочного на первый взгляд скопления, слившись и перемешавшись, могут продолжать двигаться при этом с разной скоростью или в разных направлениях, сохраняя свою целостность и автономность. Почему?
       Таких вопросов про стаи можно запросто придумать и десять, и сто, и тысячу. А вот где ответы брать? Наблюдаешь все эти вещи десятки и сотни раз; спроси любого -- не поймет, при чем здесь наука: ведь это все так обычно, так просто! Смех смехом, но, видимо, на нынешнем методологическом уровне со всем этим не разобраться. Или же ресурсы потребуются неимоверные. Вот и получается, что прав был один мой пожилой коллега, провожавший пролетающую стаю глубоким вздохом и сакраментальной (как тогда казалось) фразой: "Нет, нам никогда не понять их жизни..."
       А ты, душа моя, относишься к орнитологии и к самим птичкам безо всякого трепета и должного почтения. Что выдает в тебе приземленную прагматическую натуру, воспитанную в духе точных дисциплин. Выражаю соболезнования...
       Целую. Остальным моим женам тоже там привет".
      
      
      
       С ветерком и с песней
       Султан... пришел в неописуемый восторг и на радостях сложил такие стихи...
       (Хорасанская сказка)
      
       "29 ноября. Привет, Чача!
       ...Сижу, наблюдаю жаворонков. По дороге вдоль покатого увала далеко от меня едет на велосипеде туркмен. На абсолютно открытом зеленом пространстве человек неизменно привлекает внимание, в перерыве между наблюдениями я навожу на него бинокль. Разогнавшись по ровной дороге, он, привставая на педалях, заезжает, насколько можно, вверх по начинающему подниматься пологому склону, потом слезает и идет пешком, ведя велосипед за высокие рога старомодного руля. Отдышавшись, он вдруг запевает во весь голос какую-то песню. (Азиатская музыка и пение поначалу непривычны и непонятны неподготовленному уху, но со временем эти заунывные мелодии неизбежно начинают завораживать гармониями азиатского звучания.) Так он, распевая, и скрылся за холмом.
       Через четыре часа я вновь услышал пение -- тот же самый туркмен ехал назад, разогнавшись вниз под уклон со страшной скоростью и распевая еще громче, во всю мощь; видно было, что душа у человека развернулась на полную. Хорошо!
       Не то что я -- прозаически сижу здесь, как пень, на одном месте. Ни песен не пою, ни стихов не пишу. А надо бы и мне сочинить что-нибудь возвышенно-лирически-фантастическое, с ощущением любви, свободы, простора и скорости. И чтобы складно, в рифму, пятистопным ямбом. М-м-м...
       Я! К своей! Любимой! Бабе!
       Быстро! Мчуся! На! "Саабе"!
       А? Стихи?
       Заметив меня, пересевшего ближе к дороге, велосипедист прерывает пение и пытается меня рассмотреть, повернув голову и рискуя на этакой огромной скорости уехать с дороги "в пейзаж" (как Роза говорит) или сломать себе шею.
       Пока. Военному, Ленке и Эммочке привет!".
      
      
       Золотая середина
       Как раз в это время птицы-пери, возвращаясь с поля, увидели под деревом, на коем они обитали, Хатема. И спросила одна из них:
       -- Это что за человек появился в наших краях?
       Другая же ей ответила:
       -- Разве ты не знаешь? Этот человек прославился на весь свет своей добротой.
       -- А вдруг ты ошибаешься? Не лучше ли нам где-нибудь притаиться? -- молвила третья...
       (Хорасанская сказка)
      
       "7 декабря. Привет, Андрюня! Как служба? Блюдешь?
       ...В холмах правобережья Сумбара подхожу к стае из сорока полевых жаворонков. Они поначалу лишь отбегают от меня, продолжая кормиться на покатом зеленом склоне. Было бы их двести, давно бы уже улетели: чем больше группа, тем выше вероятность присутствия в ней особо пугливых птиц.
       Наконец самый трусливый (или осторожный?) не выдерживает, взлетает, перелетает от меня подальше на новое место; постепенно за ним следуют некоторые другие; потом -- основная масса; лишь одиночные, самые смелые (неосмотрительные?) продолжают кормиться как ни в чем не бывало, игнорируя мое приближение.
       Вот она, диалектика природы: самый осторожный выигрывает в том, что с гарантией избегает опасности, но проигрывает, раньше отрываясь от кормежки; а самый смелый рискует больше других, но выигрывает в том, что продолжает себе кормиться, когда остальные испуганно озираются по сторонам или уже улетают подобру-поздорову. Каждая конкретная ситуация -- новая дилемма, новый выбор оптимального поведения, новая проба для естественного отбора. Количество проб и ошибок неизмеримо. Выдержал пробу -- живи; ошибся -- до свидания. Торжествует биологический "здравый смысл", отбрасываются забракованные варианты.
       Жаворонки отлетают от меня, а я иду, невольно вклиниваясь в безостановочный и повсеместный диктант, который жизнь диктует всем своим ученикам; диктант, в котором нельзя делать ошибок, потому что каждая из них, как правило, единственная и последняя..."
      
      
      
       Иду по Кара-Кале
       В руках у него были жемчужные четки, а на плечах необычайного цвета плащ. Душа же была темна, словно похищенная дьяволом ночь...
       (Хорасанская сказка)
      
       Когда мы подошли, крича, что мы русские путешественники, люди встали и загасили огонь. Однако, еще в течение нескольких минут они смотрели на нас испуганными, недоверчивыми глазами...
       (Н. А. Зарудный, 1916)
      
       "10 января. ...В самой Кара-Кале, когда я возвращаюсь из поля, проходя пыльными улицами, вдыхая запах холодной пыли, прозрачного дымка из растапливаемых тандыров вперемешку с запахом горячего хлопкового масла, долетающим из-за побеленных глиняных заборов, меня все рассматривают как заморское чудо. Совсем маленькие туркменчата при моем приближении в панике кидаются с улицы за ворота в свои дворы или закутываются в подолы стоящих рядом женщин.
       Те, что постарше, прекращают играть в лянгу и молча замирают, смотря на меня черноглазой чумазой стайкой. Когда я уже прохожу мимо, из уст самого смелого мне вслед раздается вопросительное и проверяющее: "Драсть?!"
       Когда я на это оборачиваюсь и с улыбкой отвечаю то же самое ("Здравствуй!"), их восторг (от того, что это странное существо еще и разговаривает!) прорывается наружу, и уже все начинают галдеть наперебой: "Драствуй! Драствуй!"
       Одиночные дети, заигравшиеся на улице и застигнутые на дороге моим приближением так, что уже поздно убегать, никогда не здороваются. Они молча смотрят на меня умоляющими черными глазами, чтобы я их не ел. Я их не ем.
       Скромно-хулиганистые подростки в затертых пиджаках с неизменными комсомольскими значками на лацканах открыто дивятся и почти открыто ухмыляются.
       Эмансипированные (в отсутствие поблизости мужчин) девушки в возрасте от шестнадцати до двадцати, в цветастых платках поверх сильных, рвущихся наружу черных волос (так и хочется потрогать рукой) и в длинных ярких юбках, идущие разноцветной галдящей стайкой тропических птиц на работу в местный ковровый цех (где за тысячи человеко-часов кропотливой ручной работы создаются бесценные национальные ковры), приглушенно подхихикивают за моей спиной. Если я на это оборачиваюсь, свирепо сдвинув брови, смех иногда мгновенно обрывается, но чаще неудержимо выплескивается еще сильней из-под зажимающих рты ладоней.
       Женщины за тридцать проходят сквозь меня холодными неподвижными взорами, не меняя выражения лица. Так получается лишь у дочерей Востока. Потому что это не от кокетства. А от чего? Расплата мне, постороннему пришельцу, за традиционное место женщины в мусульманской культуре?
       Подобная манера, практикуемая московскими модницами, вышагивающими специально тренируемой походкой победительниц и смотрящими на мир исключительно периферическим зрением, никогда не встречаясь ни с кем взглядом (подсматривая потом на заинтересовавших их людей исподтишка), выглядит по сравнению с наблюдаемым здесь лишь жалкой потугой непонятно на что.
       Старухи-ханумки, в своих бесчисленных платках, юбках, цветастых шароварах по щиколотку, идут, галдя между собой и шаркая остроносыми туркменскими галошами, одетыми на босу ногу и подвязанными поперек ступни цветной веревочкой. Заслышав сзади мои угрюмые сапоги ("клик-клик" -- шагомер), кто-то из них мельком оборачивается, что-то без всякого испуга вскрикивает или, наоборот, вопросительно-настороженно замолкает. Остальные на это тоже оборачиваются и притормаживают, чтобы я побыстрее их обогнал. Когда я прохожу, уважительно здороваясь, сзади еще некоторое время сохраняется рассматривающая мою спину тишина".
      
      
      
      
       "Не бывает налыса"
       Ствол этого дерева был сплошь покрыт струйками крови, стекающими в озеро, а ветви увешаны человеческими головами. Стал Хатем разглядывать эти головы, и ему померещилось, будто те ответили ему улыбкой...
       (Хорасанская сказка)
      
       "27 января. Здоро'во, Маркыч! Как оно?
       ...Почувствовав, что созрел для радикальных перемен, прихожу в кара-калинскую парикмахерскую, сажусь. Парикмахер-туркмен, в воодушевлении от необычного клиента, отодвигает в сторону уже многократно использованную простынку, виртуозно набрасывает мне на шею чистую, извлеченную по такому случаю из тумбочки, и мастерски поигрывает ножницами, предвкушая клиента, несомненно способного оценить его мастерство:
       -- Я Вас слушаю. Как нада?
       -- Налысо.
       Он в первое мгновение не может понять, не ослышался ли.
       -- Но ведь Вы же рыжый?..
       -- Ну и что?
       Убедившись, что не ослышался, он не скрывает разочарования.
       -- Нэт, ничего, канэшна... Только, знаэшь, зра ты эта... Ты-та вэдь нэ туркмэн.
       -- Ну и что?
       -- Да ничего... Мне-то ничего... Эта ты будешь лысай хадыть... Ну так как, что ты решыл?
       -- Налысо!
       Он вздыхает, уже безо всякого вдохновения опустив руки и скрестив их на животе.
       -- Как налыса? Не бывает налыса! Бывает нагола или под машынку! Как нада?..
       Я оказался не готов. Подумав секунду и поняв, что не доверяю опасной бритве в руках этого разочарованного черноокого брадобрея, я сделал выбор:
       -- Под машинку!
       С каким же разочарованием и раздражением парикмахер стряхивал потом со зря испорченной свежей простыни мои рыжие патлы!
       За полное и неузнаваемое обновление своей внешности, повлекшее за собой удивительный по стойкости эффект глубинного духовного обновления, я заплатил тогда двенадцать копеек...
       Поэтому сейчас я скажу тебе так: не складывается жизнь, или, наоборот, обуяла гордыня, или просто хочется встряхнуться -- побрейся наголо или хотя бы постригись под машинку. Поможет при любом раскладе".
      
      
      
       На черный день
       Потом они накрыли семь дастарханов и выставили на них красные чаши, а на семь других дастарханов выставили чаши белые...
       (Хорасанская сказка)
      
       "18 февраля. Здоро'во, Маркыч! Как оно?
       ...Пройдя в маршруте тот или иной участок до намеченной себе где-нибудь впереди цели, или останавливаешься перевести дух, или присаживаешься на минуту осмотреться, или устраиваешь привал. Сегодня, миновав километры пологих мягких холмов, выстилающих центральную часть долины Сумбара, подошел к первым скалам в предгорьях и уселся посмотреть, что и как.
       Место особое: мягкие мергелевые породы холмов последней складкой упираются в скальные склоны Сюнт-Хасардагской гряды. Между ними здесь небольшая ровная лужайка с изумрудной травой, вплотную к которой подходят светлые скалы, ниспадающие пологими ровными пластами, словно пролитая на зеленую промокашку сгущенка, застывшая шероховатыми засахарившимися потеками. Здесь отчетливая граница двух совершенно разных местообитаний; меняется рельеф, почва, растительность, а вместе с ними и птичий мир.
       Как пограничник на этом рубеже -- большой скалистый поползень -- маленькая, вопреки названию, заметная шумная птичка; его энергичный булькающий свист прокатывается эхом далеко по ущельям. Он явно тяготеет именно к скалам и каменистым осыпям. Привычно отмечая его в типичном месте, вдруг замечаю, что две птицы заняты весьма особым делом -- запасают провиант.
       Два поползня из одной пары, самец и самка, хозяйничают на своей гнездовой территории, поспешно и деловито раз за разом, каждый по-своему, повторяя одни и те же действия, добывая и пряча жуков, у которых начинается весенний лет.
       Весна, жуки полезли из земли, хлопотливо вступая из подземной личиночной в новую, взрослую, "жучиную" стадию своего существования, наполняя все вокруг своим жужжанием и прочей, столь заметной многоногой насекомостью. Оно и понятно: посидишь годик под землей, пусть даже дородно жиреющей, растущей личинкой, обрадуешься потом солнышку и цветочкам вокруг... Для вечно жадных на еду птиц (полет требует энергии!) эти жирные жуки -- желанная жужжащая жрачка, деликатес, на добычу которого не жалко потратить усилий.
       Самец летит со скал к лужайке, садится там на верхушку полутораметрового держидерева и несколько секунд сидит, осматриваясь по сторонам. Потом слетает на землю и склевывает ползающего по траве или летающего низко над ней жука (очень похожего на нашего июньского -- надо ловить, определять).
       Схватив жука, поползень убивает его тремя-четырьмя сильными ударами о землю и сразу отлетает с жертвой в клюве назад на скалы. Там он усаживается на одну из нескольких любимых присад -- большой приметный камень и несколько секунд расклевывает добычу, отчленяя жесткие ноги, надкрылья и головогрудь от мягкого и деликатесного жучиного брюшка. Закончив эту операцию, поползень слетает на несколько метров и прячет заначку в укромное место, причем во всех случаях (семь раз), засовывая ее в какую-нибудь щель между камнями.
       Самка в это же самое время тоже запасает провизию, но совсем по-другому. Она всегда (проследил десять раз) слетает со скал на дальний от них край лужайки (вдвое дальше самца, охотящегося с колючего куста) и садится там на землю, привставая и вытягиваясь на ногах, оглядываясь по сторонам и высматривая добычу с земли.
       Поймав ползающего или летающего поблизости жука, убив его о землю и обработав точно так же, как и самец, самка прячет добычу уже по-своему: всегда (семнадцать раз подряд!) засовывая его под кустик полыни и закладывая сверху мелкими камешками.
       Один раз самец отловил жука, ободрал ему ноги и крылья, подлетел к самке, передал его ей из клюва в клюв (весенний презент в период ухаживания; в преддверии, так сказать, 8 марта), а она уже сама этот подарочек припрятала.
       Красота. Сегодня избыток корма, но уже завтра (или даже через несколько часов, в горах это -- обычное дело) погода запросто может неожиданно измениться; все насекомые вообще попрячутся, ищи потом, чем поживиться. А так -- полно запасов по укромным углам. Не уползут, не улетят. И не умыкнет никто: территория охраняется, самец гоняет посторонних конкурентов со своего гнездового участка, так что не сунешься.
       А то, что прячут каждый по-своему, это уже индивидуальность характеров, очевидная каждому, кто не сочтет за труд понаблюдать внимательно хотя бы десять минут за парой даже самых прозаических воробьев. Недооцениваем мы разнообразие бытия...
       Выражаясь же биологическим языком, это достоверная индивидуальная специализация кормодобывания. А дальше надо заводить разговор про потенциальное снижение внутривидовой кормовой конкуренции и про индивидуальные кормовые ниши. Но это для орнитологов, которым делать нечего, а самим-то поползням лишь бы жуков побольше нахапать, пока возможность есть...
       Интересно, едят они потом каждый из своих загашников или припрятанное супругом тоже? А то ведь семейная жизнь семейной жизнью, но свои-то перья ближе к телу..."
      
      
      
       "Пароксизм довольства"
       Внимание султана... привлекло одно любопытное дерево с желтым стволом и красными листьями. Пока он рассматривал диковинное дерево, к нему прилетели красные и зеленые птицы, и одна из красных принялась клевать кору этого дерева, а зеленая у нее спросила:
       -- Почему ты не ешь плоды?..
       (Хорасанская сказка)
      
       "2 марта. ...Тепло и солнечно; в холмах повсеместно идет массовый лет нехрущей. Жирные вкусные жуки видны везде в воздухе, лазают по растениям, ползают по земле. Абсолютно все виды насекомоядных птиц перешли сейчас на этот массовый корм. Многие используют новые, ранее нетипичные для себя, приемы кормодобывания, взлетая, подпрыгивая или бегая за летающими жуками.
       Каменка-плясунья, наевшись до отвала, сидит на солнышке, кемаря и полуприкрыв глаза. Вокруг полно летающих жуков, птица на них не реагирует. Один жук медленно и неосмотрительно кружится почти вплотную к ней. Каменка равнодушно смотрит на него, потом, не выдержав искушения, вяло хватает его клювом, придавливает и бросает на землю. Продолжая лениво посматривать, как жук все еще шевелит лапами, каменка не расклевывает его и не ест: феерическое изобилие пищи создает пресыщение, немыслимое в обычной обстановке.
       Хохлатый жаворонок, не доклевав одного жука, бросает его, кидается на соседнего, хватает, бросает (тот, слегка помятый, улетает прочь), вновь возвращается к предыдущему, недоеденному. В этот момент вплотную к птице подлетает еще один жук, жаворонок вновь отвлекается, хватает его, расклевывает и съедает, после чего снова принимаясь за недоеденного первого. Доев его, он встряхивается, распушает оперение, садится и засыпает. Еда везде, ее очень много, и она так легкодоступна!
       Кормящийся неподалеку рогатый жаворонок явно голоднее прочих и проявляет куда более активный интерес к добыче, без особого труда ловя жуков и энергично их расклевывая. На его пути три самца жука оседлали одну самку, создав тем самым шевелящуюся кучу-малу. Жаворонок (самец в прекрасном весеннем оперении, с черным нагрудником и острыми черными "рожками") подходит вплотную, подозрительно рассматривает это копошащееся "нечто", но потом отходит от греха в сторону, явно предпочитая более традиционную добычу.
       Точно такую же картину вижу неподалеку, но уже с хохлатым жаворонком. Этот озабоченно приближается к еще большей куче жуков, внимательно разглядывает, но не трогает. Отворачивается, а чуть позже, когда жуки расползаются, жаворонок, не успев еще отойти, вновь подскакивает к ним и по одному укокошивает двух подряд. Съедает их и тоже усаживается поспать.
       Прекрасно. Совершенно особая экологическая ситуация. Плюс хрестоматийная иллюстрация того, что куча насекомых одним своим необычным видом может повысить шансы на выживание каждому из них, смутив или даже отпугнув хищника".
      
      
      
       -- 6 --
       Он тотчас принялся читать заклинание,
       и невесть откуда появились два черных дива...
       ...внезапно невесть откуда взялись
       ангелоподобные юноши и подхватили
       меня под руки...
       (Хорасанская сказка)
      
       Через год после первой встречи орлов мне представилась возможность посетить один из наиболее обещающих и манящих районов Западного Копетдага, к которому я особенно стремился, -- долину реки Чандыр, примыкающую непосредственно к границе с Ираном. Мы отправились туда вместе с Сережкой Переваловым и Сашкой Филипповым -- сотрудниками недавно созданного на Сумбаре Сюнт-Хасардагского заповедника, с которыми общались к тому времени уже не один год.
       Перевалов -- зоолог, свободный художник и таксидермист; худощавый, высокий и с соответствующей своему характеру беззаботной артистической внешностью. Филиппов (которого все зовут "Кот") -- орнитолог и мотогонщик (порядком попугавший меня в свое время, возя на мотоцикле) с обликом свирепого бородатого пирата. Давным-давно в аварии он потерял мизинец на ноге. Поэтому, когда на остановке в маршруте мы отдыхали, разувшись и задрав ноги, Сашка, зажав в огромном загорелом кулаке охотничий тесак, скрежеща оскаленными зубами и обещая нам худшее, расхаживал вокруг нас, оставляя на мягкой дорожной пыли четырехпалые следы, на что мы, в ужасе закатывая глаза, шептали пересохшими губами: "Беспалый!.."
       Перевалова я впервые встретил очень давно, на биостанции МГУ, когда сам был школьником, а он -- студентом. Зоология ведь привлекательна еще и тем, что вновь и вновь сводит вас при самых разных обстоятельствах с уже знакомыми людьми ("слой тонок").
       Через одиннадцать лет, поздно вечером, я сидел в Кара-Кале на переговорном пункте при почте, кутаясь в штормовку в вечерней прохладе никогда не отапливаемого азиатского помещения и ожидая, когда телефонистка соединит меня наконец с Москвой.
       Я рассматривал затертые плечами ожидающих стены с многочисленными нацарапанными на них инициалами и гнездо деревенской ласточки, прилепленное под самым потолком. Птенцы в нем были уже большие, иногда они шевелились и попискивали в своем беспокойном птичьем сне.
       Взрослая ласточка (мамаша), сонно сидящая на гнезде рядом с ними, время от времени оживлялась, спархивала к засиженной мухами лампочке без плафона и склевывала со стенки какое-нибудь насекомое из множества роящейся на свет мошкары.
       Самец здесь же сидит на проводе вплотную к гнезду; раз попытался было подсесть в гнездо к самке, но она его встретила склочным щебетанием и безоговорочно выперла назад на провод. Сидит себе, а что поделаешь? Ночует на кушетке...
       Вот самка снова слетела к лампе, снова вернулась на гнездо; уселась, кемарит. Вдруг вытянулась на ногах, вновь спорхнула к лампе, села на изогнутый электрический провод, пытаясь дотянуться клювом до сидящей на стенке особенно крупной моли, -- не достает, не получается; попробовала опять -- опять безрезультатно. Я автоматически считаю ее потуги. Упорная птица безуспешно пыталась склюнуть моль двенадцать раз подряд, потом вдруг защебетала истошно на весь переговорный пункт (матерится, что не достать), раздраженно пошваркала клювом о провод (классика; все как в учебнике этологии: конфликт эмоций, видит око, да зуб неймет); еще четыре раза попробовала дотянуться до неподвижной, одуревшей от света козявки, но не достать. Ласточка вернулась на гнездо и начала неторопливо чиститься.
       Теперь самец слетел со своего насеста, склюнул с оконного стекла крупную ночную бабочку, она у него вырвалась, полетела подранком к лампе, роняя с крыльев чешуйки, он снова вспорхнул за ней, схватил на лету, вернулся на провод, посидел секунду с нелепо торчащими из клюва лохмотьями крыльев, проглотил, тряхнул головой и уселся, нахохлившись. Отель с бесплатной едой в темное время суток -- полуночный перекус. Не роскошь ли для дневной птицы? Объедают, понимаешь ли, летучих мышей.
       В одной из кабинок пришедший звонить солдатик-пограничник надрывался в трубку изо всех сил, словно ему и впрямь нужно было докричаться до своей Рязани:
       -- Надюх! Так ты мое письмо получила?.. Не получила?.. Значит, получишь скоро... Да! Еще зимой написал... Сейчас еще отправлю, а потом летом... Летом, говорю!.. А потом уже и все... Потом приеду, говорю!..
       В этот момент дверь переговорного закутка скрипнула многострадальной пружиной, и вошел Перевалов, совершенно не изменившийся, все с такой же шевелюрой и жизнерадостно растопорщенными усами. Меня он не узнал -- я изменился с бытности своей подростком-старшеклассником. Мы еще раз познакомились, удивляясь хитросплетениям судьбы.
       И вот сейчас он везет нас на своей машине на Чандыр, почти упираясь неугомонной шевелюрой в потолок кабины и тоже предвкушая неизведанное: запланированная для посещения часть Копетдага уникальна во многих отношениях.
      
      
      
       Галаксий
       Сопровождаемая семью тысячами пери, Хуснапери отправилась в страну тьмы. Мало-помалу все пери, опасаясь встречи с дивами, оставили ее в одиночестве, и она сорок дней и сорок ночей летела между небом и землей...
       (Хорасанская сказка)
      
       "3 марта. ...Недавно познакомился в Кара-Кале с Сашкой Филипповым. Он работает в Сюнт-Хасардаге, появился здесь из Ташкента и в Средней Азии живет уже давно.
       Иногда мы ездим с ним на мотоцикле "по Млечному Пути". Это означает, что поздно вечером, далеко от Кара-Калы с ее огнями, мы разгоняемся в холмах по ночной дороге так, что когда я, сидя за его спиной, приоткрываю во время езды рот, то мои раздуваемые встречным ветром щеки сползают назад, к ушам. Мы несемся среди чернеющих по бокам дороги холмов, а звезды над нами светятся с особенной яркостью, и непонятно, что относительно чего в этой темноте движется, но зато охватывает всеобъемлющее ощущение восторга и всеобщего вселенского движения вообще. Это как практическое занятие на уроке о том, что Все Всегда Движется..."
      
      
      
       Прикол в Кизыл-Атреке
       Падишах, прикусив от изумления палец, молчал...
       (Хорасанская сказка)
      
       "14 марта. ...Ночевали у туркменов в Кизыл-Атреке. Я утром насильно спал изо всех сил, сколько мог, чтобы Степаныча с Бегенчем не разбудить; встал позже обычного, не торопясь чищу во дворе зубы, посматриваю на перспективу поселка.
       Посреди плоской пустыни -- обжитой квадрат километр на километр, впритык застроенный одноэтажными домами, над крышами которых ни одного деревца, только фонари, опоры и переплетение проводов -- серая мрачность на земле, а над ней паутина проволоки -- зона зоной.
       Присмотришься внимательнее: люди ходят, машины изредка ездят, ишаки гуляют, верблюд стоит прямо на улице, задумчиво смотрит на телеграфный столб. Вроде и не зона. Но вроде и не воля -- не сбежишь: вся жизнь здесь на привозной воде. Покупать приходится и питьевую и техническую. От крыши каждого дома в подземный бункер (гаудан) идет труба для сбора дождевой воды, которая здесь часто -- лучшая по качеству. Да и вообще, терять воду от зимних дождей -- недопустимая роскошь. Обо всем этом, смывая мыло с рук под умывальником с соском, уже не забываешь.
       Вчера, добравшись до места, нашли директора станции субтропических культур; он вышел к Степанычу в зимней шапке, пиджаке, белой рубашке, всегдашних здешних полосатых пижамных штанах и в резиновых сапогах: зима, дожди, грязновато.
       Степаныч остался дела обсуждать, а мы с Бегенчем покатили по поселку, заглянули в магазин. На прилавках пустовато: жрать нечего; в отделе книг на русском языке только запыленные материалы съезда в добротных бордовых переплетах и "Оленеводство" в невзрачной серой обложке. Я сначала аж сморгнул, не поверил глазам, все же, думаю, "Овцеводство", наверное; ан нет, не галлюцинация, все как есть. "Утверждено в качестве пособия для сельскохозяйственных техникумов". Ну и правильно: верблюд -- хорошо, осел -- хорошо, "а олени -- лучше".
       Вот как, видя такое, сдержать искренний восторг от сознания того, насколько же действительно велик, необъятен и могуч Советский Союз? И как непобедим наш единый дух советского народа? Ну кто еще с оленеводством в пустыне сдюжит?
       Кстати, даже по поводу этого трогательного книжного идиотизма про необъятность без сарказма говорю. Все время это ощущаю. Мне силуэт страны на карте с его загогулиной Кольского полуострова, вырезом Каспийского моря, бантиком Памира, прорезью Байкала и подвесками Сахалина и Камчатки -- каждый раз, как взгляну, -- отрадой на сердце. И такое ощущение, что будь держава меньше -- задохнулся бы. Как люди в Люксембурге живут? Или в Швейцарии? Или даже в Англии? Ведь плюнуть некуда. А у нас где хочешь выходи куда хочешь и плюй в любую сторону; везде раздолье...
       Вон пустельга подлетела озабоченным утренним полетом -- голодная, наверное; села на провод, а он не натянут, качается под ней, когда она, дергая нарядным хвостом, удерживает равновесие, -- хороша все же птица.
       В центре Атрека, напротив поссовета, есть парадный официальный газон -- бетонная ванна два на шесть метров, двадцать сантиметров глубиной, в которую насыпана привезенная откуда-то темная почва, посажена травка, и все это поливается из водовоза.
       На окраине, уже чуть в отдалении от жилых домов, -- крупнейшая в стране плантация маслины на искусственном поливе. Вчера, когда выбирали там саженцы со Степанычем (ему в Кара-Калу для ВИРа надо), из кроны одного дерева выпугнул сразу семь ушастых сов: древесная растительность в таком дефиците, что все зимующие дендрофилы жмутся в эти садовые рощицы.
       Чего-чего, а тепла здесь предостаточно; была бы вода, ждало бы этот край счастливое зеленое будущее. То самое, что пророчили с прокладкой каракумского канала, который не достроен и никогда не будет достроен, но проблем создал уже выше крыши, а дальше будет только хуже. Ни канала, ни Амударьи, ни Арала...
       Пасмурное утро, облака тянет с запада -- до Каспия-то рукой подать. Однако каково же здесь летом?..
       Из дома выходит Бегенч, щурится на солнце, поправляет мятый пиджак (видно, что спал прямо в нем), расчесывает пятерней густые черные волосы, потом внимательно смотрит, как я умываюсь. Когда я начинаю бриться, заглядывая в свое маленькое небьющееся зеркальце, приспособленное рядом с умывальником, Бегенч подходит ко мне и с решительным воодушевлением говорит:
       -- Сыргэй, дай-ка мне твою шотку, я тожа зубы почышу...
       Я так опешил, что даже не сообразил отговориться тем, что это ему самому может быть неполезно; дал. Он зубы почистил, возвращает мне ее, а я: мол, храни, дарю. А он: мол, да не-е, не надо, это я так, за компанию... (А у самого при этом и без моей щетки зубы как на подбор: белоснежные, ровные -- голливудский оскал.)
       На обратном пути в Кара-Калу вытащили застрявший на обочине рейсовый автобус-пазик (Бегенч проявил пилотаж); дали масла какому-то шоферу со сломавшейся машиной (опять Бегенч притормозил: "Нелза чэловэка в бэде оставлять"); подобрали около дороги два мешка селитры, валявшихся просто так (Степаныч прав: "В хозяйстве пригодится").
       Когда приехали в ВИР, я хотел взять один оливковый саженец, чтобы явиться к Муравским как голубь мира, но Степаныч, жмот, сказал: "Завтра, завтра..." -- и я явился и без зубной щетки, и без оливковой ветви, просто как голубь..."
      
      
      
       Турач
       В течение моих многолетних странствий на юг... природа в благодарность за страстную мою любовь к ней порою дарила меня любопытными находками и возможностью наблюдать некоторые сокровенные явления в образе жизни животных...
       (Н. А. Зарудный, 1916)
      
       Поверх груды сверкающих камней красовался павлин, изготовленный из одной жемчужины размером в утиное яйцо...
       (Хорасанская сказка)
      
       "17 марта. ...Впервые вечером услышал новый для себя крик: трехсложный, ритмичный и очень громкий. Я бы сказал, что явно какого-то вида куриных, но ведь, кроме фазана, здесь нет никого с подобными воплями. Высматривал, высматривал в сгущающихся сумерках -- ничего".
      
       "18 марта. ...Все утро проторчал на Сумбаре, выясняя, кто орет. Выяснил: это турач. Почему же я считал, что его здесь нет?"
      
       "30 мая. Всем привет!
       У пытливого аспиранта большая и заслуженная аспирантская радость: собрал наконец интересное и новое по редкому виду -- по турачу. Птица изумительная по своей красоте, крикливости и трогательно-безнадежной куриной бестолковости.
       Это маленький (вдвое меньше курицы) петушок темно-коричневого цвета (когда держишь в руках, видно, что оперение сочетает контрастные черный, коричневый и бежевый цвета), с оранжево-красными ногами и клювом и с белыми щеками. Обитает на Сумбаре в тугаях, по окраинам полей и в садах. Во многих местах орущие на виноградных шпалерах самцы видны в тридцати метрах от работающих на поле людей. Настолько терпим к человеку, что выглядит порой почти домашней птицей, не уступая по шику банальным павлинам.
       Турач в долине Сумбара не отмечался с 1925 года никем из бывавших здесь орнитологов и, видимо, правомерно считался здесь исчезнувшим. Он ведь обычен в Африке, но для Евразии редок; в СССР встречается лишь в Закавказье; занесен в Красную книгу. Нахождение на Сумбаре самостоятельной популяции -- несомненная удача. По свидетельству туркменов (чему можно доверять лишь частично), турач появился в окрестностях Кара-Калы лишь года за два до моего приезда.
       Орут так, что в безветренную погоду слышны за километр. Не уделить внимания такому специальному виду не мог; в ущерб жаворонкам потратил массу времени на учеты и определение ареала. Надо срочно отправлять материалы В. Флинту в Москву, Р. Потапову в Питер и А. Рустамову в Ашхабад: издание Красных книг на носу".
      
      
      
       -- 7 --
       В стороне от них на голой земле сидел неопрятного вида человек, который непрестанно стенал и плакал...
       (Хорасанская сказка)
      
       Это был памятный для меня сезон, потому что, как нередко бывает с пришлым белым человеком, работающим в Азии, я жестоко мучился животом, вызывая сострадательные насмешки друзей и коллег. В этой поездке мне было так плохо, что пил я преимущественно отвар из коры дуба ("напиток для мужчин") и не расставался с рулоном туалетной бумаги, который носил на легкомысленной бельевой веревке, перекинутой накрест через плечо, за что мои смешливые спутники дразнили меня "матросом революции". Столь интимные детали я вспоминаю лишь для того, чтобы была понятнее важность обследования труднодоступного региона, несмотря ни на что притягивавшего мое внимание как возможное место обитания ястребиного орла.
      
      
       Кёндзё
       О терпение, меня ты покинуло, -- как же мне быть?
       (Хорасанская сказка)
      
       "3 марта. ...Вышел на гребень скалы и в трех шагах за ним увидел пять пустынных куропаток -- во много раз ближе критической дистанции бегства этих птиц. Они замерли, окаменев, уповая на то, что я их не замечу ("Часто, застигнутая врасплох, она прямо ложится на землю и благодаря сходству оперения с окружающей почвой великолепно может исчезать из виду" -- Зарудный про этот вид).
       Я тоже замер, чтобы проверить их конджо. А получилось, что проверил свое (точнее, его недостаточность): мы смотрели друг на друга без единого движения очень долго; потом -- необычно долго; потом -- удивительно долго; потом уже -- невозможно долго.
       Сначала я стоял, замерев, с интересом глядя на них так, чтобы даже глаза у меня по возможности не двигались, и наслаждаясь тем, что я понимаю ситуацию, а они нет. И был уверен, что благодаря моей сознательной профессиональной неподвижности куропатки сейчас расслабятся, качнут своими куриными шеями, завертят головами и потихоньку пойдут от меня и от греха подальше. Ни фига. Я не двигался -- они тоже оставались совершенно неподвижны.
       Потом я ощутил, что мне трудно сохранять равновесие в неустойчивой позе. Птицы не двигались.
       Потом у меня вдруг зачесалась вся спина сразу.
       Потом все тело окаменело и я перестал ощущать руки-ноги. Каменные куропатки сидели как каменные.
       Потом я сам себе показался совсем уже полным дураком.
       Прошло секунд сорок.
       Исчерпав до остатка все свои резервы терпения, я не выдержал, сдался: сделал шаг -- птицы мгновенно сорвались со скалы и со своим обычным заунывно-веселым свирканьем улетели вниз по склону.
       Точно так же, как мышца дикого животного в десять раз превосходит по силе аналогичную мышцу человека, терпение животного замешано на совсем иной субстанции, чем терпение большинства людей (мое-то уж точно). Хотя порой и бывает иначе, когда непобедимый человеческий гений своим искусственным, интеллектуальным терпением преодолевает первородное, инстинктивное терпение животных. Но в этот раз не вышло. Видать, и с конджо, и с интеллектом у нас еще много работы впереди".
      
      
      
       "Сними портрет!"
       ...на выстрелы сбегались туземцы и уже не отставали ни на один шаг. Александров однажды вернулся с охоты в сопровождении не менее 50 разнокалиберных мальчишек и человек 20 взрослых. Эта публика всячески стремилась помочь нам, но галдела... страшно.
       (Н. А. Зарудный, 1916)
      
       Все люди Хорасана и сопредельных стран... предались великому веселью...
       (Хорасанская сказка)
      
       "9 марта. Дорогая Зина!
       Вчера мысленно поздравлял тебя. Праздник еще витает в воздухе, но когда получишь это письмо, все уже развеется суровыми ветрами будней.
       ...В окрестных холмах у Кара-Калы вдруг появилось необычное множество пацанов в возрасте от семи до пятнадцати. Они по весне копают сакыч (не знаю систематики, что-то вроде дикого лука) -- местное растение, традиционно добавляемое туркменами ранней весной в чурек и прочую выпечку: еще один пример того, как аборигены стремятся заполучить первые доступные витамины (что у нас в Сибири и в тундре на Севере, что у американских индейцев, и т. п.).
       Заметив меня, сначала настораживаются, но потом любопытство берет верх: подходят и рассматривают мои экзотические прибамбасы (микрофон, диктофон, секундомер, шагомер, складной стул, ружье и проч.). Завидев мои фотоаппараты, ребятня испуганно-завороженно начинает клянчить, чтобы я их сфотографировал ("Сными партрэт!.."). Будущая фотография их совершенно не интересует, важен сам процесс запечатления.
       Я снимаю крышку с объектива, они поспешно выстраиваются плотной взволнованной шеренгой, замирают, затаив дыхание, а после щелчка затвора начинают восторженно носиться и скакать с радостными воплями, давая выход сдерживаемым во время съемки несколько секунд эмоциям".
      
       "2 мая. ...Выхожу из холмов к восточной окраине Кара-Калы и еще вдалеке от домов слышу непонятно откуда раздающиеся детские крики на туркменском. Ничего не понимаю. Заглядываю за бугор и вижу там в огромной луже мутной коричневой воды несколько купающихся мальчишек. Увидев меня, они замолкают, а потом, показывая на фотоаппарат, начинают неуверенно просить, чтобы я им "сделал это". Один из них, чуть постарше, посмеивается над мелюзгой, но тоже рассматривает меня с нескрываемым интересом. Навожу фотоаппарат, они смолкают, а когда отхожу, за моей спиной вновь начинается возбужденный гвалт".
      
      
      
       Авдотка
       ...они не только сами утолили голод, но еще и накормили птицу Рух с птенцами...
       (Хорасанская сказка)
      
       "12 апреля. Привет, Жиртрест!
       ...Сегодня впервые в жизни видел авдотку в природе. Ну и ну!.. Это очень необычный крупный кулик с непомерно огромными желтыми глазами, сразу выдающими ночной образ жизни. Во всем облике и жизни этой птицы есть что-то потустороннее. То, что ночная и кричит по ночам; то, что, будучи куликом, живет вдалеке от воды в полупустынях и пустынях; то, как она неподвижно стоит, глядя в одну точку; как летит, совершая медленные ритмичные взмахи серыми, с контрастной белой полосой, крыльями; как опять садится в неподвижную позу, вытянув вперед голову и глядя на все вокруг холодным отрешенным взглядом, лишенным всяких эмоций и обычной птичьей суетливости. Словно ни забот у нее, на мирских птичьих радостей. Если и не исчадье ада, то уж и подавно не райская птица...
       И как примечательно описание двух птенцов авдотки Зарудным, -- описание, говорящее в общем-то более о нем самом, нежели об этой удивительной птице: "Только что подошел к ним, как оба они, неуклюжие, пучеглазые, вылезли из своих убежищ и заковыляли ко мне навстречу, широко раскрывая свои слюнявые ротики; я дал им по нескольку капель воды из бывшей со мной бутылки, и они с жадностью напились, потом поймал несколько жуков и накормил их; они доверчиво сидели у меня на ладони и нисколько не боялись; рассадив их по местам, я побрел дальше".
       Написал эту цитату и переключился на что-то другое, но потом почувствовал, что не могу от нее отвлечься. Ты можешь себе представить, что напишешь про птиц: "слюнявые ротики"? Конечно же нет. Потому что у Зарудного это абсолютно особенно -- и фраза, и взгляд, и восприятие. А ведь есть еще и суть -- "...я дал им по нескольку капель воды..." Вроде бы нечего драматизировать, эти птенцы не первые и не последние, либо выживут, как многие другие, либо погибнут, разделив удел также многих. Но дело-то не в этом. Дело в том, что человек так естественно поддержал и приласкал начинающуюся, борющуюся за себя жизнь, открывшуюся ему навстречу еще без опыта, но и без страха. Только видевший жизнь в пустыне может понять, что за этим стоит и насколько решающей может оказаться эта поддержка...
       Романтично было бы закончить на этом многоточии.
       Но это лирически-сентиментальный взгляд. Я-то сам своим студентам запрещаю во что-либо в природе вмешиваться. Выпал птенчик из гнезда, значит, так тому и быть, -- "кутарды", как говорят в Туркмении. Вроде бы гуманное дело -- положить его обратно. Но это иллюзия. Потому что, положив его в гнездо, ты лишаешь ужина живущего поблизости ужа, или ласку, или ворону. А чем они хуже? Или может у этого птенчика гены такие -- ерзать больше обычного и из гнезда вываливаться. Ты его положишь назад, он выживет, потом эти свои порочные непоседливые гены по наследству передаст, и в результате все его дети будут из гнезд выпадать, а значит конечный урон для вида будет больше...
       Проникаешься сутью биологической диалектики? То-то.
       Привет Москве!"
      
      
      
       -- 8 --
       Султан... повелел снарядить двух верблюдов с паланкинами и приготовить все необходимое для длительного путешествия...
       (Хорасанская сказка)
      
       Наше путешествие на Чандыр началось как нельзя лучше. Трясясь на ухабах по тридцатиградусной жаре, глотая дорожную пыль и вяло переругиваясь с постоянно курящим на заднем сиденье Филипповым, я придерживал живот обеими руками и обессиленно упивался сладостной возможностью ехать, а не идти пешком, как обычно, по этому замечательному горно-пустынному ландшафту, покрывая километр за километром на пути к желанной цели.
       Как часто бывает в начале подобных мероприятий, вдруг возникает фраза или тема, которые потом обыгрываются постоянно, всплывая по поводу и без повода чуть ли не каждый час. В данном случае мужики до отъезда осторожно подняли вопрос, не купить ли нам с собой пива, на что я возразил решительно и бесповоротно, заявив, что поездка более чем деловая, и сославшись на авторитет Бисмарка ("От пива человек становится тупым и ленивым").
       Это было моей явной ошибкой, потому что с момента выезда все неудобства и издержки производства от слишком жаркого солнца до бьющихся в ветровое стекло насекомых списывались на то, что "...собака П-в не дал пива с собой купить..." (Каюсь, мужики, если и был в этом неосознанный эгоизм, то исключительно от больного живота).
       После обеда мы добрались наконец до намеченного для остановки места. Эту точку я тщательно высчитал заранее, потому что недалеко от нее среди опустыненных холмов возвышалась заметная издалека скальная стенка невысокой горы Казан-Гау, представлявшая для меня особый интерес.
       Долина Чандыра в этом месте последний раз сужается между скалами, перед тем как в паре километров к западу распахнуться во всю ширь холмистыми пустынными предгорьями, переходящими затем во все более уплощающуюся Западно-Туркменскую низменность в долине Атрека.
       Выключив двигатель, мы погрузились в тишину, сознавая, что находимся в одном из очень особых уголков земли и, несомненно, обладаем неплохими шансами увидеть здесь нечто уникальное.
      
      
      
      
       География
       Я страстно люблю природу, и в дальних странствиях вся моя душа.
       (Н. А. Зарудный, 1900)
      
       Оставив позади много путей и дорог, он достиг страны Чин...
       (Хорасанская сказка)
      
       "13 мая. ...Признаюсь тебе, что очень часто, открывая атлас и с легкостью проводя пальцем по горам и долинам любого континента на выбор, я останавливаю взгляд именно на этой, ничем не примечательной на карте точке -- на самой западной границе Копетдага, представляю себе, что стоит за ней в реальности, и у меня захватывает дух от сознания того, как неисчерпаемо велик, конкретен и непознаваем этот мир".
      
      
      
       Западный Копетдаг
       ...мы въезжаем... в те самые полутропические леса... (которые) составлены из разнообразнейших пород, среди которых наиболее бросаются в глаза исполинские дубы, орешники и вязы, завитые виноградом, плющом и многими другими вьющимися растениями; местами колючая ежевика, виноград и разные колючие кустарники образуют чащи, в полном смысле слова непролазные...
       (Н. А. Зарудный, 1892)
      
       Пройдя шестьдесят фарсангов, ты достигнешь леса, где растут различные деревья и текут чистейшие воды... Когда ты пройдешь лес, ты окажешься в пустыне...
       (Хорасанская сказка)
      
       "21 мая. Природа Западного Копетдага воистину уникальна. Являясь северо-западной окраиной Туркмено-Хорасанских гор, хребты Западного Копетдага расположены так, что, сходясь к востоку, образуют ловушку, задерживающую осадки, приходящие с запада, со стороны Каспийского моря. Одновременно они отсекают холодный зимний и жаркий летний воздух пустыни Каракум, примыкающей к Копетдагу с севера. В результате в долинах Западного Копетдага формируется субтропический климат.
       Условия увлажнения, микроклимат, растительность, а вслед за ней и животный мир здесь радикально отличаются от типичных пустынных ландшафтов. Это особенно наглядно видно зимой. В предгорной пустыне в окрестностях Ашхабада или Кизыл-Арвата может быть двадцать градусов мороза без снега, с колючим ветром, несущим песок. В часе езды к югу, в Ходжакалинской долине, отгороженной от Каракумов Передовым хребтом, -- около нуля. Еще в получасе езды на юг, за Сюнт-Хасардагской грядой, в долине Сумбара, может быть плюс десять. А еще южнее, за следующим хребтом, в последней, перед иранской границей, долине Чандыра, -- райская тишь-благодать с устойчивой солнечной погодой, двадцатью градусами тепла, буднично жужжащими насекомыми и даже без намеков на морозы и ненастья. Весной и летом этот градиент проявляется в обратную сторону: в долинах Западного Копетдага никогда не бывает так убийственно жарко, как в Каракумах.
       Эти уникальные климатические условия определили развитие удивительных по своему разнообразию фауны и флоры, включающих очень высокий процент эндемиков -- видов, обитающих только здесь. В ущельях Западного Копетдага еще совсем недавно произрастали девственные леса с уникальными видами диких плодовых деревьев, миндаля, инжира, грецкого ореха, граната, винограда. На открытых пространствах встречались дикие виды ржи, овса, пшеницы. Что воистину уникально -- многие из этих диких растений превосходили по качеству мировые стандарты культурных сортов.
       Животный мир был под стать растительному: экзотические виды летучих мышей, малоизученных грызунов, тугайный олень, безоаровый козел, полосатая гиена, закавказский бурый медведь, туркестанская рысь, гепард, туранский тигр, переднеазиатский леопард, медоед, среднеазиатская выдра -- вот далеко не полный перечень одних лишь млекопитающих, еще совсем недавно населявших эти края. Многие из них уже исчезли навсегда, другие лишь иногда заходят из Ирана, численность третьих неуклонно сокращается. Былое великолепие тает буквально на глазах...
       Понятно, почему это место как магнит десятилетие за десятилетием притягивает сюда ботаников и зоологов всех специальностей из самых разных концов страны. Не случайно наш замечательный биолог Николай Иванович Вавилов, без преувеличения, -- один из самых блистательных интеллигентов двадцатого столетия, выделил Западный Копетдаг как бесценный природный центр происхождения культурных растений, основав в 1930 году в Кара-Кале Туркменскую опытную станцию всесоюзного института растениеводства (ТОС ВИР, в обиходе -- просто "ВИР").
       Поразительно, как порой личность одного человека может влиять на жизнь многих и многих людей. Каждый раз, входя на станцию, я ощущал, что все здесь проникнуто связью с идеями и делами Вавилова. Продвинув на шаг вперед мировое растениеводство, он помог удовлетворению жизненно важных нужд миллионов людей по всему свету, но сам был заморен голодом и издевательствами в саратовской тюрьме в 1943 году -- сталинские вертухаи ретиво отрабатывали свой холуйский паек".
      
      
      
       Головастик
       Сагиб, не бойся: ты умираешь вместе с мусульманами, и я буду просить бога и его пророков, чтобы ты попал в рай; я сеид, и просьба моя будет исполнена...
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       Мир словно караван-сарай, куда приходят и откуда уходят...
       (Хорасанская сказка)
      
       У одноклеточных организмов (напр., простейших) наряду со смертью, сопровождающейся образованием трупа, индивидуальная жизнь прекращается в результате деления особи и образования вместо нее двух новых.
       (Биологический энциклопедический словарь)
      
       "23 мая. Говорят, что перед сотворением рая Бог создал остров Маврикий. Если так, то перед сотворением Маврикия Он создал ущелье Палван-Зау.
       Это почти каньон -- узкая щель с крутыми склонами, где на более пологих местах полно кустов и деревьев. По узкому дну ущелья тоже много деревьев, а между ними вьется ручей (в нынешнем засушливом году совсем маленький, но не пересыхающий и с рыбой!). Когда пролетающий над деревьями тювик пронзительно кричит поблизости от своего гнезда, то этот звук многократно усиливается отражением от близких скал, и даже безо всякого эха создается удивительный подчеркнуто-стереофонический эффект. Так же и с громкими криками клушиц, шурудящих в щелях скальных обрывов где-то наверху.
       Скалистые ласточки жмутся к стенкам ущелья; поползень раскатисто булькает не поймешь с какой стороны; соловей распевает в кроне дерева у ручья; две сороки истерично разбазарились при моем приближении: на ветках рядом с ними куцехвостый, еще явно не летающий, но уже выбравшийся из гнезда птенец; к вечеру начнет перепархивать. А чего это вдруг самец серой славки меня совсем не боится, скачет по ветвям прямо над головой в кроне дерева, под которым я топчусь?
       Начинается ущелье за системой, на иранской территории, и тянется на многие километры. Благодаря деревьям и близко сходящимся высоким обрывистым бортам, идешь вдоль ручья все время в тени даже в полдень. Где-нибудь на Кавказе такое -- обычное дело, а здесь -- редкость. Местами по течению ручья в скальном ложе расположены естественные ванны метра по три с идеально прозрачной водой, и в них рыба плавает (сантиметров по пятнадцать -- двадцать!). А между камней -- пресноводные крабы, желтоватые с зелеными разводами; полный атас.
       Сижу в одной из таких ванн, как в джакузи, по шею в быстротекущей, прохладной воде, пузырящейся на моем бледном городском теле. На мне -- ничего наносного: ни шляпы; ни очков; ни часов; ни трусов; ни прочей одежды, защищающей от солнца и ветра мое изнеженное цивилизацией тело; ни бинокля, без которого я в поле -- ноль; ни фотоаппарата, без которого я вообще никуда; ни машины, которая меня подвозит; ни самолета, в котором я летаю; ни метро, в которое я спускаюсь; ни дома, в котором я живу; ни налипшей паутины условностей, которым я безропотно следую; ни суррогатных отношений со многими из тех, кто вокруг...
       Сейчас со мной только главное: Любовь к Тем, Кого Люблю, Уважение к Непонятному, Сопричастность к Целому и Стремление Куда-то. И только сильные ласковые струи окутывают со всех сторон мое вновь, как когда-то, беззащитно-нагое, лишенное всего вторичного и напридуманного тело; поддерживают его, как в невесомости, как в эмбриональном пузыре, защищающем от всего неглавного...
       Снаружи жара, а мне не жарко; мне чуть прохладно, но не холодно; мне хочется есть, но не голодно; мне легко парить в воде, но не уносит; мне отрадно порассуждать о вечном, но мне через два месяца двадцать восемь лет. И, сидя так, я, головастик приблатненный, думаю: "Вот место, куда можно приехать встретить старость!" А потом и того больше: "Вот где можно достойно помереть... Кстати, где и как я хотел бы быть похоронен? Можно даже сказать, погребен?"
       Вон самец горной овсянки подлетел к ручью от осыпи с крупными камнями, подсел к воде, пьет. Давай, давай, заходи, воробьиное пернатое.
       Омывает иранская водичка в туркменском ручейке мой вновь первозданно-голый подмосковный зад. Жалкие члены человеческой личинки, смехотворно-патетически размышляющей в своем личиночном комфорте о предстоящем метаморфозе...
       Ну, предположим, помереть бы я вообще не хотел, чего мне помирать... Я бы жил вечно. С другой стороны, говорят, это еще хуже, чем помереть в расцвете сил. А зачем в расцвете сил? Так ведь не от старости же? А почему бы и не от старости? Напридумывали страшных образов: "от старости"; глупость какая. Уж если помирать, то как раз от старости. Правильная старость так же важна, как счастливое детство. Потому что без нее не оценить зрелости. А на фига без зрелости юность?
       "Эни-Бэни, Три-Бабэни..."
       Ладно, а как же тогда с тезисом "хорошо быть молодым"? Чего ради все стонут в восторге от молодости? Одно не сбросишь со счетов про молодость, одно во всем этом несомненно -- всесильное обаяние. Обаяние -- это туз, аргумент, щит на все случаи; магнит, притягивающий к себе все нормальное живое. Пусть даже это на девяносто девять процентов чисто биологическое влечение, подсознательно-животное, какая разница.
       Но зато нет в юности многого другого важного, приобретаемого позже. Нет умения выслушать. Есть лишь желание высказаться. Поэтому молодости интереснее всего она сама. Отсюда и миф о самодостаточности. (Приятно-то оно приятно; кто же побалдеть откажется; ну а дальше-то что?) Отсюда же потом и ностальгия о юности, о прошлом. Человек считает, что в молодости он был лучше, мог больше ("мог все!"), и скучает о себе прошлом. А заодно -- и о прошлом вообще.
       "Шухер-Мухер Помазэни..."
       Хорошо, а если смотреть не назад, а вперед и видеть прежде всего прогресс души в будущем? И жить стремлением к этому будущему? Как там это, э-э-э, "...работайте для него, стремитесь к нему, переносите в него из настоящего все, что только можете перенести..." (Так у Николая Гавриловича? Может, и не так, но близко к тексту. Что и неудивительно, ибо индивидуум, то есть я, есть продукт эпохи. И средней школы номер три города Балашихи. Которой горжусь.)
       Прогресс души в будущем. А где гарантия, что это прогресс, а не деградация? И при чем здесь гарантии? Чувствуется, что прогресс, и хорошо. Так что тезис про "хорошо быть молодым" -- фигня, щенячья эйфория.
       Не-е, в любом случае самодостаточность частей -- это утопия, основанная на самоуверенном заблуждении ограниченного опыта. Гармония лишь в законченности завершенного Целого (рождение -- детство -- юность -- зрелость -- старость -- смерть). А может, еще плюс и то, что за скобками?.. А что за скобками?
       Ух, как крапивники распелись в кустах. Немыслимая плотность здесь, через каждые десять метров поет самец! Вот ведь феноменальный вид. Единственный, который из всех крапивников выбрался из Америки, а что вытворяет: по всему миру -- как дома. И песня при этом веселая. Молодец...
       А вдруг это правда, что при гармоничной жизни приходит и нестрашное приятие конца? А может, правда и то, что это далеко еще и не конец, за скобками-то? Не-е, про "помереть" хрен поймешь, а потом с этим явно не мне решать; с этим -- как получится.
       "Ас-Бас-Три-Бабас..."
       Хорошо, а в завещании что писать? Должно же у меня быть завещание? С материальным наследством все просто, проблем нет и пока не предвидится... Оставленное же мною, э-э-э... благодарным потомкам, э-э-э... нетленное духовное наследие в специальных завещательных инструкциях не нуждается, оно и так, дрын зеленый, "будет жить вечно, расточая светоч...", -- э-э-э... светоч... В общем, с этим ясно.
       А бренные останки? Их куда? В родную землю на Балашихинское кладбище? Та еще радость -- тлеть в постиндустриальном Подмосковье. Не нравится мне беззащитность покойников на социалистическом кладбище. Раскопают потом экскаватором, перекладывая в третий раз очередной трубопровод... Хотя, может, и ничего; может, алкаши забредут, хоронясь от назойливо-осуждающих взглядов прохожих; разложат скумбрию на газетке у холмика...
       Во, кукушка где-то наверху -- прямо к теме. Считать не будем, кукует и пусть себе кукует.
       Нет, мне, наверное, лучше сгинуть в горах, чтобы потом кто-нибудь нашел выбеленные солнцем косточки, прикрытые остатками полуистлевших джинсов... С уже треснутыми очками подле черепа в прохудившейся шляпе и с биноклем, провалившимся внутрь опустевшей грудной клетки (словно я этот бинокль при жизни проглотил)... И чтобы написал исследователь или случайный путник через тысячу лет, как Зарудный: "Особое внимание обращает на себя множество чрезвычайно старых человеческих костей, настолько... выветрившихся, что даже зубы между пальцами растираются в порошок..." Во клёво-то.
       Так ведь фиг долежишь до такой идиллии. Шакалы растащат по кускам; никому и не найдешься потом романтически обветренным целым скелетом в кирзовых сапогах...
       "И выходит Кислый Квас!"
       Не-е, все не то. Модель неправильная. Вот прохлаждаюсь я сейчас в этой прохладительной водичке, окунаюсь с головой, потом высовываю ее наружу, отдуваюсь и сразу думаю о чем хочу в каком хочу масштабе: хочу -- про большое, хочу -- про маленькое; хочу -- про бузину, хочу -- про дядьку; хочу -- про огород, хочу -- про Киев; хочу -- про королей, хочу -- про капусту; красота! Неужели после такого валяться потом где-нибудь конкретными разрозненными, а главное, неподвижными кусками? На фиг надо.
       Эх, жаль, мне при моей пустынной жизни в Тихом океане на склоне лет не потонуть; во было бы клёво -- сгинуть с концами в бескрайней морской пучине. Тоже, конечно, самообман: не шакалы, так рыбы растащат по кускам, рыбки-рыбочки. Им, разноцветным легкомысленным молодухам, моя бренная плоть на пользу, да и мне самому так явно веселее.
       Растащат -- это правильно (не пропадать же добру), а что не растащат, растворится в соленой гидросфере, разойдется по круговоротам веществ в природе и будет себе мотаться потом туда-сюда из соленого в пресное, из пресного в соленое; от Камчатки к Аляске, от Патагонии к Австралии; во клёво-то. А потом перемешается с Атлантикой, а потом и с Индийским океаном; а там, глядишь, и до Северного Ледовитого доберусь... Точно, так и надо сделать.
       Но уж поскольку в мешок меня зашивать и гантелю к ногам привязывать -- возня скорбящим домочадцам, да и врагу не пожелаешь доставить мертвяка на Камчатку самолетом "Аэрофлота" (на поезде протухнешь неделю трюхать, да и терпения не хватит), то официально завещаю (я не шучу) вместо этого спалить меня (в Тарусе? на пионерском костре?), а пепел развеять потом над водами Тихого океана. И без заунывной похоронной торжественности, а весело, с пониманием открывающихся перспектив... Где-нибудь в самой середине океана... С безлюдного утеса на незахоженном острове в удаленном архипелаге... Фу, тошнятина, пижонство дешевое. Надо не так, надо проще -- с рыболовного катера (где в кубрике на стенах понаписано разное), в середине студенческой экскурсии на практике по морской биологии...
      
       Выбираясь из Пальван-Зау домой, я проголосовал грузовику, в кузове которого стояли два туркмена, придерживающие привязанную к переднему борту за рога корову. Я забрался к ним четвертым, сразу предложив помощь.
       По дороге домашнее животное совсем разнервничалось, с ним сделалось расстройство... А поскольку вредная привычка махать хвостом проявляется у коров даже в отсутствие мух (например, в кузове идущего грузовика), скоро все мы были щедро камуфлированы жизнеутверждающими ярко-зелеными кляксами (я -- больше всех, так как стоял сзади). Я воспринял это как знак свыше, возвращающий меня на бренную землю и подтверждающий, что морального права разглагольствовать про пенсию, завещание и кремацию я пока еще не имею.
       Хозяин коровы перед Кара-Калой затащил нас к себе помыться ("Э-э, нэт... Ну куда вы такие абасратые?") и попить чаю. Стряхнув со штанов и рубашек подсохший камуфляж, мы умылись и уселись пить чай на невысоком деревянном настиле под зеленой ажурной крышей вьющейся над ним виноградной лозы.
       Прямо над домом нависает огромный утес, около которого вьется множество скалистых ласточек. А на проводе над нашими головами сидит и щебечет деревенская ласточка. А высоко в небе над кромкой скал режут воздух серпами острых крыльев черные и белобрюхие стрижи. Вот она, классическая изоляция воздухореев. Был бы видюшник, наснимать бы такого хоть часов на двадцать, просчитать статистику -- отличный материал; по Африке он есть, а здесь такого никто никогда не делал.
       Хозяйка выносит нам, гостям, по платку -- утираться на жаре: шоферу и напарнику хозяина обычные, уже застиранные косыночки, а мне -- новый мужской носовой платок еще с этикеткой. Я использовать его постеснялся, чего ради, обойдусь. Чай допили, поблагодарили, встаем. Складываю аккуратно платок, кладу его на кошму, а хозяин, его сын и шофер вдруг как на пожаре:
       -- Бэри! Бэри! Нельза не взать!
       Уже в машине выяснилось, что таков обычай: праздник в доме -- любому гостю платок в подарок. А у этого Мереда сегодня сын приходит из армии (корову везли по этому поводу) и уже объявлена свадьба второго сына. Я тогда еще сразу вспомнил тот платок, что мне в свое время Накамура из Токио подарил..."
      
      
      
       Архивы
       Вот тебе талисман, в коем перечислены мои предки до седьмого колена...
       (Хорасанская сказка)
      
       "4 января. Привет, Лешка!
       Помнишь наш давнишний разговор с Михеичем о традициях и честности исследователя применительно к полевой зоологии? Я часто этот разговор вспоминаю (как и самого Михеича, привет ему передай!).
       Перечитывая пожелтевшие страницы старых работ в библиотеках или перебирая тушки птиц в музейных коллекциях, я раз за разом с благодарностью и уважением обращаюсь к тем, кто десятилетия, а порой -- столетие и более назад побывал на Сумбаре, по-своему соприкоснувшись с тем же, чем живу и с чем сейчас работаю я сам.
       Пардон уж за высокий штиль, но действительно вопросом чести становится ничего не упустить, с полным вниманием отнестись к каждому описанию, не ошибиться в датах и уточнить подчас по-разному транскрибируемые или уже изменившиеся географические названия.
       Открывая в хранилище зоомузея ящик с тушками жаворонков, я не верю своим глазам, доставая оттуда экземпляры, добытые в знакомых мне местах сто лет назад (один потрепанный уже пустынный жаворонок датирован 1788 годом!) Фамилия коллектора на этикетке в моем понимании -- фамилия классика. Но это не важно. Потому что я с не меньшим трепетом рассматриваю и тушку с совершенно незнакомым мне именем. Потому что в любом случае подпись на этикетке -- это не просто беглый автограф, случайно завалявшийся в укромном уголке на сто или двести лет. Человек наблюдал эту птицу; руководствуясь некими соображениями, выбрал ее для коллекции; добыл; потратил несколько часов на ее обработку, изготовление тушки и описание. То, что я держу сейчас в руках, -- как ни крути, частичка его жизни.
       Потом несколько поколений музейных работников оберегали и сохраняли этот экземпляр, вложив уже свой труд в общую копилку. И все это хранят стеллажи музейных запасников, в благородной тишине оберегая бесценный клад (пардон уж за патетику). Я в этих запасниках иначе как полушепотом и разговаривать-то не могу, а не вымыв предварительно руки, до птиц и не дотрагиваюсь. И чихаю иногда от музейной пыли.
       В сегодняшнем мире, задрюченном электронной изощренностью, каждая птичья тушка для меня не просто бесценный атрибут одной из самых древних и славных наук, она с каждым годом -- все более значимый элемент целой культуры традиционных зоологических исследований. Дай Бог, чтобы и через сто лет эту тушку кто-нибудь уважительно вынул из коробки...
       Вспомнил про музей и про коллекции, неожиданно наткнувшись на полке в ВИРе на случайно попавшую туда очень старую публикацию по птицам Туркмении. Порой ведь трачу в Москве неделю, чтобы найти маленькую заметку, опубликованную много лет назад где-нибудь в провинции небольшим тиражом, но раз за разом ощущаю, что каждый описанный давным-давно факт приобретает особый вес уже одним тем, что он дошел до нас через десятилетия.
       Все-таки Михеич, Мудрый Дед, прав, как сама земля; дай Бог ему здоровья..."
      
       Занимаясь фаунистическими изысканиями в таком географическом районе как Западный Копетдаг, вы соприкасаетесь с целой плеядой славных имен, внесших неоценимый вклад в изучение природы этого удивительного и прекрасного во всех отношениях уголка земли. Не хочу мимоходом перечислять фамилии: многие из этих людей достойны отдельного повествования.
       Внося свою лепту в общее дело, вы проникаетесь духом приобщения к своему ремесленному цеху, ответственностью за продолжение начатого давно и не вами и учитесь еще больше ценить все то, что окружает вас в этих благословенных местах.
      
      
      
       -- 9 --
       По прошествии тридцати дней и тридцати ночей, одолев большую часть пути, они достигли подножия высокой горы, у которой остановились на отдых...
       -- О безжалостные, -- со стоном сказал человек, -- чего вам от меня надобно? Дайте мне спокойно умереть.
       (Хорасанская сказка)
      
       Остановившись в четыре часа вечера, после целого дня тряски на дороге и длительного захода в примыкающее к Чандыру ущелье Еген-Ата (где мы застряли, пытаясь вытропить медоеда), все, конечно, устали.
       Я из машины так просто выпал: совсем скрутило. Перевалов заявил, что, как всякий уважающий себя водила, он сейчас ляжет спать. Кот, проспавший сзади полдороги, продрал сонные глаза с покрасневшими ото сна на жаре белками и сказал, что он не водила, но спать будет продолжать, "...потому что П-в, гнида, не дал пива с собой купить..."
       В результате мы все улеглись на расстеленной у машины кошме и предались сиесте: Кот продолжал спать, Перевалов уснул, а я лежал и подыхал. Через час, проклиная все на свете, я все же героически поднялся. Даже мучаясь медвежьей болезнью, я не мог лежать сложа ноги, упуская вечер наблюдений в столь долгожданном месте. Толкаю Кота, но он лишь сонно бурчит в ответ, что в гробу видал всех орнитологов вместе с их птичками...
       Закидываю на плечо свой кажущийся еще более тяжелым старинный "чеховский" акушерский саквояж (удобнейшая конструкция) с фотоаппаратами; собираю волю в кулак, делаю глубокий вдох и толкаю себя по направлению к горе. Чувствуя животом, как шагомером, каждый шаг, медленно бреду, вытирая пот, к возвышающейся гораздо дальше, чем сначала казалось, невысокой скале Казан-Гау. На середине пути останавливаюсь, оглядываясь назад, и вижу, что сам Чандыр и наша машина на его берегу -- в уже сгущающейся сумеречной тени, там, где стою я, -- светло, а скальная стенка впереди аж сияет на еще ярком там солнце.
       Подойдя к скалам поближе и выбрав камень поудобнее, приваливаюсь к нему спиной, усаживаясь с комфортом, доступным в моем жалком положении. Разламываю сорванный по пути оставшийся на ветке с осени дикий гранат -- мелкий, но по вкусу не уступающий садовому; высасываю сок из зерен, наслаждаясь этим райским нектаром, и пожевываю горьковатую кожуру, уповая на ее вяжущие свойства.
      
      
      
       -- 10 --
       -- Подожди здесь, -- сказал змей...
       (Хорасанская сказка)
      
       Это просто удивительно, как меняется мир вокруг для наблюдателя, присевшего вот так, незаметно, на камень в горах, или около выброшенного бревна на берегу океана, или на опушке среднерусского леса. Все вокруг словно открывается вам в невидимом ранее измерении. Одновременно с тем, как вы сами становитесь неподвижны, многое вокруг приходит в движение. Это как смена картин во время театрального действия -- декорации те же, но на первый план выходят уже другие действующие лица.
      
      
      
      
      
      
       Казан-Гау, вечер
       ...А когда пыль улеглась, шахзаде увидел, что сад полон диковинных птиц...
       (Хорасанская сказка)
      
       "26 мая. ...По мере того как день подходит к концу, жизнь вокруг тоже меняет ритм. Кто-то еще активно продолжает дневные дела, пользуясь тем, что жара спадает; кто-то уже готовится к ночлегу; кто-то вот-вот начнет просыпаться в преддверии активной ночи.
       В воздухе над горой видна пара пустележек, по-домашнему крутящихся около обрыва; этот мелкий сокол очень обычен здесь повсеместно.
       В тихие, менее жаркие предвечерние часы вокруг еще много птичьего пения. От скал и каменистых осыпей раздается залихватский разбойничий посвист большого скалистого поползня. Эта деловитая птичка, шустро снующая между скал и строящая удивительные (как из цемента) гнезда, напоминающие конусовидные бункеры, постоянно поддерживает меня своим оптимизмом.
       У самой вершины Казан-Гау, на приметном камне-присаде, распевает синий каменный дрозд. Он действительно синий, и его классическая мелодичная песня звучит просто роскошно, когда, взлетая на несколько метров, он зависает в воздухе на пару секунд почти по-жавороночьи, а потом с песней же спускается на прежнее место.
       На опустыненных открытых склонах, ниже в долине, повсеместно слышны поющие самцы желчной овсянки -- желтые, как лимоны, с морковно-красной головой; песня у них попроще и по эмоциональности не идет в сравнение с дроздиной; поют на кустах и на высокой траве, восседая недалеко от своих гнезд с голубоватыми, в бурую крапину, яйцами.
       А вот это уже интереснее: от мелкощебнистой осыпи южных отрогов горы раздается очень необычная песня -- звонкое жужжание короткопалого воробья. Через минуту со склона слышны уже три самца; распевают себе на камнях и жиденьких кустиках, вполне мирно соседствуя друг с другом. Являясь здесь самым невзрачным видом (маленький, серенький, без особых примет), он одновременно и один из самых интересных: встречается реже многих других воробьиных птиц, имеет очень небольшой ареал и изучен еще далеко не полно (кстати, и не воробей вовсе, а отдельный обособленный род).
       Снизу, от деревьев у Чандыра, парадоксально напоминая Подмосковье или Тарусу, доносится пение южного соловья -- он явно тяготеет к древесной растительности. Там же, на сухой верхушке дерева, пронзительно крича и трепеща в птичьем экстазе сине-зелеными крыльями, спариваются сизоворонки ("сиворакушки" -- как их Зарудный называет); так и надо -- весна. Из-за склонов ближайших адыров доносится озабоченное квохтанье невидимых мне кекликов -- разбираются там со своими куриными делами.
       Вдоль горизонта на востоке, от Ирана в нашу сторону, перелетает, паря плавными кругами, как всегда невозмутимый, черный гриф (странно, конвекции-то уже почти нет). Вдоль склонов Казан-Гау в неторопливом охотничьем полете низко над скалами скользит бородач, неизменно привлекающий внимание своей редкостью и экзотической трансцендентной внешностью (под клювом у него действительно торчит мефистофельская бородка из черных перьев).
       Особая птица, ох, особая; все в ней особо: весь облик, все поведение, то, что охотится активно на малой высоте; какой он, на фиг, гриф. Впервые вижу здесь экземпляр столь необычной для этих мест окраски: желтый низ и коричневатый верх тела окрашены у него соответственно в грязно-белый и темно-сизый.
       В кусте держидерева в двух метрах от меня, почти над ухом, вдруг раздается возмущенный пронзительный стрекот: пара скотоцерок неожиданно обнаружила меня на своей территории. На этих маленьких длиннохвостых пустынных птиц, словно мыши хлопотливо снующих под ветвями, невозможно смотреть без умиления".
      
      
      
       Змееяд
       Вдруг увидели они огромную птицу, обессилевшую от ран и истекающую кровью. И та птица заговорила с ними человечьим голосом...
       (Хорасанская сказка)
      
       "26 мая. ...Вдоль гряды холмов-адыров озабоченно пролетел куда-то змееяд с заметно растрепанным оперением, -- птица явно не в лучшей форме. Этому редкому хищнику, питающемуся почти исключительно змеями и ящерицами, в эту весну туго: сухой год, змей мало (многие из них ползают как жалкие скелеты, обтянутые кожей, -- смотреть больно).
       Наглядная и печальная иллюстрация всеобщей взаимосвязи всего вокруг: варварская рубка арчевых лесов на склонах и на плато, равно как и уникальных лесных зарослей в горных ущельях, привела к тому, что влага в почве не задерживается больше, как раньше, когда она сгладила бы засушливый эффект необычно ранней и сухой весны. Травянистые растения уже в мае выглядят выгоревшими, как обычно в сентябре, -- нет пищи для грызунов. Нет грызунов -- нечем питаться змеям. Нет змей -- не хватает корма для нормального размножения этих хищных птиц. В глубокой депрессии оказываются все уровни жизни, а причина этому, как бывает все чаще, -- венец творения, Homo sapiens -- человек разумный.
       А ведь змееяд в Красной книге; редкий, во многом особый вид. В предшествующие сезоны я пару раз наблюдал змееядов, летящих с наполовину проглоченной и наполовину свисающей из клюва змеей, -- интересно.
       А один раз туркмены принесли в заповедник молодого змееяда, неизвестно как к ним попавшего, которого они пытались кормить хлебом. Он жил после этого у Ильи (одного из сотрудников заповедника), прозвавшего его за доставучесть "Вовиком" в честь своего сына от первой жены, который "тоже все время орал и действовал на нервы". Вовик съедал в день пятнадцать лягушек (по пять за три раза), самостоятельно вылавливая их из таза, зажимая когтистой лапой, расклевывая жертве затылок, а потом глотая ее целиком. С удовольствием так же глотал и предложенных сердобольными соседями мышей и воробьев. А живя зимой дома, приходил погреться на кухню, садился недалеко от плиты, нахохливался, полуприкрыв глаза, и начинал, на удивление всем, тихонько бормотать и мурлыкать что-то себе под нос, как маленькая певчая птичка..."
      
       В освещенной солнцем скале, которую я периодически просматриваю в бинокль, проходит вертикальная трещина, а в ее основании -- большая ниша, занятая сейчас гнездом стервятника. Это африканский вид, доходящий на север до Средней Азии. Сидящая на гнезде взрослая птица периодически поднимается и переступает внутри.
       От долины Чандыра к гнезду летит второй родитель, неся в клюве (чаще хищники носят все в лапах) темный округлый предмет диаметром сантиметров пятнадцать. Очень похоже на черепаху (мелких черепах, как Зарудный пишет, стервятники глотают целиком), но рассмотреть наверняка, что же это такое, не удается -- вопрос навсегда остается без ответа.
      
      
      
       Гнездо стервятника
       ...Когда они подошли поближе и падишах разглядел их более тщательно, то пришел в великое изумление...
       (Хорасанская сказка)
      
       "31 мая. ...В автопробеге по нижнему Сумбару и Чандыру прошлой весной мы видели с Переваловым и Стасом много интересного. На одной из стоянок Перевалов ублажал техосмотром и без того безотказную Чекараку (свою машину, на которой мы путешествовали той весной); а мы со Стасиком, отправившись в радиал по округе, нашли среди невысоких белесых обрывов правобережья Чандыра гнездо стервятника. В силу полной ненаселенности места оно было настолько легкодоступно, что это прямо настораживало: не верилось, что можно так вот, запросто, добраться до него и рассмотреть в руках все его содержимое.
       Два разновозрастных птенца вдвое отличались по размеру: один с дрозда, второй с голубя; оба в белом пуху, совсем цыплята. Прочее содержимое гнезда было весьма необычно: два целых фазаньих яйца; остатки ящериц (агам и желтопузиков), змей (кобры и гюрзы), птиц (синий хвост сизоворонки и мягкие перья сыча) и целая, прекрасно сохранившаяся голова молодого камышового кота. Даже без стопроцентной уверенности в том, что эти жертвы были пойманы живыми (а видимо, так оно и было), такое меню наводило на мысль, что стервятник, среди родственных ему грифов Старого Света, питающихся преимущественно падалью, -- вид очень особый. Удивляться этому не приходится: уж если они в Африке страусиные яйца камнями разбивают, это о многом говорит.
       Само гнездо, кстати, было устроено на подобранном где-то птицами армейском ватнике с желто-звездными металлическими пуговицами. Цирк".
      
      
      
       -- 11 --
       ...На счастье, он вспомнил о пере, которое дала ему птица Рух. Он сжег его, и в тот же миг птица Рух предстала перед ним.
       (Хорасанская сказка)
      
       ...Чувствую, что глаза мои смеются от удовольствия, что лицо складывается в улыбку, и что вид мой для постороннего наблюдателя... становится совсем глупым.
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       Вспоминая это удивительное гнездо, я наблюдал стервятников, сидящих в расщелине и, как мне казалось, нежно смотрящих друг на друга, как вдруг...
       Вдруг...
       Вдруг!!
       После недель, проведенных в Москве за анализом карт, трудно поверить, что это наяву, но я действительно вижу в воздухе у скал Казан-Гау пару...
       Да-да.
       Пару ястребиных орлов...
       Не стоит недооценивать этого факта и этого момента. Я аж зубами скрипнул. Появившиеся в поле зрения фасциатусы произвели на меня впечатление разорвавшейся бомбы и манны небесной одновременно... И разлилось внутри желанное тепло: "Ведь я же знал!.. Знал!"
       Постарайтесь понять ситуацию: с самого начала это была затея с практически нулевым шансом на успех. Во-первых, потому что речь идет о ястребином орле, редкость которого трудно переоценить. Во-вторых, потому что я вырвался в тот сезон из Москвы на три недели, которые позже, в силу обстоятельств, сократились до двух. В-третьих, -- мой живот. При таком раскладе заключительная двухдневная поездка на Чандыр выглядела просто агонией...
       И вот я сижу и вижу их. Причем вижу не случайно, а специально разыскивая и найдя; выбрав точку в огромном регионе и увидев их именно у этой скалы... Сначала самца в расцвете сил, великолепной насыщенной окраски, а потом и подлетевшую к нему самку. При этом орлы не просто ведут себя как дома -- они держатся подчеркнуто по-хозяйски.
       Самец активно демонстрирует, периодически взлетая "качелями" вверх, складывая в полете крылья и пикируя вниз, раз за разом повторяя демонстрационные ставки. Потом он усаживается на скалу на самом верху и посматривает вокруг, величественно поворачивая голову. Самка, парящая поблизости с набитым после удачной охоты зобом, подсаживается к самцу, но быстро слетает вдоль стенки в противоположном от меня направлении. Самец неотступно следует за ней. Обе птицы взрослые, контрастной насыщенной окраски, но самец явно чуть старше; самка, как и положено, немного крупнее".
       Подхватив саквояж и забыв про тяжкий недуг, я вприпрыжку несусь по камням на другое место, чтобы не потерять птиц из виду. То, что я вижу, заставляет меня внутренне возликовать -- гнездо! Свершилось!
       Сам понимаю, что несолидно, но вынужден признаться, что на бегу у меня даже слезы брызнули коротко на какое-то мгновение: все-таки сильная встряска, плюс общее физическое состояние; совсем из-за этого живота нервы никуда...
       И ведь это не просто встреча, что само по себе было бы удачей, а сознательно вычисленная гнездовая территория с гнездом! Обе птицы крутятся около него, самка присаживается на скалы в нескольких метрах от постройки из сухих веток, разглядеть которую полностью я снизу не могу. Надо лезть...
       В иных обстоятельствах я никогда не пошел бы на штурм этого гнезда в лоб. Прежде всего -- чтобы не беспокоить птиц. Но в данном случае такое беспардонное вторжение простительно.
       Я проверяю на себе аппаратуру, застегиваю все карманы и начинаю подъем наверх...
      
      
      
      
      
       Птичье молоко
       Молоко птицы-пери пьянит и веселит, и всякий, отведавший его, тут же принимается плясать и лицедействовать. Однако же найти путь к той птице куда труднее, чем добраться до пустыни Хувайда...
       (Хорасанская сказка)
      
       "13 июля. Дорогой Васюша!
       Ты любишь есть торт "Птичье молоко"? Любишь, любишь. А знаешь, почему он так называется? Потому что такое название -- это символ чего-то несбыточного, невиданного, того, чего на самом деле не бывает. Люди ведь часто стремятся раздобыть или отыскать что-нибудь такое, чего нет на белом свете. Вот и придумали -- "птичье молоко": ведь птицы своих птенцов молоком никогда не кормят. Кроме голубей. И вот я недавно видел, как одна очень красивая птичка -- малая горлица (она действительно маленькая и живет здесь у меня в Туркмении в поселках вместо толстых московских голубей) кормила этим "молоком" своих птенцов. Самое интересное -- это то, как ее дети выпрашивали себе поесть.
       Уже подросших птенцов-попрошаек было четверо, и они окружили свою маму на земле со всех сторон. Но просто так она их не кормила, а кормила только тогда, когда птенец делал специальный секретный жест (ты ведь уже знаешь, что в каждой семье есть свои маленькие секреты? Помнишь наш секретный звонок в дверь и наш условный свист?)
       Птенец нагибает голову, вытягивает вперед шею, прижимается к маме боком, а потом накрывает ее раскрытым крылом и похлопывает ее этим крылом по спине. И только после этого мама открывает рот, птенчик засовывает туда свою голодную головку и получает порцию этого голубиного "молочка", которое и не молоко вовсе и уж конечно же не торт, который ты так любишь и которого я уже давно не ел. Когда приеду домой, обязательно такой купим.
       А пока давай там молодцом. Слушайся Маму Клару".
      
      
      
      
      
      
       Канатик на курятника
       Услышав эти слова, птица Симург затряслась от страха, а потом, расправив крылья и жалобно крича, воспарила ввысь.
       (Хорасанская сказка)
      
       "24 июля. ...Отчетливо помню солнечное летнее утро в Едимново на Волге, когда, проснувшись, я в очередной раз вскакиваю и сразу спешу на заднее крыльцо дома, как на работу. Мне семь лет, но у меня уже неделю важное и ответственное дело: я плету канатик, чтобы поймать курятника.
       (Тем давнишним летним деревенским утром я еще не знаю ничего про свою будущую орнитологию, равно как и того, что мой заветный курятник -- это никакой не курятник, а канюк (Buteo buteo), который кур-то и не ест, а питается мышами. И я который день подряд одержим разработкой плана поимки загадочного курятника, одного из тех, которых вижу парящими над полями ближе к лесу за деревней.)
       Во-первых, курятник -- это очень большая и сильная птица. Я, собственно, никогда не держал его в руках и даже не видел близко, но понимаю, что он -- большой и сильный. А как же иначе? Ведь летают они в вышине, на огромной высоте и все равно видны аж до полосок на крыльях, когда сквозь них солнце просвечивает. Конечно, они огромные. А раз так, то и сильные. Потому что все орлы сильные.
       Поэтому поймать курятника -- дело сложное. Но я уже придумал как. Я посажу в поле приманку -- курицу, привязанную к колышку, разложу вокруг нее большую петлю, замаскирую ее травой; протяну от петли канатик, его тоже замаскирую травой; выкопаю неподалеку на поле яму, сяду в нее, тоже замаскируюсь травой и буду сидеть в засаде, держать в руке канатик и ждать-наблюдать, когда курятник кинется сверху на приманку. И вот, когда он вцепится в курицу, я дерну за канатик и быстро затяну петлю на хищных лапах и наконец смогу потрогать руками пестрые перья на сильных орлиных крыльях...
       В общем, любому понятно, что канатик во всем этом -- самая важная деталь: не выдержи он, разорвись, и ничего не получится. Поэтому я и плету канатик уже три дня, но работы у меня впереди -- на месяц, а то и на два; может, и не успею за это лето до возвращения домой в Балашиху; тогда следующим летом доплету, а курятники здесь и следующим летом летать будут, и через сто лет, и, наверное, даже через тысячу...
       Но торопиться с таким важным делом мне нельзя. Я и не тороплюсь. Я плету так, как настоящий исследователь все делает для настоящей экспедиции. Мой канатик, когда будет готов, выдержит и двух орлов сразу. А знаете почему? Потому что я плету его из самого прочного материала, какой сейчас только могут сделать у нас в стране!
       Ни у кого в деревне такого материала нет и быть не может, потому что самое прочное и лучшее у нас в стране -- это то, что делают для космических ракет. Вы спросите, откуда в Едимново то, что делают для ракет? А у меня есть! Потому что Папа только что приехал из Казахстана, где он был в командировке в специальном месте Байконур. Это то самое место, откуда герой Юрий Гагарин полетел в космос. Это космодром. Так вот, когда космический корабль возвращается на землю, он уже не ракета, этот корабль, а круглый шар, который спускается вниз на огромном парашюте. И этот парашют прикреплен к этому самому шару, в котором сидит космонавт, специальными ремнями -- стропами. И вот как раз такие стропы Папа и привез из Байконура!
       Никто из взрослых стропами этими не интересуется. Они все удивляются другому, что Папа тоже привез оттуда же, -- простой бутылке с коричневой головкой из сургуча. Сургуч, если вы не знаете, -- это то самое, что стоит на почте в горячей банке с подогревом снизу и на что потом ставят штемпель, когда посылку запечатывают. Он еще, когда застынет, отламывается от бумаги крошащейся корочкой, если пальцем подковырнуть. А здесь он на бутылке почему-то. Необычно. И про саму бутылку говорят, что она необыкновенная: "Питьевой спирт".
       (Я думаю про все это, когда стою за домом в густой и росистой утренней тени и, ежась от задержавшейся здесь с ночи прохлады, еще даже неумытый, плету канатик, перебирая нити и завязывая их мудреным узлом в рельефную сверхкрепкую веревочку.)
       Из-за этой бутылки собрались все братья к Папе в гости, уселись за столом, словно праздник у них какой; говорят Папе: "Ну-у, Шура, удивил ты нас всех! Это ведь надо же, в деревне гвоздей не достать, а для космоса все у нас есть!.."
       А Папа так торжественно сургуч с бутылки обколотил аккуратно ножом, открыл ее. Мужики сразу все: мол, дай понюхать! Дай понюхать! Передают бутылку вокруг стола, нюхают по очереди, кто-то аж зажмурился ("Крепчак!"), кто-то наоборот, мол, надо же, и не пахнет ничем, наверное, сверхчистый! Давай, Шура, разливай по ножичку!
       Все рюмки составили вместе -- разливает Папа. Никогда я такого не видел раньше: чтобы что-то в рюмки разливали так аккуратно, по лезвию наклоненного ножа. Налили, разобрали, подняли, приготовились пить, сидят все молча и торжественно. И решили выпить "За космос!", потому что космос -- это лучшее, что есть в нашей стране, и самое главное (я, подсматривающий за происходящим из соседней комнаты, тоже с этим согласен).
       И вот выпили они все и сидят молчат, никто ничего не говорит, держат стопки на весу. И вдруг Валюшка Папе:
       -- Шур, а ведь это вода...
       Дальше я не понял ничего, кроме того, что в бутылку эту какие-то жулики воды налили зачем-то. А за столом все сидят ошарашенные.
       Папа сначала очень расстроился, а потом все решили "махнуть рукой", открыли другие бутылки, простые, из нашего деревенского магазина, а потом смеялись весь вечер, рассказывая друг другу за столом одно и то же ("А Шурка-то! По ножичку, по ножичку!.. Ха-ха! А мы-то!.. Ха-ха-ха!")
       Стропы для космоса сделаны из самых крепких капроновых ниток. На одной такой нитке можно огромного сома вытащить. Папа рассказывал, что он видел такое на озере Балхаш (название похоже на Балашиху, правда? "Балашиха" -- "Балхаш". Но это совсем другое название, и место совсем другое, это тоже в Казахстане, недалеко от космодрома Байконур).
       Вот из таких очень крепких ниток я и плету канатик, чтобы ловить курятника. Но чтобы эти нитки получить, надо сначала распустить стропу, что не очень трудно, если сумеешь начать; потом мотаешь себе и мотаешь, накручиваешь нитку на клубок, а эта нитка выходит из стропы легко, как по маслу.
       Вот из этих ниток я и плету потом канатик специальным морским захватом. Это меня Миша научил -- Валюшкин брат, он служил на флоте. Этот захват одним движением перехватывает сразу три нитки и сплетает их красивым узором; но это не для красоты, а чтобы получился особо крепкий канатик, который я и плету уже четвертый день и еще долго плести буду, потому что за три дня получилось у меня от силы метра полтора; хотя ниток ушло -- тьма. Зато будет очень крепко и курятник ни за что не вырвется.
       А курятником он называется потому, что таскает кур. Так Славка говорит. Вообще-то он не Славка, а "дядя Слава", но его все взрослые зовут "Славка", поэтому и я его про себя тоже "Славка" называю, хотя и обращаюсь к нему "дядя Слава". У него большой чуб и синие глаза как у поэта Есенина (я видел в книжке на картинке голову поэта Есенина).
       Так вот, Славка говорит, что сам видел, как курятник утащил от дома курицу. Налетел, подхватил ее когтями и унес...
       Я представляю, как это могло бы выглядеть: огромный хищный курятник пикирует с неба и хватает курицу... И правильно делает. А как же иначе? Ведь он -- дикий хищник!
       У него даже цвет хищный. Курятник не гладкий, как домашние куры или гуси или даже как некоторые дикие, но не хищные птицы, -- он пестрый. Это очень особая пестрота у него, по ней сразу чувствуется, что курятник -- хищник. Перо как найдешь на поле, сразу понятно, что это перо от курятника, и сразу видна в нем небывалая сила и хищность.
       Вот доплету канатик до нужной длины, подсторожу курятника на приманку и поймаю его, чтобы подержать в руках...
       А потом отпущу, и он снова полетит высоко-высоко..."
      
      
      
       Валентин
       ...Сам же достал бумагу и написал шаху дивов письмо, в коем уведомлял о своем благополучном прибытии на землю людей...
       (Хорасанская сказка)
      
       "14 мая. Дорогой Валентин!
       Первым делом поздравляю тебя с юбилеем! Здоровья, счастья, чтобы дела удавались и чтобы люди вокруг были хорошие! Шестьдесят -- отличный возраст. Особенно когда ручищи еще железные... Небось потешаешься сейчас, вспоминая себя тридцатилетнего? То-то.
       Уверен, что ты немало удивлен моим письмом. Удивлен, удивлен, чего уж там. В жизни тебе не писал, а тут вот, пожалуйста.
       Я ведь сейчас в Туркестане. Гоняю по пустыне своих воробьев. Счастлив этим безмерно. Может, потому, что я сейчас далеко, показалось особенно важным высказать тебе нахлынувшие на меня вдруг, ни с того ни с сего, воспоминания.
       То есть и не очень-то вдруг. Потому как про Волгу, про Едимново и про все там происходившее постоянно думаю. А вот что действительно вдруг, так это то, что сегодня утром проснулся не в пять тридцать, как всегда, а на час раньше; подскочил от неудержимой потребности (как от вспышки какой-то в голове), не откладывая, сесть и написать тебе.
       И еще мне очень важно стало вместе с поздравлениями поблагодарить тебя сейчас за внимание и терпение, которые ты мне уделил в те, уже далекие, солнечные и теплые времена. Извиняй за сантименты, но это важно. Так что не будем откладывать: Поздравляю и Спасибо!
       Теперь по порядку. Во-первых, мы с тобой виделись после моего детства три раза. Первый -- в августе семьдесят второго, когда мы приехали в Едимново с Маркычем. Это было как раз то лето, когда горело все, дым везде, все леса для отдыхающих закрыты были. Слайды у меня есть: в полдень -- как сумерки вечером. Ты помнишь, еще ветер был такой, что свалил ночью Вышку.
       Елки-палки, вот бывает ведь. Все мое детство прошло под знаком того, что "на Вышку можно будет залезть, когда вырастешь". Приехав тогда, первое, что сделали, -- влезли на нее. Оказавшуюся на самом деле обычной триангуляционной вышкой (она к тому времени почти вся прогнила -- время), но все же не потерявшую для меня притягательности и оставшуюся на всю жизнь загадочной Вышкой До Неба.
       А когда ночевали на острове, начался ураган с грозой. Сам знаешь, какие грозы в Едимново: молнии шатром одновременно со всех сторон. Встаем утром -- Вышки нет! Рухнула от ветра в ту ночь после того, как я влез на нее в свои семнадцать лет, реализовав заветную детскую мечту, хранимую больше пол-жизни. Дождалась. Дала возможность почувствовать вкус достигнутого; дала понять, как это важно -- успеть.
       Потом мы виделись с тобой через полгода, когда в январе семьдесят третьего мы приехали с Митяем на зимнюю охоту. Помнишь его? Рожа у него такая веселая и светлые волосы торчат во все стороны, как солома. Мы тогда останавливались у тебя, а потом ушли дальше, к егерям на Завидовский кордон.
       Последний раз мы виделись еще через восемнадцать лет, когда после стольких рассказов про Едимново я впервые привез туда (на один день!..) Лизу с Васькой. Доехали до Мелково, оставили машину для присмотра во дворе крайнего домика у какой-то бабушки и уселись на берег дожидаться -- авось кто перевезет.
       Васька такой воды еще не видел, ему Московское море и вправду как море, ковыряется в песке, лазает по мосткам с прилипшей на досках рыбьей чешуей, а у меня дрожит все внутри от каждого крика пролетающей крачки, от сознания того, что я снова здесь. Сидим ждем, порядков новых не знаю, есть ли сейчас перевоз на тот берег, как раньше, или нет.
       Лодка пришла с вашей стороны, из нее высадился мужик в очках, а девочка-подросток (рулевым на моторе) и женщина-бабушка остались в лодке, провожали мужчину. Потом женщина отошла к домам, а я подошел к девчонке -- не перевезут ли. Она ответила, что надо у бабушки спросить. Женщина скоро вернулась, и я сразу ее узнал. Это оказалась Валя Караванова -- Валеркина бабушка. Вот ведь! Тридцать лет прошло, а я узнал! А она смотрит на меня пристально так, по-деревенски строго.
       -- Полозов?
       -- Да, но как же вы меня узнали? Я-то вас сразу узнал, запомнил с детства, вы и не изменились совсем. Вы ведь Валя Караванова, Валеркина бабушка, так?
       -- Мама, а не бабушка... Бабушка... Бабушка уж двадцать лет, как на кладбище. Это ведь мы Валерку и привезли. А это -- его дочь. Эх ты, Полозов...
       Валеркина дочь смотрела на меня поверх своего обветренного носа с отстраненным умеренным интересом, как подростки смотрят на что-то диковинное и тем достойное внимания, но при этом не относящееся непосредственно к их реальной действительности.
       Ё-моё... Я настолько погрузился в свои детские ощущения, что всамделешное появление передо мной этого узнаваемого женского лица, перенесшегося прямо из детства, вытеснило из моего сознания чувство реальности и прошедшие тридцать лет.
       У меня от стыда аж такт сердца проскочил, екнуло.
       -- О, Господи, ну конечно. Извините. Забыл я про время, отвлекся...
       Тебе смешно, поди, это читать?
       Интервалы по пятнадцать лет.
       Вспоминаю посреди здешних гор и пустынь Едимново без ностальгии, умиротворенно, с удовлетворением от того, что все было, как надо. Как можно вспоминать лишь безоговорочно счастливое из детства, те особые моменты, которые предопределили впоследствии многое важное, может быть -- главное. Без Едимново я бы биологом не стал, это факт. И свою роль в этом сыграл ты. Сам-то ты конечно же ничего этого не помнишь, но я запечатлел некоторые моменты своим детским восприятием крепко-накрепко.
       Первый -- когда я тебя месяц доставал бесконечными просьбами взять меня на охоту. Мне было лет пять-шесть, а ты уже несколько лет, как из армии вернулся тогда.
       Короче, договорились в один из дней, что завтра идем. Еле уснул накануне от волнения. Утром Мама меня будит, а около кровати ты сидишь в черном флотском бушлате, привезенном со службы. Бушлат этот помню на уровне фактуры материи, царапин на желтых металлических пуговицах и особого мужского запаха (махра и еще что-то).
       Вышли из дома и пошли мимо кладбища, у которого редкостный забор: приземистые деревянные столбы, а между ними по три круглые толстые жердины одна над другой с интервалом в полметра; шершавые, серые от солнца и ветров, теплые к вечеру. На них так удобно лазить, как специально сделаны -- и размер удобный, и промежутки как раз -- ни много, ни мало. И стоять, и сидеть на них хорошо, и даже лежать животом, глядя через силуэты крестов на медленный закат. А в зарослях сирени обломки старинных обелисков зарастают -- черный мрамор с непонятными ятями, осколки каких-то заблудших заморских баронов. Я еще все думал про странные нерусские фамилии -- кто такие? Чего ради это они вдруг к нам в Едимново?..
       Потом выходим на поле, где Вышка стоит, а там нам какой-то мужик встретился (пас коров). Вы присели покурить, разговаривая о своем. Он еще спросил, кивнув на твою мелкашку, мол, чего это ты? А ты в ответ, что вот, мол, замучил пацан, веду его "на охоту".
       Отчетливо помню, что уже в тот момент я понял, что все это -- устроенная для меня игра, но поддаться этому пониманию, разочароваться, отказаться от "охоты с винтовкой" не было решительно никаких сил. Поэтому я не только виду не подал, что понимаю, а даже сам от себя оттолкнул подальше это понимание, отгородился от него рассматриванием затвора и потертого вороненого ствола, предчувствием столь особого -- стрельнем на охоте!
       Затвор-то с шариком на рукоятке, вроде как детская игрушка, а лежит в глубине настораживающе темнеющего вороненого замка, как змея под камнем: и не выпячивая себя, не на виду, но опасность свою сразу показывая; боязно, уважительно смотрится.
       А на прикладе царапина глубокая; то есть царапин-то на нем не счесть, а вот одна особенно глубокая, чернеет рубцом рядом с треугольной вмятиной от какого-то тупого жесткого предмета, наверное, от обуха топора.
       Вы разговариваете, а я смотрю по сторонам, на лес, на Вышку, на стоящую рядом с ней Кривую Сосну (неплохо бы залезть, но сейчас некогда, ведь идем на охоту с винтовкой); еле сижу от нетерпения.
       Как вы докурили, мы дальше, в низину, к лесу. Там еще амбар стоял на отшибе, где года через два под крышей Валерка с Толькой прятали махорку в зеленой железной банке из-под чая и курили тайком. А я, хоть и был членом стаи, и сидел с ними за компанию, нюхал этот сладковатый дым, но сам не курил (устои родительского воспитания были незыблемы). Один раз затянул, но панически испугался греха, удовольствия не доставило.
       Потом прошли через темный осинник вглубь до первых Кузнечих. Кузнечихи эти до сих пор мое воображение теребят. Почему? Поляны как поляны. Специально в приезд семьдесят второго Маркыча на них водил, убедиться, что все на месте. И не такими огромными они оказались на самом деле. А вот загадочность подтвердилась. Наверное, это из-за названия. Как в детстве был уверен, так и сейчас согласен с тем, что название это -- от сумасшедшего, ничем не заглушаемого стрекота кузнечиков в полуденном летнем зное.
       Словно случилось у этих кузнечиков что-то особое, что-то настолько важное, что уже и не до обычных насекомых забот, а лишь стрекочи, стрекочи изо всех сил на восторженно-эйфорическом надрыве. А на следующий день опять так же. Я еще удивлялся: если каждый день у них что-то такое важное, почему же они не привыкнут никак к этому, все кричат и кричат на этих полянах. Среди дрожащего над травой воздуха; среди разноцветия летних трав; среди моей непреодолимой усталости после утреннего похода за грибами или ягодами, когда бредешь по жаре в нелепых к полудню сапогах, еле волоча ноги, обвешанный снятой теплой одеждой, мечтая дотащиться до дома, сбросить все и, приплясывая от нетерпенья ("Мам! Ну скорей!"), броситься босиком по теплой тропинке к берегу, сорвав по пути в огороде шершавый огурец (а у калитки, после грядок, где высокий бурьян вдоль забора и тень от него, тропинка еще холодная, влажная от утренней росы, босые ноги этому каждый раз удивляются)... Отвлекаюсь.
       Так вот, подходим с тобой к Кузнечихам, а там у опушки здоровая осина повалена. Ты говоришь: "Во, осина, значит, зайцы должны быть рядом, они ведь осиновую кору больше всего любят, смотри внимательнее... Точно, вон заяц сидит, видишь? На, стреляй, Серега!"
       Я, естественно, ничего не вижу, но говорю, мол, вижу, вижу, давай! Ты мне заряжаешь мелкашку, кладешь ее себе на колено, говоришь, мол, целься внимательнее, под яблочко и задержи дыхание. А какое уж там дыхание, если я, как до приклада дотронулся щекой, так и не дышу уже давно. Целюсь изо всех сил, высматривая место, которое больше всего подходит для зайца, как если бы он и вправду там сидел...
       Потом этот хлесткий звук мелкашечного выстрела. Потом ты с сожалением: "Эх, промазал, ты, Серега, ускакал заяц-то! А может, и не ускакал? Ну-ка, давай, еще разок пальни". Я весь дрожу, трясет меня, дышать начал после выстрела, давай, говорю, давай, не убежал он, вон сидит под ветками... И опять нахлыст выстрела. А ты: "Теперь-то уж он точно убежал! Ну да ничего, не расстраивайся, в следующий раз повезет..."
       Посидели еще, посмотрели на темную лесную глушь за поляной и молча идем назад, ты - думая о чем-то своем, я - потрясенный и гадая, должно мне быть неловко от того, что все это было игрой, или нет ...
       Второй запомнившийся момент - это когда мы плавали на острова и набрали там (во, дураки-то) полную лодку птенцов крачек (тогда думали - чаек), штук сорок. Солнце яркое, лилии на воде тысячами промеж островов, пестрые мягкие птенцы жмутся под их гладкие тяжелые листья, а все вокруг наполнено пронзительно-истошными криками взрослых птиц, пикирующих на нас. Потом подплыли назад к деревенскому берегу и стали этих птенцов по одному выпускать, а они все друг за другом прямиком назад к острову, как пушистые кораблики.
       И как раз Красолым на берегу, вышел к лодкам с веслами на плече. Датый, как всегда, водянистые глаза слезятся под красными веками, но при должности: взгляд строгий, зеленая фуражка с кокардой, в диковинных японских высоких сапогах (богатый столичный охотник подарил) и с ножом на поясе.
       Я этот нож уже года три каждое лето издалека рассматривал. Рукоятка костяная, потертая на коричневых волнистых изгибах, белеет обточкой у железного набалдашника. А кожаные ножны пристегнуты карабином к кольцу на поясе, клацают, качаясь, при ходьбе.
       Я тогда еще подумал, не миновать нам за птенцов егерской расправы, но вы о чем-то совсем другом перемолвились, и все, а нас, пацанов, он и не замечал.
       Кстати, как там Красолым и что? Я ведь видел его мельком в последний свой приезд. Поразило, что смотрелся он тридцать лет спустя с того солнечного утра на берегу уже не великаном, у которого сначала высоко вверх поднимались редкостные сапоги, потом висел на поясе нож, и уже где-то совсем в поднебесье сверкала на фуражке кокарда, а выглядел суховатым стариком, в меру усталым, в меру пропитым, спокойно смотревшим на меня из окна, явно узнав и словно говоря со скрытой усмешкой: "Вот так, Серега..." Помер уже, поди?
       Третий раз - когда ты брал меня с собой на покосы. Телега жестко качается на неровной лесной дороге; гордо держу затертые руками вожжи; перед глазами -- широкий лошадиный зад со светло-рыжим хвостом; по сторонам -- куртины высокой калины с просвечивающими насквозь алыми бесполезными гроздьями (это не рябина, которую можно раскусить, зажмурившись от желанно-страшной горечи, или кидать горстями жесткой картечью в визжащих девчонок); коса; запах скошенного дудника, и я плююсь бузиной через его пахучие трубки, пока ты косишь.
       А на обратном пути: копна сена на телеге (стягивающую ее заскорузлую брезентовую стропу ладонью досих пор помню на ощупь); сижу высоко; качает, боюсь упасть.
       Видишь, как бывает: для взрослого - незаметная мелочь, обычный день, даже часть дня, для ребенка - важное на всю жизнь. Вот так.
       Ну, ладно, Валентин, заканчиваю. И так получилось длинно. Утешаюсь тем, что это первый раз, когда я тебе пишу, причем пишу издалека, поэтому надеюсь, что и тебе будет отрадно вспомнить те времена.
       И уговор, что, как вернусь домой, приеду к тебе в гости. Расскажу тебе про мои здешние пустынные дела и узнаю про твои. Я ведь слышал, тебя окрестный народ единогласно депутатом потребовал, а старушки, как и в былые времена, молятся там на тебя.
       Да и просто так хочу посидеть с тобой, посмотреть на нас нынешних в продолжение нас тех - из моего детства и твоей юности. Все.
       Еще раз с юбилеем тебя!
       Желаю здоровья и счастья! Увидимся.
       Твой Сережа".
      
       Это письмо я не отправил. Чувствуя его важность и особенность, решил передать для надежности с оказией, полагая, что время у меня до Валюшкиного дня рождения еще есть. Но оказия отложилась, а приехав в Москву в июне, я узнал, что день рождения у него не шестнадцатого июня, как я думал, а шестнадцатого мая. И что он неожиданно умер за два дня до своего шестидесятилетия, что совпало (секунда в секунду?) с тем мгновением, когда я неожиданно проснулся раньше обычного со столь отчетливой потребностью немедленно ему написать...
      
       "P.S.
       Дорогой Валентин!
       Прости, что не успел поблагодарить тебя в этой жизни. А если позже увидимся, извинения, наверное, и не понадобятся. Просто вспомним, как все это с нами было. Присядем на солнечном волжском берегу на край лодки, опустив ноги в мелкую воду и баламутя песок на дне пальцами. И вот тогда я и поблагодарю тебя за то, что ты был мне хорошим человеком... А ты скажешь, бросив окурок в воду и отталкивая лодку от берега: "Да перестань ты, Сереж... Поехали!"
      
      
      
       -- 12 --
       ...И ум мой улетучился, и, презрев весь свет, я устремился к...
       (Хорасанская сказка)
      
       Наверное, было бы поучительно рассказать про этот час моего подъема к гнезду во всех деталях. Но я, пожалуй, опущу большинство из них. Признаюсь лишь, что сейчас, по прошествии многих лет, я отчетливо понимаю, что переживаемый кураж просто зашкалил меня тогда полностью. Потому что в трезвом уме я бы, конечно, осмотрелся повнимательнее, а на ту скалу вообще бы не полез. Тем более в столь плачевной физической форме, да еще со всей аппаратурой, да еще и вечером.
       Как бы то ни было, скажу лишь, что чуть выше середины подъема я нашел себя в очень непривлекательном положении: застрявшим на крутом скальном обрыве таким образом, что вернуться уже пройденным путем было невозможно, а дороги вперед тоже не было: я стоял, распластавшись вдоль плавной округлости скалы, которая оказалась более выпуклой, чем я предполагал, и почти нависала над карнизом, по которому я лез.
      
      
      
       -- 13 --
       ...я закинул на стену веревочную лестницу, поднялся по ней вверх и очутился в покоях шахской дочери...
       (Хорасанская сказка)
      
       "26 мая. ...Прижимаясь всем телом и щекой к прогретым за день камням и проклиная трудовые будни орнитолога, я понял, что застрял капитально и звать на помощь некого. Как говорят в Туркмении, "кутарды"... Отчетливо запомнилась муха, вальяжно подсевшая на камень в полуметре от моего прижатого к скале носа и, казалось, злорадно-торжествующе потирающая лапки ("Влип, очкарик?"), посматривая своими переливчатыми глазами на меня -- такого большого, но такого бестолкового и беспомощного.
       Кое-как стащив через голову лямку саквояжа, я раскачал его в воздухе и закинул за скалу на куст боярышника, где он удачно застрял. После этого я сам, как прыгающий паук (есть такие -- прыгают на добычу, оттолкнувшись всеми ногами одновременно), сиганул на тот же куст, вцепившись в него чуть ли не зубами.
       Все закончилось благополучно. Покорячившись некоторое время, как червяк на крючке, подобрав саквояж и передвинувшись на безопасное место, я мужественно вытащил колючку из-под ногтя, залил ссадины на руках всегда дисциплинированно носимым с собой йодом и полез дальше, добравшись-таки до точки, откуда гнездо было видно как на ладони.
       Оно было пустым. Даже не обжитым. Неизвестно чье старое гнездо с прошлого года, которое и не обновлялось никем в этот засушливый сезон..."
      
      
      
       -- 14 --
      -- О неразумный юноша! Оставь свои надежды и не терзай себя понапрасну. Стань ты даже ветром, тебе все равно не удастся коснуться моих следов...
       (Хорасанская сказка)
      
       Поднимаясь выше к уже близкой вершине, я думал о том, что везение, в конце концов, совсем не обязательный компонент моей жизни и работы и что случившееся куда правдоподобнее, чем могло бы быть, если бы я жилое гнездо так сразу вот и нашел. Поднявшись наконец наверх и переведя дух, я посмотрел вокруг с той точки, откуда распахивается обзор перед глазами сидящих здесь орлов.
       Вид этот был великолепен. Заходящее солнце опустило контрастные тени на бескрайние опустыненные увалы-адыры. Чандыр местами поблескивал внизу, вплетаясь извилистой речной ленточкой в курчавые заросли прибрежных тугаев. Внушительные скалы противоположной части долины -- на нейтральной полосе и уже на иранской территории, заманчиво чернели недоступными для меня, советского педагога, обрывами. Азиатское небо без единого облачка сочетало целую гамму цветов: от оранжевого и розового на западе до темно-синего на востоке. Картина была величественная и полностью окупала пережитый стресс, не компенсируя, однако, неизбежного разочарования тем, что гнездо я не нашел.
       Хуже мне стало, когда я обернулся в противоположную сторону. От вершины горы, на которую я только что залез, чуть ли не рискуя жизнью, вниз шла даже не тропа, а почти дорога, испещренная множеством следов от овечьих, козьих и ослиных копыт и вполне подходящая если не для машины, то уж для мотоцикла с коляской...
      
      
      
       Чурек
       -- Ты кто такой? -- спросила она меня.
       -- Странник, ищущий приюта, -- отвечал я.
       Старушка проводила меня в дом и, сказав:
       -- Располагайся здесь, -- удалилась...
       (Хорасанская сказка)
      
       "10 марта. Со временем ко мне присмотрелись и попривыкли. Все реже проявлялась настороженность, все чаще звучало уже знакомое, с акцентом "Драствуй!". Когда порой я отправлялся к горам, подъезжая на грузовике с рабочими ВИРа до Игдеджика -- садового питомника у подножия Сюнт-Хасардагской гряды, каждая такая поездка превращалась в интереснейшее наблюдение за веселыми и доброжелательными людьми.
       Я не понимал ни слова из того, что порой с тактично сдерживаемыми улыбками говорилось обо мне и о моей необычной одежде, но с какой искренней теплотой звучало от пожилых женщин, двигающихся на скамейке в кузове, чтобы освободить мне тесное местечко: "Садись, сыну".
       Залезание ханумок на грузовик всегда оказывалось целым представлением с подбиранием многочисленных юбок, кряхтящим сетованием на возраст, собственную неповоротливость и необоснованную высоту кузова, шутливыми отбиваниями узелками с едой от мужских подсаживающих рук и не утихающими на протяжении всей дороги шутками, сопровождающимися редким по искренности и доброжелательности смехом.
       Подкалывающий товарища остряк, сказав что-нибудь, вызывающее общий смех, подставлял открытую вверх ладонь, по которой подкалываемый, смеясь, дружески хлопал сверху своей рукой. Такой шлепок открытых ладоней подтверждал дружественность шуток, доверие и незатаивание зла или обид.
       Наблюдая все это, я раз за разом поражался тому, как эти люди умеют отрешиться от забот, отдаваясь радости текущего момента, живя им столь насыщенно и столь самозабвенно.
       Но больше всего в происходящем, как и вообще во всех моих наблюдениях за туркменами, меня поражали лица стариков. И особенно -- лица пожилых женщин.
       Много слыша о положении женщин на Востоке, я выискивал на них выражение забитости и угнетенности, но никак не находил. На смуглых морщинистых ликах, поражающих сдержанной и элегантной красотой, отчетливо угадывались достоинство, всепрощение и ненавязчивая готовность приютить любого неприкаянного, вне зависимости от его возраста, языка или веры. Может быть, я идеализирую. Но я честно не могу представить, чтобы туркменские женщины, подобно некоторым иным мусульманкам, забивали камнями иноверцев...
       Когда я только начал работать в Туркмении, Игорь и Наташа, прожившие в Туркмении много лет, наставляя меня на путь истинный в этой новой для меня мусульманской культуре, среди прочего особо отметили: "Обрати самое пристальное внимание на лица туркменских старух -- это что-то потрясающее". Так оно и оказалось. Лица пожилых туркменок буквально завораживали своим изнутри исходящим сиянием. Почему именно туркменские лица в большей степени, чем, например, русские? Не знаю.
       Один раз в горах, поблизости от иранской границы, я забрел особенно далеко, уже несколько часов подряд сидел на одном месте, пялясь в бинокль на жаворонков, когда вдруг услышал вокруг фырканье -- поднял от бинокля глаза и увидел, что вплотную со мной -- отара овец, которую гнали не чабаны, а всего одна очень пожилая туркменка, идущая вслед за ишаком, нагруженным баулами обычного пастушьего скарба: кошма, закопченный кумган, чтобы вскипятить чай, простая еда. Я поздоровался, она, никак не ответив, прошла дальше, а потом остановила ишака, достала из мешка на его спине чурек, отломила от него солидную горбушку и, вернувшись, молча и безоговорочно вручила ее мне...
       Лицо ее при этом оставалось практически безучастным, оно не выражало никаких видимых эмоций, но отчетливо излучало то особое обаяние, о котором я говорю. Это был один из первых незабываемых уроков того, что я впоследствии научился называть изысканным академическим термином "межкультурное общение". Потом я видел отсвет той же ауры на лицах стариков во многих других местах в азиатских странах, на лицах индейцев в Америке, полинезийцев на тихоокеанских островах.
       Уже понятно, что это не национальное, нет. Это некое видимое проявление не выставляемой напоказ истинной жизненной мудрости, доступной только возрасту, и, видимо, прежде всего -- женскому возрасту. Лишь недавно, поездив по центральным российским областям и побывав в таких углах, до которых и на гусеничной технике доберешься не всегда, я нашел-таки подобные лица русских женщин. Но так и не понял пока до конца, почему они попадаются реже и производят меньшее впечатление. Может, неевропейские черты для меня как-то по-особому выразительны; может, к лицу человека, говорящего на чужом языке, присматриваешься внимательнее; может, сказывается более заметная погруженность этих культур в себя и отрешенность от конкретных реалий вокруг; может, в этих лицах просто больше внутреннего достоинства, а может, я еще сам не до конца научился видеть все это... Короче, обратите внимание -- поймете, о чем я говорю".
       Ишаки
       ...вьючные ишаки идут не особенно скорым аллюром...
       (Н. А. Зарудный, 1900)
      
       ...Где уж ей разгадать хитрость осла! И она снова принялась благодарить осла за мудрый совет...
       (Хорасанская сказка)
      
       "29 сентября. Здоро'во, Маркыч! Как оно?
       ...Час за часом, день за днем, месяц за месяцем, вышагивая под стук шагомера по здешним горам и пустыне, я часто думаю о транспорте, который мог бы радикально изменить всю мою работу, да и всю мою здешнюю экспедиционную жизнь.
       Вначале почти купил велосипед; потом брал старинный велик попользоваться; потом занимал напрокат мотоцикл. Голосуя на дороге попутным грузовикам или "жигулям", думаю о джипах, на которых кто-то ездит по Африке...
       А надо было просто с самого начала купить себе ишака. Заодно, может, и сам бы суетился поменьше. Едешь себе на ишаке, как аксакал, никуда не торопишься; жизни у тебя впереди -- до бессмертия; "тук-тук" -- маленькие копыта по камням. Да и собеседник он хороший -- все выслушает и спорить не будет...
       В этой части Копетдага, по-видимому, нет места, куда при желании нельзя было бы добраться на ишаке. Возможности этих животных поистине неограниченны. Это лучше других понимают туркмены, которые, несмотря на все большее проникновение в здешнюю жизнь различной техники (вчера видел, как рабочие в ста метрах от иранской границы ставили бетонные столбы краном, сделанным на автокрановом у нас в Балашихе!), повсеместно держат ишаков для особых оказий и для специальной работы, выполнить которую подчас невозможно ни на лошади, ни на мотоцикле, ни на машине.
       Осел ведь в общем-то маленький; когда сажусь, ноги почти до земли достают (это не огромный мощный мул, без которого бледнолицым, кстати, даже в приступе золотой лихорадки в жизни бы не пробиться через Сьерра-Неваду. И которого, опять же таки, без скромных прозаических ишаков не получить). Когда видишь, как этот ишачонка монотонно, но без устали, час за часом, переставляет тонкие ножки, везя на спине огромную, втрое больше его самого, вязанку дров, понимаешь, что такого помощника надо уважать. Только ноги и уши торчат из-под поклажи, а он идет себе и не жалуется. Симпатичное животное.
       Когда со мной сюда попадает новая группа студентов, я уже знаю, что последует за нашей первой встречей с ишаком -- вся орава с восторгом начнет его гладить, и каждый обязательно потреплет его за уши. Такие уши надо поискать. Всем ушам уши. Замшевые и в то же время жесткие, мускулистые, поворачиваются туда-сюда.
       В первый год своего пребывания в Туркмении я не мог равнодушно пройти мимо ишака. Бегенч, вировский шофер, периодически подвозивший меня по округе и знающий эту мою страсть, даже притормаживал порой, спрашивая: "Этого осела будешь фотографить?" Вновь и вновь поддаваясь обаянию этих скромных существ, я раз за разом "фотографил" их, тратя пленку, но не в силах устоять.
       Тебе, компьютерный червь, небезынтересно и поучительно будет узнать вот что. Мужики из Ашхабада рассказали, что целая группа компьютерщиков разрабатывала специальную программу, определяющую по карте оптимальную траекторию движения по пересеченному рельефу. Бились, бились, сделали. А потом им кто-то и говорит: "Вам, ребята, что, делать нечего? Пустите ишака вперед, он и выберет лучшую дорогу". Они посмеялись, а потом, видать, засвербило: проверили -- пустили ослика по участку местности, с картой которого работали, и сравнили траекторию движения осла с расчетной. Как и следовало ожидать, компьютер проиграл.
       И еще мне нравится, что характер у ослов хороший. Поговорка "Упрямый, как осел" используется людьми в искаженном смысле. Нет, осел не упрямый -- у него просто сильный характер. Так что если он с чем-то не согласен, то это всерьез и спорить с ним в этой ситуации трудно. (Упорство в следовании однажды принятому решению -- вообще особенность Востока). Но в большинстве случаев ишаки вполне сговорчивы и очень терпеливы. А будучи ближе к диким животным, чем, например, лошади, они обладают еще и другими несомненными достоинствами. Например, смелостью. В той же Америке их вон держат вместо сторожевых собак для охраны скота от койотов. Бредет себе рядом с отарой -- ишак ишаком, а при появлении опасности сразу -- конь-огонь: голова поднята, ноздри раздуваются, уши прижаты -- и галопом на врага.
       И уж что невозможно описать словами, так это прелесть и обаяние маленьких ослят. Недельный ишачонок -- это, несомненно, одно из чудес света. Как мне рассказывал на одной московской свадьбе оказавшийся рядом за столом преуспевающий депутат какого-то совета:
       -- Ты понимаешь, я как увидел этого ослика в Ашхабаде, так и понял, что улететь от него не могу. Не могу! А уж когда представил, что с дочерью будет, когда она увидит, решил: черт с ним, буду держать сначала на лоджии, а потом на даче. Навоз, конечно, выносить... Не поверишь, в самолет пронес!.. Завернул в пиджак и пронес через депутатский зал, он не брыкался совсем, сидел тихо-тихо... Но потом, правда, уже в самолете, выскочил и побежал по салону... Высадили. Не разрешили провезти...
       Так-то вот. Сам отношусь к ишакам с уважением и тебе советую".
      
      
      
       -- 15 --
       Тебя озарило солнце счастья, ты купаешься в лучах луны, твоя печаль обернулась радостью...
       (Хорасанская сказка)
      
       И все-таки мне в тот вечер повезло. Механически переставляя еще дрожащие от напряжения ноги вниз по торному пути, набитому тысячами овечьих копыт ("клик-клик" -- шагомер), и думая про птиц, я вновь увидел их. Оставались последние минуты светлого времени здесь, наверху у скал, я ускорил шаг и, выбрав удобное место, вновь уселся наблюдать. Вот тут-то мне и воздалось за перенесенные страдания...
       Обе птицы сместились к западной части скал, уселись на камни и по-домашнему занялись чисткой оперения. Было ясно, что на ночевку они останутся поблизости, никуда далеко не улетая. Через несколько минут они взлетели, начав неторопливый облет территории, после чего летящая впереди самка спланировала на явно особое для нее место -- далеко от вершины, под которой я сидел вместе с мухой час назад, на низком отроге подножия горы она плавно опустилась на верхушку небольшого инжира, а самец сел на камень в паре метров от нее.
       Орлы вновь начали чиститься и потягиваться, расправляя мощные крылья, после чего вновь слетели, уже труднозаметные в густеющих сумерках, пролетели вдоль пологого склона и сели опять. Причем самка села на гнездо! На другое гнездо, о существовании которого я и не подозревал! Прекрасное новое гнездо, выглядящее вполне жилым и аккуратным!
       Захватывая последние остатки света, я вновь, почти бегом, запыхиваясь и спотыкаясь на крупных камнях, понесся к этому месту, конечно же спугнув птиц, уже устроившихся на ночевку.
       Гнездо это, в отличие от первого, располагалось очень удобно для обзора, будучи построенным на приземистом кусте, растущем в щели двенадцатиметрового обрыва в четырех метрах от его верхнего края. Я без труда заглянул сверху прямо в лоток гнезда. Оно тоже было пустым... И, судя по размерам и особенностям постройки (что я выяснил в деталях уже следующим утром), принадлежало вовсе не этому виду...
      
      
      
       -- 16 --
       Надежды призрачные слаще утраченных...
       (Хорасанская сказка)
      
       К костру на стоянке я долго брел в полной темноте, никуда не торопясь, с трудом выбирая путь на каменистых склонах, прислушиваясь в ночной тишине к пульсу невозмутимого шагомера ("клик-клик") и посматривая на великолепные беззвучные всполохи сильной далекой грозы высоко в горах на востоке. Мне представлялось, что молнии -- это вспышки фотоаппарата, которым Бог фотографирует нас, самозабвенно усердствующих внизу в своих порывах и суете, часто путающих одно с другим...
       Фантастикой было уже то, что в своих прогнозах, сделанных в московских библиотеках, я не ошибся и выбрал для наблюдений именно то место, где и увидел птиц. Я шел назад, понимая, что вся моя орлиная эпопея переходит с этого момента в новое качество и что теперь-то уж я на порядок ближе к цели: найден гнездовой участок, теперь найти гнездо -- это дело времени и техники, если, конечно, орлы вообще гнездятся в эту засушливую весну. До возвращения в Москву сейчас уже не успеть (только если завтра повезет), а вот на следующий год я их обязательно найду.
       Еще я думал о том, что Перевалов и Кот, пьющие сейчас чай в лагере, изначально относились к моему устремлению обнаружить фасциатуса во что бы то ни стало с вежливо скрываемым скептицизмом: уж больно маловероятным казалось удачно ткнуть на карте в точку среди пятнадцати тысяч квадратных километров. И вот я, поносник, несу им столь желанный результат, и мы сможем ему вместе порадоваться.
       Я застал мужиков гордо варящими уху из наловленной в Чандыре маринки. Встретив меня вполне ожидаемыми армейскими комментариями на предмет моей подозреваемой преждевременной кончины от мучений животом, Перевалов поведал, что Кот в процессе рыбной ловли так увлекся, что свалился с берега в воду. Я ехидно заметил, что это нормально, так как все уважающие себя коты рыбу ловят лапами... Кот в ответ возразил, что виной всему я, не давший им купить с собой пива... Потом мы дважды опрокинули в темноте котелок с дефицитной водой ("...конечно, без пива и ноги -- крюки"...). Потом они вкусно ели уху, а я пил пустой чай и думал про орлов. И уже потом, отдохнув от собственных переживаний, я рассказал им, что нашел... Нашел!
       Мой рассказ произвел эффект, поверьте мне. Потому что они оба накрепко замолкли, когда я рассказал им об увиденном. И потом еще минут десять я описывал, как все происходило, в полной тишине, а они лишь курили "приму" из нашей общей пачки, глядя на костер и ничего не говоря...
      
      
      
       -- 17 --
       ...Уж коли есть на то воля Аллаха -- придется ей покориться...
       (Хорасанская сказка)
      
       На следующий день мы с Котом ничего нового во всей округе не нашли. И даже не видели толком самих птиц на нашей территории -- они лишь раз на огромной высоте залетели с иранской стороны и потом вновь скрылись там же, уже далеко за погранполосой, -- над Ираном...
       Вернувшись после обеда из маршрута, мы обнаружили на Чандыре катастрофический паводок. Скромная пересыхающая речушка, как бы подтверждая, что она -- действительно великая азиатская река, не зря присутствующая на всех картах континента, превратилась в бешеный коричневый поток, бурлящий на полтора метра выше обычного уровня, -- ночная гроза далеко в горах не прошла бесследно. Еще пятьдесят лет назад такого бы не произошло: леса на склонах гор и в ущельях, бездумно вырубленные за последние десятилетия, задержали бы выпавшую с дождем воду.
      
      
      
       Вода и закон джунглей
       ...волею Аллаха одни существа призваны быть источником благополучия других...
       (Хорасанская сказка)
      
       "6 марта. Привет, Чача!
       ...Весна пошла разворачиваться вовсю и повсеместно, но жизнь все же тяготеет к воде. Поэтому отправился сегодня на Пархай -- постоянный теплый сероводородный источник в предгорьях.
       Появляются местные гнездящиеся птички, которых не было во время зимовки. Все фруктовое цветет сейчас полным цветом, пчелы жужжат, стрекозы летают, птицы надрываются; из тростников -- жабьи трели. Вода везде здесь -- дефицит, а уж тем более вода постоянная, не иссякающая, как в большинстве мест, уже к маю. Вдоль арыка, на бортике, через каждые двадцать сантиметров сидят лягушки и поочередно булькают в воду по мере того, как я к ним подхожу.
       Недавно здесь кроме старых купален построили два больших гаудана -- здоровенных зацементированных бассейна со спускающимися в них железными лесенками. Один из них пустой и сухой, по нему ветер гоняет пыль, а во втором вода и полно лягушачьей братии, которая молча и испуганно восседает над водой на узеньких железных ступеньках. Некоторые лягушки опрометчиво плавают рядом с лесенками, неосмотрительно игнорируя притаившуюся на дне опасность.
       Притаилась она в виде нескольких болотных черепах, облюбовавших вместе с лягушками этот не использующийся никем бассейн. Черепахи эти водные, прекрасно плавают и ныряют, проводя большую часть времени под водой и поднимаясь, лишь чтобы вдохнуть новую порцию воздуха, погреться на солнышке или для кормежки. В частности -- для охоты за лягушками.
       Плавает лягушатина на поверхности около восседающих в тесноте на лестнице выше уровня воды собратьев, изредка безумно квакает, в предчувствии уже подкатывающего весеннего восторга, и не видит, как со дна по направлению к ней начинает всплывать грязно-бурая плоская тарелка -- черепаха. Шикарный пример поступательного эволюционного прогресса: рептилия жрет амфибию.
       Всплывает эта тарелка зловеще и медленно, а приблизившись к лягушке, делает резкое движение головой и хватает своими безжалостными роговыми челюстями (твердыми, как плоскогубцы) беззаботно оттопыренную лягушачью лапу. Интересно, что жертва дергается лишь в самое первое мгновение, а потом уже, видимо в шоке, безвольной тушкой уходит вниз, увлекаемая вновь заныривающей черепахой, которая, опустившись на дно, начинает неторопливо, постепенно перехватывая челюстями и придерживая добычу неуклюжими когтистыми лапами, поедать еще живую плоть.
       Посмотришь на такое, вспомнишь, что в былые времена черепашки были размером с клумбу, -- и сразу не так уж и тяжко от жаркого солнца и оттого, что ходишь на этой жаре по суше на двух ногах (вместо необходимости сидеть в воде, дожидаясь собственной погибели). Хотя это -- иллюзорное утешение и самообман: в те времена на суше еще хуже было...
       Ладно. Привет там Военному, Ленке и Эммочке".
      
      
      
       Зеленая жаба серого цвета
       ...Подошел он к роднику и тут увидел самку и самца бутемар, кои вели между собой разговор...
       (Хорасанская сказка)
      
       "8 марта. Андрюня, приветствую!
       Виноват, "Здравия желаю!". Как там у нас в генштабе, на внутреннем фронте? Без перемен? Сигнал к атаке по-прежнему -- три зеленых свистка?
       ...Общался сегодня с твоими коллегами (погранцы подвезли). Маршрут утром решил начать от теплого источника на Пархае. Источник этот естественный. Течет из-под горы (точнее, скважина качает). Построены две купальни: забетонированные ванны шесть на шесть, полтора метра глубиной, окруженные невысокой кирпичной стеночкой. Посреди зимы такое -- настоящая благодать.
       Сегодня меня сюда подкинул на "газике" знакомый лейтенант-пограничник -- только что из Уссурийска, после погранучилища; всего на год старше меня. У него мальчишеский светлый чуб, ясные детские глаза и румянец на щеках. Подобрали меня по дороге. Молодец лейтенант, поехал купаться, взял трех солдатиков с собой, еще не забурел: общается с подчиненными.
       Приехав, мы тут же с воплями попрыгали сначала в одну купальню ("М"), а как там намутили, -- в другую ("Ж"), которая тоже пустая. Раздолье.
       Вода, говорят, целебная. Аксакалы периодически приезжают сюда на своих "уралах" в тельпеках, с развевающимися бородами и в трепещущих при езде пижамных штанах. Раздеваются, залезают по плечи и мокнут с деловым сосредоточенным видом, лечатся. От чего помогает -- неизвестно. Но помогает. И сероводородом несет отменно. Даже вроде нельзя в этой воде слишком долго сидеть (и ртути много, и еще чего-то). Дети летом как перекупаются, потом малость дуреют.
       То да се, слово за слово, час с погранцами пробазарил, в маршрут отправился, уже когда они уехали, и пыль улеглась.
       Проходил по горам целый день, а потом уже спускаюсь с Сюнт-Хасардагской гряды к долине Сумбара и вижу: в одном месте на покатых каменистых склонах -- округлые ниши по метру в диаметре от выпавших конкреций, и в некоторых из них -- вода. Эта вода -- единственная стоячая вода на всю округу, в ней всегда особая жизнь -- мимо не пройти.
       Подхожу: в одной такой ванне -- жгуты жабьей икры. В другой на дне сидит самец зеленой жабы (как его назвать: жаб? жабец? жабарь? жабель? жабак? жабник? одно слово -- военный; "самчик", как Зарудный говорил). Окраска -- как в учебнике: очень светлый, серо-бежевый -- точно под пустынный фон; зеленые пятна лишь на задних лапах.
       Смотришь на такое -- одна лужица в округе, а он нашел ее и сидит, и поет в ней, и ждет самку, надеясь, что она услышит и придет; и сразу становится понятно, что жизнь во многих местах натянута как струна. К счастью, струна весьма крепкая. Воды ведь может и не быть в нужный сезон; или она может испариться быстрее, чем разовьются головастики; а без этого невозможно продолжение вида.
       Куда как спокойнее спуститься на двести метров ниже в долину, где и воды в достатке, и самок больше; но, конечно, и желающих хватает; вон ведь из всех тростников вдоль теплого ручья у Пархая даже днем раздаются жабьи трели (Как поют! Как поют!), ан нет...
       Потому что жизнь даже у жаб -- это не только максимально доступный комфорт с минимальными затратами, но и (выражаясь языком победителей соцсоревнований) преодоление новых рубежей: освоение нового ландшафта; приспособление к доселе неприемлемым условиям; решение ранее неразрешимых задач (в переносном, биологическом смысле слова). Что толкает на это? В традиционном понимании -- конкуренция за ресурсы; перенаселенность в удобных для жизни местах; уязвимость молодых ухажеров, вытесняемых из оптимальных местообитаний более опытными матерыми самцами. А вдруг не только?
       Ведь что примечательно: настрой этой жизненной струны в экстремальных для вида местах чаще всего пробуется кем? То-то. Молодежью, молодыми самцами! Потому как матерые самцы уже давно в удобных и спокойных местах, поближе к самкам; им не до подвигов, им популяцию поддерживать надо, продолжать свой жабий род... Выжимают, понимаешь ли, молодежь в стремные места, стимулируют на подвиги и свершения. А через это, глядишь, и весь вид получит шанс освоить или новую территорию, или новое время активности, или новую жратву, или еще чего новое... Так что вот оно эволюционное предназначение нашей половозрастной категории; гордись, Военный!
       Правда, есть и другая точка зрения: мол, если что не так, не удалось, если "карта не легла", то и не велика потеря -- молодых дураков в расход не жалко...
       Эх, надоела занудная микроэволюция, душа просит широкого и романтичного антропоморфизма! Вот я и думаю: а вдруг во всем этом замешана не только экологическая конкуренция, но и пытливая природа молодого мужского начала? Как и у вас, у гусар? Жаль только, что большинству таких, которые с пытливым началом, приходится лямку тянуть в бесцветном мужском одиночестве...
       С этого крамольно-несерьезного вопроса в моей голове начинается уже другая, абсолютно ненаучная дискуссия...
       А ведь сегодня 8 Марта. Эх, как мы с погранцами горевали, что девок с нами нет... Поздравить некого...
       Горячий привет трудящимся женщинам Востока! И Запада. Как странно, что я здесь, а не охочусь в семь утра за цветами на Курском вокзале.
       Пока. Чаче привет, а Ленке и Эммочке передай там от меня запоздалые поздравления".
      
      
      
       Сантименты
       ...он пристально смотрит на свою подругу, поднял и несколько распустил свой хвост, вздрагивает и... выкрикивает свое звонкое: "чже-чже-чече!"; проходит минута, самочка покорно ложится на землю, и по-куриному самец становится ее обладателем. Но тут из-за бугра гремит мой выстрел, и сейчас счастливые супруги делаются жертвою охотника.
       (Н. А. Зарудный, 1900)
      
       Кто позволил тебе чинить зло живым существам? Покайся, не то я расправлюсь с тобой за все содеянное...
       (Хорасанская сказка)
      
       А всем зверям земным, и всем птицам небесным, и всякому пресмыкающемуся по земле, в котором душа живая, дал Я всю зелень травную в пищу. И стало так.
       (Бытие 1 : 30)
      
       "16 февраля. ...Заметил в стае хохлатых жаворонков птицу необычной окраски. Понял, что надо добыть, выстрелил, но не убил, а ранил. Спасаясь от меня, раненый жаворонок пустился бежать и заскочил глубоко в нору песчанки. Для такой птицы неестественно прятаться в норы -- это последний шанс в борьбе за жизнь.
       Бросить его просто так, чтобы он там подох, я уже не мог, пришлось повозиться, откапывая. Выглядел я при этом сам для себя как кровожадное безжалостное чудовище, отнимающее у более слабого существа последнюю надежду на спасение (сентиментально, но по сути верно). Не люблю стрелять, но, раз приходится, пусть уж погибшая птица не пропадет впустую, а увековечится музейной тушкой на благо орнитологической науки. Откопал уже подохшего...
       Для систематического определения и изучения состава кормов добываю теперь абсолютный минимум птиц. Пусть лучше корифеи пожурят на защите за недостаток статистического материала; будем компенсировать качеством развешанных таблиц (Папан уж расстарается, все ахнут).
       Потому что каждую добытую птицу воспринимаю как единицу жизни, как деталь бесконечной мозаики живого, существующего сейчас. Как воплощение многого, унаследованного от прошлого и как резерв для будущего. Каждая птица -- словно бусина на нитке, один конец которой уходит в бесконечность во "вчера", а второй -- в "завтра". Причем судьба этого "завтра" весьма проблематична, а разорвать эту нитку так просто...
       Может, в основе всех этих явных или мнимых дилемм как раз и лежат фундаментальные различия между наукой, искусством и религией? Для науки важны лишь объективные, измеряемые (и проверяемые) факты и критерии; для насквозь субъективного искусства "нравится -- не нравится", -- необходимый и достаточный критерий; для религии лишь "верю -- не верю" имеет значение.
       Вот и получается, что одна и та же живая или убитая птица означает совсем разное для биолога, для художника или поэта и, наконец, для теолога или просто верующего. С птицей менее наглядно, а вот если самого человека взять, то сразу выпирает разница подходов за счет дуализма нашей собственной природы, в которой биологическое с социальным перемешано -- "полузвери-полубоги" (как сказано! Ай да Заболоцкий!).
       Но суть все же ясна даже с жаворонком: пока этот самый кормящийся на склоне жаворонок воспринимается лишь как факт и как отражение других фактов, к нему одно отношение. Если взглянуть на него, как на одну из брызг, которые бытие (Бог) разбрасывает, накатывая волну жизни на утес времени, -- совсем другое. Художественное отражение гармонии его облика и образа -- это уже опять другое, третье.
       Вроде все понятно: в реальной жизни эти три пути познания перекручены в одну единую веревку, по которой карабкаются разум, душа и сердце в одной связке; отсюда и смешение разнородных материй в обыденном восприятии и сознании. Поэтому для ученого и оказывается критическим требованием любой ценой избежать смешения трех этих стихий, не спутать пресловутую науку с многострадальной религией или с возвышенным искусством... Потому что только при этом условии все остается в системе сложившихся координат, не выплескивается пусть из раскачиваемой, но все же худо-бедно работающей (пока) чаши существующей парадигмы. И если новая, лучшая, чаша еще не готова, то выливать содержимое из уже имеющегося сосуда никак нельзя, каюк: разольем, и все; ничего не останется, будем просто сидеть в луже и чесать затылок; чисто ельцинский подход...
       Но ведь без смены парадигмы телега мировой цивилизации вперед не катится... Так, может, грядущая парадигма именно в новом качестве отражения материальных феноменов? А если, допустим, извечная дилемма "физики -- лирики" вовсе и не дилемма? Вдруг эти "физики" и "лирики" отнюдь не антитезы, а неизбежно необходимые друг для друга стороны одной медали, которые порознь и существовать-то не могут? Не в смысле того, как рядовая наивная душа воспринимает закат или извержение вулкана, а в смысле глобально-гносеологическом? Вот будет прикол, если так и окажется... Но пока нам слабо'. Пока отдельно с наукой, отдельно с религией и отдельно с искусством разобраться не можем...
       Фу-у... Старо это как мир, и все равно -- геморрой...
       Ну, а если не умничать особо и сконцентрироваться на собственном антропогенном участии в жизни этого злополучного жаворонка, то многое упрощается. Это про то, что пусть даже упомянутая птица уже завтра погибнет от хищника, это есть ее экологическое предназначение, ее доля в общем вкладе, ее судьба, если хочешь. Но не мое произвольное вторжение постороннего прохожего, вершителя судеб, царя природы и ушлого мичуринца... То же самое с жизнью паука или жука под ногами: можно наступить и прервать эту нить, а можно не наступить и оставить нити продолжение...
       Сю-сю-сю, разлюли-малина... Любого музейного работника затошнит от подобных рассуждений, поверь мне. Назовут все это сентиментальными соплями. Зарудный, например, птиц долбил тысячами. И создал тем самым неоценимые коллекционные фонды. Но это -- не мое.
       Кстати, и Зарудному было далеко до некоторых современных "коллекционеров", экспедиции которых, составленные гарными хлопчиками из дружественных славянских республик, коллектируют буквально все живое, попадающееся на глаза. И если Зарудный работал один и вдумчиво, четко зная, что и для чего он коллектирует, нынешние "музейные спецназы" гребут все, что видят, берут массовостью выборки. Отстреливают подряд всех мало-мальски примечательных птиц; всех доступных жуков и бабочек -- в морилки; всех амфибий и рептилий -- в сорокалитровые фляги с формалином. И все это -- заради расширения музейных фондов под лозунгом: "Успеем сохранить для науки все, что можно!" А то, что не все из собираемого нужно, и что отходов много, и что краснокнижные виды в сборах "по случайности" оказываются, так это неизбежные издержки производства... Дома разберемся... Ба-бах! -- выстрел; сильно разбило птицу? Ну что ж делать, вот ведь незадача, брось ее; ба-бах! -- еще раз; вот эта получше... И ведь все уверены при этом, что делают большое и важное дело...
       А вдруг это всего лишь извивается внутри червячок тщеславного самолюбия, смердящий гнилостно: "Помру, а этикетка с моей фамилией останется в музейной коллекции..." Ведь все хотят быть как большие, хотят быть взаправду...
       Кстати, чего уж там, при всем моем уважении к Зарудному, и с ним мне не все понятно. Ну не поддается моему разумению: наблюдает он турача, ухаживающего за самочкой, описывает его гусарское поведение, а в момент спаривания, когда этот турач оседлал самку, именно в момент трогательного птичьего экстаза, кладет их обоих одним выстрелом... Дрын зеленый! Это что? Вдруг непонятно откуда возникшая потребность патроны экономить? Или, может, за этим некая особая научная ценность кроется?
       И ведь слабонервным Н.А. не был. В том смысле, что наблюдение спаривания животных у некоторых людей пробуждает или собственные неукротимые порывы, или неконтролируемое поведение, видимо связанное с невозможностью свой импульс мгновенно удовлетворить (Фрейд бы это наверняка по полочкам разложил).
       Как однажды собрались мы с Гопой сплавать весной на байдарках, я в девятом классе был. Сели в электричку, выгрузились в каком-то неизвестном мне месте, дотащили байдарки до речки недалеко от станции, разложились, собираем их под навесными качающимися мостиками, весело поскрипывающими, когда дачники спешат по ним с противоположного берега реки на станцию. Удивительные мостики.
       Ждем какого-то гопиного знакомого, который должен к нам присоединиться. На следующей "кукушке" приезжает он; держался, помню, уверенно, острил браво. Тоже начал с нами байдарку собирать, а потом увидел в воде у берега спаривающихся лягушек. Май месяц, весна, из каждой травинки жизнь вот-вот попрет вовсю, все набирает обороты, лягушки, понятное дело, в авангарде весенних сил.
       Так он сапоги болотные поднял, зашел поглубже, рукав засучил, вытащил лягушек со дна и стал с неожиданным для меня остервенением их расцеплять. А это непросто, так как самец самку сжимает, словно окаменев. Короче, не сумев их разъединить, он изо всех сил, с каким-то рвотным хеканьем швырнул этих лягушек об воду, вдребезги разбив обеих, медленно поплывших порознь по течению кровавым месивом.
       Я внутренне так озверел, что чуть башку ему не разбил веслом, сдержало лишь уважение к Гопе. За весь день ни слова ему не сказал, даже не смотрел на него.
       Уже вечером, когда байдарки сложили перед отъездом, он подходит ко мне, до плеча дотронулся, извини, говорит, и не расстраивайся ты так...
       Трудно, конечно, судить вне контекста ситуации, но при прочих равных условиях в случае с турачом мы бы с Зарудным друг друга не поняли... И ведь что важно -- он, даже описывая этот случай, умудряется про самих птиц с любовью писать: "петушок, курочка", -- черт-те что. Или так (про жаворонка): "...Я выстрелил по самочке, принявшей самый беспечный вид и деловито расхаживавшей по глинистой площадке среди солянковых зарослей; она отлетела шагов на сотню и спустилась; подхожу, чтобы подобрать свою добычу, и -- трогательная картина -- нахожу ее лежащею мертвою на самом гнезде".
       Не иначе, как было у Н. А. такое завышенное представление о месте человека на арене жизни, что он просто и не соотносил человеческую жизнь с совсем не ценной жизнью прочих тварей, включая птиц. Любил их, понимал, восхищался, но жизнь их со своей не сопоставлял, рассматривая конкретное животное лишь как материал для удовлетворения и применения собственных зоологических интересов. "Царю природы" можно все!
       Но как он пишет порой! Вот про скотоцерку, например: "Это очень живое, подвижное и беспокойное существо. С раннего утра и до вечера она находится в беспрестанном движении и хотя затихает в жаркие часы дня, но почти всегда... найдется та или другая птичка, которая то крикнет, то погонится за каким-либо насекомым, то вскочит на вершину куста, задерет высоко свой хвостик, покривляется в разные стороны и, осмотрев, что делается вокруг, нырнет в чащу ветвей... Искусством летать... не может похвастаться... На лету зато выделывает иногда разные пируэты, например, внезапно бросается на землю и так же внезапно отскакивает от нее; проделывая это несколько раз подряд, очень походит на маленький резиновый мячик... Никогда не забуду следующего случая: сижу я однажды в тени под кустом саксаула, сижу и радуюсь интересной добыче, которую успел в этот день собрать, а на душе так хорошо; и вот, как бы для того, чтобы привести меня еще в лучшее настроение духа, из куста выглядывает вдруг молоденькая куцая скотоцерочка, спрыгивает ко мне на плечо и ловит сидящего на нем жучка; потом вскарабкивается на ухо и шарит в нем клювом; мне щекотно и смешно, а птичка пугается невольного движения моего, прыгает на голову, отдает на ней долг природе и трещит слабым, нестройным голоском... Гром ружейного выстрела часто не пугает компанию скотоцерочек и вызывает в ней лишь крайнее удивление; мне случалось раз за разом убивать на одном и том же кусте до пяти птичек, прежде чем остальные брались за ум и улетали..."
       Каково? Так что не знаю. Я и сам в какой-нибудь исключительной ситуации конечно же буду коллектировать материал, но не всегда и не любой. Ты думаешь, если я орла найду, я его для коллекции добуду? Ха! Да ни за что на свете.
       Не спорю, тушка птицы в музейном хранилище -- это кирпичик в большом и важном. Но все же интересно, имеет хоть какую-нибудь ценность на весах вечности прямо противоположное -- ощущение конкретной жизни, которое каждый раз останавливает от того, чтобы добавить еще один экземпляр в коллекцию музея?
       Что примечательно, начав заниматься птицами по науке, вообще перестал охотиться. Как отрезало".
      
      
      
       -- 18 --
       ...Опечаленный, пошел он дальше и вскоре достиг берега реки...
       (Хорасанская сказка)
      
       Возвращаясь к лагерю, мы с Котом застали Перевалова сосредоточенно втыкающим прутики в мокрую грязь на противоположном берегу. Увидев нас, он довольно осклабился, растопорщив черные усы, -- отмечал уровень уже начинающей спадать воды.
       Соображая, как перебраться через стремнину, мы начали перекидывать Сереге вещи (Чандыр в этом месте течет в глубоком русле, но сам не шире четырех-пяти метров), чтобы уже потом перейти самим. Когда я перебрасывал сапог с засунутыми в него штанами, кто-то сказал что-то, вызвавшее у меня смех (типа того, что "...вот если бы пива купили, то ничего бы и не было..."), в результате чего я размахнулся неправильно и сапог мой, вместо того чтобы перелететь через бурлящий мутный поток, празднично взмыл свечкой высоко вверх, замер в воздухе на долю секунды, а потом торжественно плюхнулся в волны и стремительно понесся вниз по течению. Кот аж присел, корчась от хохота, а Перевалов самоотверженно бросился за сапогом и поймал его ("Спасибо, друг!"). В моем печальном положении оказаться без штанов, да еще и в одном сапоге...
       Когда Серега вылез, мы увидели, что у кромки воды чуть выше по течению стоит разгуливающий на самовыпасе верблюд и с обычным верблюжьим высокомерием пренебрежительно рассматривает нас, суетящихся около воды.
       Не успел грубый Филиппов, уже открывший было рот, высказаться по этому поводу, как верблюд, наступив на мокрую глину, поскользнулся и, предсмертно заорав на всю округу пронзительно-трубным человеческим басом, рухнул в воду... Корабль пустыни поплыл!
       Вот тут уж мы потешились (я даже забыл про свой живот), наблюдая, как он выкарабкивается из воды по скользкому берегу, а потом стремительной рысью несется на своих длинных ногах прочь от предательской реки в родную пыльную пустыню... Никогда в жизни раньше я не видел до смерти напуганного, истошно ревущего верблюда, барахтающегося в реке, и никогда больше не увижу, это уж точно.
       -- 19 --
      
       -- О благородный юноша! Какими судьбами попал ты в наши края?..
       (Хорасанская сказка)
      
       Прошел еще год, и следующей весной я пригласил с собой на Чандыр, все в то же место, нового человека -- Романа Игнева.
       Попав в заповедник сразу после окончания университета, этот колоритный юноша буквально рыл землю, вживаясь в полевую работу и в природу Копетдага.
       Я рассказал ему все, что было у меня к тому моменту по ястребиному орлу, и решил втянуть его в свои поиски, свозив на гнездовую территорию той пары, что была найдена у Казан-Гау в прошлом году, показав фасциатусов и заразив юную душу обаянием этой птицы.
      
      
      
       Чандыр
       ...Кто ты такой и что привело тебя в столь отдаленные края, куда испокон веков не ступала нога чужестранца?
       (Хорасанская сказка)
      
       "16 мая. Дорогая Клара!
       Сегодня, сейчас, пишу тебе в прекрасной обстановке. Сижу на спальнике в очень особом для себя месте -- в паре километров от иранской границы, у подножия скалы со звучным названием Казан-Гау. Уже десять часов вечера, и пришлось включить фонарь. Пасмурно, с Ирана натягивает облачность. Сижу в футболке и в куртке: прохладно, дневные перегревы почти забыты (впрочем, сегодня и не было особенно жарко).
       Надо все же найти побольше про Н. А. Зарудного, написавшего в 1896 году "Орнитологическую фауну Закаспийского края". Потрясающая личность. Он в одиночку прошел весь Копетдаг, исследовал, путешествуя с караванами верблюдов, значительную часть всей нашей Средней Азии; закаспийские провинции Ирана, Сеистан, Белуджистан; посвятил орнитологии и своим экспедициям всю жизнь. Собрал по птицам такое, что и при нынешних возможностях не всякий сделает. Уникальный человек, великолепный зоолог, особая судьба, умер загадочно.
       Официально он ведь вообще ученым не был. Окончил учительскую семинарию (иду по его стопам), большую часть жизни работал преподавателем кадетского корпуса (здесь несовпадение: я преподаю скорее в институте для благородных девиц), еле сводя концы с концами (точная, можно сказать, аналогия), маясь казенной обстановкой (у меня, к счастью, совсем не так) и вырываясь в свои экспедиции лишь в свободное время и без какой-либо финансовой поддержки.
       (Прошу не рассматривать самосравнения себя с ним как манию величия; просто у меня с этим историческим лицом все время что-то вроде внутреннего диалога с разрывом в сто лет: свои реплики мысленно произношу, а его возможную реакцию домысливаю.)
       Лишь позже, прославившись своими изысканиями и многочисленными публикациями, он был поддержан Русским географическим обществом; А. П. Семенов-Тян-Шанский им откровенно восхищался.
       Но сейчас я думаю о том, сколько ночей Зарудный провел вот так, сидя у костра в жаре и в холоде. И без вот такого фонаря... Как писал о нем уже упомянутый знаменитый Семенов-Тян-Шанский: "...не забуду и тех душных ночей, когда он, пренебрегая дневной усталостью, до утренней зари при свете убогого фонаря-коптилки препарировал добытых днем птиц, успевая в то же время ловить и прилетающих на свет огня насекомых, и деятельных только в эти часы гекконов и других ночных гадов и млекопитающих..."
       Уму непостижимо. Для такого не просто увлеченным и двужильным надо быть, для такого надо иметь особо ядреное конджо. Ну, ладно.
       На этот раз я в поле с Романом Игневым -- новым молодым сотрудником заповедника. Он только что после университета, мечтает заниматься млекопитающими; буквально пашет как танк приобщаясь к природе Копетдага.
       Выезжали сегодня на Чандыр, как всегда в Туркмении: договорились с Рахманом на семь утра, выехали в десять. И то хлеб. Уж пора привыкнуть, но никак не могу; взял Рахмана за жабры:
       -- Во сколько мы договорились встречаться?
       -- В сэмь.
       -- А ты во сколько встал?
       -- В восэмь. -- Он смотрит на меня с обезоруживающим чистосердечным простодушием.
       -- Ну, ладно, встал в восемь, а почему приехал в десять?!
       -- А бэнзын?
       -- Что бензин?! Ты вчера заправиться не мог?
       -- Но ведь мы же сыгодня едэм, а не вчыра... -- Видя, что все у меня внутри кипит, он решает меня успокоить, заодно подведя итог несерьезному, на его взгляд, разговору: -- Да не волнуйся ты, Сыргэй, доедем куда нада!
       Мне становится смешно, потому что сердиться на Рахмана всерьез я не могу: у него тринадцать дочерей, а он с прежним упорством хочет сына. У меня (как ты знаешь) есть (от тебя) сын (Вася), поэтому Рахман безоговорочно и с нескрываемой завистью признает во мне старшего.
       Когда мы впервые встретились несколько лет назад, меня поразило, что у такого молодого мужика, почти парня, было трое детей. Через пару сезонов их было уже шестеро. Дивясь такому делу, я спросил его тогда, мол, какие перспективы? Он ответил: "Пака не будэт сына!" Так я год за годом и езжу в Кара-Калу, вновь и вновь встречая там неунывающего Рахмана, ошарашивающего меня своими достижениями на поприще демографии...
       Всю дорогу я скакал из кабины (в которой ехал "как начальник") в кузов ("как джентльмен"), когда нам по дороге голосовали молодые женщины-туркменки с детьми или почтенные ханумки с монистами, национальными бляхами на груди, подбиравшие многочисленные подолы, вскарабкиваясь на высокую ступеньку кабины.
       На Чандыре заехали показаться погранцам на заставу, недалеко от которой как раз и расположена заветная для меня Казан-Гау. Командир, молодой капитан, встретил нас очень доброжелательно, просмотрел документы; на мой прощальный вопрос -- можно ли ткнуться к ним в случае чего, ответил, что -- "Не положено, конечно, но какие разговоры..." -- так что на всякий пожарный прикрытие есть.
       Доехали до места, где стояли с Переваловым и Котом в прошлом году; воды в Чандыре полно (а следы спавшей воды -- вдвое выше): дожди идут не переставая по всей округе, все дивятся этой необычно мокрой весне.
       Сгрузились, отлили бензина для своей кухни (паяльной лампы) в надтреснутую трехлитровую банку; распрощались с Рахманом. Сняли штаны, надели рюкзаки и полезли вброд через Чандыр. В три часа свалили все барахло у того гнезда, которое в прошлом году было здесь новым, а сейчас совсем старое, неподновленное, расползлось от дождей.
       Сели поесть; попили гражданской еще (привезенной с собой) водички из моей фляжки. В последующем предстоит пить бурлящий в Чандыре "кофе с молоком". Слава Богу, жары нет; градусов двадцать восемь.
       Роман отправился к Чандыру посмотреть следы на глине, за водой и расспросить про местных зверей сторожа, у которого навес на ячменном поле; я остался смотреть на небо и на свою гору. И что же ты думаешь? В 16-02 они прилетели!
       Опять пара, подлетели, показались, но ничего особо обнадеживающего не продемонстрировали. Гнезда нет, явного гнездового поведения тоже не видно. Просто летают себе и летают. Видел их до вечера четыре раза. И так же, как и в прошлом году, дважды набирали над горой высоту в полкилометра и планировали оттуда в Иран...
       Пока я их высиживал, Роман вернулся, причем не с чандырской стороны, а по ущелью, и с ним сторож-туркмен на лошади. Он и рассказал, что с противоположной стороны Казан-Гау есть родник. Постоянный! От наших сваленных в кучу вещей до него оказалось всего ничего, правда, по очень крутым склонам. Перспектива прозрачного питья явилась таким стимулом, что мы подхватили свои рюкзаки и поскакали туда, как архары. Окупилось сполна. Вечером великолепно: сложили из кусков плоского сланца очаг, приспособили паяльную лампу.
       Сейчас у меня не вызывает ни малейшего сомнения, что волшебная лампа Аладдина была паяльной лампой. Ревет как реактивный двигатель; трехлитровый чайник закипает по часам за семь минут. Заварили зеленого чая; едим кильку в томатном соусе, которую я никогда в жизни нигде не покупал (а она очень даже ничего) и свиной "ланчен-мит".
       Вечер облачный, легли утеплившись, так я уже в час вылез изо всего и дальше спал просто на спальнике. В два часа полнеба разъяснило, вылезла полная лунища (причем с гало) -- все видно вокруг.
       Все, ложусь; завтра допишу".
      
       "17 мая. ...Встали еще в темноте, но видно, что пасмурно. Убоявшись возможного дождя (это в мае-то! Здесь?! Дожили...), поставили палатку. Натянули ее, как на колья, на трубчатые стебли ферулы -- это огромные однолетние растения (трава, проще говоря), которые цветут сейчас повсеместно двухметровыми желтыми свечками.
       Вообще цветов этой весной везде тьма. Говорят, что по обилию так бывало, но вот по разнообразию одновременного цветения этот год выдающийся. Может быть, из-за поздней весны цветение разных видов не растянуто во времени, все сжалось по срокам, уплотнилось. Любые цветы и любые цвета сплошным ковром.
       Сложили все в палатку, позавтракали, отправились по делам вокруг Казан-Гау и почти сразу наткнулись на двух архаров, которые унеслись от нас по крутому склону с такой легкостью, словно это ровная дорожка. Гнезд нет; никаких сюрпризов или неожиданностей нет. Разошлись с Романом в разные стороны.
       Потом я добрался до вершины, но погода для хищников плохая, пасмурно, придется долго ждать, пока начнут летать: нет конвекции. На самом верху наткнулся на самку кеклика, которая не убежала и не улетела, а начала меня активно отводить, имитируя раненую птицу. Зрелище ужасно трогательное, по-настоящему волнует меня каждый раз. Когда вижу такое, вся обычная куриная бестолковость этой птицы мгновенно отходит на второй план: настолько вдохновенно и самоотверженно она отводит опасность от гнезда и старается убедить меня в том, что сама она -- легкая добыча.
       Я не ломаюсь, поддаюсь на обман, делаю вслед за ней несколько быстрых шагов. Добившись своего, кеклик из дергающегося умирающего комка перьев вновь превращается в изящного летуна и, застыв на долю секунды с торжествующим видом элегантной умной птицы, обманувшей лоха-орнитолога, со свистом срывается вниз по склону, закладывая широкую дугу, чтобы вновь вернуться поближе к невидимым мне птенцам. Эх, родители, родители...
       Ниже по склону певчая славка подлетает с кормом в клюве к истошно орущему на кусте держидерева слетку, подсаживается рядом с попрошайкой, жалобно трясущим крыльями, кормит его, а потом нагибается, подхватывает у отпрыска из-под хвоста белую капсулу помета в слизистом мешочке и относит ее, бросая метрах в десяти. Это еще зачем? Ведь птенец-то уже не в гнезде. Силы, что ли, родительские девать некуда? Видно, только что вылетел молодой, не перестроились еще рефлексы у родителя.
       Севернее от вершины Казан-Гау, на большой высоте к востоку загадочно летят два черных аиста. Ну и птица! Встречи наперечет, на всю Туркмению три гнезда. В Западном Копетдаге я первое гнездо лишь в восемьдесят втором году нашел (когда привез Митяя к найденному годом раньше, во время твоего приезда, гнезду бородача, а в нем сидит эта меланхолично-изысканная дылда); вижу его и сразу чувствую ореол загадочности.
       А как летят! Один помашет крыльями, потом расправляет их горизонтально и планирует несколько метров, потом опять машущий полет. А вторая птица повторяет все то же самое, но с отставанием на секунду. Выглядит завораживающе. Знать бы еще, откуда и куда они летят...
       Сижу три часа, жую ашхабадскую жвачку "Ак". Невкусно. Появились одиночные сип, гриф, бородач, стервятник; полетали, покружили надо мной, но фасциатусов -- увы и ах... Так ничего и не прилетело.
       Утренняя дымка постепенно перешла в обложную облачность, потом закапало, а потом и вообще попрохладнело (во дела!). В пять вечера я снялся со своего места, пробежался по отрогу с вершины к нашей палатке; как раз в это время и Роман подошел. Моросит вовсю. Мы с ним залезли в палатку и отрубились оба, что очень странно; ты же знаешь, я днем не сплю. Встали через час, в семь вечера.
       Чай, суп-концентрат, на нашей чудо-лампе все мгновенно. А сейчас уже сидим на спальниках, хотя на улице еще светло и можно было бы понаблюдать. Но ведь не поверишь: идет дождь! Так-то вот. Все вверх ногами. У вас там, в Москве, случайно не плюс сорок? А палатку-то я у Перевалова в последний момент прихватил: подумал, что под спальники нечего будет подстелить.
       Роман лежит и читает Джека Лондона, а я смотрю из палатки и упиваюсь окружающей географией: вселенная расширяется; солнечная система несется по галактике; Земля летит вокруг Солнца, вращаясь, впридачу, неунывающим волчком вокруг своей оси; облака плывут от Каспия; дождь идет из этих облаков, подпитывая потихоньку многострадальный Чандыр; редкие травинки подрагивают иногда от падающих на них капель; я сам сижу рядом с этими травинками и думаю о том, что если Чандыр завтра разбухнет еще больше, может и не перейдем. А значит, нам придется пилять с вещами вдоль русла километров шесть...
       Бестолково: приехать сюда и оказаться не у дел из-за дождя...
      
       "18 мая. ...Легли вчера рано, поэтому спал я не очень крепко. Всю ночь лило. В два часа через сетчатое окошко стало брызгать прямо в морду, я вылез отвязать подвязанную вечером для вентиляции шторку. Тепло, но льет монотонный ровный дождичек.
       Утром встали не торопясь, погруженные в непривычный для нас сибаритский разврат: все равно работы нет. Позавтракали под дождем. Категорически не пошел у нас паштет "Зимний". Это я купил перед отъездом. Не смог устоять в знойной Кара-Кале против такого названия. Кошмар: соя с каким-то, э-э... в общем, соя с чем-то. А ведь Наташа меня предупреждала ("Игорь со Стасом жрать не стали").
       Собрались, поднялись, двинулись. Дошли до Чандыра по траве мокрые до пояса насквозь, так что в воду полезли не разуваясь. К счастью, ночью моросило, ливня не было, вода впиталась, уровень поднялся ненамного; перешли нормально. Потом по дороге -- на заставу. Здесь опять полило проливнем, низкие тучи, темнота.
       На заставе у ворот даже часового нет: он с автоматом за спиной растапливает баню; дым от зажженной газеты у него в руке стелется вдоль земли под теплыми тяжелыми каплями.
       Постояли скромно под навесиком, поджидая, пока на нас обратят внимание. На заставе идиллическая тишина; кошка медленно ходит прямо под дождем; в свинятнике временами что-то хрюкает. Потом появились два поросенка-сеголетка и четыре совсем маленьких пятачка. Роман хрюкнул им хрюком опасности (он сечет в этом, родом откуда-то из сельских мест), они взвизгнули и тикать назад.
       Дождались уже знакомого нам командира -- капитана. Пришел в шикарном камуфлированном ватнике нового образца с карманами на репьях и с амбарной книгой под мышкой. Стоим все вместе под навесом, про ястребиного орла разговариваем и про разное другое зверье, которое здесь через систему лазает, сигнализацию рвет.
       Капитан сам потом признался, что им новые люди и отвлеченные непограничные разговоры -- как праздник. Но службу при этом блюдут строго. И у него, и у подошедших солдатиков я пытался дуриком выспросить невинные мелочи, которые могут невинно интересовать невинного орнитолога (сколько километров от системы до настоящей границы и проч.), -- не ловятся. Посмеиваются и молчат. Понимая, что Рахман не сунется за нами по высокой воде, попросили подбросить нас до брода, так капитан, разрешив, сам с нами поехал (второго солдата отправлять с нами смешно, а одного водителя не отпустил с двумя незнакомыми). В кузове лежал мешок с каким-то служебным железом, так он предварительно велел шоферу переложить его в кабину.
       Стали грузиться, повернулись к вещам -- моего рюкзака нет. Валяется на боку в пяти метрах, а у него в потрохах, засунув туда голову целиком, ковыряется здоровый свин. Кинулись на него с воплями. А боров этот учуял, подлый вепрь, и расковырял пакет с карамелью. Гнусное животное!.. Но как довольно он в этом рюкзаке хрюкал! Как последняя свинья. Словно бурча от удовольствия себе под нос: "Во клёво-то... ну, повезло... во клёво..."
       Дорога совсем дрянь, правильно мы опасались. Подвезли нас до сухого места. Я капитана сфотографировал на память, говорю, мол, фотографию пришлю, так он адрес назвал с запинкой ("Знаете, я писем не пишу и не получаю...").
       Вышли мы на дорогу в час, договоренность с Рахманом у нас на три. Сейчас восемь вечера. Так и ждем. Восток... Поэтому и философия должна быть восточная: еда есть, бензин для лампы есть, на работу тоже не опаздываем...
       Курганник над полем трепещет, зависая над одним местом, как пустельга. Птица большая, тяжелая, крыльями при этом машет с трудом; никакого пустельжиного соколиного изящества в этом маневре даже не угадывается; того и гляди, рухнет на землю. Что необычно -- зависает очень часто, почти специализируясь на этом приеме; один раз провисел так, трепыхаясь, сорок шесть секунд! Во дает, я такого еще не видел.
       Вдоль Чандыра, плотной оформленной группой, выстроившись в правильную линию, пролетели к западу восемь белощеких крачек. Птица здесь заметная, их не очень много; жмутся к воде, следуют долинам рек. Но эти пролетели уж очень особо: миновали меня, а метров через пятьдесят вдруг качнулись все в полете совершенно синхронно с крыла на крыло и так же синхронно издали все разом короткий хрипловатый (совсем не такой, как свой обычный пронзительный), слегка приглушенный крик. Вот и думай теперь: что это такое?
       Услышал вдалеке крик турача, ушам своим не поверил. Ты, Роза, столичная женщина, не понимаешь ничего, а ведь это первая регистрация турача на Чандыре с 1925 года! (Тогда Лаптев наблюдал.) Этот вид отсюда, как и из долины Сумбара, бесследно исчез к тридцатым годам. И уж до 1971 года, когда Оганесян сюда приезжал, турача еще в Копетдаге точно не было. Так-то вот.
       С Романом обсудили это, когда вернулся к рюкзакам; он заинтересовался (сидя у костра, тоже крики слышал), а потом начал меня расспрашивать, как у меня складывалось в жизни со всеми моими птичьими делами. Это и понятно: он сам в возбужденном предчувствии собственных важных перемен.
       В результате на ночлег мы устроились очень поздно, т. к. проговорили с ним два с половиной часа. Вдохновение, с которым он слушал, пробудило у меня ответное вдохновение поделиться с ним самым главным, а во многом -- и, по большому счету, сокровенным, пардон уж за высокие слова. В общем, я не взвешивал особо, что рассказывать, а что не рассказывать, расслабился и говорил искренне.
       Наблюдая его, почему-то вспомнил, как сам в свое время, раздобыв неведомыми путями телефон нашего главного специалиста по зоопсихологии (странную немецко-французскую фамилию которого давно знал по предисловиям ко всем завораживающим меня переводным книжкам по поведению животных), позвонил ему (из автомата около автобусной остановки) и говорю, мол, так и так, я -- восьмиклассник из Балашихи, хочу приобщиться к вашей науке, возьмите меня к себе в лабораторию помогать. Курт тогда хмыкнул, посопел в трубку, а потом засмеялся и говорит: "Ну что же, приезжайте, молодой человек, познакомимся". И как я потом, когда он меня взял, два года после школы ездил туда (два часа в один конец) и даже сам проводил опыты по импринтингу у птенцов. Курт был человек. Но не пошло у меня лабораторное направление, уж больно тянуло в поле.
       Уже в темноте отправились на Чандыр за водой, наполнили имеющиеся емкости, но попытка профильтровать это кофе-какао оказалась бесполезной: простое переливание жидкой глины из банки А в банку В. Поставили на ночь отстаиваться, а сами по-спартански: две трети моей кружечки (остатки из фляги) на двоих. Ох, и вспомнили свой родничок с прозрачной водичкой, где в первый вечер, в чем мать родила, поливались перед сном после трудовых будней. Вот уж картина бы открылась стороннему наблюдателю! Беспредельные просторы дикой туркменской природы, и в идиллической долинке -- фавны у ручья...
       Перед сном я плясал вокруг паяльной лампы как папуас: сушил насквозь мокрые штаны. Улеглись, со своими разговорами за жизнь, совсем поздно.
       Поразительно. Ночевки в здешних горах раз за разом действуют на меня совершенно феноменальным образом: еженощно я вижу сон, нет, разные сны, но явно поставленные одним и тем же режиссером в единой концептуальной канве. И самое главное во всем этом то, что в происходящем участвуют сразу все люди, которых я люблю и которые мне симпатичны.
       Калейдоскоп лиц и событий (в цвете, естественно) фееричен и невоспроизводим. Контрастом воспринимается интенсивность происходящего во сне действия и то, что я при таком сне отдыхаю, как в нирване. А уж фантасмагория смешения мест, лиц, событий и дат приводит меня в полный восторг: это какое-то неземное вдохновение, придумать такое невозможно".
      
       "19 мая. ...Утром встали -- солнце. У меня первая мысль: "Ядрена пень, День пионерии! Больше дела, меньше слов! Будь готов! Всегда готов!" А у Чачи -- день рождения. Еще годик -- и будет нам по тридцать лет. А в восемнадцать казалось, что такого возраста в реальной жизни и не бывает... А если и бывает, то уж нам-то такое точно не грозит...
       Встали, собрались и пошли по дороге на восток. И что же ты думаешь? Едет грузовик-развалюха. И куда? В Кара-Калу! Проголосовали, он нас посадил. Водильник оказался ценным кадром: бывший браконьер ("...лет шесть уже не охочусь: ноги не те..."); места знает досконально. Через день у него опять рейс в эти края, в точку в двадцати километрах от Казан-Гау; сам предложил подвезти туда, если будет сухо (дожили! "Если будет сухо" -- в пустыне!..).
       Уже в долине Сумбара он съехал с дороги и заехал в небольшое ущелье "с особенно хорошей травой" (коровам). Таких цветов я, пожалуй, и не видывал: сплошное разноцветное панно.
       Роман сразу забрал у мужика косу; видно, что руки у него чешутся; косит профессионально. Плюс, будучи на государственной службе (сотрудник заповедника), не хочет быть обязанным местному за подвоз, "отрабатывает" услугу, и правильно.
       Я же, как ретивый горожанин на уборке сена в подшефном колхозе, кидаю вилами накошенную Романом траву по копенке в кузов. А наш водила, Овез его зовут, сидит по-азиатски, орлом, на корточках, смотрит на нас и покуривает.
       Когда ехали сегодня с этим Овезом, опять поймал себя на том, что масштаб восприятия окружающего скачет у меня от вселенского до микроскопического в одно мгновенье. Еду, смотрю на небо, на солнце, на горизонт, на горы вдалеке, на холмы поблизости. Непроизвольно ощущаю светило с планетами вокруг; всю Землю целиком -- как одну из этих планет; Евразию на Земле; Копетдаг в масштабе континента; горные хребты, долины между ними; Чандыр и другие реки, текущие по этим долинам...
       Потом взгляд сам цепляется за хилый мак у дороги: тонкая ножка, алый венчик с черной серединкой. Смотрю на него из кабины одну секунду, он -- как центр Вселенной. А вокруг -- сотни тысяч таких же маков.
       Рядом камень торчит из лёссового обрыва. Таких обрывов вижу десятки с одной точки, сотни за пять минут, значит, похожих камней вижу тысячи, но ведь этот камень -- особый камень! С железистыми подтеками, с неровным отбитым краем.
       Ишак бредет по дороге; топор у него привязан на седле; серая лохматая веревка тянется от уздечки, белесый развод от высохшего пота на рубахе у туркмена, идущего рядом с ишаком и держащего эту веревку в руке.
       И словно внутри всего этого, в каждой детали (вне зависимости от ее размера): в каждой горе, в каждом камне, в каждом цветке, в узле на затертой веревке, в летящей пчеле, в невидимой пылинке на дороге -- словно хранится внутри всего этого некое Важное Обо Всем, -- все, что мы уже знаем и чего еще не знаем про весь этот мир, про все другие миры, про будущее, про прошлое и про все вообще...
       И словно все эти Части соединяются между собой в некое единое Целое почти воочию видимыми мне сейчас бесчисленными связями: хитросплетением чувств, мыслей, слов, химических реакций, молитв, снов, физических и божественных законов...
       То же самое, когда траву косили: невозможно передать, как сияет на ярком солнце загорелая, идеально выбритая яйцевидная голова абсолютно туркменского Овеза, который сидит орлом на корточках среди немыслимых цветов и правит напильником косу. И не поймешь, что это такое: сон или явь, фотография из "Нэшэнл Джэографик" или японская гравюра, ажурная, как галлюцинация...
       Извиняй за столь откровенную демонстрацию сентиментальных излишеств, но уж больно все это захватывает.
       Привет там всем остальным моим женам; особенно -- Клаве и Зине. И Васю поцелуй".
      
      
      
       Як-истребитель
       -- ...Не подумай, что мы готовы прирезать любого... чтобы заполучить его мясо. У нас бытует обычай убивать лишь больных.
       -- Зверский обычай! -- возмутился Хатем. -- Ведь многие из ваших жертв могли бы и выздороветь...
       (Хорасанская сказка)
      
       "25 мая. ...В ущелье охотятся сразу три тювика. Летают в типичной своей ястребиной манере, высоко и открыто. Один подобрался, залетел со стороны солнца, резко спикировал к кустам у кромки обрыва, цапнул на лету с ветки каменного воробья и полетел пировать к ближайшим высоким деревьям.
       Каменный воробей подох мгновенно и безболезненно. Стиснулась железной хваткой безжалостная лапа, когтями-кинжалами пронзившая ранимую воробьиную плоть. Поставлена запятая еще в одном экологическом предложении.
       Были миллионы лет эволюции. Были поколения предков. Было отложенное яйцо, высиживающая мать, выкармливание в гнезде, растущие перья, первый полет, потом кто там знает что еще, а потом -- цап! Мелькнул силуэт, невидимый против солнца, сомкнулись ястребиные когти, екнуло последний раз воробьиное сердце, и "кутарды": начался переход биомассы и энергии с одного трофического уровня на другой...
       Два других тювика мотаются в воздухе, как прежде, но через две минуты один из них пошел в атаку точно по той же траектории, что и первый, тоже пикируя со стороны солнца. Притормозил у выступающей скалы, мгновенно подвергся жесточайшей крикливой атаке скалистой ласточки, ускорил полет и в завершающем броске нырнул в кусты. Чем кончилось -- не видел.
       Круто. Вот и думай теперь: залет на жертву от солнца -- это охотничий опыт или наследственность?"
      
      
      
       Что-то с фонарями
       Много странного еще довелось увидеть визирям...
       (Хорасанская сказка)
      
       "26 мая. ...Роман прислал письмо с рисунком и описанием птицы, заинтриговавшей всех сотрудников, одновременно наблюдавших ее во время общего выезда в поле. Среднего размера хищник, у которого на кистевых сгибах прямо как светятся яркие белые "фонари". Никто из присутствовавших никогда такого не видел. Мнения разделились вплоть до гипотез, уж не метки ли это какие.
       Отличное сравнение: "фонари"; точно такое же впечатление было и у меня, когда впервые увидел. Это орел-карлик с его белыми кроющими на кромках крыльев".
      
      
      
       -- 20 --
       Он полюбил ее всей душой и только вознамерился было ей об этом сказать, как вдруг очутился в пустыне Хувайда...
       (Хорасанская сказка)
      
       В ту весну, продолжая поиски, я много мотался по всему региону и посмотрел массу интересного. Это был редкий по самобытности сезон, принесший много нового материала по разным видам, по новым местам и по новым проблемам. А вот по фасциатусу ничего принципиально нового в этот год у меня не прибавилось.
      
      
      
       Змеи
       ...Наконец сжалился над ним Аллах, и он достиг черной земли, обиталища черных змей. Как только на землю спустились сумерки, Хатема со всех сторон окружили черные змеи, готовые броситься на него...
       (Хорасанская сказка)
      
       "10 мая. Всем привет!
       Для человека, приезжающего из северных столиц, экзотика Туркмении неизменно подчеркивается обитанием здесь ядовитых змей. Включая самых серьезных для этой части континента: гюрзы, эфы и кобры. Только не беспокойтесь там, пожалуйста, что жизнь моя здесь висит из-за этого на волоске. Чтобы змея тебя укусила, надо очень и очень этого захотеть. Бывает, конечно, что гюрза или эфа, по своей гадючьей натуре, цапнет, даже предварительно не зашипев, но такое -- исключительная редкость, когда совсем уж лопухнешься: наступишь или сядешь на змею. Обычно же они уползают задолго до того, как ты сам их замечаешь. А кобра, так и вообще до того деликатная змея, что заставить ее кусаться может лишь совсем уж хамское обращение.
       Кобра -- это моя любовь. Во-первых, она потрясающе красива. Если гюрза и эфа выглядят серыми и матовыми, как бы запыленными, то кобра сверкает гладкой коричневой чешуей, как полированный шоколад. Во-вторых, у нее очень привлекательная круглая морда. Когда на меня своими щелевидными зрачками смотрит гюрза, я безо всякого энтузиазма сознаю, что дела мои плохи. Когда же я вижу закругленную мордочку кобры с выразительными, целиком черными глазами, мне приходится сдерживать себя, чтобы не протянуть руку и ее не погладить.
       Кобра -- самая скрытная (самая выдержанная и интеллигентная) из здешних ядовитых змей. Проглотив добычу (мелкого грызуна, или жабу весной, или пойманную на кустах во время осеннего пролета птичку), кобра не укладывается на солнце свернутым шлангом, как гюрза, а скрывается где-нибудь в укромном уголке, выставляя на солнце лишь тот участок тела, где находится проглоченная жертва. По мере того как обед продвигается по телу, змея меняет положение, подставляя солнцу другую свою часть.
       Если вы увидели торчащую из-под камня петлю кобриного тела в блестящей чешуе и, подцепив змею змееловным крючком, вытащили ее на открытое место, она мгновенно пытается спастись бегством, стремительно уползая к ближайшему укрытию. Если вы упорствуете и не даете ей уйти, она встает в капюшон, качаясь и отчаянно шипя, -- картина, которую представляет себе каждый по выступлениям факиров, фильмам и картинкам; выглядит устрашающе. Это знак того, что сама змея очень испугана и готовится защищаться.
       У Зарудного (про другой вид кобры): "Случилось мне выстрелить по чекану... подстреленная птица улетает и скрывается в узкой горизонтальной щели под нависающим слоем конгломерата... я лезу плашмя в щель и... холодею от ужаса: не далее фута от своего лица вижу голову крупной очковой змеи, которая бросает схваченную ею птицу и, уставив на меня свои неподвижные стальные глаза, громко шипит и раздувает шею, как это она обыкновенно проделывает, когда находится в раздраженном состоянии; тихо и осторожно я пячусь назад, а вслед за мною, держа свою поднятую голову в том же футе расстояния от моего лица, подвигается змея; достигнув отверстия щели, я вскакиваю на ноги, вздыхаю наконец свободно, хватаю ружье, оставленное около, и убиваю своего врага".
       Во дела; "убиваю своего врага" -- каково, а? "Врага"! Поэтика чувствуется безошибочно, но ведь ни стыда, ни совести. Видать, сильно переволновался Н. А., сильно...
       Вот она, природа большого белого человека: чуть что не по нам, за ружье хватаемся, мстим (!) безмозглым тварям (!), как равные равным (!), когда и опасности уже нет (!)... А потом еще и рассказываем с придыханием о своих приключениях и отваге... (Это я уже не о Зарудном, а вообще; большинство полевиков этим грешит, а уж не полевики -- и подавно.)
       Из капюшона кобра почти никогда не кусает. Она раскачивается и делает выпады, отпугивая агрессора, сама при этом нервничает, но, даже если вы не оставляете ее в покое, кобра в этой ситуации еще не использует яд. Она несколько раз ударит носом приближающуюся палку, будет выбрасывать на противника голову, широко разевая розовую пасть (этот по-кошачьи розовый цвет ощеренного рта, неестественно контрастирующий с окраской их тела -- единственное, что мне неприятно и страшновато в змеях), но не укусит. И лишь после этого, если ни одно из продемонстрированных предупреждений на вас не подействовало, змея свернет капюшон, опять попробует ускользнуть, а при продолжении преследования укусит.
       Гюрза намного опаснее. Она гораздо быстрее и, если разогрета на солнце, совершает броски с быстротой, недоступной не только человеческому, но и звериному глазу. Так что никакому Рики-Тики-Тави с гюрзой не справиться: за ее выпадами мангусту не уследить.
       Я сам, впервые попробовав поймать гюрзу, наткнулся на здоровенную змеюку, посматривавшую на меня со скептическим холодком, как бы не принимая меня всерьез. Потянувшись к ней крючком, я ничего не заметил, кроме метнувшейся серой тени -- крючок вылетел из моих неопытных рук от сильного удара, а змея продолжала лежать на том же самом месте, шипя, как компрессор, и перетекая на месте петлями длинного тела. Я несолидно скакал вокруг нее, пытаясь выбрать удобную позицию, а когда сунулся совсем уж вплотную, она со свирепым шипением рванулась мимо меня вдоль скалы, держа переднюю треть тела на весу (признак крайнего раздражения) и двигаясь со скоростью, которой просто не ожидаешь от безногой твари.
       Эфа не менее ядовита, чем кобра или гюрза, но она намного меньше, выглядит не так эффектно: гадюка и гадюка, разве что песочно-серая, с крестом на голове, да лежит еще всегда свернувшись особой лепешкой (так называемой "тарелочкой"). Но, зная ее смертоносность, я лично вижу в этой неброской внешности особый шарм.
       Наблюдая змей в естественной среде, я не перестаю удивляться причудам и мастерству эволюции. Вот ведь как: лишиться ног, но приобрести столь потрясающие способности передвижения по любому мыслимому субстрату: по песку, между камней, по ветвям деревьев и кустов; распластываясь в блин на жидкой грязи или сжимаясь в вертикальную пластинку, протискиваясь в скальную расщелину. Однажды я видел гюрзу, стремительно уползавшую от меня по скале, оказавшейся, когда подошел ближе, почти вертикальной гладкой стенкой! И уж конечно, каждый раз поражаюсь тому, в каких укромных и уютных местах всегда видишь змей: у камня, под кустом, на пеньке, в канавке между корнями дерева. Каждая встреча -- иллюстрация удивительной приспособленности и избирательности по отношению к месту, его мельчайшим особенностям, к окраске и фактуре субстрата, точно соответствующего окраске тела. А ведь это не только укрытие, спасающее от безжалостных когтей змееяда, но еще и охотничьи угодья, где надо уметь подсторожить добычу. Потрясающая гармония мозаики жизни. И что самое изумительное -- если только присмотришься повнимательнее, -- точно так же и с каждой прочей живой тварью, с каждой козявкой и с каждой травинкой... Клёво".
      
      
      
       Бамар
       Схватив змею за шею, он стал изо всех сил душить ее...
       (Хорасанская сказка)
      
       "11 мая. ...Змеи здесь -- большой бизнес. Яд настолько ценен для фармакологии и настолько дорог, что это может являться источником серьезного дохода. Теоретически. Потому как соотнести теорию с практикой в наших плановых условиях сложно. По крайней мере, все это стимулирует необычную для социализма деловую активность.
       Заправляет змеиным бизнесом в округе очень колоритная личность -- Володя Бамар. Черноглазый грек, приехавший то ли с Украины, то ли из Молдавии, ловивший змей на Кавказе и осевший в Туркмении именно из-за змеиных дел. Здоровенный мужик с мощной шеей, широченными плечищами и совершенно не вяжущимися со всем этим длинными черными ресницами (которым могла бы позавидовать любая столичная красавица) над столь же черными смеющимися глазами. Иногда он заглядывает к Муравским ("Чашэчку кофэ, и вся любоф...") и мы треплемся о змеях и прочих местных делах.
       Он основал в предгорьях Сюнт-Хасардагской гряды серпентарий -- змеиную ферму. Все делает там сам: и директор, и строитель, и сторож, и сезонный рабочий (по отлову змей). Ревниво оберегает свое хозяйство и рассматривает каждого интересующегося как потенциального конкурента ("А зачем тебе это?").
       В серпентарии все лето содержит отлавливаемых весной по окрестным горам змей, доит их, собирая яд, а потом выпускает назад на волю (за счет этого он и получил разрешение на отлов видов, занесенных в Красную книгу).
       Звучит экологически щадяще, но не все так просто. В большинстве серпентариев по всему миру считается более оправданным долгосрочное содержание змей в неволе и получение от них яда год за годом без выпуска в природу. Сами посудите: поймать змею -- стресс; жизнь в неволе -- стресс (даже если питание полноценное, что само по себе -- проблема). Каждая дойка -- запредельный стресс, а нередко и травма -- челюстные кости у змей очень нежные (без этого невозможно очень особое змеиное питание, потом расскажу), повредить их очень легко. Бамар со своим опытом, видимо, редко травмирует змей, но все равно.
       Содержание в неволе в течение всего лета и периодическая дойка не дают змее возможность нагулять к зиме необходимое количество жира, без которого не перезимовать. И ведь все это -- бизнес, который целиком строится на змеях и зависит от их благополучия. Хотя бы теоретически Бамар заинтересован в том, чтобы не подорвать популяции этих видов. А ведь есть еще проблема разрушения естественных местообитаний в целом. Так что я не удивляюсь тому, что вижу змей во время своих странствий все реже и реже".
      
      
      
       Твари летучие, твари ползучие
       ...он... по прошествии некоторого времени достиг пустыни, кишмя кишевшей отвратительными тварями, каждая из которых была размером с...
       (Хорасанская сказка)
      
       "11 мая. ...Интересно то, что наблюдения за птицами и наблюдения за змеями требуют совершенно разного подхода и разной организации внимания. Когда я не сижу часами на одном месте на специальных жавороночьих наблюдениях, а иду с общим маршрутом по тому или иному ландшафту и вижу за день три змеи, то это означает, что, начав целенаправленно искать змей, я в этом же месте увижу десять, а то и больше. Птички наверху, змеи внизу. И не только это. Змеи настолько великолепно приспособлены к окружающим условиям, что увидеть неподвижно лежащую змею очень трудно даже с нескольких метров.
       Когда ищешь змей специально, приходится обшаривать взглядом широкое пространство вокруг себя: зырь-зырь метров на пятнадцать--двадцать. Одновременно с этим надо просматривать досконально поверхность в трех -- пяти шагах от себя, внимательно изучая мельчайшие детали поверхности земли, камни, скалы, куртинки травы, ветви кустов. И весь твой взгляд и сознание нацелено на плавный изгиб изящного тела, так гармонично лежащего или скользящего в естественном для него окружении. Именно это является ключевым высматриваемым признаком -- плавность линий змеиного изгиба.
       Я убедился, что обожаю змей. Не так, конечно, как лягушек и жаб, но явно больше, чем, скажем, млекопитающих. Для меня змеи символизируют конечное проявление элегантности и гармоничности со средой, венец эволюции. Столь изумительное сочетание поразительных адаптаций трудно найти в какой-либо другой группе животных".
      
      
      
       Дойка
       Визирь тут же подошел к сундуку и поднял крышку того сундука и, заглянув внутрь, застыл в великом изумлении: все золото, серебро и драгоценности у него на глазах превратились в змей... и прочих гадов.
       (Хорасанская сказка)
      
       "12 мая. ...На днях отправился к Бамару снимать, как он берет яд. В серпентарии три больших вольеры: для гюрз, для кобр и для эф (эта завалена сейчас всяким барахлом, эф нет). Вольера представляет собой четырехугольник размером с волейбольную площадку, огороженный метровым бетонным бортиком, уходящим на метр в землю (иначе песчанки подкопают норы и все змеи уйдут), и возвышающимся над ним мелкосетчатым забором.
       Я наблюдал в свое время, как рабочие-туркмены строили эти вольеры, одолеваемые священным ужасом уже от одного сознания того, что строят это для змей. Явно сознавая свою избранность и особую миссию, они во время перекуров обсуждали местные легенды о том, что "в горах живет такой змей, да? у которого ядовитое жало на хвосте, да? и который, когда видит человека, понимаешь, да?.. берет свой хвост в пасть, катится за человеком колесом, догоняет, да?.. и бьет своим жалом на хвосте вот так вот, в основание шеи, под затылок..."
       В тот день Бамар доил гюрз. Ранним утром, пока еще прохладно и змеи малоподвижны, бригада змееловов принимается за дело. Подняв с земли плетеный тростниковый мат, вы обнаруживаете под ним сплошной клубок из тридцати -- сорока гюрз. Они лежат неподвижно, и в этот момент прекрасно видны индивидуальные различия их окраски: есть змеи светло-серые, почти белесые, а есть темно-стального или даже грязно-угольного цвета.
       Следующий этап -- сортировка. Крючками на полутораметровых рукоятках мужики раскладывают гюрз по огромным фанерным ящикам -- по десять штук в каждый. Это, как и все при работе со змеями, требует полного внимания, опыта и физической силы.
       После этого начинается собственно дойка, и проводит ее только хозяин: лишь Володя достаточно опытен для этого.
       Бамар подхватывает из ящика одну из змей и выкладывает ее на стоящий здесь же, в вольере под открытым небом, стол, покрытый гладким оргстеклом. На такой поверхности еще холодная змея не может двигаться быстро, проскальзывает, изгибает тело, крутясь на одном месте. Только если ей удается зацепиться хвостом за край стола, она получает точку опоры и может совершить резкое и сильное движение.
       Бамар перекладывает крючок в руке и его рукояткой прижимает голову змеи к столу. Вслед за этим наступает ключевой момент: другой рукой он мгновенно перехватывает змеиную голову, фиксируя ее на столе так, что большой и средний пальцы удерживают голову по бокам, а указательный придерживает сверху. Прижав голову к столу, он этим дает змее опору, и ее сильное тело начинает сильно и упруго хлестать из стороны в сторону. Бамар второй рукой прижимает змеиный хвост под мышкой, одновременно подтаскивая голову к укрепленной на краю стола чашке петри".
      
      
      
       Как глотать
       ...змея насторожилась и, потихоньку подкравшись, проглотила и его жену, и его детей...
       (Хорасанская сказка)
      
       "12 мая. Работа с гюрзой руками -- смертельный трюк: ослабил хватку -- змея вырвется, успев цапнуть тебя по пути; сожмешь слишком сильно -- повредишь нежные кости и связки челюстей, змея перестанет есть и скоро погибнет.
       Змеи ведь не жуют добычу, они проглатывают ее целиком. Маленький уж может проглотить лягушку, гюрза -- песчанку или суслика, средний питон -- кролика или кошку, крупный удав -- антилопу. Во всех случаях толщина тела жертвы намного превосходит диаметр тела змеи. Чтобы проглотить такой кусок, надо не просто неимоверно разинуть рот, он должен растянуться в несколько раз. Такое возможно потому, что кости в челюстях не срастаются, а крепятся друг к другу эластичными связками; суставы тоже подвижнее обычного.
       ...Надо видеть, как ведет себя гюрза перед началом заглатывания жертвы. Сначала змея выслеживает добычу, разыскивая ее по запаху (змеиное "жало" -- раздвоенный язык -- это орган обоняния, которым змея прихватывает с земли или из воздуха молекулы разных веществ и, помещая кончик языка в специальные ямки во рту, проводит их химический анализ -- определяет запах, то есть нюхает). В темных подземных норах помимо обоняния срабатывают термолокаторы: змея может обнаружить теплокровную жертву по исходящему от нее теплу.
       Добравшись до обреченной песчанки, пищухи или суслика, змея мгновенно кусает жертву, вводя яд, и сразу отодвигается назад, чтобы дергающиеся в конвульсиях лапы с когтями случайно ее не ранили.
       Наблюдая, как затихают движения умирающего зверька, змея начинает готовиться к трапезе, совершая своего рода зарядку для челюстей, разогревая связки ротового аппарата. Это выглядит со стороны ужасающими дьявольскими гримасами: змея начинает широко разевать пасть, показывая ее нежно-розовое нутро, двигать челюстями из стороны в сторону, вытягивать их в неестественные положения. Через минуту таких упражнений змея приближается к уже мертвому зверьку и, заинтересованно обнюхав его еще раз со всех сторон прикосновениями тонкого языка, с меланхоличным змеиным возбуждением начинает заглатывать добычу, натягиваясь на нее и проталкивая жертву головой вперед все глубже и глубже в пасть.
       Закончив трапезу, змея уползает в укромное место, где она будет переваривать добычу несколько дней (меньше или больше в зависимости от температуры и от степени активности). Змеи -- холоднокровные животные: не погреешься на солнышке, ферменты работать не будут (добыча просто загниет в желудке); перегреешься -- смерть от теплового удара. Вот они и поддерживают оптимальную температуру тела, ползая туда-сюда: греясь на солнце или прячась от него в тень, под землю, или забираясь на ветви кустарников".
      
      
      
       Шрамы на руках
       Хатем понял, что змея хочет его ужалить, взял в рот ожерелье пери и устремился навстречу той змее...
       (Хорасанская сказка)
      
       "12 мая. ...Подведя голову змеи к плоской стеклянной чашке петри, Бамар сжимает змеиные челюсти с боков двумя пальцами, открывая ей рот. Одновременно с этим огромные ядовитые зубы сами выносятся вперед (они устроены так, что это происходит автоматически). Оперев основания зубов на бортик чашки, Бамар плавными движениями надавливает ими на стекло, слегка покачивая голову змеи из стороны в сторону.
       Профессиональная четкость и видимая легкость, с которой он все это делает, не должна обманывать: работа эта -- на грани смертельного риска каждую секунду. Наглядная иллюстрация тому -- руки Бамара, удерживающие сейчас змею: безымянный палец не гнется и весь исполосован огромными шрамами -- это последствие одного из укусов. Шрамы эти не от зубов, а от ножа. По мнению профессионалов, при укусе спасти может лишь немедленное кровопускание -- удаление уже зараженной крови: случись такое, они безжалостно полосуют себя по месту укуса специально носимым для этого на поясе острым ножом.
       Змеиный яд смертельно опасен, но погибает от укуса не каждый. Во-первых, это зависит от размеров тела человека: для огромного мужика укус менее опасен, чем для ребенка, -- меньше яда приходится на единицу массы. Важна также индивидуальная реакция организма: у кого-то и аллергия на кошачью шерсть или на клубнику может вызвать смертельное удушье, змеиный же яд -- одно из наиболее активных биологических веществ, известных в природе. Это неузнаваемо изменившаяся в процессе эволюции слюна. Яд кобры -- нервно-паралитический (нейротоксин), парализует дыхательные центры, а затем и прочие участки нервной системы. У гюрзы и эфы (как у всех гадюк) яд гемолитический -- разрушает кровь и другие ткани. И тот и другой облегчают потом змее переваривание добычи...
      
       "22 мая. ...По пути зашел к Бамару в серпентарий. Он с рукой на перевязи: на пальце черное пятно сантиметром в диаметре; кисть отекшая и желтая: восьмой укус ("Кобру рассердил"). Поговорили с ним о разных разностях.
       Бамара кусали много раз. И кобры, и гюрзы. Про последние укусы он с некоторой бравадой рассказывает как о чем-то не очень существенном (уже выработался иммунитет): "Так не вовремя она меня тогда цапнула, зараза. Работы по горло, людей нет, времени нет, жара. А мне пришлось часа три под деревом сидеть, оклемываться, чайком отпаиваться..."
       Это все, может, и так, но принимать подобные рассказы за чистую монету не стоит. Не так все просто. Родной брат Бамара, начавший с ним ловить змей, погиб мгновенно и ужасно от первого укуса. Другой мой знакомый герпетолог, которого кусали, выжил, но уже не может после этого иметь детей. Еще я слышал рассказы о том, какое впечатление производит пролежавший всего пару часов на солнце абсолютно черный и непомерно раздувшийся труп погибшего от укуса гюрзы... Хоть и кусают змеи в основном тех, кто связан с ними по роду своей деятельности, я лично предпочитаю помнить, что змеиный яд -- это всегда серьезно, даже если укус и не заканчивается смертью.
       Экзотичность работы змеелова никого не оставляет равнодушным. Уж больно трепетно относимся мы, обыватели, к самим змеям. Что это? Теплится, не истребленный аж за миллионы лет, страх наших предков перед последними динозаврами? Сомнительно. Гораздо вероятнее -- просто запечатлеваем с детства ужас и неприязнь людей, которых наблюдаем. Ребенка ведь специально учить не надо: увидит он один раз, как его мамочку передернуло при виде змеи, этого вполне и достаточно. А уж разговоры про то, что змеи противные, "скользкие и холодные", и вовсе несостоятельны. Сколько вы видели людей, впадающих в ступорозный или истерический ужас от прикосновения к крану в ванной?"
      
      
      
       Выпей яду
       Мало-помалу змея ослабла... Хатем свернул ее в клубок, спрятал в золотой сосуд и зарыл в углу...
       (Хорасанская сказка)
      
       "12 мая. ...Бамар отбрасывает подоенную змею на кучу скомканного брезента около стола, а сам показывает мне на дне чашки петри два маленьких потека (по паре больших капель каждый). Это вязкий и желтый, как мед, яд.
       -- Ну что, Сережа? Царапин нет во рту? Зубы целы? Можешь лизнуть, -- Бамар касается пальцем капли на дне чашки петри, пробует ее на вкус, задумчиво глядя на утренние облака, и буднично сплевывает на землю, -- если в кровь не попадет -- не опасно. А вот если змеиный череп найдешь в горах, в руках не верти: оцарапаешься даже старым зубом -- хана.
       Эх, не могу простить себе, что не попробовал яд на вкус, когда он предлагал. В первый момент не решился, а потом потянулся, но тут уж Бамар передумал:
       -- Вообще-то ну тебя от греха, еще случится что-нибудь, а мне отвечать. Отвали, работать надо, а то вон сейчас солнце выйдет, потеплеет, начнут они у меня ползать...
       Брошенная на брезент после дойки змея некоторое время лежит без движения, явно очухиваясь, потом медленно сползает с него и уходит в свое обычное укрытие -- под камышовый мат. Пока я наблюдаю за ней, Бамар уже доит следующую. Работа пошла.
       Я смотрю на все это, подсознательно радуясь повторяемости до секунд и до мельчайшего движения одинаковых операций: могу снять этот уникальный процесс на всех его стадиях. Стою неподвижно. Одна из змей, уползая после дойки, проползает по моему кирзовому сапогу. Я давно знаю, что, если не дергаться, змея тебя просто не заметит и никакой опасности нет. Да и без лишнего хвастовства скажу, что страха перед змеями у меня нет. Есть уважение.
       Следующая змея оказывается на столе, голова прижата, перехвачена рукой, открытая пасть на чашке, массаж, готово. Бамар работает на этом смертоносном конвейере, не только зарабатывая себе на хлеб, но и добывая всем другим бесценное сырье: змеиный яд входит компонентом во множество лекарств (а не только в популярную змеиную мазь от радикулита). По этой причине и в силу дефицитности грамм яда некоторых змей стоит в десятки раз дороже грамма золота. Вот что значит человек -- обязательно все с ценой соотнести надо..."
      
      
      
       "Тихо, девки..."
       ...девушка погрузилась в раздумье... ее начала трясти лихорадка, и она упала на ковер. И тотчас на середину зала выползла огромная черная змея и бросилась на...
       (Хорасанская сказка)
      
       "12 мая. ...Из домика на крыльцо выходит Василий -- друг Бамара (росли вместе), приехавший сюда вместе с ним заниматься змеями, и зовет меня помочь ему покормить кобр.
       Вася -- под стать Бамару: такой же мощный мускулистый мужик, головастый, с шевелюрой курчавых волос и огромными ручищами. Бизон. Приехал из Донбасса, двенадцать лет в забое. Когда мы встретились, я начал уточнять, из Макеевки он или из Горловки (мы студентами были там на практике по экономгеографии и даже спускались в шахту), это сильно ускорило наше знакомство. Много лет каждый отпуск он проводил с Бамаром на шабашке -- ловил на Кавказе змей. Теперь он у Володи основной помощник и компаньон.
       Мы берем из ящика у крыльца пяток зеленых жаб и входим в дом. Там на стеллажах несколько небольших ящиков с лампами для обогрева (как в зоопарке, но без сеток или стекол, просто глухие фанерные стенки, одна из которых закрывается, как калитка, деревянной вертушкой. В ящиках -- кобры, какие поодиночке, какие -- по две, по три. Понятное дело, интеллигентная змея, ей, как этим гадюкам, в клубках тусоваться не пристало.
       Когда кобр надо перевозить с места на место, мужикам приходится упаковывать каждую змею отдельно. Но как! Они укладывают их в алюминиевые коробки из-под кинопленки! Держа кобру за хвост, Вася приоткрывает у нее перед носом крышку этой плоской круглой коробки, и змея устремляется туда как в укрытие. После чего Вася лишь похлопывает рукой по уползающему хвосту ("кыш-кыш-кыш"), чтобы змея и его убрала.
       Вася открывает дверцу ящика, смотрит внутрь, а там на него встают капюшонами три кобры и начинают делать выпады, отчаянно шипя. На что Вася озабоченно говорит: "Э-э, да у вас вода кончилась".
       Он отодвигает проволочным крючком ближайшую змею в сторону, вынимает из ящика поилку, слезает с подставленного стула и идет к ведру с водой. Ящик настежь, кобры качаются и шипят, я стою рядом и думаю о том, насколько же все в мире относительно.
       Вася возвращается, начинает медленно ставить ванночку с водой назад в ящик, при этом неосторожно ставит ее на хвост одной из кобр. Она злится, кидается на соседнюю змею с открытой пастью: непонятно, кусает или просто пугает. В любом случае на это стоит посмотреть. Потому что одно дело, когда "злая" кобра кусает "бедную" мышку. Но совсем другое, когда две кобры, стоя напротив друг друга в капюшонах, шипят и кидаются одна на другую; это уже какой-то ужас в квадрате.
       Короче, змеи разнервничались, расшипелись еще пуще и начали вовсю кидаться на Васины руки. Честное слово, я непроизвольно отступил на шаг подальше, а он только: "Тихо, девки, тихо. Не психуйте. Ну, чего разорались? Кыш..." Причем никакой рисовки. А сам двигает ванночку медленно-медленно, а вода в ней колышется. И две повздорившие кобры зло кусают эту двигающуюся воду, прямо мордами в нее.
       Потом он открыл ящик с гюрзой, передвинул ее крючком ("У-у, корова..."). Потом полез менять перегоревшую лампочку эфам ("Мерзнут они..."). С таким участием сказал. Эфы мелкие, с гадюку, их в этом ящике целый клубок, а Вася влез в этот ящик обеими руками, отвинтил лампочку, ввинтил другую, а сам все время: "Тихо, тихо, тихо. Тихо, девочки".
       Потом мы разложили принесенных жаб по нужным ящикам и пошли на солнышко разговаривать. Бамар заканчивал последний на это утро ящик: становилось уже слишком тепло, змеи разогрелись, управляться с такими сложно, вероятность ошибки возрастает, а при такой работе ошибок желательно избегать. Вася прихватил из домика спичечный коробок с ядовитыми зубами: змеи недавно перелиняли, а зубы тоже меняются во время линьки. Он выкинул все в помойку, так что я вам в письме этот южный сувенир не присылаю..."
      
      
      
       -- 21 --
       -- Со мной приключилось целых три истории, -- отвечал странник...
       (Хорасанская сказка)
      
       После поездки с Романом на Чандыр той же весной я нашел в долине Сумбара гнезда не отмечавшегося ранее в Западном Копетдаге малоизученного пустынного снегиря и второе для региона гнездо черного аиста -- редкого и повсеместно очень скрытного вида, а также оказался причиной пограничного переполоха во всей округе.
      
      
      
       Пустынный снегирь
       Так, преодолев много невзгод и трудностей, трое влюбленных обрели наконец счастье...
       (Хорасанская сказка)
      
       "20 мая. У меня приятный сюрприз: попутно со своими жаворонками и поисками фасциатуса нашел гнездо пустынного снегиря -- точно первое для Западного Копетдага и, похоже (надо просмотреть еще пару статей), вообще для всего Копетдага на нашей территории (Зарудный отмечал в начале века в Копетдаге, но уже вне Туркмении, в Иране). Ох и хороша птица!"
      
       "22 мая. Бежевые (под цвет пустыни), с ярко-розовыми клювами, снегири удивили гнездованием в особенно прокаленных солнцем скалах, обоснованным показанием на полиандрию (два самца при одной самке) и сходством песни с песней своих северных краснопузых собратьев (такой же, как скрип несмазанных качелей, двойной звук).
       Их гнездо (небрежная корзиночка, сплетенная из сухих стеблей полыни) было устроено в щели скалы на таком солнцепеке, что к соседним камням невозможно было притронуться рукой, а насиживающая самка не согревала, а охлаждала еще голых птенцов. И положение это было настолько критическое, что, слетев при моем приближении, она почти сразу вернулась на гнездо и потом сидела, пока я фотографировал ее с полутора метров, не улетая, а лишь вздрагивая поначалу от щелчка затвора фотоаппарата.
       (Интересное все-таки это дело: живет себе птица, гнездится чудесным образом в немыслимых для жизни условиях. Живет себе человек за тридевять земель в городе Москве. А потом приезжает человек в пустыню, стоит в метре от птичьего гнезда, смотрит по-дружески на птицу, а птица сидит на своем гнезде и боязливо смотрит на человека, и вот они оба рядом, птица и человек...)
       Один из самцов, волнуясь, открыто перелетает здесь же, рядом с гнездом, а второй, явно более скромный, взволнованно поскрипывает чуть в отдалении за ближайшими камнями, лишь изредка мельком показываясь мне на глаза.
       Когда я отхожу, все быстро успокаиваются, взволнованные позывы затихают. Самка на гнезде, оба самца, попрыгав рядом с ней, буднично разлетелись по делам.
       Эх, посидеть бы с этим видом подольше, посмотреть повнимательнее на эти нетрадиционные семейные отношения... Интересно. Жаль, что не объять необъятное".
      
       Черные аисты, в противоположность пустынным снегирям, проявили запредельную пугливость, в панике срываясь с гнезда даже от звука автомобильного выхлопа на дороге в паре километров за холмами. Птица эта очень особенная. Так что не обманывайтесь беглостью моего о нем упоминания. Этот вид очень редок. К моменту описываемых событий во всей Туркмении в целом было известно лишь три его гнезда, одно из которых я нашел выше по Сумбару тремя годами раньше.
      
      
      
       Черный аист
       А птица Симург тем временем поднималась все выше и выше над облаками и вскоре совсем скрылась из виду...
       (Хорасанская сказка)
      
       "23 мая. Привет, Андрюня!
       ...После нескольких дней ходовых маршрутов я в наиболее многообещающих местах обязательно устраиваю сидячие стационарные наблюдения, которые дают совсем иной, нежели пешеходная работа, материал. Видишь в том же самом месте уже другое, в новом ракурсе. Как сейчас. Сижу, наблюдаю конкретное место, но попутно обозреваю округу в радиусе многих верст. На небе ни облачка. Жарчеет.
       Правда, к концу сидения, особенно если оно связано с такими флегматичными объектами, как черный аист, устаешь сильнее, чем при ходьбе. И день прошел, и записей, казалось бы, меньше, чем при маршруте, но не отвлечешься ни на что -- сразу возникает опасение что-то пропустить, да и формально получается дырка в наблюдении. А этот аист или гриф сидит себе, как мумия, без движения час за часом...
       Сегодня, правда, было много необычного, так что я трудился на грани фола -- поочередно, а когда обстановка позволяла, -- и одновременно на двух объектах, буквально разрываясь на две части. Надиктовал втрое больше, чем обычно, и, все равно, нет удовлетворения, нет желаемой законченности в собранных, пусть и весьма основательных, кусках.
       Категорически не хватает своих глаз! Просто отчаяние охватывает. Несколько редчайших вещей под руками (что аист, что снегирь), но ведь не раздвоишься! Вот когда самый момент насажать вокруг пяток надежных студентов с подробными инструкциями, но... Ни помощников, ни времени, ни аппаратуры, какую хотелось бы иметь, сейчас нет, а жадность на еще не увиденное утихомирить внутри не могу. Семнадцать часов в день точно работаю, но все равно не хватает. Просто невозможно ото всего этого оторваться, хоть и понимаю, что блажь. Мало ли кто чего, может быть, никогда нигде не наблюдал... Всего самому не увидеть и не записать, и уж тем более не понять.
       Но я ведь тебе про аиста начал писать.
       Так вот, в знойном дружественном Туркестане, как и во всех прочих частях своего некогда обширного ареала (в основном по лесной зоне), этот птиц повсеместно очень скрытен, редок и населяет самые глухие и труднодоступные места.
       В Западном Копетдаге его гнезд вообще не находили. Поэтому, наблюдая этих молчаливых элегантных птиц, подолгу без движения стоящих, как в карауле, на скалах над гнездом (один из них провел так, стоя на одной ноге, пять часов (!), -- захватывающее своим динамизмом зрелище...), я постоянно ощущаю отрадное чувство приобщенности к нетривиальному орнитологическому явлению и к очень интересному виду.
       Птенцы в гнезде только что вылупились, еще и ползать толком не могут, но гнездо расположено так, что хотя бы его часть всегда в тени, даже в полдень; поэтому детки лежат в тенечке; все "продумано".
       Лежат они там, как три белых пуховых комочка с непропорционально-огромными нелепыми шнобелями (в таком возрасте главное -- питание, поэтому клюв, как самый важный и необходимый инструмент, развивается быстрее других органов). Не верится, что через несколько месяцев эти цыплята превратятся в подобных своим родителям огромных экзотических птиц.
       Взрослые аисты, кстати, при всей своей броской внешности, изысканностью и утонченностью поведения не блещут. Никак особенно друг с другом не общаются, ограничивая контакты в важные для супругов моменты (смена партнера на гнезде и т. п.) лишь крайне сдержанными, лишенными внешних эмоций ритуальными демонстрациями -- малозаметными поклонами. Причем выглядит это не как интеллигентная элегантность, а как равнодушие. Такое чувство, что брак у них не по любви, а по биологическому расчету продолжения своего уникального черного аистиного рода. (Может, они даже по имени друг друга не знают?)
       При наблюдении за ними не покидает ощущение, что внешним своеобразием Бог наградил, а вот при распределении мозгов и эмоций явно отвлекся на что-то другое (известно, на что -- на воробьиную мелкоту: все мозги и эмоции достались синичкам, поползням, воронам, сорокам, галкам, сойкам и прочим их воробьиным родственникам).
       Помимо импозантной и загадочной внешности, контрастирующей с обликом всем знакомых белых аистов, черные аисты поражают меня тем, что, паря в восходящем потоке теплого воздуха без единого взмаха крыльев, набирают прямо над гнездом высоту в полтора километра, а потом планируют из поднебесья куда-то за горизонт.
       А когда возвращаются, отрыгивают в гнездо довольно крупную (с ладонь) рыбу, кормят ею птенцов и сами едят, сидя на гнезде. Одна из птиц принесла в зобе за один раз шестнадцать рыбешек. Ловят где-то далеко на постоянных притоках Сумбара (вода должна быть прозрачная, а в самом Сумбаре она мутная). Видеть эту рыбу в прокаленном солнцем скальном пустынном ландшафте весьма духарно...
       Ладно, все. Вольно. Привет там Чаче, Ленке и Эммочке".
      
      
      
       Суперменские щенки
       Что касается до подарков, то путешествие без них по Персии сопряжено с некоторыми затруднениями. К тому же я собирался посетить такие места, где очень мало знают Россию и никогда не видали русских... и где, следовательно, мне надлежало, насколько это было возможно, поддерживать достоинство своей родины.
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       "20 июля. Здоро'во, Маркыч! Как оно?
       ...Любишь делать подарки? Я люблю. Особенно когда возможность есть не считать копейки. Более того, во многих случаях полагаю невозможным их не делать. Ну как можно, приезжая куда-нибудь далеко откуда-нибудь издалёка, не привезти подарков? Невозможно же такое.
       Жаль только, что многие подарок традиционно воспринимают прежде всего как подношение в ключе "ты мне -- я тебе". Получает человек подарок, и у него сразу же настороженная мысль: "Уж не борзые ли это щенки? Значит, я зачем-то ему нужен, если он подарок мне дарит... Зачем?" И уже после этого он на всякий случай надувается, как индюк. Да еще и забывает поблагодарить, разволновавшись от собственной важности. Иногда до смешного, честное слово. А иногда откровенно расстраивает. Все чаще теперь только самым близким что-то привожу, кому объяснять ничего не надо и кто в корысти не заподозрит, а если подарок невелик, то в скаредности не обвинит.
       Мне многие из русских, пожившие в Азии, напрямую советовали: держись с местными построже; мол, чем строже с ними, тем больше уважают; чувствуют в тебе башлыка.
       Есть, конечно, в этом доля истины. Как Зарудный писал про свое путешествие по Персии в 1900 году : "Не раз... мне случалось слышать такое мнение: "Русские люди не делают нам таких ценных подарков, как англичане; это оттого, что они не боятся нас, и не они в наших, а мы в их должны нуждаться услугах". Восток. Правда это. Проверял. Но не использую. Очень уж себя неуютно чувствую, демонстрируя сталь во взгляде; противно это моему естеству.
       Да и Зарудный сам подтверждает, что раз на раз не приходится: "...я был, так сказать, представителем России в этом отдаленном углу Персии, мне надлежало поддерживать ее достоинство в глазах здешнего населения и, следовательно, не скупиться на всевозможные подарки".
       То-то и оно. Сильный человек силу просто так, "на всякий случай", никогда не демонстрирует (так только зверюшки делают: обезьянки, волчики, тигрики). Ибо сказано: "Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать". А если кто вышагивает суперменом, тот или дурак, или карьерой чересчур озабочен, или сложности у него с дамами.
       Я как вижу супермена (что на ученом совете, что в быту), по-американски играющего мускулами или по-нашему размахивающего маузером, мне так и хочется дать ему трояк, чтобы он купил себе зеленую бутылку прозрачного вина, отпил бы из горла и уснул бы тихонько где-нибудь в тенечке, чтобы душа у него отдохнула...
       Это, знаешь ли, моржевал я в тот год, когда Васька у нас с Лизой родился. Сам не знаю почему, нашло чего-то; дурак, наверное, был. Пять утра, мороз, луна на черном небе, а я трюхаю в валенках и в ватнике к проруби, как к собственной погибели. Мужики там уже свежий лед обкололи, расчистили. Влезаю я в эту черную воду, а сам думаю, мол, ну и фиг с ним, зато уж сегодня, что бы со мной ни произошло, хуже этого уже ничего быть не может...
       Так вот, короче, той осенью, до снега еще, Балашиха, конец ноября. Сплошного льда на Гущенке еще нет, но уже мороз вовсю ночью, вдоль берегов замерзает. Собирается в шесть утра на берегу несколько таких; хорохоримся, разогреваемся: кто на турнике подтягивается, кто с гирей корячится. Потом заскакиваем в воду по очереди, судорожно плаваем по пятнадцать секунд, выскакиваем пробками на берег, лихорадочно растираемся полотенцами и ходим браво; хорошо нам (понятное дело, что любому хорошо, когда из такой воды вылезет). Посматриваем, понимаешь ли, как от наших разгоряченных тел пар идет; гордимся не гордимся, но ощущаем себя...
       Тут и появляется этот мужичонка. Трюх-трюх, в заячьей ушанке за три рубля, в курточке какой-то задрипанной; даже не прибегает, а просто приходит невесть откуда быстрым шагом.
       -- Привет, мужики! -- Начинает раздеваться. До семейных трусов. Тощий такой мужик; капля на носу висит; алкаш алкашом. Раздевается, значит, смотрит с недоверием на наших жеребцов, которые тяжести тягают, потом заходит, ежась, в свинцово-неподвижную морозную воду и плывет. Уплывает к дальнему мосту, исчезает в утренней темноте из поля зрения, появляется назад через пятнадцать минут... А мы смотрим на это и не верим...
       Он приплывает, вылезает, ни полотенца у него, ничего. Стряхивает воду с плеч, трясет руками (мол, блин, холодно...), отворачивается к кустику, снимает свои линялые семейные трусы с тощего белого зада, выжимает, надевает их опять, потом одевается целиком прямо на мокрое тело, напяливает свою ушанку на уши...
       -- Ну, давайте, мужики, здоро'во живите... -- И потрюхал себе опять куда-то, так же утерев каплю на носу...
       А мы стоим, физкультурники плюшевые, смотрим на это, и уже никто плеч не расправляет, не пыжится...
       К чему я это завел?.. Забыл. А, это я к тому, что выпендриваемся много. А уметь принять подарок -- еще труднее, чем уметь его подарить".
      
      
      
       -- 22 --
       ...однако путь его был недолог: его снова схватили какие-то дивы и отнесли к главному диву...
       (Хорасанская сказка)
      
       С пограничным же переполохом дело было так. Уехав утром на попутке из Кара-Калы, я провел тогда замечательный день далеко в горах. Было очень жарко, и в одном месте, когда я остановился, рассматривая что-то в бинокль, хохлатый жаворонок подлетел и подсел, с открытым от жары клювом, почти мне под ноги на жалкий клочок падающей от меня тени: страх перед человеком уступил перед потребностью спрятаться от палящего солнца.
       После полудня, присев на одной из вершин перевести дух, я на минуту задремал. Вздрогнув от дикого реактивного воя и свиста рассекаемого воздуха -- белобрюхий стриж как снаряд пролетел почти над моим лицом -- и открыв глаза, я ошалело и без всяких на то оснований решил, что уже в раю: прямо надо мной и над стоящей рядом ферулой порхали сразу четыре алексанора -- крупные, желтые, похожие на махаонов, но чрезвычайно редкие бабочки, экземпляры которых в научных коллекциях наперечет. Для бабочки этот вид не менее редок, чем ястребиный орел среди птиц: в Туркмении встречается лишь в Копетдаге, где его безуспешно разыскивают почти сто лет. Но в Западном Копетдаге он есть, об этом и о его редкости я знаю из вечерних разговоров со знакомыми энтомологами.
       Придя в себя и подивившись такому чуду, я начал осматривать округу в бинокль и разглядел на удаленном противоположном склоне разморенного зноем дикобраза, кемарящего так же, как и я.
       Орлов я тогда не видел, а ближе к вечеру опять спустился к дороге голосовать назад и был несколько удивлен тем, что проезжавшая машина притормозила около меня, а потом вдруг рванула дальше, так и не остановившись.
       Подобрал меня тогда армейский водовоз. Разговорчивый прапорщик на удивление любезно вылез из кабины, пропуская меня внутрь, вместо того чтобы просто подвинуться. Даже оказавшись гостеприимно зажатым на сиденье между ним и шофером-солдатиком, я все же принял за шутку его рассказ о том, что меня весь день ловит погранотряд в полном составе, а две окрестные заставы поставлены в ружье. На мое замечание, что я лично знаком с начальником отряда, он лишь скептически хмыкнул.
      
       Дикобраз
       -- Эй, див, из какого ты племени?..
       (Хорасанская сказка)
      
       "4 мая. ...Сегодня в первый раз видел дикобраза днем. Он расслабленно распластался в тени камня у своей норы, раскидав лапы и неприлично развалив не защищенное иголками и всегда скрываемое уязвимое лохматое брюхо. Так и казалось, что он изнуренно похрапывает, как бы сетуя, что после ночных хлопот о пропитании даже днем нет покоя от этой жары...
       Местные жители дикобразов не любят, поскольку эти грызуны по ночам, шуруя в поисках кореньев и прочего съестного, сильно повреждают своими когтистыми лапами огороды, расковыривая грядки. Туркмены стреляют их при любой возможности, но хоть и считают "нечистым зверем", все же из практических соображений иногда едят. Причем интересно, что если дикобраза сварить, то есть его невозможно, и вонища вокруг от этого варева, а в жареном виде он -- деликатес (знаю по рассказам, сам не пробовал).
       Следы, помет, порой и иголки нахожу в горах постоянно. Каждый раз, подбирая огромную иглу с ломким, в зловещих зазубринах, кончиком, удивляюсь этому страшному вооружению: воткнувшись в тело и сломавшись, конец иглы будет потом проникать все глубже и глубже с каждым неосторожным движением и сокращением мышц. Бр-р-р... Даже архары погибают из-за ран от втыкающихся в морду иголок (баран он и есть баран: в пылу брачного сезона обезумевшие самцы архаров агрессивно и безрассудно кидаются на все живое). Лишь леопард со своими кошачьими возможностями периодически добывает дикобразов как весьма обычную для себя добычу".
      
      
      
       День пограничника
       Ночевать меня... не пустили, приняв за туркменского лазутчика...
       (Н. А. Зарудный, 1900)
      
       "4 мая. Пришлось поверить в происходящее, когда на окраине Кара-Калы наш водовоз поравнялся с усиленным нарядом в полном боевом снаряжении на двух мотоциклах, а прапор, высунувшись из окошка, крикнул: "Снимайтесь, мы его везем!"
       Ё-моё, думаю, опять морока. Подсумок расстегнул, чтобы диктофон выключить, солдат с прапором напряглись (за руки, впрочем, хватать все же не стали).
       В сопровождении мотоциклетного эскорта и заинтересованных взглядов прохожих мы проехали через всю Кара-Калу в погранотряд, где маршировавшие на плацу свежеобритые новобранцы сбились с шага, а потом и вовсе остановились, разглядывая первого в своей жизни шпиона.
       Думаю, что я их не разочаровал. Я выглядел как чучело: на мне были иностранные (хм?..) кроссовки, армейские камуфлированные штаны от маскхалата, необычный по тем временам полевой жилет со множеством оттопыренных карманов, милицейская рубашка, форменная пограничная панама с красной звездой (для маскировки?), черные очки, бинокль, портативный диктофон на поясе с приколотым на груди микрофоном и прикрепленным к биноклю дистанционным управлением, кликающий при ходьбе шагомер, а в руках я нес складной рыболовный стульчик и старинный акушерский саквояж. Я уж не говорю о моей обгоревшей, красной, с утра не бритой роже...
       Оказалось, что моего старого знакомого сменил на посту начальника отряда новый человек. Наш разговор с ним был вполне доброжелателен, но скорое достижение взаимопонимания несколько осложнилось проигрыванием моей магнитофонной записи, состоявшей наполовину из латинских названий птиц, а наполовину -- из цифр и сокращенной абракадабры, которой я пользуюсь для обозначения кормового поведения жаворонков при хронометраже. Я много раз объяснял студентам, как это делать, но лекция, прочитанная в тот вечер под развешанными на стенах портретами членов Политбюро, взиравших на меня с пытливой строгостью заседателей ученого совета, была самой подробной и исчерпывающей из всех. Завершили мы ее в офицерской столовой, лишь немного опоздав к ужину. Там и выяснилось, что утром (когда я голосовал на дороге в сторону Ирана) в отряд поступил сигнал, что "очевидцы" наблюдали, как из низколетящего аэроплана спрыгнул парашютист с моими приметами..."
      
      
      
      
       Под фонарем
       Устроившись на новом месте, друзья до утра отдыхали и пировали...
       (Хорасанская сказка)
      
       "5 мая. ...Поздним теплым вечером в Кара-Кале под фонарем, привлекающим множество насекомых, охотится козодой. Бесшумно летает, выделывая пируэты и пересекая быстрой черной тенью освещенное фонарем пространство, периодически присаживается здесь же на землю, потом опять взлетает.
       Ночная птица, прекрасно приспособленная к ловле насекомых в темноте, но не использовать такой халявы (скопления насекомых в пучке света) -- грех. (Когда Перевалов в Ай-Дере вывесил вечером лампу, подманивая своих бражников, откуда-то из темноты появилась пара проснувшихся синичек, непривычно молчаливых спросонья, которые не в силах были пропустить бесплатный ужин: вся стена под мощной лампой была залеплена мелкими насекомыми. А ведь синицы -- дневной вид.)
       Иду дальше... На некотором расстоянии, за мостом, -- точно такая же картина: другой козодой выделывает то же самое около другого фонаря. До чего же дикие виды чувствительны не только к отрицательному воздействию человека, но и к предоставляемым порой тем же человеком дополнительным возможностям".
      
      
      
       Дракон с шершавым хвостом
       -- Эй, рожденный человеком! Как смеешь ты обижать дорогого моего дракона?..
       Вдруг ему привиделся вдали родник, и он решил напиться из того родника. Когда же Хатем подошел поближе, то увидел, что никакой это не родник, а лежит там, свернувшись в клубок, огромный...
       (Хорасанская сказка)
      
       "21 мая. ...Сегодня впервые увидел в природе серого варана. Достойное зрелище. Заметив его на голом мергелевом склоне в нескольких метрах от ближайшего возможного укрытия, я кинулся к нему бегом и успел схватить за хвост в тот момент, когда он уже почти заскочил в щель под выступающую скалу. Вытащил упирающееся чудище назад на белый свет и начал фотографировать, держа за хвост на вытянутой руке.
       Непривычно видеть ящерицу метровой длины. Миниатюрный символ былого величия всамделишных динозавров и сказочных драконов. Шершавая шкура, мощные когти, ухмыляющаяся в молчаливом скептицизме огромная пасть. Когда держу за хвост, висит вниз головой беспомощно, но с достоинством, без суеты, не дергаясь.
       Поснимав его вволю, опустил на землю. Варан, поняв, что убежать не получится, повернулся ко мне хвостом и начал, свирепо шипя, раздуваться до неимоверных размеров, специально разводя ребра, расширяя себе живот, раздувая горловой мешок и привставая на ногах -- всеми средствами производя впечатление огромного устрашающего животного. И это не просто безобидная демонстрация. Лишь только я попробовал потрогать его сапогом, как он резко хлестнул по кирзе сильным жестким хвостом. Потом так же -- с другой стороны. Удары были настолько ощутимыми, что не оставляли сомнений: придись они по морде лисе или шакалу, наверняка бы отбили всякую охоту упорствовать в атаке.
       Важнейший вид в структуре пустынных экосистем и живой символ нашего человеческого административного идиотизма: включен в Красную книгу, но при этом все еще числится разрешенным объектом добычи для изготовления чучел и учебных пособий для учколлекторов..."
      
       "30 мая. В плоской равнинной пустыне уже к западу от последних предгорий Копетдага с Переваловым и со Стасом пересиживаем самую жару, предпринимая жалкие попытки спрятаться в узкую полоску тени от машины. На ровном, как стол, месте нет никакого укрытия от солнца. Вокруг тихий палящий зной, поэтому слышно, как под капотом что-то потрескивает в перегретом моторе после того, как мы ездили "купаться". Это значит, что мы гоняли по плоской, как доска, равнине, над которой раскаленный воздух не просто дрожит, но и создает удивительные по правдоподобию миражи -- впереди видятся огромные сверкающие озера, отороченные по берегам камышовыми зарослями.
       Эффект настолько всамделишный, что, увидев такое утром в первый раз, мы все втроем -- и Перевалов, и Стас, и я, умом понимая, что никаких озер здесь быть не должно, все же почти всерьез решили, что перед нами впереди какое-то водохранилище, о котором мы не знаем, и возбужденно принялись высматривать, что к чему, когда Перевалов поддал газу. Салаги.
       Иллюзии развеялись в тот момент, когда, подъехав к бредущему вдалеке по мелкой воде верблюду, мы увидели, что он стоит на более чем сухой суше и смотрит на нас поверх своей длинной верблюжьей морды ("Вы что, дураки, что ли? Какая здесь вода?.."). После этого Перевалов уже просто газовал куда глаза глядят на страшной скорости, вертя руль вправо-влево, а мы со Стасом улюлюкали в безнадежно-сухопутном экстазе: "Жми, Козлевич! Купаться! Купаться!.."
       От этих шалостей мотор перегрелся, мы остановились, так как ездить уже было нельзя, и вот сидим спинами к машине, безрезультатно вжимаясь во все более сужающуюся полоску тени, безжалостно уползающую вниз, под брюхо нашего многострадального авто.
       Смерть от жажды нам не грозит: у нас огромная молочная фляга с теплой, пахнущей резиновой прокладкой водой. Периодически кто-то из нас встает, щедро зачерпывает теплую воду кружкой с отколотой эмалью и гулко пьет. Потом садится назад, тщательно стараясь угнездиться в приходящийся на него куцый кусочек тени.
       Сидим и, морщась от жара, как в бане, осматриваем прокаленную округу. От бинокля толку мало, потому что уже в трехстах метрах со всех сторон начинаются "озера" -- миражи, все дрожит и ничего не разглядеть.
       Жарко, поэтому разговаривать лень. Вдруг Перевалов нарушает тишину, выдавливая из себя необычную фразу: "Кто это там рыженький пылит?"
       Мы присматриваемся и видим, что недалеко от нас по земле перебегает хохлатый жаворонок, а в тридцати метрах сзади от него, пронюхивая землю раздвоенным языком, энергичным голодным шагом, поднимая за собой когтистыми лапами фонтанчики пыли, двигается варан. Наблюдаемое не лезет ни в какие традиционные экологические ворота: в такую жару все рептилии должны сидеть в норах или на кустах не шевелясь.
       Надо отдать должное нашему энтузиазму: мы подскакиваем и все вместе несемся к этому варану, а уже на бегу Стас замечает недалеко от него второго и поворачивает по направлению к нему.
       Потом мы по очереди фотографировались с двумя этими варанами, беззлобно, но неизбежно уничижительно держа их на весу за жесткие хвосты. Пекло, а мужикам пришлось еще и штаны надевать, чтобы не увековечиваться для потомков в плавках и в семейных трусах (я не раздеваюсь -- сразу обгораю). Варанов отпустили где поймали; сами просидели на месте до вечера и двинулись дальше лишь ближе к сумеркам".
      
      
      
       Объектив
       ...среди живых существ самыми разумными Аллах сотворил людей. Ведь только человек обладает способностью укрощать пери и дивов...
       (Хорасанская сказка)
      
       "3 июня. Здоро'во, Маркыч! Как там сам?
       Ты знаешь, каждый день, когда я в поле один и не отвлекаюсь на разговоры со спутниками, обычно уже после работы, во время пешего перехода по дороге домой, у меня вдруг наступает такой момент, когда внимание смещается от птиц и вообще от наблюдаемого вокруг (хоть и продолжаю по пути наговаривать рутинные наблюдения) на иное, находящееся в другом измерении.
       Словно проворачивается кольцо фокусировки какого-то невидимого внутреннего объектива, размывая один пласт восприятия, продолжающего существовать как бы по инерции, и делая резким другой. Когда центральное место в голове постепенно занимает возникающее ниоткуда труднопередаваемое ощущение мыслей и чувств ни о чем конкретно, но обо всем сразу. И когда в толще этого всего без труда наводишь резкость на что угодно. Знакомо тебе это?
       Вроде и не думаешь, концентрируясь, ни о ком в отдельности, но при этом видишь мысленно сразу все любимые лица...
       Не вспоминаешь прошлое, но чувствуешь своими давнишними, еще детскими фибрами былую заботу родителей о себе маленьком, вспоминая их в своем детстве, бывших тогда лишь чуть старше, чем сам сейчас...
       Не скучаешь по женщине, но ощущаешь, с мурашками по коже, обволакивающий и удушающий восторг прикосновения тела к телу, проникновения ладони в ладонь...
       Не обдумываешь текст, но при этом непроизвольно перебираешь слова, которые потом напишешь...
       Не мучаешься былыми ошибками, но вновь испрашиваешь извинения у тех, кого когда-то обидел, или удивляешься своей былой глупости...
       Или вдруг выхватывает память из прошлого какой-то эпизод, что-то, казавшееся раньше незначительным, второстепенным, лишь мелькнувшим незаметно, и превращает его в очень важное, поражающее многоцветием и значимостью...
       И все это в ритме шагов ("клик-клик" -- шагомер); и на фоне яркого солнца сверху; зеленой весенней травы под ногами; привычных позывов хохлатых жаворонков из-за холма; запаха полыни; и непроизвольно звучащей изнутри, снова и снова, совершенно нестроевой мелодии: "...цвет небесный -- синий цвет -- полюбил я с малых лет... -- с детства он мне означал -- синеву иных начал... -- и теперь -- когда достиг -- я вершины дней своих -- в жертву остальным цветам -- голубого не отдам..."
      
      
      
       -- 23 --
       ...чужестранцев следует встречать добром и лаской, ибо они понесут добрую молву о вас из страны в страну и... прославят ваше благородство и могущество.
       (Хорасанская сказка)
      
       Начав работать в Кара-Кале в 1978 году, еще до создания там заповедника и появления многочисленного пришлого экспедиционного люда, я конечно же привлекал внимание пограничников и местного населения. Сами посудите: поблизости от границы сидит в пустыне на раскладном рыболовном стульчике белый человек в черных очках, обвешанный аппаратурой, пялится в бинокль на пустое место (жаворонков никому не видно) и при этом постоянно говорит что-то в микрофон себе под нос... Картина эта, по-видимому, в достаточной мере соответствовала общепринятым представлениям о вражеских происках.
      
      
      
       Альбинос
       Хатем тотчас сжег черные перья, опустил пепел в воду и, омывшись этой водой, стал покрываться черными пятнами, а вскоре и вовсе почернел...
       (Хорасанская сказка)
      
       "2 февраля. ...На окраине Кара-Калы на проводах две стаи скворцов по триста и четыреста штук. В одной из них -- альбинос (крылья и хвост белые, тело грязно-белое). Как я среди туркменов".
      
      
      
       Добровольцы
       Косясь... на ружья, белуджи вложили в ножны свои кривые сабли, загасили фитили и объяснили, что им отдан Гулям-Рассуль-ханом приказ уничтожить нас, но что они предпочитают оставаться в хороших отношениях с русскими ляшкерами...
       (Н. А. Зарудный, 1916)
      
       "1 февраля. Андрюня, здравия желаю!
       ...Бравые молодые туркменские мужики, все поголовно являющиеся добровольными помощниками пограничников, замечая меня из проходящих машин, порой тормозят и выходят со строгими лицами и с монтировками в руках самостоятельно убедиться, что целостности государственных границ ничего не угрожает, и навести порядок, если это потребуется.
       Подходя ближе и замечая лежащее у моих ног ружье, они останавливаются в десяти шагах, продолжая задавать мне вопросы с подчеркнутой строгостью, но уже не выставляя напоказ становящиеся неуместными монтировки и разводные ключи; вроде просто так, для себя, в руках их вертят...
       Так что ты, Военный, ни в штабе, ни в карауле автомат из рук не выпускай! Воин должен быть с ружьем! Это делу способствует...
       Шучу. Чаче, Ленке и Эммочке привет".
      
      
      
       Русский гость
       Ни человека, ни животное Хатем был не способен обидеть, каждого же чужестранца и бедняка, коий пришелся ему по душе, он приводил в свои покои, потчевал всевозможными яствами и услаждал слух его приятной беседой.
       (Хорасанская сказка)
      
       И вот вечером, когда мы уже вошли в дружелюбные сношения с туземцами, мне пришлось прочитать перед обширною аудиториею целую лекцию о моем великом отечестве, о моем великом государе, о русской силе, отваге и справедливости...
       (Н. А. Зарудный, 1916)
      
       "16 марта. Привет, Зимин!
       Как ты там на африканском солнышке? Мое здешнее, туркменское, постепенно начинает припекать все сильнее.
       А как ты там с местными? Как большой белый слон? Часто поешь арию заморского гостя?
       Я здесь внимательно наблюдаю российских сограждан, когда общаемся с туркменами. Сам себя в Туркестане постоянно ощущаю в гостях, очень благодарен хозяевам за гостеприимство и непроизвольно впитываю в себя все то, что отличает их от нас, а нас от них. Но многие соотечественники ведут себя совершенно иначе. "Белая кость". Причем как некоторые пришлые новички, с которых взять нечего, так и некоторые россияне-старожилы, осевшие в Туркмении давным-давно; просто диву даешься.
       Приезжаем в другой город по делам, останавливаемся на ночлег в доме у туркмена, связанного с моими попутчиками по работе. Я ведь, будучи здесь без своего транспорта, использую любую возможность поехать в новое место с любой подвернувшейся оказией. При этом возникает неразрешимый конфликт: едешь увидеть новое, но сам себе не принадлежишь, не можешь произвольно остановиться, чтобы провести наблюдение или разобраться в мелькнувшем за окном машины эпизоде. Как, знаешь ли, Зарудный в 1882 году ездил по оренбургским степям с объездом медицинского инспектора и сетовал потом: "Я видел дремучие леса, горы, горные ущелья, речки с их водопадами и каменистыми руслами, огромные, чистые, неприветливо-холодные озера, обширные болота... и время не позволяло мне заняться исследованием этих заманчивых дебрей..."
       Ну, так вот. Вокруг дикие места, пустыня, на весь город (это если верить карте), который на самом деле в лучшем случае -- поселок, ни одного деревца; живут полностью на привозной воде (и питьевой и технической), за которую, кроме всего, еще и платить надо.
       Короче, рассаживаемся на кошме, хозяин с нами, женщины в платках невидимыми тенями появляются и исчезают, накрывая на стол (при этом украдкой, со скрываемыми смеющимися улыбками, поглядывая иногда на нас -- существ "высшего порядка", с индюшиной важностью рассаживающихся вокруг постеленной для обеда клеенки). Старшие дочери хозяина, помогая матери, проявляют к нам настоящее, без какой-либо иронии, почтение. Взоры потуплены, но какие глаза!
       А одна из них на секунду взглянула прицельно на меня, лишь стрельнула глазами, внимательно так, с настороженным, но, поверь мне, искренним интересом (не каждый день, видать, белые мо'лодцы в доме), я чуть не подпрыгнул! Пытался потом своим внимательным (хе-хе) взглядом ее глаза поймать -- куда там... Чувствует мои глаза боковым зрением и уходит от них, не встречает.
       Кстати, в этой же поездке зашли в лабораторию при противочумке, там микробиолог -- туркменка лет тридцати; я, как увидел, речи лишился: эмансипе, европейский стиль, лицо и фигура -- как у западной модели; держится великолепно: просто, со сдержанным достоинством; полный атас. Как она там оказалась? И главное, как она, такая, там живет?! Отвлекаюсь я...
       Уселись, сидим. Приносят несколько закопченных кумганов (знаешь, может, такой высокий азиатский чайник с изогнутым носиком?). Из них хозяин уже сам, ведя с нами разговор, разливает чай в маленькие заварные чайники, стоящие перед каждым из нас.
       Но разливает не сразу. Сначала он несколько раз наливает его в пиалу, потом выливает обратно в кумган. Этот простой, но чем-то завораживающий процесс называется красивым словом "кайтарма". Кстати, так же называется и то, когда муж и жена вдалеке друг от друга.
       В молодой моей семье одна сплошная кайтарма: сразу после свадьбы я уехал на шесть месяцев сюда, а как вернусь, моя половина -- Лиза-Роза-Клава-Клара-Зина (весь мой харам) уплывает на корабле на четыре месяца по Тихому океану... Я -- сухопутная крыса, она -- морской волк; расклад сил в нашей семейной жизни (пусть даже заочной) понятен. Так что ты, Зимин, жену свою в Африке не продавай, не дари, не меняй и не ешь, а цени и береги.
       Я сначала думал, что эти переливания просто чтобы чай перемешать и чаинки осадить, а недавно прочитал в солидном труде по чаеведению, что за счет этого происходит много сложных процессов, обеспечивающих правильную заварку и особый вкус: зеленый чай, как и сам Восток, -- "дело тонкое"; это вам, синьор, не молоко из кокоса сосать через соломинку на берегу Мозамбикского пролива...
       Сидим. Женщины приносят завернутые в сачак (платок для хлеба) еще горячие чуреки; миску с кусковым сахаром (к чаю вприкуску). Свежеиспеченный чурек -- это произведение искусства. Он такой мягкий, круглый, золотистый, с такими переливами на поджаренной корочке... Выглядит как маленькое солнце. Будь у меня возможность его в таком виде засушить, повесил бы на стенку. А уж про вкусноту и не говорю; не передать.Чурек, кстати, нельзя резать, его можно только ломать. И еще его нельзя переворачивать: неуважение -- Аллах накажет.
       Потом ставят несколько больших мисок с простоквашей из козьего молока, которую все едят расписными деревянными ложками (я молочными продуктами не увлекаюсь, считаю, что уже вышел из сосункового возраста, а вот повсеместная популярность этих ложек духарит меня неимоверно: воистину социалистическая интеграция между братскими народами).
       Один из русских гостей, видя, что я не ем простоквашу, а налегаю на чурек, поучает меня, что это я зря, потому что "надо запустить пищеварение".
       После такой фразы я уже даже подумать о простокваше не могу. После такой фразы, высказанной за праздничным столом, я могу лишь отойти куда-нибудь в сторонку и сдать там, в конвульсивных корчах, желудочный сок или сделать еще что-нибудь столь же физиологическое. А сам разговорчивый гость воодушевленно зачерпывает ложкой, раз за разом с прихлебом запуская себе, видимо никак не запускающееся, пищеварение.
       Появляется главное предварительное блюдо -- густой суп из баранины с овощами -- шурпа. Подают ее в нескольких больших мисках, по одной на двоих или на троих. Я не могу оторваться от потрясающего чурека с хрустящей корочкой, но вид нежной постной баранины в шурпе буквально дурманит, мы все с энтузиазмом беремся за ложки. Пустеющие миски исчезают, убираемые всевидящими незаметными хозяйками, и сразу возвращаются назад, вновь наполненные горячей шурпой.
       Веяние нового времени -- по случаю нашего приезда раскупоривается водка и разливается по граненым стопкам (слава Богу, потому что это мучение водку из пиалушек пить, особенно в жару).
       Вообще-то традиции алкоголь не приветствуют. Молодые ребята-туркмены раньше никогда водку до возвращения из армии не пробовали, а сами аксакалы, усаживаясь по поводу чего-либо юбилейного, нередко разливали коньяк по чайникам и пили его под видом чая (дабы Аллаха не гневить). Сейчас все упрощается.
       Прозвучали первые тосты, ложки стучат по мискам уже не с такой частотой, как вначале, народ утолил голод; я так просто наелся. Но вся эта вкуснятина -- лишь прелюдия к главному блюду, настоящему гвоздю программы.
       Три женщины вносят и ставят в центре кошмы огромный казан. Начало весны, идет окот, забой каракулевых ягнят, нам подают одно из самых удивительных блюд, которые я когда-либо пробовал, -- плов из новорожденной парной баранины (не читай этого вслух вегетарианцам и защитникам животных). Мясо нежно белеет среди золотистого риса; каждая рисинка отдельно и словно янтарная, словно светится изнутри... В моем понимании такой плов -- это Плов -- абсолютный символ явления как такового.
       Но такой плов есть сразу нельзя, это неуважение к деликатесу; просто сожрешь с голодухи, и все. Его надо есть, когда голода как такового уже не чувствуешь. Только так ты можешь в полной мере оценить уникальный вкус этого кушанья (но уж и неизбежно обожрешься, как удав). Когда я пробую его, мгновенно становится понятно, что за этим блюдом, процессом его приготовления и всей традицией застолья стоит целая культура, несомненно разбирающаяся в яствах, но и знающая цену каждому куску.
       И вот сидим, вкушаем эти обалденные плоды туркменской земли и туркменского гостеприимства, а гости-россияне ведут себя очень по-разному. Немало таких, кто воспринимает все это как должное, а порой еще и нахраписто, с байскими замашками, требует: "Давай, давай!"
       Откуда такое? Для меня очевидно, что это глубинные скрытые комплексы проявляются, внутренняя убогость и ущемленность прут наружу. Недополучил этот человек сам уважения, или унижали его самого, или что-то не сложилось, вот он и играет в "большого белого брата".
       Смотрю на такого, надо бы пожалеть, но не получается. Ах ты, думаю, дубина, мозгов в твоей русой голове -- кот наплакал, характера -- никакого, а туда же, косишь под "белую бестию". Мало того, что русских дискредитируешь, не понимаешь, что из-за таких, как ты, русакам в Азии глотки резали и будут резать дедовыми ножами. Туркмены уж до чего безобидный и миролюбивый народ, но уж если таких до предела поджать, то уж тогда держись: "бас-халас"... У меня никогда с местными проблем не было. С азербайджанцами было, в Дагестане, сам помнишь, чего натерпелись до того, как я с Мухаммедом-Слоном побратался, а здесь -- никогда.
       Ладно. Приедешь -- возьму тебя с собой в Кара-Калу. Хотя такого плова не обещаю. Такой плов лишь для настоящих башлыков ("Ты понымаэшь, да?"). А ты кто? Чегалар, салага. Иностранный специалист.
       А потому давай там, в своей Африке, поскромнее, не забывай, что "мы, пацаки, должны цаки носить"... Сей "разумное, доброе, вечное" в духе пролетарского интернационализма и не унижай снисходительным отношением братьев по разуму, а то сделают из тебя ритуальную мумию...
       Будь здоров".
      
      
      
       Разговор
       Поведай мне свои печали, авось я сумею тебе помочь!
       (Хорасанская сказка)
      
       "20 марта. ...Молодой парень, верхом на ишаке пасущий отару овец, заметил меня, сидящего на голом холме, отъехал от своей отары, приблизился ко мне вплотную и долго стоял в двух метрах от меня, рассматривая и не говоря ни слова.
       В этот раз я не стал заводить разговор, предоставив ему инициативу. Минут через пять мне стало совсем уж невмоготу, я почти решил дружески начать разговор, но потом приструнил сам себя: "Не суетись! На Востоке ты или не на Востоке?.." Прошло еще минут пять; парень молчал, ишак громко вздыхал и пофыркивал. По прошествии следующих десяти минут парнище, так ничего мне и не сказав, зычно гикнул, поддал ишаку под бока каблуками, пыля спустился вниз по склону, распугав мне всех жаворонков, и поехал назад к своим баранам. Мы общались с ним таким образом двадцать шесть минут (у меня все записано в дневнике при хронометраже наблюдений за птицами)".
      
       "9 апреля. ...Иду по дороге между руслом Сумбара и высоченными обрывами его правого берега. Далеко за поворотом слышу громкие раскатистые крики на туркменском языке, в отдельные моменты отражающиеся от скал звонким эхом. Звучат буднично, что странно для столь громкого их выкрикивания ("Дети гор, всякое возможно...").
       Сворачиваю вместе с дорогой и вижу, что рядом с руслом реки, на участке с посадками граната, стоит молодой туркмен с лопатой в руках и смотрит куда-то вверх. Там, на кромке скального обрыва, стоит еле видимая отсюда женщина в ярком национальном платье. И вот они разговаривают.
       Между ними, без преувеличения, метров четыреста; будь они на одном уровне -- как ни кричи, не услышать; а здесь, за счет того, что ущелье, как-то умудряются. Когда один из них выкрикивает до конца свою фразу, другой пару секунд ждет (это пока звук до него идет), а уже потом кричит в ответ сам. Эта двухсекундная задержка в ответе выглядит до смешного так же, как и в общении собеседников при проведении телемостов Москва -- Вашингтон.
       И все это с такой приподнятой будничной раскованностью и с удовольствием от разговора, что сразу видно: встретились люди случайно и обсуждают текущие дела; и чувствуется: они у себя дома. Заглядение".
      
      
      
       Дружба с петлей на шее
       ...моя приязнь к тебе столь велика, что я не хотел бы расставаться с тобой надолго...
       (Хорасанская сказка)
      
       "23 марта. Привет, Жиртрест!
       ...Второй раз за три дня вижу в холмах урочища Джанкатуран туркмена лет сорока с алабаем на веревке. Веревка эта простой петлей завязана намертво на собачьей шее. Сам мужик явно странный, ходит по холмам без видимой цели, таскает собаку за собой, постоянно с ней о чем-то разговаривает: бубнит что-то, глядя под ноги.
       Периодически он дергает конец веревки, намотанный на руку, с каким-то внешне не мотивированным, механическим остервенением. Будто идет, думает о своем, но должен выполнять опостылевшую обязанность -- дергать веревку, мучая собаку.
       Алабай при этом каждый раз затравленно приседает на задние лапы; потом встает и плетется за своим мучителем; оба бредут по холмам куда-то дальше.
       Первое приходящее мне на ум объяснение наблюдаемому: он, наверное, держит этого несчастного пса специально для того, чтобы над ним издеваться. Я уже видел такое. Во Владимирской области, в деревне Островищи (название какое, а?), лето, мне тринадцать лет. Я "дружу" с соседом Виктором (ему лет двадцать пять), который ходит со мной ловить рыбу, поет задушевные блатные песни под гитару (играя их "восьмеркой"), а в сарае без окон уже год держит щенка, которого зовут Пушкин и который ни разу не видел дневного света.
       Иногда Пушкин страшно выл взаперти, за что ему доставались жестокие побои хозяина. Плюс к этому, Виктор избивал его каждый раз, когда напивался. В этом, видимо, и была разгадка: ему нужен был объект издевательств после попоек. Никакие убеждения на Виктора не действовали. Когда я заговаривал с ним про несчастного пса, его взгляд становился стальным, лицо приобретало наполеоновские черты, и он ледяным голосом отвечал: "Мой кобель. Что хочу, то и делаю!"
       Присматриваюсь в бинокль к медленно бредущим в холмах фигурам человека в рваном ватнике и белой собаки внимательнее и вижу, что туркмен этот, продолжая разговаривать с кобелем, иногда нагибается к нему вынуть колючку из шкуры, иногда поправляет поудобнее веревочную петлю на шее (барбос в такие моменты смотрит на него без тени испуга или забитости). А между тем продолжает периодически, явно вне контекста их общения, все так же дергать пеньковую веревку.
       А может, он искренне любит этого пса, но просто не знает, что с собакой можно общаться не унижая ее? Похоже, что он и расстаться с алабаем не может, и не мучить его тоже не может...
       Чем не модель человеческих отношений для многих случаев?"
      
      
      
       Дополнительный орган
       При размножении пенис у млекопитающих выпячивается в атмосферу...
       (Из ответа абитуриентки на вступительном экзамене)
      
       -- Аллах всемогущий! -- воскликнул я...
       (Хорасанская сказка)
      
       "17 мая. Дорогая Лиза!
       После месяца рутинного и бесполезного таскания с собой четырнадцати килограммов фотоаппаратов я озверел и, в знак протеста несправедливой судьбе, отправился сегодня в поле налегке. Вышел пустой, радуясь, дурак, что саквояж не оттягивает плечо, как обычно. За это на меня с самого утра вплотную налетел бородач, чего раньше столь явно не бывало.
       Потом у Промоины Турачей нашел крупную гюрзу; ничего выдающегося, но снять было бы не вредно.
       После этого впервые увидел в природе мышевидного хомячка. Более очаровательного зверя трудно представить: размером меньше пачки сигарет, великолепно пушистый, с большими глазами-бусинами и окрашен в изысканной серой гамме. К тому же -- очень редкий, внесен в Красную книгу, изучен очень плохо.
       Дальше по Сумбару, последним аккордом, -- логово шакала с четырьмя маленькими щенками, крутящимися у входа. Шакалята эти -- совсем дети, покрытые еще мягким детским пухом и с совершенно мутными голубыми щенячьими глазами. Две вещи немедленно бросились в глаза: необычно квадратные морды кирпичиками и окраска: все тело и шея -- темно-серого цвета, а голова и особенно уши -- рыжие.
       Еще еле ходят. Два, увидев меня, никак не среагировали, явно пока еще не знакомы с самим феноменом опасности; два нехотя сползли на растопыренных толстых лапах по наклонному входу в нору, с любопытством выглядывая на меня оттуда. Что крайне примечательно -- ни один из них за пару минут не произвел ни единого звука: ни писка, ни ворчания, ни визга. Мгновенно исчезли в норе, когда появившийся в тридцати метрах от меня взрослый шакал (мать?) пробурчал что-то почти неслышно и спокойно сел там совершенно открыто.
       Так что теперь, вняв тактичному предупреждению свыше, я больше не искушаю судьбу и никуда никогда не выхожу без своего любимого и треклятого саквояжа, рассматривая фотоаппарат просто как часть своего тела, как, я бы сказал, дополнительный орган.
       Тем более что некоторые другие органы, по причине моего фатального одиночества, мне вроде как и ни к чему; того и гляди, атрофируются... Приеду в Москву, а у меня вместо, э-э... ненужного органа -- фотоаппарат. Вот уж будет тебе потеха".
      
      
      
       "Позолоченное брюхо"
       Пустынно, тихо, неприветливо и тоскливо вокруг...
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       -- Ведь этот несчастный, -- сказала она, -- по происхождению выше нас: он принадлежит к человеческому роду.
       (Хорасанская сказка)
      
       "20 мая. В низовьях Чандыра съезжаем с дороги на обочину. Перевалов тормозит и выключает мотор. Пыль из-под колес по инерции прокатывается клубами немного вперед и начинает медленно оседать, сопротивляясь поднимающемуся вверх от земли прокаленному воздуху. В неподвижной тишине, без обычного при езде перемешивающего все встречного горячего ветра, возникает ощущение, что на фоне просто жары отдельно чувствуется жар из-под капота. Мы выходим из машины в надежде, что в домике у дороги кто-нибудь есть: надо уточнить маршрут на развилке.
       Вокруг лишь голые холмы с потравленной скотом полынью, даже около дома нет ни одного дерева; как-то уж очень все не обжито. И, словно дополняя убогость запустения, на пустыре недалеко от дома в терпеливом похоронном ожидании сидят два стервятника: наверное, прилетели на знакомое место, где нередко достаются трупы подохших овец, но сейчас и этого нет.
       Стас, щурясь от солнца и жары, отстает покурить, а мы с Переваловым подходим к открытой двери, занавешенной рваной тюлевой шторой; я стучу костяшкой пальца в дверной косяк.
       -- Заходи. -- Голос с туркменским акцентом раздается из полностью затененной комнаты с занавешенными изнутри окнами.
       Входим внутрь, в первый момент ничего не видно, а привыкнув к темноте после яркого солнца, видим молодого туркмена в национальных штанах с широченной мотней и в расстегнутой рубахе с влажными пятнами от пота. Мужчина сидит на затертом ковре рядом со спящим ребенком.
       Это мальчик лет четырех, он спит на простынке, постеленной поверх ковра, абсолютно голышом, вытянувшись не просто во весь рост, а сведя руки за головой, словно ныряя из удручающе-жаркой действительности в свой, наверняка сказочно-прохладный, детский сон. Так и кажется, что это для того, чтобы раскрыться совсем полностью, чтобы даже части тела не соприкасались друг с другом в этом пекле. Отец закрывает мальчику наготу, накидывая ему на чресла лежащий рядом выцветший платок. Жара в комнате такая, что находиться там, даже зайдя на минуту, очень трудно.
       Место не просто бедное, дальше некуда -- неухоженный одинокий домишко на отшибе, сторожка-времянка у перекрестка двух дорог рядом с ржавой трансформаторной будкой, питающей насос на артезианской скважине (поить скот). Постоянного жилья нет на многие километры вокруг.
       Мужчина занят делом, требующим от него постоянного участия: он сложенной газетой, не останавливаясь, машет над сыном, отгоняя от него полчища жирных мух и создавая хоть какое-то движение прокаленного воздуха над распластанным под тягостным пеклом детским телом.
       Такого я ни разу не видел, темнота, зной, десятки мух вьются над ребенком, нагло облетают машущую газету, садятся мальчику на тело, на лицо, на приоткрытые губы, даже не думая вылетать на свет дверного проема. Им в этой комнате явно лучше, чем на солнцепеке снаружи.
       Отец отвечает на наши вопросы, не прекращая обмахивать газетой мальчика, который убегался так, что не просыпается, даже когда мухи залезают ему в рот. Выглядит это ужасно; лишь судорожно поднимающаяся при каждом вдохе раскаленного воздуха детская грудь да капли испарины на остриженной головке выдают в ребенке жизнь. Мужик выполняет свою, выглядящую для меня бесполезной работу с несгибаемым восточным упорством, не прерывая ни на минуту равномерные движения газетой над спящим ребенком и лишь периодически меняя руку.
       Спящий мальчик и мужчина в темной, душной и раскаленной, как духовка, комнате; там же десятки сочных, даже в темноте отливающих драгоценной зеленой позолотой, нагло и медленно-натужно жужжащих мух, каждую из которых я равнодушно ненавижу персонально, но бессильно...
       Получив разъяснения, выходим из дома назад на зной и солнцепек, испытывая явное облегчение. Завидев нас, Стас бросает окурок:
       -- Ну, чего?
       Интересно, появятся когда-нибудь в этих краях кондиционеры, вентиляторы и сетки на окнах? Риторический вопрос "западного" человека... А ведь это только май. Курортный сезон".
      
      
      
       "Хотите семечек?"
       ...совсем отчаявшись, он облачился в рубище... и, уединившись в мечети, стал молиться...
       (Хорасанская сказка)
      
       "20 апреля. ...На автостанции в Кизыл-Арвате взял билет одной стройной туркменке лет двадцати шести (дают два билета в одни руки), она сидела в автобусе рядом со мной и пыталась всячески ублажить в знак благодарности. Начала с того, что, когда штурмовали при посадке несчастный "пазик", она, протиснувшись внутрь одной из первых, высунулась из окна и заголосила: "Давайте сюда ваш рюкзак!" -- рюкзак неподъемный и втрое больше автобусного окна. Когда я влез и сел рядом на занятое ею для меня место, она опять: "Давайте семечек поедим?" Она держит газетный фунтик с семечками тонкими изящными пальцами с красивыми продолговатыми ногтями, маняще светлеющими на фоне смуглой кожи.
       Выезжали из Кизыл-Арвата долго, так как шофер-либерал насажал умоляющих безбилетников и вынужден был объезжать пост ГАИ по старой дороге, где ни асфальта, ничего.
       На автостанции девочка-туркменка лет семи продавала семечки. Сидит около ведра с семечками, лузгает сама; рядом бумажные фунтики наверчены; в подоле кошелек. Торгует бойко, мелочь считает свободно: рано приобщилась к взрослой жизни. Одаривает совсем уж малолетних пассажиров бесплатными горсточками, словно выделяя представителей своей детской нации, волею судьбы заброшенных на чужбину к чужестранцам-взрослым.
       Здесь же семья офицера-пограничника, уезжающая в Ашхабад: сам лейтенантик с еще тонкой мальчишеской шеей, такая же молодая жена в больших и слишком модных для всей этой обстановки очках. У них девочка -- года два с половиной, совершеннейший ангел: пухлые локти и коленки, белые кудряшки, белые носочки, нарядное платье, чистенькие сандалии. Глазеет на эту туркменку-продавщицу как завороженная. А когда та протянула ей семечек, взяла их ужасно неудобно, в оба кулака сразу, прижала к своему кукольно-игрушечному платьицу и со светящимися от восторга глазами побежала показывать неожиданно свалившееся на нее счастье маме.
       Пока я вспоминал и обдумывал все это, моя соседка рассказала мне два двухсерийных фильма: арабский ("Неизвестная женщина") и турецкий ("Красная косынка").
       -- Очень душевные кино; сходите обязательно; я с самого начала до самого конца все время плакала; это не то, что индийские: любила -- убили -- другого полюбила; нет, эти со смыслом; очень переживательные; а Вы какие книги читать любите? Вы книгу "Мартин Иден" читали? Объясните мне, пожалуйста, он что, утопился? а почему? Ведь все же получил, и богатство было, и слава? А ведь правда Руфь вела буржуазный образ жизни? а у меня муж следователь, он приносит каталоги убийств, толстые такие, знаете, как ценники, там все расписано, где как все было, кто дело вел, сколько дали; а вы детективы читать любите? я очень люблю, так интересно; вот у нас пятнадцать лет -- высшая мера, при Сталине двадцать пять было, а сейчас расстрел только за госизмену; приходите к нам чай пить; вот я вам расскажу, парень с девушкой гулял, у нее живот растет и растет, к врачу пошла, посмотрели -- срок большой, на кресло не стали брать, ее отец парня в коровник заманил и топором, а оказалось, у нее киста; кисту вырезали, девушка за другого вышла, родила ему (отец того, первого, в коровнике припрятал), а через двенадцать лет открылось, девушка та сама и узнала, в газету написала, ее отцу дали пятнадцать лет; я так читать люблю, я десять лет в русской школе училась; только уж очень летом жарко; вы знаете, ну просто невозможно, когда ночью тридцать три, то никак не уснешь, уж что только не делаем: и мокрые простыни на окна вешаем и заворачиваемся в них, а все без толку; я и читала все подряд, но только Пушкина и Крылова не люблю: у Пушкина одни сказки, а у Крылова -- басни...
       Я ведь почему еще читаю... Мне в этой жизни -- не судьба... У меня детей нет и не может быть... Сама не понимаю, как муж со мной живет... Хотите семечек?"
      
      
      
       -- 24 --
       ...Шах немало подивился рассказанному и возжаждал увидеть все своими глазами.
       (Хорасанская сказка)
      
       Годом позже мы приехали на Сумбар зимой с Лешкой Калмыковым -- моим близким коллегой, московским орнитологом, занимающимся хищными птицами. Более благодарного спутника трудно себе представить: Алексей Борисович как никто способен оценить всю прелесть и смысл наблюдаемого в природе и до сих пор радуется каждому интересному наблюдению, как юннат. Следы леопарда в четырех километрах от Кара-Калы с ее телевизорами и холодильниками вызывали у него откровенный восторг. Это неоценимое качество для преподавателя, работающего со студентами. Плюс, в свою очередь, это доставляло неизмеримое удовольствие мне: для меня увидеть самому, но не показать увиденное другим -- хуже, чем не увидеть вообще.
      
      
      
       А. Б. Калмыков и пустынная куропатка
       -- Я узнал тебя, дружище, по великодушию и милосердию, коими наделил тебя Аллах, -- отвечал волк...
       (Хорасанская сказка)
      
       "25 января. ...Внешне Калмыков часто напоминает мне лемура: медленные повороты головы, плавные движения тонких рук... Каждый раз, оказываясь рядом с ним, я непроизвольно сбавляю обороты, перестаю дергаться и внутренне отдыхаю. Даже комары рядом с ним летают медленнее.
       Сидит Калмыков, курит, видит около лица надоедливое насекомое, медленно вытягивает руку и неспешно берет его в воздухе в кулак. Потом раскрывает ладонь, рассматривает, что от этого комара осталось; ну, думаю, точно, -- тонкий лори; сейчас съест. Ан нет, стряхнув мертвого кровопийцу щелчком тонких пальцев, Лешка вновь поднимает на меня глаза и, улыбаясь, говорит:
       -- Ты чего, П-в, на меня так смотришь? -- Кино.
       Но вообще-то Лешина внешность, в совокупности с привычкой носить в поле военное обмундирование старого образца, почти фотографически совпадает с узнаваемым образом Ф.Э.Дзержинского. Учитывая интеллигентную молчаливость Калмыкова, предпочитающего не говорить, а слушать, а также изящную манеру курить старомодные папиросы, не приходится удивляться, что его присутствие раз за разом приводило в трепет самых разных встречаемых здесь нами людей, посматривавших на него кто с попыткой припомнить что-то давно знакомое по школьному учебнику истории, а кто -- и с почти панической настороженностью...
       Сегодня, разделившись со студентами на две группы, мы разошлись в холмах, когда от Лешкиной группы прибежал гонец: "Сергей Александрович! Алексей Борисович просит вас подойти к нам туда, если можно..."
       Я со своей командой отправляюсь в указанном направлении, где застаю Калмыкова, все так же, с мистической молчаливостью лемура, покуривающего около какой-то дырки в лессовом обрыве:
       -- Взгляни-ка, П-в. Я думаю, тебе понравится.
       Я заглядываю в полуметровую нишу почти на уровне своего лица и еще раз убеждаюсь в том, что воистину "неожиданное рядом". Под толстым слоем черных сухих остатков хитина многочисленных насекомых на дне ниши видна целая куча мелких беловатых яиц. Это гнездо и яйца пустынной куропатки. Все это уже полежало здесь, спрессовалось и заветрилось. И никто этого не съел? Впрочем, ниша для шакалов и лис недоступна; плюс здесь жил сычик: хитин и кости грызунов, вне сомнений, из его погадок, накопившихся за долгое время; а сычик хоть и маленький, но хищник.
       Описав и сфотографировав, как все выглядит до моего прикосновения, я запускаю в нишу руку и начинаю вытаскивать из нее холодные, как камни, яички: пять, десять... Я разгребаю пальцами хитин, перемешанный с мелкими косточками мышевидных грызунов, и нащупываю все новые и новые яйца в толще этого кладбища насекомых. Пятнадцать... Вот это да! Максимально известное количество яиц в гнезде этого вида, описанное опять-таки Зарудным в 1896 году, составляет шестнадцать штук...
       Мы извлекли из этого гнезда двадцать яиц! Факт недостаточно крепок для внесения в энциклопедии (гнездо старое, кто знает, как эти яйца были отложены? Может, не за один раз?), но тем не менее это находка нерядовая. Ай да Калмыков, ай да Феликс. Не дремлет ЧК".
      
       И еще Калмыков непроизвольно преподал мне важный урок. Мы шли по Кара-Кале, и он вдруг спросил: "А почему мы не записываем кольчатую горлицу?"
       Лешка своим свежим взглядом вновь приехавшего человека сразил меня наповал. У меня от его вопроса на лбу выступил холодный пот: я понял, что раздающееся из туи воркование ("че-кууш-куу, че-кууш-куу") -- это воркование кольчатой горлицы, которую я до этого в Кара-Кале не отмечал.
       Не было никакой уверенности, что эта птица встречалась здесь раньше (тем более с географическими причудами этого вида, расселяющегося за пределами первоначального ареала с непредсказуемой скоростью в непредсказуемых направлениях), но мгновенно закралось подозрение, что я этот вид элементарно пропустил по небрежности и невнимательности, не сосредоточившись на ее голосе на фоне повсеместного воркования бесчисленных малых и обыкновенных горлиц.
       Наши совместные изыскания с Калмыковым ничего нового по орлу в ту зиму не дали. Но зато мы видели в сухих субтропиках снег; здесь это всегда событие.
      
      
      
       Грибной снег
       ...и, когда огляделся по сторонам, вдруг увидел огромного семицветного скорпиона, быстро ползущего в сторону пустыни... Скорпион обернулся большим черным змеем... змей обернулся львом... Немного погодя лев обернулся луноликой юной девушкой. Девушка... обернулась лазутчиком... лазутчик обернулся глубоким старцем...
       (Хорасанская сказка)
      
       "2 февраля. ...Сегодня -- настоящий зимний день. Холод собачий, что для Кара-Калы -- редкость. Утром сыпались редкие отдельные снежинки, которые как бы медлительно раздумывали, что им делать: объединяться им все же в снег или нет? Их явно было маловато, да и падали они как-то очень обособленно, чтобы можно было сказать: "Идет снег".
       Вдалеке от дороги и домов тихо так, что шипит в ушах. Горы белесые, покрыты, как белой прозрачной вуалью, тонким, просвечивающим слоем несплошного снега. Деревья и кусты в инее. После пасмурного утра днем выглянуло солнце, сразу потеплело, а вокруг все мгновенно изменилось.
       Облачность стала подниматься, утаскивая за собой вверх по склонам эту снежную вуаль, словно невидимая рука поднимала прозрачную занавесь: прямо на глазах склоны гор снизу вверх начали темнеть, терять белесую припорошенность, вновь принимая свои необычные, становящимися ярче, чем всегда, цвета -- красноватые, желтые, зеленые, коричневые, серые, лиловые. Посвежели, как шкура змеи после линьки. Очередное таинство превращения и обновления.
       Потом опять пасмурно. Потом пошел снег. Да такой, какого еще надо поискать: снежинки с пятак, огромные тяжелые хлопья, мгновенно исчезающие при соприкосновении с уже теплой и мокрой землей. Пришлось бросить наблюдения: невозможно, очки и бинокль залепляет мгновенно.
       Час брел домой, просто глазея по сторонам. Когда спустился ниже в долину, там все оказалось по-другому, снега не было, и тоже все быстро изменилось: натянуло плотную тучу, из которой сплошной стеной посыпалась крупа, шумно, как бисер на фанеру, падающая на комковатую и сухую здесь землю. А в это время солнце пробилось в разрыв облаков и подсвечивает все это сбоку. Грибной снег...
       А как вышел на Обрыв Фалко -- аж в зобу сперло: вид до горизонта на всю долину Сумбара к юго-востоку, а на фоне необычно темного неба и силуэтов хребтов -- огромная радуга! Они вообще здесь редко бывают, а уж такой яркой и подавно никогда не видел.
       Над головой темень, туча, вверх не посмотришь -- за шиворот сыплется, вдалеке -- многоцветные склоны с двумя белоснежными вершинами Сюнта и Хасара, освещенными ярким прямым солнцем. А в противоположную сторону -- на темно-синем фоне многоплановых иранских гор -- новорожденная радуга.
       Словно вращаешь, как в детстве, волшебную трубку калейдоскопа, в которой одно превращается в другое. И все это красиво какой-то неестественной праздничной красотой. Словно вокруг не реальность, а огромные, фантастически правдоподобные декорации..."
      
      
      
       Кваканье в сугробах
       -- Мы едем издалека и во время своего долгого пути видели много странного и удивительного...
       (Хорасанская сказка)
      
       "26 января. ...Артезианская скважина в ВИРе, из которой в арык тугой струей безостановочно течет чистая вода с постоянной температурой восемнадцать градусов, в летнюю жару является центром вселенной для всего живого. Сейчас, в середине зимы, в день редкого, почти настоящего снегопада, покрывшего землю на несколько часов тяжелым липким снегом (по здешним критериям -- "сугробами"), из скважины раздается не к сезону энергичное кваканье лягушек, категорически не вяжущееся со снежным пейзажем. Надрываются прямо, словно хвастаясь: вокруг снег, а нам -- хоть бы хны, квакаем себе!
       Стаи воробьиной мелочи, отжатые снегом из холмов, толкутся на раскатанных проезжих дорогах. Просянки, обыкновенные овсянки, вьюрки, зяблики, хохлатые жаворонки -- все вперемешку на пятнах мокрого асфальта среди снега.
       На трассе Ашхабад -- Кизыл-Арват в такой день десятки тысяч жаворонков из заснеженной пустыни собираются на полотне дороги. Из-за бампера машины на остановке каждый раз вынимаем сразу по нескольку птиц (серые, полевые и хохлатые жаворонки). Лисы жируют вдоль трассы откровенно, даже не убегая от проходящих машин, а лишь отскакивая на обочину, продолжая аппетитно хрустеть дармовыми тушками, повсеместно валяющимися на дороге".
      
       Коммунальная квартира
       Не успел он это сказать, как появилась огромная толпа, в окружении которой...
       (Хорасанская сказка)
      
       "25 января. ...На одном пятачке в едином скоплении совместно кормятся двести десять степных жаворонков, четырнадцать двупятнистых, восемьдесят пять хохлатых, тридцать два малых, сорок шесть рогатых, триста вьюрков, девяносто каменных воробьев и восемнадцать коноплянок.
       При кажущемся хаосе распределения кормящихся птиц каждый вид занимает в этом общем пространстве свое определенное место, свою нишу. Продолжает жить своей жизнью, хоть неизбежно и связан паутиной невидимых связей со всеми соседями. Причем не с соседями, лишь вежливо здоровающимися, перед тем как закрыть за собой глухую дверь на общей лестничной площадке, а с соседями, разделяющими и общую кухню, и общую ванну, и даже общую спальню; с соседями по очень-очень коммунальной квартире...
       Степные жаворонки щиплют траву и крушат кустики полыни своими мощными клювами на самых плоских участках пологих склонов.
       Рогатые жаворонки тоже пощипывают травку, но более мелкую и тонкую; да и кормятся чаще на более крутых склонах; клювы у них намного слабее.
       Хохлатые жаворонки кормятся долблением, как отбойные молотки, или переворачивая кусочки навоза и комки глины, собирая из-под них притаившееся или завалявшееся там съестное; у этих клюв -- как долото.
       Каменные воробьи в этой толкотне вообще перестают кормиться на земле и усаживаются на стебли редких растений, неудобно сидя на них, удерживая равновесие трепетом крыльев и поклевывая что-то с ветвей.
       Коноплянки и вьюрки подбирают мелкие съедобные частички вокруг кустиков полыни и солянок или остающиеся от брошенных степными жаворонками веточек.
       Я упрощаю. Потому что на самом деле даже отдельные птицы, кормясь рядом, могут использовать очень разные приемы кормления, выковыривая корм из почвы, склевывая что-то с земли, с растений или подпрыгивая за добычей в воздух...
       Происходит разделение труда на ниве поедания всего съедобного. Потому что конкуренция за хлеб насущный правит бал. Чтобы ее избежать, каждый вид выработал свой стиль, свою специальность; занимает свое уникальное, лишь ему одному свойственное, место под солнцем (это и есть его ниша).
       Разные виды или едят разное в одном месте; или едят одно и то же в разных местах; или едят одно и то же в одном месте, но по-разному, в результате потребляя ресурсы разной доступности. И ведь все это гибко, подвижно и может перестраиваться в зависимости от условий. Немыслимая сложность и динамика мозаики жизни, на которой все и держится.
       "Что за этим? -- спросит пытливый мичуринец. -- Статистика проб и ошибок, вероятностные процессы эволюции или гармония высшего творения?"
       А вдруг и то и другое вместе: динамичная эволюция сотворенного. И никакого конфликта в этом нет? А истерики в стиле "или -- или" -- это для тех, кто науку от религии отличить не может или не хочет, смешивает все в одну кучу, пытаясь играть в одну игру по правилам другой, никогда не удосуживаясь с этими самыми правилами ознакомиться, а лишь целясь в глотку оппоненту.
       Ой, что-то я резковато выступаю... Как юный пионер. Как ортодокс... Резковато, но справедливо. Потому как традиционные ортодоксы с обеих сторон, что с научной, что с церковной, укачали уже до дурноты... "Эй, ребя-ата-а! Подъе-ом! Двадцать первый век на дворе!.." А мы все волнуемся: "Да как можно?! Да как не стыдно!.."
       В Библии-то, кстати, не только ни одного противоречия эволюции нет, в ней даже многие эволюционные элементы как обязательные атрибуты сотворенного мира описаны. Да иначе и быть не может. Неужели Бог с неизменным миром стал бы связываться? "Шкурка выделки не стоит".
       Не говоря уж о том, что Библия - это единственное Слово Божье, которое мы знаем сегодня. А вдруг это всего лишь самый первый Букварь, приготовленный для человека, который еще лишь учится читать? И непостижимое для нас сейчас лишь обозначено в ней упрощенными символами: семью днями, разовым творением феерического разнообразия, извне (свыше) заданными законами?
       А через сколько-то тысяч (или сотен?) лет человечество повзрослеет (дай Бог!), пройдя свой переходный возраст, импульсивный и непредсказуемый, с его войнами, наживой, подчинением разума, доброты и вдохновения черным страстям. И тогда достанется нам способность прочесть все тот же текст уже иначе. Или же будет предложен следующий том, или новый вариант исходного тома, написанный уже иначе. Написанный о том же самом, но и о другом, раскрывая взрослеющим ученикам многое уже на ином уровне... Может тогда и узнаем правду о том, о чем сейчас лишь догадываемся? И сколько их будет этих томов?.. Да они, наверное, уже готовы давно, стоят на полке где-нибудь здесь, под рукой, но не видны, потому как мы сами все еще никак свою "домашку" до конца не сделаем... Ведь за уроками-то нам сидеть неохота...
       А может это вовсе и не учебник? А лишь конспект? Краткий путеводитель по нашей очень общей и очень коммунальной квартире...
      
      
      
       Зимняя ночевка черной амебы
       ...со стороны Найзара (огромное камышовое болото) несутся сливающиеся голоса лягушек и козодоев и неясный, неумолчный шум, производимый птичьим населением его громадных камышей...
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       ...Вскоре раздался грохот, собравшиеся на площади, обратив взоры в сторону пустыни, увидели страшного змея. Он двигался, задрав голову до небес, хвоста же его не было видно...
       (Хорасанская сказка)
      
       "2 февраля. ...Пархай, теплый сероводородный источник в южных предгорьях Сюнт-Хасардагской гряды, оказывается оазисом, переполненным жизнью в зимнюю холодную погоду.
       По берегам текущего от него ручейка расположены густые заросли тростника. В этом тростнике, на участке всего сто на двадцать метров, сидит несколько тысяч буланых вьюрков. Писк просто оглушительный. Вдруг все это взлетает и садится вновь. Постоянно подлетают все новые и новые стаи; подсаживаются в заросли поверх уже сидящих птиц. А следующие стаи уже тянутся из-за гор. Интересно, что днем в самой долине Сумбара такой концентрации буланых вьюрков нет; встречаются лишь редкие небольшие стайки; откуда прилетают на ночевку -- непонятно, надо выяснять.
       Позже появляются скворцы. Когда летит стая скворцов хотя бы в две тысячи штук, но настолько плотная, что птицы впритирку друг к другу, то она совсем не воспринимается как стая птиц. Она выглядит как черная живая летающая амеба. Или даже что-то еще более фантастическое. Понятно становится, откуда могли взяться легенды о летающих драконах.
       Стая эта летит шаром, потом р-р-раз -- стала овальной, потом поменяла цвет -- птицы повернулись к заходящему солнцу другим боком, потом разделилась на две части, которые почти сразу вновь сблизились, прошли, не смешиваясь, друг сквозь друга (одна из них отсвечивает стальным, вторая -- угольно-черная), снова слились, и опять летит единая гигантская черная капля.
       Вдруг из нее камнем падают вниз две, три, пять, десять птиц, садятся в тростнике; остальная масса летает кругами, снижается, снижается, снижается, потом опять с шелестом тысяч крыльев взмывает свечкой вверх; потом опять вниз, и, наконец, все это сыплется сотнями и сотнями птиц вниз; садится, с шумом сильного ливня, в тростник, поверх уже, кажется, вплотную сидящих там вьюрков. И сразу все заросли черные, и гомон стоит такой, что его уже и не перекричать, а на магнитофонной записи сплошной гвалт, шум и треск".
      
      
      
       Гастроном-архитектор
       ...И вот каменщики во главе с Мамуром построили просторный и удобный караван-сарай...
       (Хорасанская сказка)
      
       "23 ноября. Под козырьком скалы нашел гнездо большого скалистого поползня с двумя отверстиями-входами вместо одного. Очень необычно. И чего ради? Что могло сподвигнуть на столь экстравагантное строительство?"
      
       "21 января. Опять большой скалистый поползень привлек внимание. Духарная все же птица. Правильно Зарудный подмечает его особенность: "...Поползень -- очень крикливая птица: он точно считает обязанностью подавать голос при всяком удобном случае. В компании мелких птичек, обыкновенно собирающихся около найденной кем-либо из них змеи, поползень занимает первенствующее место: он то рассматривает гадину с самой серьезною миною и несколько свесивши свою большую голову, то ободряет зрителей особыми звуками, то издает крики предостережения, то вдруг вскочит на ближайший камень и во всю глотку оповещает о волнующем его маленькое сердце событии...", -- конечно антропоморфизм, но как хорошо. И как похоже, как узнаваемо!
       И понятно, что "...чем короче становилось наше знакомство, тем все более и более нравились мне эти веселые птички с их звонкими голосами, архитектурными наклонностями, забавными движениями и оригинальным образом жизни". И не только это. У поползня ведь даже форма тела необычная для большинства птиц -- веретено веретеном; не поймешь, где хвост, где нос.
       Вхожу в холмы левого берега Сумбара по Дороге Помоек и первое, что вижу, -- поползня с огромным жуком в клюве. Сидит на камне и свистит на всю округу с едой во рту. Странно. Я приготовился посмотреть, как он этого жука съест или спрячет, но увидел совсем другое.
       Соскочив с присады, поползень юркнул к груде крупных камней и уселся вниз головой на оказавшееся там гнездо. Постройка классической правильной формы -- усеченный конус с отверстием на срезанной вершине; маленький и уютный бетонный бункер.
       Сидя на стенке гнезда, поползень вдруг начал изо всех сил колотить по ней зажатым в клюве жуком. Причем совсем не так, как птицы это делают, убивая добычу. Он так усердствовал, будто хотел измочалить жука в лохмотья, а когда ему это удалось, вдруг начал размазывать разбитое жучиное тело по стенке гнезда, буквально втирая плоть и соки усопшего насекомого в поверхность своего жилища.
       Разделавшись со столь странным занятием и окончательно размазав всего жука по стенкам гнезда, поползень поползал еще несколько секунд здесь же, вертя головой и явно рассматривая результаты своего труда, удовлетворенно вытер клюв о стенку гнезда, посмотрел вокруг, перелетел на верхушку ближайшего камня, лихо и победно просвистел своим бандитским свистом и отлетел прочь.
       Я подошел к гнезду вплотную и первым делом на всякий случай решил заглянуть внутрь. Рановато для размножения, но мало ли что. Для этого пришлось достать из саквояжа карманное зеркальце, навести зайчик в узкую дырку входа в гнездо и посветить там в разные стороны. Пусто. То есть шерсти полно (явно таскает для выстилки погадки хищных птиц с шерстью песчанок -- не пропадать же добру), волос каких-то, но яиц нет.
       Рассматривая же потом эту уникальную конструкцию снаружи, я обнаружил в ее стенках остатки множества насекомых -- преимущественно жучиные лапы и надкрылья, а на стенках везде виднелись засохшие желтоватые потеки от раздавленных жуков, как на ветровом стекле машины летом после долгой дневной езды.
       Ничего подобного я раньше не видел, но догадка возникла мгновенно: по-видимому, органические вещества из тканей насекомых укрепляют всю конструкцию, склеивают стенки, построенные из глины, пропитанной птичьей слюной.
       Не случайно ведь глину для самых крепких в истории России кирпичей, изготовлявшихся века назад для стен церквей и монастырей, замешивали на яичных белках (или на желтках?.. не важно). Так, может, вот она где, самая древняя прикладная орнитология? Ведь не сами же мастера, строившие церкви, из ничего придумали такое? Добавили случайно в кирпичный замес белки или желтки и убедились потом, что кирпич получился крепче? Может увидели что-то подобное в природе и правомерно заключили, что раз птички так делают, то и нам самим так же надо попробовать?
       Думал про это по пути домой. А вернувшись потом в Москву, прочитал в библиотеке зоомузея в старинной книжке Зарудного исчерпывающее описание того, как и где поползни строят свои гнезда. Что в стенках, помимо остатков насекомых, часто оказываются куски навоза, шерсть грызунов из погадок хищных птиц, тряпочки, веточки, смола арчи, камедь дикой вишни и миндаля; что на гнездо иногда идет более тридцати килограммов глины; а также нашел у него и многое другое уникальное. Например, что за выдающиеся строительные способности "курдские хакимы (знахари)... приписывают... необыкновенную силу поползню, ради чего пользуют своих расслабленных пациентов его мясом". Или что "между поползнями попадаются особенные любители украшать свои гнезда" (переливчатыми надкрыльями жуков). Или что птенцы его, начиная летать, иногда выпрашивают корм не только у родителей, но и у чужих птиц других видов, у моих жаворонков, например. Даже, дураки, увидев крупное пролетающее рядом насекомое, поворачиваются к нему, нетерпеливо разевают рты и орут благим матом: мол, давай, лети сюда, голодные мы... Прикол.
       А вывод простой: тщательнее надо готовиться к полю -- "Век живи -- век учись..."
      
      
      
       Белое ухо
       -- Послушай, лиса, теперь ты спрячься где-нибудь, а я займусь этим делом сам.
       Лиса тотчас схоронилась поблизости в ущелье и стала ждать...
       (Хорасанская сказка)
      
       "21 февраля. Привет, Зуб! Сегодня вспоминал тебя, охотника.
       ...Короче, лезу вверх по склону, птиц смотрю. Не работа, а так, экскурсия для общего развития. Ящериц полно. Уносятся от меня вниз головой по вертикальным скалам. Тепло, все оживает. Все пока более-менее на виду, жара еще не подошла, да и для изощренной скрытности сейчас не сезон. Поют, понимаешь ли, танцуют.
       Лезу и думаю: "Копетдаг подо мною... Один в вышине..." -- и вдруг вижу, что сбоку, на моем уровне, по склону спускается отара овец... Я, чтобы глаза мои их не видели, сворачиваю в лощинку и лезу дальше по узкой каменной щели. Ее борта -- ровные поверхности круто наклоненных известняковых пластов -- голый шероховатый камень. Местами -- крупный щебень, редкие подушки разных колючек, в щелях кое-где торчат хиленькие деревца по полтора метра высотой. А по трещинам вдоль границы пластов разной твердости, где активнее выветривание, и накапливается почва, полно зеленой травки, держидерева, кустов: близко под землей вода. Местами попадается вишня и черемуха, все в цвету.
       В этих кустиках по лощине, так же, как и я, сторонясь отары, пряталась лиса. Здесь, где скалы без деревьев, выпугнув зверя, порой долго можно за ним наблюдать. Удается разглядеть со всеми подробностями. У этой лисы сзади на черном ухе какое-то светлое пятнышко -- случайная отметина, а можно было бы использовать как метку, чтобы узнавать ее "в лицо" по этой "серьге". Удобная деталь".
      
      
      
      
       Алиса
       ...Когда пришел он к ущелью, где его поджидала лиса, она выскочила из своего укрытия и принялась плясать от радости...
       (Хорасанская сказка)
      
       "28 февраля. ...Иду по низинке, в которой течет еле видный ручеек, порой вообще превращающийся в цепочку мелких луж. И если такое зимой, то весной и летом здесь полная сушь. Но грунтовые воды близко, так что даже тамарикс кустится местами. Иду себе, вспугиваю время от времени сычиков с борта промоины; их много здесь.
       Выхожу за поворот, в кустах стоит лиса. Я сразу плюх на коленки, сижу тихо. Она ходит спокойно, вынюхивает, шебуршит чего-то под ветвями. Достал фотоаппарат, навел, сижу жду, когда выйдет из кустов. Выходит, я дожидаюсь, пока будет видна вся целиком (ведь сразу потом ускачет); снимаю. Она останавливается и смотрит на меня. Я еще раз снимаю. Она раздраженно, по-беличьи дергает хвостом, поднимает его по-хозяйски воинственной трубой и стоит. Потом отворачивает от меня голову и не торопясь идет с поднятым хвостом куда шла -- к соседнему кусту и начинает там вынюхивать. И снова это пятно на ухе: та же самая лиса с "серьгой", которую видел уже! Пора знакомиться. Назвал, не претендуя на оригинальность, Алисой.
       Неужели меня не разглядела? Сижу пеньком на коленках, мешковатая штормовка, лицо фотоаппаратом закрыто, не шевелюсь, ветер от нее. Ждал, ждал, диафрагму переставил, а она не реагирует на меня, занимается чем-то своим. Наверное, золотые дукаты вынюхивает. Мне надоело сидеть, я вскочил и как заору: "В глаза-а смотреть!!" Даже жалко стало, так она, бедная, рванула; вдруг, думаю, лисят у нее потом не будет?"
      
       "15 марта. ...Иду рано утром по лощине и вижу, что почти у вершины холма лежит лиса. Свернулась уютным клубком, прикрыв нос пушистым хвостом, и смотрит на меня своим проверяюще-скептическим лисьим взглядом. Повернула голову -- все то же пятно на ухе -- опять Алиса. Может, думаю, ты ко мне приручишься? Вон у Зарудного жила ручная лисичка-корсак. Впрочем, я для тебя не авторитет. К Зарудному бы ты приручилась...
       Так я и ушел. Обернулся потом перед поворотом: лежит, игнорируя меня и не меняя позы, как будто меня не было и нет".
      
      
      
       Пол-лисы
       -- О добрый человек, -- сказала лиса. -- Как же можем мы думать о людях хорошо, когда охотники причиняют нам столько горя?..
       -- ...Однако для блага твоего... я готов пожертвовать собой.
       Скажи только, из какой части тела требуется кровь?
       -- Из любой, -- пробормотала лиса...
       (Хорасанская сказка)
      
       "10 марта. ...Шел, шел, смотрю -- лиса. Блондинистая, ну очень светлая; не рыжая, а светло-желтая. Ходит по краю поля, язык на плечо, как у меня; вид заморенный от солнцепека. И ветер от нее, не чувствует меня.
       Я открыто пошел прямо к ней, не видит, вынюхивает что-то, увлеклась. Поставив саквояж на землю, я поднял камень и швырнул в нее из любопытствующего натуралистического хулиганства, вспомнил, понимаешь ли, юннатское детство. Попасть и не стремился, просто пугнуть. А она -- ушки на макушку и, р-р-раз, -- прыжком к тому месту, где камень упал, к еще висящему фонтанчику пыли, и давай там шуровать. Тут я прямо вскипел весь.
       Вторым камнем промазал в нее на какой-то метр. Она подскочила вертикально, как на пружинах, на всех четырех ногах, и опять вертится, высматривает, ничего не понимает, не замечает меня.
       Ну что, я к общению с игнорирующими меня лисами привычный, кинулся на нее, заорав страшным голосом; она ка-а-к дунет. К сожалению, я весьма неизящно споткнулся и упал, ободрав при падении, защищая оптику, обе ладони. Но все равно полминуты следил за ней, смотрел, как чешет по открытым холмам. Взбежала на верхушку склона, нервно присела на секунду над кустиком полыни, навалила на него кучу, шаркнула пару раз лапами и скрылась за гребнем. Эх, собачья натура... Будем считать, что это от стресса и персонально ко мне не относится...
       Иду, переживаю это безобразное к себе отношение, стряхиваю грязь и кровь с разодранных ладоней, прошел триста метров -- буквально из-под ног выскакивает еще одна лиса, с темно-темно-рыжими ногами, как в чулках. И пулей от меня в том же направлении, что и первая.
       Получается, что почти каждый день вижу лис. Ну не каждый, может быть, пореже, но уж пол-лисы в день вижу точно".
      
       Весной я вновь вернулся в Кара-Калу, продолжая свои маршруты по Копетдагу, но положительных результатов не было; Игнев, работавший в поле круглый год, тоже ничего не находил.
      
      
      
       Ну и дела...
       Вдруг на небе появилось темное облако, из него протянулась какая-то рука и похитила малику...
       (Хорасанская сказка)
      
       "5 марта. ...Вышел поутру, все путем. Не успел пройти половины расстояния от Кара-Калы до предгорий, как все в природе изменилось: "потемнело в чистом поле", с запада натянуло низких тяжелых облаков, из которых вдруг повалил мокрый, липкий и какой-то теплый снег. Явление куда как необычное, я обрадовался нетривиальной обстановке для наблюдений, но не тут-то было.
       Через тридцать минут этот снег полностью закрыл всю землю, а через час перспектива исчезла, расстояние до предметов перестало существовать, сами предметы растворились в повсеместном белом пространстве; мир потерял свою трехмерность. Такого я не видел никогда и нигде. Возникало впечатление, что в этих бесснежных местах, где природа не приспособлена к снегу, даже сам снег идет неправильно, не так, как всегда, не так, как ему положено, а весь окружающий ландшафт вообще теряется, не знает, что с этим снегом делать.
       Я вынужден был повернуть назад, ориентироваться было невозможно, шел наугад, глядя под ноги, просто следуя рельефу и зная, что рано или поздно выйду так к Сумбару. Птиц нет, пустота; лишь один лунь потерянно пролетел низко над землей, транзитом куда-то, что тоже выглядело необычно, как и сама эта погода.
       На подходе к Кара-Кале я почти наткнулся лбом на огромный сугроб, вдруг вставший передо мной на длинных мослатых ногах: это был присыпанный полуметровым слоем липкого снега верблюд. Я не мог не вспомнить, как Чача в свое время декламировал: "...В дни холодных встреч мне было худо, как в снегу голодному верблюду..."
       У-у, кэмэл, морда горбатая, напугал меня. А ведь у верблюдов и свой особый покровитель есть -- святой Султан-Вейс-и-Гарни; похоронен где-то в Афганистане; Мухаммед его в свое время отправил в странствования по Востоку апостолом... А я в Туркмении в аспирантуре... У каждого свое дело, слава Аллаху...
       На следующий день рано утром снег лежал везде серьезным всамделишным слоем, но на небе без единого облачка уже вовсю сияло солнце. Я отправился посмотреть, как в этом снегу отсиживаются по Сумбару турачи, для которых такое дело -- труба.
       Проходил по снегам часа четыре и обгорел от альбедо так, что к вечеру не мог ни есть, ни пить, ни дышать: рожа была как светящийся изнутри помидор, причем больше всего не нос и лоб, как обычно, а подхарник -- подбородок и щеки снизу -- сожгло отражением от снега.
       Ночь не спал, сидел, в очередной раз перечитывал Стругацких, меняя на пылающей ряхе холодное мокрое полотенце".
      
      
      
       "Летающая баня"
       -- Твоя просьба для меня весьма неожиданна, -- отвечал шах, -- некогда дал я зарок оберегать всех от летающей бани, ибо всякий, кто вознамерится разгадать ее тайну, обречен на верную гибель.
       (Хорасанская сказка)
      
       "20 мая. Дорогая Лиза!
       ...Сегодня видел НЛО. Точнее, -- почти видел. В общем, надеялся увидеть... Регион уникальный, народу -- никого, самое оно тарелкам полетать...
       Так вот, иду сегодня, смотрю по сторонам на родной Туркестан в целом и на родной Копетдаг в частности и вдруг слышу отчетливый гул самолета, а самолетов здесь и в помине не бывает; ни одной трассы наверху.
       А тут гудит. Но ничего не видно. Я остановился и думаю: "А вдруг не самолет?.. Вдруг они? Надо их чем-нибудь привлечь".
       А чем я могу их привлечь, кроме как зайчиком карманного зеркальца да небывалым всплеском телепатической энергии, заметным на фоне горно-пустынного ландшафта их точным приборам и утонченным чувствам?
       Сел на камень, качаю зеркальцем в разные стороны, прислушиваюсь к звуку чего-то невидимого над головой; сосредоточился, сконцентрировал желание войти в контакт с братьями по разуму.
       Зеркальце -- понятное дело: в солнечном зайчике -- миллион свечей, его из космоса заметить можно, а вот с телепатией как? Собрал, можно сказать, конджо в кулак, в критическую массу, чтобы рвануло посильнее, чуть ли не мычу от напряжения. А сам думаю, мол, ну вот прилетят сейчас, а что я им скажу? В зависимости от того, про что они меня спросят? А что они спросят?
      
       -- Ты кто?
       -- Сергей из Балашихи.
       -- Поверхностно. Надо глубже.
       -- М-м... Васин и Дашин папа.
       -- Это точнее. Что про вас всех здесь самое главное?
       -- Ничего себе...
       -- Не думай, чувствуй вглубь, в главное.
       -- То, что мы часто знаем, как надо, как правильно, как хорошо, а делаем все равно как хочется и как привыкли, поэтому -- часто плохо.
       -- Что такое "хорошо" и что такое "плохо"?
       -- "Хорошо" -- это когда по любви и по совести (по вере), а "плохо" -- это все остальное.
       -- Что у вас хорошо?
       -- Любовь и доброта -- вот что хорошо.
       -- А что плохо?
       -- М-м... Нехватка чувства меры. И миллионы голодных детей.
       -- Ты сам хороший или плохой?
       -- Хороший.
       -- Всегда думаешь, говоришь и делаешь добро по любви и по совести?
       -- Нет.
       -- Значит, Ты плохой.
       -- Нет, я хороший.
       -- А как тогда узнать?
       -- А вы не узнавайте, вы чувствуйте вглубь, в главное.
       -- Из Тебя фиг вынешь главное.
       -- Ну, если бы до главного в каждом легко было бы добраться, тогда уж точно все были бы хорошие.
       -- Так вы не все хорошие?
       -- Не все.
       -- Почему?
       -- Не знаю.
       -- Сдаешься?
       -- Сдаюсь.
       -- Потому, что вы не знаете, зачем вы здесь. Зачем живете. И не умеете быть вместе.
       -- А вы, конечно, знаете, зачем вы там у себя?
       -- Конечно знаем. Мы изучаем мир вокруг. Самопознание материи.
       -- И вы конечно же знаете, зачем вы здесь?
       -- Конечно знаем. Ты сам контакта просил.
       -- Я думал, вы чего расскажете, а вы только вопросы задаете. Те же самые, что мне дети задают каждый день -- детские.
       -- Все вопросы о Главном -- детские.
       -- Интересное кино... Тогда что же в вас особенного?
       -- А почему мы должны быть особенные? Потому что летаем на том, чего Ты никогда не видел? Мы такие же. Почему Ты про кино сказал?
       -- Не важно... Так, значит, у вас тоже, как и у нас: "хотели, как лучше, а получилось, как всегда"?
       -- Да. У нас просто "как всегда" другое.
       -- В том смысле, что лучше нашего?
       -- Не лучше и не хуже. Другое.
       -- Но техника-то у вас лучше. Вот эта, на которой вы прилетели.
       -- "Эта", на которой мы прилетели, -- не техника. Мы это не строили. Это у нас всегда было. Это и у вас есть. Вы использовать не умеете. Потому что вы здесь не поняли Главного.
       -- Ну-у, началась философия...
       -- Это не философия. Это -- правда. А не нравится, так нечего и контакта просить, сидеть тужиться. Нам тоже не все нравится.
       -- И что же вам не нравится?
       -- Ты хамишь.
       -- Как я хамлю?!..
       -- Если уважают, думают "Вы" с большой буквы, а Ты -- каждый раз с маленькой.
       -- Это потому, что с... Вами не поймешь: то ли Вас один... одно, то ли сразу много... Когда говоришь, все время такое ощущение, что Вас несколько. Множественное число.
       -- Понятно уже, но объяснил Ты плохо. Можешь спросить вопрос.
       -- Не "спросить" вопрос, а "задать" вопрос.
       -- Не отвлекайся на неглавное. Можешь задать вопрос.
       -- Что для Вас красиво?
       -- Это где Ты чувствуешь, что там Красиво. Как здесь. Чувствуешь?
       -- Чувствую...
       -- Красиво?
       -- Красиво... Так, значит, Вы друг другу можете дать почувствовать то, как сами чувствуете?
       -- Мы Тебе можем дать почувствовать, друг другу нам не надо. Мы и так друг друга чувствуем. Мы -- все разные, но мы -- одно. Ты тоже можешь.
       -- Я не могу.
       -- Ты не пробовал.
       -- Все-то Вы знаете.
       -- Не все. Но Ты не пробовал. Задай еще вопрос.
       -- Так кто же Вы такие?
       -- А это важно? В "Науку и Религию" хочешь написать? Или в "Сайнс"?
       -- А сами не хамите?
       -- Не обижайся.
       -- Я не обижаюсь.
       -- Обижаешься.
       -- Опять все знаете?
       -- Не все. Но обиделся Ты очень заветно.
       -- Не "заветно", а "заметно".
       -- Заметно. Оговорки всегда возможны, "Бедность -- не порок".
       -- Это не про то.
       -- Сами уже видим, что не про то. А где Балашиха?
       -- На север отсюда, в Московской области.
       -- Значит, Ты -- "ЧМО березовое"?
       -- Сами Вы -- "чмо".
       -- Мы -- не ЧМО. А Ты -- ЧМО: Человек Московской Области.
       -- Очень остроумно.
       -- Это не остроумно. Это правда. Можешь задать еще вопрос.
       -- Я уже задал: что про Вас там самое главное?
       -- У нас все по-другому.
       -- Как?
       -- Мы -- все разные, но все вместе. Вы -- по сути одинаковые, но все порознь. Это главное. Остальное -- детали, неглавно.
       -- А еще что не так?
       -- У вас всегда все с чего-то начинается и чем-то заканчивается. И жизнь, и кино, и зима, и дружба. У нас не так.
       -- А как?
       -- Без времени. Зато пространство сложнее. Вы грустите о времени, мы -- о пространстве.
       -- Мы тоже иногда грустим о пространстве.
       -- Нет, вы грустите о времени, когда в этом пространстве находились.
       -- Но уж без времени материи точно не бывает. Материя и время неразрывны.
       -- Теоретик, Ты лучше в своих жаворонках разбирайся, если до сих пор думаешь, что это возможно.
       -- Все равно время -- это основополагающий атрибут бытия. Теория относительности.
       -- Вашего бытия и вашей относительности. Для вас время очевидно, для нас его нет. Для вас Бог создал заповедник в пространстве (сад на востоке Эдема), для нас - заповедник во времени. Вне времени.
       -- Ну так мы в свой заповедник при жизни не попадаем. А Вы? Вот именно конкретный... конкретные Вы, Вы уже того?.. Покойники?
       -- Нет, мы не покойники, мы так в обычной жизни живем. Просто вы прокололись в самом начале (подставила девушка вашего Адама), мы - пока нет. И у нас труднее: нам изначальный грех назван не был. Так и живем, гадаем, чего можно, а чего нельзя; стараемся быть хорошими. А как ошибемся -- и нас туда же, как и вас, - в бытие со временем. Подумать страшно...
       -- У Вас... от Вас... кусок, вон, слева исчезает...
       -- Это кажется. Просто изменение мерности; такое постоянно происходит. От настроения.
       -- Ну так Вы хоть живые, или как?
       -- Живые. Но другие. Другая природа жизни; это не главное.
       -- Ничего себе! Мы как раз про это и гадаем...
       -- Вы заняты не тем. Форм жизни много, их суть одна.
       -- И в чем же суть?
       -- Первое: каждый вносит свою корпускулу в субстанцию добра. Второе: вносит больше, чем берет.
       -- Не ново.
       -- Все Главное -- не ново.
       -- "Главное -- не главное"... Так если мы такие разные, то и главное у нас разное.
       -- Главное -- одно для всех форм.
       -- Субстанция добра?
       -- Упрощенно -- да.
       -- Для всех форм?
       -- Да. Кстати, у вас здесь деревья, дождевые черви и почвенные артроподы особенно добрые, сразу видно. И они скромнее вас.
       -- Как это?
       -- Все прощают вам.
       -- У нас такое антропоморфизмом называется.
       -- У вас много чего как называется.
       -- А еще что главное?
       -- Еще -- Быстрое Начало, Первый Шаг. Каждый старается внести добро первым.
       -- Это просто. Что еще?
       -- Это не просто. И это все пока. Пока... Пока, Сергей из Балашихи, Васин и Дашин папа. Смысл запомни, про саму встречу забудь.
       -- Так как же я про нее забуду?!
       -- Ты уже забыл. Ты про мозоль запомнишь. Будь не болен!
      
       Так я ничего в тот раз и не высидел со своим зеркальцем и дружескими воззваниями на телепатических лозунгах. И не видел ничего. А ведь гремело над головой совершенно отчетливо.
       Зато на обратном пути ногу стер. Сильно. Первый раз за все время. Сам не понимаю как. Шел-шел, ничего не замечал, думал о чем-то. А домой прихожу -- волдырь. Странно...
       Но зажило быстро".
      
      
       -- 25 --
       -- Как называется эта земля и кто здесь правит? -- спросил султан...
       (Хорасанская сказка)
      
       После этого я на полгода уехал в Афганистан, где писал для проекта ЮНЕСКО учебники по экологии и охране природы. Это была совершенно особая страница в жизни, запомнившаяся такими же, как в Туркмении, пейзажами и жарой; белобрысыми мальчишескими лицами наших солдат с обгоревшими на солнце носами; еще не до конца осознаваемой тогда безумной абсурдностью происходящего, но уже все более ясным пониманием того, что победить или подчинить этот народ невозможно; песнями Розенбаума; неудобной, но успокаивающей тяжестью пистолета под мышкой и необходимостью внимательно смотреть по сторонам далеко не на птиц, о которых я, отправляясь в эту поездку, думал не в первую очередь.
       Хватало и прочих наблюдений. Я впервые оказался за границей, и хотя внешний антураж окружающих гор благодаря моему туркменскому опыту не поражал чем-то абсолютно незнакомым, специфика загранки и особой военной обстановки сказывалась во всем. Например, в том, что даже в Афганистане я увидел и узнал о внешнем мире многое, чего не знал и не видел дома. Или в том, что к автоматам наших солдат всегда были пристегнуты спаренные магазины, смотанные пластырем или изолентой. Я такого раньше никогда не видел ни по телевизору, нигде; не было тогда еще ни Карабаха, ни Чечни... И это был Афганистан -- третий из главных регионов легендарного Хорасана...
       Парадоксальным образом связь с фасциатусом в Кабуле не только не прервалась, но даже стала крепче. С руководителем проекта, моим коллегой по кафедре, Владимиром Володиным (немаловажно -- ведущим специалистом в стране по хищным птицам), мы лишь за высокими стенами нашего посольства и под его усиленной охраной позволяли себе роскошь посидеть часок с биноклями в зарастающем парке, наблюдая птиц.
      
      
      
      
       Афганистан
       ...я слышу возгласы "урус, урус!" и вижу пять человек афганской прислуги: один из них кричит мне: "боро!" (прочь, вон!) -- и прицеливается из винтовки, а остальные, сделав злобные глаза, ругательски ругают Россию и Персию. Тогда я снимаю с плеч ружье и, поклявшись, что застрелю кого-нибудь, если не прекратят ругань, подхожу к изгороди и спрашиваю о причине подобного отношения. "Имеем хукму (приказание) от сагиба Тренча (английский консул...) не пускать русских людей к колодцам и гнать их выстрелами", -- отвечает один из нахалов. "Боро!" "Попробуйте сделать это", -- возражаю я и, велев передать мистеру Тренчу некоторые эпитеты, приказываю развьючить часть каравана...
       (Н. А. Зарудный, 1916)
      
       -- Да будет известно вам, -- возвестил он, стоя неподалеку от трона... -- что с нынешнего дня ваша страна объединяется со страной Чин, правителем коей являюсь я... Если вы не согласны с моим решением, я тотчас уничтожу вашу страну.
       (Хорасанская сказка)
      
       "10 июня. ...Гнездящиеся в парке советского посольства сорокопуты упорно игнорируют войну, легкомысленно занимаясь своими семейными делами, словно ничего вокруг и не происходит. Выясняя отношения, подергивают себе франтоватыми рыжими хвостами. Мы же с Володиным, на фоне осадной кабульской жизни, наслаждаемся урываемыми минутами наблюдений за птицами с особым упоением.
       Пройдя автоматчиков у входа, можно расслабиться, даже, где-нибудь подальше от дорожек, незаметно развалиться на зеленой травке под акацией, сквозь ажурную листву которой просвечивает серое от жары, безоблачное хорасанское небо...
       "В Хороссане есть такие двери, где обсыпан розами порог. Там живет задумчивая пери. В Хороссане есть такие двери, но открыть те двери я не мог..."
       Цветов в посольстве полно, поистине райские кущи. Эдем за трехметровой стеной с охраной у ворот. Все поливается, поэтому заросли и буйство жизни -- как в джунглях. Вон сорокопут, сидя на сухой ветке, ловит, слетая в траву, четвертую огромную сочную гусеницу подряд. Лафа.
       Пошастать бы по горам, посмотреть, как там орлы, и вообще. Зарудный сто лет назад в этих краях фасциатусов встречал постоянно. Интересно, какая популяция здесь сейчас?
       Сэр Володин, кстати, поработав в полусотне стран по всему свету и птиц насмотревшись всяких, за историей ястребиного орла следит по моим рассказам с особым вниманием, выделяя эту птицу даже на престижном фоне прочих хищников.
       Порой, минуя охранника с автоматом, я прихожу в володинский ооновский офис выпить кофе. Здороваюсь с Наби, его элегантным секретарем -- высоким крепким афганцем западного склада, проработавшим десять лет в Штатах (интересно, шпионит он за нами или нет?), вслепую печатающим на английском и на дари, иронически улыбающимся на наши шутки и остроты, но никогда не присоединяющимся к неформальным разговорам "белых боссов".
       Подчеркнуто дружелюбно киваю ханумке средних лет, неподвижно сидящей в углу на стуле со стеклянным взглядом, каждый раз судорожно скукоживающейся от моих приветствий.
       -- Привет! Кофе будешь? -- Володин не прочь оторваться от своих бумаг по поводу моего прихода.
       -- Буду. -- Вообще-то я кофе не жаловал до приезда сюда, но уже научился пить его в любое время дня на ооновских тусовках.
       Володин по-английски обращается к Наби, тот на дари -- к ханумке-статуе. Она встает, как робот-мумия, и молча выполняет простые движения, наливая и подавая мне кофе, пиалушку с маленькими кусочками сахара, блюдечко с ореховым печеньем, а потом опять садится на свой стул с по-прежнему непроницаемым лицом.
       Ритуал, порядок, иерархия. Восток. Три языка друг за другом, и все из-за одной чашки кофе. Вот она, чарующая и неподдельная прелесть бытия...
       Я присаживаюсь у окна, рассматривая буднично копошащийся внизу Кабул. Сегодня воскресенье, но здесь выходной по пятницам; и не десятое июня сегодня, как у нас, а двадцатое марта по местному календарю. А год, так и вообще не тысяча девятьсот восемьдесят пятый, а тысяча триста шестьдесят четвертый.
       Слева от дороги по крутому склону горы карабкаются нагроможденные друг на друга глинобитные постройки, создавая в совокупности некое единое грандиозное архитектурное сооружение, небоскреб не небоскреб, муравейник не муравейник. На дорогах -- желтые, как во многих странах (но не в Союзе), такси и такие же желтые автобусы с окнами без стекол и со свисающими из дверей гроздьями пассажиров.
       На всех перекрестках царандоевцы в высоких ботинках и с "калашниковыми". Интересно, о чем думает оружейник Калашников, когда сидит вечером около телевизора с белобрысым внуком на руках и видит в программе "Время" свой автомат по всему миру у всех враждующих сторон?..
       Из сутолоки автомобильного движения, непривычно пестрящего множеством незнакомых марок машин, каждую секунду вырываются сиплые гудки клаксонов; городская суета озвучена непрерывной какофонией бибиканья по поводу и без повода, -- непривычно после Москвы. Выглядит все это как волшебный калейдоскоп, как карнавал или ярмарка, зазывающая и распевающая на тысячу голосов.
       А прямо под окнами -- базар, чем-то похожий на ашхабадский. На земле под ногами у покупателей и продавцов снуют малые горлицы -- те самые, что воркуют по утрам под моим окном в Кара-Кале. Изумительная птица. Прекрасная винная окраска, изящные миниатюрные пропорции, великолепный летун, но при этом безнадежно и восхитительно глупа... Впрочем, нет, она не глупая. Она -- по-девичьи недалекая, вот как.
       Солнце светит так же; камни и полынь по склонам те же, что и дома; солнце то же... Та же земля! Точно такая же. Ну, добрался сюда человек века назад чуть иначе; говорит чуть на другом языке; одежда немного другая; но как это все неважно на фоне абсолютно таких же холмов...
       Пиджак бы снять, но при Наби, в этом офисе, вроде как на ооновской территории, неудобно в открытую с пистолетом. Распускаю галстук и достаю из дипломата бинокль. Через оконное стекло видно нечетко, но все-таки.
       -- Эй ты, псих, хоть отступи от окна, совсем-то уж откровенно не дразни снайперов... -- Володин, пожимая плечами, крутит у виска пальцем и продолжает перебирать бумаги, сидя под голубым флагом, как настоящий азиатско-ооновский босс. Башлык. Даже фамилия у него теперь звучит по-азиатски: Алад-дин -- Воло-дин.
       Заграница: ксерокс под рукой, факс на тумбочке. Как подумаешь, что дома для копирования одной странички три недели бегаешь по инстанциям, собирая подписи кондовых бюрократов и раздавая шоколадки избалованным секретаршам, чтобы эту страничку залитовать, страшно становится. И потом, когда получишь копии, чувствуешь себя если не героем-победителем, то уж человеком, успешно справившимся с трудным и ответственным делом, а что на этой страничке написано, и неважно уже.
       Народу на базаре не очень много; в основном мужчины. Когда здороваются с близкими знакомыми, в качестве сердечного приветствия следует тройное соприкосновение щеками, сопровождающееся поцелуями в пустоту (Васечка, дурачок, точно также старательно чмокает изо всех сил губами в пустоту, еще не умея попасть в прильнувшую к нему щеку).
       Национальная мужская одежда у афганцев -- мечта: широченные порты в обтяжку у щиколотки, с веревкой на поясе и свободная рубаха, свисающая до середины бедра.
       Все женщины, какие есть, в парандже, через сетчатое окошко которой лица совсем не видно. Интересно, каково младенцам, которых на руках тоже под паранджой таскают. Детей не видно, только два мальчишки, лет по десять, работают, перекладывая арбузы из одной кучи в другую.
       Детям, как всегда, достается от войны больше всех. Как увидишь ребенка, поспешно подъедающего что-то на жаре из вонючего помойного бака, волосы дыбом встают.
       Вчера Варвара из министерства улетела с полным самолетом сирот. Хорошая тетка, домашняя какая-то; как раз чтобы детей сопровождать. Повезла их в Ташкент и в Ставрополь на десять лет учиться в интернатах, чтобы потом они вернулись сюда образованными молодыми людьми. Теоретически красиво, только как ребенок, проведя десять лет в Ставрополе (или даже в Ташкенте) впишется назад в эту жизнь, на этот базар?
       Фээргэшники, конечно, сразу ор подняли, мол, дренаж нации, внедрение идеологии и пр. А наши им в ответ, мол, а вы что сами с теми детьми делаете, которых из маджахедских аулов вывозите в Германию на "долгосрочное лечение"? Политики и пресса погавкали друг на друга и примолкли, а толку-то? Даже если через десять лет все эти дети приедут сюда назад, одни из Ташкента, другие из Франкфурта, то что тогда? Будут вместе строить общее светлое будущее?..
       Такси остановилось у подъезда министерства; не успел пассажир (шурави) вылезти, как к нему откуда-то из-под колес подскочил оборванный юркий старикашка, выхватил у шофера цепкими паучьими лапками чемодан, бегом пронес его к входной двери, скинул там и бегом, подобострастно щерясь беззубым ртом, потрусил назад с протянутой рукой, в которую получил раздраженно сунутые смятые афгани.
       Не ропщи, старик, радуйся, что хоть это дали; считай повезло; шурави к культуре чаевых непривычные. Взятки давать умеем, чаевые нет. Взятку даешь отчасти сам себе, для своего дела, в себя инвестируешь, а чаевые? Это же вроде как просто так, за красивые глаза, отдать кому-то свои кровные?.. "Да вы шо, робяты?.." Интересно, старикашка этот тоже на душманов работает?"
      
       "18 июня. Утром встал в 4-40, умылся-побрился -- и на психодром. Еще один прикол: майдан в советском микрорайоне, площадь перед клубом -- это центр многих событий.
       С утра майдан -- это не майдан, а психодром, по которому совграждане-шурави (т. е. мы) всех возрастов, мастей, всех степеней худобы и толщины носятся, скачут, прыгают, дергаются и мотаются для утреннего здоровья, как ненормальные. ("Отдыхаем хорошо, только устаем очень...") Это отчетливая мода, которой почти все поголовно (но не Володин, лентяй) следуют; катастрофически массовый энтузиазм. Полезно, полезно.
       Среди с остервенением занимающихся зарядкой шурави, как степенные цапли среди суетливых куликов, медленно прохаживаются царандоевцы в форме и с автоматами (посматривают на нас как на странных). Стою, машу руками-ногами у баскетбольной стойки, и все это представляется мне тюрьмой будущего, где все держится на самосознании и ретивой самодисциплине заключенных, а охрана лишь для проформы.
       По вечерам майдан психодромом уже никто не называет, и никто по нему не бегает, по нему все прогуливаются степенно, беседуют, глазеют друг на друга, обсуждают новоприобретенные наряды, строят глазки, сплетничают, шумно здороваются с друзьями и прочим образом общаются. А на следующее утро это уже опять психодром. И я тоже по нему утром бегаю, потею, а вечером прогуливаюсь с Володиными, лясы точу, глазею на гуляющих женщин, мысленно представляя их себе в разных видах.
       После зарядки и душа -- завтрак, газета ("Геральд Трибюн" -- это вам не "Правда") -- и на работу. Последнюю неделю работаем не шибко обременительно -- лишь полдня. У афганцев пост, во время которого днем нельзя ни есть, ни пить, ни курить, ни любить. Может, и не смертельно, но попробуй не попить хотя бы день; все усталые, раздраженные. Уже кончается пост, ждут сигнала из Мекки, когда луна взойдет.
       И вот сегодня утром вышли на работу и видим: девочка идет маленькая в нарядном платье и подчеркнуто открыто несет поднос с куском хлеба и огромной прозрачной кружкой воды. Я еще удивился этому -- уж как-то демонстративно все это выглядело, не сразу и сообразил, в чем дело.
       Приходим к стоянке, а там ни одной машины: кончился пост, ни один афганец нигде не вышел на работу, праздник. Рамазан! Даже к министру шофер не приехал, пришлось большому начальнику (Каюми -- министр образования, приятный скромный дядька) на собственной машине пилить на правительственную молитву в партийную мечеть.
       Сегодня вторник, на работу теперь в субботу (которая понедельник по-здешнему), капитальный загул; как у нас 7 ноября в былые времена. Мы все потоптались, погалдели, поздравились с праздником и разошлись по домам. И уже на обратном пути увидели появляющихся на улице гуляющих афганцев в праздничных нарядах -- покрой обычный, но материя тоньше, и все покрыто великолепной однотонной вышивкой, очень элегантно.
       Сами мы хоть и не мусульмане, но домой тоже вернулись в праздничном настроении: загул! Взяли с Володиным бинокли и отправились в честь праздничка хотя бы по охраняемой округе в микрорайоне птиц посмотреть.
       Забавно, как все меняется, лишь только выходим "на птичек", словно в другое измерение попадаем. Работая с Володиным вместе на кафедре (столы рядом), в поле вместе ни разу не были. Плюс, конечно, местный колорит: стоим на мосту через сейчас сухое речное русло посреди города, охотники не охотники; шпионы не шпионы; гражданские не гражданские; военные не военные; и не будни, но для нас и не праздник; вроде и не до этого, а рассматриваем птиц в бинокли и обсуждаем, какие же перед нами на речной гальке трясогузки расхаживают, качают гузками, можно даже сказать, трясут... Как говорят здесь дуканщики, всучивая товар, -- "очень прекрасно". Поражают меня афганцы - русский учат с пол-пинка. Только приехал, только дукан открыл, а через два месяца уже шпарит бегло по-русски и про свой товар, и про погоду; числительные использует правильно, когда афгани считает. Вот и чувствуй себя после этого "большим белым братом"; сам-то кроме "ташакор", да "бас-халас" ничего и не бум-бум.
      
       "9 июля. Третий день подряд провожу орнитологические экскурсии для биологов-афганцев, преподавателей будущего пединститута. Шапито. Потому что накануне ездили с нашими из проекта в военный лицей из пистолетов стрелять, там нас в очередной раз инструктировали на предмет поведения в городе, незапланированных разъездов, недопустимости отлучек и проч. А я сейчас шастаю с пятью афганцами по паркам города, и мы птичек наблюдаем в бинокли. Это занятие афганским коллегам в новинку, дивятся, улыбаются, но старательно записывают особенности определения разных видов. Может, из вежливости?
       Позавчера наблюдали в парке лицея Джамаллудина, вчера -- на горе посреди Кабула вокруг шикарного отеля "Интерконтиненталь". Там накануне перед моей экскурсией с Володиным место выбирали, а потом зашли в бар отметиться. В шикарных холлах пустота, на весь огромный новомодный отель два иракца каких-то проживают, да мы -- два приблудных шурави, в бар зашли, взяли по джину с тоником. Не ахти сейчас в Кабуле с богатыми гостями и туристами.
       Сегодня водил экскурсию по кабульскому зоопарку.
       Территория просто великолепная, везде просторно, полно деревьев, добротнейшие огромные вольеры (англичине строили), а в этих вольерах и клетках либо пусто, либо живые скелеты. Или слон, например, прикованный к стене толстенной цепью всего метровой длины в каком-то полусклепе-полупещере, куда свет еле проникает. Стоит в темноте, раскачивается механически из стороны в сторону; говорят, уже опасен стал, раньше так не было. Подходить к нему уже боятся, кидают издали еду; удручающее зрелище... А с другой стороны, вроде и неловко животных жалеть, когда здесь людям еще похуже достается...
       Повсеместно полно истошно-крикливых майн, которые настолько доминируют своими пронзительными воплями и хулигански-бравым видом, что за ними все прочее разглядеть -- уже проблема. Только попугаи им не уступают по крикливости, летают редкими, но шумными стаями -- завезенный из Индии вид (зеленые, длиннохвостые, с сороку размером), а ведь прижились, умудряются как-то холодные зимы пересиживать.
       Я хожу, рассказываю афганским товарищам на английском языке про удивительное гнездо замечательной птицы иволги, поющей сейчас в кроне огромной акации, и думаю: а вот, не дай Бог, случись сейчас что, поможет мне мой пистолет и запасная обойма или нет? Смешно, право. Но для самоуспокоения годится".
      
       "11 июля. В выходной (пятница) с утра по микрорайону ходит дед, который гортанными криками предлагает мумиё. Запрещенный к вывозу товар, но чудодейственный (и впрямь заживляет все на глазах), так что покупаем, бодро настраиваясь на не очень преступную контрабанду.
       Кладешь асфальтоподобный шмат в воду на два дня, все растворяется. Потом несколько раз отстаиваешь, сливая осадок. Потом стелешь на противень кусок полиэтилена и наливаешь на него эту темно-коричневую жидкость испаряться естественным путем. А после испарения остается то, что принято называть "чистым кристаллическим продуктом бадахшанского генезиса".
       Мужики с таможни говорят: за последние годы четыре тонны уже конфисковали; отправляют на изучение в спецлабораторию; там и констатировано, что качество высочайшее, из всех видов природного мумия это -- одно из лучших.
       Вокруг всех этих хлопот все острят про искусственное мумие по моему адресу, потому что, как здесь вычитали в старинном индийском трактате, для его изготовления надо взять мужчину тридцатилетнего возраста европеоидной расы, предпочтительно рыжего и белокожего, забить его, часть внутренних органов вынуть, часть оставить, нашпиговать травами и поместить в керамический саркофаг на энное количество лет в раствор специальных смол... Вот и шутят, что нечего возиться с выпариванием, а надо П-ва обработать по инструкции, и все дела.
       Дед с мумиё ходит каждый выходной, а сегодня прямо под окнами еще и другой дед, появляющийся лишь пару раз за лето. Сидит под деревом, на ветке которого подвешен деревянный лук, а к нему привязан уже другой лук, побольше и с проволочной тетивой.
       Афганки выносят этому аксакалу матрацы, набитые овечьей шерстью, распарывают их с одной стороны, вываливают кучу примятой шерсти на кошму. Дед запускает лук в слежавшуюся овчину и принимается колотить по проволочной тетиве палкой. В результате во все стороны летят клочки взбитой и разрыхленной тетивой шерсти, а сама куча разбухает прямо на глазах. Ханумки уносят потом матрацы, становящиеся в четыре раза объемнее".
      
       "24 июля. Володины собирались пригласить мне на день рождения в гости своих друзей -- польского посла с женой, но не получилось: приехал большой ооновский чин из Индии, пришлось устраивать для него общий а-ля-фуршет.
       Перед этим все приглашенные по-очереди звонили Володину неформально, умоляли не усаживать всех по-русски за один большой стол. Не можем, говорят, так. Общаться не получается, всеобщая скованность и обжираемся насмерть, чтобы просто так не сидеть. Кишка у них тонка к русской культуре приобщиться, упиться так, чтобы под стол сползти...
       Собрались вечером. Многие приехали из отпусков, с ними я еще не виделся; состав пестрый, общение разнообразное. Сам этот главный чин -- скромнейший, тихий дядька, профессор из Киева; он -- посол ЮНЕСКО в Индии, региональный директор ЮНЕСКО по науке и технике Южной и Восточной Азии; внешне похож на симпатичного крота из известного польского мультфильма. Венарджи -- посол ООН в Афгане, индус; среднего роста лысоватый крепыш с черной бородой и очень живыми глазами; держится просто, без претензий, которые вполне допускались бы его статусом. Он с женой -- обворожительной палестинкой с великосветско-иудейской внешностью; изумительная женщина, сама изысканность и доброжелательность в общении. Мадам Ингеборг Пауль, ФРГ; натуральная фрау; с меня ростом, поджарая, очень светлые голубые глаза, орлиный нос, прическа -- строгий пучок; сдержанная современность в одежде, плюс редкая способность уместно и с шармом навешивать на себя всевозможные местные побрякушки; на любителя, но самобытная тетка. Кабир, из Бангладеш, лет тридцать пять; маленький, тощий, смуглый, по-детски всем интересуется ("Откуда у вас такой отличный сыр?!", -- скажи ему, Ханум, скажи, что это из совмага по списку досталось). Малетра -- индус, лет пятьдесят пять, приземистый, толстенький, с седой шевелюрой и усами, как у моржа, весь в золотых перстнях по пол-кило, сердечно со всеми обнимается. Дилялич -- югослав, эксперт ЮНЕСКО в ДРА; пятьдесят лет, седая грива, очки, болтун-хохотун, закатывает глаза на Ханум, подкалывает меня ("Ты такой же советский орнитолог, как и Володин? Хе-хе-хе!"), владеет алкогольной терминологией на русском. Эдмонд Баркер -- эксперт ЮНЕСКО по английскому языку; выше меня, седая модная борода, смуглый лик, сверкающие черные глаза, огромная золотая цепь на волосатой груди под расстегнутой гавайской рубахой немыслимой расцветки; австралиец по гражданству, мать новогвинейка, отец француз; похвалил мой пронаунс; общается просто.
       Протолкались-пробазарили весь вечер; получил от большинства гостей трогательные до слез своей серьезностью приглашения обязательно звонить и заходить, когда буду в Индии, в Новой Зеландии, в Японии... Ну, народ... Вас бы к нашим дедкам-пенсионерам на выездную комиссию в райком... Уже вечером, укладываясь спать, подумал, что ведь у меня и в Кара-Кале каждый день такое же международное общение, разве что разнообразие поменьше...
       Узнал много интересного про разное. Резюме: люди очень симпатичные и явно из совсем другого мира, а дух общения откровенно поражает доброжелательностью (у нас, шурави, на майдане не так...). А мы, в такое вовлеченные, спонтанно-естественно отвечаем им взаимностью. И отсюда главное -- ошарашивающее поначалу своей новизной ощущение (ранее лишь подсознательно ожидавшееся) единства и космополитичности человечества в целом. И совсем уж неожиданное осознание вполне полноценного собственного места в нем. Бог даст, может, еще и доживем до времен, когда въездные визы нам, русским-советским, будут выдавать не как милостыню, а почитая за честь? Радуясь, что мы почтили своим вниманием их тропическую банановость, или звездно-полосатую небоскребность... И не уязвленное самолюбие это, не снобизм-шовинизм, а обида за то, что невзрачный клерк, бумажная таракашечка, в посольстве какой-нибудь сонной благополучной страны, талончики на получение визы раздает через решетчатый забор в напирающую толпу, как яблоки обитателям зоопарка... А мы локтями толкаемся, стараясь на глаза ему попасть, да сразу ему чем-нибудь понравиться, да заветный талончик заполучить, а там, если повезет, и саму визу...
       Ооновцы расспрашивают здесь нас о разном с неподдельным интересом; к нам в международной колонии особое внимание: вроде мы при ЮНЕСКО, но и красные одновременно. А уж Володин и вообще -- ооновский босс, тертый международный калач; уважают его буржуи, прислушиваются к его мнению; особенно, когда ситуация припрет; это ведь не Женева, это Кабул, здесь мнение шурави особый вес имеет (а уж если он по-английски изъясняется, то и подавно).
       Большинство из иностранцев конечно же не верит, что Володин и вправду орнитолог, посмеиваются понимающе, мол, знаем, знаем, Майкл, мы эту дипломатическую орнитологию; ой, потеха, напридумает же там ваше политбюро вместе с КГБ...
       А один раз приехал австриец, увлекающийся бёрдвотчингом, так его специально на Володина натравили, чтобы "легенду" расшатать. А Володин ему спокойно так, да, мол, конечно, очень интересный вид... А вот такого-то вида вы не наблюдали? Напрасно, напрасно, обязательно посетите Южную Америку... А под конец и вовсе умыл буржуя, миролюбиво засыпав уже сконфуженное любительско-орнитологическое самолюбие гостя чередой мимоходом упомянутых авторов книг-статей, названий птиц и перечнем мест на всех континентах, где этих птичек сам Володин вместе с этими авторами и наблюдал... Тут уж ооновская общественность еще больше его зауважала ("...ну и подготовочка у русских...").
       Вечером после кино в клубе и променада по майдану подошли к подъезду: темно, тепло, домой не хочется. Я на асфальте под фонарем зеленую жабу поймал (точно как в Тарусе на растрескавшемся асфальте около колонки), потискал ее, выпустил.
       Сели на скамейку, завели какой-то разговор на предмет морально-аморальных мировых проблем; орали, орали; Ханум говорит, мол, вы что, больные что ли, так распаляетесь, когда трезвые?
       И в этот момент в кусте у нас за спиной запело какое-то ночное насекомое, ни разу такое не слышал. Володин вскочил, полез туда, но что увидишь в темноте? Так он не поленился, сходил на второй этаж за фонариком. Потом на коленках ползали с ним вокруг этого куста, пока Ханум подошедшим царандоевцам пыталась объяснить, что мы делаем.
       Все как всегда: светишь фонарем прямо на точку, из которой звук исходит в полуметре от твоего носа, но не видишь никого; вот он, звук, но лишь ветки и листья, и больше ничего. Не нашли. Наутро этот куст трясли по дороге на работу, но тоже пусто".
      
       "29 июля. Сегодня было землетрясение. Сижу в полдень за столом, вдруг стены и потолок затряслись мелкой дрожью, Ханум заголосила из соседней комнаты: "Сереж! Землетрясение!!" Вскочили, я кинулся к столу за пакетом с паспортом, подхватил футболку и пистолет, а Танька вопит: "Нельзя на улицу, стой под несущей балкой!" Стоим в коридоре под несущей балкой между шатающимися стенами, неприятное ощущение; не доверяю я даже несущим балкам в советских хрущевках.
       Хотя это все же лучше, чем втроем в тесном сортире во время ракетного обстрела, когда Ханум сидит на унитазе, как леди, с невеселым лицом и напряженно сцепив руки, а мы с Володиным стоим, почти распластавшись вдоль стен, как ее пажи или стражники. Выглядит ситуация так, что вроде самим смешно, но контекст ее таков, что не особенно и посмеешься; особенно когда ракеты воют на подлете и потом взрывы грохают, а ты стоишь и каждой фиброй пытаешься понять по звуку, на тебя это летит или нет... А сортир -- самое безопасное место в такой обстановке, это уже без шуточек и проверено в совсем не смешных ситуациях (при анализе разрушений после обстрелов).
       Короче, когда я Ханум на улицу вытолкал, там уже полно народа. Тетки растрепанные в халатах, мужики чуть ли не в семейных трусах. Сильнее трясти не стало, поэтому все постепенно "ха-ха, хи-хи", но явно в мандраже. А вода в арыке качается, как в неустойчивом корыте -- очень странное зрелище, и ощущение странное -- нет надежности в привычно незыблемой земной тверди.
       Разговоры, ясное дело, весь день только про землетрясение. Света из нашего проекта при знаменитом землетрясении в Ашхабаде в сорок восьмом провалилась в колыбели вниз с верхнего этажа в рухнувшем здании, ее плитой накрыло; когда нашли -- спала.
       Всплыло, что очень многие с утра чувствовали себя необычно плохо. И правда, Ханум на работу не пошла из-за ужасной головной боли, сказала, что заболевает; я сам дома остался потому что Карим ко мне лекцию переводить не приехал (жена неожиданно слегла с сердечным приступом).
       Володин землетрясение пропустил, ехал в машине, не почувствовал ничего, догадался лишь по суете на улицах; отменил дела, принесся домой узнать, как и что у нас. А я решил, что буду теперь на всякий случай спать в галстуке и с паспортом в кармане, чтобы не выглядеть потом глупо в посольстве, когда будут разбираться, кто есть кто среди полуголых шурави без документов..."
      
       "10 сентября. Из окна володинского офиса всегда видно внизу множество людей. О том, что у них на уме, можно только догадываться. Много загадок в восточной жизни. И в культуре, и в религии, и в экономике.
       Красивый народ. Мужики-афганцы -- все как на подбор. Как и наши южане. Жаль, что не получается у нас с южанами. Второй век не получается. Как царь-батюшка залудил войска на Кавказ, вырубая леса и выжигая селения, так и не получается. А уж как Коба, козел, накрутил делов с переселением народов, так и вообще пиши пропало. Обидно мне это, ох обидно. Ни с кем таких уважительных и легких отношений у меня не было, как с нашими кавказцами. Легкий на общение народ. Особенно в глубинке. И уважительный. Гордые, а раз есть самоуважение, то есть и уважение к другим. А уж когда расскажешь, что птиц приехал изучать, тогда вообще после первого недоумения -- вдвойне радушие (как к больному, что ли?), и как-то оно мне особенно созвучно: чувствую именно то, к чему всю жизнь стремлюсь -- взаимное щедрое товарищество.
       Здесь могло бы так быть? С теми афганцами, с которыми работаем, вроде хорошие отношения (насколько могу судить со своей колокольни, понимая, что чужая душа -- потемки, а уж восточная -- вдвойне). Но большинство наверняка в гробу нас, шурави, видали.
       Только меня не убивайте. Я не оккупант. Я при ЮНЕСКО для ваших будущих студентов учебник сочиняю. И Володина не убивайте -- он при ООН и тоже не оккупант (и тоже сидит сейчас с "макаровым" под мышкой...) И Ханум, жену его, не убивайте, она-то уж точно не оккупант. А кто оккупанты? Вон те девятнадцатилетние пацаны в пропотевшей форме, что режут дыню на бэтээре? С кем же тогда бороться кровожадным моджахедам, если мы здесь все такие хорошие?
       Солдатики-то наши здесь по приказу, вот уж у кого выбора не было. А вот мы-то, "гражданские специалисты", здесь добровольно. Экзотики понюхать, престижную заграницу посмотреть, деньгу подзашибить. "Ташакор тебе, Кабул, ты одел нас и обул..."
       Кстати, наше совдеповское жлобство принимает здесь самые разнообразные формы. Дуканщики на маркете обсуждают сейчас, как проработавшая тут три года "красивая Наташа" (секретарь-машинистка из экономического проекта), с которой все продавцы кокетничали с удовольствием, прошла давеча по рядам дуканов, набрала всего у всех, привычно получив кредит до понедельника, а наутро улетела в Союз -- и с концами (контракт закончился).
       Иду я на днях по майдану, еле тащу сумку с дарами природы, которые мы с Ханум на рынке накупили: лук, салат, петрушка, редиска круглая красная, редиска длинная белая, редька, картошка двух сортов, яблоки, груши (офигенные груши, "Бэлла" называются -- насквозь просвечивают, словно светятся изнутри), огурцы, помидоры, гроздь мелких индийских бананов (дорогие), дыня. Радуюсь, что манго хорошие попались (любим манго), вспоминаю, как Зарудный описывал хорасанское земледелие в своих экспедициях ("Шалган походит на репу, но не так сладок. Торп имеет вид крупной редиски, но далеко менее остр").
       Чего это мы, прямо как с ума сошли, нахватали всего подряд, словно голодные, которым вдруг деньги перепали. Я сразу заявил, что укроп и прочую зелень мыть не буду, не нанимался! Хватит того, что помидоры щеткой тру, расскажи кому в Москве -- засмеют. Ладно арбуз щеткой мыть, это еще куда ни шло, но уж огурцы с помидорами -- дурдом, да и только.
       А куда денешься? Мытье овощей и фруктов здесь -- то ли рабство, то ли бесплатное кино. Сначала все кладется на пятнадцать минут в пополам разведенный уксус. Потом каждый корнеплод и прочий райский овощ персонально моется вручную щеткой со специальным пищевым финским мылом (здоровый зеленый брикет). Потом все снова споласкивается уксусной разбавкой, а уж потом начисто моется кипяченой водой. Ужас. А иначе запросто подцепишь что-нибудь, и хана; сиди потом весь рабочий день на горшке; примеров предостаточно.
       Короче, подхожу с этой сумкой к совмагу сигарет купить: там втрое дешевле, чем в дуканах. Был как раз понедельник -- наш день в совмаге, отпускали по ведомости проекту пединститута (я на ней снизу от руки приписан как консультант). Закупаем в совмаге популярные товары, и все отмечается в ведомости (в прошлый раз народ с воодушевлением набирал селедку и майонез). Раз в месяц брали и "норму" -- полагавшуюся на человека бутылку водки, -- но лишь до небезызвестного постановления; теперь боремся с пьянством, как и вся наша далекая страна.
       Так вот, у входа в совмаг крутится пацан шуравийский, ждет мамашу. Ходит, неудобно засунув кулак в нагрудный карман клетчатой рубашки, бубня что-то про себя. Вижу, распирает его прямо, подхожу... Он, как поймал мой взгляд, прямо кинулся ко мне и бережно раскрывает потный кулак: "Дядя! Смотрите! Мама купила мне три сливы!" Трам-та-ра-рам, думаю, честное слово, дождаться бы сейчас эту ханумку да накрутить ей хвоста под видом особиста за такую экономию и урон советскому авторитету... Впрочем, какой из меня особист с этой сумищей...
       Обсуждали это вечером. Наши мужики из проекта собираются иногда вечерком в преферанс поиграть, так, входя, складывают пистолеты на стол в прихожей. Преферанс -- дело такое, сидят до последнего, когда уже бежать надо, вот-вот дрейш, то есть комендантский час, когда часовые-царандоевцы, завидев кого-либо на улице, орут ужасающими, гортанно-звериными воплями: "Дрейш! -- Стой!" (европейцу так вовек не крикнуть). Тут картежники вскакивают, оружие свое в толкотне расхватывают, распихивая по карманам, а жены на них покрикивают, чтобы опять пистолеты не перепутали...
       В микрорайоне между нашим домом и домом напротив поставили недавно еще один бэтээр, так под ним через неделю уже все окрестные собаки ночевали. Как ни посмотришь из окна, в люке торчит то хвост, то голова толстого черно-белого щенка. Потом бэтээр уехал, а щенок этот день за днем все лежал на том самом месте и еду ни у кого не брал. Потом уже другой бэтээр поставили невдалеке, и вскоре этот пес уже гордо на нем восседал вместе с нашими солдатиками. Как с грустью сказала, проходя мимо и глядя на это, наша соседка, медсестра из госпиталя: "Хоть кто-то здесь рад нашему присутствию..."
       О, вон наш самолет летит, празднично отстреливая из-под хвоста ярко горящие шашки для отвода теплонаводящихся ракет. А взлетают самолеты в аэропорту всегда очень круто, сразу вверх, вверх; а ночью гудят без бортовых огней. И всегда пара вертолетов при взлете в воздухе для прикрытия; вертолеты здесь -- дружные животные, всегда парами или стайками.
       Горы как в Кара-Кале. Пройтись бы по ним ногами, а то все на машине и на машине, не сунешься пешком никуда. Солнце то же самое. Горляшки те же самые. Одна загнездилась на балконе; точно так же замирает в испуге, когда выхожу покурить, как и у Муравских на веранде под козырьком крыши. Я сам был там, сейчас здесь. А контекст ситуации другой...
       Иногда в такой момент Володин, продолжая заниматься бумагами, вдруг спрашивал меня, стоящего у окна, про Туркмению и про орлов что-нибудь совершенно неожиданное и конкретное, явно не согласующееся с текстом читаемого им документа...
      
       Из окна "тойоты" мы раз за разом рассматривали окружающие Кабул, недоступные для нас предгорья Гиндукуша, щемяще похожие на Копетдаг, -- даже пыль и ветер там пахли так же, как в Туркмении. При этом мы нередко говорили о фасциатусе, встречающемся и в Афганистане тоже, и порой всерьез высматривали его в парящей на горизонте хищной птице..."
      
      
      
       Ночь в Кабуле
       У меня проходит сон, но я не сожалею о нем, так как чувствую, что и без него хорошо отдыхаю в наступившей тишине... Душою моею овладевает беспричинный восторг; я любуюсь на блестящие звезды, прислушиваюсь к неясным звукам горячей южной ночи, наслаждаюсь одиночеством и восхищаюсь тишиною.
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       Горько плачет он ночью, и слезы... на ланитах его...
       (Плач Иеримии, I: 2)
      
       "25 августа. Проснулся оттого, что на руке пикнули не выключенные перед сном часы. Три часа. Проснулся с праздничным ощущением здоровья и благодати жизни.
       Встал, умылся, вышел на балкон. Темнота.
       "Отчего луна так светит тускло на сады и стены Хороссана? Словно я хожу равниной русской под шуршащим пологом тумана..."
       Ночь еще летняя, очень тепло. Но уже не то тепло, которое характерно именно для тропических стран, которое, будучи россиянином из средней полосы, постоянно отмечаешь с удивлением. Выходишь ночью на воздух, накатывающий на лицо теплыми волнами, и раз за разом ощущаешь, что в сочетании с ночной темнотой это очень непривычно для человека, выросшего в средних широтах. Нет, сейчас уже не так. Уже чувствуется, что это тепло вот-вот начнет сменяться летней ночной прохладой.
       Небо черное, но звезды где-то далеко. Такое чувство, что отсюда до них дальше, чем это казалось дома. Из-под балкона, снизу-сбоку, раздается приглушенный разговор царандоевцев; не спит охрана.
       И вдруг накатило (почему-то почти до слез, пардон уж за сантименты) воспоминание о всех былых ночах, когда доводилось остановиться вот так, глядя в теплую ночную темноту, и ощутить такую волнующую и щемящую исключительность этого ночного тепла и собственного в нем пребывания. Даже шире: собственного и всеобщего в нем бытия.
       Всегда так -- вспоминается обо всем сразу, когда накатывает ощущение беспричинного счастья. Почему в несчастье думается о чем-то конкретно, а в счастье -- обо всем сразу? А стержень ассоциаций -- именно ночное тепло.
       На его фоне конечно же в первую очередь вспыхивает Туркмения, Кара-Кала, Сумбар и Копетдаг. Громаднейший, значимейший кусок, последняя стометровка юношеского разбега, как у самолета перед отрывом от взлетной полосы. Когда предварительные проверки-продувки уже позади, когда энергия прет, когда ее с запасом, когда все движение ориентировано вперед и никаких раздумий (взлетать или не взлетать) уже нет. Когда ясно, что все дальнейшие резервы, возможности и главные летные качества машины можно будет оценить уже лишь после взлета... (Хе-хе, многовато на себя берем и слишком патетически звучим... "Рожденный Полозовым летать не может!.." Хотя, с другой стороны, подумаешь, делов-то... Ведь лететь само по себе не многого стоит. Гораздо важнее -- куда, зачем и с кем...)
       Вспоминаются сразу все былые кара-калинские луны, горящие, как анти-солнца, прохладным белым ночным огнем. Либо через ветви мелии в ВИРе, либо высоко и кругло над голыми пустынными холмами. Над неожиданным и близким раскатистым хохотом шакалов, из-за которого идущая рядом девушка-женщина, которая в такой момент кажется девочкой-ребенком, вдруг цепляется тебе за руку от страха, а потом сама смеется над своим инстинктивным испугом.
       Или ночь над долиной Сумбара, когда машина останавливается, молкнет ревущий мотор, и, вдруг разом, словно из ниоткуда, появляются горы по краям долины, нависающие над дорогой скалы, черное небо над ними, шум текущей реки, и эта молчаливо светящая надо всем и всеми огромная, спокойная, искусственно-яркая луна.
       Или когда, наоборот, трясешься ночью в кузове без остановок, вповалку со студентами; кто-то спит, кто-то смотрит назад по движению застывшим взглядом. От теплого ночного воздуха не холодно даже во время езды, хотя лицо на ветру остыло. Когда все условности растворяются в лунном свете, и первокурсница может вжаться в тебя целиком в этой груде спрессованных в кузове тел, но все происходящее под этой луной настолько ирреально, настолько значимее человеческих масштабов, что снисходит высшее целомудрие, рождающее щемящее, до слез, ощущение всеобъемлющего счастья и, как всегда в такие моменты, восторженное, щедрое и искреннее пожелание счастья "для всех даром!".
       Или другой пласт -- Аграхан на Каспии. Другой воздух, другой запах, никаких скал, один песок, но такое же ночное тепло и лунный свет. Прибрежная равнина под полной луной; море, перемешивающее нас с Ираном; тростники; непостижимая огромность всех этих равнинных пространств; лишь угадывающаяся, но не поддающаяся разумению мощь дремлющих стихий, для которых эти бескрайние просторы -- ничто, микромир, точка в беспредельности. И вот во всем этом -- ты, такой маленький, но такой близкий сам себе; и, хочется верить, близкий тем, кого любишь; идущий к огоньку экспедиционного вагончика по ровной и мягкой песчаной дороге вдоль берега.
       Но главнее всего вспоминается теплая летняя ночь в Едимново на Волге: полная луна; мне пять лет; родители младше, чем я сейчас. Сидим с Мамой на скамейке на берегу и смотрим на мерцающую лунную дорожку, волшебной диагональю рассекающую черное водное пространство. И вдруг на эту сверкающую полосу из темноты вплывает лодка -- это Папан с Ирисой плывут на веслах проверять перемет, а меня не взяли, потому что хоть и тепло, но ночь, а я маленький...
       Почему же именно ночью так отчетливо и полно ощущаешь и осознаешь частицу счастья, щедро отпущенного тебе в краткий момент твоего земного бытия? Так емко впитываешь вечность и целостность всего, что вокруг? Ироничную мимолетность собственного нынешнего существования и всеобъемлющее могущество вечного Целого, микроскопической Частью, частицей воплощенного в тебе самом и в тех, кто рядом? Кто так же, как и ты сам, весело мелькнет в одно мгновение и так же исчезнет навсегда. "Бас-халас"...
       Как же пронзительно обидно это "исчезнет навсегда". Настолько обидно, что не воспринимается всерьез. И верится поначалу, что уж ты-то будешь во всем этом вечно.
       Может быть, в этой горечи, выражающей почтительную невозможность согласиться с тем, что когда-то ты навсегда будешь вырван из этой подлунной жизни, и кроются истоки веры в бессмертие души и во множественность ее форм? И может, это лишь подсознательное желание не отрываться от ночной подлунной красоты, рождающей слезы счастья на глазах? Желание и потребность ощутить что-то, дающее надежду быть сопричастным к этому великолепию вечно? Даже и не важно, в какой форме?
       Ведь человек перед Богом, перед миром вокруг, перед природой всегда был, есть и будет как ребенок перед матерью: днем и капризничает, и подчеркнуто игнорирует, и демонстрирует свою полную самостоятельность; порой обижает, по-детски отрекается, делает больно... Но ночью наступает момент, когда вдруг становится неспокойно или откровенно страшно, и тогда уже ничего не надо, кроме как приблизиться к знакомому и надежному, ко всепрощающему, которое всегда защищало и сейчас должно защитить. К ночному теплу, пронизанному лунным светом, которое спасет от всех бед, от всех невзгод; главное -- лишь не потерять возможность ощутить его иногда. И вот в такой момент готов заплатить любую цену, чтобы остаться хоть чем-то, хоть осколком чего-то во всем этом вечном Целом, погруженном в лунный свет...
       Но на самом деле все, наверное, совсем не так. Волнение от подлунной красоты -- это скорее не стремление остаться здесь подольше, а лишь тренировка души перед тем, что ждет там, впереди, после ухода отсюда. Потому что, хоть и заманчиво порассуждать о самодостаточности рая и спасенной в нем души, но уж больно идиллически это звучит, чтобы быть правдой.
       Во-первых, жизнь на небесах наверняка не так проста, как кажется. Во-вторых, Бог нас самих, я надеюсь, уважает больше, чем принято думать; уважает достаточно, чтобы не унижать блаженством на халяву.
       "Не на халяву, а за праведную жизнь!" -- во, делов-то. По-человечески жить надо, не рай себе зарабатывая, а просто чтобы свиньей не быть. Честная жизнь -- это не особая заслуга, это прожиточный минимум.
       Никогда не поверю, что Он возносит в вечное блаженство без необходимости последующей работы над собой не только здесь, но и там, уже вне земной подлунной жизни с ее днями и ночами, солнцем и луной, четвергами и вторниками... Ни фига подобного. Любишь кататься -- люби и саночки возить; это -- незыблемый закон. Лямку тянуть и там придется. Хотя вся разница, наверное, в том, что там эта лямка -- не лямка, а эти саночки -- никогда не в тягость. Потому что там -- Все Всегда На Вдохновении. Кто испытывал вдохновение здесь, тот меня поймет. Жаль, что не всем туда дойти... А ведь уже скоро, "... ибо время близко"...
       Надо же, ни одного комара.
       Ночь. Луна. Тепло...
       "Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить. Все равно тебе водить..."
      
      
      
       -- 26 --
       -- Что кроется за всем этим? Надо мне побыть здесь денек-другой, быть может, удастся разгадать тайну...
       (Хорасанская сказка)
      
       В итоге прошел еще год, прежде чем я, сразу после Афганистана, зимой опять приехал в Туркмению и узнал, что в нескольких километрах от Казан-Гау, где я показывал Роману орлов два года назад, он видел каких-то молодых летающих птиц, которых предположительно определил как слетков ястребиного орла. Я, после долгих размышлений, с некоторым скрипом согласился по его описанию и по одному нерезкому слайду с этим предположением и в продолжение предшествующих работ даже написал об этом факте небольшую заметку под двумя нашими фамилиями.
       Выводок этот почти наверняка принадлежал виденным нами ранее у Казан-Гау орлам, потому как наличие другой пары в нескольких километрах от наблюдавшихся птиц вряд ли можно предполагать. Исключительная, рекордная, известная близость двух соседних пар -- два с половиной километра, но это в Испании, где ястребиный орел многочисленнее, чем где-либо; а в Копетдаге, на краю ареала, такое совершенно невозможно; фасциатус даже в Индии не гнездится с плотностью, допускающей столь близкое соседство двух разных пар.
       И вообще, вопрос был далек от разрешения: слетков неоднократно видели и раньше в других частях Средней Азии, а гнезда с яйцами или нелетающими птенцами -- единственного однозначного свидетельства гнездования -- не было. Имевшиеся факты все сильнее подталкивали к подтверждению статуса ястребиного орла как гнездящегося в СССР вида, но кристаллизации этих данных не происходило.
       Мы предприняли с Романом выезд к тому месту, где он видел птиц, посмотрели на Казан-Гау с противоположной Чандыру стороны, но это ничего не добавило в нашу копилку.
      
      
      
       Вечная весна?
       ...мужчины добродетелям своей жены неизменно предпочитают пороки чужой...
       (Хорасанская сказка)
      
       "30 ноября. Здравствуй, Роза!
       Про абортивный цикл у птиц слышала? Это когда осенью многие птички вдруг начинают сходить с ума, как в весеннем любовном порыве. Обрати внимание -- солнечным осенним днем воробьи около метро безумствуют, как молодые, ухаживая за самками шумными гусарскими компаниями. Так вот -- это все потому, что освещенность осенью похожа на весеннюю, что их и обманывает. Многие даже строят гнезда осенью и пытаются спариваться, бедолаги, но безрезультатно.
       Впрочем, кто знает, может, это наше, человеческое, понимание воробьиной жизни, а для самих воробьев это как раз сладостная возможность отдаться безумству и искушению, не страшась последующих родительских обязанностей?.. (Шутка.)
       Это все к тому, что сегодня, за один день до начала зимы, по всей долине Сумбара над опустыненными холмами, как и всю предшествующую неделю, распевают, летая кругами в вышине, лесные жаворонки. Солнце светит, тепло, но ведь никакие другие жаворонки (а их здесь полно) не поют, а вот лесной (еще называется "юла") поет в массе и прямо-таки на надрыве. Почему? Что за особый талант? Откуда такая любвеобильность?
       Хотя на фоне прочих жаворонков юла конечно же многим отличается и по экологии (живет в России по лесным опушкам, перелескам и вырубкам), и по поведению (грустная повторяющаяся ритмичная песня вместо типичной журчащей трели; стаи меньшей численности; кормится иначе).
       Самобытная птичка".
      
      
      
       Чибис
       -- Кто знает меня, тот пусть знает, а кто не знает, тому я скажу, что...
       (Хорасанская сказка)
      
       "16 декабря. Дорогой Васечка!
       Сегодня вспугнул с поля от Сумбара сорок семь чибисов. Помнишь, мы видели чибиса в деревне на мокром поле? Что за птица! Мечта. Не знаю другого вида, который бы выглядел одновременно так элегантно, так нарядно и так по-доброму. Какое бы ни было у меня настроение, как увижу чибиса с его смешным хохлом, сразу легчает на душе.
       Здесь у нас чибисов нет; эта стая -- явно пролетные отдыхающие птицы. А я не дал им посидеть. Набрали сразу большую высоту, покрутились над этим местом, как бы говоря: "Мы здесь чужаки, пролетом..." -- перестроились несколько раз, словно приноравливаясь к продолжению далекого пути, и полетели вдоль долины к неведомой для меня, но, видимо, хорошо им самим известной цели.
       А весной они полетят назад, на север, в наши края. Но это еще не скоро. А я вот уже скоро приеду, и мы все вместе отметим Новый год! Будь здоров! Целую тебя очень крепко."
      
      
      
       Странно
       Ведь я -- существо земное, а провела всю жизнь на дереве...
       (Хорасанская сказка)
      
       "17 декабря. ...Два больших баклана летят над опустыненными холмами. Причем летят не транзитом, как летают уверенно мигрирующие даже над не подходящими для остановки местами птицы, летящие откуда-то издалека куда-то далеко, а мотаются потерянно, словно не зная сами, зачем они здесь оказались и что здесь делают. Видеть морскую птицу в пустыне нелепо: "Подводная лодка в степях Украины".
      
      
      
      
       Зоосюр
       Никогда еще не видывал я такого!
       (Хорасанская сказка)
      
       "15 января. ...Самолет садится в Ашхабаде. Каждый раз, прилетая в Туркмению, я сижу перед посадкой в снижающемся аэроплане, специально обращая внимание на специфический запах в салоне. Воздух, пропущенный через фильтры и вентиляторы, насквозь пропитан искусственными запахами пластика, металла, обогревателей и кондиционеров. Это самолетный воздух.
       А принюхиваюсь я к нему потому, что в радостном нетерпении жду момента, когда, нагнув голову, выйду из проема самолетной двери и, сделав первый шаг на трап, вдохну столь особый легкий азиатский воздух, совсем непохожий на прохладный, влажный и густой московский, из которого я улетел три с половиной часа назад. И увижу Копетдаг на горизонте.
       Запахи не забываются, поэтому, когда этот момент настает, я с первым же вдохом туркменского эфира, сочетающего в себе запахи дыма тандыров, хлопкового масла из раскаленных жаровен и таганов, прохладного зноя зимней пустыни, пыли и еще чего-то неведомого, в мгновенном восторге яркой вспышкой вспоминаю свой прошлый прилет сюда и все, что происходило со мной в Туркмении ранее.
       Проезжаю от самолета к зданию аэровокзала в автобусе без сидений и останавливаюсь с прочими пассажирами в ожидании багажа. Ждем на улице. На небе ни облачка, солнце сияет вовсю; январь, теплынь, явно за двадцать.
       Осматриваюсь по сторонам и вдруг ловлю себя на ощущении, что в окружающем что-то не так. Что-то неправильно. И в следующий момент уже понимаю, что именно. Присматриваюсь и не верю своим глазам.
       Около белой стенки одного из зданий, сияющей на солнцепеке так, что невольно прищуриваешься, под козырьком крыши я вижу порхающие черные силуэты четырех... летучих мышей!.. Зимой. В полдень. На солнечном припеке. Полный атас.
       Первая ошалелая реакция сменяется невольным изумлением и преклонением перед изяществом происходящего в природе.
       Проигрывая в конкуренции с птицами (птицы -- более совершенные летуны) и будучи отжатыми из дневной активности в ночную, летучки мгновенно используют кратковременное зимнее послабление в этом конкурентном противостоянии: зимой стрижи, ласточки, мухоловки, славки и пеночки далеко в Африке. Их экологические ниши можно временно занять, изменив даже столь типичному для себя ночному образу жизни. Великолепно. (Через несколько лет я увижу такое же на зимнем солнцепеке у диких скал в долине Сумбара.)
       Вспомнил увиденное вечером, уже в сумерках, и думаю, во дела-то... Изменись вот так что-нибудь более важное в нашем подлунном мире, ослабни снаружи или внутри нас Госконтроль, полезут ведь упыри и вурдалаки со всех сторон на белый свет... Упаси Господи."
      
      
      
       Хохлатая молодежь
       -- О наивные юноши!..
       (Хорасанская сказка)
      
       "22 января. ...Кормясь около кустиков полыни, хохлатые жаворонки периодически с особой силой колотят клювами по ее стеблям, склевывая затем свалившиеся на землю семена. Некоторые даже ложатся под кустик, сильно клюют по нему, а потом склевывают вокруг лежа, не вставая: и кормишься, и отдыхаешь, и для хищника менее заметен.
       Еще они непревзойденные долбители. Острый клюв этого вида работает как долото, когда, размахиваясь так, что спина прогибается назад, и привставая на лапах, хохлатые жаворонки мощно долбят землю, выдалбливая и выковыривая зимой семена, а весной -- насекомых (с глубины аж сантиметра три). Наблюдал одного, долбившего, не переставая, на одном месте двадцать три минуты; выкопал целую яму.
       Молодые птицы, видя в стае, как это делают взрослые, стоят рядом с ними, внимательно наблюдая происходящее, по-куриному наклоняя голову и поворачивая ее то одним, то другим глазом, а потом отбегают и начинают изо всех сил, "с упорством, достойным лучшего применения", долбить землю сами просто так. Не озадачиваясь особо тем, что долбить-то надо со смыслом, добывая жука или жирную вкусную личинку, окупающих столь высокие затраты и усилия. Молодежь, как всегда, долбит сначала просто ради того, чтобы подолбить. Молодо -- зелено; школа жизни. Использование этого приема всерьез придет позже.
       Привык я к хохлатому жаворонку, везде он меня здесь сопровождает: и в холмах, и среди скал, и на дорогах в аулах. А его свистяще-мяукающий позыв -- самый узнаваемый звук из Туркмении. Спроси, какой звук символизирует для меня Копетдаг, не раздумывая отвечу -- позыв Galerida cristata (Галерида кристата) -- хохлатого жаворонка".
      
      
      
       Червячок врозь
       -- Я забылся. Пора мне подумать и о друзьях...
       (Хорасанская сказка)
      
       "5 марта. ...Степной жаворонок вытянул из земли здоровенного червяка и сразу с ним тикать прочь от кормящейся стаи. Отвернулся ото всех, загородив добычу спиной, торопливо расклевал, заглотил, вытер клюв о землю и уже только после этого бегом вернулся к кормящимся согруппникам. Дружба -- дружбой, стая -- стаей, а червячок врозь...
       Наблюдаю такое постоянно у хохлатого, полевого и рогатого жаворонков. Потому что особо крупная и лакомая добыча немедленно привлекает внимание кормящихся рядом собратьев, нередко провоцируя и драки за нее".
      
      
      
       Завидущие глаза
       Из всех жаворонков малые с наибольшей легкостью переносят жару.
       (Н. А. Зарудный, 1888)
      
       -- Ступайте к этому неразумному и передайте, чтобы он сначала поел...
       (Хорасанская сказка)
      
       "24 марта. ...Малый жаворонок действительно самый маленький из всех. Похож на серого, но клюв потоньше и кроющие на крыле другой окраски. В пролетной стае один привлек внимание тем, что носился среди кормящихся птиц больше других. Стал наблюдать: так он, оказывается, высматривает наиболее активно кормящуюся птицу, подбегает к ней, рассматривает, чем и как она кормится; потом так же бегом -- к другому, опять разглядывает; потом так же к третьему. А сам не ест. Не помер бы, бедолага, с голоду при такой любознательности..."
      
      
      
       Моббинг
       Затем поднимите шум, тогда прибегут жители... и собственными глазами узрят грязные проделки сих нечестивцев...
       (Хорасанская сказка)
      
       "22 января. ...Раз за разом, наблюдая моббинг -- окрикивание хищника потенциальными жертвами в ситуации, когда он не представляет для них реальной опасности, поражаюсь тому, насколько своеобразно это явление.
       Вдохновеннее всех других птиц окрикивают хищников врановые. Летит себе солидный канюк или орел по своим степенным делам, вдруг к нему прямой наводкой (порой подлетая специально аж с полукилометра) -- несколько ворон.
       Врановые настолько умны и настолько эмоциональны, что в отдельных случаях, наблюдая, как они группой ли, поодиночке ли налетают сверху на гораздо более крупных хищников, просто невозможно удержаться от того, чтобы не приписать этим хулиганам человеческие эмоции.
       Биологический смысл биологическим смыслом: подкрепление образа потенциального хищника; обучение молодых неопытных птиц тому, кого бояться, это все понятно. Но иногда вороны явно получают удовольствие, доводя неповоротливых канюков, безуспешно пытающихся увильнуть от надоедливых атак задиристо каркающей братии".
      
       "23 января. Курганник, сидя на столбе, разделывает добычу и ест, отрывая по кусочку. Подлетела стайка среднеазиатских щеглов, подсела на провода не куда-нибудь, а в нескольких метрах от него, посидели, возбужденно щебеча, насмотрелись, снялись и полетели дальше".
      
       "24 января. ...Сорока наседает на пустельгу, сидящую на телеграфном столбе, подлезая к ней почти вплотную и в бессильной вредности долбя клювом по керамическому изолятору. В ста метрах от них на дереве аналогичная картина: другая сорока достает другую мирно сидящую там пустельгу. Порознь делают общее дело: низводят невиновных".
      
       "27 января. ...Огромный филин вылетел от меня из плотной кроны высокого кипариса и уселся, бедолага, открыто на высоком тополе. К нему сразу же с истошным скандальным карканьем со всех сторон налетело с десяток ворон. Не решаясь приближаться вплотную, они взволнованно перескакивают по ветвям вокруг него, каркая и нервно дергая хвостами".
      
       "5 февраля. Над узкой щелью, почти каньоном, недалеко друг от друга в воздухе два ворона, беркут, балобан, бородач и четыре белоголовых сипа. Ну и компания! Один из воронов, не обращая ни на кого другого никакого внимания, пять раз подряд зло спикировал на беркута, заставив его поспешно отлететь подальше, а сам после этого сложил крылья и стремительно спланировал куда-то вниз в ущелье. Красота".
      
      
      
       Шмель калибра 7,62
       ... Худ набрал большое войско, оснастил его оружием и стал готовиться к битве с ...
       (Хорасанская сказка)
      
       ... Кроме того, в этом городе стоит батарея из четырех гладкоствольных ржавленных и
       перержавленных пушек с растрескавшимися лафетами и расшатавшимися колесами и из одной мортиры...
       (Н.А.Зарудный, 1901)
       "25 января: Андрюня, здравия желаю!
       Вольно. Сегодня, Военный, вспоминал тебя неуставными выражениями...
       Проснулся с утрева: небо чистое, но необычно холодно. Когда тягал под кипарисами около курятника свою штангу -- ось от вагонетки, ладони чуть не отморозил.
       Игорь тоже купил себе гантели. Каждое утро встает и, как штык, с хмурой рожей машет ими, словно беззвучно матерясь (после чего, как ехидничает Наташа, опять ложится спать).
       Рано вышел -- солнечно, но холод, иней лежит, уши мерзнут. Шел через Кара-Калу, прислушиваясь к автоматным очередям: на полигоне у погранцов -- учебные стрельбы. Они военные люди, а я -- гражданский человек; им границу охранять, а я иду за птичками.
       Суровая все же жизнь у погранцов. Иногда еду на попутке у черта на рогах, среди пустынных холмов и вижу как посреди ничего с идущей впереди машины слезает офицерик и направляется с чемоданчиком в руке, по еле заметной тропинке куда-то по направлению к открытой пустыне; из отпуска назад на службу. Ни жилья вокруг, ни даже косвенных признаков обжитого места; побрел куда-то, а там, за холмами, его штатный газик подберет и отвезет на точку; впрочем, это уже военная тайна.
       Или на такой же обочине, просто среди адыров стоит под мелким зимним дождичком лейтенантик в одном кителе, зеленый форменный шарф на горло намотан, а в его шинели и под цветастым японским зантиком стоит его молодая офицерская жена. Портфельчик рядом мокнет на земле. Отпустили на выходные в Ашхабад... Ждут автобус. Откуда это они? До ближайшего жилья в любую сторону -- тю-тю...
       Так вот, короче, утром-то, вышел по инею. Вошел в холмы, обнулил шагомер перед началом маршрута, включил диктофон, надиктовал место, время, погоду, начал наблюдения; потом, услышав прогудевшего над головой шмеля, механически надиктовал про "летающих насекомых". И уже вторично услышав такого же, чем-то странного и опять невидимого мне шмеля, вдруг спохватился -- мороз же на улице, елки на фиг, какие шмели?! Трам-та-ра-рам! Это же пули на излете!
       По-партизански нырнул в лощину за холмами, припустился быстрым шагом к горам, чтобы выйти из сектора обстрела. Прошел несколько километров, стрельбище осталось позади и в стороне. Вылез на верхушку холма, сел на свой раскладной стульчик дух перевести и думаю, мол, ни фига себе, орнитология; скачешь, как заяц под обстрелом... В каске, что ли, лейтенанту запаса птичек наблюдать?
       Все вы с вашими игрушками... А ведь вместо одного вашего самолета или подводной лодки всем орнитологам всего мира можно было бы выдать по "джипу", по последнему "никону" с набором оптики, по секретарше нанять на высоких каблуках для ведения полевых записей, да еще и по бронзовому памятнику поставить в родном селе...
       Как проходит изучение Устава? Творчески? То-то. Ладно, в субботу посмотрись там утром в зеркало и передай от меня в своем небритом лице привет всем защитникам Отечества! Всерьез желаю, чтобы патроны не кончались...
       А уж мы здесь как-нибудь скромненько, ползком, приспосабливаясь к государственным обстоятельствам и к мудрым главным командам наших мудрых главнокомандующих...
       А вот за "орнитоптёра" ответишь... Сам дурак. Сапог! Пушечное мясо...
       Чаче, Ленке и Эммочке привет!".
      
      
      
       Шашки наголо
       -- Эй, трусливый шах!.. Выходи на поле боя и ты увидишь, на что я способен...
       (Хорасанская сказка)
      
       "29 января. ...Два балобана активно преследуют в воздухе могильника; пикируют на него сверху-сзади зло и стремительно. Орел явно обеспокоен, при каждом пикировании ставит тело в воздухе вертикально, встречая атаку выставляемыми вперед когтистыми лапами. Сокола не развлекаются, а всерьез гонят его со своей зимней охотничьей территории. Преследовали четыреста метров до определенного предела, потом бросили. То же самое наблюдал здесь же через три часа. Опять гнали уже другого орла примерно до того же самого места: здесь явно граница их охотничьих угодий. А ведь это не гнездовая территория весной, это их зимнее охотхозяйство..."
      
       "2 марта. ...Среди опустыненных холмов на телеграфном столбе сидит беркут; на соседнем столбе -- балобан. Беркут взлетел, перелетел к соколу и опустился прямо сверху на его место, вынудив тем самым балобана слететь. Встряхнулся и уселся на столбе с видом не очень умного, но явно более сильного (беркут вдвое крупнее балобана по размаху крыльев).
       Вытесненный со столба сокол сразу набрал высоту и спикировал на орла раз, потом другой. Орет истошно, атакует всерьез, заставил тяжеловесного беркута слететь и не отстает, преследует с воплями, вновь и вновь пикируя сверху.
       Орел при каждой атаке переворачивается в полете на спину, заслоняясь лапами. Сделал круг, опять вернулся и сел на тот же столб, но сокол, продолжает пикировать снова и снова, злится, не отстает. Беркут опять слетел и уселся на землю под столбом, а балобан настырный попался, спуску не дает, продолжает пикировать. Орел пригибается, вскидывает крыльями, а балобан орет и орет, атакует и атакует. Кончилось тем, что беркут взлетел и поспешно полетел оттуда в метре над землей, сопровождаемый соколиными атаками. Все правильно: сам нарвался".
      
      
      
       Охота балобана
       Взяли они с собой ловчих птиц и покинули дворец.
       (Хорасанская сказка)
      
       "2 февраля. ...Охотятся балобаны зимой в долине Сумбара на колониях песчанок. Иногда вижу в разных местах четырех соколов одновременно -- соседствуют друг с другом вполне мирно вопреки традиционным представлениям о соколиной агрессивной территориальности. При этом, однако, гоняют с зимних охотничьих участков других хищников (например, орлов); так что поди еще разберись... Совершают обзорные полеты на большой высоте и довольно далеко от колоний грызунов.
       Вот, полетав некоторое время в полукилометре от спокойно кормящихся зверьков, неосмотрительно удаляющихся от своих нор, самец балобана резко снижается до высоты метра-двух и стремительно летит, наращивая и наращивая скорость, как крылатая ракета, следуя рельефу холмов.
       Появляясь бесшумной тенью из-за гребня холма, сокол с налета либо хватает песчанку (не успевшую даже пискнуть), раскрыв крылья и мгновенно погасив скорость, либо бьет жертву лапой, не замедляя движения, стремительно проносясь дальше по плавной дуге на разворот, чтобы вернуться и подобрать добычу.
       Пораженная молниеносным ударом, жертва летит кувырком в воздухе несколько метров и падает на землю безжизненным трупиком с почти всеми переломанными костями -- настолько силен удар. Вернувшийся сокол присаживается на жертву, сидит секунду, глядя по сторонам, потом взлетает, прижимая добычу к брюху, -- лишь ее длинный хвост с кисточкой на конце свисает вниз.
       Не успевает удачливый охотник отлететь от мгновенно опустевшего склона холма, как на него с требовательными криками налетает капризная самка. Обе птицы выделывают в воздухе необычные кульбиты, хлопая крыльями, после чего самка получает свой обед от добытчика-супруга и усаживается за трапезу на кромке высоченного лессового обрыва, посматривая с высоты на многие десятки километров вокруг. (Есть песчанку начала с головы.)"
      
      
      
       Четыре раза по сорок сорок
       Достоинства наружности сороки справедливо оцениваются весьма немногими. Встречайся она редко, все бы, наверное, восхищались и ее длинным с металлическим блеском хвостом, и снежною белизною груди, и общей грациозностью фигуры.
       (Н. А. Зарудный, 1888)
      
       "3 февраля. Дорогая Дашенька!
       Когда я не в горах, по вечерам часто выхожу в дендрарий ВИРа посмотреть ночевку птиц. Дендрарий -- это как густой лес, а настоящих лесов здесь вокруг уже почти совсем нет. Поэтому лесные птицы, прилетающие в Туркмению на зимовку, днем едят, что найдут, в окрестных холмах, а на ночь собираются в дендрарий: спать на деревьях безопаснее. Местные древесные птицы тоже скапливаются здесь в самых густых зарослях.
       И вот сегодня я видел на одном дереве сразу сто шестьдесят сорок! Ты ведь помнишь, как громко сорока стрекотала в деревне летом. А теперь представь, что их сто шестьдесят и все они стрекочут! А смотреть на них при этом еще более удивительно: они сидят на высоком тополе, который сейчас, зимой, без листьев и весь насквозь просвечивает, а сороки выглядят на нем как какие-то черно-белые украшения. И все время перепархивают и подергивают своими длинными нарядными хвостами. А наговорившись про свои дневные новости (слышала выражение "Сорока на хвосте принесла"?), они все соскакивают вниз, в кусты колючей ежевики, и там уже могут спать спокойно: в таких колючих зарослях им ни один хищник не страшен...
       И еще про сорок интересно. Их много-много кормится в ВИРе на пашне, где только что посеяли ячмень. Эти хитрюги конечно же тут как тут, поклевать дармовой еды, это дело обычное. Но когда наблюдаешь за ними внимательно, удается увидеть много интересного, чего обычно не замечаешь.
       Например, то, что все сороки разные по характеру. Оказывается, есть среди них смелые птицы, которые других собратьев не боятся, кормятся себе, не обращая на соседних птиц никакого внимания, расклевывают неторопливо семена прямо на пашне, прижав семечко пальцем к комку земли. Если к ним кто-то суется слишком близко, такие сороки-командиры сразу наскакивают на невежливого соседа и нередко задают ему трепку: валят на землю, наступают лапой на живот и при этом кричат, хлопают крыльями, создавая шум, гвалт и всеобщую сумятицу, когда все окружающие птицы смотрят на происходящее и запоминают, что к таким драчунам лучше не соваться.
       А есть сороки пугливые, которые сразу шарахаются от любой приближающейся к ним птицы. Этим и поесть-то спокойно не удается, они спешат нахватать как можно больше семян, набивают ими мешок под клювом и отлетают расклевывать уже куда-нибудь в укромное место за деревьями.
       Сороки всегда очень внимательно наблюдают за собратьями, таскающими в клювах что-то необычное. Одна птица прилетела на пашню с маслиной в клюве, так за ней несколько других сорок гонялись поочередно, так и вынудили улететь. А ведь они часто и с несъедобными предметами играют, такие уж любопытные птицы. Слышала, говорят: "Сорока-воровка"? Это потому, что они часто даже у людей интересные и блестящие вещи таскают.
       Необычно то, что среди сорок здесь на пашне были две сороки-инвалида. У одной отломана верхняя половинка клюва. Она выискивает семечко в земле, подцепляет его снизу подклювьем, как ложкой, подкидывает слегка в воздух, хватает ртом на лету и вынуждена глотать не расклевывая.
       У второй птицы нет одной ноги. Она кормится, прыгая на одной лапе. Удивительно. Никогда не думал, что птицы с такими увечьями могут выжить. А вот надолго ли?
       Интереснейшая птица. Летом мы с тобой сорок специально понаблюдаем.
       Целую тебя и до свидания. Передай там привет Маме Розе".
      
      
      
       Двупятнистый жаворонок
       -- Надо узнать, кто они такие и зачем сюда пожаловали, -- сказал первый див.
       -- И что за надобность тебе соваться в чужие дела? -- возразил второй.
       (Хорасанская сказка)
      
       "25 февраля. ...Четырнадцать двупятнистых жаворонков подсели такой плотной группой и кормились, перебегая по склону в такой толкотне, что даже в лучок попали сразу два. Внешне, на первый взгляд, двупятнистый жаворонок очень похож на степного, но по поведению это совсем другая птица. Пока окольцевал пойманных и покрасил их флюоресцентно-малиновым родамином, остальные отлетели. Вот и думай теперь, как и что будет с этими двумя, отставшими от стаи по моей вине".
      
      
      
       -- 27 --
       -- Не печалься, о падишах! Ведь судьбу изменить невозможно...
       (Хорасанская сказка)
      
       Время шло, особых находок не было, а сотрудничество наше с Игневым, к сожалению, развивалось как-то кисло. Я не придавал значения мелочам, считая, что главное -- относиться друг к другу по-человечески и делать вместе дело, но, как выяснилось позже, зря игнорировал некоторые психологические нюансы.
       Как бы то ни было, мы договорились спланировать на предстоящую весну решающий удар: отправиться вместе на заключительные поиски, для чего я разрабатываю детали маршрута, а он продолжает до весны наблюдения и обеспечивает транспорт.
      
      
      
       -- 28 --
       Какую жертву принести?
       Что воле волн доверить надо,
       Чтобы нашла тебя за то
       В пустыне вышняя награда?..
       (Хорасанская сказка)
      
       Пришла следующая весна -- четвертая после начала орлиной эпопеи. Я приехал в Кара-Калу, приготовившись к решительному штурму уже привычно сопутствующей мне проблемы, с которой я, как и с образом самого ястребиного орла, уже сжился очень прочно.
      
      
      
       Степной жаворонок
       Как говорится в мудрых дастанах, кого выберет сердце возлюбленной, тот и победит...
       (Хорасанская сказка)
      
       "7 февраля. ...Степные жаворонки, которые гораздо крупнее других видов и нередко доминируют в смешанных группах, вытесняя иных птиц от мест их кормления, часто выглядят на кормежке как пасущиеся коровы или овцы: они двигаются с опущенными к земле клювами и щиплют зеленую травку мелкими, теребящими движениями головы. Иногда же они свирепо выкорчевывают целые кустики полыни, отламывая от них крупные ветки и расклевывая их затем уже на земле. Становится понятно, зачем им такие мощные, по сравнению с другими жаворонками, клювы.
      
       "28 февраля. ...Самец степного жаворонка на припекающем уже солнышке воображает перед самкой, двигаясь вокруг нее сужающимися кругами в позе токующего тетерева, распушив перья на груди и голове, задрав раскрытый веером хвост и волоча приспущенные крылья концами по земле. Торопится: еще целая неделя до Восьмого марта. Но я бы все равно на ее месте перед таким не устоял".
      
       "17 мая. Степной жаворонок с кормом в клюве вылетел прямо из зарослей тростника от арыка (очень необычно, это же не скворец) и быстро полетел к открытым адырам, безрадостно сереющим уже выгоревшей травой. Вот тебе и птица засушливых открытых пространств. Жизнь заставит -- не только в заросли, и в речку полезешь... Необычно засушливая весна в этом году, насекомые только у воды".
      
      
      
       Эротический цемент
       Утки к селезням плывут,
       Глазки к глазкам тянутся...
       Кавалеры не идут,
       Только обещаются...
       (Русская народная песня)
      
       Так до позднего вечера вели они любовную беседу, а когда наступила пора вернуться птице Симург, отправился шахзаде на берег реки, залез в лошадиную шкуру и снова провел всю ночь в мечтах о любимой...
       (Хорасанская сказка)
      
       "8 февраля. Дорогая Клара!
       ...Сегодня впервые в огромных стаях кормящихся жаворонков единичные птицы вдруг начали взлетать свечкой вверх, зависая там с пока еще короткой, словно пробной, песней. И я бы спел (хоть всю зиму петь могу), но у нас опять сплошная кайтарма; не допоешься до тебя..."
      
       "28 февраля. Здравствуй, Зина!
       До начала календарной весны еще один день, а весенние флюиды уже вовсю проникают в поры бытия. Вновь замешивается магический раствор, без которого невозможно вымостить Дорогу Жизни... А я по-прежнему занимаюсь какой-то фигней типа экологической изоляции жаворонков, вместо того чтобы заняться делом и изучить что-нибудь стоящее типа сексуального поведения саксаульной сойки (открытой, кстати, в прошлом веке Зарудным) или на худой конец -- саксаульного воробья (такой тоже есть).
       Жаворонки мои чирикают все вдохновеннее, все меньше тратят сил, добывая хлеб насущный, все чаще прерывают ненасытные групповые кормежки лирическими парными полетами.
       Я бы тоже, Ирида, с тобой парно полетал... Ведь я сам, как ты, Цитера, знаешь, нахожусь вне этой фенологии. Потому что в моих душе и теле, как и в твоих, Рати, стройных ногах, круглый год -- вечная весна. Даже в самый что ни на есть зимний дождь или осенний снег. Потому что, сама пойми, Киприда, мотаюсь я по здешним красотам день и ночь; вокруг солнце, ветер, птицы, счастье... и никаких мирских отвлечений от вдохновенного и самоотверженного, но столь бездарно-аскетического аспирантского труда... Гори все синим пламенем. И поэтому, как ни скучаю я по тебе, Пафия, беспринципное мужское воображение все же постоянно рисует бесконечный калейдоскоп откровенно смелых образов, придавая необузданным фантазиям почти осязаемую реальность. Почти. В этом, радость моя, Исида, и весь вопрос. Ведь ты, как всегда, понимаешь меня, Книдия? Просто не знаю, Ювента, что и делать...
       В конце концов, Клава, ради чего я здесь корячусь? Ради того, чтобы другим сделать лучше, и самому быть лучше. А это значит, опять все ради того же. Ведь недаром вон за тем бугром (в Иране) считается, что душа смертника у входа на тот свет будет встречена либо прекрасной девушкой, либо ужасной старухой -- по благости дел и устремлений покойного. Моя надежда, Роза, -- быть встреченным там тобой...
       Вот и получается, Лиза, что твой образ и все прочие образы -- это как лежащие на столе любимая книга в знакомом тисненом переплете, книга, которую с удовольствием перечитываешь по многу раз, а рядом с ней -- мимолетные красочные журналы, поражающие качеством полиграфии ненатурально-идеальных иллюстраций.
       Когда все путем, все на своих местах и все движется, невозможно удержаться от соблазна, чтобы, плюхнувшись после мирских мотаний перевести дух, не полистать экзотически-притягательные картинки.
       Но вот если что-то не так или в чем-то туго, и все буксует, и свет не мил или если вдруг о главном подумается, то в такой момент даже от случайно брошенного взгляда на яркую журнальную обложку откровенно мутит. И тянет к той самой заветной книге, которую берешь в руки и уже от одного этого в душе разливается успокоение и начинает замешиваться уже не просто магический, а Самый Главный Вселенский Раствор; начинают вновь пробуждаться казавшиеся исчерпанными силы. Потом открываешь ее, либо случайно, наугад, либо на оставленной в прошлый раз закладке, либо заново с первой страницы, и начинаешь переживать ее снова, поражаясь непреходящей новизне, сродству ее ауры твоим собственным электронам, своей от нее зависимости и нежеланию когда-либо читать что бы то ни было еще.
       А поднабравшись от знакомых страниц утешения и поддержки (без которых -- хоть в петлю), заново встаешь, расправляя, блин, вновь ставшие широкими и надежными плечи; вновь смотришь на далекий горизонт мужественным стальным взглядом (круто играя желваками на скулах); вновь ощущаешь силу в своих (опять мужских и надежных) руках; вновь не роняешь уже (скупую мужскую) слезу; и вновь непроизвольно, дрын зеленый, заглядываешь под диван: не там ли закинутый куда-то накануне журнал?..
       И ты знаешь, что примечательно? Как раз перед нахождением гнезда фасциатуса в Копетдаге в 1892 году Зарудный радикально изменил всю свою жизнь, переехав из Оренбурга в Псков. И знаешь почему? Спасался от нависшей над ним женитьбы на какой-то из оренбургских красоток! Эх!..
       Говорят, не чурался Николай Алексеевич дамского общества... Так-то вот... А иначе и быть не могло, это сразу чувствуется, когда читаешь, как он про птиц пишет. Сильно пишет, ярко и ласково".
      
      
      
       Зеленые усы
       На пути попадается тамариксовая роща... Птиц здесь найдено множество...
       (Н. А. Зарудный, 1892)
      
       Там же подряди строителей и мастеров и скажи, что им предстоит возвести небывало прекрасный город.
       (Хорасанская сказка)
      
       "27 апреля. ...Двигаясь вниз по Сумбару, в тугаях около совхозной фермы с простым туркменским названием "Комсомол", нашел огромную колонию черногрудых воробьев (похож на обычного городского, но с черной грудкой).
       Во всей округе стоит непрекращающийся гвалт тысяч птиц. Идет строительство гнезд: из зеленых стеблей травы птицы повсеместно вяжут на кустах сферические гнезда с круглым боковым входом. Зеленая трава гибкая, удобна для строительства, а потом высохнет и гнездо превратится в легкую, прочную, упругую и надежную постройку, защищающую и от палящего солнца, и от холодного ветра.
       Ежесекундно от колонии на соседнее поле струится непрекращающийся поток птиц, летящих за материалом для гнезд, а им навстречу -- такой же поток птиц, несущих в клювах длинные зеленые травинки. От реки к полю летят просто воробьи, а от поля к реке -- воробьи с зелеными усами".
      
      
      
       Саксетания копетдагская
       Перевернув по дороге... не менее тысячи камней, мне удалось найти лишь нескольких жучков и мурашек, но и те были мертвыми...
       (Н. А. Зарудный, 1916)
      
       Такого страшилища мне нигде и никогда не доводилось видеть! ...Я должен непременно узнать, что он здесь делает и где его обиталище...
       (Хорасанская сказка)
      
       "5 мая. Привет, Чача!
       Пишу на Сюнт-Хасардагской гряде -- прямо на камнях, где остановился, возвращаясь из маршрута.
       Спускаясь вниз по сухому щебнистому склону, вдруг попал на зыбучий его участок и медленно пополз вниз, увлекая за собой камни в метре вокруг. Потерял равновесие и сел на еще ползущую вниз щебенку, лениво переводя дух и решив осмотреться, благо никуда не тороплюсь.
       На северном склоне хоть и нет густой тени, но все же не так жарко, как на прямом солнцепеке. Решив немного посидеть, посмотрев на округу в бинокль, я стащил с себя лямку саквояжа и поставил его рядом на камни. И в этот самый момент один из обломков щебенки вдруг отскочил от меня на полметра.
       Честно говоря, даже будучи от природы субъективным идеалистом, я все же не люблю, когда камни сами по себе прыгают... Смотрю -- ничего. Присматриваюсь внимательнее и вдруг вижу, что один из кусков щебня привстает на толстеньких ножках и медленным основательным шагом направляется в противоположную от меня сторону... Саксетания!
       Среди всех саранчовых, от певучих сверчков и длинноусых кузнечиков до огромной всепожирающей саранчи, саксетания -- мой любимый зверь. Представь себе серо-коричневого кузнечика сантиметров пять длиной, без крыльев и без усов; тяжеловесного, корявого; с мощным бизоньим горбом, с толстыми ногами; с шершавыми покровами, по цвету и текстуре точно напоминающими кусок щебенки, и ты получишь это удивительное насекомое, обитающее только в Копетдаге.
       Во всем облике этого копетдагского эндемика отчетливо просматривается такая основательность, устойчивость и неторопливость, что, глядя на него, невольно чувствуешь, что это создание ощущает себя весьма уютно на этом неуютном склоне.
       Обитая в засушливых горах, саксетания великолепно приспособилась к этим негостеприимным условиям: внешний вид в точности соответствует виду окружающих камней, если она не двигается, то и в упор не отличишь (даже сидя, она умудряется расположить тело так, чтобы ее не выдала падающая от солнца тень).
       У самца, которого я держу в руках, внутренние части задних ног ярко-синие; не знаю как, но насекомые явно используют это при общении с себе подобными. Крыльев у этого пустынно-каменистого мини-танка нет, летать не может, ходит пешком по небольшому пятачку своего местообитания, а в случаях крайней опасности неохотно прыгает. Я своего знакомца после первого прыжка прыгнуть больше уже так и не заставил, даже подталкивая сзади пальцем.
       Неравнодушен я к этому виду: уж больно особое существо; да и живет только здесь, что невольно создает у меня ощущение особого с ним родства. А с другой стороны -- тоже ведь своего рода саранча; наловить да поджарить. С нас станется, еще и в ресторанах будем подавать "уникальное национальное блюдо из краснокнижных эндемиков".
       Как у Зарудного: "В годы обильного своего появления саранча может доставить быстро приготовляемое, жирное и лакомое блюдо. Его делают таким образом: у пойманных насекомых обрывают крылья и ноги, оставляя, однако, задние бедра; затем еще живыми, бросают в котел и, посыпая мелко истолченной солью, пекут в нем, все время помешивая палкою. По вкусу и запаху саранча, изготовленная так, напоминает наших речных раков... Что касается до меня, то я всегда с большим удовольствием разнообразил (этим кушаньем) свой стол. Белуджи... пекут саранчу просто в горячей золе".
       Да-а... Интересно, что у Муравских дома сегодня к ужину?..
       Саксетания копетдагская. Может, и мне псевдоним взять: П-в-Копетдагский? По-моему, шикарно. Насекомое ушло по своим насекомьим делам, уже и не найти. Мне тоже нечего рассиживать, домой-то еще пилить и пилить.
       Военному, Ленке и Эммочке привет!"
      
      
      
       Вниз головой
       Объясни нам все это, если можешь...
       (Хорасанская сказка)
      
       "7 мая. ...На глинистом обрыве из трещины торчит голова очень маленькой ящерицы. Я не специалист, поэтому мне легко что-то кажется необычным, я сажусь на камень и начинаю наблюдать. Через секунду ящерица меняет позу, и я вижу на лапе широкие уплощенные пальцы -- это геккон. Группа для любого зоолога особая; каждый читал в детстве об этих уникальных пальчиках с миллионами микроскопических ворсинок, позволяющих бегать даже по вертикальному стеклу и по потолкам.
       Сижу смотрю, никуда не тороплюсь. Интересно, почему здешние гекконы не кричат? Ни разу не слышал. Тропические виды резко рявкают необычным для ящериц образом. Я так вообще уверен, что название "геккон", "гекко" -- звукоподражательное, имитирующее их крик.
       Геккон мой выскакивает из своего укрытия целиком, пробегает сантиметров двадцать, хватает что-то мне невидимое и вновь замирает неподвижно, но я уже могу разглядеть его целиком, вместе с кольцами жестких шипиков на хвосте: это колючехвостый геккон!
       Хо-хо! Я знаю, по крайней мере, несколько герпетологов, которые позавидовали бы мне сейчас черной завистью: это -- редкость. Хотя как знать, может, просто не искали достаточно внимательно?
       Иногда, наблюдая такое, невольно задумываешься о том, как важно, чтобы на каждый интересный объект или проблему нашелся интересующийся ими человек. Уж, казалось бы, кто только и чего только не изучает, а все равно неизученного больше, и ни конца ему не видно, ни края. Может, и с этим колючехвостым лилипутом так же?
       В любом случае непонятно, чего ради он торчит здесь на виду, когда еще светло, зверь-то ночной. Впрочем, голод не тетка..."
      
      
      
       Черепаха на лету
       -- Мы видим то же, что и ты, о мудрейший! Только как сие могло приключиться?..
       (Хорасанская сказка)
      
       "10 мая. ...Долго шли с Наташей к Сумбару по дороге от Сайвана. Западная окраина Сайван-Нохурского плато. Место уникальное: отдельные деревья боярышника разбросаны среди открытого пространства покатых склонов, сохраняющих здесь почти исчезнувшие повсеместно ковыльные травянистые сообщества; роскошные травы с мягкими светлыми метелками переливаются под слабым ветерком нежными серебристыми волнами. Когда смотришь вокруг, скалистых ущелий не видно, они лишь проваливаются вниз крутыми склонами, а сбоку не видны.
       Беркут летает над ущельем, свесив в полете лапы вниз и держа в левой из них черепаху среднего размера. Вдруг она выпадает у него из когтей, но через несколько метров хищник в воздухе вновь подхватывает ее на лету -- и опять левой лапой. Пилотаж, глазомер и ловкость ног: непросто, наверное, прихватить круглую и гладкую тортиллу, камнем падающую вниз. Впечатляет.
       А ведь он левша".
      
      
      
       Радость кровососа
       В трещинах глины, покрывающей сухие части русла и его берега, во множестве обитают клещи; на шум шагов они выбегают целыми десятками из своих убежищ и быстро направляются к человеку.
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       "15 мая. Привет, Жиртрест!
       ...Возвращаясь с Пархая, сошел с дороги посмотреть птичку на дереве и сразу обнаружил на штанине уйму клещей, в радостном возбуждении карабкающихся вверх, вверх, к моей пропотевшей кровонасыщенной плоти.
       Во клёво-то: сидят клещихи на травинках, ждут своего часа, когда зверь какой теплокровный, или скотина домашняя, или орнитолог пройдет в доступной близости, чтобы ухватиться когтистыми, поднятыми на изготовку лапками, зарыться поспешно в мех или пролезть под ткань, вспороть теплую кожу жесткими зазубренными члениками рта, проникнуть головой через ранку в податливую плоть и засосать, засосать наконец так неуемно желанную дурманяще-пьянящую кровь. Хоть один раз за жизнь, но вдоволь, раздувшись пресыщенной кожистой фасолиной, наполнив вожделенным тяжелым теплом неимоверно растянувшееся тело и черпая потом из этой питательной тяжести жизнь для тысяч яиц -- будущего потомства на благо продолжения удивительного и неповторимого клещиного рода...
       Ведь каких только клещей и где только нет; целый мир клещей, в котором лишь малая часть -- паразиты. Но уж зато эти -- всем паразитам паразиты, такого изящества и совершенства адаптаций еще надо поискать...
       Это я сейчас соловьем пою про клещей, а тогда я непроизвольно стряхнул сразу "эту гадость", а потом уже удивился их не виданному мною ранее обилию, интересно стало проверить, сколько же их тут обитает.
       Прошел для эксперимента ровно двадцать шагов по траве (она здесь, поблизости от ручья, довольно густая и по колено), вылез на голое каменистое место и посчитал на штанах поштучно братьев меньших: семьдесят два клеща во всей своей весенней красе и ненасытности. А я, опять стряхнув их с выцветших штанов, бессовестно и сознательно (как может сделать лишь человек) обманул все их несостоявшиеся восторги, предчувствия и ожидания. Бывают и в клещиной жизни горькие, безрадостные минуты разочарований...
       Впрочем, это не самый удачный предмет для словоблудия, зря я изгаляюсь. Когда подумаешь, какие последствия может иметь один-единственный энцефалитный укус, понимаешь, что глупо шутить на эту тему. Ну так ведь для этого подумать надо..."
      
      
      
       Намаз
       В Сеистане и особенно в Белуджистане очень часто русские... отличаются под именем урус...; часто называют нас также "исаи", т. е. христианами. Странное дело, но в тех же странах англичан часто признают евреями...
       (Н. А. Зарудный, 1916)
      
       Меня привел сюда Тот, кто и меня, и вас создал...
       (Хорасанская сказка)
      
       Боже, милостив буди мне грешному.
       (От Луки 18:13)
      
       "20 мая. ...Рано утром быстро иду прямиком к горам. На соседнем склоне -- отара; чабан сидит на верхушке холма, обложив закопченный кумган жарким, но быстро прогорающим (как раз чтобы вскипятить чай) костерком из полыни; крутит при этом настройку видавшей виды "спидолы" самого первого выпуска.
       Вечером возвращаюсь назад по соседней гряде холмов, подхожу к той же отаре. Тот же чабан прямо на тропе (мне его не обойти), расстелив коврик для молитвы, творит намаз.
       Я заметил его издалека. Он был таким маленьким на фоне простирающейся за ним долины, хребта Монжуклы, вечернего неба и уже совсем вдали синеющего иранского горизонта. Согбенная фигура человека на коленях в глубоком мусульманском поклоне. И это было так особо -- один человек в молитве среди всего вокруг.
       Именно так и есть, так и должно быть: его михраб -- весь мир вокруг. Я тоже в церковь специально не хожу. Потому что я каждый день и каждый час в своей церкви... И в деревне на Волге, и в московском метро, и здесь, посреди этих холмов, на мусульманской земле...
      
       Церковь -- дело особое. С детства у меня сохранились смутные воспоминания с вкраплениями ясно запечатлевшихся сцен: я совсем маленький, еще в школе не учусь; на улице снег, нам с Мамой почему-то надо выходить из дома необычно рано. Для этого даже потребовалось встать заранее. Вся обстановка странная, Мама как-то озабочена, не шутит; собирает меня, как на работу. Я спрашиваю:
       -- Куда мы идем и зачем?
       -- Пошли, Сережа, пошли, нас ненадолго эвакуируют.
       -- Что такое эвакуируют?
       -- Это когда надо выйти из дома, отойти в специальное место и подождать там. Но потом мы опять вернемся домой.
       -- А почему это?
       -- Ох... Потому что церковь сегодня будут взрывать...
       -- А зачем ее взрывать?..
       Церковь я помню лучше. Во-первых, потому что она долго была, стояла вплотную с нашим домом. Солидный купол, всегда казавшийся мне олицетворением надежности, прочности и устойчивости. Он гармонично круглел среди одинаковых своими гранями и углами пятиэтажных жилых домов с безликими клетками окон. Словно церковь никак не соглашалась с царящей, растущей и наползающей со всех сторон одинаковостью. Церковь именно не противостояла воинственно этой одинаковости, она просто смиренно не соглашалась с ней.
       Но помню я этот купол так хорошо еще и потому, что мне на всю жизнь запомнилась секунда, когда его взорвали.
       Мы вышли тогда на еще заснеженную улицу подмосковной Балашихи (по-моему, была весна) и сразу попали в поток других жильцов из нашего дома, так же сосредоточенно и неулыбчиво идущих в одном направлении. Толпа, как и всегда в те годы, выглядела серо-черно-синей, будучи одетой в одинаковые драповые зимние пальто с одинаковыми черно-коричневыми цигейковыми воротниками. Странно, но это помню отлично.
       Как помню и солдат оцепления, необычно стоявших в нескольких шагах друг от друга вдоль улицы, по которой двигался людской поток. Сами солдаты тоже были необычными: у каждого из них на поясе висела маленькая лопатка в чехле, а назывались эти солдаты новым для меня словом -- "саперы".
       Мы прошли два квартала и встали за спинами солдат, стоявших уже гораздо более плотной цепью, сомкнувшись плечом к плечу. Я рассматривал их одинаковые стеганые зеленые ватники, перепоясанные коричневыми кожаными ремнями, и памятник Ленину, стоявший за линией солдат на высоком постаменте. Этот Ленин не протягивал руку куда-то вперед, почти привстав на мыски, как обычно делали другие Ленины, а стоял устало, как обычный человек, засунув одну руку за жилет под пиджаком.
       У него за спиной, метрах в трехстах, спокойной устойчивой громадой стояла церковь с ее округлым куполом. На фоне ее силуэта Ленин выглядел совсем маленьким. А в толпе вокруг нас я часто улавливал слово "храм". Храм -- это и есть церковь.
       И вот мы стоим за цепью солдат и ждем. Сейчас храм должны взрывать. Никто вокруг не разговаривает громко, какой-то приглушенный полушепот, и все. Я все никак не могу понять, зачем же эту церковь надо взрывать, пытаюсь спросить про это у Мамы, но она почему-то не объясняет, невесело одергивая меня:
       -- Помолчи, Сережа, стой спокойно.
       Перед шеренгами солдат на огромном пустом пространстве внутри оцепленной зоны суетятся несколько офицеров. Они сосредоточенно заняты чем-то, быстро ходят, переговариваются, отдают какие-то приказы, кто-то убегает, прибегает назад. Интересно, о чем эти офицеры думают? Волнуются? Ведь важная у них работа...
       Потом вдруг все эти движения разом замедляются, офицеры перестают командовать, и все поворачивают головы на церковь. И в толпе вокруг нас все тоже замолчали. И вдруг раздался взрыв.
       Почему-то помню, что звук взрыва и картина взрыва отпечатались в моей памяти отдельно друг от друга. Я еще потом удивлялся этому. Как же так? Ведь взрыв -- это и есть взрыв. Гром взрыва потому и гремит, что что-то взрывают.
       Но в тот раз все было иначе. Раздался почему-то не очень громкий, какой-то приглушенный, словно поспешный, словно воровато скрывающий сам себя взрыв, звук которого быстро увяз в густом, уже весеннем воздухе.
       Потом купол, весь целиком, вместе с частью поддерживающих его стен, словно поднялся немного вверх и застыл на фоне неба на долю секунды, как застывает, уже начав двигаться после пуска, космическая ракета, перед тем как гордо и решительно рвануться в космос. А потом весь этот огромный купол вдруг растворился в никуда облаком красной кирпичной пыли.
       Я тогда еще опять удивился: церковь снаружи не была красной, и не видно было, что она сделана из красного кирпича, а когда ее взорвали, она вдруг лопнула кровавыми кирпичными брызгами...
       Совсем не помню, как реагировали на все это стоявшие вокруг меня люди, наверное, был слишком поглощен картиной, развернувшейся перед моими глазами.
       Красное кровавое облако продолжало оседать тяжелыми густыми клубами за спиной у памятника Ленину, который стоял все так же устало, даже не вздрогнув от неожиданного взрыва у него за спиной. А я думал: может, этот взрыв и не был для него неожиданным? Может, Ленин знал?
       Когда это было? Году в шестидесятом -- шестьдесят первом? Мне лет пять-шесть было.
       С тех самых пор (с того утра, когда раздался взрыв) я перед церковью, как зданием, как концентрацией труда и веры, робею: святое место, тут спору нет. А вот на церковную службу не тянет.
       Ибо сказано: "...когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно".
       Не чувствую я потребности в посреднике. Я через посредников воблу на рынке покупаю. А в моих личных отношениях с... (сами понимаете, с Кем) мне посторонние взгляды ни к чему. Потому как, если я на посредника в таком деле соглашусь, то мне сначала надо в его всамделишности убедиться, а это дело хлопотное. Есть среди батюшек святые люди, есть, не спорю и уважаю стоиков. Так они и среди здешних чабанов есть, и среди московских инженеров. И так же, как среди инженеров, они среди батюшек -- исключения.
       А может, я не понимаю чего. К тому же я некрещеный. Но главное мне все-таки понятно.
       Главное -- это то, что мы с этим чабаном по сути совершенно одинаковые. И уж тем более неразличимо схожи мы для Того, Кто, может, и правда смотрит на нас с ним сверху, или отовсюду, или изнутри нас самих. Схожи в том, что у каждого из нас исходно -- равный шанс... И отметку в дневник каждому из нас выставят по одним и тем же критериям. Мы -- как два рядовых плечом к плечу: думаем на разных языках каждый о своем, а идем рядом в одном строю...
       "Первоначально все люди имели одну веру..." Еще вспомним это... Потому как не может же дурдом продолжаться бесконечно. Напридумывали, видишь ли, "верные -- неверные, ортодоксы -- протестанты"... Уж на что Чингисхан "дикарь и азиат", так и то в его "Книге запретов" все просто и ясно: похулил чужую веру -- башку с плеч.
       Бог, он ведь для чего? Чтобы поддержать и примирить. Когда вокруг Бога распри, это уже -- от дьявола. Тогда уж лучше так, как один мужик, который меня спросил однажды: "А баптисты -- это кто? Это православные католики?.."
      
       Через тридцать семь лет после того саперного утра и через пятнадцать лет после моей первой встречи с ястребиным орлом, проработав два года безвылазно в сугубо зарубежной стране, я ощутил катастрофическое снижение уровня русского духа в крови и понял, что мне необходимо отправиться "полетать по Руси", дабы этого духа заново "нанюхаться". Для чего поначалу почему-то отправился на Аляску, которая в моем представлении и ощущениях всегда была огромным куском русской земли.
       Порассматривав медвежьи следы на глухом берегу реки Русская, я прошел по сухому еловому стволу, нависающему над голубовато-зелеными, быстро и ровно текущими струями, и уселся на него, свесив ноги вниз и анализируя знакомое уже ощущение, что Аляска, несомненно, все еще продолжает оставаться русской землей, сохраняя в себе тот самый пресловутый русский дух. Потому что я конечно же чувствую себя здесь явно иначе, чем в других местах того же континента, отчетливо ощущая то самое, трудноуловимое и непередаваемое нечто, исходящее отовсюду из самой земли, от гор, рек, деревьев и прочей "недвижимости". Многие называют это особой энергией, которая сродни твоей душе; может, так оно и есть, не знаю, похоже.
       При этом я в очередной раз привычно думал совсем не оригинальную мысль о том, что продажа Аляски была даже большей ошибкой, нежели ВОСР. Не лишись мы Аляски, пили бы наши погранцы по-тихому водку с канадскими коллегами, слух про это быстро бы дошел до американских погранцов, они бы канадским завидовали, в гости бы к ним чаще ездили, с нашими бы погранцами познакомились... Соседство ведь всегда свои собственные тропки протаптывает... Не было бы "холодной войны", весь мир был бы сегодня другим... Политикам-то легко выгребываться перед абстрактным "вероятным противником", а когда этот самый вероятный противник сидит напротив тебя за столом и два часа с тобой на незнакомом языке разговаривает, но всем все понятно, то это уже совсем другой расклад...
       Именно в этот момент у меня и выкристаллизовалось то, что подспудно зрело давно. Я понял, что, несмотря на всю окружающую меня благодать, русского духа мне здесь все же не хватает и что я должен, не откладывая, поехать по-настоящему домой, в Россию. И обязательно там покреститься.
       Я прилетел в Москву и пустился во все тяжкие, нанюхиваясь русского духа про запас перед вновь предстоящей отлучкой.
       Съездил в Смоленск на конференцию по охране природы. Смоленск -- это очень русский город.
       Покурил на крылечке своего пустующего и разваливающегося без хозяев домишки в смоленской деревне Ксты, купленного прямо накануне поездки за кордон и в котором я ни дня так и не пожил. В пятидесяти метрах от дома зеленым бугром с вековыми липами круглеет курган, в котором похоронены отступающие наполеоновские солдаты, а в двухстах метрах с другой стороны -- свежие погрызы бобров на ручье.
       Потом сгонял к родственникам в деревню в Брянскую область.
       Потом провел полевую практику с первокурсниками геофака в Тарусе.
       Потом опять вернулся домой в Балашиху и, занимаясь разными делами в Москве и Подмосковье, начал присматриваться к церквям и храмам, выбирая для себя, где же свершить задуманное таинство.
       Процедура крещения во всех этих столичных местах меня совершенно не вдохновляла, раз за разом навевая ассоциации с дворцами бракосочетаний: массовое производство христиан мало отличалось от массового производства счастливых супругов. В результате я решил отложить столь важное начинание, заключив, что суетиться в таком деле смешно.
       Поэтому, вместо предполагавшегося крещения я отправился в Вологду со своими друзьями-телевизионщиками: режиссером Сашей Шуминым и оператором Колей Картовым. Сашка -- изящен, как юный князь, всегда спокоен и по средам ходит с друзьями в баню. Колька -- улыбчив и одержим съемкой, носится, как архар, со своим неподъемным "бетакамом", невзирая на усталость, погоду и прочие препоны.
       Мы выехали вечером с Ярославского вокзала. Утром я подскочил в четыре, вышел в коридор спящего купейного вагона и стоял там у окна, рассматривая догоняющий и опережающий наш поезд рассвет и постепенно проявляющиеся, как на фотобумаге, пейзажи, столь знакомые российскому железнодорожному пассажиру: глухие полустанки, запущенные грязные станции, столбы, заборы, колодцы, леса, поля и перелески...
       "Приволжье" -- Волга гладкая и спокойная; "Филино" -- у платформы -- заброшенная и зарастающая травой желтая цистерна с когда-то сладкой надписью: "Патока"; "Коченятино" -- грачи расселись на придорожных елках; а вот удручающе-черный, словно построенный из шпал, и частично уже разваливающийся пристанционный дом, на покосившемся крылечке которого висит вылинявший трехцветный российский флаг и стоит пожилая женщина в таком же выцветшем халате; стоит уже смертельно усталая, а ведь еще только утро (может, после ночной смены?), -- это что же за станция будет? Какое-нибудь "Погорелье" или "Погост"? Нет, это "Пречистое"...
       Снимали ребята в Вологде много и разное. Уникальную деревянную архитектуру, соединяющую (порой на соседних улицах) элементы стилей шести столетий и исчезающую буквально на глазах: сгоревшие дома иногда подолгу даже не убирают, оставляя чернеть руинами даже в центре города.
       Местных умельцев, делающих потрясающие игрушки из бересты (и, стесняясь, продающих их за бесценок на улице, чтобы хоть как-то свести концы с концами).
       Музей вологодского кружевного промысла с потрясающими экспонатами. Детский танцевальный ансамбль. И многое другое.
       И вот в один из этих дней все наши запланированные съемки отменились из-за дождя. Мы сидели в гостинице и точили лясы про разное, ожидая, когда нам подыщут для съемки что-нибудь, не зависящее от погоды. В этот момент позвонил принимавший нас в Вологде журналист Юра и предложил поехать снять Спасо-Прилуцкий монастырь.
       -- Отлично. А чего там? -- спросил Сашка. -- Чего примечательного наберем, сюжет какой?
       -- Вы что, ребята, -- ответил Юра, -- это же Прилуки... Он в четырнадцатом веке заложен.
       Мы сели в пришедший за нами "уазик" и поехали под проливным дождем в Спасо-Прилуцкий монастырь.
       Древняя монастырская стена, строго застывшие башни по периметру, неподвижные и молчаливые колокола на колокольне внутри монастырского двора, тяжелое темное небо, дождь -- все это создавало ощущение трудной и непарадной приземленности, парадоксальным образом обрамляя исходящее из всего этого места невидимое сияние святости и чего-то важного настоящего. Сподвижничества за веру, вот чего.
       Мы, не сговариваясь, приумолкли, войдя в монастырские ворота. Колька, Сашка и Юрий незаметно перекрестились на входе; я конечно же обратил на это внимание.
       Нас встретил молодой монах с отчетливыми монголоидными чертами лица; он был одет в видавшие виды ботинки, ветхую, поношенную рясу, подпоясанную затертым веревочным поясом, и в простую черную монашескую шапку. Проводив нас через двор к церковным дверям, он вошел доложить о нашем приезде.
       Каждая деталь окружающего поражала меня своей непоказушной настоящестью и неимоверным трудом, сокрытым за всем этим. Стены, заложенные в 1371 году вологодским чудотворцем Дмитрием Прилуцким, пришедшим в Вологду из Переяславля-Залесского; башни, крытые посеревшей от времени дранкой; сложенные в арчатых углублениях монастырских стен поленницы дров на зиму; совсем не лубочно-рекламная колокольня и купола церкви внутри периметра стен. Трава местами не скошена, лошадь пасется без привязи.
       К нам вышел наместник монастыря, удививший меня своей молодостью; выглядел он лет на двадцать пять, то есть был много младше всех нас. Без суеты и какого-либо заискивания перед телевизионщиками расспросил нас о деталях программы и о целях съемки, согласился дать интервью, но на вопрос, можно ли снять внутри, ровным, спокойным голосом сказал, что лучше от этого воздержаться: интервью можно записать и здесь, под сводами вне храма, а сам монастырь снаружи выглядит не менее колоритно, чем внутри... Братии же ни к чему столь явное вторжение мирского...
       Когда отсняли фрагмент, он уже вне кадра рассказал, что они ежегодно получают несколько сотен, а то и тысячу с лишним просьб со всей страны допустить к постригу, но выдерживают испытательный срок лишь единицы, да и то не каждый год. Сейчас в монастыре всего двенадцать монахов.
       Досняли все, попрощались, направились к выходу, и вдруг меня прямо как толкнуло что-то изнутри: "Вот оно!" Я на ходу развернулся, догнал священника, извинился и, запинаясь под его строгим взглядом, задал свой вопрос (не может ли он меня здесь покрестить).
       -- А что это вдруг приспичило?
       -- Ни в коем случае. Совсем не приспичило и уж тем более не вдруг. Но место такое, что уйти просто так не могу...
       Он расспросил меня подробно и неспешно, кто я, откуда, где и что делаю; еще о чем-то, что, как казалось, не имело отношения к моему вопросу-просьбе.
       Он смотрел на меня долго и строго, не стесняясь этой своей строгости, несмотря на нашу явную разницу в возрасте. Я еще больше смутился.
       -- Вообще мы здесь мирских не крестим. А если крестим, то очень редко. Тебя я покрещу. Приезжай завтра к одиннадцати. Крест и рубаха у тебя есть?
       Новая белая футболка, купленная специально еще за кордоном, у меня была, лежала в гостинице в нераспечатанном пакете, а креста не было. Потому что я не хотел покупать любой попавшийся, а искал такой, какой мне исходно представлялся, когда я слышал слова "нательный крест". Понятия не имею, почему мне хотелось именно такой крест, я даже не помню, где и когда я его видел (ведь наверняка видел, не мог же сам придумать из ничего).
       -- Креста нет. Рубаха есть, -- ответил я.
       Наместник обратился к постоянно присутствующему невдалеке молчаливой тенью монаху:
       -- Владимир, открой ему лавку, пусть посмотрит. -- Потом он повернулся и, лишь склонив голову в ответ на мое признательное прощание, ушел вверх по ступеням.
       Монах подошел ко мне и, потупив взгляд, сказал тихо:
       -- Пойдемте, я вам открою нашу лавку. -- Мы прошли еще глубже под какие-то следующие своды, он вынул из складок рясы большой ключ и отпер им деревянную дверь из толстых досок и с огромными, во всю ширину двери, коваными петлями. Вошли в маленькую комнатку без окон с единственным застекленным прилавком. -- Дело в том, что у меня всего один крест есть, последний остался, так что выбирать не из чего... -- Он выдвинул из-под стекла коробку с черным подбоем и поставил ее передо мной. Там среди маленьких женских крестов лежал один-единственный мужской. До деталей точно такой, о каком я и думал с момента решения покреститься...
       Должен сказать, что к этому дню у меня было уже несколько неправдоподобных возможностей убедиться в том, что Бог, несомненно, существует. И некоторые из них были куда более впечатляющими. Поэтому я не удивился. Я просто обрадовался. Быстро достал деньги, купил крест и цепочку к нему; положил на стекло солидную сумму, существенно превосходящую стоимость покупки.
       -- Монастырю.
       -- Спасибо. -- Володя ответил со спокойной сдержанной благодарностью...
       На следующий день в одиннадцать мы были на месте (ребята без обязательной для них камеры смотрелись странно, как не у дел). Сашка с Колькой спросили разрешения присутствовать (сначала у меня, еще накануне, в гостинице), а потом -- уже на месте, у самого наместника. Тот разрешил.
       Крестил он меня в старых, исконных, стенах под низкими сводчатыми потолками, и длилось крещение в общей сложности часа полтора. А потом пригласил меня на трапезу с братией (Кольку с Сашкой не позвал).
       Мы молча прошли с ним через монастырский двор под тяжелые своды уже другого приземистого здания и оказались в обширной трапезной с длинными дощатыми столами. Обед уже начался. Все двенадцать монахов ели за одним столом, а за соседним сидели еще человек десять, но без ряс. Настоятель направился к столу, за которым обедали монахи, а мне приглашающе указал на другой стол.
       Я уселся вместе с мирянами, работающими с монахами в монастыре. Все они были одеты очень бедно. Нет, даже не бедно -- отрешенно-аскетически, вот как. Все серое, черное, ношеное-переношеное. Они уже ели второе, а когда я подошел, кто-то сразу подвинулся и передо мной поставили старую гнутую алюминиевую миску с пустыми щами, пододвинув такую же видавшую виды тарелку с крупно нарезанными ломтями черного хлеба.
       Я ел, будучи буквально погруженным во весь этот, еще день назад непредставимый для меня мир, с трудом увязывая собственные звенящие ощущения с рациональным восприятием окружающего.
       На второе была картошка, варенная прямо вместе с рыбой (даже будучи опьяненным этими небывалыми впечатлениями, я с трудом глотал с алюминиевой ложки картофельно-рыбные комки, отрешенно констатируя, насколько же это невкусная еда). Я видел, с каким благодарным аппетитом ели эту картошкорыбу мои соседи по столу, но сам все же сразу запил комок во рту предупредительно поставленным кем-то передо мной компотом.
       Благодарность, которую я за все вместе, включая этот обед, испытал к самому месту и к этим незнакомым мне людям, живущим совершенно неведомой для меня жизнью, я описывать не буду. Получится слащаво и показушно. Но чувство этой благодарности за кратковременное, по случаю важного дня, приобщение меня, стороннего, мирского и суетного, к миру непарадной, мозольно-трудной благодати было у меня полностью искренним и воистину всеобъемлющим; это уже без каких-либо высоких слов. Оно и сейчас во мне такое же. Впрочем, эта моя признательность была не только и не столько к святому месту и людям, сколько к гораздо более важному, стоящему за всем этим. Понятно, к Чему и к Кому...
       После трапезы я попрощался с моими застольниками, благодарно и крепко крестившимися после еды, попрощался с монахами; отдельно попрощаться с самим наместником не успел: он поел раньше, выходя из залы, кивнул мне строго и приветливо, а чуть позже я уже видел его в окно спешащим с "дипломатом" к поджидающей у выезда машине. Видно, от мирских дел в наше время при такой судьбе, да еще и при ответственности за веру, и подавно не уйти...
       Сашка и Колька ждали меня у ворот. Встретили без смеха и каких-либо обычных подколок. Мы уселись в пришедший за нами рафик и поехали назад в гостиницу. А в голове у меня вдруг запелась давно не вспоминавшаяся песня: "Я наде-ену кольцо из желе-еза, подтяну-у поясо-ок и пойду-у на восто-ок..."
      
       Еще тремя годами позже (уже через сорок лет после утра со взрывом), проходя по улицам своей подмосковной Балашихи жарким июльским днем, я привычно кивнул Владимиру Ильичу, еще более разочарованно и устало стоящему напротив кооперативных ларьков все на том же месте в той же самой позе . А пройдя мимо памятника, вдруг увидел то, чего раньше не было.
       В городском сквере, рядом с нашим старым домом, в котором мы когда-то жили, на месте взорванной церкви стоял новый деревянный крест. Прочитав надпись на прикрепленной к нему табличке, я узнал, что здесь, оказывается, был храм Святого Благоверного князя Александра Невского -- одного из самых почитаемых героев российской истории.
       Крест деревянный, простой, и выглядит он куда менее помпезно, чем новый подъезд и автоматические ворота частного банка по соседству, занявшего здание бывшего детского сада, расположенного во дворе нашего старого дома.
       Простой деревянный крест... Символ Веры. Символ того, что, как ни избегай высоких слов, нельзя победить ни взрывами, ни обволакивающей безликостью тоталитарного однообразия, ни самодовольным богатством...
       Хотя, как знать, может быть, именно наши новые банкиры и установили этот крест, взявшись за строительство здесь новой церкви?..
      
       "Клик-клик" -- стучит шагомер. Я иду по освещенным заходящим солнцем холмам, еще не зная ничего ни про Спасо-Прилуцкий монастырь, ни про новый крест на месте взорванного храма в Балашихе, я просто иду, возвращаясь из маршрута и подходя к молящемуся в глубоких поклонах туркмену все ближе и ближе...
       Поравнявшись с чабаном, я вынужден бестактно поздороваться. Он молча кивает мне в ответ, поражая одухотворенностью и интеллигентностью выражения лица и изысканной элегантностью самого этого ответного кивка. Неужели и вправду снисходит Что-то во время молитвы?..
      
       "Востав от сна, прежде всякого другого дела, стань благоговейно, представляя себя пред Всевидящим Богом, и, совершая крестное знамение, произнеси: "Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь".
      
      
      
       -- 29 --
       Снарядив верблюдов, мы отправились в дорогу.
       (Хорасанская сказка)
      
       До начала нашей запланированной работы с Игневым я поехал на Чандыр с приехавшими из Москвы на машине Академии наук двумя Андрюхами -- Неделиным и Поляковым. Неделин -- длинный и деловой, с явной жилкой научного менеджера и бизнесмена, учился несколькими годами позже на том же Геофаке МГПИ, что и я, и я помнил его студентом.
       Поляков -- обаятельный скромный человек, наш ведущий специалист по экологии и поведению бродячих домашних собак (интереснейшая тема, привнесшая много нового в изучение как домашних, так и диких животных).
      
      
      
       Удод
       Посредине у него огромная слоновья голова с тремя глазами, а вокруг нее -- еще шесть голов, похожих на львиные...
       (Хорасанская сказка)
      
       "22 марта. ...Удод -- все же это нечто. Внешность экзотическая, ни с кем не спутаешь: огромный подвижный хохол, симметрично ему спереди длинный изогнутый клюв. Сам бежево-винного цвета, почти розоватый, крылья черные с белым. Голос -- глухое гулкое уханье. Кормится, зондируя мягкую почву длинным носом. А когда ухаживает за самкой, складывает и распускает свой роскошный хохол; глупо прыгает вокруг нее, хлопая раскрытыми крыльями. Экзотика. И даже кожа у него необычная, непонятно почему очень тонкая; шкуру снять -- мучение.
       Как-то у меня кощунственно получилось: описываю птицу, а потом -- "шкуру снять". Неправильно это".
      
      
      
       Почти галки
       -- Может, он, а может, и не он... Случаются люди столь похожие между собой, что их не различишь...
       (Хорасанская сказка)
      
       "15 апреля. ...Гораздо выше меня, у недоступных вертикальных скал, крутятся в воздухе восемь клушиц с черным как смоль оперением и ярко-красными тонкими клювами. Они периодически залетают в вертикальные щели, вылетают оттуда наружу, скандалят друг с другом, выясняя отношения.
       Высокогорный вид, особая экология, своеобразная внешность, а крик -- почти как у галки. Каждый раз, наблюдая клушиц, внимательно рассматриваю их в бинокль в надежде обнаружить другой сходный вид -- альпийскую галку, точно такую же птицу, как клушица, но с лимонно-желтым клювом и встречающуюся здесь в тысячу раз реже. Пока не везет".
      
      
      
       Совы в масштабе
       В незапамятные времена на берегу реки Кахраман обитали сказочные птицы, кои...
       (Хорасанская сказка)
      
       "18 мая. ...Речная долина всегда -- особое место, всегда -- средоточие жизни. В норах невысоких обрывчиков и промоин вдоль притоков Сумбара в самых разных частях долины постоянно встречаю домовых сычиков. Как все совы, они башкастые, глазастые, смешно приседают и гримасничают, рассматривая меня, когда я подхожу. Либо отлетают вдоль обрывов, бесшумно взмахивая своими широкими пестрыми крыльями, либо с недовольным видом залезают от меня в свои норы и пещерки, как бы сварливо бурча себе под нос: "Ну его от греха..." Они маленькие и повсеместно обычные.
       Ниже по течению Сумбар впадает в Атрек, а Атрек выходит на Западно-Каспийскую низменность и пропиливает в ее лессовых отложениях огромный каньон метров до семидесяти глубиной и почти в полкилометра шириной. Не Гранд-Каньон Колорадо, конечно, но впечатляет.
       Подхожу к краю обрыва, и из ниши огромного лессового останца в центре каньона, расправляя огромные крылья, бесшумно вылетает филин. Словно загадочный символ экзотического места. Тоже сова, но самая большая.
       Как все пропорционально: масштаб совы соответствует масштабу места, где она живет. Шутка. Но ощущение именно такое".
      
      
      
       Разноцветные филины
       ...убивает... филина... которого он заметил в темной нише скалы и первоначально принял за пантеру...
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       ...эти перья принадлежат птицам, родичи которых некогда несли жемчужные яйца...
       (Хорасанская сказка)
      
       "21 мая. ...Из скальной ниши вылетел филин коричневый, как шоколад. В той же нише сидит вторая птица -- целиком серый, почти пепельный, совсем без коричневого. Этот терпел меня на сто метров дольше, чем первый. Демократичная парочка: никаких расовых барьеров.
       Под обрывом нашел замечательно мягкое, как у всех сов (для бесшумного полета), перо от коричневого филина и отправил его вам во вчерашнем письме. Не уверен только, получите ли вы его: я бросил конверт в почтовый ящик, висящий где-то на отшибе и которым я никогда до этого не пользовался. Уж очень подозрительно одиноко это письмо бухнулось в нем на дно: будто ящик удивился, что в него бросили письмо. Привык, наверное, висеть просто так, думая о своем".
      
      
      
       Батарейка для камикадзе
       -- Ничего мне не нужно! Ведь нет со мной друзей, коих мог бы я всем этим одарить...
       (Хорасанская сказка)
      
       "15 апреля. Здоро'во, Маркыч!
       ...У тебя так бывает: спишь, видишь сон, а бодрствующей частью сознания (или подсознания? оно-то вроде никогда не спит?) ощущаешь: "Надо же, какие интересные события происходят! Нужно немедленно добавить сюда такого-то или такую-то". И без труда вводишь в свой сон новое действующее лицо. Бывает у тебя такое?
       Это я к тому, что ежедневно, путешествуя здесь, среди всех этих красот, наблюдая что-то уникальное или просто красивое, думаю о том, что хорошо бы такого-то, или такую-то, или таких-то вместе, или всех моих друзей сразу перенести сюда мановением волшебной палочки... Чтобы пригласить всех и каждого насладиться этим Разнообразием Природы, Праздником Жизни и Счастьем Общения Друг с Другом.
       Отличное это выражение: "друг с другом". Друг. С другом. Хотя и весьма двусмысленное на здешней мусульманской почве: у древних иранцев "друг" -- это символ лжи и зла; клёво, да?
       Приобщить бы вас всех к тому, что переполняет здесь меня самого, следуя магической формуле всем известных братьев: "Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный!"... Эх...
       Впрочем, я не полностью романтический альтруист. Потому как внутри все еще появляется иногда (все реже) отголосок юношеской... мечты не мечты, но страстного желания того, чтобы дружеское общение всегда было в равной степени взаимным. Чтобы подпитывалось со всех сторон. Это кажется таким естественным, но оглянись по сторонам, проанализируй свою дружбу и сразу увидишь, что на самом деле это совсем не так.
       Прав был Печорин: так почти никому не везет. Или, по крайней мере, намного реже, чем в любви. В любви хоть иногда зашкаливает за пределами разумения, анализируй не анализируй -- без толку; а дружба -- она как батарейка. Сколько ты даже самую свежую, самую лучшую, самую иностранную батарейку одним полюсом к лампочке ни тыкай, лампочка все равно не загорится, пока оба полюса не подсоединишь. А вот если соединить как надо, то даже и от подсевшей батарейки будет свет... Понимаешь мой утонченный эзопов язык? Улавливаешь тонкий смысл, сокрытый, ё-моё, между строк от невнимательного, поверхностного читателя? То-то.
       В юности, помню, переживал от того, что в общении с некоторыми друзьями вновь и вновь генерировал импульсы, не всегда получая поддержку от противоположного полюса. Причем это все без навязчивости было, поверь мне, к полному взаимному удовольствию сторон. И не мелочился я никогда счетами и сравнениями, кто кому обязан. Было лишь отчетливое понимание того, что объединись труд дружбы с обеих сторон, кураж был бы куда ядренее.
       А уже потом как-то взглянул со стороны: на фиг надо. Отсоединил свой полюс -- все подергалось, подергалось, померцало и погасло. А раз погасло, то, значит, и не важно было. Даже смешно, честное слово...
       Так что у меня с возрастом все меньше накала в отношениях, все больше дистанция, все выше "сопротивление цепи". Это чтобы искрило меньше, если неполадки в схеме.
       Но это, видимо, не искреннее. Потому как чувствую, что я к дружеским отношениям и сейчас не меньше готов, чем в двадцать лет; полноценный "стенд-бай". Но присматриваюсь уже внимательнее. И все равно проколы.
       Сел я как-то раз, думая про все это, и неожиданно пришел к интересному выводу. Перебирая в уме всех своих друзей и знакомых, кого же ты думаешь, я выделил как образцовый пример позитивного дружеского импульса? Ха! Собственную сестрицу! Как понял это, сам удивился, а потом уже понятно стало. Ириса ведь всю молодость такую дружескую энергию расточала на всех во все стороны, что народ тянулся к ней отовсюду; она просто светила вокруг, по-видимому, не ожидая ничего в ответ (может, в этом и весь секрет?).
       Она и меня, малолетка, терпела в своей студенческой компании все по той же щедрости души. А для меня это тогда ой, как важно было: все мои юношеские стандарты по ее сотоварищам закладывались, а среди сотоварищей тех, прямо скажем, очень нерядовые люди соседствовали... Непонятно даже, как им это удавалось, обычно столь яркие персоналии с трудом друг друга переносят. А около нее уживались как-то.
       Потому что она -- светлая натура; плюс -- исключительный дар дружбы; плюс -- смелость. И в общении с людьми, и просто по жизни.
       Одни ее бесконечные походы чего стоят (а в них ведь люди бы-ы-ыстро проверяются). Или как она в пятнадцать лет гоняла по Волге на реданном скутере, который Папан у соседа в гараже целый год строгал и клеил... Тогда на воду спустили эту красоту, и выяснилось, что ни один мужик на редан выйти не может -- тяжелы! А Ириса как села, отъехала от берега, поддала газу, быстрее и быстрее, а потом, вдруг изменился звук у мотора, спал надрыв, словно второе дыхание в нем открылось, а лодка вдруг будто приподнялась над водой и полетела над ней с неправдоподобной и вдохновенной скоростью... Все орут, свистят, а Папан смотрит и не верит, что у него получилось, как задумывал...
       Так, я думаю, как раз и летит вперед дружба, когда она подпитывается спонтанными или даже сознательными движениями души (катахреза?) со всех сторон; когда дудит пресловутая батарейка на полную, выводя твою жизнь на ее невидимый, но так явно ощущаемый редан...
       Ладно, это все абстракции. А реалии таковы, что за все мои годы в Кара-Кале кого я только сюда не перетаскал, а как раз ты, ударник компьютерного труда, так сюда со мной ни разу и не выбрался. Неужели нам не стыдно?"
      
       "P.S.
       (Письмо написал в горах, дописываю сейчас дома).
       Извиняй за словоблудие. Я просто вышел сегодня к Сумбару в новом месте, где раньше не ходил никогда, и сразу наткнулся на такой ракурс, что уйти, не сфотографировав, уже не мог. Но солнце прямо сзади, все плоское, пришлось сесть и ждать, пока свет изменится. Четыре часа сидел, занимаясь стационарными наблюдениями, а заодно и просто глазея по сторонам, пока тени не легли правильно. Вот и тебе накропал за это время сентиментальных излишеств.
       И подумал еще потом, мол, на фиг надо с человеческой ненадежностью связываться? Вот ведь природа -- никогда не обманет, никогда не подведет с ответным порывом... В нее сколько души ни вложишь, в ответ -- всегда сторицей...
       Обрадовался от этого ощущения, полегчало мне. Сижу, представляю, что вот опустится сейчас солнце, станет свет помягче, выползут тени справа от холмов, и сниму я слайд, который десятки людей потом порадует, или поразит, или вдохновит, и запоет еще сильней моя душа...
       Так что же ты думаешь? Вот, время подошло; штатив поправил, приготовил все, достаю новую пленку, чтобы под рукой была, открываю крышку, а она... уже отснята!.. Дрын зеленый!
       Как такое могло произойти, ума не приложу. Заскок какой-то. Я точно знал, что оставалась еще одна кассета нетронутая.
       Поэтому удалось мне снять лишь два кадра, остававшихся в аппарате, что несерьезно (этого даже для "никона" мало, а с "зенитом" и подавно свет не угадать).
       Снял я эти два кадра, думая перед каждым по пять минут. Собрал барахло, плюнул под ноги напоследок и затрюхал себе вниз в долину ("клик-клик" -- шагомер после долгого молчания). Спускаюсь вниз к Сумбару и думаю: так ведь и это все -- как раз про то же самое, о чем я тебе и написал. Получается что же? Что это -- вселенский закон? Или это просто судьба моя такая?.. А может, дело-то именно во мне?
       Ведь мне некоторые из близких друзей в разное время говорили: "Ты, П-в, -- сложный человек. Не дави!" И вот я, бывало, слушаю такое, сердце у меня внутри при этих словах на части разрывается: людей жалко, дружбу свою жалко, за несправедливость непонимания горько и обидно, а я чуть ли не ухмыляюсь в ответ как раз в соответствии с представляемым собеседником образом и сюжетом.
       Для меня очевидно, что он ошибается, для него очевидно, что он прав, а я своим поведением сам его в этом и убеждаю. Словно доигрываю роль, в которой меня видит говорящий. Наблюдаю сам, как он сникает все больше; вижу, словно со стороны, что роль-то эту я играю хорошо, даже слишком хорошо; понимаю, что это не репетиция, а самое что ни на есть настоящее, "чистовое" представление, переиграть его иначе позже не удастся, а поделать с собой ничего не могу; держусь в чуждом для себя, специально выбранном амплуа...
       И на фига, спрашивается? Опыт-то, кстати, в большей степени над самим собой каждый раз происходит, нежели над кем-либо. Горько и больно самому. А другим? Не знаю. Привычно утешаться тем, "...что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив"? Это не утешение, тут явно загнул Михаил Юрьевич...
       Впрочем, это не про садизм или мазохизм, это про торпеду с живым пилотом, про камикадзе. Потому как в подобных случаях происходит сознательная диверсия, преступление против дружбы. Но, понимаешь, не могу устоять от искушения проверки на всамделишность, и все. Моделирую жизнь, туды меня растуды, как на макете, понимаю, что нельзя, что режу по живому (в том числе и сам себя), а поделать с собой ничего не могу. Сознательно увеличиваю напряг, как на стенде при испытании двигателя на прочность; поддаю и поддаю оборотов, и такое звенящее ощущение возникает внутри, что, мол, если не выдержит перегрузки, то и забраковать не жалко, а уж если выдержит... Словно это -- подсознательное стремление уберечься от ненастоящей псевдодружбы...
       То ли чертяка соблазна скачет, корча рожи, вокруг меня, стараясь подхватить под руку, чтобы я вместе с ним пустился в пляс; то ли ухмыляющийся дьявол дергает откуда-то издалека за невидимые веревочки...
       Все рвется у меня изнутри наружу, всех бы расцеловать и защитить навсегда от недружбы и непонимания, а я играю с циничным прищуром дальше и дальше по сюжету, чтобы досмотреть, чем же это все закончится... И думаю при этом: "Ну неужели же вам не очевидно, что я вас всех люблю сильней всего на свете, как вас, может, и не любил никто и никогда, а сейчас я просто придуриваюсь! Неужели же все это надо объяснять?!.."
       А сам при этом словно подталкиваю свою батарейку ближе и ближе к пропасти, в испуганном любопытстве представляя, что будет, когда она сорвется с кромки обрыва и полетит вниз, оставив за собой лишь эфемерное облачко пыли, а сама удаляясь быстро и безвозвратно...
       Короче, -- геморрой. И не понятно ни фига. Непроверяемо и недоказуемо.
       Одно замечу, последнее: наплел я тут с три короба про субъективные нервические рефлексии, а ведь на самом-то деле скучно мне про самого себя рассуждать; поверь, без кокетства говорю.
       Так что все про "батарейку" -- это нечто, начавшееся когда-то из конкретного личного, но сейчас -- уже почти отвлеченная, абстрактная горечь за то, что так много счастья дружбы у многих людей пропадает зря, не воплощается. А ведь счастье дружбы -- это куда более тонкий аромат, нежели дурман любви...
       Скромнее надо быть, вот что. Скромнее.
       Ну и хрен с ним.
       Привет!"
      
       "P.P.S.
      
       Весь мир и все, что есть в нем, --
       Отражение одного луча от лица друга...
      
       Так-то вот. И это много веков назад написано.
       Страдаем все фигней по молодости, а вот пройдет тридцать лет, и, если доживем, проснемся вдруг одним утром и неожиданно сами для себя поймем, что все наши бывшие кипения страстей -- лишь детские шалости, в лучшем случае заслуживающие всепрощающей улыбки...
       И что мы, по большому счету, должны быть друг другу безоговорочно благодарны уже за одно то, что нам выпало по этой жизни быть вместе (или хотя бы рядом)...
       Так ведь мы, как всегда, спохватимся, когда уже поздно будет...
       ...Должны быть благодарны. "Друг". "Другу"...
      
       Но теперь-то уж я точно завязываю.
       Будь здоров!".
      
      
      
       -- 30 --
       Из цитадели донеслись звуки рожка вечерней зари и голос муллы, призывающего правоверных к молитве, а совсем близко закричала, завыла, захохотала и заплакала большая стая шакалов. Потом все стихает.
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       С Андрюхами мы тоже посмотрели ястребиного орла, парящего над иранскими горами. Пообщались с пограничниками на заставе. Раздавили колесом своего грузовика мой верный бинокль, подаренный перед началом аспирантуры родителями. Я непростительно положил его на бампер, он упал, колесо вдавило его в мягкую дорожную пыль, даже не повредив корпус, но сбив юстировку, исправить которую так и не удалось (Поляков, уезжая, оставил мне тогда до конца сезона свой, -- спасибо!).
       Ничего существенного к материалам по фасциатусу мы с Андреями в той поездке не прибавили, но зато посмотрели прекрасные места и провели незабываемую ночевку вдалеке от поселков, посреди опустыненных увалов.
       Остановившись еще засветло, мы быстро выбрали место, следуя рекомендациям Полякова: чтобы обзор был подходящий по профилю холмов вокруг долинки -- если повезет, может, шакалов ночью не только послушаем, но и посмотрим.
       Шофер экспедиционной машины -- крупный рыхловатый Коля, недовольно, но беззлобно бурчал на все вокруг целый день, а уж упоминание про шакалов окончательно разбило давно надтреснутую чашу шоферского терпения.
       -- Вы чего, совсем, что ль, охренели? Шакалов смотреть... Мотаемся, мотаемся, целыми днями... А это ведь не асфальт, ёнть, по этим ухабам рулить, знаешь ли, Андрей, коэффициент платить надо... Смотри, если ночью они спать не дадут, завтра не поеду никуда, день отдыха.
       Неделин, формально являющийся командиром отряда, на которого оформлена академическая экспедиция, молод и крут, но вздыхает с усталым пониманием:
       -- Ну и грузило же ты, Колюня... Слушай, если ты не перестанешь гундеть, я тебе сейчас тресну в репу, сяду сам за руль, а ты пойдешь пешком, куда хочешь, -- хоть домой в свои Люберцы...
       Коля, обиженно насупившись, отходит за машину отлить по малой нужде, продолжая что-то недовольно бубнить низким басом. Когда мы устраиваем лагерь, он, поев, залезает в свою кабину, закрывает все окна-двери ("Комары поналетят, уж я-то знаю"), и вскоре оттуда уже рокочет приглушенный ровный храп, словно оставленный на ночь включенным на холостом ходу мотор грузовика.
       Полная луна в ту ночь освещала все вокруг, как пограничный прожектор, напоминая каждому смотрящему на нее о всеобъемлющем могуществе Селены. Майская азиатская ночь опять удивляла меня непривычным россиянину ночным теплом (мы сидели даже без футболок, отдыхая от дневной жары). Голые склоны пустынных адыров фантастически белели в лунной темноте, порой заставляя меня встряхивать головой, чтобы вернуться к реальности: так и казалось, что они сияют исходящим изнутри ровным холодным светом.
       Зарудный видел такое же в 1901 году в Афганистане и писал позже: "...Окрестные горы пустынны и совершенно обнажены, и я представляю себе, какой ужас царит в них летом, в жаркие дни! Ночью, при лунном освещении, они представляли оригинальный эффект, так как, изобилуя выпариною солей, казались покрытыми снегом. Иллюзия зимы была бы совершенно полною, если бы не воздух, который не был зимним (в полночь + 30®С), если бы не летевшие на огонь свечи, зажженной в палатке, бабочки и не кусающиеся комары и если бы не крупные летучие мыши, мелькавшие перед входом".
       Душераздирающий хохот и завывания шакалов раздавались той лунной ночью из-за соседних холмов буквально с расстояния в сто метров, а мы сидели и безбожно курили, говоря о разном и считая преступлением спать, когда другим вокруг так весело... (Если вы никогда не слышали ночного песнопения шакалов, вам надо спланировать путешествие в Среднюю Азию специально для этого.)
       Мы с Неделиным лишь дивились у костра этим песням, лаю, переливчатому хохоту и повизгиваниям, а Поляков, занимавшийся воем шакалов профессионально, периодически цыкал на нас или подносил палец к губам, прислушиваясь: это дуэт -- сначала пропел самец, а потом ему ответила самка; это -- групповое семейное пение явно с участием переярков; а это -- уже явно член другой группы...
       Жена Сереги Перевалова -- Ольга (или, как я до сих пор зову ее, "ОБэПэ"), отвечающая в заповеднике за питомник копытных, по своей научной работе тоже занималась вокализацией шакалов, просиживая ночи напролет с магнитофоном в зарослях тугаев по берегам Сумбара. Чем не работа для современной зоологической амазонки и матери-героини?..
       Матери-героини, потому что, имея на руках двух джейранят и двух маленьких козлят (призванных через свою небоязнь человека облегчить джейранятам адаптацию к человеку и к соске), котенка, щенка и принесенную кем-то раненую сплюшку, ОБП управлялась еще и с двумя собственными малолетними детьми. Впрочем, котенка и щенка из бутылки выкармливал ее шестилетний Лешка -- единственный известный мне пример такого рода: шестилетний мальчишка сам вставал по будильнику два раза за ночь покормить эту малышню.
       Амазонки, потому что ОБП, со своим энтузиазмом и жизненной энергией, умудрялась заниматься наукой даже будучи матерью-героиней.
       Короче говоря, скучно на переваловской площадке молодняка никогда не было. Одно к одному: в подвале их дома длинноухая ежиха (это такой вид ежей, обитающий в Средней Азии, -- с длиннющими ушами и очень длинноногий) тоже родила, осчастливив заповедниковскую коммуну своим колючим потомством. И наглядно ответив тем самым на извечный вопрос многих юных натуралистов и каждой рожавшей женщины: как ежихи умудряются производить на свет своих столь негладких и непушистых детей?
       Ежата рождаются размером со спичечный коробок, слепые и с мягкими еще иголками. Через час иголки на воздухе твердеют, и одновременно у этих еще почти эмбриончиков проявляется врожденное защитное поведение: стоит дотронуться такому ежонку до спины пальцем, как он рефлекторно подпрыгивает на сантиметр, что, по идее, должно привести к уколу потенциального хищника (лисы, шакала) в чувствительный нежный нос.
       Выглядит такой трюк почти устрашающе, но вся картина целиком несколько теряет в ужасности за счет того, что, подпрыгивая, ежонок еще и фыркает изо всех сил, дабы пуще напугать противника. Если у взрослого ежа, проделывающего все это, фырканье звучит весьма солидно, то у новорожденного оно получается как детское писклявое чихание, наблюдать которое без смеха невозможно. Зрители вокруг буквально валялись, держась за животики, пока я фотографировал эту диковинку на переваловской ладони (У Зарудного в Оренбурге среди прочей живности жил и ручной еж, но вряд ли Н. А. видел такое).
       Сам Перевалов тоже бодрствовал ночами, отчасти записывая на магнитофон шакальи песни вместе с Ольгой, но главным образом -- ловя бражников на свет. Поэтому нередко я, ведя со своими птичками сугубо дневной образ жизни, заходил к ребятам в заповедник после возвращения из маршрута и находил бездыханные тела дрыхнувших родителей, по которым ползала, играя сама с собой, их малолетняя Катька.
      
      
      
       Шакалы
       Каждый вечер в разных сторонах слышатся их громогласные, странные концерты, полные самых разнообразных звуков: в одних слышится отчаяние, скорбь величайшая, тоска или горькая жалоба, в других -- радость и безмятежность; впрочем, скорбные звуки преобладают.
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       -- О благородные шакалы! -- сказал, открывая глаза, Хатем. -- Чем могу я отблагодарить вас за хлопоты?..
       (Хорасанская сказка)
      
       "2 мая. ...Изучение шакальего воя позволяет узнать массу интересного об этих животных. Сколько их живет на той или иной территории и как они эту территорию используют, где охотятся, где устраивают логово? Как меняется активность общения животных в зависимости от стадии размножения: ухаживания (гона), беременности самок, рождения щенков? Как долго молодые и переярки (прошлогодние щенки) остаются в семейных группах и когда начинают самостоятельную жизнь? Живут отдельные семьи обособленно или объединяются на время?
       Наконец, структура и характер самого воя как механизма общения и поддержания всей структуры популяции. Почему в одной группе песни разных шакалов более схожи, чем в другой? Означает ли это, что эта группа сплоченнее? Почему у свалок или в иных местах концентрации шакалов из разных групп совсем нет группового воя хором? Почему после рева леопарда в горном ущелье окрестные шакалы замолкают до утра?
       По характеру воя и составу певцов можно судить о влиянии на шакалов природных факторов (наличие и доступность пищи, гибель от наводнений и селей) и влияния человека. И многое другое. Интересно.
       Поразительно, что может научиться понимать в природе заинтересованный наблюдатель. Например, узнавать шакалов индивидуально по голосам. Ну разве сможет человек, познакомившийся с этим видом столь близко и узнав о нем столь захватывающие вещи, сказать даже врагу: "Поганый шакал..."? Или обидеться на то, что его назвали шакалом? Конечно нет. Для любого понимающего человека "шакал" -- это комплимент. Так что Табаки -- это символ не вида, а характера.
       Интересно, может, и правда чукчи у нас на Севере и эскимосы на Аляске понимают по волчьему вою его содержание?"
      
      
      
       -- 31 --
       Тогда посланцы вернулись во дворец и доложили шаху, что, мол, толку они не добились никакого...
       (Хорасанская сказка)
      
       Вернувшись в Кара-Калу, неизменно служившую всем приезжающим в Западный Копетдаг базой и пристанищем, мы распрощались с Андрюхами, занявшись каждый своими делами: ребята погнали дальше по своему маршруту в другие края, а я стал готовиться к намеченной поездке с Романом, однако он неожиданно, без всякого предупреждения отказался ехать в поле по нашему плану, сказав, что у него другие приоритеты, много дел и он не считает возможным использовать полученный от заповедника транспорт на поиски ястребиного орла...
       Я искренне недоумевал, но настаивать было неуместно, поэтому от дальнейших расспросов, аргументов и взываний к справедливости я воздержался.
      
      
      
       "Огненный Мустанг?"
       -- Неужели лошади умеют летать?
       -- Умеют, -- молвил Михравар...
       И только он натянул поводья, как у лошади словно выросли крылья, и, оторвавшись от земли, она стремительно понеслась по воздуху...
       (Хорасанская сказка)
      
       "15 мая: Привет, Жиртрест!
       У тебя часто возникают необоснованные желания? У меня да. Как сейчас, например, -- желание выкурить сигару. Кому в Туркмении придет в голову выкурить сигару? Здесь положено табак с известью сосать, засыпая его под язык из маленькой высушенной тыковки и сплевывая периодически малопривлекательную зеленую жижу (я пробовал: не для белого).
       Сижу на самой высокой скале в этой части Багандара, вспоминаю, как в Тарусе с тобой полуметровыми самокрутками с махоркой развлекались под отеческим оком Сербаринова и мучительно пытаюсь распалить купленную в местном магазине (рубль двадцать за четыре штуки) погарскую сигару, которая категорически не курится, но зато полноценно воняет на всю округу горелым торфом, как сигаре и положено. Шутка. На самом деле табак неплохой, но только она не тлеет, а сразу гаснет.
       Сижу, пыхчу, и думаю о том, что я лентяй, но не себарит. Себаритство для меня -- это удобное полевое снаряжение -- чехлы и подсумки для камер, дистанционное управление для диктофона и пр. Но при этом все же кайф, представь: сижу где-нибудь на противоположной стороне земли -- на веранде ранчо в джунглях Белиза, или под пальмами на тропическом острове... Нет, где-нибудь попроще, скажем, в Америке на Диком Западе -- в Калифорнии, или в Орегоне; после дружеского обеда, посматриваю на похожий пейзаж уже совсем других пустынных гор.
       Наливаю (после десерта) в маленький стаканчик золотистого рома. Никакого виски, бренди, текилы, коньяка. Только ром. Но пробовать его сразу не надо. Его надо для начала лишь понюхать. В крайнем случае, если напиток для тебя новый, надо смочить губы, попробовать языком, чтобы познакомиться со вкусом, но не глотать целый глоток. В традиционном представлении ром должен быть ямайским, но это не обязательно, выдержанный пуэрториканский ничем не хуже. И раскуриваю к нему сигару.
       Опять-таки, по всем канонам это должна быть какая-нибудь "гавана", кубинский "упман", или сверхдорогой "партагас", являющийся недоступным пределом мечтаний для любого янки-знатока. Но я не янки и "партагас" не люблю. И не потому, что сейчас на Кубе ни табак перед производством сигар, ни сами сигары уже не выдерживают положенный срок, как в былые времена. И не потому, что крутят их сейчас в спешке массового производства (знатоки говорят, что человек, который расправляет табачный лист, а потом ладонями крутит из него сигару, может быть бедным, но он должен быть веселым. Он должен если не смеяться, то хотя бы улыбаться. Вот почему так важно найти сигару, сделанную под сенью тропической неги без суеты соцсоревнования).
       Все это важно, но мой скептицизм по отношению к кубинским сигарам прозаичнее: просто я в восьмом классе купил себе на Пушкинской площади шикарный "партагас" в красивой аллюминиевой коробочке и, высунувшись дома в открытое окно, выкурил его целиком, мучительно затягиваясь в себя. А потом лежал на диване и помирал. А Мама пришла и говорит:
       -- А чем это у нас пахнет? Ты что, курил? Впрочем, нет, запах другой... Странно... А что это ты такой зеленый? -- Что уж она думала (бывшая курильщица с двадцатилетним стажем) не знаю, но говорила примерно это.
       -- Живот болит... Я полежу, пройдет...
       Поэтому я выберу себе к рому не "партагас", а почти черный никарагуанский "падрон" с душистым и терпким тропическим привкусом, или, наоборот (по настроению), очень светлый доминиканский "фуэнте-фуэнте-опус-экс", который помягче.
       Прикурю неторопясь от кипарисовой лучинки. Опять-таки есть мнение, что прикуривать сигару от спички или от зажигалки, -- это как пить коллекционное "шабли" из стакана, протертого тройным одеколоном.
       Запалю, пыхну пару раз, подожду минутку, пока дым развеется в неподвижном вечернем воздухе; сигара за это время раскурится, запах наберет яркость; курну еще раз, втягивая ноздрями стелящийся над сигарой бездымный запах разогретого табака, выпущу душистый дым... И уже после этого отхлебну рому... Но глотать его сразу все еще нельзя. Надо подержать его во рту, чтобы вкус рома смешался с еще ощущающимся вкусом сигарного дыма...
       И вот, сижу, значит, смотрю на выжженные солнцем, как и здесь, но уже совсем другие предгорья не Копетдага, а Съерра-Невады или каких-нибудь там Голубых гор; думаю о том, что в сочетании "сигара - ром" сигара конечно же важнее, но ром ее оттеняет удивительно, и ощущаю за всем этим целую культуру, соединившую в себе такое многое и такое разное: от былой пиратской романтики флибустьеров и сочной зелени табачных плантаций на тропических островах, до "цивилизованной" накипи престижа и снобизма элитарных офисов Манхэттена...
       А венцом всем этим ощущениям -- все то же, заходящее, как и сейчас, солнце, и мои мысли о Копетдаге и о том, как я вот сейчас сижу на вершинке напротив Малого Сюнта и героически пытаюсь распалить погарскую сигару отечественного производства, пыхчу ею, как паровоз. А она никак не курится, гаснет и гаснет; одно мучение...
       Клёво, да?
       К слову о сигарах, в долинах Западного Копетдага, на Чандыре, есть самые настоящие мустанги. Да, да. Одичавшие лошади, которые потерялись на самовыпасе, а потом нарожали уже по-настоящему диких жеребят. Я видел однажды такой табун издалека.
       С этими мустангами связаны мои не самые приятные воспоминания о собственном малодушии. Директор заповедника Андрей Николаев давеча позвал меня на Чандыр на отлов и объезд этих одичавших лошадей, а я не поехал, нетипичным для себя образом отказавшись от очевидного приключения. Причем в силу каких-то банально-неочевидных причин, замешанных на ложном чувстве аспирантского долга, требующего от меня ударного орнитологического труда, а не экзотических прохлаждений... Дурак, теперь жалею. Бездарно не оправдал былого доверия.
       У меня ведь в детстве, лет в семь, была кликуха, повешенная за неуемную прыть и ярко-красную рыжину двумя непоправимо и безнадежно взрослыми тринадцатилетними дочками московских художников, приезжавшими на лето в Едимново на Волгу, где проводили лето и мы: "Огненный Мустанг"...
       Записку, помню, однажды подкинули: "Приветствуем тебя, о достойный "Огненный Мустанг"! Под корой Кривой Сосны ты найдешь первую половину секретного письма, а на земле у ствола -- стрелку из трех спичек. Пройди пять шагов куда она указывает и копай там...". Ну, и так далее...
       М-мда, умели они играть. Сейчас видится в тех играх особый стиль, что-то от традиций московских интеллигентов третьего поколения: в индейцев -- так в настоящих индейцев, в волшебников -- так в настоящих волшебников...
       А потом еще и кукольный спектакль устроили во дворе у Каравановых; сами к нему кукол понашили; а все деревенские недоумевали: непривычно и странно как-то; спектакль какой-то, но смотреть все пришли от мала до велика.... Эх, девчонки, даже не помню, как их звали... Жалко.
       Так вот, я поначалу и не задумывался над тем, что это значит - "Огненный Мустанг", и лишь много позже, лет в двенадцать, постфактум, тайно ощутил удовлетворенное мужское самолюбие. Сейчас уже очевидно, что это было самое лестное прозвище или звание, которое я когда-либо получал...
       Ну, так это все в прошлом, кхы, кхым, кхы-ы-ым!.. Удивительная все же дрянь. Правильно, что их враги-буржуи курят...".
      
      
      
       Черный коршун и Чача
       -- Теперь я улетаю. А когда понадоблюсь тебе, сожги одно из перьев, и я сразу же явлюсь на помощь...
       (Хорасанская сказка)
      
       "18 мая. Здравия желаю, товарищ Андрюня!
       Вольно. Сегодня я сподобился все же залезть на самую высокую вершину в округе. Это Хасар. Где бы ты ни ходил по долине среднего течения Сумбара, отовсюду видны две главные горы: Сюнт и Хасар. Сюнт конусовидный, а Хасар --с плоской широкой вершиной, но повыше.
       Поднимался от подножия, не торопясь, наблюдая птиц, четыре часа. Верх горы -- место очень своеобразное: широкое, слегка волнистое плато с великолепными травами и разбросанными в понижениях рощицами цветущего боярышника и дикой вишни.
       А надо всем этим мотается в синем небе полтора десятка черных коршунов, кормящихся в воздухе жуками. Летают вперемешку, паря и время от времени выделывая пируэты и виражи, перед тем как притормозить в полете, поставив тело вертикально, и схватить насекомое вытянутой вперед тонкой лапой. Потом подносят добычу к клюву, обрывают жесткие жучиные ноги и едят жуков вместе с крыльями.
       И вот смотрю я на все это и понимаю, что после Бомбея черный коршун стал для меня совершенно особой птицей. Причем, помню, Чача тогда, первым же утром после нашего прилета, за столом так по-будничному сказал: "Хватит рассиживать, орнитоптёр, вставай, пошли птичек покормим".
       Я еще не понял тогда ничего: не замечал я за ним пристрастия к содержанию птиц. А оказалось, что кормить мы идем диких черных коршунов, живущих в Бомбее прямо в городе в несметном количестве (мне еще Володин про такое же в Дели рассказывал).
       Жены и дети наши спят, а мы с ним выходим на балкон какого-то поднебесного этажа -- весь Бомбей под нами, солнце встает, Индийский океан в километре плещется, -- Чача достает кусочек сырого мяса и начинает им размахивать. Сразу откуда-то появляется коршун и стремительно приближается к нам, ловя подачку на лету в метре от наших физиономий.
       После такого я уже оторваться от этого занятия не мог. Извел весь провиант, но пронаблюдал потрясающие вещи. Они не только брошенное на лету подхватывают, они, пикируя на страшной скорости, берут кусочек мяса с раскрытой ладони! Подумай сам, какой это пилотаж и глазомер! Ведь страшно все-таки: человек, рядом второй снимает это на камеру, а кушать-то хочется.
       И вот коршун видит мою руку, взлетает с крыши противоположного здания; летит к нам, метров за десять прекращает махать крыльями, складывает их наполовину, пикирует по плавной траектории, развивая устрашающее ускорение, а в момент подлета берет лапой угощение с руки так, что ладони касается лишь на микрон и только тупой наружной стороной когтя, которым подцепляет прозрачный ломтик мяса. Но что ощущается при этом безошибочно, так это железная хватка кажущейся такой тонкой лапки.
       Собралось птиц десять одновременно, устроили целый хоровод перед балконом, сменяя друг друга на заходах за едой, как садящиеся самолеты в аэропорту. Потрясающе. Такое исключительное зрелище, что мы даже Чачину любительскую видеосъемку поставили потом в Останкино (получив высочайшее разрешение на технический брак) в программу "В мире животных" перед импортным фильмом про индийских птиц, который я переводил и комментировал.
       Я от этих птичьих игр пришел в такой пионерский восторг и так ошалел, что, закончив эту небывалую кормежку коршунов, находясь в эйфории нашего первого утра в Индии (и для пущей праздничности бытия), мы с Чачей прямо в семь утра набухались джина с тоником и поехали по еще сонному воскресному Бомбею на какую-то специальную улочку, к знакомому ему индусу, торгующему фруктами на лотке-телеге с огромными колесами.
       Стройный, с элегантным утонченным лицом, продавец выбрал для нас из целой горы два "самых лучших" кокоса, сделал с ними поочередно что-то факирское: подкинул в воздух, одновременно подхватив с прилавка короткий нож, потом чиркнул несколько раз этим ножом по окружности кокосовой лысины, с подозрительной легкостью смахнул кривым лезвием жесткую ореховую верхушку и протянул сначала мне, а через три секунды Чаче уже открытый орех с трубочкой и с врезанной в стенку пластинкой скорлупы (чтобы выскрести после питья творожно-мягкую серединку).
       В голове моей, как в лампе Аладдина, готовился к подвигам подзадоривающий сам себя джин; душа пела; а сам я, впервые в жизни потягивая кокосовую муть, щурясь от солнца, смотрел то на продавца, то на улицу, то на Чачу; а он, щурясь, смотрел на меня, на то же самое вокруг и на синее бомбейское небо, по которому столь необычно (в такую-то рань) суматошно мотались несколько хищных птичьих силуэтов... А потом Чача и говорит:
       -- По, а чего это они крыльями хлопают, как куры?
       Теперь, наблюдая каждого черного коршуна, парящего в охотничьем полете над долиной Сумбара или над плоской вершиной Хасара, я его иначе, как привет от Чачи, и не воспринимаю. Смотрю на узнаваемый издалека вильчатый хвост, на крылья с изломом и думаю: "Где и как там Чача сейчас?"
       Он ведь показал нам Индию так, как я мечтал бы показать все, что вижу сам, всем вам: изнутри, с полной отдачей и на дружеском вдохновении; так, как туристу никогда не увидеть... Пора мне ему, кстати, написать.
       Вот такие вот дела... Пока, Ленке и Эммочке привет".
      
      
      
       За кордоном
       Куда уехал ты? В какие города?
       Китай тебя не ждет,
       Не ждут тебя индусы...
       Куда уехал ты, действительно, куда?
       Давай-ка поворачивай в Тарусу...
       (Студенческая песня)
      
       Родом я из Восточных земель, а путь держу в Западные...
       (Хорасанская сказка)
      
       "6 июня. Привет, Чача!
       ...Жарко сегодня. А ты там живой под тропическим индийским солнышком? У тебя-то хуже: влажность.
       Шастая здесь, среди так и не разрушенных до конца мусульманских традиций братского туркменского народа, и вспоминая про тебя, пребывающего в индуистской части своей кармы, часто думаю о феномене удаленности от дома, о загранке, об эмиграции и о духовной связи с собственными культурными корнями (пардон уж за высокий штиль).
       Сначала, конечно, то, что лежит на поверхности: экзотика незнакомого мира и ощущение отчужденности. С экзотикой вроде понятно. В разных регионах и для разных людских характеров она проявляется в разной степени, но почти всегда дает некую стартовую эйфорию, на волне которой интересующийся человек начинает знакомство с новой культурой. У кого-то эти приподнятые ощущения развеиваются быстрее, у кого-то медленнее. Кто-то одарен свежестью восприятия настолько, что может сохранить это стартовое ощущение, этот "гормон новизны" на всю жизнь, а есть и те, у кого они вообще не возникают, а гормон этот вообще не вырабатывается (этим соболезнуем, но "тут про таких не поют").
       Отчужденность? В этом, как минимум, два пласта. Верхний -- отчужденность бытовая, повседневная. Это совокупность языковых и житейских барьеров. Прежде всего -- язык. Сколько лет приезжаю в Туркестан, а ты думаешь, я выучил туркменский? Ни фига. Можно бы, конечно, упереться рогом, потратить массу сил и времени. Ну и что? "Иду по дорога, смотрю -- два копейка сидит; я его взял, на карман поставил..." -- дальше такого мне в любом случае не сдвинуться. Хотя и это -- уже хлеб; язык, конечно, при любой возможности учить надо. Жил бы в быту с туркменами -- выучил бы. Ладно, а кроме языка?
       Менталитет -- это уже серьезнее. В эту бездну сейчас не полезу ("Восток -- дело тонкое..."). Ясно только, что менталитет, как язык, выучить нельзя. Можно потратить остаток сознательной жизни на его изучение и понимание, но привить его себе невозможно. Поиграть в это можно, но отторжение несовместимых культурных тканей неизбежно.
       Поэтому у меня лично любая попытка взрослого человека стать в чужом обществе своим ничего, кроме сострадательного сочувствия, не вызывает. Для меня очевидно, что ни одному нормальному индивидууму, волею судьбы оказавшемуся у черта на рогах, и в голову не придет стать где-то там своим. Своим надо быть там, где ты свой, среди своих. Хотя, впрочем, многие пытаются, стремятся к этому. Тоже можно понять: жизнь скрутит -- будешь стремиться.
       Да и "свои" разные бывают. Ты порой еще лишь всего одной ногой за порог, и не навсегда, а так, погулять, но уже сзади почти подталкивают, чтобы дверь захлопнуть за спиной; фотографии твои со стен если и не отклеивают, то уж уголок пробуют на прочность: легко ли будет отодрать, когда момент настанет... Кто из искреннего патриотизма к родным стенам, кто из презрения к "изменщику", а кто и потому, что никак с себя совковый мох не соскоблит...
       Ну а уж если ты в своих странствиях еще где и засидишься, тогда уж вообще пиши пропало... Хотя что это я, в самом деле, рассуждаю в таком важном вопросе про какую-то шелупонь; свои -- это настоящие свои.
       Для меня априори очевиден тот факт, что, окажись я насовсем здесь, под знаменами ислама, или на Новой Гвинее, или в Норвегии, душой буду продолжать жить в своем исходном культурном пласте, сознавая собственную инородность по отношению к окружающему; наблюдая его, изучая, упиваясь, может быть, но не рассматривая себя самого его составной частью.
       Проблема лишь в том, что, оказавшись в таком положении, неизбежно консервируешься в той своей первоначальной культурно-временной среде, из которой уехал, отрываясь от продолжающегося хода ее развития.
       Как трогательно-печально выглядит стремление даже грандиозных русских умов, после десятилетий (или всего лишь лет) удаленности, пусть даже каждодневно проникнутой самым чистосердечным интересом ко всему тому, что происходит дома, рассуждать о сегодняшних, текущих судьбах оставленной страны. Без понимания того, что судьбы эти давно уже несутся по другим волнам и обдуваются другими ветрами. Тем более судьбы России! Ни одна страна не меняется сейчас столь радикально и столь стремительно, как Россия. И положение такое наверняка сохранится и в будущем.
       Так что факт налицо: отрываться нельзя. Ну а уж если отрываешься, то главное при этом -- цель. Ради чего. Все остальное вторично. А цель -- это уже отдельный разговор.
       Кстати, о цели. Ты веришь в предназначение?
       Я теперь верю. Потому что планируешь, планируешь жизнь, строишь ее в соответствии со своим глубокомысленным анализом происходящего, дергаешься, упорствуешь, а потом оглядываешься назад -- и выясняется, что все эти неимоверные усилия и то, ради чего они затрачивались, сами по себе и не важны вовсе... И все это нужно было лишь для того, чтобы "само собой" сложилось что-то совсем другое, о чем и не думал никогда. Как раз то, что и оказывается главным...
       Я сначала было из-за этого расстроился, что же за фигня такая, думаю? А потом, наоборот, такую раскрепощенность почувствовал, словно груз с плечей свалился...
       Пример? Бог его знает. Может, мои жаворонки и есть пример. Может, я в Туркестан совсем не для того попал, чтобы в сравнительной экологии жаворонков разобраться, а для чего-нибудь совсем другого. Например, чтобы фасциатуса искать или чтобы внести неоценимый вклад в дружбу российского и туркменского народов: "Салам алейкум! Алейкум ассалам!"
       Чего ты лыбишься, дубина?
       Не знаю уж, как ты, но сам я (прости, Господи, за неизбежную патетику) постоянно чувствую, что представляю здесь Россию. Хорошо уж или плохо -- это другой вопрос. И совершенно меня не колышет, что никто меня на это официально не уполномачивал. У меня на это мандат посерьезнее. С самого верха. От судьбы. И нечего тут расшаркиваться в объяснениях; все, видишь ли, опасаемся выглядеть нескромно...
       А ощущение этой моей сопричастности к русскому настолько несомненно и сильно, тот факт, что многие здесь судят о России именно по мне, настолько очевиден, что нечего и оговариваться по три раза. Я ведь часто здесь разным людям что-то негазетное про русский дух рассказываю. Порой до смешного -- как у Зарудного сто лет назад почти в этих местах, когда он персам про величие России и славу государя излагал. А ведь мы-то с туркменами в одной стране живем.
       Ладно, давай там, дружи с индусами и не теряй связи с родиной-матерью.
       А мне давно уже вниз пора, и так домой до темноты не дойду..."
      
      
      
       -- 32 --
       ...он... открыл глаза и увидел, что нет перед ним ни сада, ни дворца, что куда-то исчезли дракон и див. А стоит он в пустыне, коей нет ни конца ни края...
       (Хорасанская сказка)
      
       В результате отказа Романа вместо планировавшейся мобильной экспедиции с партнером я вновь оказался сам по себе, без транспорта и с ненужными уже планами, которые готовил три месяца. Терять же даже день сезона, спланированного с таким трудом в обход других дел, было просто недопустимо.
       Честно признаюсь, настроение у меня было паршивое. Вышагивая под мерный стук шагомера ("клик-клик") по адырам от кордона заповедника к ВИРу, к дому Муравских, вдыхая, как всегда во время своих пеших переходов, незабываемый запах полыни и ощущая подошвами жесткую комковатую поверхность прокаленной солнцем земли, я думал про все это. И почему-то про то, как началась для меня моя Туркмения.
      
      
      
       Новая Земля
       Крестьянский сын на все готовый,
       Всегда он легок на подъем.
       Вы мне готовьте гроб дубовый
       И крест серебряный на нем...
       (Русская народная песня)
      
       Судьба сия -- предначертание Аллаха. Не противься ей, а не то бесславно закончишь свои дни...
       (Хорасанская сказка)
      
       "15 сентября. Много лет назад, закончив геофак МГПИ, получив приглашение в аспирантуру на кафедру зоологии и поступив в нее, я был одарен неслыханным подарком: мой профессор -- Алексей Васильевич Михеев ("Михеич") позволил мне самостоятельно выбрать тему диссертации. Сразу должно быть понятно: так везет не всем.
       К этому моменту я уже весьма точно представлял, чем хотел бы заниматься, но имел все еще неразрешенной странную на первый взгляд дилемму: изучать интересующую меня проблему в тундре на куликах -- или в пустыне на жаворонках.
       Соединив предоставленную мне свободу выбора с неуемным географическим воображением, я направил свой выбор на север и провел месяц, день за днем изучая в библиотеках на удивление немногочисленные и почему-то очень старые источники по тундре островов Новой Земли.
       А когда собрался обосновывать на кафедре этот выбор, старшие коллеги посмотрели на меня как на лунатика и высказались на тот предмет, что орнитологическая увлеченность -- орнитологической увлеченностью, но неплохо бы и с реальной жизнью хоть какие-то соприкосновения иметь.
       Доступнее всех эту мысль выразил В. Т. Вологдин (которого на кафедре все зовут "Трофимыч"), уже много лет работавший на Европейском Севере, а в свое время (чего я не знал) -- и на самой Новой Земле:
       -- Эй, Паганель, проснись, это ведь наш ядерный полигон! Ты что, правда не знал?..
       Я выпросил тогда дополнительное время на то, чтобы обосновать выбор региона на юге страны. Занимаясь этим, я с трепетом обратился за советом к знатоку фауны Средней Азии, нашему авторитетному орнитологу Самвелу Оганесяну, в свое время тоже работавшему у нас на кафедре.
       Терпеливо выслушав мои амбициозные аспирантские теоретизирования на тему, где же решать мою важнейшую научную проблему, добродушно побуравя меня черными как уголь глазами и пыхнув пару раз старинной трубкой, Оганесян произнес ставшие для меня судьбоносными слова: "А поезжайте-ка вы, Сережа, в Кара-Калу..."
       Я разузнал все, что мог, про Западный Копетдаг, сделал доклад на кафедре, мою тему утвердили, и я получил благословение и карт-бланш на три аспирантских года.
       Моему первому путешествию предшествовала кропотливая подготовка, масса волнений и предчувствие неизвестного, ознаменовавшие новую в моей жизни аспирантскую страницу, превратившуюся позже в столь важную туркменскую главу. Я встречался с разными работавшими в Средней Азии людьми, готовил снаряжение.
       Самой большой проблемой были лучки -- ловушки для наземных птиц. Купить их было негде, надо было делать самому. Я специально съездил в Окский заповедник к его директору -- Святославу Полонскому, не пожалевшему времени на то, чтобы научить меня, как самому делать их из проволоки. Разъезжая потом на велосипеде по окрестностям подмосковной Балашихи, я собирал беспризорно валявшиеся тут и там мотки оцинкованной проволоки, а потом несколько дней подряд я с Чачей, Андрюней, Ленкой и Эммочкой делал из них лучки (мы с мужиками гнули проволоку, девчонки обтягивали ее сеткой, и все мы при этом хохотали о разном днями напролет).
       Потом меня шумно провожали на перроне. Потом я почти четыре дня ехал в Ашхабад на поезде. Первый и единственный раз, когда я осилил путешествие туда по железной дороге. Никогда уже впоследствии у меня не хватало на это ни времени, ни терпения. А тогда, в первый раз, это было хорошо. "
      
      
      
       Начало
       ...сердце замирает в предвкушении... экскурсий по дебрям этой интересной страны.
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       Бросили звездочеты жребий, взглянули на звезды, раскрыли волшебные книги и поведали шаху, что Хатему уготована счастливая судьба...
       (Хорасанская сказка)
      
       "14 января. ...Ехали отлично. Я занимался птичками, спокойно спал, сидел, смотрел в окно, пил невкусный вагонный чай с сахаром из граненых стаканов с подстаканниками. Наслаждался контрастом с предотъездной суетой и суматохой. Млел, наблюдая метаморфозы за окном.
       Первый день -- все обычно: грязные сугробы, индустриальное запустение, неопрятные хрущевки невдалеке от станций -- все то, что так узнаваемо и воспринимается как оставляемое свое, когда отъезжаешь куда-то.
       Второй день -- снега меньше, меньше, меньше.
       Третий день с утра -- промерзший Казахстан, чуть припорошенный снежком, с совершенно безоблачным небом и ярким солнцем. Потом Каракалпакия -- уже без снега, но с узбеками и верблюдами.
       И уже перед Ашхабадом ехали вдоль Копетдага. Горы есть горы. Хоть и без остроконечных вершин. Особенно для меня -- равнинной крысы. Граница в ста метрах от поезда. Столбы с проволокой, дорожка, контрольная полоса, опять столбы, опять дорожка, опять полоса. А дальше птички летают уже над Ираном. Хищники на телеграфных столбах сидят. Умом понимаю, что реальность, а не верится -- все аж вибрирует внутри".
      
      
      
       Ашхабад
       В государстве Хорасан... есть город, именуемый Хуснабадом...
       (Хорасанская сказка)
      
       "17 января. ...Поезд опоздал в Ашхабад на два часа, так что, когда приехали, рабочий день уже кончился. Сдал вещи в камеру хранения. Все гостиницы забиты: проходит какой-то огромный конгресс.
       Нашел институт зоологии АН ТССР. Захожу. Поздно, пусто. Уборщица метет. Вошел, спросил, рассказал. Случилась задержавшаяся секретарша. Позвонила директору, уточнила. Директор подтвердил, распорядился.
       Поселили меня на ночь в кабинете замдиректора по науке. Вдруг оказывается, что в орнитологическом отделе задержался Атабай -- очень симпатичный дядька, с которым я познакомился полгода назад на орнитологической конференции. Он меня подвез на своем "Москвиче" в камеру хранения за спальником; дал из своего стола чайник, заварку, сахар, пиалу. Все остальное -- завтра.
       Спал я хорошо, расстелив на огромном полированном столе спальник и подложив под голову самую толстую из найденных в кабинете книг -- "Насекомые Монголии. Том 1".
       Утром встал, умылся, попил чаю в еще пустом учреждении. Потянулись служащие. Уже позже встретились с начальством; долго говорили, подтвердив известное для Востока ранее лишь по теории правило: к главному в разговоре -- не сразу. Нельзя начинать беседу, беря быка за рога. До того, зачем я приехал и что мне надо, мы продвигались в нашем разговоре минут двадцать".
      
      
      
       Кизыл-Арват
       Место, избранное мной, хоть и не столь прекрасно, как твое владение, однако мне оно пришлось по душе...
       (Хорасанская сказка)
      
       "18 января. В Кизыл-Арват из Ашхабада я ехал на поезде. Неотапливаемые общие вагоны были заполнены несколькими сотнями солдат. Военным почему-то пришлось воспользоваться услугами гражданского транспорта, и, возможно, от этого на лицах офицеров было написано смущенное раздражение, а солдаты сидели абсолютно молча и неподвижно, явно следуя какому-то драконовскому приказу вести себя именно так, и никак иначе.
       При виде всего этого, меня отчетливо потянуло к ячейкам, в которых неуставно копошились немногочисленные гражданские лица, составляющие на фоне одинаковых солдатских ватников и вещмешков отчетливое меньшинство. Почему так? Подсознательное суетное стремление уберечься от тоталитарного бессловесного единообразия? "Защитить" свою индивидуальность? Не знаю.
       Короче, кончилось тем, что я устроился в самом последнем вагоне, в самом последнем общем "купэ", в котором сидели лишь две неразговорчивые гражданские индивидуальности русской национальности, мужского пола и весьма суровой внешности: темная, какая-то словно зэковская, рабочая одежда; гранитные лица с грубо вытесанными подбородками и надбровными дугами, такие же гранитные кулаки на грязном столике, под которым валялись на полу две бутылки из-под водки и скомканная газета с объедками. Оба молчали, никак не отреагировав на мое (явно неуместно-жизнерадостное) аспирантское приветствие, и курили прямо в вагоне. Я уселся и тоже стал молча смотреть в грязное окно на серый день и серый пейзаж зимней пустыни.
       Минут через двадцать одна из индивидуальностей обратилась к другой:
       -- Ты свое бздуньё нюхать любишь?
       -- Люблю. - После некоторой паузы ответил собеседник.
       Спросивший покивал удовлетворенно, после чего, еще минут через десять, видимо, обдумав полностью состоявшийся разговор, скинул лежащий рядом мешок на пол и растянувшись на лавке, захрапел. Второй заснул сидя, положив тяжелую голову на балалаечные кулаки. Так они и спали потом всю дорогу.
       В Кизыл-Арвате я вышел из вагона первым (не прощаясь).
       Согласен с мнением, услышанным от приехавшего из Туркестана воронятника Константинопольского, побывавшего разок в этих местах раньше меня. Он тогда хохотнул заговорщически, крутанул свою черную бороду-горбушку, закрутив ее упругой спиралью, и поведал мне, в ту пору -- зеленому аспиранту-первогодку, что, мол, готовься, П-в; Кизыл-Арват производит на россиянина незабываемое впечатление...
       Позже, уже лучше зная Туркмению, я посмотрел места и поядренее, но Кизыл-Арват был первым провинциальным туркменским поселением транспортно-индустриального типа, с которым я познакомился, и он действительно запомнился мне на всю жизнь.
      
       "18 января. ...Деревьев в Арвате очень мало; всюду асфальт, пыльные пустыри и не менее пыльные широкие улицы. Но на улицы не похоже, так как дома вокруг только одноэтажные, а улица, в представлении москвича, это что-то узкое, окруженное чем-то высоким. Поэтому и кажется, что здесь все широкое, как и окружающая пустыня: с боков не давит.
       Вдоль улиц глухие заборы из досок, за которыми одноэтажные побеленные азиатские дома. Около ворот грязновато; черноватенькие туркменчата играют босиком в холодной пыли (маленькие девочки в затасканных цветастых платьицах пострижены наголо, но с золотыми сережками в ушах). Женщин как-то не заметно. Мужчины часто кучкуются на углах или у приметных точек -- на остановках, у ларьков, на рынке. По-азиатски сидя на корточках, переговариваются, покуривая и поглядывая по сторонам. Аксакалы в огромных бараньих шапках -- тельпеках. Поразившим меня откровением явилось то, что под тельпеком на гладко выбритой голове надета еще и тюбетейка (а сама голова у стариков яйцевидная потому, что им ее в детстве специально тугими повязками стягивали; сейчас уже, наверное, так не делают).
       Интересно, как выглядел Кизыл-Арват в 1884 году (лишь через три года после присоединения Закаспийского края к России), когда Зарудный приехал сюда во время своего первого путешествия по Закаспию?"
       Среди прочего, коллеги, бывавшие в Туркмении, напутствовали меня в Москве: "Не джентльменствуй чрезмерно в Арвате перед автобусом, а то останешься там навсегда". Я вспоминал эти слова, ожидая автобус до Кара-Калы и наблюдая людей вокруг.
       На автостанции нищий туркмен-дурачок побирался, что-то пел, приставая с просьбами к ожидавшим автобус пассажирам, в большинстве игнорировавшим его каждый по-своему, давая иногда мелочь. Потом он вдруг, сидя на коленях, начал истово молиться, заунывно распевая непонятные мне слова, касаясь в низких поклонах лбом грязного пола. В этот момент ему все, находящиеся поблизости, сразу напихали в карманы подаяний, поругиваясь и посмеиваясь (опять совершенно беззлобно), посоветовали ему идти куда подальше, но когда он, закончив истерику и молитву, встал, всхлипывая, многие вокруг очень быстро и скомканно сделали это мусульманское движение, заключающее молитву, -- омовение ладонями по лицу. Даже туркмен-подполковник в форме. И в отношении окружающих к этому дурачку, и в естественном всеобщем приобщении к его молитве мгновенно угадывалось что-то исконное и важное, отличающее этих людей от меня самого и от всех тех, с кем я привык общаться дома.
       Что значит "не джентльменствуй чрезмерно", я понял после прихода самого автобуса. Многочисленные ханумки, появившиеся на автостанции гораздо позже меня и даже не бравшие, по моим наблюдениям, билетов, ломанули в автобус с такой эмансипированной энергией, что аж дух захватывало.
       Я подсаживал под локоть пожилых женщин, втискивающихся в жалкий "пазик" непрерывным потоком, и не решался сам вступить в этот поток со своими рюкзаками. Кончилось тем, что я не влез. Рассевшиеся в автобусе бабульки и прочие пассажиры посматривали на меня через окна автобуса с уже успокоившимися лицами и сокрушенно качали головами: "Вах, вах, вах", -- с трудом скрывая удовлетворение от того, что уж они-то сами не такие лохи, как эти иностранцы-русские.
       В тот первый раз я еще не знал о возможности доехать до Кара-Калы на попутке, и мне ничего не оставалось, как отправиться в Кизыл-Арватскую гостиницу, чтобы переночевать, а утром, уж точно "не джентльменствуя чрезмерно", все же уехать в Кара-Калу.
       Дойдя на следующее утро с двумя рюкзаками (один на спине, другой на груди) до злополучного автовокзала и сменив сдержанно-джентльменский стиль на смешливо-панибратский, я проник-таки, с шутками-прибаутками борясь за жизнь, в утренний автобус и поехал в Кара-Калу".
      
       Через несколько лет, проносясь от Ашхабада до Кара-Калы по прекрасному асфальту за каких-то пять часов, я всегда вспоминал тот первый автобусный маршрут, когда пассажирам приходилось выходить из автобуса перед крутыми подъемами, а местами и подталкивать надрывно фыркающий "пазик" по неровной, каменистой дороге.
      
      
      
       Дым отечества
       Потом он воссел на трон, и тотчас же послышался странный скрип...
       (Хорасанская сказка)
      
       "20 января. В конце концов я добрался до Муравских со своими огромными рюкзаками и рекомендательным письмом от другого своего будущего коллеги -- энтомолога и непобедимого призера института по лыжам, Ефима Черновского, занимавшегося в аспирантские годы на Сумбаре саранчовыми.
       Я был Муравскими не просто принят, я впервые в жизни получил в свое распоряжение отдельный кабинет -- комнатушку, из которой родители по такому случаю безоговорочно вытурили сына-подростка -- Стаса.
       В первое же утро в этой комнате абсолютно чужого дома, боясь потревожить еще совсем незнакомых мне хозяев, я предусмотрительно затенил настольную лампу зеленым махровым полотенцем и пошел делать зарядку, а когда вернулся, все уже скакали в ядовитом химическом дыму: пластиковый плафон на лампе расплавился, а полотенце на нем сгорело, чуть не учинив пожар... Даже сегодня, когда я вспоминаю об этом, у меня на лбу выступает холодный пот от пережитого тогда ужаса и смущения.
       Мы постоянно засиживались с Муравскими до поздней ночи, разговаривая про этот край, про обычаи туркменов, про удивительную природу Западного Копетдага и про разных интересных людей, приезжавших эту природу изучать, -- многие из них сиживали с хозяевами на этой же кухне".
      
      
      
       Кара-Кала
       "КАРА-КАЛА, пос. гор. типа... в Туркменской ССР, в предгорьях Копетдага, на р. Сумбар, в 91 км от ж.-д. ст. Кизыл-Арват. Ковроделие, трикот. произ-во. Туркм. Опытная станция Всес. Н.-и. Ин-та растениеводства. Краеведч. музей. В окрестностях К.-К. -- Сюнт-Хасардагский заповедник".
       (Географический энциклопедический словарь, 1989)
      
       "21 января. ...В Кара-Кале нет телевидения. Рассказывают, что был человек, одержимый идеей довести сюда ретрансляцию. Таскал на себе оборудование на вершину Хасара, сам строил там вышку под антенну. Но вскоре непонятным образом погиб. Случай не раскрыли. Говорят, "старики не хотели телевидения".
       Упоминаю про это потому, что значение каждого вечернего разговора, каждой книги и каждой пластинки, устанавливаемой на видавшую виды радиолу, здесь совсем иное, нежели в Москве.
       А на вершине Хасара и сейчас видны остатки того, что тот человек делал там в одиночку, кустарно, завозя материалы на ишаке, но движимый большой идеей.
       Несколько лет спустя телевидение все же воплотилось здесь в реальность. Ретранслятор поставили на Малом Сюнте. Там посменно живут мотористы, обслуживающие генератор, а Кара-Кала стала ближе к внешнему миру, получая, хоть и с перебоями в зависимости от погоды, один телевизионный канал. С директором Сюнт-Хасардага Андреем Николаевым мы ездили на Малый Сюнт смотреть, что и как с этой телевышкой и не представляет ли генератор проблемы для заповедника: ретранслятор находится в заповедной черте.
       Спускались мы оттуда на "ГАЗ-66" по Винтам -- серпантину на южном склоне Сюнт-Хасардагской гряды, проложенному вручную еще в стародавние времена. Наш шофер Рахман, бедолага, на этом серпантине проклял все -- и предков, которые такую узкую дорогу проложили, и современные грузовики, и свою шоферскую долю. А когда приехали в ВИР, он мгновенно уснул прямо в кабине -- отрубился от перенапряжения".
      
       "21 января. ...В Кара-Кале двенадцать тысяч населения. За исключением нескольких двух-трехэтажных административных зданий и офицерских общежитий в погранотряде, весь поселок застроен типичными одноэтажными туркменскими домами с шиферными крышами и побеленными стенами. Много зелени, благодаря чему даже прозаический поход в магазин или на почту порой превращается в интересную орнитологическую экскурсию по самому поселку (всегда выхожу "в город" с биноклем).
       В центре -- открытый кинотеатр, где до появления телевидения каждый вечер показывали разное кино. Народ с восторгом ломился туда на индийские фильмы. Я тоже ходил в кино, но не ради кино как такового, а за компанию с Игорем и Наташей и за-ради необычности ситуации.
       После начала просмотра и сгущения сумерек в яркий луч проектора и на освещенный экран начинали залетать бражники, мгновенно выхватываемые из освещенного пространства пикирующими на них летучими мышами. Это потрясающее зрелище, в сочетании с ночным теплом, с происходившим на экране действием и с криками сплюшек, раздававшимися из окружающих деревьев, создавало непередаваемое ощущение фантастического сна, к моему нескрываемому восторгу происходившего в действительности".
      
       Каждый новый день приносил мне в ту пору непередаваемые по яркости впечатления об этой удивительной стране. Пройдет много лет, прежде чем я хоть как-то привыкну к тому, что в декабре и январе вместо московских сугробов меня окружают зеленая трава и поющие урывками в теплую солнечную погоду экзотические птицы.
      
      
      
       ВИР
       Полчища грачей и скворцов, жировавших на полях или переносившихся с места на место, заставляли забывать о зимнем времени года и будили в душе столько раз пережитые ощущения беспокойного чувства тоскливой радости, когда, бывало, я с таким болезненным нетерпением в темные зимние дни под вой холодного бурана... поджидал весны и она наконец наступала.
       (Н. А. Зарудный, 1916)
      
       Он... увидел, что там произрастают не только кипарисы и тополя, но и всякие диковинные деревья. И на всех этих деревьях распевали соловьи, горлинки и другие сладкоголосые птицы...
       (Хорасанская сказка)
      
       "23 января. Здравствуйте, Алексей Васильевич!
       Как самочувствие? Как там кафедральные дела? Химики все так же заливают сверху нашу аудиторию?
       ...ВИР поразил обилием и разнообразием деревьев. В том числе экзотических, ранее никогда мною не виданных, свидетельствующих о том, что это действительно субтропики: огромные кипарисы и туя; мелия со странными бежевыми ягодками на голых ветвях в пяти метрах от земли; сосны с огромными иголками и шишками; маклюра с экзотическими, как огромные несъедобные апельсины, плодами и колючими ветками.
       Непроходимый дендрарий притягивает меня, как настоящие экзотические джунгли, конечно же скрывающие массу неведомого. Но заросли настолько густые, что невозможно рассмотреть, что там внутри пищит и чирикает.
       Буквально все это пространство напичкано птицами, птичками и пташками в огромном количестве. Любому московскому человеку, приехавшему "из зимы", это просто покажется чем-то фантастическим. У меня же от вида каждого черного дрозда и дубоноса или выпугиваемого с дневки из особенно густых зарослей дендрария ястреба-тетеревятника или филина по сердцу разливается что-то теплое и приятное, какая-то особая непритупляющаяся отрада...
       ВИР окружен забором, которого не увидишь в Москве: он сложен из огромных известняковых кирпичей, как где-нибудь в Крыму или на Кавказе, одним своим видом подчеркивая южную специфику этого места. Я часто лазаю через этот забор, когда хожу на почту (лень обходить до ворот); в щелях между кирпичами в этом южном заборе местами гнездятся серые синицы (Parus cinereus).
       Первые выходы за пределы ВИРа -- и того пуще, как сплошное непрерывное кино: каждый склон, каждый поворот, каждый вид привлекает внимание новизной и требует полного сосредоточения, потому как, сколько ни готовился, все вокруг новое и совершенно незнакомое".
      
      
      
       Топонимика
       -- Скажи нам, как зовут твоего повелителя и как называется эта пустыня?
       (Хорасанская сказка)
      
       "25 января. ...Географические названия в регионе волнуют меня и будоражат воображение: Арапджик, Арпаклен, Атрек, Бендесен, Гебесауд, Дайна, Дойран, Дузлуолум, Елысу, Казанджик, Кара-Гез, Мессериан, Молладурды, Монжуклы, Наарли, Палызан, Терсакан, Ходжа-Кала, Шалчеклен, Шарлоук, Юван-Кала... В этом отчетливо азиатском ряду инородно (словно попав сюда по ошибке с карты Франции) выглядит название поселка, расположенного к югу от Кизыл-Арвата за Передовым хребтом, -- Пурнуар. А? Каждый раз еду мимо и думаю: "Шерше ля фам, силь ву пле... Неужели и в Пурнуаре говорят по-туркменски?"
       Помимо существующих географических названий, отмеченных на картах, есть множество экзотических местных наименований, используемых лишь в обиходе живущими здесь людьми. Но даже помимо этого, когда работаю, нередко требуется как-то обозначать совсем небольшие урочища или приметные места. Я изобретаю названия сам, подсознательно удовлетворяя стремление к первооткрывательству, но не изгаляясь и не фантазируя, а всегда следуя спонтанно возникающим ассоциациям: Долина Лучков; Обрыв Фалко; Урочище Дохлого Шакала; Гряда Колючек; Карниз Голубей; Терраса Разбоя; Промоина Турачей, Дорога Помоек... Красота. Детство играет. Осталось еще только сундук где-нибудь закопать. И накрыть скелетом".
      
      
      
       Трагикомедия-экспромт
       Малика горько рыдала от отчаяния и страха, но потом постепенно успокоилась, огляделась по сторонам и увидела, что в темнице она не одна...
       (Хорасанская сказка)
      
       "2 февраля. Родители, привет!
       Наконец-то, после уже многих отправленных мной вам писем, мне самому сюда пришло письмо! Маман, ты -- первая, с кем у меня устанавливается диалог. Все у меня путем, не беспокойтесь...
       Вы только послушайте, как называются некоторые виды, которые здесь обитают, и постарайтесь представить, в каком окружении я здесь оказался!
       Поперечнополосатый волкозуб; вульпия реснитчатая; белобрюхий стрелоух; эпилазия удивительная; изменчивый олигодон; кузиния тоненькая; сердечник шершавый; азиатская широкоушка; усатый конек; валерианелла Дюфренея; широкоухий складчатогуб; кобылка Боливара; бражник-языкан; мерендера крепкая; подковонос Блазиуса; вяжечка голая; волосатик неприметный; многозубая белозубка; персидский эйренис; усатая ночница; мертвая голова; нетопырь-карлик; афганская слепушонка; краекучник персидский. И др. подобное.
       Какой роман можно было бы написать с такими именами действующих лиц! Да его и писать не надо, он уже готов! Разве могут быть какие-нибудь сомнения относительно дальнейшего развития сюжета, когда Персидский Эйренис, победив Поперечнополосатого Волкозуба и минуя по пути Мертвую Голову, приезжает на Кобылке Боливара за Кузинией Тоненькой, предательски брошенной Изменчивым Олигодоном, которого накануне околдовал Сердечник Шершавый, а за этим тайком, каждый по-своему, наблюдают безмолвно страдающий Волосатик Неприметный и злорадно вынашивающий свои гнусные планы Нетопырь-Карлик, у которого уже томится взаперти Вяжечка Голая...
       Не говоря о том, что при таких-то именах фабула как таковая уже и не важна".
      
      
      
       -- 33 --
       Затем гости мало-помалу стали отбывать в свои страны...
       (Хорасанская сказка)
      
       За годы работы в Кара-Кале я перевидал там много приезжего биологического народа. Людей молодых и пожилых; скромных провинциалов и всем известных по телепрограммам популярных столичных специалистов. Большинство из них искренне интересовались природой, кое-кто больше заботился о диссертабельности собираемого материала. Общение со всеми было для меня очень интересным и доставляло массу удовольствия, давая неограниченные возможности для наблюдения судеб, характеров и профессиональной увлеченности. Но самыми вдохновенными изыскателями и основными моими коллегами, спутниками и соучастниками всего в полевой экспедиционной жизни всегда были мои студенты.
      
      
      
       Студенты
       Через некоторое время притащились отставшие люди, дрожащие, почерневшие, похудевшие; не произнося ни слова и ни на кого не глядя, они бросаются на дно палатки и затихают...
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       Однако ты с лошади не слезай и с ними не связывайся...
       (Хорасанская сказка)
      
       "25 января. Дорогая Клава!
       ...Первая экспедиция, как и все первое, наверняка запомнится особо. Привез на зимние каникулы группу студентов с биохима и геофака; состав пестрый, но все хорошие.
       Скромняга Паша -- тощий очкарик; жизнь впитывает со всех сторон; за четыре дня дороги в поезде отправил домой восемь писем, а приехав в Кара-Калу сразу отослал уже готовое девятое ("Они, дураки, смеются, не понимают, что я приеду, а у меня дома готов отличный дневник!"). Куликова, которой палец в рот не клади, острит даже надо мной; в полях с детства, со школы занимается птицами; курит только слишком много. Две Ленки (одна с курчавым черным хвостиком, другая -- в строгих учительских очках) обе первый раз в поле; стараются. Марина -- тихоня с косичкой; на первой экскурсии весь день была темнее тучи, даже спросил ее, не заболела ли? Молчит, улыбается, а потом оказалось, что ноги стерла в кровь, и -- ни слова. Потому что перед выходом и того хуже -- паспорт потеряла с командировкой в погранзону (мне лишь вечером доложили через Стаса; утряслось: Кара-Кала -- не Москва, здесь паспорт не пропадет, уже вечером притащили погранцам). Отличник Сережа ходит в ватнике, туго затянутом офицерским ремнем; молчалив, весь в науке; видно, что решает сейчас, чем и как заниматься в будущем. Света с горящими глазами рассматривает горы вокруг даже когда все остальные кемарят в трясущейся на ухабах машине после маршрута. Добров -- длинный скромняга с добродушной улыбкой, наш эксперт по насекомым. Виталька -- черноглазый "юннат"-прикольщик; вечно содержит дома всякую живность. Аллочка -- феечка, губки бантиком; добросовестно учится идти к поставленной цели, преодолевая на своем пути любые препятствия. Иван -- брюнет-очкарик с геофака; не биолог, его интересы иные и шире; во что они воплотятся? Остряк Рыжий, у которого огромная огненная курчавая шевелюра и такая же борода. Самбист Сашка увлечен герпетологией, гадов высматривает в лужах и в норах. Лейла -- заправила всего и староста зоологического кружка; арабка, расцветшая в СССР под сенью равных прав и на своем эмансипированном примере наглядно опровергающая легенды о забитости восточных женщин. Стас -- дедок, единственный дембель; плюс -- он абориген; в авторитете.
       В первый вечер дал всем анонимную анкету, все нормально: реальные лидеры пользуются и самой большой неформальной популярностью.
       Народ выглядит мертвым лишь с утра. Подъем в шесть; завтрак в семь; поле -- с восьми до пяти; потом дневники (вчера уснули все вповалку во время писанины после поля); ужин в восемь; потом -- опять дневники; в десять -- обсуждение дня; в одиннадцать -- предотбойные "ля-ля-ля и ха-ха-ха", а там уже и отбой, как получится. Едим отлично; сегодня дежурные даже нажарили к ужину пирогов сверх раскладки -- разврат!
       Наслаждаюсь славными временами безграничного студенческого энтузиазма и железной дисциплины, поддерживаемой даже не мной, а Стасом и официально заправляющей всем Лейлой. Только утро на мне: встаю рано, бегаю ("бужу собак", -- как Игорь говорит); лезу на веранде в душ (если он к утру не замерзает и хоть как-то льет воду) или плещусь на скважине; потом поднимаю народ, а сам на кухне у Муравских бреюсь и выпиваю бадью кофе ("пока молодняк шуршит"), после чего иду завтракать со студентами. А в восемь (сейчас поздно рассветает) -- выходим в поля!"
      
       "2 февраля. Погода вдруг как в Москве -- липкий снег. Отпустил студентов на теплых источниках на Пархае в свободный поиск, побродить по ручью, поискать лягушек. Сам сел смотреть птичек. Дети дуремарили с большим энтузиазмом, после чего я и их засадил на стационарные наблюдения за маскированными трясогузками, поджатыми холодом и снегом к теплым ручьям.
       Через два часа народ задубел, но старательно наблюдает и надиктовывает наблюдения на магнитофоны в трех разных местах. Рыжий обмотан несколькими шарфами, выглядит как недобитый француз. Лязгая от холода зубами, подходит ко мне:
       -- Се-е-ергей Алекса-а-андрович, вот я у-у-ж совсем скоро умру-у-у, поэтому скажите мне правду: вот это, что мы-ы-ы сейчас делаем, это кому-у-у-нибудь н-у-ужно? На с-с-сколько метров т-т-трясогузки перелетают, когда деру-у-утся, и с какой частотой клю-ю-ют в траве?
       -- Рыжий, идите работать, не оголяйте научный фронт; не говоря о том, что Вы подаете плохой пример. Или вы хотите, чтобы я подумал, будто Вы усомнились? Чего трясетесь так? Носки в сапогах сухие?
       -- Сухие, но шерстяных нет.
       -- Ё-моё, студент, а о чем ты думал, когда выходили? Я сколько раз повторил! Мне что, лично проверять, застегнул ли ты штаны?
       -- Забы-ы-ыл надеть.
       -- А что я твоим родителям скажу? Что ты замерз у меня на руках в субтропиках?! Вот мои запасные, чистые; надевай немедленно! Детский сад...
       Через час выяснилось, что мужики, лопухи, оставили дома и весь дневной перекус. Так что вместо обеда курили, стоя кучей в ручье (вода + 27®С), но домой вернулись, как всегда, в обычное время, и по дороге никто не роптал (просто решили забывчивых дневальных казнить какой-нибудь мучительной азиатской казнью)".
      
       "5 февраля. Обнаружив, что Стас вдруг стал в редкое свободное от экскурсий время удаляться поздно вечером слушать птичек с первокурсницей Мариной, я вызвал его в свой "кабинет" (в его же комнату) и доходчиво объяснил, что птички ночью не поют и что ежели что, то я ему, дембелю, ноги выдерну.
       Стас вытянулся по стойке смирно, преданно выпучил глаза и заорал что-то обычное, типа: "Ваше благородие, не побрезгуйте в морду вдарить!"
      
       (Сейчас у Стасика с Мариной черноглазый сын-подросток, разбирающийся в компьютерах уже лучше самого Стаса. Многие из той моей первой группы тоже давно уже нарожали детей; трое -- кандидаты наук, а скоро, глядишь, и докторами станут, -- красота!)
      
      
      
       Дубонос
       Дракон взвыл от боли так, что все вокруг задрожало...
       (Хорасанская сказка)
      
       "7 февраля. ...Поймали со студентами паутинной сетью дубоноса. Птичка -- всего ничего, с большого воробья, а клюв карикатурно непомерной толщины: чтобы косточки от ягод щелкать и крепкие семена лущить. Недооценил я это чудо природы.
       Истошно вопя, пока я его выпутывал из сетки, и с ужасом глядя на меня золотистыми глазками, дубонос цапнул мой палец мертвой хваткой, как плоскогубцами, я аж взвыл.
       Студенчество с таким участием принялось меня жалеть и выражать сочувствие ("Сергей Александрович, вам пальчик перевязать не надо?", "А вы уверены, что не нужны уколы от бешенства?..", "А может быть, вашей жене пора позвонить?.."), что сразу было видно: ликуют, что не одним им от меня страдать, но что и мне досталось. Хотя бы от птицы... Классный шнобель".
      
      
      
       "Курица -- не птица"
       Один из муджнабадцев, видя, с каким рвением мы коллектируем птиц, принес нам для препарирования несколько петухов, предполагая, что эта птица в России отсутствует...
       (Н. А. Зарудный, 1916)
      
       "20 декабря. ...Пишу сейчас, а черная курица под окном уже минуты две с каким-то не птичьим упорством охотится за слетающими с забора на землю воробьями. Во ведьма. Кидается на них, как стервятник. Ну и куры у Муравских. Да еще и летают, как тетерева. Тыр-тыр-тыр -- и пошла... Диких генов у них больше, что ли?
       Куры достали своей бестолковостью. Ловлю около дома для мечения черных дроздов; поставил лучки в тех местах, где они обычно кормятся. Заметив активно клюющих с земли дроздов, дубоносов или малых горлиц, курица кидается на них, как цербер, разбежавшись метров с трех; вспугнув, стоит потом бестолково на том месте, откуда они взлетели, и внимательно высматривает на земле: что же они клевали?
       Петух, завидя такое, по-хозяйски подходит, проверяя, не нашла ли пеструшка там чего, что можно разделить с остальным гаремом? Вышагивает степенно, задирая ноги, но при этом бездарно задевает настороженную нитку на лучке, который срабатывает, сильно поддавая ему под хвост. Разоравшись так, словно ему уже отрубили голову, и отпрыгнув на метр, пострадавший пыжится, "как петух", вызывающе глядя вокруг и не понимая, кто и за что ему поддал; при этом он наступает на соседний лучок, опять получает по боку с другой стороны и вновь отскакивает, роняя перо.
       Я выхожу вновь насторожить лучки и обещаю истошно квохтающему петуху, что попрошу Игоря отправить его в бессрочную командировку. В суп или в плов".
      
      
      
       Детям до шестнадцати
       Я же, едва завидев тебя, почувствовала, что в сердце моем возгорелся любовный пламень...
       (Хорасанская сказка)
      
       "4 февраля. ...Привез студентов в легендарное заповедное ущелье Ай-Дере. Место уникальное по всем параметрам: дикостью, удаленностью, еще сохранившимися остатками былого гирканского великолепия растительности и живности. Масштаб не передать. И плюс, первое, что сразу увидели, -- спаривание беркута.
       Самка с удивительным криком, по тональности и структуре похожим на рюмление зяблика, только намного громче, села на вершину невысокого деревца в ста пятидесяти метрах от устроенного на скальном обрыве гнезда. Подлетевший через две минуты с набитым после охоты зобом самец сразу сделал сидку; спаривались четыре секунды, а потом самец уселся на том же дереве в метре от самки. Потом он молча спланировал вниз по ущелью, а потом и самка вслед за ним.
       Наблюдение теоретически обычного, но от этого не менее загадочного таинства приводит студентов в полный восторг. Обсуждать увиденное мы будем весь вечер, а вспоминать -- много лет".
      
       "...Опять 4 февраля (следующего года). Вновь еду в Ай-Дере с группой студентов в тот самый день, что и прошлой зимой. Нравятся мне такие совпадения: происходят сами собой, а вот попробуй специально спланировать -- ни за что не получится.
       По дороге из Кара-Калы несколько участников прошлогодней экспедиции вспоминают, как мы наблюдали в прошлом году спаривание беркутов, остальные слушают с завистью. Приезжаем, поднимаемся вверх по ущелью и сразу видим беркутов. Три птицы держатся неподалеку от прошлогоднего гнезда: двое взрослых и один молодой. Один из взрослых (оказавшийся самцом) сел на камень; через полторы минуты к нему подсаживается вторая птица (самка). Самец делает сидку, спаривание -- пять секунд, потом оба партнера сидят бок о бок на скале. К ним приближается, кружась на небольшой высоте, молодая птица, которая через две минуты тоже подсаживается вплотную к двум взрослым. Ничего не скажешь, дружное семейство.
       Студенты беснуются, я не верю своим глазам, наблюдая такое повторение день в день, почти час в час, год спустя. Бывает же такое".
      
      
      
       Каменный цветок
       Увидев столь несравненную красоту, шахзаде вскрикнул и лишился чувств.
       (Хорасанская сказка)
      
       "4 февраля. ...После Ай-Дере едем выше по Сумбару к Куруждею. На уже известном мне с предыдущих лет гнездовом участке бородача нашли его новое гнездо. Взрослая птица насиживает, потом слетела, продемонстрировав то, чего я никогда не видел раньше: в полете периодически сводит под корпусом чуть согнутые в кистевых сгибах крылья, почти касаясь их концами друг друга. Очень особо, очень красиво и с очевидностью демонстрируя, сигнализируя о чем-то около гнезда. Каков поведенческий оттенок этой демонстрации? В чем ее особенность?
       Рассматривали это, когда на скале под гнездом вдруг увидел стенолаза -- чуть крупнее воробья, серую, незаметную, как мышка, птичку с длинным изогнутым клювом. Поведение у него совершенно особое: держится на скалах, как пищуха на стволе дерева, снует по вертикальным поверхностям, разыскивая в трещинах съестное. На фоне скал незаметен совершенно, лишь попискивает иногда, а так просто лазает снизу вверх по стенке (стенолаз ведь).
       Птица потрясающая. Своей приспособленностью к столь особым условиям обитания завораживает наблюдателя мгновенно, но непосвященного взора никогда не привлечет, заметить стенолаза трудно. Но лишь до тех пор, пока этот скромник не раскроет крылья.
       Потому что эти неописуемые крылья столь же примечательны, как и подчеркнуто скромная незаметность всего его облика в целом. Дело в том, что крылья сочетают в себе черное, белое и флюоресцентно-малиновое! Что используется самцом при ухаживании за самкой и при выяснении отношений с конкурентами в брачный сезон.
       Не видно ничего на скале, снует по ней неявная тень, а потом вдруг р-р-раз! -- и из ничего распускается прямо на камнях буквально светящаяся изнутри ярко-малиновая красота! Словно кусок камня превратился, как в мультфильме, в фантастический по своей яркости цветок".
      
      
      
       Народный контроль
       Сотни лет живу я здесь, но, как объяснить увиденное вами, не знаю.
       (Хорасанская сказка)
      
       "24 декабря. ...Добыл в холмах из стаи маскированную трясогузку. Пока присыпаю кровь крахмалом и заворачиваю, ко мне с трех разных сторон, явно на выстрел, подлетели порознь два курганника и балобан. Ни один из них не может рассчитывать на то, чтобы поживиться чем-либо от охотника или браконьера. Тогда чего ради?
       Мы все же недооцениваем степень развития птичьих мозгов и птичьей любознательности.
       Плюс еще одно, крайне важное: то, что потребность в новой информации -- основополагающее, фундаментальное свойство живой природы. Даже "неразумной". Но зато многим Homo sapienc категорически несвойственное".
      
      
      
       Пустельга
       И снова им овладело любопытство...
       (Хорасанская сказка)
      
       "17 декабря. ...Второй раз вижу, как пустельга, поймав мелкую ящерицу, не съедает ее, а прячет в кустики полыни. Очень это у нее по-хозяйски получается, деловито и по-бытовому. Летит своим хлопотливым полетом, тащит ящерку в лапах, подлетает к маленькому кустику, садится, засовывает голову внутрь между ветвей, положив провиант подальше от посторонних глаз; оглядывается по сторонам ("Не подсмотрел ли кто?") и сразу улетает после этого. Неужели не забудет и найдет потом?
       Занятная все же птица. Знакомая даже не орнитологам своим уникальным вертолетным зависанием в воздухе на одном месте, когда быстро-быстро трепеща крыльями (поэтому и зовется на Руси "трясучкой"), широко распускает хвост с черно-белой полоской, нарядно просвечивающий на солнце, и высматривает свою добычу -- мышей, а в пустыне -- маленьких змей и ящериц".
      
       "25 декабря. ...Пустельга преследует вальдшнепа, атакуя и окрикивая его, как потенциального конкурента. Путает его с другим хищником? Учитывая редкость здесь вальдшнепа и его малозаметность, это единственное объяснение.
       Хотя кто знает. Опять задумываюсь над тем, что мы часто недооцениваем птичьи мозги. Например, Зарудный пишет в 1888 году про оренбургские перелески: "Однажды в продолжение нескольких дней кряду дул сильный северо-восточный ветер. Пустельга имела уже детей. И вот для защиты их от наступившего холода она пристроила к своему гнезду с подветренной стороны род забора из перевитых тонких прутьев". Кстати, это очень странно".
      
       "23 января. Издалека замечаю над шпалерами виноградника непонятную активность: пустельга и десять сорок скачут в возбуждении, но это явно не моббинг; сороки не окрикивают сокола, а вместе с ним заняты чем-то другим. Подхожу ближе и вижу, что причиной всему -- белая кошка, идущая по винограднику вдалеке от домов.
       Пустельга зависает над ней в трех метрах, трепещет крыльями, потом садится рядом на шпалеру, возбужденно вытягивается на ногах и пронзительно кричит. И все это тонет в скандальных воплях десятка сорок, базарно снующих туда-сюда, забыв традиционные придирки к пустельге и объединившись с ней в окрикивании наземного врага".
      
       "20 мая. ...Впервые определил в поле степную пустельгу. Встречается гораздо реже обыкновенной, издалека различия рассмотреть трудно. У степной "усы" посветлее, не так заметны; когти на лапах белые, а не черные (поди разгляди...), а вот голос совсем другой, орет иначе".
      
      
      
       Дискриминация цветных?
       Если бы мне это было ведомо, я бы не стала спрашивать тебя.
       (Хорасанская сказка)
      
       "18 декабря. ...Моими аспирантскими трудами в окрестностях Кара-Калы стали появляться птички, встреча с которыми может нанести психологическую травму неподготовленному студенту-зоологу. Или привить интерес к родной природе человеку самой далекой от нее профессии или национальности. Это -- мои крашенные родамином или пикриновой кислотой ярко-малиновые или лимонно-желтые жаворонки. Тропическое, можно сказать, буйство красок.
       Смею вас заверить, что восприятие всего наблюдаемого в поле, а уж конкретных изучаемых процессов и птичек особенно, приобретает в прямом и переносном смысле совершенно особую окраску, когда вдруг через несколько дней после мечения, уже в другом месте, в кормящейся стае серо-бело-бежево-пестреньких жаворонков натыкаешься биноклем на светящуюся искусственно-ярким фонарем, уже знакомую окольцованную птицу. Это очень необычно, дает важный материал и несказанно радует орнитологическое сердце. Потому как это позволяет сделать тот или иной вывод не наугад, не "предполагая на основе" в той или иной степени обоснованных заключений, а наверняка. Это -- строгий научный факт: птица была поймана и помечена там-то и тогда-то, повторно отмечена здесь и сейчас.
       Рекорд поставлен давно уже обесцветившейся и перелинявшей самкой рогатого жаворонка, которую я узнал в бинокль по кольцам на лапе и добыл в Долине Лучков посреди опустыненных холмов в двадцати метрах от места, где поймал и пометил ее прошлой зимой двести девяносто дней назад! Клёво, да?
       Летал жаворонок, попался зимой в мой лучок, был помечен: покрашен, получил на левую лапу стандартное алюминиевое кольцо с номером, на правую -- яркое пластиковое (желтое); был выпущен, улетел; дозимовал в долине Сумбара; потом откочевал куда-то выше в горы, на пологие остепненные плакоры; вывел там потомство, прожил еще год такой непростой жавороночьей жизни.
       Я сам уехал в Москву и прожил год своей аспирантской жизни, потом приехал в Кара-Калу следующей зимой, в какой-то день и час пришел в некую точку в холмах и вновь увидел ту же самую птицу, прилетевшую на зимовку точно в то же самое место, что и прошлой зимой... Ну не прелесть ли?!
       И опять же, до чего сильны стереотипы. Ну зачем мне потребовалось ее добывать? Я что, в бинокль колец не разглядел? Все отчетливо было видно. А все равно пристрелил. Потому как не уверен, что визуальная регистрация будет признана дотошными коллегами в качестве надежного факта, без формального "документального подтверждения"... Тяжелый случай... Наука, видите ли, орнитология...
       Рогатый жаворонок -- это широко кочующий здесь вид, мотается из гор в долину и обратно в зависимости от сезона, и такое территориальное постоянство! А некоторые перелетные виды, прилетающие в Копетдаг на зимовку из далеких северных регионов, всю зиму живут здесь в подходящих местах оседло; я своих меченых зарянок и лесных завирушек наблюдал на одних и тех же индивидуальных территориях (в одних и тех же кустах) по нескольку зим подряд.
       Конечно же, все эти воробьиные знают местную географию и явно имеют излюбленные места зимовок, кормежек и т. п. А с хищниками и того пуще: часто летают одними и теми же охотничьими маршрутами, отдыхают и едят на излюбленных присадах. Так что это лишь для стороннего наблюдателя в природе хаос, мотаются птичьи стаи туда-сюда; а на самом деле во всем не просто порядок и причина, но, помимо того, еще и личный птичий опыт, навыки, знание территории, а то и пристрастия. Излюбленные тропы протоптаны не только по земле, но и пролетаны по воздуху.
       Недавно нашел в самой Кара-Кале ночевку маскированных трясогузок. Птички собираются постепенно, подлетая парами и поштучно, на проводах около ковровой фабрики, а потом, посидев там и пощебетав про свои птичьи новости, пикируют в густую куртину высокого тростника, растущего за забором соседнего дома.
       Среди трясогузок на проводах сидит и помеченная мною недавно самка: она покрашена неимоверно ярким родамином и сияет, как фонарь, неестественно ярким розовым цветом (хотя до естественного великолепия крыльев стенолаза ей далеко). То, что для этой птицы вероятность быть съеденной хищником возрастает, это ясно; а вот как собственные собратья реагируют на такую претенциозную исключительность?"
      
      
      
       Муравьи на небе
       Он запрокинул голову... и увидел там нескольких пери...
       (Хорасанская сказка)
      
       "21 декабря. ...Шесть пустележек и семь галок в воздухе ловят насекомых -- крупных крылатых муравьев, у которых сейчас пошел массовый лет. Делают это по-разному.
       Пустельга летает, планируя, на высоте метров сорок, затем делает резкое ускорение машущим направленным полетом, за которым следует быстрый бросок, выполняющийся стремительным пируэтом (порой немыслимым, с переворотом в воздухе). Чаще, перед тем как схватить муравья, взлетает чуть вверх, как на горку; крылья разведены, корпус ставит вертикально, хватает насекомое лапой перед собой. Затем складывает крылья и как бы ныряет с воздушной горки вниз, нагибает голову, перехватывая клювом зажатого в лапе муравья.
       Галки ловят муравьев здесь же, вперемежку с соколами, но не лапами, а клювом; да и летуны они, по сравнению с пустельгой, неуклюжие. Галка двигается между "атаками" много больше, долго летит по направлению к муравью натужным машущим полетом (хлопая широкими крыльями, словно с трудом держится в воздухе и вот-вот упадет), затем делает не очень резкий, не очень быстрый и уж совсем не грациозный пируэт, а уже потом, притормозив, прицельным уколом клюва по линии движения хватает муравья.
       Смешно даже говорить об окупаемости этой кормежкой энергетических затрат на нее, а вот кураж в поведении птиц улавливается с очевидностью. Хотя, кто его знает, может, в этих свежих муравьях какая-нибудь особенно ценная аминокислота? Или просто кисленького захотелось? Или полетать, порезвиться охота?
       В птичьей круговерти на фоне солнечного неба и серебристых сверканий прозрачных крыльев бесчисленных муравьев появляется парящий среди кормящихся птиц ястреб-перепелятник. Осмотревшись, он четыре раза подряд по плавной дуге невсерьез пикирует на охотящуюся рядом пустельгу. Чего ради? От зависти, что сам так не может, как она? Склочник и зануда".
      
      
      
       Пустынный жаворонок
       ...среди всех птиц Закаспийского края пустынный жаворонок... всего легче переносит наисильнейшие жары; он даже поет в самые жаркие часы дней начала июля. Голос его чрезвычайно приятен и сам по себе, и потому еще, что слышится порой в абсолютно безмолвной пустыне.
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       Птицы-пери обитают только в пустыне Мазандеран...
       (Хорасанская сказка)
      
       "25 ноября. Дорогая Роза!
       ..Иду по Долине Лучков, ко мне навстречу на высоте метра над землей подлетает из межхолмья пустынный жаворонок, зависает в воздухе в двух метрах от моего лица, а повисев так несколько секунд (насмотревшись на меня вдоволь?), опять стремительно отлетает через гребень холма. Я пустынных жаворонков видел уже тысячи в самой разной обстановке, и вот попался среди них один такой, особо ко мне любопытный. С чего бы это? Ведь не для того же, чтобы я его сфотографировал?"
      
       "28 января. ...Восемь часов подряд тропил стайку из шести пустынных жаворонков. По-латыни называется "Аммома'нес дезе'рти".
       Когда пятьсот минут наблюдаешь пяток маленьких "невзрачных" птиц, волей-неволей проникаешься деталями их взаимоотношений, лично воспринимаешь их мимолетные конфликты, их глазами смотришь на других появляющихся в поле зрения птиц; с их точки зрения оцениваешь вкусность веточек полыни, удобство пылевых ванн, опасность от балобанов или неотступное внимание очкастых орнитологов.
       Замечаешь и понимаешь детали, о существовании которых обычно не догадываешься и не задумываешься. (Зарудный: "Я несколько раз видел, как жаворонок бросался на самые крупные виды саранчи, догонял этих насекомых на лету, валил на землю, растрепывал им крылья и ломал задние ноги, а затем с толком, чувством и расстановкой кушал их еще живыми".) А?
       Изумительная птичка. Настолько особый вид, что вроде и не жаворонок вовсе. Единственный из всех жаворонков без пестрин в оперении; окраска гладкая, нежных серо-бежевых пастельных тонов (под окраску субстрата). Совпадает настолько, что иногда отвожу бинокль и уже с десяти метров ни одного не вижу на склоне, пока не прыгнет кто-нибудь. Лишь раздаются оттуда грустные приглушенные позывы.
       Во-вторых, он не бегает и не ходит, как другие жаворонки, а прыгает неторопливо, как зяблик или задумавшийся над чем-то воробей. И в этом не только генеалогические связи, но и важнейшее приспособление к среде обитания: он живет на крутых комковатых склонах, по которым шагом не походишь. Сами-то мы как с крутого склона вниз спускаемся? Шагом? То-то и оно, что вприпрыжку.
       А раз он двигается прыжками, то лишен и одного из главных признаков жаворонков как бегающих и ходящих наземных птиц -- необычно длинного заднего когтя.
       Никакой суеты в нем никогда. В зимних стаях прочих видов на равнине или на пологих склонах ниже по долине порой тысячи птиц: суета, толкотня, носятся наперегонки, огрызаются друг на друга, гоняют соседей из наиболее кормных мест... Пустынный жаворонок не такой. Никогда не образует огромных стай; чаще всего по пять -- десять штук. И всегда не торопясь; прыг-прыг себе по своим пустынным делам.
       Живет в местах совершенно особых, где многие виды жаворонков попадаются лишь иногда, а многие не встречаются вовсе: в самых опустыненных частях долины, среди разъеденных эрозией адыров, а иногда и на совершенно безжизненных склонах "лунных гор".
       И пение у него очень особое: заунывное "свиррь-тиу" или "тиу-свиррь-тсиа" (Зарудный: "Оно состоит из грустных, протяжных, тихих, но в пустыне далеко слышных свистов, комбинирующихся в чрезвычайно милые мелодии... Их голос... подходит к величавому покою пустыни и гармонирует с ее тишиною; он был бы положительно странен в лугах, в травянистых степях и тем более в лесах").
       Короче, жаворонок, но стоит особняком.
       Наблюдая за одной стайкой несколько часов подряд, вживаюсь в ритм жизни этой птицы; синусоида флуктуаций моих собственных эмоций уплощается и вытягивается; на все вокруг и на самого себя начинаю смотреть по-восточному...
       После обеда меня нашли в холмах подошедшие студенты. Одну натуралистку послал посмотреть за соседней стайкой аммоманесов, с которой сблизилась та, за которой наблюдаю сам; птицы перекликаются с соседних склонов.
       Закончив наблюдения, распрощался со своей стайкой. Собрал студентов, пошли к дому без наблюдений, просто разговаривая о разном (все устали).
       А пустынные жаворонки остались в холмах, продолжая свою птичью жизнь, от которой им не отвлечься ни на что другое... "Свиррь-тиу..."
      
      
      
       "Болел в детстве..."
       Разве я знала, что меня, как ворону,
       Забросит он в мрачные скалы?..
       (Хорасанская сказка)
      
       "4 февраля. ...Возвращаясь из Ай-Дере, трясемся со студентами в расшатанном и скрипучем кузове старого грузовика. Все устали, молчат, но через некоторое время вновь начинается уже следующая волна оживления: кутаясь под кошмой в общую кучу-малу, все поднимают на каждом повороте гвалт, выражающий "беспричинный" восторг (как после отбоя в пионерском лагере). В этом все: и беззаботная нега первого курса с ощущением всей жизни впереди; и красота окружающего природного великолепия; и ощущение нашей общей экспедиционной дружбы; и неопасная, неинтимная (по причине многолюдности), но столь волнующая близость юношеских и девичьих тел.
       Едем в волшебном свете опускающихся зимних сумерек. Мимо проносятся нависающие над кузовом скалы близких высоких бортов долины Сумбара, еще отражающие мягкий свет почти зашедшего солнца, а над ними уже взошла огромная холодная луна.
       Красотища необыкновенная. Свет же вообще редкий и удивительный; воспринимается отдельно от пронизываемого им ландшафта как огромный прозрачно-подкрашенный объем, в который помещены и дорога, и наш грузовик, и горы, и небо с луной, и все вокруг.
       Все глазеют, но благоговения никакого: энергия и кураж плещут через край; всем все нипочем, ни у кого нет сомнений в том, что красоты у них в жизни впереди -- немерено.
       Высоко над скалами борта долины, торопясь, летит уже явно припозднившаяся на ночевку ворона.
       "Беркут", -- не поднимая бинокля к глазам, с профессиональной уверенностью заявляет одна из наших шустрых девиц. Я, даже пребывая в сентиментальной ауре от окружающего великолепия, не в состоянии стерпеть такого кощунства:
       -- Оставлю без сладкого, двоечница: это ворона.
       -- Да нет, Сергей Александрович, -- с привычным всепрощением на необоснованную занудность начальника реагирует юная натуралистка, все еще продолжающая хихикать над чем-то, обсуждающимся в куче-мале. Потом снисходительно подносит прыгающий бинокль к глазам, и юное лицо вытягивается.
       Народ улюлюкает, принимаясь за обсуждение того, что беркут маловат и, видимо, подобно нашей наблюдательнице, имел трудное детство... Натуралистка, впрочем, без комплексов, смеется вместе со всеми сама над собой".
      
       Ровно через десять лет после своего первого появления у Муравских я приеду в очередной раз в Кара-Калу к уже поджидающим там меня студентам. Очередную группу мы привезли тогда в Копетдаг вместе с моим близким коллегой по кафедре, величайшим охотником всех времен и народов, -- усатым, длинноногим и неутомимым зоологом Игорем Зубаревым.
       Войдя в дом к Муравским, я на двери своего кабинета (все той же Стасовой комнаты) обнаружу большую вывеску, а внутри -- устроенный студентами мемориальный юбилейный музей моего имени ("Рановато... Не надейтесь!").
       На стенах красовалось тогда множество памятных экспонатов: от архивных фотографий и нарисованных Стасом шаржей до чудом сохранившегося обгоревшего куска злосчастного зеленого полотенца, с которого началась моя жизнь в ВИРе; хранившихся в столе самодельных цветных колец для мечения птиц; резервной пачки дубовой коры с того злополучного сезона, когда я страдал животом, и полосатого кармана от моих легендарных пижамных штанов, являющихся в туркменских поселках общепринятой повседневной модой (и которые я купил в Кара-Кале, не устояв перед завораживающей надписью на ценнике: "Туркменский брук").
      
      
      
       Полоз Полозу глаз не выкусит
       ..в отмщенье я казню тебя такой лютой казнью, что птицы при виде этого зрелища будут плакать.
       (Хорасанская сказка)
      
       "10 апреля. Привет, Чача!
       ...Идем с коллегой Зубаревым и студентом Иваном по предгорьям, снимаем выборочно окрестные красоты на твой видик для потомков. Вдруг вижу среди камней разноцветного полоза (он почти одноцветный, но так называется), сразу хвать его, а он противится, змей, извивается и возражает.
       У меня сразу рождается в голове план сюжета; телевидение не телевидение, а на занятиях использовать можно. Приготовились. Зубарев взял камеру, Ваня стоит у него за спиной, внемлет с вежливым вниманием тому, что большие дяди делают.
       Я начал в камеру говорить, показываю змея будущим зрителям, демонстрирую, что он не ядовитый и не кусается. При этих словах эта гнида меня ка-ак цапнет! Меня аж перекосило, но на миру, как говорится, и полоз Полозу нипочем. Комментирую себе дальше, что все это забавно, неопасно и бескровно, как вдруг вижу, что Зубарев с камерой начинает оседать: боком, боком, сел на коленки, уже не может камеру держать, корчится от хохота. Ванька у него за спиной вообще вот-вот лопнет: покраснел как рак, рот руками зажимает, чтобы записи не помешать.
       У меня, понятное дело, первая мысль: "Ширинка расстегнута!.." Нет, смотрю, все нормально, но на джинсах при этом вижу обильные потеки свежей крови... И кровь эта капает на штаны с рукава, а на рукав -- из прокушенного пальца: течет себе бодрой струйкой. А этот змей поганый извивается в моей руке с довольной ухмыляющейся мордой.
       Вот и верь после этого в кровные связи. Я ему про родственную душу и родную кровь, а он мне ее пустил, родственничек... Гадина подколодная. Неужели и я такой же? Может, недаром меня всю школу "Полозом" звали...
       Хм... Надо мне было псевдоним взять -- Гадов. Сергей Гадов. Звучит? Звучит. Но слишком шикарно. Гадюкин -- ближе к истине".
      
      
      
       -- 34 --
       Вдруг видит -- тащится по дороге, едва волоча ноги, тощий шелудивый пес. "Наверное, бедняга отстал от каравана и заблудился в пустыне..."
       (Хорасанская сказка)
      
       "Клик-клик" -- в такт шагам стучит шагомер. Я иду по холмам от заповедника к ВИРу, вспоминаю былые времена и думаю про то, что ничего трагичного не произошло, но я непростительно раскис, поддержки хочется почему-то почти по-детски, и что эту поддержку я сейчас у Муравских найду. Игорь и Наташа всегда поражали меня тем, что их немногословное и ненавязчивое гостеприимство неизменно доставалось всем, кому было так необходимо.
       За пятнадцать лет, которым я был свидетелем, редкая научная экспедиция, приезжавшая в Западный Копетдаг, не проводила хотя бы одну ночь на веранде небольшого муравского дома. В сезон там периодически кто-то спал в спальниках среди экспедиционных вьючников и прочего барахла. Лишь в последние годы, с учреждением заповедника, этот поток несколько поубавился, далеко не иссякнув окончательно.
       Совсем уж непостижимым образом на веранде у Муравских периодически оказывались убогие, покалеченные и больные коты и собаки со всей округи. Никто их не приносил, они появлялись сами.
       Бездомные барсики, ошалевшие от драматического поворота в своей судьбе и от первого в жизни мытья и лечения, восседали зимой у них дома около печки с выражением наглого недоумения на расцарапанных бандитских мордах со слезящимися глазами.
       Котов и собак в доме вечно было столько, что это невольно воспринималось либо как рай (теми, кто их любит), либо как ад. Приехав однажды весной к Муравским с Зубаревым и студентом Ваней Прядилиным, мы только уселись за праздничный стол отметить нашу очередную встречу, как Ванька вдруг звонко чихнул. Потом еще раз. Потом он, смеясь, счастливо вытер слезы и доложил, что у него аллергия на кошек...
       Каждый вечер он брал под мышку огромную подушку и, не в силах противостоять судьбе, безропотно плелся ночевать в Наташину лабораторию, а мы с Зубаревым, два чутких и заботливых преподавателя, свистели и улюлюкали ему вслед, обзывая "экологическим беженцем"...
       Непостижимая генеалогия вечно вертящихся около муравского дома собак постоянно пробуждала у меня мысли не только о причудах генетики, но и о нечистой силе. Немыслимые гибриды местных алабаев и салонных аристократов, неисповедимыми путями попадавших в Кара-Калу со столичным людом, пробующим себя на поприще удаления от цивилизации и приобщения к далекой от российских столиц жизни на лоне природы, предоставляли наблюдателю неограниченные возможности увидеть массу интересного.
       Один из таких барбосов, Пафнутий, каждый вечер, когда я перед сном направлялся через огород в туалет, бежал передо мной, гордо подняв хвост и смело гавкая в темное пространство -- главным образом для свирепого соседского Ингира, сидящего на цепи огромного овчара, с которым Пафику было не тягаться. Моя близость придавала нашему легкомысленному кобелю невиданный кураж, так что он подбегал к толстой сосне, стоящей вне досягаемости беснующегося на цепи Ингира, и демонстративно задирал на нее лапу, вовсе и не глядя на свирепую оскаленную пасть с капающей слюной в метре от себя, а с подчеркнутым хладнокровием посматривая на меня: "Ты уже сделал свои дела? Я уже..." В дождливую зимнюю погоду Пафик, кряхтя, как старый дед, умудрялся затаскивать к себе в будку еду прямо в миске, чтобы не есть под дождем.
       А еще он на посторонних, приезжающих к Муравским с рюкзаками, не гавкает, хотя даже знакомых местных в дом не пускает. Поэтому сидит на привязи, и лишь на ночь его отвязывают (живет личной жизнью, из-за чего утром появился с выдранным около уха клоком шерсти -- сейчас страдает).
       Приход в ВИР ветеринара, обязанного сделать всем домашним животным необходимые прививки, неизменно сопровождался сбором зрителей около муравского дома, животное население которого превосходило совокупную популяцию кошек и собак всех окрестных соседей.
      
      
      
       "Сучья мяса"
       Утолив голод, пес повеселел и стал к нему ластиться...
       (Хорасанская сказка)
      
       "10 февраля. ...Ветеринар -- маленький, с большими ушами, в коричневом халате и в зимней меховой шапке, несмотря на уже теплую предвесеннюю погоду, со шприцем в руке, старается держаться на почтительном расстоянии от прививаемого объекта. Мы со Стасом зажимаем почуявшего недоброе и свирепо рычащего от страха Пафнутия, оттягиваем ему на загривке шкуру, подставляя место для укола. Ветеринар, крича: "Нэт, нэт, надо в бэдрэнный кость!" -- как комар, с разбега втыкает Пафику в зад шприц, торопливо впрыскивает содержимое и стремительно отскакивает назад ("У-у, сучья мяса...").
       Закончив с нами, этот пугливый айболит переходит к соседям, где к Ингиру не решается приблизиться и на десять шагов, крича хозяину издалека про то, как надо собаке давать лекарство от глистов, чтобы она его незаметно для себя съела. Потом он заворачивает увесистый шарик этого лекарства в инструкцию по его использованию и кидает издалека хозяину. Ингир, перехватив в прыжке брошенный сверток, клацкает пастью, даже не замечая, что он что-то проглотил, и вновь повисает на своей цепи, привстав на задних лапах и захлебываясь на ветеринара свирепым лаем.
       Хозяин Ингира, невысокий и щупленький Николай Михайлович, уже преклонного возраста, изо всех сил сдерживает обезумевшее чудовище, что удается ему с трудом.
       Это человек необычной судьбы. Он общался с Вавиловым. Сам в свое время за чтение стихов на английском языке и за пристрастие гулять под дождем получил по доносу соседа десять лет лагерей. Вернувшись с Севера, много лет жил бок о бок с человеком, который на него написал. Он со смущением признавался, что после лагеря не любит больших собак, а вот вышло, что у них в доме живет Ингир".
      
      
      
       Кошки-собаки
       Хатем погладил его по голове, по шее, и вдруг рука его коснулась чего-то твердого, напоминающего рог, а приглядевшись, Хатем увидел, что в голове у пса торчит большой гвоздь. Хатем немедля выдернул тот гвоздь. Пес завертелся волчком и на глазах у жителей селения превратился в рослого красивого юношу...
       (Хорасанская сказка)
      
       "14 февраля. Дорогая Дашенька!
       Тетя Наташа и дядя Игорь, у которых я здесь живу, очень добрые и всегда помогают больным или брошенным животным. Поэтому у них дома всегда полно всякого зверья. Сейчас живут три кота и три собаки.
       У рыжего Коти нет одного глаза. Когда мы ужинаем, ему разрешают сидеть за столом на табуретке и есть со своей тарелки. Очень маленькая черная кошечка Чернушка весь день где-то бегает, а вечером появляется, трется о ноги и мяукает очень пискливо -- как мышка пищит. Третий кот никогда не мяукает, но всегда таскает что-то со стола. А сегодня он на веранде сидел на еще теплой электрической плитке, как чайник, -- грелся.
       Самый маленький из собак -- Джим. Он белый, с черными ушами и лохматый. Гоняет в округе всех других собак, даже огромных алабаев. Вот что значит боевой характер. Собачка Кузька очень добрая, все время просит, чтобы ее погладили. Третий барбос -- это большой темно-коричневый пудель. Его давно не стригли, и он очень похож на овцу: весь в кудряшках.
       Овец здесь очень много, а пуделей таких никогда не было. Поэтому когда я его первый раз увидел, то сразу подумал: "Как странно -- у овцы совсем собачья голова". А потом оказалось, что это и правда собака. Зовут его Флокс-Франт.
       У него родословная, которую здесь и показать некому, а в ней записано, что его дедушка из Англии, а бабушка из Америки. И что день рождения у него 5 февраля. Тетя Наташа хотела устроить ему праздник, испечь что-нибудь вкусное и позвать других собак в гости, но он сам все испортил: стащил со стола кусок сыра и получил вместо дня рождения под хвост веником.
       Франтик -- собака городская, поэтому почти все время спит на кухне под столом и грустно вздыхает. Наверное, вспоминает свой Ленинград, откуда его привезли, а назад взять не смогли... Ну ничего, у него теперь и здесь много друзей. От него и от меня привет Кисе и всем другим твоим животным".
      
       В отдельные годы меня, приезжающего из Москвы, у дома Муравских встречала целая свора добросовестно гавкающих на чужака разномастных кудлатых кабыздохов, на самом деле приветливо помахивающих хвостами мне навстречу: мол, ну а с тобой что, ежели и ты сюда, к нам в компанию?.. Со мной все было как всегда -- орлов я решительно не находил.
       Когда я вышагивал от заповедника домой, это был как раз тот день, когда я с очевидностью был "чужим на празднике жизни", и поэтому дом Муравских был абсолютно наилучшим местом, где я мог быстрее всего вернуться к жизненному тонусу, чтобы из полученного очень "кислого лимона" все же как-то "сделать лимонад".
      
      
      
       Фиг поймешь
       Откажись немедля от этих нелепостей и никогда более не сомневайся в незыблемости предначертаний судьбы...
       (Хорасанская сказка)
      
       "9 марта. ...После дней, недель и месяцев непрерывных наблюдений глаз сам цепляется за все необычное. На зеленеющем пробивающейся травкой пологом склоне, около гнездовой норы каменка-плясунья усердно расклевывает крупную погадку какого-то хищника. Сил маленького птичьего тела не хватает, ей приходится наскакивать почти с разбега, вкладывая в удары клювом не только силу мышц, но и инерцию движения.
       Я неосторожно приближаюсь слишком близко ("Пардон, птичка!"), она отскакивает на пяток метров за ближайший бугор, и, не в силах бросить столь важное для себя занятие, прихватывает погадку в клюве. Продолжает расклевывать ее там все с тем же остервенением. Для чего? У меня одна догадка: распотрошить погадку, чтобы использовать спрессованную в ней шерсть съеденной хищником песчанки для выстилки гнезда. Но это уже мои орнитологические домыслы.
       Ситуацию до конца я тогда не проследил. Я прошел дальше, как тогда считал, -- по более важным делам. А сейчас листаю дневник, и что же я вижу? Ради чего я прошел тогда, не задержавшись еще на пять, или на десять, или, в конце концов, на пятнадцать минут у той каменки? Чтобы записать: "Убегающая в панике песчанка тащит к норе во рту целый сноп зеленой Medicago minima" (дневник 10, стр. 43, наблюдение 153)...
       Ну и что? Зачем мне это? Зачем мой глаз и моя мысль зацепились тогда за это? Кто и как использует этот факт для науки? Или для искусства? И использует ли? Кому нужно знать, с какой травой во рту песчанка тикает от опасности? То, что песчанка эту траву ест, давно известно. Кого взволнует этот факт? Кому поможет докопаться до истины? Чье воображение разбудит? Чью фантазию окрылит?
       Как много своей жизни мы тратим на то, что никогда никому не понадобится, не согреет душу, не поддержит в трудную минуту, не приоткроет новых горизонтов... Эх, знать бы наперед, что зачтется на весах вечности, а что развеется в никуда утренним туманом...
       А как бы это могло быть изящно, если бы я досмотрел все до конца и убедился, что добытую из погадки шерсть плясунья утаскивает в нору. Это уже с минимальными натяжками можно было бы считать использованием погадки для строительства гнезда. Для пущей научной важности можно было бы на худой конец и гнездо разорить, раскопать нору. Хотя в этом есть уже что-то гадкое, присущее именно пытливой человеческой натуре. (Если погибаешь с голоду -- раскапывай, никаких проблем, жри сырые яйца или птенцов, пеки их в золе, суши на солнце, а так? Для науки?) И это означало бы еще один пример потрясающей утилизации всех мыслимых ресурсов в природе; использование всего, что возможно всегда, когда возможно. Ан нет. Я прошел дальше. Был занят.
       Зато теперь у меня записано, как песчанка бежит домой с набитым зеленой травой ртом..."
      
      
      
       Каменка-плясунья
       Приведу еще несколько дополнений...
       (Н. А. Зарудный, 17 марта 1919)
      
       "17 марта. ...Недавно прилетевшие каменки-плясуньи скачут и вертятся около своих нор, оглашая все вокруг звонкими трелями вперемешку с копированием песен самых разных птиц и с почти человеческим хулиганским свистом. Никак не могу привыкнуть: день за днем, услышав за спиной вызывающее "Фюить!", быстро оборачиваюсь, предполагая, что это меня кто-то фамильярно-вызывающе окликает таким манером. А на меня испытующе смотрит черными птичьими глазками, лихо дергая хвостом, самец каменки-плясуньи... Чертыхнешься про себя и идешь дальше.
       Как у Зарудного: "Громким, сильным голосом распевает чекан по утрам и в предвечернюю пору, сидя на каком-нибудь выдающемся предмете вроде верблюжьего черепа, бугра, вершины куста или поднимаясь на сотню-другую футов и медленно опускаясь на распростертых крылышках, -- и далеко в пустыне разливаются милые звуки его песни, и слушаешь маленького певца с бесконечным удовольствием и благодарностью. Чекан в совершенстве копирует голоса всех птиц пустыни; ...не довольствуясь этим, он подражает, конечно в миниатюре, реву ишака и верблюда, ржанию лошади; ...он передает в своей песне шум проходящего каравана, с шорохом ног о песок, со стуком копыт, со скрипом вьюков и грубым смехом туркмена. Уже одна птица способна оживить излюбленный ею уголок, когда же запоют их несколько -- всякий страстный любитель природы должен будет сознаться, что и глухая пустыня имеет свои заманчивые прелести". Замечательно. И это 1896 год...
       Каменка-плясунья... Последняя птица, про которую Зарудный писал, работая над очередной книгой, перед смертью. Так и лежала на его столе запись про каменку-плясунью, когда самого Зарудного вдруг не стало: "Приведу еще несколько дополнений..."
       Что произошло? Загадка. Как может человек, работавший всю жизнь препаратором, по ошибке выпить отравленную жидкость? Что бы там ни было в музее -- мышьяк для обработки шкур, или квасцы, или что еще. Это не то, что можно выпить случайно, спутав с чем-либо. Сидел, работал за столом, писал про каменку-плясунью, выпил случайно яд, почувствовал недомогание, взял извозчика, поехал домой и умер там три часа спустя... Непостижимо. Воистину у каждого свой путь...
       Именно так закончилась жизнь одного из самых замечательных и одаренных людей начала века. Человека, которого современники могли сравнить лишь со знаменитым Н. М. Пржевальским. Исследователя, чье имя многократно сохранено в названиях десятков и десятков впервые описанных им животных. Обаятельного и внимательного собеседника; гостеприимного хозяина; неутомимого путешественника; страстного и удачливого охотника; ценителя женской красоты и любителя бокала красного вина за обедом; наблюдателя, способного видеть то, что было незаметно другим. "Небольшого ростом, почти тщедушного человека, останавливающего на себе внимание разве только характерным южным типом своего лица, быстротой и гибкостью своих всегда ловких движений да открытым, детски доверчивым взглядом темно-карих глаз" (А. П. Семенов-Тян-Шанский, 1919). По-настоящему скромного характера, чурающегося популярности, известности и публичных выступлений. Огромного сердца, вместившего в себя бескрайнюю любовь и к российской природе, и к горам Туркестана, и к прокаленным пустыням Персии. Энтузиаста и гуманиста в высшем значении этих слов.
       Зарудный... "Я верил в свои силы, выносливость и энергию... мне казалось, что я легко справлюсь с возложенными на меня обязательствами и вернусь с добычею, богатою во всех отношениях... Мне были нипочем ни грозные соляные кевиры и песчаные дешты, ни "бад-и-сад-бист-и-руз" (ветер 120-ти дней), порою томительный и расслабляющий, ни палящее солнце, ни пересохшее от жажды горло, ни утомленные глаза, но у меня почти всегда не хватало времени и не всегда хватало сил в тех редких случаях, когда оно оставалось. Когда мы проходили пустынями, я целый день посвящал поискам, часто бесплодным (днем в персидских пустынях нередко можно пройти целые версты и не встретить на пути ни одной птицы, а в тихую погоду -- не услыхать ни одного звука), и возвращался на стан со скудною большею частью добычею, и к тому же настолько утомленным, что после препарирования и укладки добытого часто положительно не был в состоянии приниматься за любопытную вечернюю охоту: ловлю на фонарь, поиски с ним, постановку капканов, -- и я был в отчаянии... Когда же наш путь пролегал странами, щедрее одаренными природою, -- снова отчаяние: в несколько часов мне удавалось собрать много, пролетали целые часы за работой, садилось солнце, быстро наступали темные южные сумерки -- и вот пропущено время, чтобы караулить крупного зверя на водопой, сторожить птиц на ночлег и искать что-нибудь новое; а тут еще записать свои наблюдения, уложить отпрепарированное, набить ружейные патроны, приготовить себя к раннему утру следующего дня, а в награду за труд -- потеря аппетита и вместо сна -- беспокойная, тоскливая дрема..." (1900).
       Закончилась жизнь Николая Алексеевича Зарудного, а "...мы, осиротевшие друзья его, вознесем в душе высокий холм в его память, с которого нам будет светить, согревая нас и вдохновляя на работу, неугасаемый дух вечного юноши" (А. П. Семенов-Тян-Шанский, 1919).
       "Приведу еще несколько дополнений..." -- у него всегда было больше за душой и в голове, чем он успевал написать или высказать..."
      
      
      
       -- 35 --
       ...дело мое не движется, я беспомощно блуждаю по пустыне и не знаю, чем все это кончится...
       (Хорасанская сказка)
      
       Итак, наши планы на совместную поездку с Романом расстроились по непонятным для меня причинам. Проболтавшись пару дней в раздумьях о том, что и как теперь делать, упустив время и поняв, что никакого серьезного выезда в поле у меня уже не получится, я решил ("на безрыбье и рак рыба") напоследок хотя бы съездить на средний Сумбар.
       И вот очередным утром я сидел на раскладном рыболовном стульчике на окраине Кара-Калы у обочины единственного в этой части Туркмении заасфальтированного шоссе и, вместо предполагавшегося маршрута по труднодоступному междуречью Сумбара и Чандыра, уныло и безрезультатно голосовал редким попуткам, идущим не на юго-запад, как мне бы хотелось, а на восток.
      
      
      
       "Из точки А в точку В"
       ...шахзаде с маликой вынуждены были идти пешком...
       (Хорасанская сказка)
      
       "Граждане СССР! Голосуйте... !"
       (Типовой предвыборный плакат)
      
       "12 апреля. ...Эх, сочинить бы книжку про все те бесчисленные попутки, которым я голосовал за свою жизнь и которые меня подвозили в разных направлениях на разных дорогах нашей необъятной родины! Вот уж что воистину составляет саму ткань моей судьбы, на которую все остальное понавешено, -- попутки, попутные машины.
       Задача: "Пассажиру нужно добраться из точки А в точку В. Скорость у пассажира -- ноль, он стоит на обочине и голосует. По дороге к точке В едут машины; их средняя скорость -- 70 км/час. Вопрос: подвезет пассажира кто-нибудь или нет? И если да, то кто и когда?"
       Сколько помню себя в детстве и наши бесчисленные поездки в деревню, на охоту, за грибами, мы постоянно голосовали на дорогах. То в Калининской области, добираясь до Едимново, то на Горьковском шоссе (от Балашихи до Киржача). Стоишь, угадываешь, кому поднять руку, а кому бесполезно. И пытаешься представить: "Если вот этот остановит, в какой мир попадем, усевшись в его кабину?" Высокомерным дородным легковушкам в те годы вообще не голосовали. Тогда родители решались голосовать исключительно грузовикам. Не все из них останавливались, но уехать не было проблемой.
       Помню свое детское восторженное ощущение уже свершающегося, а не только ожидаемого путешествия, когда на поднятую руку тяжелый грузовик притормаживал, съезжая на обочину, и останавливался немного впереди.
       Потом был такой особый запах кабины и незнакомый шофер, крепко державший своими шоферскими руками огромный руль. Баранку. Мы ехали, взрослые говорили о чем-то, а я сидел рядом с водителем ("подальше от двери"), чувствуя, как сильная рука слева от меня переключает рычаг загадочной коробки передач (сколько ни высматривал, никакой коробки не было). Я глядел вперед на затягивающееся под колеса полотно дороги и на неподвижный мир, мелькающий вдоль шоссе, по которому мы проносились.
       Став старше, я начал голосовать сам, разъезжая один, и уже сам разговаривал с водителями о разном, со скрытым упоением дивясь этому случайному соприкосновению своей судьбы с судьбой совершенно незнакомого мне человека, оказавшегося именно в этот день, в этот час, в этой жизни, в кабине машины, остановившейся на мою голосующую руку.
       Однажды, будучи второкурсниками, мы путешествовали с Митяем и Жиртрестом на лыжах по зимней архангельской тайге на границе с Карелией. Целую неделю шли по дремлющим под толстым льдом рекам, по очереди прокладывая лыжню на снежной целине, разбираясь в следах на снегу (Митяй собирал в пакет замерзшее волчье дерьмо, чтобы потом в лаборатории разобрать его содержимое), считая синиц в редких птичьих стаях и наблюдая через подслеповатые окошки охотничьих избушек, как серебряным морозным утром клесты воруют паклю для гнезд из щелей вокруг оконных рам. Тогда мы тоже голосовали, выбираясь назад "в цивилизацию".
       Закончив свой лыжный маршрут среди промерзших и заваленных снегами болот и озер у черта на куличиках, в забытой Богом деревне, расположенной (если верить карте) на дороге, мы обнаружили, что дорога эта -- зимник. Лишь только осенью первый серьезный мороз сковывал непролазные хляби, через них пробирались водовозы-поливалки, наращивая для будущей дороги лед. Следом шли машины, подсыпавшие на этот полив опилки. И так -- снова и снова. За зиму вырастал двухметровый слой льда вперемешку с опилками, не таявший аж до июля. Потом автомобильное сообщение окрестных болотных деревень с внешним миром вновь прерывалось до ноября, и лишь уже по новому зимнику туда снова завозились водка и карамель, а оттуда вывозились копченая озерная рыба, соленые грибы и клюква.
       Об этом мы узнали от скучающей секретарши сельсовета, поселившей нас в пустующей сельской школе и рассказавшей, что два дня назад через деревню, дальше на озера, прошли две машины, которые через пару дней должны идти обратно. Если у них не будет других попутчиков, они, наверное, смогут нас подвезти.
       Мы прожили два дня в огромной пустой школьной избе (дети есть, нет учителя), не имея возможности никуда отлучиться из деревни, топя печку, прикармливая деревенских собак, обосновавшихся пегой потрепанной сворой у нашего крыльца, и поочередно высматривая желанные грузовики. Появились они вовремя и по счастливому совпадению даже остановились недалеко от школы.
       Из кабины передней машины нетвердо спрыгнул шофер в просаленном ватнике. Из кабины второго грузовика водитель выпал в открывшуюся дверь на снег, где начал медленно шевелиться, пытаясь встать и напоминая своими нелепыми движениями какой-то странный организм. Он был абсолютно, смертельно, вегетативно-бессловесно пьян. Невозможно было поверить, что столь пьяный человек минуту назад сам вел этот грузовик.
       Переговорив с державшимся на ногах трезвым шофером, который медленно вращал остекленевшими глазами, явно отстающими от мысли при поворотах головы, мы сошлись на бутылке за каждого. Я бодро заявил, что мы вручаем им водку по прибытии, на что трезвый без эмоций ответил, что в таком случае мы можем идти до железной дороги пешком.
       Отсутствие выбора легко снимает проблемы. Я зашел с ним в магазин и купил там три бутылки водки, а сам шофер купил бутылку болгарского коньяка "Плиска", курортно-пляжная пузатость которой смотрелась чужеродно и неуместно среди запыленных банок кильки и оцинкованных ведер в заснеженном деревенском магазине. Я вручил водку водителю, он распихал ее по карманам, после чего оба шофера в обнимку, опираясь друг на друга, ушли в соседний дом.
       Делать было нечего, мы закинули рюкзаки и лыжи в кузов, Митяй сел к трезвому, а мы с Жиртрестом втиснулись в малюсенькую кабинку видавшего виды "ГАЗ-51" к пьяному и стали ждать. Они вышли минут через двадцать, не отсиживаясь в тепле, не греясь и не отдыхая, но явно приняв еще.
       Пьяный долго карабкался на свое место, мыча что-то нечленораздельное, оскальзываясь и хватаясь коржавой ладонью за промороженную рукоятку двери. Наконец влез и сел на свое сиденье, глядя вперед искусственными глазами манекена и шумно дыша носом.
       У меня не было ни страха, ни беспокойства. Потому что не верилось, что все это может состояться. Но передний грузовик трезвого вдруг кашлянул и завелся, жизнеутверждающе задымив на морозе вонючим выхлопом.
       Посидев без движения минуту, наш водитель включил зажигание, взялся обеими руками за руль, и его лицо вдруг изменилось. С глаз спала дурная пелена, и сквозь мутную остеклененность проступил какой-то взгляд. Это еще не было осмысленным выражением, но первый шаг был сделан. Из существа шофер превратился в очень пьяного, но уже человека. Повернув голову, он впервые посмотрел на нас и после долгой паузы сказал:
       -- Как зовут?
       -- Меня Сергей, его -- Александр... Саша.
       После чего шофер потом всю дорогу звал меня Валерой.
       Он гулко выдохнул угарным смогом и сделал еще более осмысленный жест -- протер рукой запотевшее стекло перед собой. Это выглядело уже и вовсе обнадеживающе.
       -- Не понимаю я, Валера. Чтобы ехать как трезвый, я должен быть совсем пьяный. А если сяду за руль трезвый, сразу что-то не так, ехать вообще не могу; сижу -- хуже пьяного. Как такое может быть? -- Он вновь сосредоточенно задышал носом, потом еще раз повернул голову и опять долго и внимательно посмотрел на нас, как бы удивившись нашему присутствию в кабине. -- Прикури-ка мне, я сам не могу сейчас; рулить могу, а прикурить не могу.
       Ехали мы тогда шесть часов. Говорили о чем-то. Я периодически прикуривал ему сигареты (сбитый в тесноте рукавом уголек одной из них прожег мне пижонские ватные офицерские штаны на самом приметном месте). Запомнился лишь холод, врывающийся в кабину через открываемую дверь, снега вокруг, быстро наступившие короткие сумерки, сразу сменившиеся серьезной зимней темнотой, вопросы шофера про столичную московскую политику (отвечал Жиртрест, он хорош в этом) и то, как эти два водителя общались между собой. Время от времени они притормаживали, трезвый вылезал на подножку и кричал назад:
       -- Ты как, Володечка?
       -- Нормально, Толя, нормально!
       Мы снова трогались, ехали дальше. Потом они менялись, ведомый становился ведущим, поджидая, когда требовалось, отставшего из виду товарища. По-моему, это было то самое шоферское братство, про которое все и говорят.
       Когда уже поздно ночью мы добрались до станции, наш Володя вновь не сумел выйти из кабины, не смог сам идти и не смог с нами попрощаться. Он лишь опять мычал что-то, поддерживаемый товарищем, который повел его куда-то. Я ничего не понимал: шесть часов езды не протрезвили его ни на малость; выключив мотор, он снова отошел в туманную бездну летаргического угара.
       А охрипший Митяй поведал, что ему пришлось всю дорогу, все шесть часов, петь Анатолию песни, многие -- по нескольку раз.
       Я вспоминал об этом случае, когда три года спустя проголосовал в Вологодской области (от станции Вожега до деревни Нижняя) новенькому
       "ГАЗу-66", за рулем которого сидел такой же новенький, улыбающийся, с неправдоподобным румянцем на гладких щеках, молодой, жизнерадостный шофер. С него и с его машины можно было писать необъятное полотно "Шофер коммунистического будущего" для павильона ВДНХ.
       -- Садись, только по дороге пообедать остановимся.
       Во время пути я безрезультатно пытался убедить разговорчивого водителя, что глухарь питается хвоей и прочей растительной ерундой ("Ошибаешься! Ты его клюв видал?! Во какой клювище, в палец толщиной и крючком! Это чтобы мясо рвать!").
       Обедать мы остановились в ничем не примечательной деревенской столовой где-то посередине пути. Зашли внутрь, и я сразу почувствовал необычное: пол был чистый, на окнах висели занавески, а на столах были постелены белые скатерти. Пробили в кассе борщ и шницель, я направился к раздаче, а шофер мне, мол, иди садись, здесь приносят.
       В еще большем удивлении я уселся за стол, опасливо потрогав рукой чистую, без пятен, скатерть, и стал смотреть по сторонам.
       Почти сразу к нам подошла очень домашнего вида женщина лет пятидесяти пяти, с мягкими чертами лица и такими же мягкими полными руками, посмотрела на нас ласково и поставила на середину стола глубокую тарелку с толстыми ломтями серого деревенского хлеба. Что-то в этом хлебе показалось мне необычным. Я почти сразу понял что: он был еще теплый (и с хрустящей корочкой!). Мы оба накинулись на этот хлеб, не в силах устоять; не солили, не мазали горчицей, как обычно принято в столовых, потому что он был настолько вкусным сам по себе, что добавлять чего-либо и в голову не приходило. Я, после первого же проглоченного куска, начал жестоко икать.
       -- Ну что ж вы всухомятку-то? -- Та же женщина, с улыбкой посматривая на нас, ставила на стол поднос, на котором с трудом помещались две огромные миски (почти тазики), доверху наполненные темно-бордовым борщом. В нем было все, что должно быть у настоящего борща, -- и щедрый айсберг сметаны среди переливающихся, как на поверхности бордового океана, золотистых шариков, и запах, который, казалось, был почти виден, и все прочее, о чем вы наверняка уже читали у классиков гастрономического жанра.
       Затем мы ели шницели с пюре, и они тоже были отменными, а не наводили, как обычное столовское второе, на мысли о естественной смерти и неизбежном тлении... А на третье был неразбавленный душистый компот.
       Проведя потом три месяца на озерах и болотах, собирая материал для диплома по птицам севера Вологодской области, питаясь неделю за неделей хлебом с повидлом (чтобы не готовить), я не реже раза в день вспоминал тот обед...
       Однажды мне, правда, повезло. Используя шанс внести разнообразие в свою весьма будничную полевую орнитологическую жизнь, я отправился с деревенскими рыбаками на баркасе ловить сетями рыбу "по-настоящему".
       Относясь к путине серьезно и уважая большую воду (озеро в окрестных деревнях зовут "море", или "он"; "На море пойдете?"; "Не было года, чтобы он человека не взял..."), все четверо рыбаков были с утра трезвые. Отчалив от деревни и рассматривая опушки леса по берегам реки, устья притоков, обнажившиеся к середине лета песчаные отмели, мы доплыли на казанке по Вожеге до озера Воже. Причалили к почерневшему от времени, солнца, дождей и ветров, крытому дранкой дебаркадеру на сваях (куда свозится с Воже наловленная рыба) когда солнце уже встало Пересели в видавший виды баркас, завели пахнущий соляркой движок и вышли из устья Вожеги в открытое озеро. Там, ориентируясь по неведомым мне приметам, заплыли куда положено, спустили сети, провели их нужным курсом, стали выбирать. А в сетях этих -- чудеса: бревенчатые пятнистые щуки под два метра, метровые лещи, широченные и неподъемные как крышки от канализационных люков, ядреные озерные окуни с непомерно огромными ртами и прочее подводное население, поражающее несерьезного городского рыбака-дачника своей потаенной мощью и огромностью.
       Выбираем этих рыбин, складываем в ящики, мужики эти ящики вдвоем на корму перетаскивают, а я корячусь-суперменюсь ("молодой ешо..."), в одиночку их тягаю с бравым видом; мужики посмеиваются, но похваливают за рвение ("Только смотри, студент, чтобы пупок не развязался"). И вот пришло, значит, время обедать.
       -- Из пузырей варить, или как? - спросил, обращаясь к сотоварищам, головастый Аристарх, у которого широченный бритый затылок соединялся со спиной еще более широкой незыблемой шеей. Обсудили коротко, решив, что надо новичка простой крашениной покормить (из пузырей уха - несерьезное баловство для особых оказий, дополнительное блюдо: вспарывается столько рыбин, сколько надо, чтобы полное ведро рыбьими пузырями наполнить, заливаются эти пузыри водой и варятся потом со специальными бесхитростными, но важными добавками).
       Выбрали мужики пару не самых крупных лещей, почистили их за борт на радость крикливым чайкам, порезали еще почти трепыхающуюся рыбу огромными ломтями, уложили эти ломти плотно до самого верха в эмалированное ведро, залили водой из озера и поставили на крышку двигателя в трюме баркаса. Минут за пятнадцать закипело все это, кинули туда лаврового листа, дробинок черного перца, пару луковиц; подхватили, сняли, дали немного постоять. Потом слили бульон в другое ведро и вывалили рыбу на старый, чисто выскобленный деревянный лоток, сразу присыпав ее крупномолотой серой солью.
       Разлили уху по огромным мискам, покрошили туда каждый себе черного хлеба, посолили по вкусу и давай хлебать... Я такой еды в жизни не ел. Ем, дивлюсь и не верю, что все это взаправду и что так вкусно бывает...
       А как доели первое, рыба "уже обветрилась", остыла, просолилась с поверхности и лежит на белом мытом-перемытом дереве лотка немыслимым матово-белым натюрмортом. Берешь такой кусок, выкидываешь из него в озеро огромные лещиные ребра, ешь и опять не веришь, что бывает такое объедение...
       И не удивительно, что здесь все на рыбе держится. Пекут, варят, жарят, сушат-солят; уха, пироги, котлеты... (Даже пасущиеся на берегу озера лошади едят из рук предложенную им рыбу, странно оттопыривая губы, словно сами удивляясь этой своей совсем не лошадиной особенности).
       Короче, такую уху и такую рыбу я ел пока только один раз в жизни, и было это тем летом в Вологодской области. А обычно же в тот сезон у меня не было времени думать о стряпне, хотя есть хотелось постоянно. Иногда я варил себе картошку -- через раз: то с тушенкой, то с местной копченой щукой, золотистой и сухой как сосновая кора.
       И вот на свой день рождения я решил-таки устроить сам себе в честь двадцатилетия праздничный обед, развел на берегу Вожеги костер, но сразу, откуда ни возьмись, появилась малюсенькая крючконосая старушенция в повязанном по-пиратски платке и, как ведьма, коршуном накинулась на меня за то, что я хочу жарким летом спалить случайной искрой соседские бани. Я загасил костер и убрался подобру-поздорову. Вечером она пришла ко мне и сразу, с порога, начала причитать, вытирая искренние слезы накопившейся за день жалости:
       -- Ты ужо прости меня, Серожа; мы тут смотрим всей деревней, как ты мотаешься со своими птицами; девок наших не трогаешь, а я тебе и поесть-то сготовить не дала... Покушай, солдатик, вот я тебе принесла... -- и развязывает платок с огурцами, вареными яйцами и куском копченой свинины...
       Так что, вспоминая про борщ, шницель и компот, я размазывал охотничьим ножом на воглый полежавший хлеб ненавистное уже мне темно-коричневое непривлекательное повидло... Банку этого ужасного мазева, с блеклой нечитаемой этикеткой, я раз в неделю покупал в деревенском магазине, надеясь, что уж эта -- точно последняя и больше я за ним сюда никогда не приду. Продавщица через некоторое время стала смотреть на меня с опаской ("Никто, кроме вас, не берет"). И еще я вспоминал мед.
       Это когда на первом курсе мы тащились однажды в Абхазии с неподъемными рюкзаками по горной дороге к заветному ледниковому озеру Амткел, я нес в руке прекрасную изумрудную ящерицу (не во что было посадить: все мешки уже были заняты змеями и жабами), и нас обогнал грузовик. Из него, остановившись за поворотом, вышел молодой местный парень и, очень смущаясь и больше глядя себе под ноги, чем на нас, с сильным южным акцентом пригласил залезать к нему в кузов ("Не надо людям такое тяжелое носить..."). А когда мы проезжали ближайшее селение, он притормозил на улице рядом с высоким южанином в грязных ботинках на босу ногу, пыльных серых брюках, выцветшей бежевой рубахе с надорванным карманом и в огромной тяжелой черной кепке. Они заговорили по-своему, посматривая на нас, и высокий, безоговорочно замахав руками, высадил нас всех -- угостить медом в сотах, нарезанных огромными, янтарными, светящимися изнутри кусками ("Москвичи? Вы что, ребята! Я всю войну в оккупации у русской семьи прожил! Неужели я могу вот так вас просто отпустить, да?!"). Я еще никак не мог тогда поначалу с этим медом справиться, не ел никогда раньше соты.
       После Афганистана я купил на чеки машину -- престижную по тем временам "шестерку", и в моей жизни началась уже не пассажирская, а водительская полоса.
       А еще позже, поступив в докторантуру и оказавшись без зарплаты, на докторантской стипендии, смехотворно развевающейся в вихрях уже пошедшей обвальной инфляции, я вынужден был бомбить, подрабатывая извозом.
       Я выходил с кафедры и превращался из доцента и докторанта в московского водилу, притормаживающего около очередного голосующего. Я становился леваком.
       Кого и куда я только не возил! Бесчисленных, торопящихся по делам, красивых и интересных москвичей.
       Раненного ножом бандита -- в "Скорую". Проголосовал мне стандартно одетый в кожу парень с малоинтеллектуальным лицом, нагнулся к приоткрытому окну:
      -- Братан, выручай, не ровен час, помру. -- Отрывает руку от живота и
       показывает мне полную ладонь крови. А садясь, еще мою карту Московской области под себя на сиденье подсовывает, чтобы не закровянить. Подвожу его к подъезду "Скорой", хотел проводить, а он мне:
      -- Нет, не надо тебе в это ввязываться; и ты не беспокойся, я никому --
       ничего, это меня уделали. Только вот с ножом не могу туда идти; я тебе оставлю, брось вон там в кусты, если выпишусь, заберу. -- И выкладывает мне на коврик матерый стилет с кастетной рукояткой.
       Торопящихся влюбленных с цветами. Опаздывающие на свидания дамочки средних лет пару раз оказывались настолько возбужденно-болтливыми, что торопливо выкладывали мне по дороге интим, который в иной обстановке и на товарищеском суде не выпытаешь.
       Заблудившихся иностранцев, сующих бумажки с написанным по-русски адресом и готовых меня расцеловать за объяснения по-английски.
       Веселых недорогих проституток, со смехуечками разъезжающих либо до, либо после работы.
       Щупленького американца, не верящего в то, что я действительно бывал в его родном Гейнсвилле в центральной Флориде (потрясающее дело -- у них там огромное озеро-болото целиком ушло под землю в карстовую воронку; гул стоял по округе несколько часов; все черепахи обсохли).
       Частного шофера, которому нужно было немедленно купить колесо для "кадиллака" своему капризному двадцатилетнему боссу. Он проголосовал мне у "Октябрьской" на Ленинском проспекте, держа в руках здоровый полиэтиленовый пакет (как оказалось потом -- с деньгами), в тот день, когда перед Васькиным днем рождения у нас с Лизой не было ни копейки, и я специально выехал ранним утром с четкой задачей -- набомбить ребенку на подарок и на угощение его гостям. Проездили с этим шоферюгой от бизнеса полдня по рынкам и толкучкам, и я заработал немыслимую по тем временам сумму, превышающую мой годовой докторантский доход; Бог послал...
       Кооперативщиков и "челноков" -- некоторые из них пытались вести себя как новые русские, расплачиваясь "не глядя" заранее разложенными по разным карманам определенными и хорошо им известными суммами.
       Но в ненастную, холодную или грязную мокрую погоду, возвращаясь из Москвы домой в Балашиху, я не брал платных пассажиров. Проезжая по шоссе Энтузиастов автобусную остановку у "Кинотеатра "Слава" или у "Шестидесятой больницы", я заранее примечал среди молчаливо ожидающих фигур особо невзрачных, "простых" женщин с детьми, которые даже не обращали внимания на поток машин, озабоченно высматривая никак не приходящий поздний, переполненный автобус. Притормаживал за остановкой, шел назад и незаметно спрашивал:
       -- Вам куда?
       -- Нет-нет, спасибо, я... мы не можем платить.
       -- Куда вам?
       -- Нам далеко, в Новую Деревню.
       -- Садитесь, подвезу.
       --А как же...
       -- Садитесь! Или вы детей специально здесь мытарите?..
       Это не к вопросу о том, что я хороший или старался кому-то (или самому себе) казаться таковым. Это к вопросу о перемещении пассажира, собственная скорость которого равна нулю, "из точки А в точку В"...
       Каким же отрадным приключением оказывалась для детей поездка на шикарной машине "жигули", какое настороженное расслабление выражали зажатые лица взрослых. А одна бабушка совсем уж усталого деревенского вида, явно не понимая происходящего и маясь неудобством ситуации, переспросила все же по дороге для верности: "Сынок, но ведь ты понял, что денег-то у меня нет?.."
       Я не думаю, что меня на том свете ждут награды, и я не пытаюсь их заслужить, но если мне все же когда-нибудь воздастся хорошим за что-либо, то именно за то, что я всегда брал бесплатных попутчиков. Не для будущей награды брал, а вспоминая себя, голосующего в разные годы на разных дорогах, машины, подвозившие меня или проносящиеся мимо, и думая о том, что попутка -- важное дело в нашей жизни".
      
      
      
       -- 36 --
       Не печалься... твое появление здесь предначертано судьбой...
       (Хорасанская сказка)
      
       В тот, не самый веселый для себя день я сидел на пыльной обочине у выезда из Кара-Калы, без особого рвения впустую голосовал редким машинам и представлял, как Зарудный, год в год, сто лет назад, в 1886 году, тоже был здесь один (пройдя в одиночку вдоль всего Сумбара). И еще я думал о том, что это великое дело -- иметь возможность побыть в интересной природе одному... Я вяло убеждал себя в том, что все происходящее со мной и с моими расстроенными планами -- к лучшему.
       Не имея выбора, я собрался в единственное доступное мне без собственного транспорта, населенное и полностью освоенное место, где мы со Стасом видели пару орлов во второй раз четыре года назад.
       Подвез меня тогда разговорчивый туркмен на "волге" с коврами на сиденьях, шелковыми кистями на окнах и с треснутым ветровым стеклом, из которой я, доехав до места, выгрузил все тот же акушерский саквояж и рюкзак со спальником, свитером и парой банок консервов.
       Место, которое я выбрал на этот раз, было не просто красиво -- оно было исключительно, компенсируя примечательностью ландшафта прозаическую освоенность человеком.
       Узкая долина Сумбара, зажатая высокими скалами, соединяется в этом месте с ущельем, подходящим с севера. Живописные открытые склоны чередуются с пластами скал, создавая подобие неких сказочных многоэтажных дворцов. Сложность расчлененного рельефа определяет многообразие условий обитания для животных и растений, поэтому обозримое пространство буквально наполнено жизнью, которая хлещет из всех пор. Этому обилию и разнообразию не мешало даже то, что, по сравнению с местами, где я хотел бы сейчас находиться, это место было почти городом.
       Подо мной в долине был маленький поселок: виноградник, огороды и несколько домиков. В загородке под нависающей скалой умиротворенно помахивал хвостом прекрасный гнедой конь. Около домов ходили куры и индюки. Из тандыра (круглой глиняной печки во дворе) вился еле заметный прозрачный дымок растопки -- туркменка, громко перекликаясь с кем-то в доме, готовилась печь чурек. Седобородый аксакал, в черном тельпеке, пижамных штанах, заправленных в носки, и в неизменных туркменских остроносых галошах, неторопливо прочищал лопатой арык около виноградника. И что не лезло совсем уж ни в какие ворота -- на пасеке около русла Сумбара громко играл магнитофон...
       Картина эта, при всей своей красоте, повергла меня сначала в транс, а потом -- в кокетливое мазохистское умиление: "Что я здесь делаю? Не проще было бы высматривать ястребиного орла прямо из своего московского окна? Или, чего уж там, глядя в телевизор..." Еще я вспоминал свою первую встречу с фасциатусом, и мне казалось то ли мистическим знамением, то ли вселенской иронией то, что в самый первый раз я видел пару этих птиц почти вплотную, очень низко и разглядев во всех деталях; так близко редко видишь даже очень обычных хищников. Что это было? Вызов? Подсказка? Подарок? Перст судьбы?
       Размышляя об этом, я залез по крутому склону на выбранную точку, устроился и начал наблюдать.
       Все было как-то некругло, писать рутину о происходящем вокруг не хотелось, я просто сидел и смотрел. На неугомонных сорок в ежевике около Сумбара. На людей около домов. На изредка проезжающие машины. На песчанку, перебежавшую дорогу, и на здоровенную гюрзу, непростительно медленно переползающую проезжую часть точно по следу песчанки и явно принюхиваясь -- вышла на охоту.
      
      
      
       Место под солнцем
       ...рассеяв тьму и мрак, солнце озарило мир своим сиянием...
       (Хорасанская сказка)
      
       "27 мая. В субтропическом климате солнце является не только началом всей жизни, но часто несет и смерть. Где-нибудь в тундре, за Полярным кругом, все живое цепляется за каждый доступный солнечный лучик, здесь же все наоборот. Взять, например, гнездование птиц.
       Открытые гнезда устроены так, что хотя бы часть постройки всегда находится в тени, давая укрытие от безжалостного солнца еще беспомощным птенцам: даже в жаркое время года, в полдень, когда солнце выше всего, в гнезде всегда есть хоть маленький уголок, где птенцы могут укрыться в спасительную тень. Как естественный отбор учит птиц угадывать эту затененность? Ведь положение солнца меняется не только по часам, но и по сезонам. А ведь, кроме этого, для выбора места важны десятки других факторов: защищенность от весеннего дождя (а иногда и снега!), недоступность для хищников, размер уступа или расщелины, угодья вокруг и прочее. Неудивительно, что даже на необозримых горных просторах удобные для гнездования места всегда в дефиците. Они используются птицами поколение за поколением, а нередко за них соперничают и разные конкурирующие виды.
       Несколько лет назад я нашел у Куруждея, выше по Сумбару, на недоступном скальном обрыве первое для Западного Копетдага гнездо охраняемого и воистину уникального вида -- бородача. Это редкий и очень особый родственник грифов, сильно отличающийся от них по облику и поведению. Нашел совершенно мистическим образом, не поддающимся рациональному объяснению. Вы не поверите, но я его почувствовал. Не увидел, не проследил вслед за птицами, а именно почувствовал с расстояния в семь километров.
       Ехал на машине со своей молодой женой (она тогда была Кларой и приехала навестить меня, полгода работавшего в экспедиции сразу после свадьбы), поднимаясь по серпантину на плато, и вдруг ни с того ни с сего ощутил, что должен остановиться, -- прямо засвербило внутри: "На той скале вдалеке что-то есть". Ничего, конечно, не увидел, но через два дня, возвращаясь назад, уже не мог проехать мимо, попросил шофера сделать крюк и нашел в той самой точке на скале (с точностью до метров) гнездо бородача. Как это понимать?
       Так вот, на следующий год это гнездо было занято другим редчайшим видом, ранее также не отмечавшимся на гнездовании в Западном Копетдаге, -- черным аистом, а еще через год -- очень обычным здесь повсеместно белоголовым сипом.
       Что определило эту очередность? История одного такого гнезда, будь у нас возможность ее проследить, -- это захватывающий роман, растянувшийся на столетия и тысячелетия, а сколько таких гнезд в Копетдаге? И сколько в Евразии подобных и прочих горных хребтов? А ведь есть еще Африка, Австралия, Америка... "
      
      
      
       -- 37 --
       ...возьми палку и покопай ею землю, и, если Аллаху будет угодно, ты вскоре достигнешь желаемого...
       (Хорасанская сказка)
      
       Пока я сидел и просто смотрел по сторонам, ничего особенного вокруг не происходило, а в голове моей выстроилась очередная бесконечная цепочка, связывающая воедино все то, что я видел в эту минуту перед собой, и то, что не увижу никогда; птиц и людей; горы и равнины; жару и холод; день и ночь; прошлое и будущее... Начав с чисто научного вопроса, я пришел к тому, что покачивался в мыслях на почти лирических волнах...
       Думая об этом, я услышал за спиной звук. Настолько близко, что повернуть голову было уже нельзя -- я бы обязательно вспугнул того, кто там находился. Это был, несомненно, кто-то маленького размера.
       Все звуки, производимые животными, разные. Звук от движения змеи непрерывный, он как бы течет. Ящерица шуршит совсем иначе: шорох от нее цепкий и царапающийся. Удирающие песчанки смешно топочут в своем мышином галопе.
       Звук за спиной был другим. Он был ритмичным -- равномерные лилипутские шаги с каким-то странным призвуком. Было абсолютно тихо -- ни ветра, ни ручья поблизости, лишь пение птиц внизу в долине. Тишина задержалась почти на минуту -- необычно долгая пауза для любого мелкого животного. Я медленно повернул голову. Ничего. Тот, кто шевелился, был явно почти вплотную со мной и не мог никуда подеваться: никакого убегающего движения или шороха не было. Я сидел, неудобно вывернув шею и понимая умом, что звуки из ничего не возникают, смотрел и смотрел, замерев, на пустую поверхность скалы. И я пересидел того, кто затаился у меня за спиной.
       Это был продолговатый, жесткий, свернувшийся спиралью сухой лист какого-то кустарника. От невидимого движения воздуха он опять шевельнулся и медленно покатился по слегка наклонной каменистой поверхности, вращаясь как нож у мясорубки и производя этот отчетливо живой звук.
       Я сидел, окаменев, и думал о том, насколько условны наши представления об окружающем. Ведь возьми мы за определение жизни иной критерий -- например, способность производить звуки, и вся классификация природы, равно как и наше ее понимание, выглядели бы совершенно иначе. И в чем-то гораздо гармоничнее, чем сейчас. Живыми бы оказались река и ветер; скалы, отражающие эхо; волны, дождь и град; камни в горных обвалах; шторма и грозы; лавины и шуршащий по барханам песок; капель и трескающийся на реке лед; вулканы и гейзеры; густо хлюпающая раскаленная лава; водопады и опавшая листва...
       Идея, прямо скажем, не нова, но я соприкоснулся с ней уж как-то очень вплотную, и таким освежающим оказалось вдруг ее звучание...
       Глупо, конечно, но, думая об этом, я ощутил, что внутри у меня все встает на свои места. Я окончательно пришел в себя и, глядя вокруг со своей скалы, убедился, что краски сияют не просто с былой силой -- я испытал самое настоящее вдохновение. От всего окружающего меня великолепия. От мгновенно нахлынувшего ощущения всех предшествующих и уже угадывающихся впереди последующих лет, связывающих меня с этим прекрасным местом. От единения со всеми теми, кто со времен Зарудного, Радде и Вальтера путешествовал здесь, исследуя и описывая эту уникальную природу. От почти физического контакта со всем тем феерическим разнообразием, которое росло, ползало, жужжало, летало, чирикало, возвышалось и шуршало вокруг меня. Это был момент, когда я отчетливо ощутил себя Частью Целого...
       Прошу прощения за столь пространные сентиментальные сентенции, но все сказанное важно. Потому что эта благодать, снизошедшая откуда-то без видимых причин, подняла меня на такую высоту эмоционального подъема, что сделала как бы само собой разумеющимся тот факт, что в следующее мгновение, через сто десять минут после начала наблюдений, я вдруг услышал озабоченное карканье вороны из кроны дерева и не удивился его причине: в двухстах метрах от меня и на высоте десяти метров над крышами домов запросто и без шика летел ястребиный орел...
      
      
      
       Жажда с акцентом
       Невыразимо приятно чувствуешь себя, когда после целого ряда переходов через раскаленные, безжизненные горные пустыни очутишься среди массы зелени, слышишь поминутно птичьи голоса, видишь журчащую, прозрачную, вкусную воду.
       (Н. А. Зарудный, 1901)
      
       Только он приблизился к тому роднику и вознамерился было омыться холодной водой, как его окружили странные...
       (Хорасанская сказка)
      
       ЖАЖДА -- общее чувство, развивающееся при обеднении организма водой... При уменьшении количества жидкости в организме происходит возбуждение питьевого центра в головном мозге, что вызывает... реакции поведенческого характера, связанные с поиском и поглощением воды...
       (Биологический энциклопедический словарь)
      
       "31 мая. ...На плоской вершине Хасара -- самой высокой горы во всей округе, в понижениях среди широченного степного пространства с великолепной травой и свечками ферулы, разбросаны настоящие рощи из высоких деревьев. Заросли местами непроходимые. И что же? В этих разрозненных дебрях, сконцентрировавшись до запредельной тесноты, распевает множество самцов пеночки-теньковки! Ушам в первый момент не поверил, впору озираться: уж не в Тарусе ли я? Уж не в Павловской ли я Слободе?
       Пенка эта теоретически должна встречаться по всему региону, но в реальности я нигде ее в окрестностях Кара-Калы не отмечал; выше по Сумбару есть, а здесь нет. А на Хасаре поют, демонстрируя уникальные свойства осколков былого великолепия: эти рощицы -- останцы некогда сплошных лесов сухих субтропиков Копетдага, соединявшихся с Гирканией -- удивительной природной страной северных провинций Ирана -- сердца Хорасана.
       И что самое потрясающее -- пение этих птиц (здесь свой особый подвид) по общему тембру просто на слух мгновенно отличается от песен наших российских теньковок -- отчетливый диалект с каким-то металлически-вибрирующим акцентом! Класс!
       Посмотрел на них, наслушался вдоволь, пошел вниз, свернул с тропы и, уже отойдя от нее довольно далеко, наткнулся на непреодолимое препятствие -- полосу густой ежевики шириной от силы метров десять, но ведь не пролезть. И не возвращаться же.
       Пришлось далеко обходить -- опять подниматься вверх по голому, прокаленному мергелевому склону, к тому месту, где он сходится с соседним отрогом -- бездарно и обидно снова лезть вверх на пути вниз.
       Шел, шел, глядя под ноги на черно-буро-фиолетовый, сыпучий, словно крошеный асфальт, склон; думал сдохну. Сегодня даже здесь, наверху, ужасно жарко, пекло такое, что от земли просто пышет жаром. Саквояж с аппаратами висит на мне, как раненый товарищ, которого не бросишь в беде. Это, конечно, не волок через перевал Восточного Саяна с рюкзаком в сорок кг, когда прешь вперед, сняв очки и не видя ничего, кроме своего ботинка, наступающего на мелкую щебенку, или на камень, или на влажную землю между корнями чахлой лиственницы, но все равно... Лезу вверх, как робот, на одном конджо; дышу часто, а толку мало; шагомер кликает явно реже обычного.
       Не рассчитывал я на такую жару. Если бы знал, не пил бы так бездумно жидкости с утра. На таком солнцепеке без питья надо ходить: прополоскал рот одним глотком и несешь потом эту воду под языком, пока все не впитается. Так можно и целый день пройти, почти не потея.
       Другое дело -- когда вода не дефицит, жары особой нет, пьешь себе вдоволь, но и потеешь сразу, ходишь вечно мокрый, как щенок. Это детский вариант, или американский, для развлекательных прогулок. Вроде как напряга меньше: пьешь и пьешь себе, потеешь и потеешь. Иногда такое чувство, что потеешь прямо тем, что пьешь: напился чаю, так и кажется, что потеешь сразу заваркой с чаинками... Именно так я с утра и выперся сегодня -- непонятно почему пить начал без ограничений. Впрочем, знаю почему: у подножия Хасара утром почти пасмурно было, дымка такая, вроде как не жарко.
       А сейчас солнцепек вовсю, воды не осталось, потеть перестал (выпотел весь); пульс стучит в висках; во рту привкус крови; глаза словно надулись и выдавливаются потихоньку из орбит; наклонишься, согнешься в животе -- глаза немного выпирают. Да и вижу вроде как хуже. Не зазорно -- Зарудный вон пишет, что даже у верблюдов от жажды зрение сразу ухудшается. Не работа, а сплошной трудовой героизм и производственный подвиг. Как салага, честное слово.
       "...один из лучших наших ишаков в этот день околел от солнечного удара..." (опять Зарудный). Да-а...
       Сколько сейчас? Ну, тридцать пять -- тридцать шесть максимум. Почти утренняя прохлада по сравнению с тем, как Н. А. хаживал с караваном по Ирану. Ну, так мне и в этой "прохладе" скоро начнут черти мерещиться.
       "Джинны делают людей сумасшедшими, являясь и днем и ночью, главным образом в безводных местностях и в жаркое время года, когда те устанут или изнурятся. Пэри добрее. Случается, что они влюбляются в мужчин и в таком случае приносят им счастье" (опять Зарудный).
       Хрен кто влюбится, когда плетешься вот так...
       О, если бы испить сейчас я мог Любви твоей живительный Глоток!..
       М-да... Вечная слава "Водкину-Селедкину"...
       Все замедлилось. Птиц вообще не видно, попрятались от этого пекла. Мысли загустели, глухо падают, как куски глины, при каждом шаге. Даже не мысли, а черт-те что. Чувства, наверное.
       "Клик. Клик. Клик. Клик" -- шагомер. Вода. Влага. Влажность. В данном прискорбном случае явно весьма относительная...
       Мне абсолютна относительная важность хранить Любви своей остаточную Влажность...
       Странная фактура у этой крошки выветривания под ногами. Видимо, сквозной дренаж. Совсем не видно сортировки поверхностным стоком...
       Что-то подозрительно пусто вокруг. Потому что Копетдаг -- это горы в пустыне. Пустыня. Оазис. Колодец. Надо искать колодец. Или копать.
       Провалится крылатый иноходец в Любви моей заброшенный Колодец...
       И вот тогда-то уж мы всех рифмоплетов к ногтю... Хотя, так просто не сдадутся. Упорный нынче графоман пошел. "Писаки... Французишки...". Это же надо, ни одной живой твари вокруг...
       Бреду один и головой поник, но не замерз Любви моей Родник...
       Не замерз? Хм... Значит, мороз. Снег и лед. Шаг. Лед. Два. Лед. Три. Лед. Лед -- это твердая вода. Можно кусок льда положить в рот. Да-с. Романтика...
       Стоп! Крутится кассета? Крутится. "14-28; Sitta tephronota, булькающий крик от осыпи у вертикальных скал; теневая сторона; перпендикуляр -- сто". Слава Богу, хоть кто-то есть живой; свисти, свисти, разбойник... Про что было? Лед во рту... Хрена, а не лед. Размечтался...
       Упав с высот, о дно ударит гулко Любви моей разбитая Сосулька...
       Шаг. Два. Три. Четыре. А по весне в Балашихе с крыш домов свисают уже не сосульки, а огромные матовые сосулищи (с волнистыми натечными боками), которые с жутким грохотом, обламывая по пути хлипкие самодельные крыши над балконами и водосточные трубы, рушатся вниз. Пешеходы, конечно, знают о них, заранее жмутся к проезжей части, словно предпочитая погибнуть под колесами, но все равно, как жа-ахнет рядом, бабки крестятся, а малолетняя урла ржет, радуется, что не убило. Ну и правильно. А ведь задуматься -- дурдом... Мать-Россия: никогда не скучно... А уж весной и подавно.
       Сосулька. Льдинка. Льдина.
       Плывет в ночи (знакомая картина) Любви моей надтреснутая Льдина...
       Раз льдина плывет, значит, уже весна набухла. Ледоход. Можно смотреть часами. Или слушать, как ухает и громыхает в предрассветной темноте. Так и кажется, что вот сейчас солнце взойдет -- и этот звук прекратится. Не могут же два столь самобытных таинства являться в мир одновременно.
       Фу-у... Ну и крутой же склон. И пустота. Хоть бы чирикнул кто. Цыпа, цыпа, цыпа!
       Ледоход. Весна. Все тает. Половодье. Шаг. Два. Три. По. Ло. Водь. Е. Слово-то какое вакханское... Половодье -- это весной. А летом что? Летом роса. Туман.
       Колдует в полночь как шальной шаман Любви твоей таинственный Туман...
       Туман. В Едимново за полем, перед спуском к лесу. Или над Таруской. В пять утра. Стог сена торчит округлой верхушкой из белой пелены, как мягкий темный айсберг. Туман. Тоже ведь капельно-жидкая вода. Вода. Вода кипит. Получаем что? Чайник? Нет. Паровой двигатель? Нет. Сначала получаем неизбежную пену. Как ни крути, а пену снимать приходится. Но все равно. Любовь гнали. Гоним. И будем гнать! Через змеевик преград и обстоятельств. И получаем что? Получаем желанный хрустально-чистый конденсат! И осадок...
       Порой бываю сам себе не рад, Любви своей фильтруя Конденсат...
       Это точно. Кон. Ден. Сат. Кон. Ден. Сат. Фу-у... "Пилите, пилите", Шура... Что у нас при этом еще? Пар...
       Пусть движет страстью всех влюбленных пар Любви моей жаронапорный Пар...
       Шаг. Пар. Шаг. Пар. "Не верьте пехо-оте, когда она бравые песни по-е-от..." Вы как всегда правы, Булат Шалвович. Шаг. Пар. Паровоз? Нет... Круговорот. Облака.
       Развеет тост джигита-кунака Любви моей смурные Облака...
       А из облаков -- тучи. Хлещет из них безжалостно тугими струями дикого дождя. Как же, как же, дожидайся здесь дождя...
       И призовет, молясь, язычник-вождь Любви твоей животворящий Дождь...
       Моросень. Дождичек. Дождик. Дождь. Ливень. Проливень. Хляби. Потом солнце пробивается -- и радуга. А трава и ветки сирени пригнуты тяжелыми каплями. Лужи на асфальте и даже на грунтовой дороге через поле. Мокро под ногами. На болоте тоже мокро. Болото.
       Облупится притворства позолота, пока пройдешь Любви моей Болото...
       Ну и правильно; не все кошке масленица. Но ведь опять тошнятина банальная: раз "болото", значит плохо. А болото -- это хорошо. Никогда не скучно. Болото не только проверяет. Оно всегда открывает новое. Просто никто увидеть не хочет, все боятся на всякий случай.
       А на болоте всегда особо. То сфагнум качается ковром-самолетом. То "окна" коричневеют кофейной глубью торфяных вод. А сосенки всегда тоненькие. Потому как жизнь на болоте -- без излишеств. И ягода на болоте, клюква, всегда кислая. Сиропную земляничную роскошь на солнцепеках по сухим удобным полянам ищите.
       И птицы здесь серьезные, грустные; то чибис заплачет, а если подальше где, так и кроншнепа вспугнешь, взлетит со стоном. И еще росянка растет, всегда грустная, полуголодная, нежными ресницами с липкими крокодиловыми слезинками -- капельками-росинками прихватывая и поспешно переваривая тощую болотную мошкару.
       А туман часто не сплошь, а лишь языками-лезвиями: температура-то надо мхом и над водой разная. А под ногами чавкает; мокро. Болото.
       Стоп! "14-39; Sylvia communis; три песни подряд, верх трехметрового боярышника в расщелине крупных скал; перпендикуляр сорок". Хоть один самец при деле!
       Болото... Нет, надо что-то динамичное, очищающее и освежающее... Чтобы текло. Обильными чистыми ручьями. Ручей...
       Где ты сейчас, о свет моих очей?! Журчит к тебе Любви моей Ручей...
       "Хрум. Хрум. Хрум. Хрум" -- крошка под ногами. Ручей -- это когда в марте снег тает сразу по всей Балашихе и мы с мальчишками спички пускаем наперегонки. По краю проезжей части укатано толстым слоем; протаивает щелками-каньонами, на дне которых уже чернеет давно не виданный за зиму шершавый летний асфальт.
       Спички несутся, то замедляя движение на расширяющихся местах, то исчезая под нависающими снежно-ледяными бортами, а мы месим потемневший набухший снег тяжелыми резиновыми сапогами, орем друг на друга, чтобы не становился никто на края каньонов ("Обломится! Завалит ручей!"), пытаясь угадать, где же исчезнувшие под снежно-ледяной коркой спички вынырнут вновь... А местами их бешено крутит в водоворотах... Водоворот.
       Затянет, хоть забот невпроворот, Любви твоей крутой Водоворот...
       Крутой. По фене ботаем... А чо, в натуре? Мы же здесь не мурку пестрить, в конце концов, мы здесь по делу...
       Стоп! "14-47; скотоцерка, короткий истошный стрекот в нижней части метрового держидерева, две птицы рядом; перпендикуляр десять". Во скандалистки. Прав Зарудный, похожи они все-таки на синиц. Но нет у них совсем синичьей скромности.
       Водоворот. Байдарки. Восточный Саян. Месяц на Хойта-Оке. Ненаселенка. Ритуальные бурятские ленточки на культовых деревьях. Снежники на перевалах. Удивленные медведи. Ворон ярко-черно парит над сопками. Хариус стоит за камнями в быстрых струях; и вдруг на дне -- огромные оленьи рога в идеально-прозрачной воде; глазам не верю. Мраморные скалы с бело-голубыми разводами над холодными пенистыми бурунами. Весь день, с утра до вечера, мокрый, сидишь в ледяной воде, зачерпывай хоть стаканом, хоть ведром, пей сколько влезет, а пить вообще никогда не хочется. А позади и впереди -- пороги.
       Не миновать пугливой недотроге Любви моей бурлящие Пороги...
       О, Господи... Кошмар. "Шмар. Шмар. Шмар. Шмар", -- сапоги по щебнистому склону. Бог накажет за такое... Бог накажет.
       И понесет меня прямо в чистилище через Любви твоей Водохранилище...
       А кому оно нужно наказание-то? Никому. Дело-то не в наказании, а в раскаянии. И в исправлении. Чтобы стать лучше и продолжать в новом качестве. Поэтому и подсознательная надежда на то, что сначала -- в чистилище; это вроде как еще не ад, а лишь предбанник ада; вытряхнут, выполощют в хлорке, ототрут жесткими щетками с вонючим мылом от наружных паразитов, поставят клизму от внутренних, дадут пинка и выкинут назад, дальше лямку тянуть... Выговор без занесения...
       Стоп! "14-54; самка Falco tinnunculus, резкий ритмичный крик, сидит открыто, выход скал, верх мягкого склона; перпендикуляр -- сто двадцать". Что, птица, голодно? Попрятались ящерицы от жары? А ты думала? Экология... Значит не наказание, а исправление...
       Исправят пустослова и позера Любви твоей бескрайние Озера...
       Байкал -- это Озеро. Вода ранним утром гладкая, небо гладкое, солнце еще не встало; все в серо-серебряно-стальных тонах. Граница между небом и водой не видна и угадывается лишь по нескольким точкам очень далеких рыбацких лодок, словно нанизанных на прозрачную нитку невидимого горизонта в этой единой, светящейся изнутри воздухо-воде...
       "Клик. Клик. Клик. Клик" -- шагомер. Байкал -- роскошь; сейчас и прудик бы какой сошел. Простой деревенский пруд. А исправление воплощается в искуплении... Искупить... Трудом.
       Наполнят счастье, вдохновенный труд Любви моей уютный тихий Пруд...
       Сомнительно... Нет, не так. Пруд... Пруд.
       Мираж в пустыне: пруд, взлетает цапля... Спаси меня, Любви последней Капля!..
       Так ведь это уже про другое. Всегда мы так: вместо обещания искупить --очередная мольба... Но пруд -- это в любом случае хорошо... Ивы по берегам. Стрекозы летают. Кувшинки плавают на темной воде праздничными белыми чашками на блюдцах плоских листьев. А к вечеру закрываются. Мол, были вам очень рады, но чаепитие закончено, пора и честь знать... А если сорвать и понюхать, то это -- лучший запах в мире; а длинный мокрый стебель холодно прилипает к руке, и по нему вода стекает, намочив рукав... Но это лишь воспоминания из детства, потому что рвать нельзя...
       Стоп! "15-01; Lanius issabelinus, самец, верхушка держидерева, два метра; перпендикуляр двадцать". У-у, фраер хвостатый...
       Шаг. Два. Три. Ну, дают теньковки... Это же надо... Поют, понимаешь ли, про любовь. Или плачут? Слезы. Океан слез. Океан...
       Питают слезы дев из разных стран Любви моей соленый Океан...
       Ага, жди больше; расхорохорился... Океан. А может, Тихий океан не потому "Тихий", что он бушующий, а потому, что именно в него стекают слезы влюбленных всех времен и народов? Поэтому он и самый глубокий? И соленый. Ибо, если океан соленый, он земной, а если пресный, то это океан другого мира, на небесах. Океан пресный -- океан небесный. Складно. И логично, ведь из соленого земного испаряется наверх лишь пресная вода... И становится земной океан все горше и горше. А на небесах никто не плачет. Там все только радуются. Вот и прямая связь Корана с естественнонаучным образованием.
       Круговорот воды. Слеза с девичьей щеки в Туркмении оказывается частицей облака в Вологде. Или снежинкой на Аляске. Или льдинкой на Аннапурне. Потому как каждая конкретная капля воды всегда связана с каждой другой конкретной каплей. Они -- одно Целое. Каждая из них и существует-то лишь благодаря тому, что они -- одно.
       А как же Любовь? Каждая конкретная любовь так же связана с каждой другой конкретной любовью и так же питает одна другую? Конечно связана... Переход прошлой любви в настоящую. А настоящей -- в будущую... Хм...
       Стоп! "15-06; черный гриф и три сипа, все взрослые; круговое парение, двести метров над верхом гряды; медленно смещаются к северо-западу; дистанция двадцать -- пятьдесят; перпендикуляр -- восемьсот". Слава Богу, а то как будто и не в горах.
       Ошибка, нельзя было так с водой обращаться, а уж тем более до конца допивать -- как салага все равно... Юннат... Интересно, почему же я в детстве "боржоми" не любил? Во дурак-то...
       Ага! "15-08; взрослый бородач круговым парением направленно к западу вдоль гряды; высота сто двадцать; перпендикуляр четыреста; нет одного рулевого в правой части хвоста". Откуда это он? Из хасарской пары? Наверняка из хасарской, откуда же еще. Лети, лети, мефистофель, ищи свою деликатесную дохлятину; а может, и живого кеклика где прищучишь...
       "Клик". "Клик". "Клик". Железка -- она и есть железка, кликает... А круговорот любви проистекает. Всегда и везде. Повсеместно и непрерывно. Моя любовь растворена в твоей. Твоя любовь смешана с... его? Хм... Его любовь -- с ее. Ее любовь -- с моей... И это все взаимно?! Ну-у, ребята...
       А что?.. Круговорот Любви в Природе. И в Обществе. И во Времени.
       Круговорот Любви!
       Браво! Заголовки в газетах: "Открытие века! Нобелевская премия в области Любви присуждается в этом году..." -- и я выхожу на сцену во фраке и с саквояжем на плече... И стою потупившись, скромно так, в третьей позиции, приглаживаю ковер на сцене носком лакированного ботинка: мол, да чего уж там, да ничего особенного, зачем вы, право, все это затеяли...
       А председатель Нобелевского комитета подносит мне хрустальную вазу, здоровенную, как хоккейный кубок. Запотевшую и наполненную холодной водой. Еле держит ее за две изогнутые ручки, аж кряхтит, а на граненом хрустале капельки. И говорит, мол, да ладно уж, не скромничай, пей, раз заслужил; мы тебе еще нальем...
       Но ведь надо еще сначала экспериментально подтвердить изящную теорию. А экспериментировать на людях нельзя. Значит, никуда не денешься, придется жертвовать собой...
       Пусть я погибну от сердечных ран, вам не заткнуть Любви моей Фонтан!
       Ну что ты будешь делать, совсем пусто вокруг... Сиеста. Алё-о! Есть кто живой?! Фу-у-у, жарко...
       И не иссякнет, в это верю я, Любви моей кондовая Струя!
       "Ква-а-су-у!!" Можно бы и гаркнуть от полноты чувств -- птиц нет, испугать некого -- так ведь все равно эха не будет на жаре...
      
       Все еще не дойдя до нужного отрога, я вдруг воспротивился своей рабской психологии и безропотной восточной покорности судьбе; решил, что называется, бросить вызов. Коммунист я, или где? гордый строитель, или что?..
       Нашел место, где растет здоровая чинара: под ней тень, и ежевики там меньше. Чертыхаясь и обкалывая руки о колючие побеги, проделал ножом в стене ежевичных ветвей дырку в метр диаметром и протолкнулся в нее ногами вперед, натянув панаму на глаза и прижимая саквояж с аппаратами к животу.
       Свалился прямо в ручеек, на сплошной ковер опавших платановых листьев, под полог, куда и свет даже не проходит; как говорится, "под сень". При этом вспугнул от воды нескольких кекликов, которые в панике ломанулись сквозь дебри, как кабаны, оглашая округу истошным возмущенным кудахтаньем. А я сижу на сухих листьях и думаю: "Те, кто веровал и делал добрые дела, будут введены в сады, где текут реки... Они найдут там чистых женщин и вечную тень..." Понимал Мухаммед, что к чему.
       Умыл рожу, смыл кровь с исцарапанных рук, но не пью сразу, как умирающий, хоть и могу уже попить ("Конджо у меня или не конджо?"); стал подниматься прямо по руслу, выбрался к удобному местечку. Там расширение ручья, прозрачная мелкая лужица, по берегам которой на мокрой земле сидят сотни голубых и оранжевых мотыльков -- всем жарко, все пьют.
       Ну, я саквояж скинул, ручеек просмотрел, вроде черепах дохлых в нем не валяется (как давеча, когда попил водички, а потом нашел выше по течению аккуратный побелевший трупик), выбрал место почище, набрал воды в давно пустую фляжку, бросил кристаллик марганцовки (все же птички какают, кабаны писают), разболтал и засосал всю флягу целиком за один присест, как клещ. Потом разделся, вымылся весь, зачерпывая горстью мелкой воды, и еще две фляги почти подряд выпил, а ведь они по ноль восемь. Никогда раньше так и не пил. Такое ощущение, что сначала все льется в бездонную пустоту, а потом -- будто во всем теле булькает, и в ногах, и в руках, и в голове. Но впиталось быстро.
       Наплескавшись в ручейке, сел, съел карамельку в тенечке и еще одну флягу уже медленно, частями (про запас) выпил. И снова тонус великолепный; бывает же такое -- не просто здоров, а чувствуешь, что прет из тебя энергия.
       Иду дальше вниз и думаю, чего бы такого сделать хорошего, а у самого в голове: "Тень-тюнь-тинь..." -- все та же особая песня теньковки, -- как стихи с необычным акцентом..."
      
      
      
       -- 38 --
       Подумал шах и дал визирям на разгадку тайны месячный срок и к тому же предупредил, что, в случае неудачи, им не избежать смертной казни. Сказал так шах, сел на лошадь и ускакал.
       (Хорасанская сказка)
      
       Последняя часть этой истории укладывается по времени меньше чем в сутки: через два дня мне надо было улетать в Москву вести в Тарусе и в Павловской Слободе практику у студентов, так что продлить это приключение я категорически не мог.
       Вид этой птицы мгновенно вернул меня к реальности. Безо всяких возвышенных эмоций я начал непрерывные наблюдения и уже не мог оторваться от них, чтобы спуститься вниз к одному из домов и заранее договориться о ночлеге.
       Я наблюдал и описывал детали семейной жизни этих птиц, их охотничьи маршруты, стычки с другими появляющимися в поле зрения хищниками, понимая, что это как раз тот материал, которого я так ждал. Они все время держались поблизости, периодически пугая меня отлетами из поля зрения: им ничего не стоило улететь на несколько километров (я даже предпринял безрезультатную попытку проследить их, пройдя вдоль одного из ущелий) и так же вернуться потом обратно. Никаких признаков гнезда не было.
       Я ломал над этим голову, гадая, есть ли на этом участке гнездо и если есть, то где оно может быть. Ведь у одной пары орлов бывает, как правило, несколько гнезд (в среднем три-четыре, но может быть и шесть), используемых с известной периодичностью. Такие гнезда всегда неподалеку друг от друга, а здесь, во всей обозримой округе, ни одной гнездовой постройки не видно, как ни обшаривал окрестные скалы в бинокль.
       Ближе к вечеру на дорогу, ведущую к боковому ущелью, свернул фургон, показавшийся мне подозрительным тем, что он проехал в горы мимо домов без остановки, что сразу навело на мысль: уж не за архарами ли отправились джигиты? Эта деталь потонула в наслоении наговариваемых на диктофон данных о вечернем поведении пары орлов, постоянно державшихся поблизости.
       Час шел за часом, и вот наступил момент, когда стемнело настолько, что, отведя глаза от бинокля, уже невозможно было бы вновь найти потом рассматриваемую в него птицу.
       Сказав себе: "Сейчас или никогда", -- я сидел и неотрывно смотрел на самку, следя за всеми ее перемещениями и буквально усилием воли расширяя себе зрачки. Вот она села на скалы. Вот перелетела и села на другое место. Я еле различаю ее контур. Она снимается со скалы и перелетает на новую присаду. Все ее поведение меняется: полет становится не то что суетливым, но каким-то озабоченным. Еще короткий перелет и присаживание на той же стенке, потом еще раз. И вот она перелетает на новое место, и я вижу, что это гнездо. Более того, я безошибочно угадываю в этом гнезде поспешные движения встающей ей навстречу еще одной птицы, явно меньшего размера, -- птенец!
       Непривычный чужой бинокль дрожит в руках, еще минута -- и ничего не будет видно в полной темноте. И я дожидаюсь этой минуты, убедившись в том, что самка остается на гнезде с птенцом. И наконец понимаю, что к этому заветному секрету я все-таки оказался допущен...
       Не Бог весть что по сравнению с мировой революцией, но наблюдавшееся Зарудным в конце мая 1892 года в ущелье хребта Асильма в Центральном Копетдаге нашло подтверждение именно сейчас -- вечером 27 мая 1986 года здесь, у Коч-Темира на Сумбаре.
      
      
      
       -- 39 --
       Вечером птица Симург повела с девушкой такой разговор:
       -- О дитя мое, я думаю, тебе не следует отправляться завтра к реке...
       (Хорасанская сказка)
      
       Я собираю вещи и уже с каким-то новым ощущением в душе спускаюсь вниз к домам. Это ощущение -- отнюдь не радость или удовлетворение, не сознание выполненного долга и не парадоксальное опустошение, возникающее порой по достижении того, к чему давно стремился. Это некий трудноформулируемый общий вопрос к самому себе обо всем сразу.
       Потом, извиняясь, бужу рано уснувшего хозяина -- пожилого безобидного сторожа-инвалида, который впускает меня в бедный полутемный дом (сейчас мне откровенно непонятно, почему я просто не лег спать прямо там, где сидел на скале; наверное, не было ровного места). Сколько же раз, работая год за годом в Туркмении, я пользовался гостеприимством этого миролюбивого и веселого народа.
       Мы пьем из треснутых пиалушек зеленый чай, хозяин безоговорочно приглашает меня ночевать, но чем-то обеспокоен. Чуть позже выясняется чем: проехавший в ущелье фургон -- это действительно браконьеры. Причем, по его словам, плохие браконьеры. Он откровенно опасается, что, когда они будут возвращаться ночью, у меня могут быть неприятности как у свидетеля. Я знаю, что такие случаи бывали; Афганистан меня тоже кое-чему научил, но мне, дураку, все-таки это кажется несерьезным, я тогда еще думаю, что моя молодая жизнь навсегда впереди, всегда и везде вне опасности... Спать я, однако, на всякий случай ложусь, как Незнайка, -- не раздеваясь и не разуваясь, прямо в турботинках, и не внутрь спальника, а просто накрывшись им.
       Я сплю одним глазом, и мне полуснится-полудумается про найденных орлов и про очередную предстоящую практику, которая ждет меня впереди через пару дней.
      
      
      
       Чижик в Павловке
       О дети мои, я посылал одного дива по делу в некое место, и когда он вернулся, то рассказал, что...
       (Хорасанская сказка)
      
       "10 июля. ...Впервые приехав на третьем курсе в Павловскую Слободу на трехдневную практику по ФР, мы вылезли из электрички, и я сразу же узнал и саму станцию, состоящую из единственного крашеного деревянного домика-кассы на низкой платформе с прорастающей в растрескавшемся асфальте травой; и поле, простирающееся вдоль забора из колючей проволоки; и тяжелый железный мост за этой колючкой. Это было то самое место, где четыре года назад мы начали с Гопой свой байдарочный маршрут, и где произошел тот неприятный случай с лягушками.
       Ну, а уж пройдя со всей нашей четвертой подгруппой вдоль поля от станции, ступив впервые на примечательный дощатый подвесной мостик и поддерживая истошно визжащих от искреннего ужаса девчонок (незаметно нарочно раскачивая с Жиртрестом и Хатом мост), я сразу отпечатал в своей памяти и плавно текущую под этим качающимся мостом Истру с просвечивающим на мелких местах песчаным дном, и крапиву с дудником под огромными развесистыми ивами вдоль берегов, и мальчишек, галдящих на тарзанке, привязанной к наклонившемуся над рекой стволу, и "красоток-девушек" (название какое!) -- прозрачнокрылых синих стрекоз над водой, и песню иволги в тенистых ольховых зарослях, куда не пробивался нестрашный подмосковный зной, и знаменитый на всю округу головокружительный подъем, по которому тропинка от мостика круто взбирается вверх.
       Мы тогда впервые расположились в капитальных, по сравнению с несерьезными домиками тарусской геофаковской базы, корпусах, построенных по типу стандартного пионерского лагеря. Все это странное место называлось так же странно -- "АБээС".
       Студентов, кроме нас, биологов геофака, на всей АБС больше не было, так что предчувствие трехдневного отрыва сложилось само собой; непонятно было лишь какого, в какую сторону. Это первым выразил наш двухметровый (игравший за юношескую сборную страны) баскетболист Дима, когда мы, сбросив вещи, уселись на крылечке:
       -- Мужики, а чего мы здесь делать-то будем? Вы ведь себе даже водки не купили. Здесь хоть магазин-то есть?
       Я сидел и просто так строгал ножом подобранную тут же деревяшку от валявшегося рядом разломанного стула, из которой у меня через несколько минут сам собой начал получаться отличный (тяжеленький, чуть больше, чем обычно, серьезный, мужской, крепкий, "профессиональный") чижик.
       Странное дело, второй раз у меня непроизвольно чижик вырезался. Не случайное это совпадение, видать, символ это для меня какой-то.
       Первый раз это было в семьдесят втором. То самое первое, еще небывало, апокалиптически жаркое лето, когда не было еще разговоров про изменение климата, когда зимы в Москве традиционно были с сугробами и в меру морозные, а лета были теплые, но без убийственной жары, когда впервые начались пожары на торфяниках и леса были закрыты для отдыхающих. Это было тем летом. Я сдал вступительные экзамены на географо-биологический факультет МГПИ, Маркыч сдал последние выпускные госы в МИФИ, и мы без долгих сборов решили мотануть на Волгу в Едимново.
       Маркыч поехал с плоским, как сдувшийся резиновый шарик, пионерским рюкзачком, в котором лежала запасная футболка, бутерброд и книжка на английском, а у меня получился раздувшийся до предела распущенной шнуровки яровский рюкзак с живоловками для мышевидных грызунов, паутинными сетями для птиц, фотоаппаратами, пленками, определителями, банками для мелкой живности, гербарной папкой для растений и т. д. Всю дорогу Маркыч доводил меня, периодически как бы спохватываясь и спрашивая с беспокойством, почему же я не взял старинный бронзовый дедов микроскоп ("Ты его забыл?!"). Не важно. Короче, поехали мы в Едимново.
       Едимново -- это святое место, и там со всеми случаются чудесные дела. Отправился в 1237 году князь Ярослав Ярославович туда на охоту, поохотился, а "после лова зверей на Волге" ночью ему приснилась неведомая прекрасная девушка, которая, вопреки всему другому в его жизни (он был уже женат), суждена ему невестой. Проснулся он поутру, оделся в простое платье и, продолжая переживать свой волнительный сон, пошел просто так, любопытствуя, по деревне, заглянув в дом по соседству, где свадьба готовилась. А невестой там прекрасная Ксения -- дочь едимновского пономаря, -- князь сразу и узнал в ней привидевшуюся ему девушку. И вышло, что и ей точно так же, в ночь перед свадьбой, приснился князь и видение было, что именно он, а не жених Григорий, и есть ее суженый.
       Увел князь Ксению из-под венца, обвенчался с ней сам в тот же день, и началась с этого совсем другая чудесная история. И даже не одна. Потому как не только у Ярослава с Ксенией состоялся в жизни поворот (едимновцы почитали Ксению как "молитвенницу за родину"), но и Григорий, отвергнутый, убитый горем жених ее, принял постриг под именем Гурия и основал Тверской отроче-монастырь...
       Вот я и говорю, что в Едимново ("Едимоново" -- на карте) со всеми случаются чудесные дела. Со мной там случилось детство. Так что, если я начну рассказывать про Едимново, меня понесет, и про Павловку я уже не смогу рассказать. Поэтому -- только про чижик.
       Маркыч тогда греб на весельной лодке, я сидел на корме и просто так строгал ветку ивы с зеленой, гладкой, пахнущей приводной свежестью корой. Когда срезаешь ножом эту кору, белоснежная древесина на срезе аж сочится избыточным соком -- и сразу запах арбуза вокруг.
       Светило непривычно жаркое солнце (я еще не знал, что мне в будущем уготована Средняя Азия), подернутое от дыма и пепла окрестных пожаров серебряной знойной пеленой; ветра не было; повсеместных моторок на воде тоже не было (все окрестности были закрыты для дачников); мы были одни на всю видимую округу необъятного простора Московского моря и плыли просто так.
       Периодически поднимая голову, я обводил взглядом ставший низким и плоским горизонт без Вышки и вздыхал, понимая, что моя жизнь уже навсегда изменилась в какую-то новую, пока еще неведомую, сторону. Я щемяще и томительно грустил, как может грустить лишь вьюнош, переживающий или начало, или конец первой любви, или что-нибудь подобное.
       Нет, все-таки одну вещь про Едимново я должен сейчас рассказать -- про Вышку. Потому что без нее не получился бы и чижик.
       Из всего детства мне больше всего запомнилось Едимново, куда мы каждый год выезжали из Балашихи на все лето. Из всего бескрайнего деревенского мира в Едимново мне здорово запомнилась Вышка. Это был бревенчатый триангуляционный знак, стоявший на песчаном бугре между деревней и лесом. Когда тебе пять лет, тридцатиметровая вышка выглядит как до неба. Я был абсолютно уверен, что она была там всегда и что она была видна всем отовсюду.
       Уже много лет спустя, читая или слыша про Вавилонскую башню, я все еще (посмеиваясь сам над собой) представлял ее в виде Вышки -- стандартного триангуляционного сооружения, которые в несметном единообразном множестве возвышались по всей нашей необъятной стране, передавая друг другу молчаливую весть о единстве геодезического пространства. Я видел их в очень разных местах, но все они чем-то отличались от такой особой Нашей Вышки, вокруг которой всегда и строился пейзаж моего детства.
       Возвращаясь поздним летним утром из леса со сбора грибов, мы всегда проходили мимо нее, и я каждый раз, несмотря на усталость, сворачивал с дороги и, с трудом меся уже ненужными горячими сапогами песок с валяющимися на нем сосновыми шишками и сухими хвоинками, подходил и трогал руками ее посеревшие от времени, необъятные и вечные бревенчатые опоры, шершавые сухим деревом, нагревшимся на утреннем солнце, и стоявшие незыблемой пирамидой, как продолжение самой земной тверди.
       После этого Мама уводила меня дальше, домой (отвлекая, -- "Купаться!"), а Ириса и Папан начинали будто бы искать напоследок вдоль опушки грибы, но я-то знал, что они отставали, чтобы залезть на Вышку! Хотя бы до второй площадки. Это было моей самой заветной, самой несбыточной и самой безнадежной мечтой -- влезть на Вышку, ощутив ладонями дерево лестничных перекладин и недоступную снизу Высоту Над Простором. Но мне, маленькому, этого было нельзя.
       Однажды я предпринял тайком попытку осуществить свою вожделенную мечту, но сознание греха, физический страх высоты и робость перед огромностью этой загадочной пирамидальной конструкции (словно молчаливо осуждавшей меня за ослушание) остановили меня тогда на середине первого пролета, выше я не полез.
       Поэтому, как бы компенсируя невозможность влезть на Вышку, я каждый раз залезал на стоящую рядом с ней Кривую Сосну.
       Это обычная сосна, растущая на песке, как и множество других сосен вокруг, но при этом сильно особенная. Не прямая и ровная, как все сосны, а расходящаяся на несколько корявых приземистых стволов совсем низко от земли. Я еще, помню, все время думал, почему же она такая особенная? Может, потому, что растет немного отдельно от остальных сосен? Или, может, наоборот, она и растет отдельно, потому что особенная?
       Я залезал на нее и сидел на ветвях, глядя вокруг на Волгу, на лес; вверх -- на Вышку; вниз -- на песок с шишками, на пятна упругих лишайников с вкраплениями тугих чешуйчатых кочанчиков "заячьей капустки". Замечательное и странное растение. И название странное; ведь вряд ли ее зайцы едят. (Став студентом, узнаю, что это - молодило отпрысковое - класс!)
       На Кривую Сосну не только я лазил. В Едимново все на нее лазили. Все мальчишки, все девчонки; все деревенские мужики, когда мальчишками были. Залезали кто куда мог и сидели на ней, впитывая детскими душами что-то важное.
       Судьба у нее такая, у Кривой Сосны; на нее и впредь все всегда лазить будут; это ее предназначение - десятилетие за десятилетием мазать прозрачной смолой детские ладони. Если, конечно, случайные заезжие люди не подпалят ствол костром или пьяный тракторист не заденет трактором (хотя это вряд ли, местные мужики главное даже по пьянке соблюдают). А раз так, что ей еще может угрожать?
       Прошло двенадцать лет, и вот мы с Маркычем приехали сюда в то пожароопасное заповедное лето.
       Вышка здорово постарела за эти годы без меня. Представлявшиеся вечными опоры, раньше наполненные силой, вобранной бревнами за десятилетия их предшествующей жизни деревьями, состарились за многолетнюю бытность свою столбами, подгнили и уже не казались незыблемыми. Перекладины деревянных лестниц местами превратились в труху, из которой зловеще-кладбищенски торчали глубоко изъеденные оспой ржавчины гвозди. Ветер в тот жаркий день дул такой, что вся эта конструкция вибрировала на нем, как готовый оторваться и улететь парус.
       Как папуасы в обнимку с пальмовыми стволами, мы вскарабкались по опорам на первый пролет (все лестницы внизу уже были обломаны) и полезли выше, миновав и первую площадку, и вторую, и добравшись наконец на заветный самый верх, который дрожал на ветру пугающей дрожью, словно Вышке стоило большого напряжения последних сил удерживать нас на себе.
       Мы очень долго стояли там, не в силах отвернуться от жаркого, как из домны, восточного ветра, пахнущего летним зноем и далекими, невесть откуда, дымами; ветра, несшегося на нас от скошенных полей с уже желтыми копенками, еще не сложенными в стога; от пестрящего белыми бурунами Залива, разделяющего Едимново и соседнюю деревню Горки; от темнеющего на горизонте далекого леса, простирающегося до самого Конаково, загадочного леса без деревень, лишь с егерскими кордонами.
       Стоя на тесной верхней площадке и осторожно опираясь на шаткие перила с пятнами птичьего помета, я впитывал каждую деталь, которую ухватывали не только глаза, но и все мои прочие чувства, жадно наполняя себя тем, что представлялось в детских мечтах много лет, для чего уже тогда было уготовано во мне особое место, но что лишь сейчас впервые проникало в меня в реальности. Я завершал в себе что-то, давно исподволь ждавшее завершения, чтобы приступить к уже подпиравшему, но еще неведомому мне новому.
       Происходившая внутри меня химическая реакция была почти ощутима физически, так что вниз я слезал в каком-то полупьяном состоянии, которое, однако, не прибавило мне лихости-удали, а, наоборот, заставило опасливо пробовать каждую прогнившую деревяшку, перед тем как поставить на нее ногу. Я забеременел чем-то, что нужно было в первый момент охранять от встрясок или падения.
       Ночевать мы с Маркычем отправились на один из островов напротив деревни. Улеглись там без палатки на поживу комарам, обезумевшим от неверия, что в этом голодном летнем безлюдье нашлись наконец два дурака, добровольно отдавшихся им на растерзание.
       Ночью вдруг задуло, и не успели мы облегченно вздохнуть, избавившись от назойливо звенящих кровопийц, как засверкали молнии и полил такой дождь, что нам пришлось вскочить, втащить лодку на берег, перевернуть ее вверх дном и забраться под нее, как под крышу, спасаясь от неопасного, но все же неуютного, черного, ночного ливня, которым хлестал в темноте при всполохах молний ураганный ветер.
       Проснувшись утром, ничего не соображая в первый момент от полнейшей темноты и лишь потом сообразив, что мы под лодкой, я выбрался из-под этой скорлупки, словно вылупившийся из яйца птенец, и, оглядевшись по сторонам на белый свет, сразу понял, что что-то в этом моем новом мире не так. Все вокруг то же, но все другое. Еще подумал тогда, не во мне ли самом изменения (так бывает, когда вдруг видишь все вокруг в новом свете, ищешь перемены снаружи, а они внутри). Но в следующее мгновение обожгло: не было Вышки. Я вдруг понял, что значит "не верить собственным глазам". Просмотрел силуэт деревенских крыш еще раз. Потом опять в другом направлении. Вышки не было. Она дождалась меня вчера, но рухнула этой ночью во время грозы.
       Мы поплыли на берег, и я посидел на разваленных в беспорядке серых бревнах, наблюдая, как деревенский мужик, тужась и кряхтя, взваливал их на плечо, перетаскивая обломки государственной собственности в свой огород на личные дрова. Я повздыхал и вытащил из бревна на память огромный кованый гвоздь.
       Поэтому я и плыл в лодке грустный и счастливый, размышляя в свои семнадцать лет о вечном и бренном и строгая ивовую ветку. И вот точно так же, как на крыльце в Павловке, у меня вдруг из этой ветки получился чижик. И само собой возникло ощущение, что он и есть мой секретный ключ к чему-то важному и что на нем нужно лаконично выразить самое главное.
       Я поделился этим с Маркычем, ощущение счастья распирало нас обоих, он меня понял, поэтому, посоветовавшись, мы решили, что я должен вырезать на чижике: "МИР. ТРУД. МАЙ".
       Я сначала вырезал слово "МИР". Хорошее слово и легко режется. Потом слово "МАЙ". Тоже хорошее слово и тоже резать легко; даже легче, чем "МИР", потому что нет круглого "Р". Слово "ТРУД" показалось мне слишком длинным и слишком трудным для резни. Поэтому я предложил вместо него вырезать самое распространенное слово из трех букв. Не в матерном, а в позитивном, вселенски-утверждающем значении. В конце концов, в основе всего вечного и сокровенного у всех народов всегда лежат фаллические ассоциации, а как символ труда оно и того лучше.
       Оставалась еще четвертая сторона, на которой я, в ознаменование явно ощущающегося Начала Чего-то, вырезал римскую единицу, как и положено на настоящем чижике.
       Маркыч одобрил мое творчество, перестал грести, мы сказали полагающиеся случаю слова и торжественно предали наш символический чижик волнам на счастье всех народов и поколений...
       Но на крыльце в Павловке я вырезал тогда не символический, а просто чижик. И в ответ на Димин вопрос, чем же мы здесь будем заниматься три дня, я, все еще продолжая строгать, сказал:
       -- В чижа будем играть.
       Рассмотрев мой чижик, молчаливый, степенный дембель Петя вынул окурок
       и, покачав головой, сплюнул, с безропотной покорностью судьбе утвердив:
       -- Совсем офигели... Ну что же делать, пошли играть.
       Два из трех дней практики, буквально от темна до темна, мы с маниакальным вдохновением играли в Павловке в чижа. Пришлось объяснить правила Диме, никогда не игравшему в чижика ни в своем привилегированном детстве, ни в олимпийских тренировочных лагерях сборной СССР; поспорить немного с Хатом, который со своим сержантским опытом деда-старослужащего смешливо пытался внести в игру какие-то новопридуманные правила, предоставляющие неоправданные льготы умудренным жизнью дембелям, но все предварительное утряслось очень быстро.
       Я не знаю, какие азартные игры ("на человека") существуют в зонах, но мне почему-то кажется, что в чижа мы играли, как обреченные смертники. Было в этом что-то полностью отрешенное и от оставленного за пределами АБС привычного "гражданского" мира, и от самой физиологии растений, ради которой мы в эту Павловку приехали, и даже от традиционных мыслей о девушках и дружной конспиративной вечерней выпивке. Игра в чижа была эйфорией, самодостаточным таинством и буйством, не требовавшим дополнительных раскрасок или подсветок.
       Мы играли часами, охваченные неожиданно прорвавшимся мальчишеским порывом, лишь поочередно отбегая в стоящий недалеко под елками сортир, на стенах которого год за годом, поверх друг друга, накапливались сакраментальные откровения газетных заголовков: "Где злоба дня сплавлена с вечностью", "Наш ответ рабам диет", "Я сам!", "Ничто не остановит поиск радости!", "Дал ли разрешение Моссовет?", "О личном вкладе", "Все, что есть во мне, -- ваше" и пр.
       Уже совсем ввечеру второго дня, напрыгавшись в чижа до обессиленного одурения и обдумывая, что же делать с необходимыми отчетами по практике и с описаниями экспериментов, старательно заложенных нашими девчонками, мы от безысходности выпили всю хлорофилловку -- слили втихую в лаборатории спирт с вытяжкой хлорофилла из экспериментальных пробирок, долив туда вместо спирта воды; идиоты... Не помню как, но эксперименты состоялись и практику по ФР мы сдали...
      
       Через десять лет мы со Славкой -- моим коллегой по кафедре, работали летом на АБС, он -- начальником, а я -- парторгом практики. Мы блюли там железную дисциплину, объясняя студентам, что пропуск лабораторного занятия по ботанике или физиологии растений -- последний смертный грех, который человек может принять на свою обреченную душу перед окончательным и уже безвозвратным падением. Безжалостно присекали попытки вечерних бдений с невинным студенческим выпивоном и, вообще, олицетворяли собой унтерпришибеевщину с душевно-интеллектуальным уклоном, незыблемый порядок и железную самодисциплину.
       Заранее распределяя роли ("хороший мент -- плохой мент"), мы устраивали полутора сотням студентов публичные разборки на утренних линейках, раздавая провинившимся наряды по уборке территории, прополке крапивы, выгрузке мусора из баков и т. д. Я приходил на эти линейки со своими группами после утренних орнитологических экскурсий, с биноклем, в камуфлированной куртке и смотрел на ряды студенчества подчеркнуто строгим взором. Цирк.
       Поздними вечерами, завершив очередной трудовой день во славу Полевой Практики, мы, когда не было чаев и посиделок с гитарой, играли со Славкой свою бесконечную (на всю практику) партию в пинг-понг, записывая тысячный счет карандашом на краю теннисного стола.
       Как-то за одну неделю набралось особенно много всего. Студентка, спрыгивая ночью с забора, пропорола ногу ржавым гвоздем и не могла ходить (мальчишки устроили турнир за право носить ее в столовую). Потом второкурсник-шалопай не вписался в темноте в дверной проем, разбив себе башку об косяк. Потом трое местных обсуждали что-то ночью с тремя нашими (рваная рана кастетом)... Потом ботаники во время сбора гербария нашли на тропинке в лесочке труп мужчины средних лет. (Прибежали с трясущимися губами; вызвали "скорую", "скорая" приехала, констатировала смерть, но не забрала. Забирать должна милиция. Вызвали милицию. Приехала милиция: да, мол, мертвяк, но забирать должна перевозка... Пока приехала перевозка, пролежал мужик целый день). Потом наш ручной ворон Карлуша пролетел насквозь два оконных стекла (с улицы внутрь столовки. Сел на теннисный стол, встряхнулся и с интересом стал разглядывать голубоватым птичьим глазом суетящихся на битом стекле людей). Потом третьекурсники поймали-таки местного маньяка, подсматривавшего за девчонками из туалетной ямы. Скрутили его, я подхожу, а у него деформированный череп -- явная родовая травма. Все равно заставили его написать начальнику практики (Славке) объяснительную записку (и. о. ф., прописка, номер паспорта и что делал в сортире. Каково?). Потом, во время самостоятельных наблюдений, заблудились две первокурсницы, которых искали всей станцией по всему окрестному лесу; на которых, как оказалось, где-то напал мужик, одну повалил, но до дела не дошло; они упилили тогда на пятнадцать километров по трассе Москва -- Рига; привез их кто-то назад на "запорожце". Потом на помойке обнаружился ржавый артиллерийский снаряд. Позвонили в в/ч, приехал майор, сказал, что транспортировать нельзя, надо рвать здесь, эвакуирую, мол, всю АБС и окрестные дома... Оцепили помойку красными флажками, а утром приехал сапер, посмотрел, забрал снаряд под мышку и увез.
       Приколы и приключения сыпались на нас каждый день. В то лето я нашел гнездо зяблика, под которым висел повешенный. Дело в том, что замечательная птичка зяблик строит свои гнезда-чашечки, всегда вплетая в их стенки не только зеленый мох и тонкие чешуйки бересты (а в городе, за неимением бересты -- автобусные и трамвайные билетики), но и конский волос. И вот в этом гнезде один из еще слепых птенчиков невероятным образом не только запутался шеей в петле конского волоса, но и вывалился из гнезда, повиснув под ним на волосине жалким трупиком и демонстрируя на своем трагическом примере уникальные случайности и причуды естественного отбора.
       Я долго лез тогда на эту сосну с полным кофром не только своих, но и напиханных мне туда чужих фотоаппаратов, потом старательно фотографировал это уникальное природное явление. Толпа зевак стояла под деревом, со всей живостью, прямотой и утонченностью студенческого остроумия громогласно обсуждая и повешенного, и меня, сидящего из-за этого на дереве, и орнитологию, и собственную студенческую долю (под руководством начальников-некрофилов), и свое учительско-биологическое будущее, гадая, что произойдет раньше: я целиком свалюсь или выроню часть фотоаппаратов...
       Потом пытливый первокурсник-натуралист Колюша учил меня есть личинок усачей. Он извлекал жирную белую личинку из-под коры, любовно обтирал с нее древесную труху, явно любуясь на это уникальное творение природы.
       "Надо коричневую голову сразу откусить и выплюнуть: она невкусная, хитинизированная, жесткая и на зубах скрипит противно, если есть целиком. Остальное уже как раз и есть продукт, почти одни жиры и белки. Только выбирайте побелее, потому что если темный кишечник сильно просвечивает, то это, наверное, молодая или перелиняла недавно, а значит, и жировых тел у нее еще мало, не такая питательная... А насчет паразитов не волнуйтесь, они чистые, никакой дряни не терпят внутри, если заражены чем-то, сразу дохнут; в них только грегагины, а грегагины, сами знаете, в человеке не живут... Сергей Александрович, будете? Как вам на вкус? Правда, похоже на кедровые орехи?"
       Под испытующими взглядами собравшихся вокруг первокурсников я, с бравым видом крутого утонченного гурмана, откусывал насекомому его "невкусную хитинизированную" голову и не моргнув глазом мужественно жевал еще извивающееся обезглавленное червеобразное тело, под завязку наполненное белками и жирами, вдумчиво закатывая глаза и компетентно замечая, что "вкус не гнилостный" и да, похоже на кедровые орехи (или даже -- на незрелый кокос...).
       В то же лето с другой подгруппой мы изучали "альбиноса". Неожиданно наткнувшись во время экскурсии в густом хвойном лесу на улетевшую у кого-то с дачи канарейку, сиротливо желтеющую в зловещей темноте еловых ветвей, я воодушевленно устроил экспромт-семинар об альбинизме и развил целую дискуссию о том, альбинос какого вида перед нами.
       Остапа, как говорится, несло. Я так распалился, что не прислушался к тактичному шепоту внутреннего голоса, настороженно намекнувшего, что мол, полегче... Но было поздно. Волна студенческого воодушевления редким явлением природы уже пошла с моей подачи девятым валом, один из студентов притащил откуда-то духовушку, и мы безжалостно (хоть и безрезультатно) охотились на несчастную домашнюю птицу, сполна познававшую перипетии жестокого реального мира...
       Честно признаюсь, мысль о том, что это -- прозаическая канарейка, почему-то не возникла у меня ни разу, хотя канареек я перевидал достаточно. Бывает такое -- "башню заклинило". Поэтому, когда все тот же пытливый первокурсник Колюша поведал мне в столовой, что тоже видел неподалеку нашу канарейку, мне поплохело. Живот мой скукожился до размера яблока, потом сразу раздулся как арбуз, я закрыл закатившиеся, как у эпилептика, глаза, но виду не подал, вложив все свое конджо в вопрос-мольбу и мысленно воззвав: "Господи! За что Ты меня так?!.." -- "Не ищи дешевой популярности" -- был ответ. С тех пор я всегда контролирую свой преподавательский кураж и никогда чересчур вдохновенно не вру студентам для красивости.
       (Не менее тяжелый случай произошел со мной через несколько лет. В США, в Вашингтоне, на аккуратном газончике в ста метрах от величественного купола Капитолия, сидя на корточках в окружении своих бывших студентов, я подкармливал крошками от вкусного американского коржика доверчивого американского голубя, бестолково топтавшегося в полуметре от моих ног. Сам не знаю как (сработали инстинкты балашихинского детства?), но я вдруг непроизвольно схватил его рукой. Причем схватил неловко -- за хвост. Шокированная буржуазная птица в смертельной панике дернулась от этой чисто пролетарской выходки и, рванувшись, стремительно улетела от меня куцым бесхвостым обрубком, а весь голубиный хвост нелепо-унизительным букетом остался в моем кулаке.
       Душа моя вылетела от стыда из тела, поднялась метров на десять вправо-вверх, и я отчетливо увидел со стороны, что сижу как дурак с голубиным хвостом в руке, а мои юные коллеги в истерике валяются на изумрудной травке под развевающимися звездно-полосатыми флагами. Всегда сдержанная отличница Надя лишь попискивала, не в силах вдохнуть-выдохнуть, Кет гулко и грубо хохотал, а Стас, всхлипывая и вытирая слезы, простонал: "Вы, Маса, однако, совсем плохой охотник; ушел птица..." Я молча поднялся и отнес голубиный хвост в ближайшую урну.)
       Или как, ежась от утренней прохлады и скользя на мокром от росы головокружительном спуске к Истре, мы носились в пять утра все по тем же качающимся подвесным мостикам на первую "кукушку", чтобы доехать до соседней станции с замечательным названием "Озерки". "Кукушка" нередко опаздывала или отменялась совсем (если не было электричества после грозы или после замыкания трансформатора), и тогда мы бодро топали в Озерки пешком (сорок минут).
       Там от станции начиналась экскурсия, проходившая через пристанционный лес с колонией крикливых рябинников и удивительными тропическими песнями иволги. Потом шли поля с журчащими трелями жаворонков в поднебесье и с длинноухими зайцами, неиспуганно прыгающими по утренней росе на скошенных местах. Потом начиналась мокрая луговина вдоль непроходимой полосы тростника и осоки с плачущими криками чибисов, несмолкаемой трескотней камышевок-барсучков и угрожающими патрулирующими силуэтами низко парящих болотных луней. Потом уже сквозь туман тяжелели водой сами озера с перелетами уток на открытых плесах, с чайками и крачками, крикливо пикирующими за мелкой рыбешкой. Дальше в лесу -- подтопленные берега, где из непролазной болотины торчали неровным частоколом голые засохшие березовые стволы, насквозь издолбленные дятлами. А уже потом, в обход озера с юга, дорога шла через деревню с распевающими около скворечников скворцами, склочно чирикающими на заборах воробьями и расхаживающими по деревянным мосткам и по бортам привязанных к колышкам лодок трясогузками... Хорошо...
       А как в один из сезонов моя группа, меняясь посменно, просидела неделю, выполняя большую работу по наблюдению за скворцами, кормившимися опарышами на совхозной навозной яме? Девицы сначала морщились, а потом ничего, вполне воодушевились героизмом научного подвига; взвешивали и измеряли опарышей, изымая их из полужидкого навоза... И обсуждали потом в лаборатории, тревожно принюхиваясь к уже тщательно отмытым рукам, мол, будет что рассказать о славно проведенной летней практике... А я утешал их тем, что для поэта или для сказочного принца на белом коне, наверняка ничего не может быть лучше ядреной русской деуки, пахнущей летними травами и прочими деревенскими ароматами...
       А ночные экскурсии по совам? Что может быть волнительнее для девичьего студенческого сердца, чем три часа в ночной лесной темноте, куда не пробивается ни свет вездесущих уличных фонарей, ни отдаленное сияние большого города, ни даже лунный свет, наглухо загороженный тяжелыми еловыми ветками? Когда темно так, что тропа аж светлеет в густой тьме. И неожиданные шорохи вокруг. А требуется еще и выискивать, откуда исходят требовательно-пронзительные крики сидящих где-то наверху голодных птенцов ушастой совы.
       Периодически кто-нибудь из девчонок не выдерживал, проталкивался в группе вплотную ко мне, а в особенно страшные моменты непроизвольно цеплялся за мой локоть, забывая, от впервые в жизни испытываемого ночного ужаса, формальные нормы поведения между студентками и преподавателями.
       Чего греха таить, порой я пугал студенток специально, с будничными интонациями нагнетая ночной ужас рассказами о том, что ночью даже в самом обычном (в дневное время) месте порой удается наблюдать "агрессивное или хищническое поведение встречающихся (теоретически...) в этих краях крупных животных..." (Хе-хе-хе...)
       Потом из-за Павловки на факультете была "зеленая революция", когда ректорат решил раздать в пределах АБС наделы на дачные участки, а студенты и преподаватели-биологи решительно воспротивились этому. Сработало, Павловку отстояли тогда.
       А вообще-то чижик -- это птичка такая маленькая с приятным мелодичным голосом, а не только четырехгранная деревяшка с заостренными концами, по которой надо попасть лаптой. Этих птичек-чижиков в Павловке тоже очень много. Летают стайками по верхушкам берез".
      
      
      
       Акула на кафедре
       -- ...Поднимай своих верблюдов, -- нам пора отправляться в обратный путь...
       (Хорасанская сказка)
      
       "20 марта:
       Дорогая Светлана Петровна!
       Когда хожу по холмам ("клик-клик" -- шагомер), хорошо думается про разное. В том числе и про московское. В том числе и про кафедральное.
       Часто скучаю по кафедре. Нет, не так. Не скучаю. Чего мне скучать, если я из родных стен в поле еле вырвался. Не скучаю, а ощущаю тылы; это совсем другое. Все-таки эти самые пресловутые родные стены не заменишь ничем.
       А коллектив в этих стенах? Доставшееся нам всем по жизни сочетание таких разных людей:Т.А.А.--К.И.А.--В.Г.Б.--Л.И.Б.--Т.И.Б.--Д.И.Б.--В.Т.Б.--В.М.Г.--М.С.Г.--Ю.П.Г.--В.С.Г.--В.М.Д.--С.А.Е.--А.А.Е.--И.А.Ж.--В.Д.И.--А.А.И.--В.Е.К.--Ю.С.К.--Н.И.К.--М.П.К.--В.М.К.--Н.Т.К.--А.Б.К.--Н.А.К.--А.Л.К.--А.И.К.--И.Ф.К.--С.Д.К.--О.А.Л.--Н.Ф.Л.--Е.А.Л.--К.В.М.--В.Г.М.--А.В.М.--А.А.М.--А.В.М.--С.П.Н.--И.Б.Н.--В.И.О.--В.И.П.--С.Л.П.--Ф.Н.П.--М.Б.П.--Е.Ю.П.--А.Г.Р.--Н.Н.Р.--Е.Л.С.--Л.С.С.--Н.М.Ч.--М.Е.Ч.--С.А.Ф.--Г.И.Ф.--И.Х.Ш.--С.П.Ш.--А.О.Ш.--Н.А.Щ. Перечисление инициалов смотрится как генетический код в нашей общей "кафедральной ДНК": цепочка букв, но сколько всего за ними! Как и в настоящем генетическом коде, не все здесь друг с другом сочетается, но все необходимо. Со временем что-то на что-то заменяется, что-то исчезает. С факультета уже четверо за бугор отчалили. И не лучшие, и не худшие -- разные. Кто-то готовился, клинья подбивал, у кого-то само сложилось. Это не важно. Важно, что их нет. Могли бы быть здесь, когда каждое подставленное плечо общую ношу облегчает, когда каждый рядовой с саперной лопаткой -- на вес золота.
       Ведь образование у нас, какую эпоху ни возьми, всегда -- передний фронт. Где не столько стрелять приходится, сколько окапываться. Но их нет, уехали. Хотя это, может, и не самое главное, уехали и уехали, главное -- чтобы мосты не жгли.
       Это у какого же французского театра эмблема - пчелиный рой? Не помню. Мол, летите пчелы, кто куда, летите хоть по всему свету, но потом собранную пыльцу несите назад в свой улей... Так же и нам наши люди везде нужны, а уж даже плохонький лазутчик "в тылу врага" или толмач в лагере союзника для армии, поди, не меньше рядового в окопе ценятся. Хотя мы такие тонкости лишь задним числом обдумываем (если обдумываем), уже после того, как любого, перешедшего фронт, без суда, за дезертирство или за предательство, к стенке...
       Ну да ничего. Бог даст, всегда будут в родных кафедральных коридорах с выщербленными паркетинами такие же студенты с горящими глазами, с увлеченностью природой и с жаждой путешествий, как и много лет назад. Такие же, как и сейчас, неугомонные аспиранты, в которых накопленное за пять студенческих лет сплавляется с радостным предвкушением "всамделишного" вхождения в профессиональную науку. (Помните, как я перед сдачей аспирантского экзамена бороденку отпустил? Цирк).
       Будут преподаватели, которые как вы все не скупятся на время, уделяемое студентам, и не щадят живота, протаптывая ту самую, порой неприметную и теряющуюся в передрягах будней, спасительную тропинку традиций и связи времен. Тропинку, в конечном счете, пробивающуюся через все дебри и колдобины и выводящую всех нас на наш главный жизненный путь, уж как ни сторонись высоких слов.
       И будет дух экспедиций и практик, остающихся в памяти пережитыми вместе приключениями, опасностями, счастьем общения, вдохновением открытий, любовью, образами дальних стран и предчувствием будущих свершений.
       И будут новые и новые достойные буквы, встающие на свое особое место в славный кафедральный "генетический код"... Только так и может быть.
       Ведь не зря же корифеи фундамент закладывали. Сергей Палыч, бывало, как посмотрит из-под косматых бровей, сердце сразу холодеет; какие уж там после этого первичные почки или вторичные рты... А он сидит на своем кресле с подлокотниками, в профессорской феске и со спокойствием парящего над реальностью, игнорируя истеричные административные запреты ("Курение в здании факультета категорически запрещено!"), отламывает фильтр от сигаретки, вставляя ее в длинный прокуренный мундштук...
       А как там Михеич? Все так же с утра за столом, немым укором всем нам -- простым смертным, живущим в суете? Важное это дело - постоянство.
       Вот, например, в зоологической аудитории на боку у чучела акулы всегда мелом написано имя правящего американского президента. Сами знаете: так было в мою бытность первокурсником, так же было и когда я защищал в этой аудитории диссертацию (пришлось перед сбором Ученого совета влезть на стул и стереть надпись мокрой тряпкой, от которой потом выступили белесые разводы), так же и сейчас, когда я сам читаю там лекции. Президенты меняются, многострадальная акула, застыв с зубастой оскаленной улыбкой, бессменно олицетворяет коварный империализм. Надежная акула...
       Эх... Правильно все-таки Михеич, Мудрый Дед, пожелал мне на обмыве после защиты проработать на кафедре всю жизнь: дом родной; где не шляешься-мотаешься, а знаешь, что в конце концов вернешься сюда".
      
       Пеночка в Тарусе
       Сидел однажды могущественный Сулейман на троне в окружении людей и пери, дивов и джиннов, птиц и животных, и из трепетного благоговения перед его несказанной мудростью никто не решался вымолвить слово. Одна лишь птица Сар, взмахнув крылом, издала некий странный звук...
       (Хорасанская сказка)
      
       "2 июня. Здравствуйте, Люся Николаевна!
       Сами видите, занесло меня, елки на фиг, завел песню про пенаты.
       Хорошо, а геофак? Уж Вы-то знаете, что моя альма-матер точно состоит из двух колыбелей. Учась на геофаке, курсовые про птичек делал, бегая через двор в соседнее здание на биохим, на кафедру зоологии. И все спрашивал себя, помню: мол, в чем же дело? Два одинаково облупленных школьных здания в ста метрах напротив друг друга, два факультета одного института, студенты вечно вперемешку, а дух общения на этих факультетах разный. На биохиме всегда были как-то заметнее звезды-индивидуальности. На геофаке тоже хватало ярких личностей, но там всегда главнее было непередаваемое ощущение братства и единства. Может, в Тарусе все дело?
       Да-а, Таруса цементировала многое. Объективно подумать -- ничего примечательного: антропогенный ландшафт, сама база -- далеко не новая, далеко не самая комфортабельная и постепенно разваливающаяся... Но то-то и оно, что Таруса была всем нам очень важным. Утренним туманом над Окой и Таруской. Традициями и духом российской интеллигенции; приближением и сопричастностью к славным литературным именам. Провинциальной негой деревенско-городских улиц, покрытых не асфальтом, а травой с гусиным пометом. Серыми от времени и солнца деревенскими заборами и раскрашенными наличниками над яркими головками астр и хризантем. Горшками с геранью на окнах. Узнаваемой неустроенностью многого вокруг. Нашим собственным вдохновением, смехом, удалью и любовью, рождающимися среди всего этого и благодаря всему этому.
       О Тарусе всю жизнь помнят все, кто в ней хоть однажды побывал на практике. Потому что Таруса была, есть и будет нам всем -- как нательный крест. Который и не должен быть драгоценным в прямом смысле слова, потому как его сила, значение и бесценность совсем в другом. Таруса давала то, что нигде и никогда не давалось нам так щедро и так легко: она давала крылья, единство и ощущение тылов.
       Плюс умножьте все это на эйфорию и наивное всесилие молодости. В Тарусе всем мечталось о дальних странах, океанах, горах и пустынях; всем верилось в вечную дружбу и любовь; всем казалось, что так вся жизнь и пройдет в ощущении всегдашнего начала чего-то важного, поджидающего тебя впереди.
       В этом конечно же заслуга многих, кто работал тогда с нами. И прежде всего, А. Е. Сербаринова. Сербор был стержнем всего происходящего, на нем держалось многое, если не все.
       Одна гулящая тетрадь чего стоит! Вы знаете про Гулящую Тетрадь? Нет? У-у, это был класс. Палочная дисциплина огороженной глухим забором "зоны" в значительной степени держалась на самосознании и самодисциплине. В частности, на необходимости подняться перед предполагающимся загулом на высокое сербариновское ("царское") крыльцо и записать в специальную Гулящую Тетрадь, на какое кострище, со скольки до скольки и -- самое прикольное -- с кем идешь.
       Жизнь била во всех ключом, спать светлыми, так и не темнеющими до конца, июньскими ночами в восемнадцать -- двадцать лет было категорически невозможно. Вся база после отбоя пустела на глазах, рассеиваясь по окрестному лесу приглушенно и заговорщически гудящими группками и молчаливо растворяющимися в никуда парочками.
       А Гулящая Тетрадь пухла и пухла, вмещая в себя квинтэссенцию нашей жизни, все самое из этой жизни сокровенное: легко и беззаботно перечисляемые через запятую имена друзей; с сомнением, с испугом или со смущением обозначаемые инициалы сердечных привязанностей... Но Сербор соблюдал тетрадь в строгости. Листать ее не позволялось никому. Он сам был Вершителем Дел и Судеб; Тетрадь была Высшей Летописью Нашего Тарусского Бытия...
       А как однажды народ почему-то вдруг потек в самоход. Прокопали лаз под забором за домиками, все пролезли, а Наташка, славящаяся своими роскошными формами, застряла посередине -- ни туда и ни сюда. Уже пролезшие наружу старались ее оттуда вытащить, а она -- никак. И, как назло, -- Сербор с фонариком. Подошел к торчащей из-под забора "задней половине крокодила", посмотрел внимательно, расправил своим обычным жестом огромную окладистую бороду, а потом как рявкнет в темноту:
       -- Дневальный! Стул! -- Дневальный, понятное дело, быстрее ветра слетал за стулом, интересно ведь, чем все кончится. Сербаринов сел на этот стул, опять расправил бороду, упер руки в колени. Задняя половина, нелепо-простодушно торчащая из подкопа, замерла в ожидании высшего суда; шепот на противоположной стороне забора стих; дневальные по бокам от Сербора застыли в почетном карауле около трона, с которого сам Сербаринов взирал на перемазанные землей джинсы и кроссовки, обессиленно уткнувшиеся в глину носками внутрь... -- Ну, здравствуй, Попа... И что же, Попа, мы будем с тобой сегодня делать?.. Как бы ты сама поступила на моем месте?..
       А как он будил перед линейкой приходящий лишь к самому утру народ? Отворачивая полог палатки и видя там спящее тело, Сербор оборачивался назад, чтобы опять рявкнуть: "Дневальный!" -- но в большинстве случаев этого не требовалось: дневальный был тут как тут и с гадливой готовностью (вспоминая самого себя в подобном положении) уже протягивал полное ведро колодезной воды... На линейке регулярно стоял кто-то, "умывавшийся" весь целиком прямо в одежде...
       Но даже Сербор был не всесилен. Когда сегодня я слышу академические дискуссии про то, что "социум самопроизвольно генерирует определенную, ё-моё, морально-психологическую среду", я вынужден почтительно преклонить голову перед теоретиками отечественной педагогики. Потому что видел это сам: бабслей в Тарусе.
       Являясь спонтанным проявлением первородного устремления мальчика, юноши, мужчины пошалить в жаркий день, обливая водой девочек, девушек и женщин, бабслей являлся неизменным атрибутом каждой летней смены. Сербор предпринял было попытку ввести это стихийное буйство в рамки расписания, но потом лишь махнул рукой и сам периодически ходил мокрый насквозь, стряхивая блестящие капли с широкой бороды...
       Никто не знает, как и почему, но вдруг в какой-то из дней в воздухе возникало известие: "Сегодня -- Бабслей!" И жизнь менялась. Потому что с этого момента все привычные социальные координаты растворялись в жарком летнем воздухе. Каждый мог выразить симпатию к каждой, окатив ее с ног до головы; студент -- преподавательнице, доцент или профессор -- студентке; слабая половина отвечала сильной тем же. В бабслее переставали существовать табели о рангах, различия возраста и социального статуса; обливались все и вся. Аккуратистки, маменькины дочки, пытались прятаться по лабораториям, но этим потом доставалось особо. Когда буйство заканчивалось, такие пипетки-недотроги пугливо выбирались из-за дверей на белый свет, и вот тогда-то им и воздавалось на полную.
       Так же произошло и со мной в последний год, когда, после большого перерыва, я вновь вел там практику. Постарел, наверное, потерял чутье. Бабслей я тогда почти пропустил. Писал дневник в комнате за зоологической лабораторией, а потом вышел на крыльцо: мама дорогая, бабслей идет! Я схватил аппарат, начал снимать визжащих деук в купальниках и дембелей и умывальников с ведрами.
       В собственной неприкосновенности я был уверен, подсознательно уповая на то, что даже тарусская удаль не посягнет на дорогую японскую оптику. Наснимал и студентов, и преподавателей.
       Отсмеялись все, отхохотались; перерыв кончается, подходит время начала занятий, а я смотрю в окно -- все мои девицы еще мокрые, расселись на ступеньках у своего домика на солнышке, словно ждут чего-то и даже не чешутся, что через пять минут всем надо в аудитории сидеть. Выхожу на крыльцо, только приготовился строго промолчать на них командирским голосом, рявкнув командирским взглядом, как на меня сверху ведро воды!
       Короче, подставился я, как последний лох... Под чей-то вопль: "Акела промахнулся!" -- все, кто был, взревели в восторге, как болельщики на стадионе, а я стою в прилипших штанах, в залитых очках, с поникшей размокшей сигаретой в руке, а с крыши на меня щерится долговязый Денис, туды его растуды; сидит с пустым ведром и с удовлетворенным лицом плохого человека, сделавшего свое мокрое дело...
       Начав работать в Тарусе как преподаватель, уже после кончины А. Е. Сербаринова, я старался следовать его стилю и традициям, но ни его преемники (Санычу привет!), ни я сам не смели их просто копировать.
       Начиная свои тарусские орнитологические экскурсии в пять утра, я нередко выводил в маршрут группу, в которой никто так и не ложился спать. На такой экскурсии главных задач было три: первое -- не делать перерывов и не разрешать никому садиться (севший человек мгновенно засыпал, сначала не в силах удержать закрывающиеся веки над медленно вращающимися, безумно плавающими глазами, а потом безнадежно и бессильно по-птичьи свесив голову); второе -- не заснуть самому и, третье, главное, -- изучать птиц без скидок и поблажек.
       Не заснуть самому было важно, потому что студенчество с чаем, гитарой и свечками толклось в моей зоологической лаборатории с отбоя до момента, пока я не отправлял всех восвояси. А так как сердце у меня мягкое и неформальным общением с молодежью я всегда дорожил и дорожу, то отправлял я посидельщиков в половине пятого, чтобы лишь успеть самому побриться перед выходом на птичек.
       Бодрствующее по ночам студенчество отсыпалось днем, я днем не сплю. После недели в таком режиме даже моя многолетняя тарусская закалка начинала давать слабину. На одной из собственных экскурсий я отчетливо почувствовал, что могу бесконтрольно уснуть на середине собственного объяснения, несолидно рухнув носом в траву. Осознав такое, я панически увеличил в своем повествовании количество вводных фраз и безличных оборотов, позволяющих не так строго проводить связную линию повествования. Это меня и спасло: в одно из мгновений, рассказывая про пеночку-весничку, я все-таки на секунду отключился, с трудом удержавшись на ногах...
       Вечером того дня, ничего никому не объясняя, я приколол на дверь зоологической лаборатории записку "Ушел на базу", заперся и улегся в своей задней комнате спать...
       Что сравнится с восторженно-блаженным летним сном в средней полосе, когда светлая короткая ночь лишь сереет за дачным окном? Ничто! Ни сиеста в кондиционированной прохладе под пальмами на тропическом острове, ни даже привал у тенистого ручья в ущелье прокаленного солнцем Копетдага...
       Я преподавал в Тарусе и на кафедре со многими из тех, у кого учился сам. Есть все же что-то особое в том, что учишься у людей как студент, а потом оказываешься с ними же, но по другую сторону былой "баррикады" в веселом вселенском противостоянии "профессора -- студенты", уже как коллега и соратник. И как же хорошо на сердце от сознания того, что тебя самого уже не будут пытать колокольчиками на зачете по ботанике!.. Вот она, свобода навсегда: идешь мимо, скажем, крестоцветного и не боишься его ни фига, смотришь смело и думаешь: "Ну, что, крестоцветное?.. ", -- а самому и не страшно совсем, что латынь перепутаешь...
       Время идет. Общие практики нескольких курсов одновременно в Тарусе больше не проводятся. Лишь отдельные энтузиасты (Корольковой поклон!) продолжают ездить сюда со студентами, не в силах оторваться душой от этого места. Да еще дембеля как-то скинулись, накупили краски, собрались там с Санычем, отремонтировали, что смогли.
       Выбравшись туда недавно с группой студентов после длительного перерыва, я нашел на шкафу в задней зоологической лаборатории пыльную коробку с коллекцией жуков, собранных нами с Жиртрестом на первом курсе двадцать четыре года назад...
       Но база стоит, и рында -- обод от троллейбусного колеса по-прежнему висит у входа (каждый прошедший практику имеет право врезать по ней перед отъездом молотком).
       Так что, будете в Тарусе, спросите, где студенческая база геофака; это прямо от центра вверх по склону в противоположную от Оки сторону; улица Луначарского. Вам любой покажет. А уж если доберетесь до заветных покосившихся ворот, ударьте там во славу геофака по рынде ржавым молотком (пошарьте рядом в траве). Я и здесь услышу..."
      
      
      
       -- 40 --
       В ожидании утра мы вынуждены были устроить привал. Ночью на нас напали разбойники. Я проснулся от громких криков и, к своему ужасу, увидел, что...
       (Хорасанская сказка)
      
       После двух часов ночи действительно слышен мотор, хозяин выходит к машине, откуда, из-под одинокого фонаря, доносится непонятная туркменская речь с обильно вкрапленным понятным русским матом. Джигитов четверо, сразу проснувшись, я вижу это из окна. Поговорив, они посылают хозяина за мной. (Зачем им это понадобилось?) С безропотной азиатской покорностью слабого сильному, он направляется назад к дому.
       Мы вместе выходим к машине. Один из браконьеров, как в плохом детективе, спрыгнув из кузова и сидя на корточках, вытирает травой с рук кровь. Второй из них очень агрессивен; по некоординированному взгляду вижу, что он явно накуренный. Двое других здесь же, рядом, но держатся молча, -- такие неприятнее всего.
       Без особого труда кося под свежеразбуженного дурачка и перетаптываясь с наивной сигареткой так, чтобы по возможности держать их на одной линии, вступаю в разговор, деталей которого не помню. Все кончилось мирно, сведясь почему-то к обсуждению политики Горбачева в Москве... Не знаю, как вы, а я за многое искренне уважаю Михаила Сергеевича. Мои ночные собеседники этой симпатии не разделяли, что чуть было вторично не поставило мою жизнь на грань неоправданного риска...
       Я уверен, что главной причиной урегулирования потенциально чреватой ситуации явился явно впечатливший браконьеров факт, что я специально приехал сюда из Москвы, чтобы посмотреть какую-то птицу на скале. После этого они, видимо, уже просто не смогли принять меня, убогого, всерьез... В конце концов они уехали, мой безответный хозяин вздохнул с облегчением, и мы снова легли спать.
      
      
      
       -- 41 --
       Загадку разгадав, теперь я вижу:
       К концу страданья наши подошли, --
       Хоть на дорогах поисков тяжелых
       Увяла юность, как цветы в пыли...
       (Хорасанская сказка)
      
       Я встаю затемно и к моменту рассвета уже сижу недалеко от гнезда. Когда рассветет, я рассмотрю его в деталях. Увижу, что устроено оно высоко на обрыве, где сухие и зеленые ветки уложены орлами в полутораметровой нише от сферической конкреции, выпавшей из скалы.
       Потом я пронумерую видимые в округе вершины как ориентиры для описания перемещений птиц и одиннадцать часов буду наблюдать за семьей ястребиных орлов, включая еще не до конца оперившегося птенца, совершенно не осознающего собственной значимости, и его крикливых соседей -- суетливую братию воробьев, гнездящихся под надежной защитой -- между сухими ветками в толще орлиного гнезда.
       Разгляжу в деталях орленка, еще сохраняющего белый детский пух на голове и шее, с приметными черными пятнышками впереди и позади глаз и рыжеватым пятном на груди; его желтый с черным кончиком клюв; темно-коричневые оперяющиеся крылья; еще куцый хвост и непомерно длинные когтистые лапы.
       Понаблюдаю, как он, в перерывах между сном, подобно заводной игрушке, по двадцать раз подряд упруго подпрыгивает на гнезде, размахивая в такт набирающими силу крыльями. В этом гнезде он -- единственный наследник, ему одному достается вся родительская забота и все родительское внимание. Когда птенцов два (а в исключительных случаях три), не все так идиллически. Старший, более крупный, как правило, первым получает корм (но зато младших мамаша нередко кормит потом дольше и внимательнее). У африканских фасциатусов старшие птенцы очень агрессивны к младшим, у европейских и азиатских это почему-то менее заметно, даже когда птенцы голодные.
       Посмотрю, как самка, принеся птенцу пищуху, потом ненадолго подсаживается на гнездо и кормит кусками этой добычи своего отпрыска. Все как в учебнике: насиживание (шесть недель), основная непосредственная забота о потомстве, прямое кормление -- все это на матери. Самец часто приносит добычу на гнездо, но сам редко кормит молодых (это наблюдалось лишь изредка у африканских птиц). Самка фасциатуса будет пестовать своего отпрыска дольше многих других птиц. Она будет кормить его из клюва в клюв до самого вылета, когда полностью оперенный орленок уже почти достигнет размера взрослых птиц. Да и после этого он, уже самостоятельно летая по округе, несколько недель будет, проголодавшись, прилетать в гнездо, чтобы мать его покормила.
       Понаблюдаю за дневной родительской жизнью взрослых птиц. Увижу, как они подолгу неподвижно парят в потоке сильного горячего ветра, шевелящего у них отдельные перья. Как летают вдвоем вплотную к скалам, почти касаясь их концами крыльев, следуя своим излюбленным охотничьим маршрутам. Как присаживаются для отдыха недалеко друг от друга. Как пикируют на невидимую мне добычу, замеченную ими почти с километра. И как однажды самка зависнет в полете на одном месте, трепеща крыльями, как пустельга, -- для орлов это очень необычно.
       Все же охотники они изумительные. Добывают все что угодно, используя самые разные приемы и маневры. Даже описано, как орел по земле бежал, догоняя домашнюю птицу (правильно, такая добыча не заслуживает пикирования в полете); во цирк, посмотреть бы, фасциатусы ведь ужасно длинноногие... Наблюдалось, что при парной охоте одна из птиц выпугивает добычу, вторая атакует ее из скрытой засады, а потом оба делят добычу; неудивительно: между членами пары (образуемой на всю жизнь) -- полный контакт.
       А как Зарудный пишет в 1903 году: "Однажды мне пришлось видеть, как ястребиный орел, погнавшись за зайцем и настигнув его у горного гребня, за которым лежала страшная круча, схватил лапами, проволок несколько десятков шагов и сбросил в пропасть..." У-у!
       Буду, затаив дыхание, следить за тем, как орлы набирают порой над гнездом немыслимую высоту, превращаясь в абсолютно невидимые невооруженным глазом и еле заметные даже в бинокль точки. Как в этом поднебесье самец раз за разом взлетает по дуге вверх, застывает на долю секунды неподвижно, почти вставая вертикально на хвост, а потом стремительно "ныряет" вниз, сложив крылья, в пикирующем демонстрационном полете, заявляя свои права на гнездовую территорию, на жизнь и на это небо вокруг.
       Удивлюсь тому, как самец, летая недалеко от гнезда, пару раз прокричит не своим обычным раскатистым клекотом, а неожиданно сдержанным, каким-то грустным криком, которого я до этого никогда не слышал: "Каа-лии, каа-лии..." -- словно сообщая кому-то что-то интимное, не предназначенное для постороннего уха.
       Опишу, как они снисходительно игнорируют атаки смехотворно маленькой, истошно кричащей пустельги, бесстрашно пикирующей на них поблизости от своего гнезда на соседнем обрыве. Как конфликтуют сами с вторгающимися на их территорию конкурентами, безжалостно гоняя даже таких солидных птиц, как более крупный, но не столь ловкий в полете беркут, вынужденный даже постыдно присесть на камни, вжимая голову в плечи от уверенных атак хозяев территории.
       Буду отличать в этой паре самца от самки не только по поведению (самец всегда ведет себя как истинный джентльмен, галантно и неотступно сопровождая в полете самку), но и по окраске (она не такая контрастная, сочная и нарядная, как у поистине великолепной самки, которая явно старше), а также по отсутствующему у него в правом крыле маховому перу. Сфотографирую все, что удастся.
       Порадуюсь тому, с каким упорством и старанием птенец пытается ловить своим грозным клювом мух ("Так их всех, насмешниц!"); с каким интересом он наблюдает за скалистыми ласточками, порхающими около гнезда, и за проезжающими внизу по дороге машинами, смешно вертя за теми и за другими головой.
       Когда после полудня я, вслед за солнцем, пересяду на новое место, более удобное для наблюдений, все утро контролирующие меня взрослые птицы это сразу отметят, и самка подлетит ко мне почти вплотную (я отчетливо разгляжу ее строгий родительский глаз) -- проверить, куда я пересел и не таит ли это подвохов... Я веду себя тихо и неназойливо, опасаться мне нечего (известны случаи пикирования орлов на людей около гнезда).
       Сам же орленок, просидевший весь жаркий день в спасительной тени, после четырех часов дня, когда уже снижающееся солнце осветит наконец гнездо, с явным удовольствием усядется на солнышке, подставив ему грудь и широко расправленные крылья: ультрафиолетовая солнечная ванна -- обязательная гигиеническая процедура.
       Потом я испереживаюсь за птенца, когда его разморит на послеполуденном солнцепеке и он уснет, свесившись, на краю гнезда, по-детски задрав хвост кверху и чуть не свалившись вниз. Он удержится лишь в последний момент, уже падая, -- захлопав крыльями и судорожно схватившись еще непропорционально огромными когтистыми лапами за настеленные в гнездовой нише зеленые ветки, испуганно прижавшись потом к скале подальше от края ("Вот тебе и на! Еще не хватало мне стать сегодня свидетелем несчастного случая..."). Клянусь, ни один орнитолог в мире не поверил бы мне, что я не сам угробил птенца для коллекции в подтверждение факта гнездования.
       Даже не свалившись сейчас со скалы и избежав на сей раз случайной гибели, этот орленок имеет достаточно шансов погибнуть от естественных причин; половина всех птенцов гибнет в первый год жизни. А уж близость этих птиц к человеку меня откровенно пугает.
       Специально переговорив позже про орлов с живущими здесь туркменами, я с некоторым облегчением узнаю, что эти люди вполне миролюбиво считают птиц своими соседями. Хочется верить, что это действительно так, но вообще-то редкий хозяин не снимет со стены ружье, увидев, как орел подхватил на его дворе соблазнительно беззаботную курицу. Тем более в мусульманской стране, где Коран отнюдь не почитает братьев наших меньших. Это вам не Индия.
       Редчайших леопардов, доживающих свой век в единичных окрестных ущельях и изредка убивающих пасущихся на склонах телят, которые вытеснили их естественную добычу -- почти уничтоженных человеком архаров, от пуль не спасают никакие увещевания и никакие официальные запреты.
       Как бы то ни было, численность ястребиного орла сокращается повсеместно. Взять, например, Испанию -- здесь фасциатусов больше, чем где-либо в Европе: в начале века гнездилось пар семьсот, осталось чуть более трехсот; лишь за последние годы, пока я искал это первое и пока единственное гнездо в СССР, в Испании по непонятным причинам исчезло больше сотни пар.
       В прочих местах, за счет меньшей численности орла, урон и того весомее. В Израиле было сорок пар, потом осталось две; сейчас двадцать; на всю Италию -- десять пар; в Португалии везде редок; в Греции осталось пар пятьдесят; во Франции -- пар тридцать. Так же и в Африке: в Тунисе было за сотню пар, осталось пятнадцать. В Индии распространен широко, но везде малочислен. Вроде бы он не так уж и редок по миру в целом, но пугает то, что во многих случаях по непонятным причинам он исчезает там, где прочие виды орлов чувствуют себя совсем неплохо.
       Много фасциатусов гибнет на проводах от замыканий на линиях электропередач (особенно молодых птиц). Часть травятся пестицидами и удобрениями. Но главный урон, несомненно, -- за счет повсеместного вторжения человека в живую природу и изменения всей среды обитания вида. Углубляться в анализ этого антропогенного (по вине людей) разрушения местообитаний откровенно боязно.
      
      
      
       Отступление про наступление
       И закралась ему в сердце греховная мысль: "Нынешней ночью не худо бы все это добро потихоньку унести..."
       (Хорасанская сказка)
      
       "30 марта. Проблема воздействия человека на экосистемы Западного Копетдага не нова. Благоприятный климат, богатство природы и выгодное географическое положение предопределили древность существовавшей здесь цивилизации, -- этот регион входил северной провинцией в простиравшееся по Ирану античное Парфянское царство, являвшееся основным соперником Римской империи на Востоке. (Осколки древней керамики из разных культурных пластов регулярно попадаются в сыпучих обрывах вдоль Сумбара, а однажды Стас нашел там и потом целый день откапывал огромную амфору литров на девяносто).
       Присоединение Закаспийского края к России в 1881 году активизировало не только его научное исследование, но и хозяйственное освоение; наступление человека на природу пошло полным ходом. К этому времени относятся как первые большие экспедиции, организованные по Закаспию в целях описания природы и народов этого нового форпоста Российской империи, так и прокладка дорог и строительство крепостей-поселений.
       Уже в те, далекие от нас, времена было положено начало земледелию, скотоводству и локальной рубке лесов. Но уровень этого воздействия был по нынешним меркам ничтожным. Пребывавший еще во младенчестве "непросвещенный" античный мир не знал тракторов и пестицидов, но знал, что вырубать леса вдоль рек нельзя. Он был еще малонаселен и целиком зависел в своем благополучии от мирного диалога человека с окружающей природой. Земледелие и скотоводство по определению должны были строиться на принципах устойчивого сосуществования с природными экосистемами, иначе они просто не могли бы развиваться. Уже тогда реальный ход событий был далек от идиллической гармонии, но все же он в большей степени строился на основе уважения к природе и практического здравого смысла, чем в последующие эпохи, все более знаменуемые попытками человека "не ждать милостей от природы, а взять их у нее". Обезвоживание и опустынивание региона пошло все более нарастающими темпами.
       Еще несколько десятилетий назад в долине Сумбара использовались водяные мельницы -- многометровые цилиндры, сложенные из плоских обтесанных камней с отверстиями в середине: подводимая по арыкам вода падала сквозь них, вращая жернова. Из-за нехватки воды эти мельницы оказались заброшенными еще до того, как необходимость в них отпала."
      
      
      
       Винты
       Часть своего войска отправил он в чужеземные страны, дабы сделать Хорасан государством могущественным, а самому стяжать славу не имеющего себе равных в благородстве и справедливости.
       (Хорасанская сказка)
      
       "2 апреля. В окрестностях Кара-Калы, являющейся одной из исконных русских крепостей-поселений, в ущелье Багандар на Сюнт-Хасардагской гряде, по скалам вьется серпантин дороги, сложенной из камней вручную на заре освоения (колонизации) Россией этого важного стратегического региона. Местные называют эту дорогу "Винты". Восемь лет назад мы еще ездили по ней на машине с Андреем Николаевым, начавшим нелегкое дело практической заповедной охраны этих мест; сейчас она зарастает порослью инжира и держидерева.
       На плоской скале у основания склона до сих пор различается императорский символ Александра III с короной и высеченная рядом надпись, пугающе исчезающая с годами: "Приказанием генерала Куропаткина... в 1892 г. сия дорога пробита текинцами, гокланами... под руководством капитана... Поклевского-Козелла..." (У генерала Куропаткина Зарудный испрашивал финансовой помощи для одного из своих путешествий; Куропаткин денег не дал, а получив потом книгу Зарудного о все-таки состоявшейся экспедиции, был настолько впечатлен талантом и трудолюбием автора, что послал ему внушительную сумму, на которую было организовано следующее путешествие).
       Однажды, когда мы лазали здесь по горам с Зубаревым и снимали на видео эту надпись, все слабее и слабее заметную на легко разрушающемся податливом сланце, я, видя это пагубное воздействие времени, не удержался от соблазна и потащил в карман отвалившийся от скалы кусок камня с выгравированной на нем буквой, оправдывая сам себя тем, что камень этот все равно уже откололся и почти потерялся среди просто щебня...
       Это было не обывательское стяжание раритетов, но гипнотизирующее притяжение символа, за которым скрывалась захватившая мое воображение эпоха. Зубарев тогда наорал на меня, заставил вытащить этот камень из кармана и приложить его на то место, от которого он отвалился. Вот для чего, среди прочего, нам нужны надежные спутники -- чтобы удержать иногда от поступка, за который потом будет неловко или даже стыдно".
      
       Сейчас, когда я пишу это, сидя за тысячи километров от Багандара, я не отказался бы хранить у себя этот камень. Я включил бы настольную лампу, достал бы его из коробки и положил бы на ладонь. И еще раз впитал бы в себя детали его фактуры. Провел бы другой рукой по его шершавой серо-коричневой поверхности; проследил бы пальцем желобок надписи, вытесанной сто с лишним лет назад незнакомым мне человеком. Кто знает, может быть, бородатым служивым казаком, который, вырубая эти буквы на опостылевшем солнцепеке, мечтал вернуться домой, в какую-нибудь заснеженную губернию центральной России...
       И все же я благодарен Зубарю за то, что он удержал меня тогда. Потому что место этому камню именно на той самой скале, и нигде более. Его фактуру и тяжесть в руке я все равно всегда буду ощущать, как и в тот день много лет назад, а кроме меня, он, сам по себе, никому потом не будет интересен -- просто камень с еле заметной непонятной канавкой...
      
      
      
       "Драка с милицией"
       Как очарованный ходил я среди этих гигантских вековых деревьев, среди этой могучей полутропической растительности. И как нельзя лучше понял я, какую связь имеет народный эпос с лесом, среди которого и могла возникнуть идея о таких богатырях, как иранские Рустем и Зораб, как наш русский Илья Муромец, -- мощных и крепких, что эти столетние деревья, горделиво возвышающие свои верхушки к синему небу.
       (Н. А. Зарудный, 1892)
      
       Землю сей пустыни напоила своим ядом красная змея. До ее появления земля здесь была благодатной и цветущей...
       (Хорасанская сказка)
      
       "10 апреля. ...Новые времена принесли с собой в Западный Копетдаг не только телевидение, холодильники и кондиционеры, но также варварские рубки, катастрофический перевыпас и зверское браконьерство. Расшатывание традиционных культурных устоев через приобщение к искусственно насаждаемому социалистическому укладу сказалось не только на снижении моральных норм в повседневном поведении людей (алкоголь, наркотики и воровство), но и на отношении человека к природе.
       Девственные копетдагские леса оказались полностью дорублены и в некогда непроходимо заросших горных ущельях, и на покатых водоразделах, и в долинах вдоль русел рек.
       Традиционный туркменский хлеб -- чурек выпекается в глиняных печках -- тандырах, которые протапливаются до прогревания стенок, к которым затем изнутри прилепляются лепешки из теста. Отсюда важное требование к топливу -- оно должно быть чистым, не коптить. Для растопки тандыра нельзя использовать не только уголь или торф, но и традиционные, в понимании россиянина, дрова -- они тоже слишком дымят. Идеальная растопка -- тонкие ветви тамарикса, произрастающего в жарком климате кустарника, формирующего тугайные заросли по речным берегам: тамарикс дает много жара, но не дымит.
       Спрос на это топливо возрастает пропорционально росту и концентрации населения; в соответствии с этим увеличиваются и браконьерские рубки. Причем ведутся они все более безоглядно, без малейшего понимания того, что рубится сук, поддерживающий собственное гнездо. Уже сейчас топлива катастрофически не хватает, чурек превращается в праздничное блюдо для особых оказий, в магазине за прозаическими буханками выстраиваются огромные очереди, -- усложняются повседневные бытовые проблемы, рушится привычный уклад жизни людей, на глазах исчезает важный элемент культурного своеобразия региона.
       В окрестностях Кара-Калы тугаи оказались вырублены настолько, что местное руководство уже просто вынуждено было на это как-то реагировать. Обезображенные берега Сумбара с торчащими из опустевшей земли занозами вырубленных кустов решено было включить в хозяйственный оборот в новом качестве: их распахали, удалив из почвы отмирающие корни растений, являвшиеся последним сдерживающим эрозию фактором.
       Результаты этого привычного для нас командного земледелия сказались уже следующей весной. Паводок после первых сильных дождей драматически изменил весь ландшафт целиком: Сумбар, исходно текущий в узком глубоком русле, закрепленном тугаями, предался бесконтрольному разгулу, -- лишенные растительности и распаханные берега рушились в буквальном смысле на глазах.
       Стоя и наблюдая это, не решаясь подойти к краю подмываемого обрыва, я вздрагивал от устрашающего грохота обваливающейся в воду земли: минута, и -- у-у-х! -- кусок берега размером с кузов многотонного грузовика рушится вниз. Через две недели после паводка Сумбар в этом месте тек среди обширных намытых отмелей, а русло его было уже не десять метров шириной, как ранее, а достигало местами двухсот метров, делая пейзаж неузнаваемым.
       Жизнь тоже изменилась здесь радикально: исчезли десятки видов птиц, населявших тугайные заросли, появились единичные новые, осваивающие вновь образовавшийся ландшафт. Интересно было, конечно, увидеть летящего над водой, как где-нибудь в Вологодской области, кулика-перевозчика или стоящую на пустынной отмели цаплю, но даже ее согбенный силуэт воспринимался как траурный караул былому разнообразию птичьего мира. Я по привычке говорю про птиц, а ведь они составляют хорошо заметную, но лишь очень малую толику всеобщего хитросплетения живой природы, большей частью невидимого для непосвященного взгляда.
       Случаются ли подобные явления в дикой природе, не нарушенной человеком? Конечно. Но естественные тугайные сообщества обладают удивительной способностью быстро восстанавливаться после стихийных катаклизмов, подобных селевым размывам. Измененные же человеком ландшафты, во-первых, страдают в десятки раз сильнее, а во-вторых, никогда не восстанавливаются потом в столь полной мере.
       Перевыпас (а он в долине Сумбара, по оценкам сотрудников заповедника, в описываемый период превышал допустимые нормы в шестнадцать раз) еще страшней, чем рубка. Особенно козы, выедающие абсолютно все без разбора -- от корней трав, выгрызаемых ими из-под земли, до кустов, коры и нижних ветвей погибающих впоследствии деревьев. На сотнях тысяч квадратных километров в Копетдаге, даже в местах, где можно провести месяц, не встретив ни одной живой души, трудно найти один квадратный метр, не испещренный следами овец и коз. Многие урочища выбиты скотом полностью и уже необратимо превращены из цветущих степей и тенистых экзотических лесов, увитых диким виноградом, в навсегда потерянные для природы и для человека, разрушенные эрозией и подверженные засолению бэдлэнды -- жаркие пыльные пустыри.
       Некоторые из них, претерпевшие особо драматические изменения, потеряли не только исконные растительные сообщества, но и почвенный слой, утратив тем самым основополагающую способность поддерживать жизнь как таковую. Их безжизненный облик дал им и название -- "лунные горы". Печальная метафора.
       Экономические и социальные последствия подобных трансформаций очевидны. Давеча в Кара-Кале два дня подряд была "драка с милицией" (мы не участвовали) -- в магазине давали мясо... И это -- в скотоводческой стране!"
      
      
      
       Птичий рынок
       Гости перемигнулись друг с другом, глядя на чаши, и в душе их окрепли нечестивые помыслы...
       (Хорасанская сказка)
      
       ...англичане не так жадны, как русские, которые... объявили леса казенными и стали продавать деревья их же прежним собственникам.
       (Н. А. Зарудный, 1916)
      
       "10 октября. ...Не хочу без разбора катить бочку на соотечественников (многие из которых посвятили всю свою жизнь охране природы Туркмении), но все же в немалой степени способствовали деградации природных сообществ Туркестана и выходцы из России, волею судеб оказавшиеся в этой абсолютно чужой для них природе и культуре. Понятно, конечно, что в прокаленных солнцем скалах и в пустыне истосковавшейся по родным зеленым просторам российской душе требуется отдохновение, но все же грузовики вырубаемой под Новый год (за неимением новогодних елок) вечнозеленой арчи -- это слишком.
       Двухметровая арча растет порой восемьдесят, а то и сто двадцать лет. Срубить ее нетрудно двумя ударами топора, но восстановить арчовые леса невозможно, даже если и попытаться это сделать. Туркмены, пока это было возможно, выборочно рубили тысячелетние деревья, используя их для строительства домов (арча -- это вечная древесина, ее не повреждают даже термиты), пограничники сейчас уничтожают подрост (да, именно так, столетние деревья -- это всего лишь еще молодая поросль...).
       Наконец, отдельной проблемой охраны природы является контрабанда редкими видами животных. Туркмения богата эндемиками, не встречающимися в более северных широтах, цены на черном рынке баснословны; многое, вывозимое отсюда, уходит не только на "Птичку" в Москву, но и прямиком за кордон.
       Никто не считал, какое количество редких ящериц, змей, насекомых незаконно вывезено отсюда в припрятанных мешочках и коробочках. А каким образом птенцы балобана (он -- один из основных ловчих соколов, каждый экземпляр которого незаконно приносит десятки тысяч долларов) попадают из нашей Средней Азии в Арабские Эмираты?..
       Во всем этом есть некая особая пакость и дьявольщина, потому что занимаются этой контрабандой люди, разбирающиеся в природе (назвать их зоологами не поворачивается язык).
       Ни в кого сейчас огульно не кидаю камнями и никого не оправдываю. Меньше всего хотелось бы делать это с позиций политических или национальных сравнений. Но уж больно безрадостна действительность и настораживающи перспективы.
       Но я не пацифист. И к тому же знаю, что даже эту книжку прочитают некоторые из тех, кто замешан в эти дела.
       Что, джигиты, жируете? Мните себя самыми умными и неуязвимыми? Не вы первые, и не вы последние. "Добродетельный человек и злой работают каждый за себя. Бог никому не сделает неправды". Придет еще, придет ваш черед..."
      
      
      
       "Прикоснуться щекой..."
       -- Сущая нелепость! -- воскликнула птица Симург. -- Как это судьба мальчика из Восточных земель может сочетаться с судьбой девочки из Западных!
       (Хорасанская сказка)
      
       "10 марта. Здоро'во, Маркыч! Как оно?
       ...В здешних туркменских обстоятельствах все чаще и чаще задумываюсь над проблемой тоски по банальной лесной зоне у "европейского" человека, пребывающего в южных странах (а ведь здесь горы, и сейчас не жарко, и это не пески, не пустыня, это рай по сравнению с Ашхабадом, Небитдагом или Красноводском).
       Наверное, действительно, все решает, где вырос, -- детский импринтинг. Не случайно ведь на Руси отроку не разрешалось отлучаться из дома до семнадцати лет. Потому что потом, уже куда бы ни занесло жизнью, осознание корней не развеется... У меня самого все более явственно всплывают в памяти Едимново, Островищи и Вологда, я сам среди всего этого и то, как мир постепенно расширялся, расширялся, расширялся из этих исходных точек, становясь все больше, все сложнее, но неизбежно утрачивая яркость наполняющих его образов. И оценивается все это сейчас совсем по-другому, чем тогда (там часто мечталось о неведомых странах, сейчас туда охота).
       Да и позже все это было важно. Сам знаешь, каково в Балашихе сходить в леса прогуляться за станцию. Мы там с Леликом класса до девятого каждый день костры жгли за озером и курили подпольно, смачно прикуривая ароматизированную кубинскую дрянь ("Ким", "Висанд") от тяжелых головешек, серьезно просвечивающих потаенным красным огнем сквозь сизый пепел.
       Узнать бы надо, откуда это название взялось -- Мазуренское озеро. Улавливаю я в нем отзвуки чего-то бандитско-шаловливого, посвист какой-то разбойничий. А название самой станции еще лучше: "Горенки"; прекрасное название, не замечаем уже по привычке.
       Эх, как однажды на закате мы с Папаном (мне лет семь было) видели, как над этим озером десяток чеглоков на стрекоз охотились -- красота: у соколков этих настолько маневренный полет, что за пилотажем и не уследишь; вывертываются в воздухе, хватают когтистыми лапами пучеглазых стрекоз, а потом только слюдяные крылышки медленно падают на неподвижную воду, в которой небо отражается: половина озера синяя, а половина -- бордовая с закатной стороны. Сейчас и не увидишь ни одного чеглока в этих местах.
       Вот видишь, меня зной до смерти не палил, бескрайние пески не окружали, змеи ядовитые не обвивали, я не корифей, но про леса и про озера вспоминается. Потому как сидишь иногда на бугре, и до горизонта -- ни кустика. А если и найдешь что, так что-нибудь стервозное, из одних колючек. И очень легко представить, как у людей возникает в соответствующих условиях мания "поваляться в травах, поймать карася или полосатого окуня, прикоснуться щекой ("как к девичьей груди") к березовому стволу"... Что еще? Насладиться "гладью озер, стремнинами рек, говором осин"...
       Ведь это, знаешь ли, не так себе, переместившись в пространстве, гармонично вписаться в другую природу, в незнакомый ландшафт, в жизнь иных людей. Зато интересно. Оказываясь где-нибудь вдали от дома, в чужих краях, каждый раз ощущаю щемящую невозможность прожить жизнь встречаемых там людей и пытаюсь взглянуть на все их глазами.
       Иду по солнцепеку в Туркестане, а вспомнилось, как лечу в самолете над Скандинавией; внизу, надо понимать, Европа. Все такое маленькое, скучившееся; столпотворение стран, толкотня народов, людская суета. А в океане, в нескольких десятках миль от фьордов Швеции, -- пара малюсеньких островков, возвышающихся среди кипящих бурунов скальной твердью; и на каждом из них по домику. Как видят мир живущие в них рыбаки, или метеорологи, или кто они там еще? Как относятся к соседу, дом которого виден из окна, но к которому не подойдешь запросто покурить на крылечке. И как знакомый им мир отличается от того, что видят канадские рыбаки, живущие на таких же островах с другой стороны Атлантики? Или загорелый абориген под пальмой на тропическом острове? Или старушка с кудельками, читающая газету на скамейке в центре Осло? Или пожилой туркмен, который, опершись на лопату около арыка с мутной водой, внимательно рассматривает сейчас меня, монотонно гулкающего сапогами по укатанной гравийной дороге ("клик-клик" -- шагомер). Он смотрит на меня и думает, возможно, что-нибудь типа: "Что это за странный человек и откуда он взялся в километре от границы? Куда идет? Что у него на уме? Вот ведь какие люди разные; у каждого свой путь, слава Аллаху..."
       Туркмен стоит и смотрит на меня, а я иду и смотрю на него. ("Безразлично пройти, столично проигнорировав крестьянина-аборигена? Или улыбнуться? Это ведь и не усилие вовсе даже и для угрюмого или необщительного человека. Это ни для кого не усилие, но ведь далеко не всегда считаем нужным улыбнуться. Разболтались мы, капризничаем вечно, блажим, как дети, по любому поводу; катим свой гонор направо и налево; добрая воля или на нуле, или стремится к нему, а если не так, то это уже, считай, праздник...")
       Я киваю туркмену, он кивает мне в ответ, продолжая неотрывно меня рассматривать, все так же опершись на лопату и не меняя позы.
       Потеплело, и птички мои фьюить -- опустело все за два дня... Летает моя орнитология уже где-нибудь севернее, поближе к родным краям, где реки и озера, вокруг которых леса и полно зелени..."
      
      
       -- 42 --
       Птица Рух, со своими птенцами летевшая следом, тоже попрощалась и при этом дала шахзаде несколько своих перьев.
       (Хорасанская сказка)
      
       Пока я сижу у гнезда, невеселые мысли о надругательстве над природой Копетдага вновь и вновь прокручиваются в голове и никак не вяжутся с моими наблюдениями за ястребиными орлами, которые уверенно и, как мне кажется, жизнеутверждающе управляются со своими домашними делами, обеспечивая кров и стол своему пока еще не оперившемуся отпрыску -- продолжателю орлиного рода...
       Уже под вечер, исчерпав отпущенное мне около гнезда время, я спущусь от него на шоссе, проголосую в очередной раз попутной машине и поеду домой в кузове грузовика вместе с двумя стреноженными баранами, пытаясь угадать, о чем они думают, и думая сам об иронии судьбы, -- это гнездо, по словам живущих здесь туркменов, устраивается птицами на скале испокон веков. Ни один зоолог, приезжающий в Западный Копетдаг, не минует этой дороги. Я ездил по ней туда-сюда за все эти годы несчетное количество раз.
      
      
      
       Птенец и шурави
       Этот очень редкий в Закаспийском крае орел известен мне только для Хорасанского участка; здесь в 1892 году в средних числах мая в хр. Асильма-Даг посчастливилось мне найти его гнездо; оно было выстроено на очень высоком можжевеловом дереве, росшем в глухом тенистом ущелье...; в нем я нашел двух птенцов, покрытых еще пухом, но уже с повсюду пробивающимися перьями.
       (Н. А. Зарудный, 1896)
      
       "17 июня. Здравствуйте, Сэр!
       Представляете, гнездо я все-таки нашел... Как говорится: "Мы строили-строили -- и наконец построили". И благодаря чему? Благодаря случайному стечению весьма неприятных обстоятельств. Парадокс. Хотя, кто знает.
       Приезжаю на Средний Сумбар. Участок пять на пять кэмэ как на ладони -- огромные ветвящиеся ущелья, обозримые все враз. Место уникальное по ландшафту, но цивилизованное до неприличия: основная автомобильная дорога, от нее -- отвилок в горы, поселок. Что совсем хреново -- вдоль Сумбара пасека; пришлый люд откуда-то из другого района гонит деньгу: выставили улья, поставили рядом бочку с сиропом, который невинные пчелки прямиком качают к себе в соты, производя вроде как "цветочный горный мед". Короче, дрын зеленый, шурави -- они и есть шурави; прут на окружающую действительность как на буфет. Понятное банальное жулье, не заслуживающее упоминания, но меня выводит из себя сам факт: хамское использование вечных природных механизмов, стоящих вне морали, в аморальных целях. Пчелы не могут обманывать, но оказываются втянутыми в обман, что при всем моем цинизме бесит меня, вызывая непреодолимое ощущение гнусности.
       Короче, приехал, сидел-сидел, и что же Вы думаете? Высмотрел пару! У меня, можно сказать, торжественное событие, а они набрали высоту -- и за горизонт. Я ждал-ждал -- ничего. Встаю, саквояж на плечо, глубокий вдох и прямиком вслед за ними к горизонту вдоль одного из ущелий. Ноги до колен стоптал, шагомер мой весь истикался, фляги с собой не было -- сплошные трудовые будни. Ни фига. Красота непередаваемая, но плюс тридцать три в тени, а тени нет. Птиц даже и не видел.
       Возвращаюсь, плюхаюсь без сил на исходную точку; приготовился, сами понимаете, в поте лица размышлять о диалектике бытия, а тут вижу: они опять летят. Мотаются в пятнадцати метрах над домами, как будто так и надо...
       Сижу, а у самого крыша едет: фасциатусы в поле зрения; я сижу; вокруг -- пейзаж; магнитофон на пасеке на подсевших батарейках тянет музыку, которую вместе в Кабуле слушали, -- абсолютно сюрреалистический бедлам, честное слово. Будто все, что раньше за последние годы бывало, не осталось в прошлом, а перемешалось с настоящим... В общем, бред. А за птиц просто животный страх: все время маячат на выстреле от пасечников. И не улетают никуда, вертятся здесь же, мои хорошие.
       Сижу, смотрю сверху, изучаю с высоты человеческого гения жизнь орлов, природы и общества: вот одно, вот другое. А они летают, крутятся, всегда рядом, все синхронно: самец всегда за самкой, как тень.
       Стемнело полностью; бинокль, во-первых, чужой, во-вторых, не двенадцати, а десятикратный: еле-еле самку углядел, как она уже в темноте, перелетая по скалам, на гнездо села. Хорошо еще, что углядел.
       Переночевал у однорукого сторожа Нурсахата с ночным приключением (чуть до разборки с местными не дошло, но утряслось; геройски погибнуть права не имел).
       Утром, еще в темноте, кусок чурека откусил -- и бегом к гнезду. Представляете, в гладкой скале, посередине тридцатиметрового обрыва -- сферическая дырка от конкреции! Сколько раз, мотаясь здесь, представлял, как уютно можно было бы укрыться в такой дыре в подходящем месте. Конкреции эти как каменные ядра всех калибров валяются повсеместно, а в скалах везде от них округлые емкости.
       В нише (диаметром метра полтора) дно с наклоном внутрь, а основание чуть выступает из скалы небольшим карнизиком: в результате птенец в гнезде совершенно незаметен снаружи (а прямо снизу и сама ниша с гнездом не видна).
       Вопреки канонам, никакой особой гнездовой постройки, просто рыхлый веник зеленых веток, поверх которых с бестолково-гордым видом сидит птенец (маховые сантиметров по пятнадцать), длинноногий, как страус. (К слову: длинноногость -- хороший полевой признак вида, бросающийся в глаза у сидящих птиц, которые почти всегда держат корпус горизонтально, не опуская хвост вниз.) Я этого неофита сразу непроизвольно окрестил Васечкой и просидел на нем, не отрываясь, весь день под завязку. Закон подлости: последний день, трам-тара-рам...
       Родители отпрыска своего блюдут, но мелочной опекой не балуют: за одиннадцать часов наблюдений самка провела на гнезде лишь сто сорок восемь секунд (из них две минуты -- в середине дня, когда притащила в гнездо в клюве метровую зеленую ветку, а потом поклевала от лежащей в гнезде пищухи); остальное время летают вокруг, охотятся.
       Взрослые птицы неразлучны: самец от самки ни на шаг; всюду следует за ней, как приклеенный, в пяти -- десяти метрах; садится там же, где она, слетает вслед за ней. Смотрится это просто великолепно в своей изысканной элегантности: самка, сознающая себе цену, с аристократическими манерами, и ее блистательный кавалер, который сам не промах, но при этом не просто также сознает ее цену (и первенство), но и не преминет это галантно подчеркнуть. Удаляется самец от самки лишь в моменты демонстрационных полетов, когда пикирует с огромной высоты по синусоиде по нескольку раз подряд; да и то часть таких демонстраций адресуется целенаправленно самке в качестве ухаживаний: он пикирует сверху именно к ней. Эх... Вот с кого всем нам, "кобелям паршивым" (привет там Ханум), надо брать пример...
       За девятьсот шестьдесят четыре минуты наблюдений отметил девятнадцать контактов двух взрослых птиц с другими видами. В большинстве случаев они окрикивались пикирующими сверху обыкновенными пустельгами (в одном случае -- сразу четырьмя соколами одновременно; в другом -- всего в сорока метрах от своего собственного гнезда). Орлы на это не реагируют, лишь иногда мелко потряхивают в полете концами крыльев (выглядит это до потехи смешно, словно они стряхивают с себя прорывающееся наружу, с трудом сдерживаемое раздражение из-за этих надоедливых шумных мосек, что лают на слона). Пролетающих поблизости от гнезда стервятников сами они контролируют, сопровождают, но не атакуют. А вот беркуту достается (но в километре от гнездовой скалы они и его игнорируют).
       В полной мере сознаю, что не могу претендовать при разговоре о фасциатусе на объективность, но все же птица эта необыкновенно элегантна. Есть в ней что-то, мгновенно отличающее ауру этого вида от прочих орлов, выглядящих на его фоне, я бы сказал, слегка замшелыми неповоротливыми пентюхами. Это, знаете ли, как разница между интеллигентом по рождению и по воспитанию: в обоих случаях очевидные атрибуты налицо, но мелкие детали неизбежно выдают разницу.
       Антураж гнездовой территории этой пары шокирует: никакого ореола загадочной птицы, избегающей человеческих глаз; абсолютный синантроп. Опять та же песня: в ненаселенке -- сама осторожность, а как попривыкнет к цивилизации, так уже и никакого смущения. Восемь лет езжу под этим гнездом, а оно в двухстах метрах от дороги... Зря я Вам все это бегло описываю, устно рассказать интереснее было бы... Ладно, доживем.
       Привет Татьяне!".
      
      
      
       -- 43 --
       -- Я пришел в эту пещеру, чтобы разгадать ее тайну. Теперь... я должен немедля возвращаться назад...
       (Хорасанская сказка)
      
       Поздно вечером с Наташей, Игорем и Стасом мы открываем за здоровье ястребиного орла бутылку местного "Чемена", а на следующий день я уже лечу на самолете в Москву, возвращаясь совсем к другой жизни, множеством невидимых нитей связанной с тем гнездом на скале.
       Я смотрю на облака за иллюминатором, вспоминаю жару, солнце, горы, происходившее со мной в Кара-Кале, дорогих мне людей, которые остались сейчас там, и дорогих мне людей, к которым я лечу домой.
      
      
      
       Кормящий отец и Вовик
       -- О мудрейшие из мудрых! Наш новорожденный не берет грудь ни у одной из кормилиц. В чем тут причина?
       (Хорасанская сказка)
      
       "15 мая. ...Едем с Переваловым в вольеры на Пархай кормить джейранят.
       Они носятся вдоль сетчатого забора, не подпуская к себе и не подходя сами. Перевалов, разговаривая с ними ласково, как с малыми детьми, начинает кормежку с "ментора" -- маленького беленького козленочка, назначение которого -- научить джейранят не бояться кормильцев. Козленочек сосет молоко за милую душу, но дикие парнокопытные дети, даже глядя на это, в очередь к соске не выстраиваются. Нам приходится их ловить по одному и кормить, удерживая насильно. Интересно, что, будучи пойманными и прижатыми к животу, длинноногие малолетки перестают нервничать и охотно берут соску.
       Лишь одна девочка Номер Семь (с большой черной семеркой на боку, нарисованной несмываемым урзолом -- краской для меховых изделий) подскакивает к нам сама, требуя молока. Она накидывается на соску с почти недетской алчностью, вся дрожит от возбуждения, переступает тонюсенькими ножками, а ее черный хвостик крутится при этом из стороны в сторону со скоростью, обычно не свойственной живому организму или каким-либо его частям. Потеха.
       Покормив зверей, на обратном пути зашли с Серегой на озеро в Игдеджик искупаться. Не жарко, градусов тридцать, но хватает, по холмам вверх-вниз с саквояжем все равно идешь взмыленный ("клик-клик" -- шагомер; Перевалов смеется: "От тебя, П-в, всегда тикает в такт шагам, как от робота").
       Озеро это -- не озеро, а пруд; перегорожен ручей плотинкой, вот и набирается зимой вода (для полива ВИРовских участков в Игдеджике). Но на пруд вовсе не похоже: уровень воды все время скачет, поэтому никакая околоводная растительность не закрепляется по берегам; лишь в одном месте торчит какая-то жалкая куртинка камыша (тоже на грани выживания, как и многое другое здесь).
       Но зато сама вода чистейшая (ни простейших в ней, ни водорослей), ярко-голубая с морским зеленоватым отливом (из-за солей), -- фантастика; как кусок океана посреди холмов.
       На берегу рыжая цапля меланхолично сидит с лягушкой в клюве. Наверное, не голодная, мусолит эту амфибию, словно сетуя на такую непрезентабельную еду.
       Плескались с Переваловым минут сорок, вдоволь. Он плывет -- тощий, длинный; спина загорелая до черноты, как у негра; вода ее обтекает, капли блестят на неугомонной шевелюре; на черной физиономии усы торчат и белки глаз сверкают -- абориген аборигеном; ландшафт вокруг -- голые многоцветные холмы, -- словно мы не в Кара-Кале, а в лагуне на тропическом острове; пальм только не хватает.
       Вылезли на берег -- сразу правда жизни: никогда не видавшие солнца ноги у Сереги молочно-белые; шорты здесь не приняты (не поймут туркмены), без штанов не ходит, а загорать специально в этих краях -- это как в тундре на лыжах кататься без нужды для развлечения. Торец черный, а ноги белые; кино. Я ему:
       -- Перевалов, ты своей двуцветностью опровергаешь все законы генетики и наглядно олицетворяешь неизбежный дуализм европейца в Азии: приспосабливаешься, рожей и спиной уже черней туркменов, а в подштанниках все равно твоя исконная натура кроется...
       А он мне:
       -- Молчи уж, бледнолицый, не проявляй так откровенно свою веснушчато-рыжую зависть к моему загару.
       После купания он потащил меня в микрорайон допить шампанское, купленное по поводу того, что вся дружная молодежная коммуна сотрудников заповедника разлетелась по полям кто куда, оставив Сереге и ОБП полтора дня уединения.
       Жизнь в заповеднике, при всей интересности работы в природе, не сахар; я бы не смог. Идиллия идиллией, все молодые, все интересующиеся работой, никаких особых конфликтов, керосин друг другу в щи никто не подливает, но от постоянного ограниченного круга общения и невозможности уединиться иначе как в поле усталость накапливается неизбежно. Вряд ли кто-либо из всех этих ребят продержится здесь действительно долго.
       Когда Андрей Николаев лишь раскручивал Сюнт-Хасардаг, стягивая в Кара-Калу яркую, самобытную молодежь со всей страны и заражая всех своей энергией и видением будущего, эйфория вдохновенного начинания ощущалась во всем. Николаев напористо шел вперед со своими идеями природопользования и заповедного дела; крушил инерцию устоев; долбил старую неправильную советскую власть новыми правильными указаниями все еще советской власти.
       Это было удивительное время взаимной поддержки, открытого общения, веры в успех и предчувствия великих перемен. Николаев щедро делился с каждым своими идеями. Во многое, о чем он говорил, тогда не верилось; сейчас справедливость многих его слов очевидна.
       До скептических суждений по адресу такого-то или такой-то, до голосований про снятие с поста директора самого Николаева (который помог многим из этих ребят взглянуть на дело и на собственную в нем роль широко и давшего всем им шанс развернуть свои способности и таланты), до петиций в первичную парторганизацию по этому же вопросу было еще несколько лет впереди.
       Будучи пришлым, но зная всех с самого начала их работы в Кара-Кале, я во время своих приездов вдохновенно общался со всей заповедниковской братией. Единственное, что неизменно вызывало и вызывает у меня острое чувство несправедливости, так это развитие отношений между директором заповедника Андреем Николаевым и некоторыми другими сотрудниками. Кто-то из работавших с ним людей так и не оценил того, что Андрей вдохновил их всех на новое дело и предоставил им свободу мысли и деятельности. А ведь это было тогда принципиально. Это было преддверием всех тех последующих глобальных перемен в нашей жизни, которые изменили всех нас и всю страну неузнаваемо.
       Откуда знаю про это? Оттуда, что я был первым, на кого обрушились идеи и провидение Андрея еще до того, как в заповедник приехал первый научный сотрудник. Я уже работал в Кара-Кале, когда Николаев впервые появился там; наше знакомство возникло спонтанно и естественно: я ходил по горам, будучи москвичом, изучавшим птиц, Андрей приехал в ВИР, как новый директор еще лишь на бумаге созданного Сюнт-Хасардагского заповедника.
       Он часто затаскивал меня к себе на кухню и вдохновенно описывал, что и как надо сделать, с уверенностью объяснял, что и как будет сделано. Порой я, вырвавшись наконец от него, лишь изможденно вздыхал, приходя в себя от этого каскада идей и концепций, но вслед за этим невольно задавался вопросом о том, что из планируемого действительно удастся и откуда он сам, Андрей, такой взялся.
       А взялся он из плеяды активного ядра былых выпускников МГУ, ставших впоследствии "факельщиками" в Новосибирске, -- создавших объединение "Факел", оказавшееся намного опередившим свое время прообразом "нового мышления", рыночной экономики и всего прочего, сменившего позже заплесневелые устои кондово-планового социалистического уклада. Их всех разогнали тогда, основательно дав по рукам, но ведь люди-то остались те же.
       Помню, как однажды, зайдя в микрорайон после маршрута, сбросив в углу прихожей пыльные сапоги и многострадальный саквояж, я застал там шумный молодежный коллектив, в котором счастливый смех спонтанно возникал даже без особого повода.
       Я сидел в углу большой комнаты, которую разделяли в качестве гостиной Переваловы и еще одна семья, смотрел на лица крутящихся взад-вперед ребят, прислушивался к разговорам и думал о том, как все вокруг потрясающе привлекательны, молоды и как все у всех на подъеме. В это самое мгновение сидящий у окна Валерка встал, вытащил из кармана сигарету и, чертыхнувшись с неверием собственным глазам, высказал вслух мою мысль:
       -- Ё-моё, ребята, какие же вы все красивые!..
       Если бы мог обратиться сейчас ко всей былой молодежной коммуне Сюнт-Хасардага, сказал бы так: "Ребята! Когда сегодня вспомните ненароком былые счастливые времена в Туркмении, вспомните уж и о том, что обязаны ими вы все были именно Андрею Николаеву. Так будет справедливо".
       ...Отвлекаться от неизбежных трений замкнутого коллектива в заповеднике помогают местные сенсации. Сейчас все обсуждают, как на Юру в горах прыгнул леопард. Мужик сидел на корточках у костра; тут зашипел, переливаясь, закипевший чайник, Юра кинулся к нему, и в это мгновение на место, где он сидел, бесшумно приземлился леопард. Поняв, что промазал, кот почти в воздухе развернулся на девяносто градусов и вторым прыжком исчез в темноте.
       Поразительно. И совершенно необъяснимо. Было необъяснимо, пока Юра не упомянул, что незадолго перед стоянкой рассматривал и трогал остатки не доеденного леопардом кабана...
       Мы сидели с ОБП и Переваловым, обсуждали это, допивая шампанское пополам с местным самодельным абрикосовым компотом -- сказочным райским эликсиром, соединившим в себе силу здешнего солнца и туркменской земли (незаметно и щедро подложенным Муравскими ребятам в машину), как вдруг открывается дверь и в нее входит Вовик с сонной мордой; я его в первый момент даже и не узнал.
       Вовик -- это рыжий кот, живущий в микрорайоне у всех сотрудников сразу. А не узнал я его потому, что вся его рыжая шкура была, как у тигра, раскрашена черными полосками. Перевалов, по-отечески глядя на кота, уже явно смирившегося с этим унижением, поведал, что, когда метили джейранят, остался разведенный урзол, ну не выбрасывать же было его... Вовик так и ходил тогда тигром полгода, пока не перелинял постепенно полностью..."
      
      
      
       -- 44 --
       Шахзаде, восседая на спине у Рух, внимательно осматривал местность, над которой они пролетали...
       (Хорасанская сказка)
      
       Облака за иллюминатором плывут по своим делам, а я лечу по своим и думаю о том, что четыре года назад, после второй встречи орлов у Коч-Темира, имел ведь равные шансы продолжить наблюдения там или где-либо еще. Мы даже поговорили тогда об этом со Стасом, но уж больно населенным и освоенным казалось это место. К тому же, вернувшись в заповедное ущелье Ай-Дере, мы отвлеклись на ловлю змей (тогда я, чтобы попробовать, поймал первую в своей жизни кобру) и на общение с собравшейся там пестрой веселой компанией.
       ...Живший на кордоне Шурик Карпенко -- егерь охраны, сидел в Ай-Дере без транспорта как без рук. Тощий, длинный, вечно злой и не устроенный в жизни, но абсолютно непродажный (его так никому и не удалось ни разу подкупить), он стал для меня символом трудной, неудобной, но воистину бескомпромиссной честности.
       Иногда, выходя утром на крыльцо и буркнув под нос, мол, хватит спать, он оглашал туркменский поселок неумелым воплем пионерского горна, купленного за рубль на ашхабадском базаре. Меня он звал "Поползнев".
       Один раз я зашел к нему домой, когда он сидел на протертом диване напротив телевизора и сосредоточенно курил, внимательно глядя на темный экран.
       -- Проходи, Поползнев, садись. Не удивляйся, телевизор не показывает, только звук. Сижу слушаю кино...
       Через некоторое время у кого-то из соседей тоже сломался телевизор: звук исчез, но изображение осталось. Они поставили два этих ящика рядом у Шурика в комнате, и иногда туркменская семья, стесняясь, извиняясь и принося Шурке чурек с вареньем, приходила к нему вечером посмотреть свой и послушать его телевизор.
       Потом Шурик перебрался в Ашхабад, занимаясь в Копетдагском заповеднике отловом ядовитых пауков и скорпионов (их яд еще ценнее, чем яд змей). Два холодильника в его квартире были заполнены спичечными коробками с этой нечистью, а полки на кухне были заставлены бесконечными рядами трехлитровых банок, ведрами и полиэтиленовыми пакетами, до краев заполненными высыпанными из коробков спичками, просто выбросить которые он не мог ("Вы что, сколько на них древесины потрачено!"). Он при мне убеждал соседа купить у него эти спички за бесценок, что дало бы возможность всю зиму топить печку одними спичками -- гораздо дешевле, чем закупать дрова... Сам же он громогласно ругался по утрам, выйдя на кухню закурить, потому что спичек везде было тьма, а вот чиркнуть было не обо что: коробки со скорпионами и пауками, вынутые из холодильника, всегда были слегка влажные, от них не зажигалось...
       Одна комната в Шуркиной квартире пустовала уже две недели, потому что там жил котенок дикого камышового кота, отказавшийся приручаться и кидавшийся на людей. Его притащили из тугаев совсем малышом, потом он поменял несколько хозяев, ни один из которых не мог с ним совладать, и в конце концов оказался у Шурика.
       Кормили этого агрессивного постояльца, приоткрывая дверь и закидывая туда кусок мяса или добытого для этого воробья.
       Позже подобная ситуация имела место в Москве у моих друзей-ботаников. Доцент Королькова -- сердобольная мягкая душа, поддалась уговорам своего сынули-шалуна (студента-биолога), и они согласились передержать недельку в московской квартире двухметрового крокодила, которого лишь на третий день удалось накрыть перевернутым шкафом, но это все же был крокодил, а не малюсенький комочек меха, напичканный злобой и коварством.
       Если нужно было достать что-то из находившихся в комнате вещей, Шурик брал швабру для самообороны, приоткрывал дверь, заглядывая внутрь и высматривая, где притаился этот демон. Иногда присутствие котенка выдавала лишь складка, пробегающая по висящему на стенке ковру: звереныш умудрялся лазать по нему до самого потолка изнутри вдоль стены.
       Шурик бегом заскакивал в комнату, хватал, что требовалось, и пулей, матерясь, выскакивал за дверь. Свою окончательную судьбу этот котенок нашел в Ленинградском зоопарке.
       ...Какая-то девуля-красотуля юных лет, непонятно откуда взявшаяся на кордоне, непонятно что там делавшая (претендуя на богемность и демонстративно медитируя под заунывные звуки флейты), непонятно куда потом исчезнувшая. Такая публика нередко встречается в заповедниках и прочих далеких от цивилизации местах с красивой природой и увлеченными людьми, которые эту природу изучают.
       ...Владислав Белов -- колоритная фигура, зоолог и художник из Питера, пострадавший в свое время за диссидентские взгляды. Он рассказывал о том, как, будучи упрятанным в психиатрическую больницу и изнывая в изоляции от жизни, тайком держал там в пыли, собранной с пола в полиэтиленовый пакет (подобие почвы), дождевого червяка... Приезжая весной в Ай-Дере, он изучал леопардов и бабочек, рисовал и занимался отловом змей, чтобы подработать (получив после освобождения "волчий билет", в городах он не мог устроиться на работу даже дворником). В тот сезон он поймал кобру, уже в мешке отрыгнувшую только что съеденного туркменского эублефара -- редчайшую ящерицу, представленную к тому времени в научных коллекциях всего несколькими экземплярами. Бывает же такое!
       Крупный мужчина с внушительной рыжей бородой, Владислав, будучи змееловом, пережил несколько укусов гюрзы и кобры, но позже лишь чудом останется жив после укуса мелкой, невзрачной эфы: отправившись в тапочках ловить бабочек около кордона заповедника, он получил в ногу два укуса.
       Выглядело это ужасно: когда я пришел на Пархай, он лежал в захламленном душном вагончике в куче скомканных грязных спальников и буквально умирал от почечных колик, с какой-то фатальной агрессивностью отвергая врачей, "скорую помощь" и чье-либо официальное участие. Мне казалось, что он настолько ненавидел систему, что ему легче было сгинуть самому, чем принять что-либо от государства. Он клял эту эфу ("...даже не зашипела предварительно"); смеялся над собой; грелся, выйдя ко мне, на солнышке у вагончика и брызгал кровью на кустики по малой нужде...
       Потом ему станет хуже; потом за ним прилетит вертолет из Ашхабада; потом, перед явным концом, к нему вызовут родственников. А потом, уже окончательно признав ситуацию безнадежной, врачи почему-то не отключат аппарат искусственной почки в положенный по инструкции день, а на следующее утро ему станет лучше.
       ...Евгений Панкратов -- несомненно один из наиболее самобытных и талантливых ученых, с которыми мне приходилось общаться. Он часто хмур, но у него веселое, всегда готовое посмеяться лицо, а наша шустрая молодежная компания уважительно дразнила его "классиком отечественной биологии" ("Классик, идите, чай готов!"). Он периодически приезжал в Копетдаг, занимаясь поведением птиц и ящериц, мы виделись там неоднократно; общение с ним дало мне многое.
       ...Митька Дельвиг -- зоолог, мышатник, бесшабашная душа; мой давнишний близкий приятель, с которым мы, будучи студентами, путешествовали зимой по заснеженной архангельской тайге.
       Мы были тогда в снегах втроем с ним и с Жиртрестом и, решив не сквернословить слабовольно вдали от цивилизации и от облагораживающего дамского общества (я вообще мат не люблю), установили штраф в один дефицитный мелкашечный патрон за каждое непечатное слово.
       Однажды вечером я вышел из охотничьей избы на мороз выплеснуть грязную воду после мытья посуды, а входя назад, оставил на железной ручке входной двери кожу с мокрой ладони, весь отпущенный мне на остаток жизни запас непечатной лексики и все причитающиеся мелкашечные патроны сразу...
       А несколько лет спустя Митяй вместе с моими родителями и близкими друзьями провожал меня из подмосковной Балашихи в мою первую поездку в Туркмению (Чача, Андрюня, Ленка, Эммочка, как вы там?..).
       Мы все вместе любовались красотами Ай-Дере; фотографировали на закате птенцов филина в нише на скале; расходились днем в маршруты кто куда, а теплой ночью, когда спадала жара, сидели около вывешенной Владиславом сильной лампы, рассматривая прилетающих на ее свет бабочек; пили зеленый чай; острили; обсуждали жизнь, любовь, природу, свои зоологические и прочие проблемы, включая и ястребиного орла. Прекрасные были времена...
      
      
      
       -- 45 --
       Знай же, что в своем намерении я тверд, ибо у необходимости нет выбора...
       (Хорасанская сказка)
      
       Вернувшись домой, я готовлю публикацию и передаю ее в материалы орнитологической конференции, где уже лежит предыдущая заметка, написанная мною же, но под двумя нашими с Игневым фамилиями, предварительный и половинчатый материал.
       Числясь членом оргкомитета, я имею возможность подать публикацию в последнюю минуту, но взять вторую статью редколлегия уже не может; заменить одну на другую могут, а напечатать две -- никак: перебор объема, да и сборник полностью готов. С точки зрения коньюктуры мне куда выгоднее сначала обнародовать первую статью (дабы сохранить свое авторство на оба материала), но скорейшее опубликование новых данных по первому и пока единственному однозначно-бесспорному гнездованию орла в СССР объективно необходимо. Заменяю прежний материал, написанный на основе своих работ и одного наблюдения Романа, в котором он сам изначально не был твердо уверен, на новый -- это справедливо. Публикация данных о гнезде формально позволит начать еще долгую и муторную работу по включению фасциатуса в Красную книгу СССР и Туркмении, что без документально подтвержденного факта гнездования невозможно. Отснятые у гнезда слайды идут в печать при подготовке орнитологических изданий -- это первые иллюстрации по ястребиному орлу на территории СССР.
       Как и следовало ожидать, замена мною тезисов про определенных пост-фактум летающих молодых птиц на информацию о первом жилом гнезде теплоты в наши отношения с Романом не добавила. "Се ля ви"... Но вообще-то жаль.
      
      
      
       -- 46 --
       Очутившись в воздухе, султан... лишился чувств, а когда опамятовался, то обнаружил, что находится в незнакомой стране, а перед ним сидит какая-то женщина...
       (Хорасанская сказка)
      
       Жизнь развивается стремительно, и с момента описываемых событий много всего произошло. Детальное описание местоположения гнезда я еще до отъезда в Москву передал сотрудникам Сюнт-Хасардагского заповедника, и оно стало специально охраняемой орнитологической достопримечательностью. За ним велись наблюдения местными сотрудниками, а потом мы наблюдали его с канадскими, американскими, российскими и туркменскими студентами. Эту пеструю компанию -- экспедицию, организованную консультативной группой "ЭкоПол", мы привезли на Сумбар с моим коллегой-орнитологом, бородатым, вежливым и добродушным Андрюшей Зиминым, только что вернувшимся из Африки.
       Это была особая эпопея, в равной мере экзотическая и праздничная для всех участников -- кому знакомством с Туркменией, кому общением с американцами и канадцами.
       Мы все вместе путешествовали по самым примечательным в этом крае местам. Испытывали радиопередатчики для птиц и учились использовать радиотелеметрию. Безуспешно пытались ловить грифов, разложив в качестве приманки аппетитный труп ишака. Мы несколько часов проторчали тогда с Гэрри в палатке на вершине горы, наблюдая за этим трупом в бинокли и переговариваясь по рации с сидящим у ловушки в засаде черноглазым и смешливым студентом Виталькой Виноградовым, но никто к нам тогда так и не прилетел: погода была уж очень неподходящая для охотничьего парения грифов или сипов, никто из хищников вообще не летал в тот холодный ветренный день.
       Зато поймали накидушкой сычика и потом фотографировали его со всех сторон, когда он спокойно и беспомощно лежал на спине на открытой ладони, лишь крутя на всех нас головой с огромными желтыми глазищами. А когда Джейн его выпустила, подкинув с руки,он взлетел и на лету брезгливо встряхнулся, словно стряхивая с себя следы наших бестактных неуместных человеческих прикосновений.
       Потом Джейн уронила в азиатский нужник подсумок со всеми паспортами, авиабилетами, рублями и долларами, и я, из ложного гуманизма отогнав подальше наших интуристов, провел восхитительный час почти свесившись носом в очко и безрезультатно пытаясь нащупать пропажу палкой на дне глубокого водоема, своим видом и запахом наводившего на мысли о черной стороне потустороннего мира. Оторвавшись от этого вдохновляющего занятия, я курил в теньке, привалившись к забору и приходя в себя, когда сменивший меня Стасик выловил-таки эту "золотую рыбку", за что сразу получил прозвище "Супер-Стас".
       С Джейн мы общаемся постоянно. Она преподает в Нью-Йорке детям полевую экологию, учит их видеть то, что не очень заметно в повседневной американской жизни; рассказывает им индейские легенды про камни, воду и ветер, а иногда -- и про далекую неведомую птицу, похожую на повсеместный американский символ -- белоголового орлана, но совсем другую по характеру. Когда ее ученикам задали написать сочинение про человека, оказавшего на них важное влияние, шестнадцать пятиклассников из двадцати написали про нее.
       Один из канадских студентов -- черноусый хохотун Хаджир, будучи эмигрантом из Ирана, разговаривал во время наших путешествий с туркменами на смеси туркменского, фарси и пушту.
       Наслаждаясь древним слогом и хлопая себя от восторга по ляжкам, он читал нам вслух арабскую вязь из бейтов Махтумкули на стене могильника у Шевлана (святое место у южных предгорий Сюнта), переводя текст на английский.
       Через два месяца я прилечу в Канаду на Ньюфаундленд и первое, что увижу, выйдя из аэропорта, -- физиономию Хаджира, окаменевшую, а затем вытянувшуюся при взгляде на меня: подрабатывая шофером такси, он кинулся тогда ко мне, как к очередному клиенту. Он признался, что, продолжая ежедневно жить копетдагскими воспоминаниями, в первое мгновение вовсе и не удивился моему появлению, а парализовало его секундой позже от сознания того, что это происходит в реальности.
       Он отвез меня в отель, узнал, во сколько надо разбудить, чтобы доставить на завтрашний рейс; наутро появился на своем такси с коробкой пончиков и горячим кофе, и мы до самолета успели заехать на мое любимое место в Сэнт-Джонсе -- на "Сигнальный Холм", с которого открывается далекий вид на скалистые берега Ньюфаундленда и на простирающуюся за фьордами Атлантику. Встречая там рассвет, мы нетипично для Канады курили, вспоминали ястребиного орла над скалами Коч-Темира, наших спутников-туркменов, иранский пейзаж на горизонте и то, как мы с ним танцевали под дутар на столе среди безудержного веселья всей честной компании, отмечая день рождения другого канадца -- Тейлора...
       Лысый и бородатый Гэрри со смехом, но беззлобно передразнивал тогда Ленина, усевшись в общежитии Ашхабадского университета под огромной картиной точно в такой же позе, как и изображенный маслом вождь, сосредоточенно пишущий что-то на коленях в блокнот (Гэрри уверял, что Ленин записывает наблюдения за ястребиным орлом).
       Когда мы уезжали из Кара-Калы, Гэрри отозвал меня в сторонку и заговорщическим шепотом спросил:
       -- Сергей, как ты думаешь, могу я увезти домой один кустик полыни? Уж очень она прекрасно пахнет... -- Я так же конспиративно (оглянувшись по сторонам и дав понять, что ответственность за исчезновение одного кустика полыни беру на себя) ответил, что может. Он поспешно запихал уже приготовленный куст полыни в уже приготовленный непрозрачный мешок и спрятал его в рюкзак.
       Через два месяца после нашей туркменской эпопеи мы вместе с Гэрри летали на вертолете над юго-восточным Лабрадором, изучая влияние низковысотных полетов военных истребителей на популяцию скопы (звук истребителей настолько силен, что раскалывает яйца в гнездах). Мы обследовали тогда один из самых диких уголков на земле, приземляясь на берегах озер со звучными индейскими названиями в местах, где в буквальном смысле слова редко ступала нога человека. Вот уж было приключение так приключение...
       Я оказался первым бывшим коммунистом, попавшим на авиационную базу НАТО в этой части Канады, но это вызвало не подозрения и проверки, а шутки и смех. Гэрри познакомил меня тогда с отличной командой -- яркими самобытными мужиками, прекрасно дополнявшими друг друга.
       Усатый приземистый Джекоб, пилот нашего вертолета, сам -- прекрасный наблюдатель, фотограф и опытный натуралист. Поэтому, если во время полета в процессе учета и определения птиц он с чем-то не соглашался, то вертолет наш вставал на нос (так что все елки внизу оказывались в горизонтальном положении, а река в вертикальном), закладывал головокружительный вираж и возвращался к необычно медленно (по сравнению с нами) летящей стае птиц, которую мы только что миновали ("Ну, что я говорил? Про уток никогда со мной не спорь...").
       Неосмотрительно высказавшийся перед этим про чирков скромняга Джим смиренно принимал поправку коллеги, ибо после выполненного пилотажа не только был не в силах упорствовать с определением уток, но и просто не мог открыть глаза, сидя с мертвецки-бледной физиономией.
       Потом мы работали над полигоном, где пилоты истребителей отрабатывали стрельбы по лежащим на земле макетам самолетов с нарисованными на их крыльях огромными красными звездами. Зависнув над приютившейся у края полигона палаткой, мы помахали в окна руками вышедшим из нее на шум нашего винта солдатикам, они помахали нам в ответ. На что двухметровый духарик Двэйн сказал:
       -- Если мы сейчас сядем и Серджей выйдет пожать им руки, передав привет из Москвы, у этих военных съедет крыша и они сразу сдадутся в плен...
       Потом в бескрайних болотах Лабрадора мы нашли разбитый корпус небольшого винтового самолета, о чем Джекоб сообщил на базу по радио, вскоре выяснив, что про этот борт, исчезнувший много лет назад, никто ничего толком не знал. Когда мы снизились до нескольких метров (сесть во всей округе было негде: сфагновая сплавина), из заброшенно светлеющего на фоне болота зарастающего фюзеляжа вылетел и тяжело полетел в метре над землей огромный вирджинийский филин.
       Потом были десятки гнезд скопы на вершинах тридцатиметровых елей в первозданно-недоступных местах по берегам никогда никем не посещавшихся озер и рек; удивленные медведи, в растерянности садящиеся на свои толстые мохнатые зады, рассматривая над головами наше невиданное рокочущее чудовище; бобровые плотины на глухих речушках и расходящиеся круги от всплесков бобровых хвостов; лоси, переплывающие прозрачные озера, испуганно фыркая на нас раздувающимися ноздрями; десятки озер, поражающих тем, что, находясь рядом, все они порой имели воду разного оттенка; тысячи квадратных километров пожарищ -- как погосты до горизонта, с черными обелисками обгоревших деревьев и становящимися вдруг заметными бесчисленными звериными тропами, словно паутина покрывающими всю тайгу; не покидающее меня (пешехода) восхищение тем, что, с легкостью покрывая десятки и сотни километров или играючи делая крюк, чтобы осмотреть "вон тот утес" на противоположной стороне речной долины (до которого пешим ходом -- день пути), имеешь возможность определить в кустах даже дрозда или в деталях разглядеть валяющийся на болоте уже побелевший от времени лосиный рог...
       Однажды ночью, на диком острове посередине глухого озера в бескрайней канадской тайге, отойдя от костра в жидко-сумеречную приполярную темноту и восхищаясь впервые увиденным мною северным сиянием, мы с Гэрри молчали, а говорить потом начали про завораживающее разнообразие нашего огромного мира, невольно вновь и вновь возвращаясь в разговоре к Туркмении...
       Через неделю, закончив свои вертолетные изыскания, мы летели на самолете с военной авиабазы на Лабрадоре назад в Сэнт-Джонс -- столицу Ньюфаундленда. Пользуясь тем, что пассажиров в местном рейсовом самолете было всего ничего, мы почти в российской манере перешучивались с непривычной к этому стюардессой, раз за разом испрашивая у нее долива в свои стаканы; она удивлялась, с улыбкой смешивая нам необычный напиток -- виски с кока-колой (Чача научил в Индии). Мы посматривали с Гэрри сверху на плавающие вокруг Ньюфаундленда айсберги, со смехом вспоминали туркменские приключения, хохотали как придурки над популярными у нас в Кара-Кале шутками, а когда прощались в аэропорту перед моим отлетом на материк, Гэрри так же заговорщически, как некогда в Туркмении, полез в карман и достал пластиковый пакетик:
       -- Сергей, я решил тебя помучить. Это тебе подарок. Держи! -- В протянутом мне пакете была веточка от того куста полыни, который он "контрабандой" увез домой в Канаду.
       Усевшись в фешенебельное кресло непривычного мне первого класса огромного "боинга", взлетев из Канады и летя над Атлантикой в родную Балашиху, я достал этот пакетик, расстегнул застежку, вытащил тонкую серую веточку, опустил ее на секунду в стакан с минеральной водой, а потом растер между пальцами и уткнулся носом в кулак...
       И вот тогда, вдохнув знакомый терпкий запах, я мгновенно перенесся назад в Кара-Калу. И вновь увидел прокаленные солнцем холмы и скалы, парящих над ними птиц и наших канадцев-американцев, смотрящих вокруг во все глаза...
       Триша и Ленор из Теннесси в тот раз первыми поддержали лозунг "Не бери в голову и наслаждайся жизнью!", когда у святого могильника на Шевлане беззубый мулла угощал нас бараньей шурпой из общей миски, раздав всем ложки, гостеприимно обтертые валявшейся рядом цветастой тряпкой.
       Надо было видеть присутствовавших мужиков-туркменов, когда в жаркий день мы дошли до небольшого гаудана, устроенного на одном из ручьев в предгорьях, и те же самые Триша, Ленор и хохотушка Дженнифер, ничтоже сумнящеся поскидав с себя все, кроме весьма откровенных купальников, с визгом попрыгали в воду. Туркмены смотрели на это ошарашенно, с неявным осуждением и с явным интересом...
       Мы с Зиминым наслаждались, созерцая происходящее; непонятно чем больше -- видом наших плещущихся девиц или озадаченно-сосредоточенными лицами наблюдавших это туркменов; а участник нашей группы -- московский студент Колька Дронин, проработавший год экскурсоводом в национальном парке в США, тактично делился с туркменами соображениями о том, что наши гости приехали совсем из другого мира и конечно же отличаются от нас.
       Мы все вместе провели целый день, наблюдая с разных точек за гнездом ястребиного орла, снимая его на видео и обсуждая перемещения птиц по рации. Наши буржуи в тропических шляпах, с телеобъективами на видеокамерах и с прочим экзотическим снаряжением, увлеченно рассматривающие орлов в бинокли, смотрелись в Коч-Темире просто шикарно.
       Даже приставленный тогда к нашей команде под видом студента-биолога представитель туркменских компетентных органов, героически учивший названия птиц, чтобы не выглядеть в нашей среде совсем уж инородно, признался, что птица эта ему нравится.
       Потом я показывал ястребиного орла своим близким коллегам и студентам, которые приезжали со мной на Сумбар в последующие годы (Ребята, всем привет!). Он у всех вызывал тогда неизменное восхищение, а сегодня он помогает всем нам заново ощутить нашу дружбу через незабываемые воспоминания о далекой загадочной Туркмении и о том, как нам там было хорошо".
      
      
      
       "Пикник на обочине"
       Сергей-воробей на коне катался,
       Руки-ноги растерял, без порток остался!..
       (Частушка-дразнилка)
      
       "18 июля. ...Солнце скоро садиться начнет, но все равно лето на самом пике, тепло, вечерней прохлады и не будет.
       Все разнозеленое вокруг: пыльно-зеленые подорожники у края дороги, прямо на которых мы с Маркычем сидим; изумрудное поле, по которому эта дорога проходит; сочно-зеленый березовый перелесок невдалеке; справа от проселка -- темно-зеленая опушка смешанного леса с кокетливыми рыжествольными хвойно-зелеными соснами и молчаливо-строгими, почти черно-зелеными елями; зеленоватым серебром отливают ивы вдоль реки. Даже наш серебристо-голубой пикап позеленел с боков, отражая всю эту близкую и дальнюю зелень.
       Обзор широкий, километра на три, и такая красота вокруг, что и без этой четвертинки, которую я постепенно выпиваю в гражданском нешоферском одиночестве, дух захватывает. И словно крылья вырастают. Чтобы опять лететь неведомо куда, неведомо за чем; за своей неведомой извечной целью... За "жар-птицей", что ли, как Ивану-дураку?..
       Не знаю, как вы, а вот я, как копну в себе, не в парадно-причесанном, а в настоящем, как, например, сейчас, когда, сидючи с початой четвертинкой на деревенском поле (хоть и не подумайте, что я "настоящий", лишь когда я с рюмкой, как, например, сейчас, когда сижу с початой четвертинкой на деревенском поле в Тверской губернии), так вот, как копну в себе поглубже, то выясняется, что самую искреннюю и самую живую благодарность чаще ощущаю не к гениям, которым рукоплещут миллионы (и, разумеется, я в их рядах), а к людям, внешне совершенно незаметным, не "изысканным" (в нашем задрипанно-салонном понимании). К тем, кто сделал что-то простое, каждому понятное и важное для меня в не лучший мой момент: накормил, когда был голоден; приютил, когда брел по незнакомой дороге; понял, когда никто не понимал; уделил внимание, когда никто не замечал... Такое сделать -- талант души нужен, а не популярность или престижная известность.
       Но талант души жизненной целью быть не может. Никакой талант целью быть не может, потому как любой талант -- это Дуновение Божие, которое не на каждого снисходит, поэтому к нему стремись не стремись -- один хрен.
       Хотя... Похоже, что у некоторых он в скрытом состоянии присутствует, этот талант. Дремлет, так сказать, пока не встряхнет человечка невзгодой или счастьем, пока не встрепенется душа, пока не затрепещет на ветру сподвижничества наивный и взволнованный парус этого самого душевного таланта...
       Ну так это -- то же самое Дуновение, только прежде неведомое, неизвестное самому обладателю; это такое же исключительное везение, как и талант изначально очевидный... Поэтому и на подобное пробуждение уповать особо не приходится...
       Короче говоря, к сорока годам (поздновато?) закралось в меня подозрение, а к сорока пяти -- прочно и по-домашнему угнездилось там уверенностью, что цель жизни -- это правильно делать простые, всем понятные и хоть кому-то нужные дела. Не мудрствовать лукаво, замахиваясь на претенциозное сотрясение устоев и переделку мира, а помогать тем, кому помощь нужна. Помогать словом тому, кто жаждет услышать; молчанием -- тому, кому надо высказаться; деньгами (пусть и небольшими) -- тем, кто в удушающей нужде...
       Не прощу себе одного совсем уже недавнего события (вчера произошло).
       Едем, значит, вчера с Маркычем в Едимново на его сугубо иностранном и повсеместно вездеходном авто. Два фраера. Он -- "новый русский", я -- "старый", но только что из очередной командировки "из-за бугра".
       Заехали в Конаково в магазин, накупили там водки, пива, конфет всяких; не ехать же в деревню с пустыми руками. Дождались парома на утреннем солнечном волжском берегу, побазарив с двумя уже принявшими местными "рыбаками", лишь для проформы мытарящими на крючках размокших червей.
       Я как последний дурак с ними по инерции после Запада: "спасибо" да "спасибо", "пожалуйста" да "пожалуйста", а они оба встали, недокуренные бычки бросили и мне: мол, ты чего, мужик?.. Издеваешься здесь над нами?!..
       Короче, нам завидно стало с Маркычем, выпили и мы по бутылке пива с утрева, для пущего провозглашения праздничности происходящего.
       Переехали на пароме, мчимся дальше на японской резине по тверской гравийной дороге от Конаково к Юрьево-Девичье и дальше к Едимново.
       Вдоль нее, вдоль этой дороги, на проводах и по округе -- не туркестанские, не заграничные, не тропические, а исконно свои, незатейливые до щемящего совершенства птички: скворцы, сороки, обыкновенные и камышовые овсянки; жуланы восседают на сухих торчащих ветках; синичьи выводки перелетают хлопотливо вдоль куртинок ольхи; канюки парят как-то гостеприимно, а вовсе не хищно; воробьи хлопочут на покосившихся заборах.
       Под звучащие в кабине мелодии "Битлов" проносятся мимо нас за окнами мелколиственные перелески, лесные опушки, поросли иван-чая вдоль обочин, маленькие деревушки, увядшие, но нарядные, как обихоженные покойницы.
       И вот, на краю одной из них, стоит на дороге мужик. Коржавый, мятый, небритый, нечесаный; в растянутых на коленках тренировочных штанах, в выцветшей военной зеленой рубашке, застегнутой не на ту пуговицу; прижимает одну руку к сердцу, а другой показывает: мол, налейте, Христа ради... Как говорится, шлет привет уже даже не со дна, а с самого что ни на есть поддонника...
       А мы и не притормозили. Неслись на такой скорости, что и подумать не успелось. А реактивности чувства, чтобы остановиться не думая, видать, и не хватило.
       По тому, как у Маркыча тень пробежала незаметная по лицу, я сразу понял, что и он, так же как и я, про это самое подумал и скукожило его точно так же внутри, как и меня: нам эта четвертинка -- что есть, что нет ее, а мужику этому -- она желаннее всего, она бы для него манной небесной ниспала и счастья бы ему дала часов на несколько...
       Но не притормозили, не пошли на неудобство резкого торможения, не стали скрипеть колесами по гравию, подняв целый столб пыли, не стали сдавать задом, а проехали чисто, быстро, иномарочно, как раз так, как этот мужик, не надеясь, и ожидал своим помутненным подсознанием, что мы и проедем...
       Это я не к тому, что цель жизни -- алкашу стакан налить. А к тому, что уж если рассуждаешь о цели жизни, то алкашу не налить, когда трубы горят, -- западло...
       А уже минуту спустя словно обожгло -- вспомнилось, как несколько лет назад иду по Балашихе таким же временем (часов одиннадцать утра), но не летним, а зимним утром, перехожу через Горьковское шоссе у остановки "Спортивная", застрял на середине перехода, жду, пока поток машин на светофоре остановится. Недалеко от меня на разделительной полосе так же стоит мальчишка лет тринадцати, топочет от нетерпения, хочет перебежать. Я ему свистнул строго, хотел кулак показать, чтобы стоял смирно, но куда там, машины идут сплошной рекой, не слышит ничего.
       Выбрал он момент и ринулся вперед в узкую пустоту между недалеко идущими друг от друга грузовиками, а в этот момент в эту же пустоту, в нарушение всех правил, из левой полосы в правую хищно и лихо поддала сзади, упиваясь мощью шведского турбомотора, темно-сине-зеленая "вольво", и как раз, миновав грузовики, не видя ничего из-за них, на всем ходу и ударила бампером бегущего мальчишку, даже не притормозив...
       Взлетело в воздух удивленное своей смертью тело, медленно перевернулось вверх тонкими мальчишескими ногами, беззащитно торчащими из сгормошившихся штанин, пролетело плавной дугой по воздуху, словно играя, словно на батуте. И с ужасной мясной мягкостью ударилось прямо грудью о расширенное бетонное основание стоящего на обочине шоссе фонаря. И замерло, обернувшись вокруг него податливой неподвижной дугой, словно кто-то бросил со всего маху размятую и разогретую в невидимых руках плитку живого пластилина на ствол тонкого дерева...
       "Вольво", рванувшись еще быстрее, ушла вперед к Москве. Номер я не успел разглядеть, хоть и присматривался (поздно уже было, когда взгляд перевел). А рядом с телом остановился обшарпанный "запорожец", выскочили из него два обеспокоенных невзрачных мужика, подняли парня и полубегом понесли его укладывать на заднее сиденье, неудобно затискивая уже почти выросшее тело в тесную кабину...
       Автобус я ждать не стал, даже не вспомнил про него, пошел домой, на "Южный", пешком по морозному воздуху через речку, мимо церкви; зубы у меня сцепились, иду изо всех сил, чем быстрее, тем легче... Пришел, позвонил в дверь, Роза открывает, а у меня вдруг слезы из глаз двумя ручьями нелепых и странных брызг, и хрип какой-то из горла, а я сам и не могу поделать ничего, только затыкаю эти слезы руками, но не помогает.
       Роза как увидела, помертвела вся: "Что? ЧТО С ВАСЬКОЙ?!!" -- а я и ответить ничего не могу, только промычал что-то, крутя головой, мол, ничего с ним, не волнуйся; в ванную заскочил, а хрен его разберет, не могу заткнуть, хлещет и хлещет из глаз... А я сижу на ванне и думаю почему-то: "Птички, птички, ну куда же вы смотрели!.."
       Потом подхватился, выскочил из дома, завел машину, благо, что стояла под окнами, и рванул туда назад зачем-то. Приезжаю -- там уже наряд милиции разбирается, три мента; меряют рулеткой. Подхожу к одному, мол, видел, говорю. Он начинает записывать с моих слов, а самого его корежит, слезы потекли из глаз (я и не пытался его растрогать, просто рассказал без эмоций, как было, как пацан летел от капота в тот фонарь); он стоит, пишет, не морщится, только вытирает иногда глаза тыльной стороной ладони, но тут его второй милиционер окликнул, мол, блин, ты чего тут встал, пишешь-слушаешь... Ты слушать истории приехал или работать?!
       Фу-у...
       Вот и разглагольствуй после такого.
       Если эти мужики на "запорожце" пацана того довезли до больницы живым и если выжил он потом, то им -- тем, кто остановился его подобрать, рассуждать о цели жизни уже и необязательно. Они свою цель, может, уже и достигли, поймали свою жар-птицу, поди сами того и не сознавая; им такое, глядишь, и не по первому разу удалось...
       Это пацану выжившему (если суждено) уже надо будет о своей цели в жизни размышлять; если счастье выпадет размышлять о ней в жизни...
       И вот едем мы дальше с Маркычем по гравийной деревенской дороге, а я сижу, как дешевое дерьмо в дорогом автомобиле, и представляю, как остановится кто-нибудь на "запорожце" около того мужика, а может, и на новой, еще по-советски франтовской "ладе" и протянет ему из окна пусть и не четвертинку, так бутылку пива, балагуря, что, мол, залей мужик дьявольский огонь и не грусти! И поедут потом себе дальше, говоря о своем в куда более скромной, чем наша, кабине и не ведая, что и они к своей цели ближе стали на большой и всамделишный шаг, когда мы с Маркычем от нашей жизненной цели уже километров на пять уехали, оставляя за собой лишь пыль, оседающую на придорожный иван-чай...
       Так что я уже давно не прицеливаюсь с лихим прищуром в свою пресловутую цель жизни, стараюсь поменьше выгребываться (вроде как следуя заведомо высоким и достойным -- а как же иначе?! -- стандартам и идеалам), а помнить вместо этого о простой древней формуле: "Веруй в Бога, знай, что дважды два -- четыре и будь честный человек".
       Скромнее надо быть, дрын зеленый... Скромнее...
       А когда из Едимново возвращались с Маркычем уже не через паромную переправу, а другой дорогой, то перед выездом на асфальт, идущий уже до самой Твери, съехали в поле, остановились последний раз в деревенском эфире, прежде чем назад в столичную реальность опускаться. Уселись на траве на обочине дороги, разложили лук, хлеб, малосольные огурцы, колбасу какую-то. Устроили, что называется, прощальный пикник.
       Маркыч -- за рулем, а я распечатал четвертинку, налил в его походную гнутую серебряную стопку аж светящейся неземным белым светом водки, выдул ее, не торопясь, за нашим очередным разговором на предвечернем солнышке...
       Вот и сидим сейчас, смотрим на летний горизонт с макушкой церкви над далекой деревней, куртинами ив вдоль реки, а над нами жаворонок взлетел и поет-заливается, словно и не середина лета вовсе, а, как в юности, -- вечная и обещающая все впереди весна...
       Полевой жаворонок, Alauda arvensis, который и без понятия в своей пестрой птичьей голове, что есть далеко-далеко отсюда Туркестан и Копетдаг и что живут там другие жаворонки, совсем не похожие на него самого... И так вокруг хорошо, что дальше и некуда...
       Было бы и мне так же хорошо, был бы и я Частью всего этого Целого вокруг, если бы тот алкаш на дороге не вспоминался, когда я свою четвертинку пил и о разном романтичном размышлял, с подсознательно-кокетливым удовлетворением констатируя глубину своей слегка поддатой чувствительной души...
       Это ведь я к чему про всю эту мутотень? К тому, что жизнь на удивление быстро идет... Вот к чему..."
      
      
      
       Эпилог
       ...Друзей моих вы соберите, наймите Ваньку-маляра.
       Он нарисует вам картину про наши чудные дела...
       (Русская народная песня)
      
       -- О юноша, спустя два-три дня, ты выйдешь на берег реки и увидишь там огромную птицу. Уцепись покрепче за ноги этой птицы, и она понесет тебя над горами и реками прямо к железной земле. Там ты расстанешься с птицей и дальше пойдешь пешком...
       (Хорасанская сказка)
      
       "Клик-клик" -- стучит шагомер, и время летит, как фасциатус.
       Мои бывшие студенты незаметно выросли, разлетелись кто куда и стали мне еще дороже, чем в бытность восторженными второкурсниками, добросовестно ведущими полевые дневники. Многие из них работают учителями в школе, рассказывая детям о том, что они видели когда-то в Копетдаге.
       Колька Дронин, с восторгом наблюдавший в Тарусе белых аистов в пойме Оки, работавший потом в Америке, а позже сопровождавший канадцев и американцев в нашей экспедиции в Кара-Калу, умер в двадцать один год, и сейчас он, наверное, уже знает о происходившем тогда с нами что-то, что еще лишь предстоит узнать мне самому.
       Все молодые сотрудники заповедника, так вдохновенно трудившиеся в Сюнт-Хасардаге веселой биологической коммуной, собранной там Николаевым, разъехались кто куда. Сам Николаев в Кара-Кале, по-прежнему полон идей об охране природы Копетдага. С эпохой Интернет он снова в центре событий, общается со всем миром, приглашая к сотрудничеству нас всех, вкупе с былыми недругами, ни на кого не держа зла.
       Калмыков, как и раньше, похож на лемура и на Ф.Э.Дзержинского одновременно; Зимин все такой же бородатый, сдержанный и вежливый; Зубарев все так же бредит охотой, а Светлана Петровна по-прежнему прощает второкурсникам перебор времени, когда они делают доклады по систематике животных.
       Мой дорогой Михеич благословенно ушел в мир иной, дожив до девяноста двух лет и до конца продолжая, как и всю свою жизнь, каждый день добросовестно работать за столом.
       АБС в Павловке стоит, но подвесные мостики через Истру обветшали, развалились и болтаются ненужными тросами без настилов: "кукушка" из Нахабино давно не ходит, никто на нее не спешит рано утром по тропинкам, отороченным подорожниками, а хозяева роскошных особняков, как грибы поднявшихся по всей округе, запросто ездят в Москву на "джипах" и "вольво".
       Королькова иногда все еще вывозит студентов на практику в Тарусу, где на опушках все так же распевают пеночки-веснички, и мы с ней уверенно мечтаем о временах, когда тарусская база проснется от многолетней дремы и вновь продолжит славные и шумные традиции геофака, -- Таруса не может исчезнуть в никуда.
       Едимново на Волге разрослось и для стороннего наблюдателя выглядит сейчас обычной дачной деревней. Теперь туда можно запросто проехать на машине и совсем необязательно ждать перевоза с другого берега. На деревенском кладбище все меньше свободных мест. Там и Валентин. Стареющие домики немногих оставшихся старожилов скромно соседствуют с новыми дворцами за глухими заборами, над которыми инородно круглеют тарелки спутниковой связи. Кривая Сосна стоит, но на нее уже так просто не залезешь: она оказалась частной собственностью за оградой чьего-то дачного участка (деревенские пытались было ее отстоять, но куда там, без Валюшки не вышло...).
       Гуси по деревне уже не ходят; коров тоже почти не осталось; наступить босиком в коровью лепешку никому не грозит (я, правда, будучи там последний раз, умудрился-таки вляпаться, чуть не выронив от неожиданности фотоаппарат).
       Американцы и канадцы, звоня по случаю, неизменно вспоминают орлов с восторженным придыханием: для них эта птица символизирует соприкосновение с неведомым дотоле миром.
       Жиртрест (он, кстати, тощий и длинный, я кажется не упоминал об этом) -- большой человек в важном министерстве; готовит государственные доклады по загрязнению окружающей среды.
       Чача вернулся из Индии, но последние годы мы с ним никак не общаемся. Я так и не понял до конца, почему (дружба ведь еще сложнее, чем любовь), но уже давно ни к кому не пристаю с важными вопросами о личном.
       Андрюня по-прежнему военный; на его погонах появляется все больше звезд, и они все крупнее. Эммочка рано родила и уже вырастила двух дочерей. Ленка уехала с мужем в Америку; вроде не насовсем. Я все жду, что она как-нибудь приедет, позвонит и соберет нас всех как в те времена, когда мы вместе гнули лучки для моих будущих жаворонков. Впрочем, сейчас нам по сорок с чем-то, встретиться как в былые двадцать мы уже не сможем, а чтобы встретиться вновь, мы еще не достаточно повзрослели, еще не готовы...
       Маркыч программировал-программировал, а потом вдруг стал "новым русским", продолжая при этом, как и раньше, пялиться в компьютер день и ночь. На своем немыслимом японском дизеле он подвозит знакомым деревенским мужикам мешки с картошкой и вытаскивает дачникам из грязи намертво засевшие "волги" и "жигули".
       Володин все так же занимается хищными птицами и продолжает мотаться по всему свету; после Афганистана мы с ним общаемся постоянно. Ханум вся в заботах: растит смешного замечательного сына, похожего на Гурвинка.
       Стас живет в Москве. Мы периодически видимся, пьем пиво, медленно обсуждаем новости или молчим про разное. Став популярным преподавателем-экологом, Стасик уже сам воспитал в экспедициях несколько поколений юннатов, и от него они тоже знают про ястребиного орла. Многие из них сейчас уже студенты на нашей кафедре, где до них учился Стас, а до него учился я. Кровожадно-смешливая акула все так же стоит на шкафу в нашей зоологической аудитории на том же самом месте.
       Игорь и Наташа по-прежнему никак не выберутся ко мне в гости, оправдываясь тем, что не на кого оставить своих очередных нахлебников -- кошек и собак; да и поездка в Москву теперь для них -- поездка за границу. А сам я езжу к ним сейчас тоже много реже, чем хотелось бы. Им за все, что они для меня сделали, я благодарен навсегда.
       Из Афганистана, как вы знаете, нас бесславно выперли. Все те афганцы, с которыми мы сотрудничали в период освободительной советской агрессии и которые начинали энергичными преподавателями, врачами, инженерами, либо эмигрировали, либо убиты.
       Что не лезет ни в какие ворота человеческой этики, но вполне вписывается в стиль былого советского интернационализма, всех афганцев, кто поддерживал нас тогда (не важно, кто почему, но очень многие -- искренне), что в Афганистане, что у нас в Союзе, мы просто бросили на произвол судьбы. Многие из них до сих пор живут среди гостеприимных российских берез на унизительном и бесправном положении беженцев, которых в любой момент можно дернуть в кутузку или выдворить из страны; а можно и не делать ничего: человек и так каждый день просыпается с ненадежным и непредсказуемым будущим.
       Я часто вспоминаю лицо молодой учительницы-афганки, которая, смеясь, на каблуках и в мини-юбке, утром на майдане перед школой собирала вокруг себя восторженно льнущих к ней, галдящих первоклашек. При этом я каждый раз думаю о том, что сегодня в Кабуле женщину забивают на улице камнями, если, потянувшись на рынке рукой к товару, она неосторожно обнажила запястье... Или о том, что выйти на улицу без мужчины она вообще не может, поэтому, если у женщины нет мужа, отца, или старшего брата, или кого-то, кто принесет ей еды, она просто умрет дома с голоду...
       Еще хуже мне становится, когда в московском метро я вижу молодых мужчин в камуфляже с треугольниками тельняшек в расстегнутых даже на морозном холоде воротниках, без рук или без ног сидящих около шапок с подаянием. Нередко они пьяны или одурманены так, что не могут открыть глаза, отстраненно и напряженно пребывая в своем, непостижимом для меня мире.
       Я кладу в эти шапки что могу и ловлю себя на том, что делаю это от страха. И не столько от страха перед возможным будущим, перед мыслью о том, что моему сыну или мне самому еще может достаться такое в Чечне или где еще, сколько от страха перед прошлым, уже случившимся в жизни этих людей. Перед тем, что им, тогда мальчишкам, уже довелось пережить. Никогда и не думал, что можно так бояться чужого прошлого. А может, это просто подсознательный всплеск облегчения, что меня самого пока пронесло.
       Когда я сую в шапку деньги, мне хочется то ли провалиться сквозь землю от взглядов окружающих, то ли замычать сквозь зубы оттого, что мы все привычно проходим мимо. Или занимаемся орнитологией. Или транслируем по радио в метро рекламу недорогих туров на Кипр и в Австралию... Но ничем, кроме этих смятых купюр, я никому помочь не могу...
       Двадцатого января (день моего первого приезда в Кара-Калу) я каждый год выпиваю стакан вина за жаворонков, орлов, за ВИР, Копетдаг, Сумбар, Иран, за Муравских, за полынь под ногами, за солнце, кумганы, за Афганистан, за тельпеки, за змей, за родники и тюльпаны в горах, за экспедиции и караваны Зарудного, за древний великий Хорасан, за Едимново, Тарусу, за кафедру и за многое-многое другое...
       Мои родители по-прежнему живут в Балашихе в том же самом доме и еще больше интересуются нашими делами и путешествиями. Сначала они водили в городской парк гулять моего сына, а когда он подрос -- мою младшую дочь. Наблюдая это, я каждый раз пытаюсь представить, каким был этот парк, когда они водили туда меня (что-то помню, но смутно). Дай Бог им здоровья и долгих лет.
       Васька вырос и к моим птичкам равнодушен, увлекается совсем другим. Не мечтая особо в детстве о путешествиях, он начал путешествовать еще до того, как приобрел сознательную способность мечтать, и сейчас сам признается, что он -- скорее домосед. Хотя слово "домосед" имеет для него уже несколько иной смысл, чем для нас: каждодневно обсуждая повседневные мелочи на Интернет с друзьями из Испании, Индонезии, Колумбии, Австралии и Канады одновременно (в куче-мале из разных языков), он поездку в Европу или в США далеким путешествием и не считает...
       У меня все те же "ласковые жены. Мне хорошо с ними". Моя дочь Даша, родившаяся от них уже после описываемых событий, каждый вечер, послушав книжку перед сном, кричит мне: "Сергей! Пора!" -- подражая маме, она зовет меня не "папа", а по имени. Когда я подхожу, она требует рассказать ей очередную "сказку-правду" про то, "что с тобой действительно когда-нибудь происходило на самом деле".
       Иногда я рассказываю ей что-нибудь из этой истории, а сам не могу оторвать глаз от пятилетней девочки, пытающейся представить себе далекие горы, незнакомых людей и "строгих" орлов. Она слушает очень внимательно, но вопросы раз за разом задает не про орлов, а про маленькую пушистую песчанку с черными глазками, которая стремглав бежит к своей норке, неся во рту целую охапку зеленой травы...
       Сам я по-прежнему в очках (контактные линзы не люблю), а когда путешествую -- в шляпе. Раз в два-три года, бреясь, как обычно, по утрам, я вдруг опираюсь руками на раковину, смотрюсь внимательно в зеркало и спрашиваю сам себя: "Салам алейкум?.."
       Мой верный саквояж за годы работы в Копетдаге износился так, что уже не подлежал починке. Я много лет с благодарностью хранил его в кладовке -- не в силах выкинуть, а потом вдруг, в порыве освобождения от сентиментальных якорей (нельзя же бесконечно хранить даже важное и дорогое из уже случившейся жизни), достал его, попрощался, вышел из дома и понес на помойку. Но выкинуть не успел. Ко мне подскочили вездесущие балашихинские мальчишки ("Дядь, а чой-то у вас?"), я с облегчением отдал им саквояж, и он унесся от меня на волнах ребячьего смеха и игры.
       У саквояжа началась новая жизнь, наполненная мальчишеским весельем нашего балашихинского двора, а мое плечо сегодня оттягивает уже совсем другая лямка с какими-то диковинными замками и специально разработанной заморскими дизайнерами подкладкой из непотеющей и не скользящей по плечу резины. В новомодном кофре я таскаю аппаратуру, которая мне и не снилась в былые времена, но ко всему этому великолепному снаряжению я почему-то отношусь равнодушно, просто использую его как инструмент, и все.
       Сегодня на мои фотографии попадает много хороших людей, интересных мест и экзотических животных, которых я и не предполагал увидеть на своем веку. Снимая все это, я искренне восхищаюсь увиденным, но непроизвольно продолжаю выискивать в видоискателе черты сходства наблюдаемого с тем, что снимал видавшим виды "зенитом" в Копетдаге... В самых разных пустынях и горах очень далеко от Туркестана (все так же "клик-клик" -- шагомер) я иногда вдруг ощущаю знакомый запах полыни или прокаленного солнцем пыльного ветра и непроизвольно вздрагиваю, настороженно оглядываясь вокруг...
       Когда я встречаюсь с былыми участниками этой эпопеи, мы обсуждаем своих взрослеющих детей, текущие дела и происходящее со всеми нами в наше интересное время. При этом мы всегда с неизменным удовольствием вспоминаем пережитое нами когда-то в Туркмении, и в наших разговорах с годами настораживающе всплывают все новые и новые детали боевой юности...
       Сумбар течет, как ему и положено, с востока на запад; Сюнт и Хасар по-прежнему незыблемо стоят на своих местах; а вот холмы за Кара-Калой, где я наблюдал жаворонков, не узнать. Там теперь автотрек для тренировки шоферов, и вместо стай зимующих птиц в этом месте среди врытых в землю автопокрышек пылят грузовики.
       Нет больше СССР, нет ставшей столь дорогой всем нам Туркмении, а есть независимый Туркменистан. Но это все -- детали. Потому что Копетдаг продолжает оставаться Копетдагом, а ястребиный орел -- ястребиным орлом...
       Я часто думаю про всю эту историю и не расстаюсь теперь с образом этой птицы, ставшей мне как бы близким другом и тотемным знаком. Банально, конечно, -- орел в качестве символа, но уж так сложилось. Я стараюсь компенсировать это искренней самоиронией прилагающегося к тотему девиза, но это уже совсем личное -- разбалтывать все до конца не могу.
       Теперь вот и вы знаете про все это.
       Я искренне желаю вам, всем дорогим мне людям, которых вспомнил сегодня, и всем людям вообще, счастья, здоровья и всего наилучшего. А всем в мире фасциатусам давайте вместе пожелаем выжить и навсегда остаться неотъемлемой Частью того вечного и подлинного Целого, вне которого невозможна и наша с вами жизнь.
      
       ...Ястребиный орел, планируя сверху, садится на острый гребень скалы. Я вижу его сильные лапы, белую грудь, освещенную заходящим солнцем, и то, как он, крича, закидывает голову назад, оглашая затихающее ущелье звонким клекотом. Словно повторяя всем нам еще раз то, что так чутко услышал Киплинг: "Мы с вами одной крови, вы и я!.."
      
      
      
       БЛАГОДАРНОСТИ
      
       Ну, вот и все. Теперь -- самое приятное: мой поклон всем тем, кого я хотел бы поблагодарить.
       Богу -- за все, мне посланное, и судьбе -- за то, что она складывалась именно так, а не иначе.
       Моим родителям -- за то, что они вовремя произвели меня на свет, предоставив шанс пожить именно в наше удивительное время, и за все прочее, что они для меня сделали и делают.
       Моей жене, стойко идущей со мной через орнитологические и прочие передряги, в которые мне вольно или невольно приходилось и приходится ввязываться.
       Моим детям, которые у нас так удачно родились и которые своим интересом к "сказочной взаправде" в немалой степени стимулировали меня на мой рассказ.
       Наташе, Игорю и Стасу, без которых Западный Копетдаг никогда не состоялся бы для меня так, как это произошло на самом деле.
       Моим друзьям, составляющим несущую основу моего бытия (господа, прекратите глумление, я говорю всерьез! И попридержите бокалы: я еще не закончил!).
       Моим недоброжелателям -- за своеобразное разноцветие эмоций, дополнительно расцвечивающих мою жизнь, оттеняя в ней все хорошее. И заодно -- мои искренние извинения всем тем (и друзьям, и наоборот), кого я ненароком или специально когда-либо обидел.
       Профессору А. В. Михееву, который взял меня под крыло еще в бытность мою второкурсником и который был и будет для меня примером неустанного трудолюбия и человеческой порядочности.
       Моим учителям и коллегам из Московского государственного педагогического университета, вместе с которыми я живу в прекрасном мире географо-биологической науки, дарящей всех нас счастьем работы в природе и общения с интересными, увлеченными людьми.
       Моим студентам, вечно галдящим вокруг и олицетворяющим для меня само будущее и продолжение всего того, что для меня столь дорого и важно ("Вольно!..").
       Моим попутчикам в экспедициях, которые так часто помогали мне в трудные минуты и сами принимали мою помощь без счетов и формальных расшаркиваний (мужики, все заходите на огонек!).
       Моим знакомым (и туркменам и русским) из Ашхабада, Кара-Калы и Сюнт-Хасардагского заповедника, а также -- всем моим друзьям-иностранцам из разных стран -- за помощь в понимании иных культур.
       Многим замечательным талантливым людям разных времен и народов, чьи мысли, фильмы, песни, строки и картины пробуждали брожения в моей душе. Ссылок на их имена я не приводил. Отчасти чтобы не уподоблять этот текст наукообразному трактату, но главным образом -- дабы не поминать имена великих всуе.
       Всем вам, мои дорогие читатели, за то, что зашли ко мне в гости, и за ваш труд приобщения ко всему, о чем шла речь.
       Особо -- всем тем, кто, может быть, напишет мне (fasciatus@gmail.com) о своих впечатлениях от этой книжки (не важно, положительных или отрицательных).
       Тем, кто починит в Павловской Слободе подвесные мостики через Истру, или восстановит в Тарусе базу геофака, или сохранит в Едимново то, что там еще можно сохранить, или же сделает что-нибудь подобное в тысячах других хороших мест.
       Сотрудникам издательства "Армада-пресс", трудами которых эта рукопись стала книгой.
       Ястребиному орлу, Копетдагу, луне и солнцу за то, что они есть.
       Всем моим будущим приключениям за то, что они и сегодня манят меня куда-то так же, как и много лет назад, когда я впервые ехал в далекую и загадочную Туркмению, лишь пытаясь угадать, что же я там увижу, и уже смутно предчувствуя, что меня ожидает впереди что-то важное.
       Спасибо!
       С. А. П.

    КОНЕЦ

       СЛОВАРЬ ТЕРМИНОВ
      
       АБС -- агро-биологическая станция.
       Алабай (туркм.) -- среднеазиатская овчарка.
       Альбедо -- способность поверхности (снега, льда или воды) отражать лучи.
       Антропогенный фактор -- та или иная форма воздействия человека на природу.
       Антропоморфизм -- приписывание черт человеческой психики животным.
      
       "Бабслей" (тарус.) -- обливание водой (исходно -- студенток, позже -- обливание вообще) на практике в жаркий летний день.
       "Бас-халас" (пушту) -- синоним "кутарды" (туркм.).
       Башлык (аз.) -- начальник, большой человек.
       Бутемар -- в хорасанском эпосе -- сказочная птица; олицетворение скорби и печали.
      
       ВИР (разг.) -- сокр. от ТОС ВИР -- Туркменская Опытная Станция Всесоюзного Института Растениеводства.
       ВОСР (сокр. мое, С.П.) -- "Великая Октябрьская Социалистическая Революция -- свержение царской династии в России большевиками в 1917 году" ("официально-газетное" определение времен брежневской эпохи).
       Восточные земли -- в древнем Иране -- страны Хорасана, Азии.
      
       Галаксий -- название Млечного Пути у древних греков.
       Гаудан (туркм.) -- небольшой открытый бассейн или подземный резервуар для воды.
       Геодезия -- наука об определении формы и размеров Земли и об измерениях земной поверхности.
       Герпетология -- наука об амфибиях (лягушки, жабы, тритоны, саламандры) и рептилиях (змеи, ящерицы, черепахи, крокодилы).
       Гносеология -- теория познания человеком окружающего мира
      
       Дастан (фарси) -- роман.
       "Дембеля" (тарус., муж.) -- 1- студенты-старшекурсники или выпускники геофака МГПИ (МПГУ), приезжающие в Тарусу во время прохождения там практики младшими курсами; 2- студенты, уже служившие в армии.
       Дендрофилы -- виды животных, тяготеющие в своем распространении к древесной растительности.
       "Деуки" (тарус., жен.) -- студентки МГПИ (МПГУ), проходящие полевую практику.
       ДжиПиэС (GPS, Global Positioning System, англ.) -- прибор для определения местоположения на местности.
       Дивы -- сказочные могущественные существа (демоны), сочетающие в облике черты фантастических животных; обычно злые и вредоносные, но нередко -- гостеприимные и с чувством справедливости; не лишены рассудительности; признают превосходство человека.
       Друг -- в древнем Иране символ мрака, лжи и злого слова.
       Дутар (туркм.) -- национальный струнный музыкальный инструмент
      
       Жаворонки -- семейство птиц в отряде воробьинообразных; наземные виды открытых пространств; имеют необычно длинный коготь на заднем пальце.
       Жизненная форма -- тип внешнего облика организмов, отражающий их приспособления к среде обитания.
      
       Западные земли -- в древнем Иране -- страны Европы.
      
       Импринтинг (англ. imprinting, запечатление) -- запоминание молодыми животными жизненно-важной информации (облик, голос родителей и т.п.) в самый начальный период жизни после рождения.
      
       Кайтарма (туркм.) -- 1) перемешивание зеленого чая для осаждения чаинок, 2) жизнь мужа и жены в разлуке.
       Катахреза -- совмещение несовместимых понятий.
       Кёндзё (яп., в первом издании - "конджо", используются обе транскрипции) -- воля, характер, внутренний стержень личности в ситуации противоборства, бойцовские качества.
       КНБ (КаэНБэ, разг.) -- Константин Николаевич Благосклонов (1910 - 1985), преподаватель кафедры зоологии позвоночных МГУ; замечательный человек, орнитолог, в последние годы своей жизни массу сил отдавший именно воспитанию юннатов.
       Конвекция -- восходящие токи прогреваемого воздуха от поверхности субстрата (земли, воды, льда).
       Кукушка -- 1) (орнитол.) -- птица, которая кричит "ку-ку"; 2) (народ.) -- местная короткая электричка (в данном случае -- из четырех вагонов, курсировавшая между станциями Нахабино и Павловская Слобода).
       Кумган (туркм.) -- высокий туркменский "чайник" с длинным изогнутым носиком.
       "Кутарды" (туркм.) -- конец, баста, хана, отъездился; синоним "Бас-халас" (пушту).
      
       Лох (разг.) -- недотепа, лопух, салага, чайник, неопытный и недалекий человек.
       Лучок -- ловушка для наземных птиц -- проволочный круг с натянутой на него сеткой, настороженная половина которого захлопывается пружиной, накрывая птицу, зацепившую ногой нитку-насторожку.
       Ляшкер (фарси) -- вооруженный мужчина.
      
       Малика (фарси) -- принцесса, царевна; обычно -- красавица, склонная к загадыванию загадок женихам.
       Маринки - рыбы из семейства карповых; в р.Чандыр водится закаспийская маринка
       МГПИ -- Московский государственный педагогический институт им. В. И. Ленина (ныне МПГУ -- Московский государственный педагогический университет).
       Медоед -- млекопитающее отряда хищных, семейства куньих; африканский вид, доходящий на север до Туркмении; редок, внесен в Красную книгу СССР.
       Михраб -- молитвенная ниша в мусульманском храме.
       Моббинг (англ. mobbing) -- у птиц: окрикивание хищника потенциальными жертвами в ситуации, когда он не представляет для них реальной опасности.
       Мул - гибрид лошади и осла.
       Мухаммед -- пророк, основатель ислама.
      
       Орнитология -- наука о птицах.
      
       Перемет -- рыболовная снасть с несколькими крючками.
       Пери -- фантастические существа, сочетающие черты людей (женщин, склонных к мирским утехам) и животных (обычно -- птиц); могут быть злыми или добрыми; признают превосходство человека; пугливы; по преданию, теряют вредоносность после близости с мужчиной.
       Плакор (геогр.) -- слаборасчлененное водораздельное пространство с наиболее типичными для данной природной зоны ландшафтами и экосистемами.
       ППС (ПэПээС, разг.) -- Петр Петрович Смолин (1897 - 1975), удивительная и замечательная личность; сотрудник Дарвинского музея, воспитавший несколько поколений юннатов; так или иначе коснувшийся жизни большинства ныне здравствующих полевых зоологов, которым по сорок или больше.
      
       Редан -- уступ на дне быстроходной лодки, за которым при разгоне образуется воздушная прослойка, снижающая трение и сильно увеличивающая скорость.
       Росянка -- насекомоядное болотное растение с липкими листиками-ловушками, закрывающимися при попадании на них насекомых.
      
       "Сааб" (от англ. SAAB) -- марка шведского автомобиля.
       Слайд (фотогр., от англ. slide) -- обратимая фотопленка, в отличие от негатива позволяющая проецировать на экран цветное позитивное изображение.
       Сообщество (экол.) -- совокупность совместно обитающих биологических видов; все живое на той или иной территории.
       Сукцессия (экол.) -- смена одного экологического сообщества другим; эволюция сообщества во времени.
       Сулейман -- царь Соломон, понимавший, по преданию, язык животных и растений.
      
       Тандыр (туркм.) -- глиняная печка для выпечки чурека.
       Ташакор (пушту) -- спасибо.
       Тельпек (туркм.) -- высокая туркменская баранья шапка, надеваемая обычно поверх тюбетейки или повязанного на бритую голову платка.
       Топонимика -- наука о географических названиях.
      
       "Умывальники" (тарус., муж.) -- не служившие в армии студенты младших курсов МГПИ (МПГУ), проходящие полевую практику.
      
       Фарсанг (фарси) -- восточная мера длины (около 7,5 км; варьирует в длине в зависимости от трудности пути).
       Фенечка (разг.) -- носимое самодельное украшение, безделушка.
       ФР (студ.) -- физиология растений.
      
       Ханум (фарси) -- уважаемая женщина.
       Харам (фарси) -- гарем.
       Хувайда (фарси) -- в хорасанском эпосе -- сказочная пустыня; всегда таит в себе массу опасностей, но и много прекрасного, манящего и интересного.
      
       Ценоз (биол.) -- сообщество организмов.
      
       Чегалар (туркм.) -- ребенок.
       "Чемен" (туркм.) -- крепленое туркменское вино.
       Чин (фарси) -- в хорасанском эпосе -- сказочная восточная страна.
       Чурек (туркм.) -- туркменская лепешка, хлеб.
      
       Шахзаде (фарси) -- принц, царевич, молодой наследник престола; мотается по горам и пустыне, верша добрые дела.
       Шурави (пушту) -- гражданин СССР.
      
       Экологическая ниша (биол.) -- абстрактное пространство, объединяющее критические для животного или растения параметры жизнедеятельности (местообитание, укрытие, пищу, воду, прочие ресурсы, время активности и т. д.); "профессия" вида в экологическом сообществе.
       Экосистема (биол.) -- совокупность всего живого и неживого на той или иной территории.
       Эндемик (того или иного региона) -- вид, обитающий лишь в пределах данной рассматриваемой территории.
       Этология (биол.) -- наука о поведении животных.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1
      
      
       349
      
      
      
      
  • © Copyright Полозов Сергей Александрович (s.a.polozov@gmail.com)
  • Обновлено: 27/06/2021. 929k. Статистика.
  • Впечатления: Россия
    • Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка