Птица

Птица.

__________________________________________________________________

Понаровский А.С. 2005г.

Посвящаю моему самому, самому любимому учителю

и бесконечно доброму и светлому человеку

Люцетте Михайловне.

__________________________________________

Пусть счастье ускользнуло сегодня, не беда -

завтра мы побежим еще быстрее, еще дальше станем

протягивать руки... И в одно прекрасное утро...

Френсис Скотт Фицджеральд.

Ударили стальные колеса, послышался стук незакрывающихся вагонных дверей друг о друга. Дикий холод бросил по спине россыпь мелких мурашек.

Бесцветный пар изо рта как песок сыпался передо мной в воздух. В окне - невзрачный пейзаж, состоящий из тонких берез, мигающих рекламных щитов и смешные лица людей входящих и выходящих.

Рядом со мной сидит старая женщина, сосредоточенным, немного прищуренным взглядом, всматриваясь в книгу, медленно переводя внимания с прочитанной строки на новую. Я ее знаю. Я много раз видел ее, входя и выходя из здания консерватории. Кажется Ерлацкая. Да, по-моему, ее фамилия Ерлацкая. Преподает академическое пение у средних и старших курсов. Но, боже мой, как она стара и безобидна в своей голубой куртке, черных брюках, светло-коричневых ботинках с бежевыми шнурками. Она так усердно вчитывается в мелкую книжечку формата ин-фолио, на обложке которой синими чернилами выписано курсивом имя древнерусского героя Синеуса. На оконном стекле написано "Лохи", а на книге - "Синеус - император Белоозерья". Лох - это сибирский кустарник из семейства лоховых. Синеус - это великий полководец. Как в первом, так и во втором варианте, слово не совпадает с его логическим значением. Во всяком случае, если судить с чисто здравой логикой вещей. Может у тех, кто это писал совсем иная логика, совсем отличающаяся от моей.

Я знаю, как она пела в молодости. Ее божественный голос, как ветер несся сквозь скрипящий шум на виниловой пластинке, но в живую она пела еще божественнее: вся публика тогда как будто погружалась в атмосферу оперного спектакля, едва ей стоило запеть какую-либо знаменитую арию; голос, словно перочинный ножик, скользящий по эластичным колготкам, безупречно проникал внутрь души, колебал ее манящей вибрацией и поглаживал мягко где-то за ухом, как котенка. Элегантно, по-дамски, он признавался вам в любви, предлагал руку и сердце, или грустил о чем-то, но так красиво, что дух завораживало и даже, переставая петь, ее голос долго звучал в глубине сердца, еще радуя вас.

Скрежет стальных тормозов, неясные обрывки фраз в радиоаппарате, возвещающие, наверное, название станции остановки, человеческие шаги, ропот. Мадам Ерлацкая продолжала сидеть на месте, похлопывая веками, иногда покашливая, посапывая. Смешная и необыкновенно жалобная, как воробей зимой. Некуда ей улететь, потому что то, о чем она когда-то мечтала, оказалось совсем не тем, что ей хотелось сейчас. А мечтала она тогда о том, чтобы быть хорошей певицей, возможно, быть солисткой, исполнять сложные арии и своим искусством услаждать слух других, чтобы они могли порадоваться, чтобы восхитились ею и долго, потом, платили аплодисментами и своей преданностью ей. Чтобы долго так было, чтобы когда-нибудь ее возвеличили и она доказала бы, что и она смогла сделать то, о чем мечтала. Но она страшно хотела улететь туда, где и ее ждут...

Вот она достает непонятные бумаги, исписанные компьютерными чернилами по ширине. Это наверняка очень важные документы. Она очень старательно перелистывает каждый листик, аккуратным указательным и большим пальцем, с красным лаком на ногтях, немного стертым по краям. Каждая новая страница заставляет сужаться и расширяться ее зрачки, приводя их то в наточено-острый вид, то в расслабленный. Она старая. Это заметно не только по ее сморщенному лицу и сухости маленьких рук; она стара, так как стремится изо всех сил чем-то занять себя, придумать кучу дел, нагрузить себя бесконечной работой и обсуждать студенческие сплетни, услышанные от кого-нибудь из знакомых педагогов. Боже мой, она же великая одиночка! Как и тысячи тысяч таких же старух... людей... на белом свете. Они специально выдумывают себе воображаемые дела, стремятся, постоянно торопятся куда-то. Но винить и осуждать их за что-либо - глупое занятие, ведь они прожили жизнь и заканчивают ее так, как сами того хотели...

Поезд остановился. В вагон вошли новые бескрасочные физиономии, прицепленные шейными позвонками к стокилограммовым тушам, разодетые в какую-то одежду. Одна приземлилась прямо рядом с певицей. Присела очень неаккуратно, задев старушку своим меховым манто за плечо. Кто-то достал из-за пазухи свежий или не очень свежий номер газеты, поперек которой большими печатными буквами написано: "Скандал". Конопатая рыжуха впереди меня жевала сливочное мороженное, широко открывая рот; она небрежно вытирала грязными руками подбородок, измазанный коричневым шоколадом и расплывшимися сливками. Странно и смешно: рыжухе давно уже стукнуло за двадцать, а она как ребенок жует его и облизывает кончики пальцев, успевая измазать все лицо. Фиолетово-синий мужичек пьяненько скрестил руки на поясе и сонно кряхтит, что-то бормоча себе под нос и периодически облизывая верхнюю губу. Все пьяные люди мира удивительно похожи друг на друга. Справа маленький ребенок донимал свою измотанную мать за рукав просьбой: "Мама, я хочу пи-пи". А уставшая мать грузно сидела и со всем неимоверным терпением любой матери тихо выжидала, пока неугомонное дитя успокоится и перестанет жалобно требовать справить нужду.

Неожиданно для меня, мадам Ерлацкая погрузилась в глубокий сон на весу. Большая шапка перекрыла все обозрение, но черты ее лица я мог бы вспомнить и по памяти.

Электричка дернулась изо всех сил, и глаза Ерлацкой приоткрылись, недоуменно воспринимая поступающую зрительную информацию. Но ненадолго. Она подняла книжку ближе к глазам и вновь стала изучать биографию легендарного полководца. Не успела она вновь зарыться в маленькую книжечку, как веки плавно опустились, и сон опять захватил певицу.

...Она сошла там же, где сходила всегда. Я по привычке поднялся со своего места, потянулся и следом за Ерлацкой пошел к железнодорожному мосту, лесной сойкой, переносящий вас на другой край перрона. Она шла по земле так, будто старалась втоптать почвенный покров, ныряя с каждым новым шагом глубже в землю, из-за чего даже немного возносилась над землей. Походка отработанная еще в ранней молодости девчушкой. Сейчас эти шаги не походили на парящие взмахи крыльев у лимонных бабочек, - наоборот старили ее; с каждым таким вдавливанием она вся скукоживалась, горбилась до неузнаваемости и делалась очень некрасивой, если не сказать дряхлой. Часто ведь некоторых старух, ну никак не назовешь скрягами или вешалками в свои годы. Они очень хорошо выглядят, ухаживают за собой и иногда за их старанием в тени косметики и всяких парфюмерных принадлежностей воистину скрывается их возраст. Ерлацкая же с самых ранних лет старалась всегда преувеличивать свои года. Так частенько делают молоденькие девушки, чтобы какой-то парень обратил на них внимание, они думают, что, преувеличив свой возраст, они вырастут в его глазах и действительно станут взрослее. Если бы внешние данные соответствовали содержанию. Ерлацкая делала это не для того, для чего так обычно делают другие девушки. Это ее совсем не интересовало. Ее выгода от преувеличения возраста состояла в том, чтобы найти свое общество, вступить в достойные ряды избранного круга умных мужчин и женщин. Может быть это мания, но ей с молодых лет хотелось слушать умные речи, понимать их смысл; по возможности апеллировать ими в подобном обществе образованных и интеллигентных людей. Она любила полистать книги разных мыслителей и психологов. Понимала в них не многое, но когда приходил очередной этап ее развития - она осознавала смысл того, что когда-то читала в детстве. Со многими гипотезами и утверждениями она, уже в зрелом возрасте, могла согласиться или не согласиться, подобрав к теории относительности свою личную теорию вероятности. Девушкой она усиленно занималась социальными науками, некоторые изучала подробнее других в будущем, но особой любовью прониклась к философии и музыке. Позднее, перед юной Ерлацкой стоял спорный вопрос, ответа к которому она долго не могла найти. К двадцати годам она умела исполнять сложные партии Травиаты и Аиды. Делала это довольно успешно и, возможно, во многом даже лучше, чем ведущие солистки сцены оперного театра. Ее мягкий голосок с высоким колоратурным регистром, лавировал все сложные нотки, пассажи и лился баховским ручейком вниз и вверх хроматических гамм. Она без труда доставала до ре четвертой октавы, и при большем усердии, вкупе с природным талантом могла бы еще лучше развить свой вокальный диапазон и чистоту издаваемого звука. Но так же читая книги отличных психологов, философов, писателей, она находила для себя что-то новое, запоминала и усваивала интересные для себя мысли. С годами, Ерлацкая научилась не только перечитывать чужие размышления, постигая и раздумывая над каждыми, но и сама научилась формулировать свои мысли, доводить до логики то, о чем думала. Она интересовалась всякой литературой и для себя всегда выстраивала естественную логическую цепь описываемых событий. Со временем, она уже догадывалась о том, что хочет сказать автор заранее в своей книге и, дочитав ее до конца, полностью убеждалась в правильности своих расчетов. Это ей нравилось. Нравилось самообразовываться, понимать то, чего многие еще не понимают; ей нравилось чувствовать себя мыслящим человеком.

Но годы взяли свое и, решив окончательно и бесповоротно, Ерлацкая приняла решение ничего не выдумывать, ничего не сочинять и не переосмысливать, а делать грамотно то, что уже прекрасно истолковано до тебя, т.е. исполнять. Искусство передавать, - вот именно то, что ей жутко хотелось освоить. Творить то, что уже сотворено. Создавать созданное и доносить его с твоим пониманием до других людей. И ее разум будет крепнуть, будет образовываться, чем больше людей согласятся с ее мнением и ее истолкованием. "Зачем что-то создавать, раз в мире так много прекрасного, созданного до тебя". Создавать - это удел гениев. Аренский, Гурилев, Варламов, Глинка, Бородин, - все самое лучшее в классике русского вокального репертуара, она жадно перепевала десятки раз, выбирая для себя самое мелодичное и самое лирическое. Девушкой, она перепела множество любовных романсов боготворимого ею Чайковского, позднее же перешла на более серьезные песни Шопена, Шумана и Шуберта. Так романсами, кантиленами и легкими кантабиле, к восемнадцати годам Ерлацкая перепевала по несколько раз арии Снегурочки Римского-Корсакова, усиленно готовилась к сдаче экзаменов в консерваторию. Петь и только петь...

Необычайно холодно. Так неожиданно, а я даже не подготовился к этому; надел легкомысленное пальтишко, тонкие брючки без подкладки, а дело уже подходит к зиме. Ноябрь - это уже холодный месяц. Как всегда не подумаешь, что одеть на улицу и станешь потом жалеть. Ерлацкая заметно скукожилась под тяжестью ноябрьского мороза; стала втаптывать землю намного глубже, чем до этого. Наверняка согревала ноги в сапогах, разминая их о землю. Изо рта у нее поднимался такой же пар, что поднимался и у меня, только ее клубы пара отличались какой-то интеллигенцией, этичностью. Странно: что может быть интеллигентного в обыкновенном паре... Все ее движения, поведение, косые взгляды, - все отдавало легким ароматом интеллигенции и эстетики. Она шла, что-то бурча себе под нос, бесконечно опровергая, поддакивая и перебивая, - разговаривала с собой. Одиночество заставит не только заговорить с самим собой, но и делать вещи совершенно не приемлемые для характерного поведения. Под тяжким гнетом власти одиночества, люди иногда преображаются, изменяют образ жизни, и моральные принципы. Например, обжора может заметно похудеть или перестать есть вообще. Интеллигент превратится в дикаря, однолюб в многолюба. Чувство тоски и отрешенности может изменить жизненные идеалы. Заставить по-новому взглянуть на мир и заговорить другим языком. Переделать человека заново.

Ерлацкая замолчала. Шла ровно, меряя свои шаги все так же втаптывая ботинки глубже в землю. Молча размышлять гораздо сложнее, чем вслух, поэтому скорость ее ходьбы заметно уменьшилась. Все кругом остановилось и на нее, грудой мокрого уличного песка, свалилось тоскливое чувство отрешенности. На глазах заискрились слезы, щеки побледнели, она моментально вполголоса запела пятый баховский Бранденбургский концерт. Самый любимый. Потому что от Баха у нее всегда поднималось настроение, одиночество медленно удалялось, и, будто себя успокаивая, она начинала верить, что все не так уж и плохо; есть куда более несчастливые люди, чем она; в мире столько покинутых людей, столько обездоленных, столько глупых, уродливых, а все, что перепало ей, так это - мелочь, пустяк и вообще, - ей еще грех жаловаться на судьбу. У нее есть работа, есть музыка, есть любимые студенты, старые друзья, дом. Что с того, что она одинока? Страх перед одиночеством - это инстинкт. Одиночества не боятся лишь только дети и психопаты. Значит, она еще не сошла с ума, раз боится.

Она свернула за угол старого полуразваленного дома сталинских времен, собственно за которым находился ее большой двенадцатиэтажный дом из кирпича. Деревянная прогнившая книзу дверь, всегда темная лестничная клетка, прожженные спичками стены, похабные надписи, плевки, всякий сор. Раньше такого не было. Раньше - это приблизительно десять лет назад. Да, да, всего-то десять лет назад, Ерлацкая не видела того, что видит сейчас. Всего-то каких-нибудь десять-пятнадцать лет сотворили со страной не пойми какую дрянь.

Но она уже давно не обращала внимания на все это. Глаза давно привыкли и к тусклости освещения из окна, в которое солнце заглядывает только самым ранним утром; к надписям на стенах, ставшие неотъемлемой частью наших подъездов . Она знала эти двери, серые ступеньки из бетона, грязные рамы окон, отодранные поручни перилл, выбитые куски кафеля на полу.

Ерлацкая надавила пальцем на кнопку лифта. Тот пришел в движение, спустился откуда-то с верхних этажей, где гулким шумом раздавался чей-то голос.

На пороге ее встретила старуха-темнота. Темнота и тишина, - две самые знакомые ее подруги, которых не выгонишь из дому практически никогда. Она по привычке кинула взгляд в поверхность запыленного зеркала, увидела в нем отражение, протянула руку к включателю, зажегся свет. В доме так же пусто, как и на сумеречной улице района. Не воют, как в сказках волки и оборотни, не бегают впотьмах кровожадные вурдалаки. Но Ерлацкая не раз мечтала попасть даже в такую сказку.

Вешание куртки, шапки, - процесс очень длительный и кропотливый для нее. Кости постарели, в пояснице давно зудел дьявольский радикулит, чтоб его, на руках темные точки, морщины, груди свисли как пара махровых полотенец, сложенных вдвое, пятки потрескались, ступни украсила подагра, - она давно постарела. Она уже так давно постарела, она так давно живет на планете, "Боже мой, я так стара. Я еще помню хороших людей", - слова, сказанные одной великой женщиной. И певица помнила хороших людей. О! Добрые, честные, - они всегда встречаются на пути, и в самую трудную минуту она находила таких или, верней, они сами находились. Госпожа удача.

Вечерами она часто задумывалась, сидя в кресле или лежа на кровати: "А являюсь ли я для кого-нибудь хорошим человеком... А являюсь ли я кому-нибудь верным другом... А любил ли кто-нибудь меня..." И ее мысли останавливались, приходили в тупик. Всегда останавливались, - певица всю жизнь не знала ответа на вопросы, которые задавала себе. И никакие книги философов и гениев, не отвечали ей прямо: "Нет" или "Да". Сколько тысяч раз она суматошно, судорожными руками, летела через всю комнату к одному из томов Рабле, к всезнающим книгам Ницше, Канта. Она множество множеств раз перелистывала Пушкина, Толстого, Хемингуэя, Маркеса, но каждый раз досадно отбрасывала их в сторону, как клубы ниток. "Боже, неужели эти вопросы так и останутся мною неразгаданными", - вскрикивала она в глухую дремоту бетонных стен. Все окружающее молчало. И из-за этого дикого молчания тишины, весь ее пылкий нрав, весь сильный характер поизносился старым башмаком. Она носила свой темперамент, свои эмоции в себе, как связку тяжелых ключей. И к концу жизни, к тем моментам, в которые вижу ее сейчас я, она устала. Устала дожидаться обязательных ответов. И от своей усталости она оставила себя в своей камере заочных смертников двенадцатиэтажного дома 16.

Конечно же, ей приводились случаи приближения к истине, но каждый раз в своей жизни она отталкивала эту бесценную лазейку. Прыгнув в самый первый раз в омут, вы больше никогда в этом не раскаетесь.

Ерлацкая открыла глаза на рассвете. Окно заселили серо-каштановые грязные воробьи и громко чирикали, проскребывая стекло острым клювом, - просили еды. Старуха кормила случайных гостей в особенно холодное время года. Вообще, она кормила их всегда, когда видела, что они настойчиво просят. И в особенно холодное время, и в не очень холодное время, и даже жарким летом, изобилующим сонными насекомыми, она рассыпала горсть другую своим питомцам на карнизе.

Кормила их, чем попало. То подсыпала пшена, то завалявшейся гречкой, иногда рисом. Голодные птицы с алчущей жадностью кидались к рассыпанным зернам. Она не видела их ненасытности, она лишь знала, что делает доброе дело для тех, кто слабее ее, делала это не от привычки, а от души, оттого, что хотела.

Часы показывали двадцать минут восьмого. Или семь часов двадцать минут. Или пятую часть восьмого часа. 7: 20. Время, когда она поднималась готовиться в школу.

Она точно помнила свое детство. Некоторые моменты стерлись из ее памяти, но все, что она считала самым важным, самым приметным, она помнила досконально. Однажды, отец принес ей маленькую соломенную куклу, наряженную в ажурное клетчатое платьице. Она быстро сплела ей две косички, назвала ее Матрена и повсюду таскала за собой. Кукла заменяла ей любую компанию; целыми часами молоденькая девчушка могла сидеть и играться с ней, будто с другим человеком. Ерлацкая становилась то ее мамой, то бабушкой, то злой мачехой, которая ругала свою падчерицу, ставила в угол, наказывала. Могла кормить ее с ложечки, укладывать в постель и рассказывать ей как живой сказки, которые выдумывала сама. Она так же вспоминала и то время, когда ходил страшный голод. Помнила, что однажды мама, вся измотанная, усталая стала убаюкивать совсем еще крохотную малышку. Она могла даже припомнить эту песню сейчас. По ночам ей снилось, как отец приносит домой целую бадейку румяной вареной картошки с маслом. Это в те самые голодные годы. Как бы вернуться в то время, когда для того, чтобы быть счастливой, стоило лишь завести себе одну единственную куколку, играть с ней, придумывать ей имя, кормить, ухаживать; слушать, как тебе поет твоя мама, еще живая, усталая и неповторимо красивая, лучше всех; видеть во сне не то, как взлетаешь в облака и несешься вперед по океанским волнам на встречу мечте, а то, как домой отец приносит простую картошку, заправленную маслом. Ерлацкая ностальгически мечтала вернуться в то самое время, где жили ее родные и любимые. Сотни тысяч прожитых ею жизней были бы отданы за момент того самого детского счастья.

Она сидела за столом, положив перед собой руки. Две морщинистые, сухие кисти, по пять тонких пальцев на каждой, серебряное кольцо, подаренное ей на шестидесятилетний юбилей. Она сидела так, и было ей так чудно, было все так странно. Она - дряхлая старуха, еле передвигающая короткими ногами, с целым багажом воспоминаний и поучительных историй, сидела здесь, сейчас, в той сомой комнате, в которую вошла тридцать лет назад. Тогда ей еще все казалось новым, она радовалась чистоте купленной за бешеные деньги квартиры, радовалась новым помещениям, свету в окне. Около года она восхищалась прекрасным видом с балкона на шикарный яблоневый сад, который недавно срубили под корень; несколько лет с безграничной наивной радостью в глазах доброжелательно здоровалась со своими новоиспеченными соседями, по большей части которые уже умерли. Она сидела здесь и как сладкой мимолетной грезой упивалась пьянящим воспоминанием своей юности. Только подумать, что несколько десятилетий назад она пришла в этот дом, что тогда с новыми видами перед глазами, она верила, что теперь и вся ее жизнь будет лучше и все в ней изменится, все в ней станет по-новому. Сейчас, понимая наивность, всю эфемерность тех мечтаний, в которые действительно верила, она дико рыдала внутри себя, периодически всхлипывая и пошмыгивая острым носом. Боже Мой! Как же ей сейчас желалось зарыдать во все горло, чтобы услышали все, чтобы все сбежались, начали спрашивать ее... Нет, чтобы никто не сбегался, чтобы ей самой все это заново пережить и похоронить вместе с воспоминаниями. Она так мечтала заплакать, тихо и мирно. Поплакать, не трогая никого. Но слезы не наливались на глаза, жалость не хотела вырываться из сердца и от этого, становилось тяжелее. Каждое неоплаканное воспоминание, каждая неудача, ошибка в ее жизни теперь стелилась в груди каменной пеленой. Словно ледяная лава врывалась в горло, ноздри, под ногти, к каждому кончику пальцев нервным окончанием. Ерлацкая лелеяла эти воспоминания тяжелым страусиным опахалом, которым обмахивала свои воспоминания точно древняя жрица бога Гипноса. Ее руки отказывались работать, она падала в обморок, с нее ручьем лился пот, но все же она верная своему делу, как рабыня несла крест и постоянно поддерживала состояние своих потертых воспоминаний.

Неожиданно ей показалось, что осталось уже не долго...

Из всех дней в году, Ерлацкая ненавидела больше всего выходные. Как она боялась этого слова: выходные. Тогда уже от меланхолии и полнейшего одиночества укрыться было невозможно. Целый вечер...

Она просидела за столом долгое время. Потом налила в чайник свежей воды, включила газовую конфорку, поставила его разогреваться; сама же достала из холодильника масло, сыр. Вытащила чайный сервиз из шкафа. В чашку насыпала две ложки сахару, залила в нее темной заварки. Чайник вскипел, от него повалил пар, и свисток заверещал жалобным стоном флейты пикколо. Ерлацкая сразу затянула побочную партию пятой симфонии Бетховена, потом стала ее развивать до репризы и допела вместе с кодой. В общем, сделала все, что делала каждый вечер выходного дня. Обычно, она еще шла в комнату смотреть свой любимый сериал, но, к сожалению, сегодня на канале затеяли технические работы и показ очередной серии заменили циклом бесконечных "серых передач".

Чай, питый ею сотни раз, и сегодня не отличался особенным ароматом. Хлеб засох и поэтому пережевывался во рту с тщательностью.

Ерлацкая уже заканчивала трапезу, как вспомнила одно очень неприятное обстоятельство: директор консерватории попросил ее отправить важное письмо в министерство, так как сам задержится на долгое время, а она единственная, кто до такого позднего времени сидела еще на работе. Ну, как порядочная гражданка, как надежный сотрудник, госпожа Ерлацкая вызвалась самопроизвольно доставить это письмецо до ближайшего почтового отделения и опустить конверт в синий почтовый ящик. Но сделать это позабыла.

Если бы не сегодняшние профилактические работы на любимом телеканале, она осталась бы дома и отправила письмо завтра. Наша почтовая служба еще не доросла до того, чтобы работать машинально и доставлять письма тут же, - днем раньше, днем позже. Но раз случились такие обстоятельства и на канале, на котором должен идти сериал сделали эту дурацкую профилактику, как в школьном туалете, то не грех и сходить до районного отделения почты.

А что ей еще делать. Сидеть и глазеть в какую-нибудь книгу, типа этого глупого биографического очерка о русском витязе добром молодце. Само это письмо послужило спасением для нее сегодня, ведь старухе удастся еще раз выйти из своего замшелого логова. Слава письму директора в министерство культуры!

Сапоги, куртка, шапка.

На улице стало заметно холоднее, чем было вчера.

Госпожа Ерлацкая и Ерлацкая-педагог - разные вещи, хотя бы потому, что это два совершенно разных человека, разговаривающих и живущих неодинаково. Когда она выходила гордая, медленно переставляя каждую ногу, выделяя каждый сделанный шаг старательным вдавливанием в пол, - это была шикарная, сильная, статная женщина. В целой консерватории не нашлось бы, пожалуй, ни одной такой преподавательницы, имеющей в стенах училища подобную ее репутации. Если бы вы только слышали, как звали идущие ей навстречу студенты, перешептываясь потом друг с другом за углом. И певице, слышащей позади себя тихий шорох губ и шелест языков, было тогда необыкновенно приятно. Приятно, потому что ее здесь уважают или бояться. Возможно, кто-то даже любит почтенную старушку, но не хочет этого афишировать, говоря даме красивые слова комплиментов. Может, просто все трусят как всегда. Не важно. Самое главное - это понимание того, что ты значимая персона в этом храме музыкального искусства, что ты один из ярчайших его перлов, что твоя сила воли, железная хватка и высокий педагогический профессионализм, позволяют указывать окружающим тон и манеру поведения с тобой.

Только в стенках консерваторских коридоров Ерлацкая чувствовала себя жемчужиной. Здесь она понимала, что кто-то в ней нуждается, и кто-то зависит от нее, чья-то судьба находится в ее руках. Ерлацкая светилась от одного ощущения того, что может кого-то озарять своим внутренним светом, что может делиться своей бесконечной энергией и наделять других своим плещущим родником таланта.

Здесь она жила. Вернее, вся сознательная жизнь, единственно доставляющая ей моральное удовольствие, протекала только за стенками этого здания, в кабинете 33. И все поэтому...

Да. Очень странно. Почему так неожиданно похолодало на улице. Прогноз погоды, вещающий нам постоянные изменения в атмосферном давлении, количестве выпадающих осадков, скорости ветра и т.п. как обычно ошибся. Наоборот, - все даже очень традиционно, все идет по правилам, ведь прогнозисты снова ошиблись, значит это еще не конец света. Прозвучит банально, но она вновь пожалела об этом. Пожалела не за кого-то, а опять за себя. Пожалела, что сегодня точно не умрет. Как не умрет и завтра, послезавтра, послепослезавтра. Не умрет по той простой причине, что люди от нечего делать не умирают. Умирают не тогда, когда должно, а тогда, когда можно.

Дом Ерлацкой находился неподалеку от городской железнодорожной станции. Каждый будний день с пяти до десяти вечера нервные и злые возвращались с работы сотни людей, которых грело и обнадеживало на этой планете сейчас только одно единственное желание - прийти домой, снять жмущие ботинки, висящее пальто, кинуть теплые свитера и кардиганы в кучу, совершенно не разбираясь и замертво упасть на диван, покемарить часок другой, потом сварить пачку мороженых пельменей и обвалять их в жидкой сметане. Сделать чай, быстро им запить утрамбованные пельмени и вновь залечь на диван или в кровать для полного расслабления. Люди шли сейчас с работы.

Их перекошенные гримасой усталости лица как пики бросались в глаза Ерлацкой. Каждое усталое лицо походило на лицо рядом идущего: мужчина походил на мужчину, женщина на женщину и мужчина на женщину. Все смешалось. Все смешались в толпу, а толпа, как известно, не имеет ни имени, ни фамилии, ни отчества, у толпы нет определенной половой принадлежности, и ее иначе как толпою не назовешь.

Певица шла навстречу толпе. И каждое отдельное звено толпы не выражало каких-то конкретных мыслей, чего-то откровенного и не отвечало впереди идущему пешеходу. Пустота, тишина и столп теплого пара изо рта.

Неожиданно, в гуще толпы, приблизительно по центру, она услышала отчетливые детские всхлипывания. Плакал ребенок.

Когда толпа рассеялась, и от нее остался лишь смрадный запах табака, она увидела посредине дороги маленького мальчика. На вид ему было около десяти лет. У него было кругленькое шарообразное лицо, большие темные глаза, кудрявые волосики; одна прядь спадала на его махонький лоб; брови темно-каштанового оттенка; маленький опрятный носик и как у всех детей длинные, забавные ресницы. Сам он был весь маленький и смешной. Ерлацкой сначала даже захотелось рассмеяться перед ним, но, подумав, что она может только испугать мальчика своим громогласным поставленным гоготом, не стала смеяться и без усилий сдержала смех внутри.

- Почему ты плачешь? Ты потерялся?.. Где твоя мама?

Паренек молчал. На секунду Ерлацкой даже показалось, что он немой, но она не могла быть в этом полностью уверена. Какая к черту разница...

- Как тебя зовут? - она решила задать тот вопрос, на который все дети обычно отвечают всегда, не взирая на приказы матерей не разговаривать с взрослыми.

- Сева.

- Сева? - переспросила, плохо расслышав она.

Мальчик ничего не ответил и тупо уставился в землю. По его слезящимся глазкам, по дрожащему подбородку можно было догадаться, что сейчас он опять заплачет.

- Сева, может, ты хочешь... - она даже задумалась: что обычно предлагают маленьким детям в таких ситуациях, но, хорошенько помыслив, не смогла ответить внятно, - ... может, хочешь мороженное?

Когда она только произнесла первые буквы слова мороженое, мальчишка поднял на нее мокрые глаза и вопиюще уставил их в слабые очи Ерлацкой. Он посмотрел на нее и тихо, как будто осторожно шагая по тонкому мостику перед пропастью, нежно взял своей маленькой ладошкой три самых длинных пальца учительницы и опять посмотрел ей в глаза, но еще глубже, очевидно стараясь найти в них то, что уже искал давным-давно.

- Да.

Ерлацкая неожиданно почувствовала новый прилив сил. Так всегда происходит, когда маленький ребенок берет тебя за руку, когда ты не ожидаешь.

Она крепче сжала в пальцах его мягкую кисть, расправила пальчики и пошла вперед медленными шагами.

Впервые в своей жизни, Ерлацкая шагала, держа за руку маленького ребенка, который не знал, как его толком зовут, не знал где его родители, где его дом, и вообще кто он такой и откуда взялся. И в силу всех обстоятельств, Ерлацкая сама чувствовала огромную ответственность за этого мальчика, чувствовала в висках караты гордости и бескорыстного честолюбия. Нет. Не нужно ей никакого признания, она совсем не хотела, чтобы все знали об этой ее находке. Не хотела афишировать, выставлять на показ то, что сейчас сделала. Не нужна никакая слава и никакая награда. Просто идти вперед по дороге.

От неожиданности Ерлацкая совсем не заметила, что мальчик очень плохо одет. На голубенькой курточке с меховым воротом, отчетливо прочертилась белая полоса побелки или краски. Шнурки на ботинках заменили непонятными коричневыми веревками, мысок наполовину отклепан, серые штанишки книзу наскоро подшиты черными нитками. Из-под курточки виднелся кусок серо-белой рубашки, перепачканной жирными разводами и пятнами. Идя по дороге мимо деревьев с пожухлыми, одиночными листочками, раздумывая о том, что только что сделала, Ерлацкая постепенно начала оглядываться на маленького мальчишку, идущего с ней рядом. Постепенно она стала различать и грязную куртку, и рубашку из-под нее, и зашитые брюки. Только сейчас она поняла, что это ничейный мальчишка, наверняка отбившийся от группы таких же парнишек, что он обыкновенный голодранец, может быть даже уличный воришка, который пытается сейчас стащить у нее кошелек.

Ерлацкая машинально кинула косой взгляд в его сторону, но парнишка все так же безвинно следовал туда, куда вела его за собой большая добрая тетя с улицы. И глаза у него совсем высохли, и губки приняли нормальный улыбчивый вид, и вообще этот ребенок больше ничем не отличался от других детей, встречающихся ей на пути когда-либо. Обыкновенный, славный мальчуган, перебирающий пальчиками в ее старческой кисти, бойко топает по тропинке, не обращает ни на кого внимания и смотрит послушно в землю, осторожно перешагивая лужи и грязь. Такой же, как все, только лишенный ласки и добра родителей. Такой же, как все, лишенный заботы и маминой нежности. Лишенный того, что обычно есть у других. А наверняка он заслуживает этого гораздо больше, чем те, кто имеет все с избытком. Почему такая несправедливость...

- Какое мороженое ты хочешь?

- Любое.

Она посмотрела еще раз на него, потом взглянула в расфуфыренную образину продавщицы. Та осматривала бедного парнишку, затягивающего шнурки на ботинках так, будто это был невиданный ей левиафан или гибрид человека со львом. Каждый отдельный кадр его неряшливой одежды, она осматривала с глазами недоверчивой фурии, пытающейся понять, что это вообще такое. Ясно что - сын какого-нибудь бомжа или алкоголика, а это непосредственно один из представителей взрослой плеяды низшего класса. Но с виду...

- Простите, у вас есть эскимо?

- ... Женщина, эскимо не продают уже лет как десять.

- ... Тогда дайте какое-нибудь шоколадное мороженое. Брикет, еще продают?

- Продают.

Торговка отошла от продовольственного окошка, но вдруг, будто опомнившись, вернулась назад и закрыла окошечко на щеколду.

Ерлацкая повернулась приветливым лицом к мальчику и широко ему улыбнулась. Сева поднял головку и тоже ответил ей улыбкой.

Продавщица вернулась на прежнее место.

- Вам один?

- Да, пожалуйста.

- Десять пятьдесят.

- Хорошо.

Певица полезла рукой в карман, где у нее лежал кошелек и всякий сор, обычно скапливающийся в таких боковых карманах. Достала кошель и из него бумажную купюру и монету достоинством пятьдесят копеек.

- Пожалуйста.

- Спасибо, до свиданья.

Ерлацкая получила из окошечка холодный кирпичик и сразу же сунула его малышу в руки. Паренек схватил мороженое и стал аккуратно разворачивать разноцветную обертку.

Ерлацкой так схватило дух, что даже слезы навернулись у нее на глазах. Боже мой! Маленькие грязные пальчики разворачивают разноцветную оберточную бумагу. На улице, в дикий холод, когда до зимы остается каких-то пара-тройка дней, а потом - снежная, морозная бесконечность. И это крошечное создание будет шататься по улицам, протянув испачканную ручку перед собой и вымаливая подать на пропитание. Вымаливая, с болью в ногах, спине, с отмерзшими ступнями, обутыми в тонкие ботинки, отданные городскими филантропами на радость нуждающимся. И эти ручки испачкаются копотью денег, и эта зараза попадет в желудок вместе со случайной едой, оставленной кем-то на лавке, а там уже и до холеры недалеко. Потом он сляжет где-нибудь на картонке в летнем парке культуры и отдыха и в одночасье умрет от воспаления легких или от тяжелого отравления. И никто не захочет помочь ему тогда, когда он заболеет, ведь он же ничейный.

И стало ей так страшно, что потом его мертвое тело закопают вместе с тысячами таких же уличных мальчишек, перебирающихся из одного парка в другой, с одной улицы на другую в отчаянном поиске еды или чистой воды. И таких мальчишек миллионы миллионов по всей земле. В более цивилизованных государствах их содержат в специальных детских домах, но у нас же тысячи голодных бродят по улицам, не желая переживать тот ужас, который переживают те, кто живет в детдомах.

И сжалось ее старое сердце до величины грецкого ореха, и больше не смогла она выдержать той сгибающей силы совести и разума.

- Сева, может, хочешь пойти ко мне. Попьем чайку. Я тебя пирогом угощу.

- ... А где твой дом?

- ... Да тут, не далеко... Вот за тем... Видишь?

И двое незнакомых друг другу людей побрели в сторону старого дома пожилых скряг и городских тинэйджеров.

- Раздевайся, проходи. Ботиночки ставь сюда, курточку, давай мне, я ее сейчас почищу.

Сева очень бережно вошел на порог дома, который не встречал гостей уже больше десяти лет. Настороженными глазами он оглядел все стены и всю обстановку коридора. Потом снял с себя куртку, отдал ее Ерлацкой, разул ботинки, постучал ими друг о друга и поставил на голошницу рядом с огромными женскими сапогами.

Он заинтересовано начал рассматривать все в этой квартире. Маленькие картинки в коридоре, изображающие разные цветы, собранные самой Ерлацкой во время ее детской увлеченности ботаникой. С тех пор прошло много лет, но она сохранила эти картинки с тем, чтобы иногда в особенно горькие минуты одиночества вспомнить годы своего детства, поплакать от души и немного развеяться. С каждой картинкой у нее, в ее долгой и интересной биографии было связано какое-нибудь мгновение детского счастья. Например, большая белоснежная хризантема с двумя острыми листочками в разные стороны, напоминала ей о том, как один мальчик из десятого класса пригласил ее впервые на свидание; а этот синий подснежник пробуждал в памяти чувства первой любви; маленькая ромашка о первом поцелуе, большая красная роза свидетельствовала при первом расставании с одним молодым человеком. Каждый цветок в коллекции Ерлацкой напоминал о самых чистых и самых безобидных событиях в жизни. И не было в ее доме ни одной вещи, напоминающей о чем-нибудь нехорошем или печальном. Во всей квартире не находилось ни одного напоминания о смерти близких или друзей. Нигде не хранились фотографии и старые записочки с разными пометками. Все эти и многие другие атрибуты прежнего отрицательного, жестоко ликвидировались без всякой пощады. Как не жалко ей было выкидывать на помойку дряхлый патефон, способный выдавать из себя еще какие-нибудь звуки, она быстро отправила его на свалку, т.к. слушая этот патефон, сидя на кресле, у нее умерла бабушка.

Пройдя в комнату овеянною прозрачным саваном старости, Сева увидел много мебели и посреди стены портативный телевизор, а на нем маленький пульт. У боковой стены стоял дубовый шкаф с различным тканевым барахлом; справа от телевизора, ближе в свету, стояла тумба с комнатными цветами и зеленым абажуром, в тон подходящий растениям; слева располагалась кушетка, застеленная широким шерстяным пледом. В центре комнаты находился стол с четырьмя стульями; на столе - домашний сервиз из стекла: графин, стаканы и большая ваза с фруктами. К задней стене приставили сервант с кухонной утварью, книжный шкаф и в углу швейную машинку марки "Zinger".

- Проходи, проходи, не стесняйся. Хочешь, возьми из блюда апельсин или яблоко, а хочешь, я помою тебе свежую морковку.

Но Сева ничего не ответил, а только подошел к хрустальному блюду, стащил оттуда рыжий апельсин и быстро навострился счищать шкуру.

Ерлацкая в кухне металась от одной полки к другой. Из серванта она достала пару чашек с блюдцами, специально приготовленных для незваных гостей. Этот гость был незваный, но очень желанный и давно ожидаемый ею. Стол самопроизвольно покрылся скатертью и всяческими яствами, которые скромно хранились в закромах пожилой преподавательницы. Темно-зеленая скатерка придавала всему облику стола какой-то свежий вид начавшейся весны, от которой только что ушли и видимо придем нескоро. Аккуратно выложенный сервиз гармонировал с чисто бытовым устройством комнаты-гостиной, столовой и кабинета одновременно. Стулья не скрипели, а вся мебель вокруг не носила неряшливый вид потрепанности и захламленности, что говорило о добросовестном отношении хозяйки к своему собственному дому. Если женщина приводит в порядок свой дом, то она настоящая женщина. Так учила мать матери Ерлацкой, т.е. ее бабушка; так же учила и сама мать Ерлацкую, сидя в кухне за столом или выходя с ней на прогулки. Девочка впитывала самые разные подсказки мамы, ее наставления по благоустройству домашнего очага, но...

На столе все было давно накрыто и все ждали только прихода Севы из уборной, куда он очень скромно попросился. Ерлацкая по такому случаю надела на себя старое шелковое платье, которое купила лет десять назад. Несмотря на все метаморфозы, произошедшие с ее комплекцией за эти годы, она, как ни странно натянула на себя его и более того, платье было еще совсем впору и к лицу вопреки всем ожиданиям.

Сева, наконец, вернулся из уборной, где успел помыть руки и лицо с мылом.

Во дворе солнце давно село за горизонт и в стекле морозящегося за окном термометра отсвечивал белый свет от включенного абажура. Ртутная линия замерзла сибирской мореной на отметке в пять градусов выше нуля, что для ноября вполне привычно. Ерлацкая разрезала мальчишке кусок испеченного яблочного пирога на тарелке своим ножом и вилкой, отчего паренек немного смутился.

- Ты чего?

- ... Ничего. Я...

- Что?

- ... Не привык.

Утром следующего дня я вновь увидел свою старую знакомую сидящей за книгой. Но сегодня ни одного слова не застрянет в ее голове, ведь мысли ее не здесь.

Выйдя из электрички, я как всегда подождал Ерлацкую, и мы вместе отправились в консерваторию: я позади, а она впереди.

Старуха шла, медленно переставляя ноги, как обычно втаптывая землю. Изредка мне приходилось притормаживать, останавливаться, чтобы ненароком не настигнуть ее. Она медленно поворачивала голову из одной стороны в другую, осматривая окружающих людей, потом опускала голову в землю как скромная девушка и тихо фланировала по знакомой дороге вплоть до самой консерватории.

Сухая листва под тяжестью дождевых капель совсем перемешалась и превратилась в жидкую манку. Каждый мой шаг проваливался в мягкую жижу, отчего мне приходилось перешагивать особенно заболоченные места. Ерлацкая не обращала внимания на грязь и уверенно ступала вперед, направлено смотря в сторону виднеющейся консерватории.

Подходя к зданию высшего музыкального учреждения, из всех щелей и стенных трещин раздавались звуки музыки. Приближаясь к нему, вы уже можете слышать, как кто-то наигрывает скерцо Шопена, кто-то его балладу; из дальнего угла отчетливо ясно доносится седьмой каприс Паганини, а на втором этаже дуэтом поют вокалисты - воспитанники самой певицы. И как только вы стоите практически у дверей консерватории, все звуки безобразно скрещиваются и образуют необычайно ужасную какофонию. Она каждый раз заметно ускоряется на этом промежутке и мигом оказывается внутри консерватории. Там ее ждет теплая преподавательская раздевалка, вешалка и свобода в теле, обвешанном старыми одеждами.

Внутри ее ждет первый ученик. Двадцатилетний юноша. Ерлацкая считает его, безусловно талантливым, но чересчур ленивым и музыкально не развитым. "Что с вами делали в музыкальном училище? Кто вам ставил голос? Какой такой фарисей?" Она могла целый урок кричать на него, постоянно попрекая в немощности. "Вы же мужчина. Тем более, вы - певец. Вы - тенор. И своим жалобным писком котенка, глупыми высокими нотами, меня не возьмешь. Я хочу тенора! Хочу Ленского!"

От перенапряжения, порой у Ерлацкой поднималось давление и сердцебиение учащалось. Она просила выйти того или иного ученика, медленно убивавшего своим исполнением бедную преподавательницу. В такие минуты ее здоровье мог поправить только Шопен и особенно его ми минорный ноктюрн. Сначала она всегда играла очень слабо, еле-еле издавая тихое арпеджио в басу, но как только верхний голос появлялся в правой руке и сам запевал жалобным жаворонком эти божественные сексты и секунды, ее пульс приходил в норму, и кровообращение восстанавливалось. Чудесным образом к каждому кончику пальцев на руках приливала новая энергия и с каждым новым оборотом в шопеновском ноктюрне она чувствовала вновь приходящие силы. Ощущение подобное тому, будто вас обливают из еле теплого душа жарким летом. Кожа впитывает влагу, рдеет на глазах. На голове растрепаны мокрые волосы и с них стекает вода по спине к ногам, к ступням и легко, свежим ветерком, щекочет вас в пятках. Вода проходит везде, потом попадает в землю, где дарит иссушенной земле новую жизнь. После этого ноктюрна Ерлацкая способна продолжать урок, но только с условием, что ученик больше не станет ее мучить и доводить до обморока.

Из коридора вновь заструился писклявый тенор первокурсника. "Я не сержусь" Шумана.

Желтый коридор. Где-то какой-то скрипач играет Крейслера, в соседнем классе пианист доламывает двенадцатую рапсодию Листа. Она очень устала, чтобы преподавать еще три часа. "Певцов осталось мало, - замечает она уныло, - так мало, что иногда становится тошно делать то, что никому не надо".

Она отпросилась у следующего студента, сославшись на высокое давление и больную голову. Ученик понимающе кивнул в ответ и, естественно, сообщил, что не против отложить сегодняшний урок, раз произошли такие обстоятельства. Ерлацкая быстро взяла свою сумку, сложила в нее документы и, закрыв класс, направилась к учительской раздевалке.

- О, здравствуйте, Альбина Владимировна... вы уже так рано...

- Здравствуйте. Да вот давление поднялось...

- Плохо, да? Погода, наверное. Я вот тоже все утро маюсь с давлением. Представляете, меня даже зашатало тут: стою у доски с объявлениями: смотрю кого из наших отчислили, и представляете, как шарахнет по голове и меня как зашатает из стороны в сторону...

- Что вы говорите...

- Да-да...

Ерлацкая быстро добралась до дома. На удивление сегодня ее ноги донеслись до родных пенатов с очень высокой скоростью. Она не успела даже устать.

На пороге ее ждала соседка в синем халате и больших прорезиненных домашних тапочках. Видом она походила на вареную курицу: вся бледная, кожа сморщенная, глаза навыкате и ехидно с зельем впиваются в лицо Ерлацкой. "Здравствуйте, Альбина Владимировна". Сказано так, будто она пожелала ей мучительной смерти. "Здравствуйте... что-то вы сегодня так рано вышли в коридор. Обычно к обеду выходите, а на часах еще и полдень не настал".

- А сегодня особы случай. Я не спроста так рано вышла. Специально вас караулю.

- Меня? И зачем же? - растеряно переспросила Ерлацкая, вставляя большой ключ в дверную скважину.

- Дело у меня к вам. Важное.

Ерлацкая провернула ключ два раза и открыла входную дверь.

- Надолго?

- Не знаю. Как разговор...

- Ну, не будем загадывать: авось да кабы. Проходите... Сейчас я тут приберу.

Ерлацкая вошла в квартиру и суматошно начала рыскать по всем комнатам в поисках мальчика, - но его не было.

Странное, до этого не знакомое, чувство животного страха пробудилось в разуме Ерлацкой. Вдруг грудь ее защемило, сердце начало прыгать из стороны в сторону. Она вновь побежала по всем комнатам, забегая и просматривая те углы и места, где искала дважды, трижды. Кровь омыла ее затасканный мозг и разволнованной львицей, потерявшей своих котят, Ерлацкая стала трезво и медленным взглядом пересматривать все комнаты, не упуская из виду ни одной знакомой до боли детали. "Шкаф, телевизор, полка, кушетка, стол..."

Любопытная соседка медленно вплыла в старое логово певицы и по пятам начала расхаживать за Ерлацкой.

- Вы что-то потеряли?

Если бы ты знала, что я могу потерять.

- Да нет, - привычка. Проверяю все ли на месте.

- И правильно делаете. У Ивановых в ту субботу стащили телевизор, видеомагнитофон и холодильник. Представляете, - холодильник не поленились вытащить. Такую огромную железную бандуру, килограмм в сто не меньше. И как все ловко, - из соседей никто ничего не заметил. Во время дня... в час где-то. Вы вчера были дома в час?

Ерлацкая не слышала ничего, все время беспокойно шаря по комнатам и, дошла до того, что стала открывать ящики комода и кухонные полки. "Может, он спрятался где-то. Может, решил подшутить надо мной. Проклятый чертенок",

- Альбина Владимировна, вы слышите? Альбина Владимировна...

- Да, что.

- Я спрашиваю, вы вчера в час дня дома были? У соседей приборы стащили: телевизор, видеомагнитофон...

- Нет, не слышала. Я в это время была не дома... А может и дома... Не помню. Но определенно в час дня я ничего не слышала.

- Да? Может, не в час дня слышали?

- Нет, я вчера вообще ничего не слышала... Наталья Филипповна, скажите, вы случайно не видели, как из моей квартиры выходил мальчик?

Соседка наверняка подумала что-то нехорошее про Ерлацкую, так как сделала подлую гримасу следователя на допросе и загадочно отвела глаза в сторону.

- А что?

- Да нет, просто... Видите ли, ко мне приехал... моей сестры сын, т.е. мой племянник. И он здесь впервые в этом городе, ничего толком не знает. А дверь я, наверное, забыла закрыть. А он... Ему еще и десяти лет-то нет. Он и выскочил на улицу. Дети же... Нигде их не удержишь...

- Дети да.

Ерлацкая не видела сейчас в лице ее ни злобы, ни подозрительности, ни язвительности, - лишь надежду.

- ... Так вы говорите, что он племянник...

- Да, племянник...

- Хм... Такой маленький, темненький, на цыганенка похож.

- Да-да, именно он. Так...

- Видела.

- Да? Где? Когда? В котором часу?

- Недавно. Может, минут за двадцать до вашего прихода... Он мне сказал, что...

- Что же?

- Дайте-ка вспомнить, куда же он сказал пошел-то а?..

- Ну же!

- Ааа! Вспомнила... Он сказал, что пойдет дойдет до булочной, сказал, что вы оставили ему денег. Знаете, он мне показался таким странным... Я даже подумала, что он, простите, бомж какой-то. Я, вы уж извините, я даже ведь и не знала, начала сначала его выгонять из подъезда. А он мне потом сказал, что из вашей квартиры, сказал, что пойдет, купит пирожное и прейдет сейчас. Я, знаете, не поверила. Думаю, какой-то оборванец, да еще и из вашей квартиры!

- Хорошо, спасибо...

Ерлацкая выпроводила соседку в коридор и тихо села за стол.

Мальчишка ушел. Он больше не вернется. Она накормила, напоила его. Дала переночевать на удобной кроватке, вымыла его. Все что нужно таким людям - это свобода. И ничего. Зачем я его подобрала. Глупая, старая дура. Пора давно бы понять, что жить тебе одной навсегда. Захотела она: заботы, любви, счастья. Видно и нет его вообще, лишь одни воспоминания. Опрометчива и мнительна. Ей богу, как ребенок. Пора бы уже и честь знать - что написано, того и топором...

Тут дверная ручка дернулась вниз и парадная дверь открылась.

Когда Сева зашел в коридор, весь измазанный в бисквитном креме заварного эклера, Ерлацкая стала громко смеяться. Она вся раскраснелась, щеки залились пунцовой краской, лоб зарделся, и все морщины высыпали из-под укрытия бледности. Она ритмично покачивалась из стороны в сторону, руки закрыли лицо и нос, но сами постоянно тряслись от потрясения. Шоковое состояние напоминало припадки экзальтации. Бедная старуха. Твои горести еще не закончились на склоне лет. Спокойствие в старости - это удел малого порядка людей, чье место уже практически в гробу.

Мальчишка сначала опешил от реакции сидящей на стуле старухи. Потом он стал осматриваться вокруг и осматривать себя, - может дело в нем, может, он что-то не так одел. Да нет. Вроде бы все на положенном месте. Свитер не наизнанку. Чего же она смеется? И постепенно, подобно снежной лавине, жадное чувство смеха, пожирающее все на своем пути, охватило и бедного мальчугана. Смотря на красную как рак Ерлацкую, он невольно тоже начал смеяться. Сперва тихим, причудливым смехом, потом - смехом раззадорившегося ребенка, чье имя - сама наивность. И эти двое смотрели друг на друга смеющихся и радующихся непонятно почему и отчего, но смотрели на двух таких одиноких и счастливых людей, сумевших найти друг друга в темноте. И смеялись они не от чего-то, а от чувства абсолютной свободы души. Чувства доверия и любви. Чувства, наполняющие их маленькие и дряхлые сердца. Смеялись они только оттого, что им по-настоящему хорошо. И нет здесь никакой непреложной истины. Нет здесь рамок догмы или равного для всех закона. Запретить им чувствовать себя хорошо, не сможет никто, потому как это ощущение - бесценно и пережить его должен каждый.

К обеду Альбина Владимировна приготовила жареной картошки с лангетами и специальный соус собственного рецепта из сметаны, чеснока, немного тертой корицы и буро-красного ткемали. Сева сидел в большой комнате и с удивлением открывал для себя чудеса природы... он услышал звуки фортепианной музыки.

Неожиданным для него оказалась способность издавать те же самые звуки, но на разной высоте. Он узнал, что вся музыка в мире состоит всего-навсего из семи маленьких ноток, которые поочередно играл, нажимая на клавиши. Но та музыка, что он слышал на улице - сор. В то, что для создания той музыки необходимо всего семь нот он мог поверить. Но когда до него дошли звуки шопеновского вальса до диез минор...

- Неужели эта музыка строится всего-то на семи нотах. Никогда не поверю.

- Придется, потому что это так. Вся наша музыка состоит из семи нот. И та, что ты мог слышать на улице и этот вальс и много-много еще всякой музыки на свете, которую тебе предстоит услышать и узнать. Ведь, ты хочешь узнать эту музыку?

- ... А ее очень много?

- ... А что? Струсил?

- Нет. Ну ее очень много?

- Очень.

- Очень-очень?

- Очень-очень-очень.

- Здорово, тогда я готов.

И Ерлацкая не могла сдержать своих чувств. Не смогла, потому что почувствовала к мальчишке изначально любовь. Только из-за любви она смогла соврать этой соседке; только из-за любви к мальчишке смогла уйти с работы, не дослушав еще троих студентов. И только из-за любви могла кинуться искать этого парня по всем комнатам, всем шкафам и полкам. Даже там, где его не может быть. Она обняла мальчишку очень крепко. Всеми силами, которые еще хранились в ее руках, она сжала его за талию и крепко закрыла глаза, будто прощаясь с любимым. И до того ей стало хорошо за все последние годы, что из глаз у нее потекли слезы. Ручьи слез. Она не плакала, не рыдала и не всхлипывала, уповая на кого-нибудь. Она выливала всю ту накопившуюся отрицательную энергию, которая сумела собраться в ней за все десятилетия ее жизни.

И мальчишка тоже обнял бедную старуху. Обнял ее очень крепко маленькими ручонками за шею. Маленькими, не разработанными темненькими ручонками с белой ладонью к лицу. И он тоже закрыл глаза, но не было у него того жизненного опыта, чтобы заплакать и почувствовать единение с душою Ерлацкой.

Но неожиданно для себя у него вырвалось одно слово, которое он никогда и никому не произносил...

- Мабушка.

- Почему мабушка?

- Мама и бабушка.

В субботу утром, Ерлацкая собралась идти в сберегательный банк, чтобы забрать свои "накопительные фонды" с пенсии. На всю сумму, которая там хранилась, певица решила купить мальчишке новую одежду и новую пару зимних ботиночек.

"И отчего люди не хотят быть счастливыми, когда счастье лежит на дороге?"

На заасфальтированном тротуаре валялся всякий хлам и склизкая грязь под ногами. Где-то бумажки, упаковки из-под семечек или сухариков, изредка встречались бутылки, аккуратно стоящие в уголке около ларьков и скамеек. Но глаза ее сегодня занимались другим. Сегодня, позвольте им не листать фолианты документов и папки с классными журналами, а просто насладиться красой уходящего осеннего неба.

В странной серости небес, неприглядной на первый взгляд, она нашла ту тонкую поэтическую красоту, которую ищут все известные художники и писатели от красоты лазурного летнего небосвода, не накрытого ни одним оторванным куском ваты облаков. А в этом осеннем небосклоне красота крылась в ощущениях и чувствах. Это как "Лунная соната" Бетховена. Ее лунная красота одиночества и тоски, отрешенности всех от тебя и горе разлуки. В обычном свете ночной луны она смогла проглядеть не только романтическую сторону ее магического притяжения и мистической энергии, но и чувство полного холодного одиночества. И пар изо рта и шелест травы под ногами, освеженные ледяным, квелым отсветом луны - все покрыла пустота одиночества. И сейчас, когда ей особенно хорошо и не хочется видеть ничего плохого вокруг себя, это одиночество выпирает как красное на белом. И постепенно все окружение принимает естественный характер обыденности и невежественности.

И Ерлацкая стала понимать, что люди любят друг друга, чтобы стремиться из этого мира в другой. В мир более теплых, светлых и радостных красок, доставляющих человеку несказанное счастье, потому что такого света больше нет нигде в мире. Счастье есть, только его надо суметь поднять из-под ног, суметь не проглядеть под подошвой ботинок.

И почему же вся ее жизнь оканчивается именно так? Почему Господь дарует ей эту радость быть счастливой и любить.

"Боже мой. Так ведь быть любимой это..."

Незадачливый шофер обрызгал ее из лужи. Но только не сегодня. Только не сейчас. Она не будет злиться и негодовать. Лишь из-за грязи на куртке она станет корить кого-то и ругать? Низко. И не нужно.

Выйдя из сберегательного банка, Ерлацкая четко направилась домой за Севой, который сейчас должен дослушивать сороковую симфонию Моцарта.

Лишь только она подходит ближе к своей квартире, как отчетливо слышит последние драматические аккорды любимой симфонии. Она подоспела вовремя.

Мальчишка быстро собрался, надел курточку, обул ботинки и нацепил на руки перчатки, которые Ерлацкая нашла ему в старом шкафу с вещами.

Городской рынок. Что может быть меньше всего предано описанию, за исключением, пожалуй, природы, у любого автора. Воспользуйтесь воображением и представьте себе обыкновенный городской рынок, на котором есть сразу и вещи, и продукты, и грузины, и таджики, и русские, и украинцы. "Заходи, покупай".

Ерлацкая вошла в рынок и с непривычки пошла в левую секцию, как раз туда, где обычно продавали продукты. Но потом опомнилась, когда увидела дырку на зеленой ткани куртки Севы. Они вместе повернули назад и благополучно добрались до вещевого крыла.

На старомодный вкус Ерлацкой все было не очень хорошим. Но поскольку она не хотела обременять мальчишку некрасивой одеждой, то попросила его быть смелее и самому выбрать то, что нравится.

- Что тебе больше нравится?

- Что?

- ... Ну, вообще. Ты посматривай так. Что тебе понравится. Какая курточка, брючки, ботиночки, рубашечка ... Ну, давай, сам смотри.

И Ерлацкая, наконец, отпустила его руку, полностью даровав свободу выбора собственной одежды парнишке.

Сева пошел чуть вправо, а сама покупательница - отошла на задний ряд.

- Женщина, что вам показать.

- Спасибо, я пока...

- Вам кому?

- Да вот... ребенку.

- Сколько ребенку лет?

- ... Около десяти.

- ... Сейчас. Вам суженые или классический вариант?

- Лучше - классический.

Увидев, что мабушка что-то начала выбирать, Сева подошел к ней вплотную и повесил руку к ней на висящую сумку.

- Эй! - крикнул вдруг соседний продавец - Эй, ты... парень... Ну-ка быстро отошел. Ишь, ты! Кому говорят, оглох, что ли... мелкий воришка, ну я сейчас тебе.

И грузин в большой коричневой дубленке начал стремительно приближаться к Ерлацкой.

Она медленно повернула голову.

- Женщина, ну что же вы стоите? Вас же грабят! Э...

Ерлацкая долго не могла понять, к ней ли это обращаются. Но, наконец, опустила голову и увидела, что ни в чем неповинный Сева стоит с опущенной головой и смотрит в землю.

Как же ей стало больно. Как же она сейчас остро чувствовала ту враждебную настроенность мира. Как же ей стало тошно и плохо. Сердце ее разболелось, и голова стала кружиться, но надо было что-то делать с этим торговцем, стремительно приближающимся к ним. Но плевать ей хотелось на все окружающее.

- Сева, мальчик мой, подними голову ко мне. Что случилось. Дядя обознался и только.

Сева поднял понурившуюся головку к верху, и Альбина увидела две сухих льдинки слез, застывших у него на щеке.

- Дядя обознался и только. Что ты плачешь, мальчик мой. Успокойся, не плачь. - и Ерлацкая сама начала плакать. Слезы потекли по ее скулам и росой стали падать на асфальтированную землю рынка. - Все пройдет, не плачь... Ха... Видишь и я уже начала плакать. Успокойся, перестань. Не плачь ради бога. Родной мой, хороший.

И Сева так сильно прижался к ногам Ерлацкой, что она даже покачнулась от неожиданности. Он прижался к ней и закрыл теперь глаза от полноты чувств, которые испытывал к своей родной и любимой мабушке.

- Я ничего не делал. Прости меня...

- Что ты! Успокойся, дядя просто обознался. Успокойся...

И вместе они стояли посреди рынка, не видя никого кроме себя. А все окружающие стали удивленно смотреть на двух людей в центре павильонов. Обознавшийся грузин изумлено повернулся и отошел обратно в свою палатку, но оттуда все равно продолжал смотреть на мальчика и старую женщину, стоящих обнявшись и плача.

Дома она первым делом приняла двадцать пять капель корвалола, положила под язык таблетку и еще минут пять сидела на кресле, отдыхая.

- Сейчас пройдет. Ты пока иди руки помой, достань из пакета вещи, разложи продукты в холодильник.

- Я все знаю. Тихо. Отдыхай, мабушка.

- Хорошо. Буду отдыхать. Я немножко посижу и встану, помогу тебе.

- Нет. Лучше вообще ляг на кровать и засыпай, а я сам все сделаю. Сам все разложу и уберу.

- ... Ты, моя радость. Хозяин ты мой. Дай-ка я тебя обниму.

Ерлацкая решила не ложиться спать, а просто вздремнуть немного на кресле, хотя Сева постоянно настаивал на своем, заботясь о ней.

Он ловко все разложил по полкам, скоропортящиеся продукты убрал в холодильник, крупы и макароны в специальные ящички. Чай убрал в кладовую, сахарный песок расположил в хлебнице, где его обычно и клали.

Через пять минут Ерлацкая поднялась с кресла, слегка пошатываясь из стороны в сторону и ощущая головокружение и слабость в ногах.

- Наверняка, давление не поднялось, а опустилось. Погода меняется как настроение.

И действительно: к вечеру поднялся сильный ветер, а вконец дня и вовсе полил ливень и посыпал град.

Ерлацкая не любила дождь.

Холодными вечерами и ночами она чувствовала себя дождем. И казался он ей совсем не улыбчивым, а скорее ностальгическим и тоскующим. В такие дни она часто вспоминала все свое былое. Вспоминала и хорошее и плохое; вспоминала всех своих любимых друзей и знакомых, которых в большинстве уже нет в живых. И так ей было худо оттого, что былых времен не вернуть. Всего хорошего уже больше не повторить и не пережить. Лишь только помнить. Бесконечно помнить.

Но сегодня ночью, этой дождливой ночью, она благодарила господа бога за то мгновенье счастья, которое он ей дарит и благодаря которому она достойно прожила жизнь.

"Быть любимой - это и есть любить. Любить - это быть любимой. Вот почему я никогда не могла понять: любит ли меня кто-нибудь или нет, потому что сама никогда не любила никого истинно. Господь мой... Отче... благодарю тебя всем своим сердцем за то, что к концу жизни ты даровал мне такое небывалое счастье. За то, что услышал мои мольбы и не оставил меня в одиночестве. Одиночество - это страшный грех... Отче наш..."

И она еще долго молилась потом.

Сева проснулся оттого, что услышал тихий зов Ерлацкой.

- Сева, сыночек, подойди.

Он мигом вскочил и подбежал ближе к ее постели. Мабушка, которая вся побледнела и покрылась мокрыми пятнышками пота широко раскрыла глаза и туманно вглядывалась в тонкое и испуганное лицо Ерлацкой.

- Сынок, мой, если что-нибудь случиться, знай: все это теперь твое.

- Мабушка, что ты...

- Тщщщ... Тише. Позволь мне договорить. Сыночек, если сегодня или завтра что-нибудь случиться, то ты не расстраивайся и не плач понапрасну. Все что случается в жизни - не случайно. Я встретила тебя только потому, что пошла относить документы куда-то... но это неважно. Важно лишь то, что мы сейчас с тобой вдвоем и что я люблю тебя больше всего на свете

- Мабуш...

- Тщщщ... Так вот. Завещание мое хранится в столе. Я оставляю тебе эту квартиру и оставайся в ней жить.

Она вдруг замолчала, и Сева от напряжения чуть не вскрикнул, но Альбина продолжила.

- Помни меня всегда. Хорошо?

- Хорошо... - уже плакал он.

- Ну, не расстраивайся. Главное - это будь сильным и запомни, что в любой точке мира я с тобой. Я всегда буду с тобой. Я знала тебя мало, как и ты, но того, что мы знаем, друг о друге - хватило, чтобы полюбить, друг друга, а это очень много стоит. Сыночек... Сева, знай, что одиночества не существует, так как мы сами себе выдумываем его. Каждый из нас придумывает себе что-то в роде... маленького мирка... и когда у человека заканчивается фантазия, он отдается во власть безумию и становится слабым. Надо научиться отличать слабость от одиночества...

- Как...

- Просто никогда не давать себе воли становиться слабым и никогда не отпускать себя. Помнить, что в мире ты не один и всегда с тобой... даже если не будет рядом друзей, близких, любимой девушки, надо помнить, что в мире помимо живых, есть еще и духи умерших, которые постоянно с тобой и наблюдают за твоими поступками и смотрят и контролируют тебя. Помни, так, что я всегда с тобой... И все люди, Сева, которых ты когда-нибудь потеряешь, все они будут жить... Другой жизнью, правда, но они всегда будут рядом...

- Правда?

- ... Конечно, правда, Сева.

- И ты всегда тоже будешь со мной?

- И я всегда тоже буду с тобой.

- Я люблю тебя, мабушка.

- И я тебя, мой милый, мой любимый Сева...

Я заметил, что Ерлацкая перестала ездить в последнее время на электричке. Странно. Мы вроде бы всегда с ней виделись, правда, никогда не здоровались. Ну, это - дело поправимое.

Холодно. Со вчерашнего дня пошел снег. Я еще не спал тогда. Глядел в окно и смотрю: батюшки-матушки: снег. Как сахар белый-белый. У меня под окнами еще фонарь сиреневым светом освещает, и снег под сиянием превратился в ультрафиолетовый дождь из бумаги. Небывалое зрелище.

Сейчас иду на электричку. Сегодня нам надо раньше - к первой паре. Народ валит валом.

Я заметил, что вчера пар изо рта еще не шел, а сегодня опять идет. Я - огнедышащий дракон, смотрите.

Электричка с утра теплая - это что-то новенькое. Обычно мороз до костей пробирает, зубы сводит и сидишь весь скукоженный, прижавшись ближе к твердой спинке. А тут такая роскошь, как в вагоне люкс. Нет... Ерлацкой нигде не видно. Я увидел бы ее в толпе многотысячного народа - насколько хорошо я ее изучил.

Странно, что так давно ее не видел. Она, обычно, если болеет, то помалу, а тут нет и нет никак. Странновато. Может...

О, смотрите, мальчик пришел стихи читать, надо же половина девятого, а он уже на ногах. Мальчик, конечно не русский. Цыганенок, какой-нибудь наверняка.

Ого! Называется "Одиночество". Должно быть кто-то из "Серебряного века"

И останусь я с одиночеством,

В его черный портрет озарюсь,

Как хотел - я останусь высочеством

И своей же хвале поклонюсь.

Только памятью жить - вот желание

В тихий дождь загрустить, тосковать

Мало в мире добра для создания,

Мало что еще возжелать.

Но однажды мираж вдруг появится

Тонкой гранью, подобно пророчеству,-

И снежинкой в перчатке расплавится

Я остался с тобой одиночество.

Помню: я целовался с девчонкою,

Видел ноги ее до колена.

Выше было закрыто юбчонкою,

Почему-то ее звали Лена.

Буду помнить: за дверью с ребятами

Словно бесы летели на лед,

Как отдали коробку с щенятами

И подумали: "Как нам везет!"

Помню даже по имени отчеству

Дворовую свою круговерть...

Одиночество, одиночество,

Подари мне спокойную смерть.

Почему-то многие смеялись. Кто-то не слушал, кому-то было не интересно. Но я все прослушал от начала и до конца. Они очень пессимистичные, пожалуй, даже неверные, но очень красивые. Я думаю, что не сделаю глупости, отдав мальчишке пару монеток. "Спасибо".

На улице оставалось так же холодно, но мне было тепло, выходя из вагона. Солнце стало меньше согревать, что естественно для поздней осени. Оно посылает издалека свои лучи, но они доходят до нас уже мертвыми.

Спускаюсь по лестнице в подземный переход. Оттуда раздается музыка.

Много всяких музыкантов я перевидал в подземных переходах. Кто-то из них был естественным, кто-то не очень, а бывало и так, что своими глазами видел, как они играли под запись. Ставили себе фонограмму и садились "играть", при этом еще так старались, воображали на лице кислую мину, сопереживали аккордам и мелодии музыки. Подземные Моцарты...

Но здесь сегодня сидит один музыкант. Он очень спокоен. По его виду заметно, что он давно не подстригался, весь зарос густыми волосами и бородой на лице. Глаза опущены в одну точку и не сдвигаются, будто замерли. "А не слепой ли он?" Нет не слепой, перевел взгляд немного. Не буду останавливаться. Почему? Просто не хочу.

Постепенно удаляюсь от него, и музыка мало-помалу смолкает.

Мелодия классическая, наподобие Вивальди. Точно! Это Вивальди. Кажется Зима... последняя. Только на аккордеоне. Молодец - сложное произведение.

Почему мне все время кажется то, что как будто этот день особенный. Почему мне кажется, что я должен повернуть назад и бросить монетку этому музыканту. Почему я плачу...

Конец.

Понаровский Антон Станиславович. 2005г.

Умирают не тогда, когда должно, а тогда, когда можно. - Габриель Гарсиа Маркес.

Комментарии: 1, последний от 23/04/2009. © Copyright Понаровский Антон Станиславович (Ponarowskii@mail.ru-) Обновлено: 17/02/2009. 86k. Статистика. Повесть: Россия		Ваша оценка:

Понаровский Антон Станиславович: другие произведения.

Птица