Вова Макаров не был родственником знаменитого адмирала, хотя такая байка на флоте и ходила. Единственное, что их объединяло кроме фамилии - это то, что они оба были военными моряками. Разница заключалась в том, что Степан Осипович любил море и флот, а Вова - как раз наоборот. Жаль, что понял он это поздно, уже на службе. В училище-то всё было нормально - красивая форма, девушки, и походы в самоволки с последующими сладкими воспоминаниями.
Служба упала на голову внезапно и больно, как сорвавшаяся с гвоздя книжная полка. После Ленинграда Владивосток совершенно не впечатлял. Даже хвалёные сопки, сползающие в море, не перехватывали от восхищения дух, дух перехватывал стылый зимний ветер, сдувающий тебя с сопки вниз и легко проникающий под широкие клёши, чтобы стыдливо сыграть подобие "Зимнего вальса" на инструменте, для этого совершенно не предназначенном. Шинелка не грела, денег почему-то всегда не хватало, а с деньгами вместе постепенно исчезли и девушки. Жизнь потеряла свою легкость и сладость.
Похоже, любовь его и флота из обоюдной превратилась в одностороннюю: флот любил и не отпускал его, а он уже не мог ответить ему взаимностью. Нужно было что-то срочно предпринимать. Похоже, пришло время расставаться, а это было очень трудно - в те далёкие-далёкие годы Советская власть с крайней неохотой расставалась даже с такими раздолбаями (если не сказать хуже), населяющими армию и флот.
Банальная пьянка не помогала, Вова это уже проходил, ему пару раз доводилось хорошенько выспаться на так называемых судах офицерской чести. Все эти разборки заканчивались примерно одинаково - легким похлопыванием по попке виновника торжества. При повторной экзекуции похлопывание сменялось дружескими шлепками, ведь каждый представлял на его месте себя, а себя было жалко.
Даже пьянка с дебошем и дракой не тянула на увольнение. Супружеская измена каралась только партийными органами, да и о какой измене может идти речь, когда Вова был кругом неженатый и, учитывая его проживание на корабле, имел мало шансов обзавестись семьей. Все залёты отражались только на получении очередной звёздочки на погонах и продвижении по службе. Судя по тому, что на его плечах уже пятый год всё еще красовались мятые лейтенантские погоны, до адмирала он гипотетически мог дослужиться годам этак к ста, но на это у него вряд ли хватило бы терпения.
Пьянки превратились из праздников души в обыденность, уже не украшенную присутствием на них прекрасных дам, а потом и не очень прекрасных, и даже совсем страшненьких. За эти суровые мужские посиделки приходилось иногда расплачиваться. Дружеские моральные шлепки сослуживцев сменились жесткими разборками с вырыванием петушиных перьев откуда надо у геройского моряка и втыканием их обратно в лохматую незагорелую гузку, инстинктивно сжатую её владельцем.
Проблема разрешилась как-то сама собой. Пришло время тяжело заработанного ратным трудом и пьянками отпуска. Отпускные выдали на удивление новенькими десятками, одна к одной, даже номера по порядку. Они чудесно пахли типографской краской и так и просились в руку, они просто взывали о необходимости качественного загула с цыганами и медведем. На цыган и медведя после раздачи долгов не хватило, но на хорошую пьянку еще оставалось. Вова с другом Николаем половину ночи склеивали купюры папиросной бумагой в непрерывную ленту, сворачивали в рулон и прятали в непривычное взгляду советского человека японское приспособление для туалетной бумаги. Оно было прекрасно: обтекаемые формы и блеск хромированного корпуса будили мечты о космических полётах, мягко пощелкивающий дозатор выдавал ровно столько квадратных сантиметров ленты, сколько должно было потребоваться среднестатистическому японскому гомо сапиенсу для утоления всех своих гигиенических фантазий.
Эта вещь была не просто прекрасна, она была достойна даже того, чтобы стоять в красном углу вместо телевизора, которого у Вовы всё равно не было. Тем более, что в скромном быту советского общежития она была совершенно бесполезна, ибо в те далёкие семидесятые годы простой народ чаще обходился газетами, оторванными неровными кусками, или вообще лежавшими целыми, чтобы каждый мог легко осуществить великий принцип социализма "Каждому по труду, от каждого по способностям" и взять, сколько ему надо. Но не это главное...
Процесс выпивания и закусывания я опускаю, достаточно сказать, что банкет удался. Самый шикарный ресторан в городе - "Золотой Рог", водка и вино рекою... Но самое главное происходило в финале. Не дрогнув бровью после оглашения счёта, Вова достал из-под стола потёртый портфель, из него осторожно, как яйцо со смертью Кащея из утки, извлёк заветную машинку и отмотал ровно столько червонцев, сколько было необходимо, округлив всё, как положено, в большую сторону. Затем, залихватски оторвав длинную ленту, собрал её в неряшливый моток и, как положено, засунул за пазуху официанту. По залу разнёсся шепоток восхищения и запах богатства и типографской краски. Официант исчез пересчитывать подозрительные денежные средства и смотреть водяные знаки на просвет, а Вова с Колей еще успели выпить на посошок и стременную.
В гардеробе их ожидал большой сюрприз. Их потёртые шинелки на них надевали аж четыре гардеробщика в одинаковых серых костюмах и с такими же неприметными лицами. Портфель тоже нёс такой же серый товарищ из органов, не сконструированный из них, как все смертные, а работающий в органах.
В общем, шутка удалась.
Вове повезло. Купюры были настоящими, поэтому он не загудел далеко-далеко, где день и ночь примерно одинаковы - по полгода. Из флота его попёрли, даже суд чести без него проводили, мечта о гражданке исполнилась.
Не повезло Коле - у него такой мечты не было, он просто шутку поддержал. Но выгнали и его с треском.