Литературные встречи

Разумов Геннадий Александрович: другие произведения.

Литературные встречи

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]

Оставить комментарий © Copyright Разумов Геннадий Александрович (grazumov@yahoo.com) Обновлено: 07/05/2020. 23k. Статистика. Обзор: Россия Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Апрельские сугробы 1955 года истекали весенними ручьями и оттаивали после-сталинской Оттепелью, метафорично названной так И.Эренбургом. Осмелевшая публика взахлеб зачитывалась Булгаковым, Платоновым, Мандельштамом и без опаски посмеивалась над длиннющими хрущевскими речами, в газеты с которыми можно было ·заворачивать слонаЋ.

Б.ОКУДЖАВА. НАЧАЛО ПУТИ

Апрельские сугробы 1955 года истекали весенними ручьями и оттаивали после-сталинской Оттепелью, метафорично названной так И.Эренбургом. Осмелевшая публика взахлеб зачитывалась Булгаковым, Платоновым, Мандельштамом и без опаски посмеивалась над длиннющими хрущевскими речами, в газеты с которыми можно было "заворачивать слона".

Это было время, когда в лекционном зале московского Политехнического музея, а позже на Большой арене стадиона в Лужниках звенели голоса молодых поэтов Е.Евтушенко, А.Вознесенского, Б.Ахмадулиной, Р.Рождественского. А в разных НИИ и Проектных институтах они же с успехом выступали перед научной и технической интеллигенцией, олицетворяя союз "лириков с физиками".

Поддавшись тогдашнему общему поветрию - интересу к изящной словесности - я стал ходить в литературный кружок при ЦДКЖ (Центральный Дом Культуры Железнодорожников), размещавшийся в красивом краснокирпичном здании московской Комсомольской площади. Вскоре он стал известным литературным объединением "Магистраль", где начинали свой писательский путь многие будущие знаменитости.

Заседания проходили в библиотеке - узкой длинной комнате, заставленной книжными стеллажами. На стенах, кроме обязательных Ленина и Сталина, висели дежурные портреты Пушкина, Лермонтова и Толстого.

В один из вечеров, когда все уже собрались, в комнату вошел невысокий сутуловатый молодой человек в черной кримплиновой водолазке, которая не очень-то гармонировала с наброшенной на его плечи серой солдатской шинелью демобилизованного военнослужащего. Скоро оказалось, что и его чистое, а-кающее, московское произношение тоже мало сочеталось с грузинскими именем, фамилией и черными усиками.

Впрочем, если продолжить эти не слишком уж корректные мудрствования, то, на мой взгляд, и его членский билет КПСС также плохо совмещался со светлым романтическим образом этого талантливого человека, барда, поэта, писателя, властителя дум нескольких поколений.

Но в то время его стихи, по правде говоря, не производили такого уж большого впечатления, и в лидерах он у нас не числился, а его песни на рентгеновских пленках ("на костях", как тогда говорили) только-только начинали ходить по рукам.

И еще не появилась в "Комсомолке" подметная статья "Осторожно, пошлость!", которая, вопреки замыслу ее публикаторов, только привлекла к Окуджаве всеобщее внимание.

Однажды Булат пригласил меня на один из своих концертов, который состоялся в студенческом клубе МАИ (Московский авиационный институт). Зал был полон, публика стояла в проходах. Все было хорошо - аплодисметы, цветы.

Но вдруг после очередной песни, когда Окуджава поставил по своему обыкновению ногу на сиденье стула и снова взялся за гриф гитары, из зала донесся странный перебор раздраженных голосов. С места в третьем ряду поднялся высокий вальяжный пожилой мужчина, напоминавший то ли доцента с военной кафедры, то ли преподавателя марксизма-ленинизма.

- Что же это за дела? - громким хорошо поставленным голосом вопросил он, показывая рукой на сцену. - В советском вузе, на советской сцене поются пошлые кабацские песни. Ни мелодии нет, ни гармонии, одна сплошная цыганщина. И это еще называется музыкой. Позор!

В зале поднялся шум, с разных сторон понеслись выкрики, кто-то крикнул:

- Правильно, не нужны эти ресторанные побрякушки! Пусть в кабак идет.

Окуджава снял ногу со стула и подошел поближе к краю сцены. Я увидел в его глазах непонимание, растерянность, обиду. Он помолчал немного и, подождав пока в зале стихнет, сказал негромко:

- Но ведь в рестораны тоже люди ходят. Что же тут такого?

Ему жидко зааплодировали.

Через много лет на другой концерт Окуджавы я попал в каком-то зауральском городе, где был в очередной служебной командировке. Булат вышел на сцену в кожаном пиджаке и старомодной рубашке-апаш. Он начал с рассказа о русском ХIХ веке, которым тогда был сильно увлечен, о героях его исторических романов - писаре Авросимове и сыщике Шипове.

Но неподготовленный к серьезному разговору народ вскоре явно заскучал и то тут, то там послышались отдельные робкие выкрики с просьбой к выступающему спеть. Окуджава остановился на полуслове, с заметным неудовольствием посмотрел в зал, помедлил в раздумье, потом, нехотя повернувшись, помахал кому-то рукой.

Ему вынесли гитару. Перебирая струны, он довольно долго ее настраивал (повидимому, и самого себя). Потом без особого энтузиазма начал петь свои старые песни. Но постепенно аудитория разогрелась, вдохнула в исполнителя былой задор, и между ними возник тот замечательный дух взаимопроникновения, который обычно сопровождается восторженными долго не смолкающими аплодисментами.

После концерта я увидел Окуджаву возле театра, стоящим на тротуаре в плотном окружении местных поклонников. Я подошел ближе и исхитрился ему кивнуть, он в ответ приветственно мне улыбнулся, но его тут же отвлекла немолодая дама в широкой фасонистой шляпке. Я постоял, подождал, пока они договорят, но было уже поздно, и я решил Булата не ждать, повернулся и поспешил в гостиницу. Как я теперь об этом жалею.

Последняя встреча состоялась еще через много лет и уже не с самим Б.Окуджавой, а с доктором-кардиологом Ю.Бузи, когда я приехал в лосанджелесскую эмиграцию. Юрий рассказал мне, с каким энтузиазмом русско-язычная публика собирала своему кумиру деньги на операцию сердечно-сосудистого шунтирования. Она, конечно, ему помогла, но, к сожалению, не на такое уж долгое время.

Я ПРИЯТЕЛЬСТВОВАЛ

С В.ВОЙНОВИЧЕМ

В тот вечер в комнате, где проходили заседания литературного объединения "Магистраль", царило необычное оживление. И не только потому, что ожидался приход известного турецкого поэта Назыма Хикмета. Нет, сегодня в центре внимания был не очередной приглашенный именитый поэт, а наш сверстник простой студент МОПИ (Московский Областной Педагогический Институт) Володя Войнович.

Он сидел рядом с руководителем во главе стола и со значением поглядывал то на одного, то на другого своего соратника по борьбе за место под солнцем советской литературы. Некоторые отвечали ему приветливой улыбкой, другие упирали глаза в узоры линолиума на полу, пряча зависть в уголках рта.

Рядом на столе лежала пачка газет с докладом самого Хрущева, где глава государства процитировал пару строк из написанной Войновичем песни "Заправлены в планшеты космические карты...". Благодаря этому она признавалась теперь чуть ли не гимном советских космонавтов.

То был настоящий фурор. Никто еще из магистральцев не поднимался на такую высоту, никто никогда не удостаивался чести быть замеченным Сверху. Да и для самого Войновича та невероятная удача случайно им написанной песни, повидимому, была полной неожиданностью. И ведь, на самом деле, до нее он вовсе не претендендовал в "Магистрали" на какое-либо превосходство по сравнению с другими.

Хотя, как и многие молодые начинающие "гении", В.Войнович был честолюбив, самоуверен, независим и вместе со всеми не упускал случая, чтобы посветиться на каком-нибудь очередном публичном мероприятии.

Например, у меня до сих пор хранится афиша, оповещавшая москвичей о "Вечере литературного объединения "Магистраль"", состоявшегося 16 июля 1958 года в московском парке Сокольники. Среди участников этого вечера, кроме всех прочих, включая автора этих строк и В.Войновича, были Б.Окуджава, А.Аронов, Е.Храмов, Э.Котляр и некоторые другие - их имена потом стали хорошо известны читающей публике.

Стал ли после того громкого всесоюзного признания В.Войнович каким-то черезчур высокомерным, тщеславным и заносчивым, как ворчали некоторые его конкуренты-критиканы? Не уверен. Мне тогда не показалось, что он сделался каким-то самовлюбленным зазнайкой. Хотя по прежнему оставался по юношески максималистским, ироничным, колким, едким, что, естественно, далеко не всем нравилось.

Впрочем, надо сказать, что Войнович вообще всю жизнь отличался резкостью и категоричностью своих суждений, в том числе, и по поводу коллег-писателей. Известна его неприязнь к так называемым "деревенщикам" - плохо отзывался о В.Распутине, А.Белове. Не очень лестно высказывался о Ч.Айтматове. И уж совсем наотмашь отчитал А.Солженицына в памфлете "Портрет на фоне мифа" и острой сатирой поддел его в романе "Москва 2042".

Но критикомыслие Войновича вовсе не следовало принимать с агрессивным минусом. На самом деле, он был мудрым участливым внимательно вглядывавшимся в мир человеком, остро и эмоциально реагировавшим на несправедливость, ложь, чванство. Как творческий, талантливый и активный служитель храма Искусства, он представлял собой единичное штучное творение древнеримской богини Минервы.

Поэтому по самым разным вопросам политики он часто имел свое собственное мнение и постоянно влезал во всякие публичные затеи, которые властью осуждались и преследовались. Особую ее неприянь и гнев вызывало написание Войновичем острых протестных "Открытых писем", обращенных сначала к Хрущеву, а потом к Брежневу и Андропову.

Известно, как сильно он прессовался за причастность к диссидентской деятельности. Помню, когда с ребятами мы зашли к нему как-то в его однушку-хрущевку на Бауманской, он, грустно улыбнувшись, посетовал на то, что за подписание какого-то очередного письма его теперь, несмотря на наличие учительского диплома, преподавать не берут даже в среднюю школу.

После наших еженедельных встреч на заседаниях "Магистрали" и на разных приятельских посиделках 50-60-х годов мы много лет с В.Войновичем нигде не пересекались.

Однако я старался не пропускать ни одной новости, связанной с его именем. В первую очередь, конечно, это касалось выпуском его прекрасных книг. Вместе со всей читающей публикой я наслаждался "Двумя товарищами", "Хочу быть честным", "Путем взаимной переписки", хохотал над "Чонкиным", "Монументальной пропагандой", "Шапкой".

Узнавал я от общих знакомых и друзей о жизни Володи после высылки из страны в Германии и США, о здоровьи его жены Иры и учебе дочери Ольги, погоревал о такой же, как у меня, операции на открытом сердце после инфаркта и о прочих эмигрантских жизненных неурядицах. Но и порадовался за него о многих успехах и особенно о теплом приеме при возвращении в Москву.

Новые мои контакты с В.Войновичем возникли уже в далеко ушедшие от молодости времена. Сначала они были этакими заочными и происходили через его давнишнего приятеля писателя-литературоведа Бена Сарнова и моего близкого лосанджелесского знакомца многолетнего сотрудника "Нового мира" Левы Левицкого.

Но более плотно мы стали приятельствовать с 2015 года, когда В.Войнович приехал в Лос Анджелес. Его выступление было организовано в зале школьного здания на бульваре Сансет. Он поднялся на трибуну со своей прежней немного саркастической улыбкой и теми же курчеватым волосами, доставшимися ему от мамы-еврейки. Правда, теперь они уже были совсем не густыми и совсем не темнокаштановыми, а сильно поредевшими и совершенно белыми.

Публика собралась в основном пожилая, интеллигентная - говорливые неровно подкрашенные старушки в длинных одноцветных платьях и седо-лысые старички в белых сорочках и строгого покроя костюмах.

Войнович начал с рассказа о своей тогдашней работе над задуманным им новым большим романом и его первой частью - книгой с названием "Фактор Мурзика". Потом он долго отвечал на многочисленные вопросы, один из которых меня приятно удивил. Его спросили о судьбе начатой им в начале 90-х годов повести "Новые русские", отрывки из которой тогда печатались в московской "Вечерке" и, как мне было известно, нигде больше. Вот, подумал я, есть в зале еще и такие редкие почитатели Войновича, которые внимательно следят за тем, что он делает. Очень это было приятно.

Я вопросов никаких задавать не стал, а послал копию той афиши о нашем вечере в Сокольниках. Когда все стали расходиться, Войнович зашарил взглядом по аудитории, мы встретились глазами, потом объятиями, а потом и кружками будвезерского пива в ближайшей забегаловке.

Дальнейшая наша связь продолжалась во время моих ежегодных приездов в Москву. Здесь, конечно, ему, да и мне, большого времени для встреч не было. Мы общались в основном по телефону, когда я звонил ему в загородный дом под Троицком, где он жил со своей второй женой Светой.

Хотя однажды он пригласил меня на спектакль в московском театре М.Розовского "У Никитских ворот", где шла его пьеса "Би-эм-дабл-ю" - этакая полукомедия, полудрама, полусатира. После представления мы с Володей и Марком Григорьевичем накоротке поболтали, выпили по рюмке чего-то не очень крепкого и быстро разошлись - Войновича у подъезда поджидала машина, чтобы ехать за город.

Не могу здесь удержаться, чтобы не поворчать на тему порчи с возрастом наших и так далеко не легких характеров. На примере В.Войновича можно заметить, как к старости лет свойственная молодости характерная сатиричность нередко перерастает в пристрастную непримиримость.

Так, в одной из своих последних книг мемуарном "Автопортрете" В.Войнович не совсем справедливо, на мой взгляд, вспоминает какие-то обиды, связанные с некоторыми его прежними друзьями и покровителями. Особенно меня кольнула нелицеприятная реплика, относящаяся к А.Твардовскому, хотя ведь именно тому он обязан публикацией в "Новом мире" его первых произведений. Досталось от него и некоторым коллегам по перу и единомышленникам, таким, как В.Максимов, Ф.Светов, К.Икрамов и другие.

Последний раз я видел В.Войновича 26 сентября 2017 года на его 85-тилетнем юбилее, который проходил в ЦДЛ"е (Центральный дом литераторов). Тот вечер, по правде говоря, произвел на меня немного грустное впечатление, хотя его и скрадывало кубанское сухое, которое без ограничения наливалось в бумажные стаканчики.

Однако окружавшее огорчало не столько своей скромностью, на мой взгляд, не соответствовавшей значимости юбиляра. И не замеченным мной отсутствием хотя бы дежурного поздравления от Кремля. И даже не обидой на талантливого многостаночника российской культуры Д.Быкова, который, как говорил мне Войнович, должен был вести тот вечер, но на него не пришел.

А тем, что пришедшие на чествование юбиляра знаменитые "властители умов и сердец", которые в течение десятков лет были у всего русско-язычного мира на слуху и на телеэкране, теперь представлялись лишь бледными тенями тех, уже бывших, блестящих писателей, артистов, режиссеров.

Шаркающей походкой, тяжело и немощно опираясь на палку, прошел по вестибюлю главреж театра "Ленком" М.Захаров. С бледной маской лица в клеточку морщин вышел на сцену кумир молодежи прошлого, рок-музыкант, певец, поэт, лидер "Машины времени"А.Макаревич. Не меньше огорчил вид сильно раздавшейся в теле, серо одетой и обидно постаревшей моей любимой писательницы, мастера блестящей городской прозы В.Токаревой.

Сначала я расстроился, но потом подумал: а что разве сам, когда бреюсь, в зеркало не смотрю?

Гвоздем программы были отрывки из музыкального спектакля театра Стаса Намина по войновичскому "Чонкину". Молодые артисты старались, как могли, но тяжеловесность и серость постановки никак не радовала.

Я не стал дожидаться конца вечера, чтобы подойти к Войновичу и еще раз его поздравить, но внутренне оправдался тем, что в окружении разных знаменитостей ему, наверно, было бы и не до меня.

Ехал в метро домой и грустил. По прошлому?

НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЙ Е.ЕВТУШЕНКО

В тот вечер на заседании литературного объединения "Магистраль" царила атмосфера нетерпеливого ожидания - был приглашен Е.Евтушенко.

К тому времени он уже приобрел широкую известность, его голос звенел с трибуны Большого зала Политехнического музея, где когда-то выступал сам В.Маяковский (под него, как говорили злые языки, и косил Евтушенко). Замахнулся он тогда и на многотысячный стадион только что построенного стадиона в Лужниках.

Ожидая прихода Евтушенко, мы читали стихи, лениво похваливали-поругивали друг друга, однако общий интерес был больше направлен к двери, в которой никак не появлялась высокая фигура известного поэта. Прошел час, другой, а Евтушенко все не приходил.

Наконец сидевший во главе длинного стола наш руководитель Владимир Михайлович Левин, дождавшись, когда очередной выступавший закончит свой стиховой речитатив, извинился и вышел из зала. Минут через пять он вернулся с наглухо застегнутыми глазами-пуговицами и с грустью объяснил:

- Евгений Александрович к нам не придет, так что давайте, продолжим. Кто следующий хочет почитать?

Начинающие "гении" заметно погрустнели и потихоньку по одному стали расходиться.

Я вышел одним из последних вместе с моим другом И.Шафераном, который до этого подходил к Левину и о чем-то с ним шептался.

- Узнал я, - сказал Игорь, когда мы вышли, - бессовестно этот сноб нас кинул. Заявил, что ему недосуг ходить на какую-то самодеятельность.

Позже к той обиде магистральцев на Евтушенко добавилось еще и то, что он в мемуарной книге "Волчий паспорт" поместил уничижительные слова о нашем Л.Халифе. В них он на полном серьезе вспоминал давнюю глупую шкоду, которую позволил себе юный повеса.

Попав однажды за что-то в милицию, Лева назвался именем Евтушенко и даже зачем-то оставил дежурному его телефонный номер. Можно себе представить, как именитый литературный авторитет был возмущен, когда потом ему позвонили. Однако трудно понять, почему тот досадный звонок так надолго остался в его памяти, и дал повод назвать незаурядного поэта Халифа "неким стихотворцем".

Но больше всего коллеги-шестидесятники укоряли Е.Евтушенко за казавшуюся им нарочито демонстративной злободневность его стихов, их сиюминутность, газетность. Он то откликался на зажимавшуюся властями правду о трагедии Бабьего яра, то писал такие смелые стихи, как "Наследники Сталина", "Братская ГЭС", "Баллада о браконьерстве".

А ведь, несмотря на это, Евтушенко был выездным счастливцем, летал на Кубу, после чего прославлял социализм-тоталитаризм "острова Свободы". Это давало повод завистникам считать его, приспособлемцем, конформистом.

В противовес его хулителям я всегда смотрел на Е.Евтушенко снизу вверх и с большим пиетитом. Мне нравились его стихи, одни гражданские и, действительно, громкие, звонкие, а другие лирические, нежные, тонкие. Но все незаурядные, очень талантливые. Меня вовсе не напрягала его неутолимая жадность к публичности и не раздражала считавшаяся моветоном яркость цветастых рубашек, пиджаков и кепок.

Надо признаться, его стихи своей доходчивостью, понятностью, доступностью мне нравились больше, чем довольно сложные аллегорические построения А.Вознесенского и, тем более, И.Бродского. Кстати, так же, как мне всегда ближе была А.Ахматова, чем М.Цветаева и даже чем Б.Пастернак вместе с О.Мандельштамом.

Однако лицом к лицу мы встретились с Е.Евтушенко лишь через много лет, когда он приехал в Лос Анджелес. Встреча состоялась в небольшом школьном зале Западного Голливуда. У стены на двух столах были разложены последние издания его книг. Люди дружно подходили, листали страницы, рассматривали картинки, но увидев на задней стороне обложки цену, клали книги обратно.

Публика, естественно, тоже была в основном "хорошо за шестьдесят", женщин побольше, и все с приятными красивыми лицами. Видно было, как заинтересованно или даже влюбленно заглядываются они на почти не потерявшую стройность худощавую фигуру Евтушенко, на его яркофиолетовый костюм и фасонистую малахитовую кепку.

Он рассказал о своей работе над составлением эпохальной антологии русской поэзии ХХ столетия "Строфы века", которой был сильно увлечен и, повидимому, считал главным делом своей тогдашней жизни.

Потом стал читать стихи, причем, как всегда, великолепно - легко, напевно, зажигательно. Он был артистичен, подвижен, к месту делал небольшие паузы и совсем не заглядывал в свою книгу, которую лежал в руке, даже ни разу ее не открыл. Зал неоднократно откликался громкими аплодисментами. А я подумал, вот оно наше поколение - есть еще порох в пороховницах, не угасает огонек на наших кострах.

После выступления начали задавать вопросы. Я спросил о судьбе его единокровного брата А.Гангнуса, который, как и я, был автором научно-популярных книг, в том числе и на темы близкой мне геофизики. Ответ прозвучал как-то кратко, вяло, чувствовалось, что Евгений Александрович был не слишком близок с Александром Александровичем.

Второй мой вопрос к Е.Евтушенко касался известным его попыткам оседлать Нобелевку, к которой он был когда-то номинирован. На это он мне ответил, что ему не так важна сама премия, как желание показать, что шведский комитет дает ее не по политическим соображениям, как, например, в случае И.Бродского, а за действительно высокие достижения в литературе.

Возможно, именно такой ответ, еще раз демонстрировавший неуемное честолюбие Евтушенко, вызвал к нему еще один, на сей раз явно провокационный, вопрос. "Кого в сегодняшней русской литературе вы считаете поэтом номер два?", - спросил его какой-то местный хохмач, что встретило в зале легкое оживление и смешки "в кулачек".

Но нашего живого классика это вовсе не смутило. Вместо прямого ответа он по дуге обошел тот нумерологический намек и стал называть имена и места обитания ряда современных молодых поэтов России. При этом, на память читал стихи некоторых из них, что было очень круто - далеко не все в зале могли бы похвастаться такой памятью. А ведь он, как и они, был уже совсем не молодым человеком.

В дальнейшем Е.Евтушенко я встречал только в телевизоре, где он либо здраво рассуждал на те или иные злободневные темы, либо рассказывал о временах прошедших. Вспоминается исповедь Соломону Волкову, когда он объяснял, почему бодался со своим конкурентом И.Бродским, обвинишим его чуть ли не в кагебешном доносе.

Довольно скоро после этого интервью и ушел из жизни этот яркий незаурядный человек и выдающийся мастер русской гражданской и лирической поэзии, прозаик, трибун, актер, кинорежиссер.

Оставить комментарий © Copyright Разумов Геннадий Александрович (grazumov@yahoo.com) Обновлено: 07/05/2020. 23k. Статистика. Обзор: Россия	Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта

"Заграница"

Путевые заметки

Это наша кнопка