Разумов Геннадий: другие произведения.

"От 7 до 70"

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 5, последний от 11/10/2007.
  • © Copyright Разумов Геннадий (grazumov@yahoo.com)
  • Обновлено: 05/05/2007. 252k. Статистика.
  • Сборник рассказов: США
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эту книгу не обязательно читать от начала до конца. Можно, наоборот, начать с конца. Или с середины. Или с любого другого места. Это не роман. Это сборник рассказов о жизни одного человека. Отдельных рассказов - "матрешек"-, вставленных друг в друга v доставай любой и смотри. Вам интересны знаменитости ? Пожалуйста, вот встречи с Б.Окуджавой, В.Войновичем, М.Светловым, М.Шолоховым, с Ю.Лужковым, А.Кашпировским. Вот впервые публикуемые письмо И.Эренбурга и рисунок П.Антокольского. А если вы любитель остросюжетных историй, можете прочитать почти детективные рассказы о "безродных космополитах" или "великой стройке коммунизма" Но, возможно, вас интересуют документальные свидетельства эпохи v тогда читайте о "Перестройке", русских "Северах", похоронах А.Тарковского и кубинском диктаторе Ф.Кастро. А, может быть, вы - заядлый турист и путешественник ? В этом случае, не пропустите рассказы о Соловках, Кий-острове, Ташкенте и Керчи, о Париже, Гаване и Вене.
    •   
      
      
      
      
      
      
       ОТРЫВКИ ИЗ КНИГИ
      
      
       О Т С Е М И ДО С Е М И Д Е С Я Т И
      
      
      
       ЧЕРНАЯ ТАРЕЛКА
      
      
       Кроме разных нужных вещей, в нашем детском саде была одна, совершенно непонятная. Она висела на стене над дверью и, казалось, строго следила за каждым, кто входил в комнату, все видела, все замечала, не оставляла без внимания ни одну нашу проделку, ни одну даже самую невинную шалость. Это всевидящее око наблюдало за нами днем и ночью, присутствовало при всех наших играх, учебных и физкультурных занятиях, зорко смотрело за тем, что мы читаем, рисуем, вырезаем, клеим и даже не покидало нас, когда мы ели и спали или даже, когда сидели на горшках. Вот почему мы ее неосознанно побаивались и, естественно, недолюбливали.
       Но, конечно, больше всего нам хотелось узнать, что там у нее внутри, где в ней сидят те самые тети и дяди, которые поют "Катюшу" и "Калинку-малинку" или рассказывают про "Конька-горбунка" и "Аленький цветочек".
       У этого круглого черного предмета на стене было странное название - тарелка. Оно вызывало наше особое удивление, так как вряд ли кому-нибудь когда-либо удавалось из нее поесть. Это мы установили точно, потому что, влезая на стул, доставали ее пальцами и наощупь убеждались: да, эта вещь сделана из простой черной, хотя и плотной, бумаги, и в нее не то что суп, но и котлету с вермишелью не положишь.
       С черной тарелкой было связано одно необычное событие, происшедшее как-то утром, когда из нее громко на всю комнату сердито кричал строгий мужской голос. Он долго и непонятно что-то доказывал, требовал, утверждал. И наша воспитательница Агния Петровна вела себя очень непонятно. Она сидела посреди комнаты на табуретке, ничего не делала и, стараясь не отвлекаться по сторонам, внимательно слушала то, что говорил дядя по радио.
       Всех детей она посадила на пол вокруг себя и велела сидеть смирно. Но это мало кому удавалось. Радио никто не слушал, все ерзали, сопели, переговаривались, хныкали. Только одна девочка вдруг спросила громко :
       - Про что это сказки рассказывают ?
       Агния Петровна почему-то вдруг испугалась и замахала на девочку рукой.
      Вскоре поняв, что заставить нас слушать не удастся, она для уменьшения шума разрешила взять из шкафов игрушки.
       Мне опять достался полусломанный вагончик, название которого мне давалось с большим трудом. Сначала я говорил "тлавай", потом "травай" и только через долгое время "транвай". Тут я посчитал, что совсем уж справился с этой сложностью, но взрослые все равно каждый раз меня поправляли, и я никак не мог понять, что же я неправильно говорю.
       Сколько я себя помнил, с самого раннего своего самосознания меня, мальчугана - горожанина, почему-то неумолимо тянуло к этому грохочущему техническому чуду. Воображение большинства других моих сверстников занимали четырехколесные бибикалки - грузовики пятитонки ("петьки") или броневые танки на ребристых лентах - гусеницах, и, конечно, звездастые стальные птицы - 'еропланы'. А меня, всем на удивление, влекли к себе краснобокие вагоны с низкими ступеньками, на которых в часы пик гроздьями висели пассажиры.
       Почему ?
       Может быть, меня завораживали изящные трамвайные дуги, высекавшие из струн-проводов яркие потоки электрических искр, бенгальскими огнями празднично рассыпавшимися на поворотах ? Или из-за цветных огоньков, зажигавшихся в ранние зимние вечера над лобовым стеклом, за которым таинственно чернела форменая фуражка вагоновожатого ? Еще не постигнув алфавитной и цифровой премудрости, я уже с гордостью сообщал стоявшей рядом на остановке маме :
       - Вон два красных огонька - значит, идет наш, одиннадцатый номер.
       Я даже знал, что простой бесцветный огонек означает загадочное, ничего не считающее число - ноль.
      
       Я не помню, сколько времени гремел из репродуктора занудный лающий голос. Час, два, три ? Я помню только как трудно было, не вставая ни на минуту, высидеть на полу все эти часы. А больше всего мне запомнились крупные перевитые толстыми синими жилами руки Агнии Петровны, бывшей работницы Электрозавода, которые непривычно для них замерев, неподвижно лежали на ее угловатых коленях. Сосредоточенная, тихая, она была вся - внимание, покорность, страх.
       Мне кажется, больше всего на свете она тогда боялась, что кто-то из нас попросится в уборную по-большому. Ведь тогда ей пришлось бы встать и выйти из комнаты, то-есть, нарушить какой-то таинственный обет, который она дала себе, когда уселась слушать радио. А на наши приставания по поводу малой нужды она уже совсем не обращала внимания. Несмотря на многочисленные просьбы то одного, то другого, никому не только выходить, но и вставать не разрешалось. Поэтому под кем-то уже появились на желтом паркете темные мокрые пятна, и невытерпивший виновато скулил и ерзал по полу.
       Я, конечно, как и все остальные, не только не понимал, но и не интересовался, о чем таком важном вещает грозный дядя в репродукторе. И вообще, было совершенно непонятно, почему, когда он говорил, мы должны были молчать, сидеть тихо, не шуметь и слушать. Что именно он говорил ?
       Из всего огромного словесного потока, лавиной обрушившегося на наши уши, я уловил только несколько слов. И то лишь потому, что они относились к известным мне животным. Почему-то их очень ругали и обзывали по-всякому. Так, собаки были "бешеными" и "потерявшими стыд и совесть", свиньи - "неблагодарные", акулы какие-то там "капиталистические".
      
       Только много - много лет спустя я сообразил, что тогдашний строгий голос в черной тарелке принадлежал Главному обвинителю на троцкистско-бухаринском судебном процессе Генеральному прокурору Советского Союза Андрею Януарьевичу Вышинскому, а 'бешеными собаками' и 'грязными свиньями' были фашистские наймиты и подлые гадины Троцкий, Бухарин, Рыков, которых яростно осуждали все честные советские люди. В том числе и очень знаменитые, выступавшие по радио и писавшие гневные письма в газеты :
      
      
       "Троцкистско-бухаринские банды, это отребье человечества, задумали, подготовили и совершили злодейское убийство Сергея Мироновича Кирова, убили Максима Горького, великого русского писателя. Мы помним гнусную физиономию неблагодарной свиньи Бухарина, мы помним с какой злобой он обрушился в дни сьезда писателей на всю советскую литературу, на весь советский народ. Мы заявляем суду, перед которым предстали эти потерявшие стыд и совесть троцкисты и бухаринцы: никакой пощады фашистским наймитам. Мы требуем от советского суда беспощадного приговора бешеным собакам фашистским наймитам. Мы уверены, подлые гадины будут уничтожены"
      
      
       Соболев, Панферов, Вс.Иванов, Новиков-Прибой, Фадеев, Сельвинский, Вишневский,: (Союз писателей)
       Мясковский, Хачатурян, Шебалин, Чемберджи, Белый,:
       (Союз композиторов)
       Яблочкина, Москвин, Садовский, Блюменталь-Тамарина, Е.Гельцер
       (Всесоюзное Театральное Общество - ВТО)
      
       Газета 'Советское искусство', 3 марта 1938 года
      
      
       И еще :
       Народный артист СССР А.Остужев
       "Велик гнев нашей страны"
       Народный артист СССР М.Рейзен:
       "Раздавить гадину"
       Скульптор С.Меркулов:
       "Нет меры народному гневу"
      
      
      
       ЗЕЛЕНЫЙ ЗАБОР
      
      
       Это был очень высокий, очень плотный, очень загадочный Зеленый забор. Он был сделан из широких толстых шпунтованных досок, плотно сбитых гвоздями с большими вафельными шляпками. Этот забор наглухо отгораживал наш детский мир от всей прочей взрослой цивилизации.
       В то время моя жизнь почти целиком состояла из всяческих запретов. Мне нельзя было ложиться спать после 10 и вставать раньше 8, уходить далеко от дома, даже на соседнюю улицу, и, тем более, нельзя было бегать на пруд, хотя именно этого особенно очень хотелось. Чего только еще я не смел тогда делать !
       Все эти ограничения казались несправедливыми, обидными, однако они были неизбежны и потому понятны. Но вот Зеленый забор...
       Его тайна всегда оставалась неразгаданной, непостижимой, вечной. Самые высокорослые "дяди Степы" не могли заглянуть за деревянную стену, самые всезнающие знатоки не знали, что скрыто Там. На всем своем протяжении забор нигде не имел ни одной даже самой крохотной щелочки, а его нижняя часть, казалось, уходили так глубоко в землю, что не оставляла никаких вариантов.
       Мой детский быт был тесно связан с этим забором. По утрам я ходил мимо него с дедушкой в магазин или на рынок, вечером вместе с другими ребятами играл здесь в салочки, прятки, колдунчики, городки, фантики. Здесь, когда грянула война и мы уезжали в эвакуацию, я зарыл под черносмородиновым кустом большой клад, куда в картонной коробке из-под обуви спрятал все свои самые главные драгоценности: пять оловянных солдатиков, деревянный кортик с ножнами, камень - "сверкач", черный жестяной пистолет и осовиахимовский значок.
      
       Нас было трое мальчишек, живших поблизости. Из всех я, пожалуй, был главным "утопистом". Когда мы уставали от наших бурных вечерних игр и, набегавшись, устраивались на корточках у забора, удобно прислонившись к нему спиной, я начинал плести небылицы, полные драматизма и фантастики.
       Я так увлекался, что забывал о присутствии слушателей. Воображение рисовало удивительные картины, в которых мои обширные познания в геологии, ботанике, спелеологии причудливым образом смешивались с разными сюжетами известных мне сказок и историй. Стараниями моих интеллигентных родителей я был начитанным ребенком, хотя читать еще не умел.
       Я видел себя впереди разведывательного отряда, который после долгих поисков нашел потайной лаз в малиннике. Пробравшись сквозь кусты, мы обнаруживали таинственный люк, открывали его и начинали спускаться по крутой каменной лестнице в подземелье. Конечно, я шел впереди. В одной руке у меня был яркий электрический фонарь, как у шахтеров, в другой - длинноствольная скорострельная винтовка. Спустившись по лестнице, мы попадали в начало длинного узкого хода, который как раз и вел Туда. Мы долго шли по скользской бугристой дороге, делали зарубки на мокрых замшелых стенах, с трудом преодолевали крутые подьемы и спуски. И вдруг мы оказывались в большой мрачной пещере. В одном из ее углов была дверь, закрытая занавесом с нарисованным очагом. Конечно, таким, как в доме папы Карло. Я смело шагал вперед, схватывал занавес обеими руками и тянул его на себя. Матерчатый очаг трещал и лопался. А сверху вдруг раздавалось приглушенное злобное рычание. Прямо на меня ползла страшная крыса Шушара.
       Обычно в подобных этому местах мое воображение сбавляло ход, буксовало и где-то глубоко в подсознании срабатывали чуткие, но крепкие стражники - тормоза. Я замолкал.
       В другой раз я оказывался командиром стратостата, покоряющего необьятные высоты голубого океана. На мне был круглый гермошлем с надписью "СССР", точно такой, как у тех "сталинских соколов", которые в то время почти каждый день сверкали белозубыми улыбками на первых страницах всех советских газет и журналов. После благополучного перелета через Зеленый забор мы на огромных золотистых шелковых парашютах смело прыгали вниз и опускались на землю там, где это было нужно.
       Мой лучший друг тех времен, Марик, тоже был мечтателем и фантазером. Однако в отличие от меня он в своих представлениях был чистым технократом и видел мир одетым в легированную сталь, алюминий, бетон.
      Марикин путь Туда начинался с оптических приборов. Его перископы, установленные в специальном бронированном блиндаже демонстрировали яркие, расцвеченные всеми красками картины. На большом зеленом поле сверкали в лучах солнца белоснежные скаты диковинных самолетов. Они были похожи на огромные крылатые дирижабли со светящимися носами - пиками, от которых в разные стороны расходились радужные круги. На фюзеляжах воздушных кораблей алели большие пятиконечные звезды, а на пологих скатах серебристых крыльев крутились изящные синие пропеллеры. Это была страна крепостей с батареями дальнобойных орудий и торпедных аппаратов, это было государство стратостатов, подводных лодок и аэропланов-бомбардировщиков.
      
       Третьим фантазером был Ленька, большеголовый шустрый мальчишка, который считался у нас большим воображалой. Однако его воображения были совсем неромантичными. Например, он показывал всем простое "86-ое" перо и уверял, что оно из самого Кремля и им писал сам всесоюзный староста дедушка Калинин.
       Ленька отличался деловым и суетливым характером. Он был неугомонным, вечно что-нибудь придумывал, куда-то спешил, всегда был занят. Наслушавшись наших сказок, он как-то предложил:
       - Эй, вы, братья Гриммы, ладно вам завирать, давайте дело делать. Женька, самый сильный, пусть станет внизу. Марик сядет ему на шею, а я влезу Марику на плечи и достану до самого верха.
       С этой программой Ленька носился довольно долго, однако идея медленно "овладевала массами". Нам трудно было переключиться на конкретное дело, которое, как мы подсознательно чувствовали, может приземлить Мечту или даже убить ее.
       И все-таки любопытство оказалось сильнее.
      Стоял теплый сентябрьский вечер, солнце уже заходило за кроны лохматых сосен, и мы под укровом высоких кустов малины готовили свою экспедицию. После долгих споров было условлено, что операция проводится три раза с таким расчетом, чтобы каждый участник по одному разу мог взглянуть Туда. Ленька, как инициатор предприятия, выторговал себе первый заход.
       Бывают в жизни какие-то, может быть, и не очень уж важные кратковременные ощущения, которые почему-то не забываются никогда.
      Кажется, я и сейчас чувствую, как сильно впиваются мне ножами в спину острые подошвы марикиных сандалей, как душат, больно сжимая шею, его грязные покрытые ссадинами колени. Я не помню, чтобы когда-либо позже мне пришлось испытать такую сильную физическую нагрузку, хотя, конечно, не раз приходилось поднимать, даже с учетом возраста, куда более тяжелые грузы.
       Не знаю, сколько на самом деле все это длилось (мне, конечно, тогда показалось, что прошла целая вечность), но, когда я пошевелился, чтобы посмотреть наверх и узнать, что там Ленька так долго возится, произошло нечто непредвиденное. Вся наша неустойчивая конструкция вдруг пошатнулась, меня резко рвануло куда-то назад, затем раздался оглушительный крик, и ленькино тело упруго шлепнулось о плотную глинистую землю.
       Он сидел, прислонившись к забору и обхватив руками коленку, с которой сползала по ноге узенькая струйка крови. Из его глаз, собирая пыль со щек, текли грязные капли слез. Мы помогли ему подняться на ноги, а потом повели домой, заботливо поддерживая за руки с двух сторон.
       Ленька хромал целую неделю, хотя в конце ее, мне кажется, больше притворялся. На наши настойчивые вопросы: "Что Там ?" он отвечал односложно: "Ничего Там нет". И вообще вспоминать эту историю не хотел. Нам с Мариком показалось, что он стал даже избегать нас.
       Однажды мы поймали Леньку возле моего дома и прижали к стенке:
       - Говори честно, - потребовал я, - только не ври, ты ведь до верха не достал ?
       - Чего вы пристали, - отвел тот глаза в сторону, - я же вам говорю: ничего там нет, просто пустырь, свалка. Лежит один мусор какой-то, тряпки, склянки, бутылки. И все.
       Он вырвался из наших рук и убежал.
       Это было слишком неправильно, чтобы быть правдой. Наверно, Ленька врет. Пусть Там не будет сказочной страны сказочного Буратино, пусть не будет дирижаблей и линкоров, но Что-то же Там должно быть. Иначе - быть не может, не должно. Иначе - рушится весь мир, разваливается какая-то его главная суть, теряется смысл всей жизни.
       Конечно, мы не могли Леньке верить, не хотели, поэтому и не верили. Экспедиция, без сомнения, должна была быть повторена. Вероятно, мы добились бы своего, и осуществили до конца свой замысел, если бы не сверхчрезвычайные события , которые перевернули всю нашу жизнь.
      
       "22 июня, ровно в 4 часа
       Киев бомбили,
       Нам обьявили,
       Что началася война."
      
      
       Прошло с тех пор много, много лет. Пронеслись годы, прошла целая эпоха. И вот волей случая, а, может быть, специально, приехал я снова в этот старый патриархальный поселок. Я вышел на центральную площадь, раньше казавшуюся такой большой, а теперь оказавшейся такой маленькой. Я обогнул тоже потерявший свою высоту двухэтажный магазин "Продукты - Промтовары" и зашагал по знакомой улице, обсаженной тополями. Теперь она была асфальтирована, и по ней сновали машины.
       Я прошел несколько коротких кварталов. Остановился. Что это ? Вместо домов - развалины. Обломки бревенчатых стен, хлопающие на ветру обрывки обоев, рваные листы старого кровельного железа.
       Сердце мое екнуло - на месте нашего дома тоже громоздились кучи битых кирпичей. Я опоздал.
      Груды обломанных досок, голый остов облезлой разрушенной печки с закопченой трубой, густой слой штукатурной пыли. Кажется, вот здесь была наша комната, вот там стояла большая пружинная кровать и швейная машина на чугунных ножках - львиных лапах. А рядом была комната бабушки с дедушкой, там на стене висели жестяные часы - ходики, а в углу стоял массивный старинный буфет с цветными стеклами на дверках. Мне стало очень грустно и защипало глаза.
       Развалины тянулись по обе стороны улицы. Мой взгляд пробегал по грудам бревен, досок, по кучам строительного мусора и вдруг споткнулся о решетчатую стрелу подьемного крана. Я прошел еще немного и вздрогнул от неожиданности. Вот чудо !
       Среди общего разгрома, среди развалов бревенчатых и кирпичных домов стоял, как и раньше, наш старый добрый Зеленый забор. Конечно, он был уже не таким высоким, не таким плотным и даже не таким зеленым. Он покосился, в некотрых местах совсем упал на землю. Часть его досок было разбито, кривые ржавые гвозди жесткой щетиной торчали на прогнивших перекладинах.
       И все же наш Зеленый забор был, он существовал, на зло беспощадному времени. И не где-то там в уголках памяти, в снах, а здесь, наяву. Его можно было потрогать, снова ощутить теплую шершавую неровную поверхность крашеных досок.
       Я зашел за забор, туда, где начинался большой пустырь - наше первое детское разочарование. В конце пустыря поднимался под гуськом башеного крана белоснежный корпус нового многоэтажного дома с ровными прямоугольниками окон и балконов. И дальше за ним почти до самого горизонта росли разнокалиберные кубики новостройки. Ярко сверкали на солнце пологие скаты оцинкованных крыш, и тавры телевизионных антен высились над ними. На месте нашего старого одноэтажного поселка строился новый большой городской микрорайон.
      
       Я повернул назад и направился к обломкам прошлого, к старому забору, к разрушенным стенам моего довоенного детства. Ну конечно, только здесь, где встретились в пространстве и времени, связались в один узел прошлое и настоящее, только здесь можно оторваться от той узенькой щели, через которую человеку отроду дано смотреть на мир.
       - Скажите, пожалуйста, сколько сейчас времени ? - послышался рядом тонкий детский голос. Рядом стоял мальчик - прохожий. Что-то неуловимо знакомое было в его худенькой фигуре, удлиненном бледном личике и короткой довоенной стрижке с треугольной челкой шатеновых волос.
       - Без пятнадцати десять, - ответил я ему, взглянув на часы, и зашагал к железнодорожной станции.
      
      
       ВОЙНА, ЭВАКУАЦИЯ
      
      
       Утро того воскресного дня было солнечным и теплым. Над дачным поселком Загорянка уже поднялось раннее июньское солнце и било в глаза прямой наводкой. Мы завтракали на террасе за длинным дощатым столом, и мама время от времени проводила со мной воспитательную работу:
       - Не чавкай, ешь с закрытыми губами. Помнишь, я тебя учила ? Вот посмотри, как надо. И не ерзай на стуле, не вертись.
       Но я не мог не вертеться, так как с улицы несся призывный клич :
       - Женька-а-а ! Выходи-и-и !
       Это - Вольтик, с соседней дачи.
       Наконец, я домучил яичницу и вырвался на свободу. Вольтик щелкал курком своего черного жестяного пистолета и бил в нетерпении ногой по нашей калитке.
       - Пх-х, пх-х, - стрелял он, - Ура ! Война !
       Во всех играх он любил командовать и всегда назначал себя главным. Поэтому на сей раз я поспешил опередить его и громко закричал :
       - Чур, я - красный. Беги, а то догоню, у меня тачанка и пулемет.
       Вольтик перестал стрелять и подскочил ко мне вплотную. Глаза его горели, он был возбужден и задыхался от переполнявшего его восторга.
       - Дурак ты ! - закричал он громко. - Взаправдашняя война началась ! С настоящими фашистами. С немцами. По радио только что передавали. Мой папа сам слышал.
       Я не совсем еще понял в чем дело, но мне, конечно, было обидно, что о такой прекрасной вещи Вольт уже знал, а я нет. Опять он меня обставил. На всякий случай я выразил сомнение :
       - Врешь ты все. Моя мама все знает, уж она-то сказала бы мне.
       Вольтик с глубоким презрением смерил меня взглядом сверху вниз и поднял ладонь ко лбу, как пионер, каковым ему предстояло стать еще нескоро.
       - Честное октябренское слово ! - сказал он торжественно. - Честное ленинское, честное сталинское, честное слово всех вождей !
       После такой серьезной клятвы мне ничего не оставалось, как поверить Вольтику и еще раз признать его верховенство.
       Увы, очень скоро все подтвердилось: война действительно началась и стала стремительно набирать темп.
       Это она все изменила в моей счастливой довоенной жизни, расколола детство пополам.
      
      
       Огромный душный шумный и замусоренный вокзал в Куйбышеве гудел тысячами детских и женских голосов. Люди сидели и лежали на узлах, мешках, чемоданах, рюкзаках, которые служили им кроватями, обеденными столами, стульями и даже стенами их нехитрых домов, где они проводили многие недели, а то и месяцы.
       Это был целый город со своими улицами, площадями, переулками. Он жил своей особой жизнью, почти никак не связанной со всем остальным миром. Здесь знакомились, расходились, встречались, ругались, влюблялись. Здесь были свои детские сады, ясли, школы, поликлиники и больницы. Все население этого города делилось на "кувырканых" и "беженых". Первые, эвакуированные, были в более привилегированном положении и жили под крышей вокзала, а некоторые из них, старожилы, на зависть всем остальным, даже занимали скамейки в бывшем Зале ожидания. Вторые, беженцы, в основном обитали на пыльной привокзальной площади и на перронах.
       Над всем этим крикливым разноголосым и разноязычным вавилоном, как лозунг, как голос надежды, как путеводная звезда, висело непонятное, но такое желанное и призывное слово: РАСПРЕДЕЛЕНИЕ. Оно означало очень многое и звучало заклинанием, молитвой. Тот, кто получал заветную белую бумажку с этим словом, сразу поднимался на новую более высокую ступень строгой вокзальной иерархии, становился счастливым обладателем каких-то особо важных благ. Он тут же начинал торопливо складывать свои мешки и чемоданы, а вскоре совсем исчезал в том загадочном завокзальном мире, который носил гордое имя, произносимое почтительно и торжественно: ГОРОД.
       Наконец, в руках моей мамы тоже появился этот драгоценный бумажный листок с коряво написанным фиолетовыми чернилами адресом: улица Водников, дом 22.
       И вот мы тащим свои узлы по булыжной мостовой, круто спускающейся к Волге от горбатой Хлебной площади с высоким желтым облезлым элеватором. Один квартал, и мы в небольшой комнате старого одноэтажного дома, которая нам предоставлена в порядке "уплотнения" семьи врача, жившего с женой и престарелой матерью.
       Но самой моей большой радостью было совершенно невероятное открытие, которое я сделал на следующий день, когда вышел гулять. Случилось так, что на соседней улице, совсем рядом с нами, живет вот уже целую неделю мой старый добрый дачный друг Вольтик. Его папа, как и мой дедушка, тоже получил направление на эвакуацию в Куйбышев, благодаря чему мы и оказались вместе.
       Вольтик, как опытный старожил, взялся показать мне окрестности и первым делом повел на свой двор, большой, грязный, закоулистый. В его глубине копошилось несколько мальчишек. Мы подошли к ним.
       Мальчишки занимались странным делом. На земле возле стены стоял деревянный ящик - клетка, из которого неслось тихое жалобное мяуканье. Крупный лобастый парень лет четырнадцати ржавым железным прутом бил через щели ящика тощую окровавленную кошку. Задние ноги у нее были перебиты, и она, перетаскивая из угла в угол свое тело, старалась прижиматься к гвоздистым стенкам. Всюду ее настигал быстрый резкий сильный удар, от которого ей все труднее становилось увертываться. Мальчишка старался попасть ей в голову, спину или живот. Но у него это не получалось. Прут каждый раз соскальзывал, царапал и сдирал кожу, оставляя кровавые следы на грязной лохматой шерсти.
       Мне стало очень страшно. Я потянул Вольтика за рукав и сказал тихо :
       - Пойдем отсюда.
       Но тот даже не обернулся. Он стоял, как вкопанный, и затаив дыхание, не отрывая глаз, следил за каждым движением лобастого мальчишки.
       Быстро темнело, сумерки опустились на улицу, дома, двор. Кошка кричала все громче, в ее крике слышался ужас, отчаяние, мольба.
       Вольтик переступал с ноги на ногу, его щеки от волнения покрылись красными пятнами. Вдруг он рванулся вперед, протиснулся к ящику и схватил парня за руку:
       - Дай мне попробовать.
       Тот с презрением взглянул на него и ухмыльнулся краем губ:
       - Отзынь, малышня, обойдемся без сопливых.
       Вольтик деловито оглянулся и, приняв независимый вид, зашел с другой стороны.
       - Очень-то и надо, - негромко сказал он, потеряв блеск в глазах и румянец на щеках.
      Но развязка наступила раньше, чем кто-либо ее ожидал. Лобастый парень вдруг попал кошке между ребер и проткнул ее насквозь. Она захрипела, задергалась, потянулась и замолкла.
       Мальчишки отпрянули от ящика. Наверно, для них всех это было слишком неожиданно и страшно. Перед ними была сама СМЕРТЬ.
      Вольтик еще больше надулся, забегал глазами по сторонам.
      - Бежим отсюда, - прошептал он мне испуганно.
       На следующий день он, захлебываясь от восторга, уже рассказывал другим ребятам из соседнего двора:
       - Мы ее с одной стороны - бац, бац. Она в другой угол, кусается, стерва, а ее и там - шарах, прямо по башке. Все-таки кокнули.
       А я в тот вечер никак не мог заснуть. Передо мной стояла ужасная кровавая сцена впервые в жизни увиденного убийства. Ночью мне снились мухи. Их было много, черных, жирных. Мы с ребятами ловили их, зажимали в кулаки, потом отрывали крылья и часть ножек. Насмотревшись, как ползают по столу хромые насекомые, мы отрывали им остальные ноги, делая неподвижными беспомощные туловища-куколки, которые судорожно высовывали длинные смешные хоботки.
       Ночные сновидения - зеркало дневного бодрствования. И на самом деле, мы, мальчишки, действительно именно так и "препарировали" бедных мух. Откуда бралась эта бездумная жестокость? Может быть, оттого, что взрослые слова - Жизнь, Смерть - были для нас пустым звуком, и детское любопытство не оставляло места для понимания чужой боли ? Или оттого, что вообще весь тогдаший мир, охваченный той страшной войной, был наполнен жестокостью, кровью, смертью ?
      
       Кстати, в то лето в Куйбышеве мух было несметное количество. Наверно, у них был какой-то "демографический взрыв". Они летали тучами и были буквально везде, включая суп, чай, компот. Как-то в вокзальном буфете мы наблюдали забавную картину. За столиком сидел пожилой раненый красноармеец и в одиночку приканчивал бутылку водки. Воздух был настолько насыщен мухами, что они волей-неволей попадали ему в стакан. Он аккуратно брал их за крылышки, осторожно облизывал (чтоб добро не пропадало), клал рядом со стаканом и, не морщась, допивал до дна.
      
       Увы, безжалостность маленьких инквизиторов распространялась не только на животных и насекомых. Доставалось и нам, малышам из первого-второго классов, особенно от нахальных приставучих старшеклассников, не дававших нам проходу ни на улице, ни в школе. Не отягощенные какими-либо принципами морали, они знали только одно жизненное правило: бей слабого. Они могли ни с того, ни с сего стукнуть по голове портфелем или мешком с переобувными ботинками, поддать сзади ногой, больно потянуть за нос и уши или просто дать подзатыльник и ущипнуть.
       Больше всех у нас доставалось черноглазому курчавому мальчугану Леве Левковичу с тихим обидчивым характером, которому никак не подходило ни его имя, ни фамилия. Не знаю, что такое в нем позволяло многим шпанистым мальчишкам вечно насмехаться над ним и делать ему разные мелкие гадости. Хотя в ребячьем коллективе обязательно находится такой вот "козлик отпущения", на котором, утверждая себя, маленькие острословы оттачивают свое ослоумие, а агрессивные молодчики тренируют свои кулаки.
       Бедный Левкович каждый день приходил домой из школы в синяках, ссадинах и царапинах. Но последней каплей, переполнившей чашу терпения его родителей и поставившей точку в левиной школьной жизни, был совсем уж отвратительный случай.
       Уж не знаю, как угораздило Леву по дороге домой из школы попасть в длинную глухую подворотню, которая вела в чужой темный двор. Может быть, он зашел туда, чтобы подтянуть свои вечно спадавшие штаны, доставшиеся ему, кажется, от старшего брата, ушедшего на войну. А, может быть, его туда затащили ? Так или иначе, проходя с Вольтиком мимо этого двора, мы услышали доносившийся из подворотни громкий смех и приглушенные всхлипывания. Когда мы зашли внутрь, то увидели несколько фигур, но поначалу даже не поняли в чем дело. Подошли ближе.
       Их было четверо, этих длинношеих ушастых школьников в коротковатых брюках и пиджаках навырост с подвернутыми рукавами. Двое из них мочились на прижатого к стене щуплого мальчика, стараясь направлять струи ему на голову. Двое других держали его за руки, чтобы не вырывался и не закрывал ладонями лицо. Моча попадала мальчику в глаза, рот, текла по щекам и шее на рубашку, которая была уже совсем мокрая, и все тело его вздрагивало от тихих почти неслышных рыданий. Наверно, перед этим они его здорово отколотили.
       Увидев нас и услышав угрожающий крик бросившегося на них Вольтика, мальчишки поспешно запихнули свои орудия пытки в штаны и убежали куда-то в глубину двора. Только теперь мы разглядели в полутьме, что их жертвой был тот самый злополучный Лева Левкович. Мы отвели его в школу, и он истерически разрыдался на глазах нашей классной учительницы. Та была страшно возмущена и тут же пошла к школьному директору, который без особого труда нашел хулиганов. Правда, те не очень-то и скрывались. А один из них, когда его стали ругать, ответил с наглой усмешкой:
       - А что это такого мы сделали ? Подумаешь, на жиденка пописали.
       Ни классная учительница, ни директор ничего ему не ответили. И мальчишкам, кажется, так ничего и не было, даже родителей не вызывали.
      
       В июне 1943 года мы вернулись в Москву. В городе еще действовал комендантский час, и дежурные, проверявшие по вечерам затемнение, могли запросто подвести под расстрел тех, кто плохо закрывал окна. Пойди, потом докажи, что ты не шпион и не даешь ориентиры вражеским самолетам-разведчикам.
      Ночной небосвод еще полосовали прожектора, и то тут, то там повисали в небе большие пузатые аэростаты. Еще был покрыт сверху камуфляжной сеткой Большой театр, Кремль и Главтелеграф на улице Горького, еще поезд метро проходил без остановки мимо станции Кировская, где по слухам находилось правительство, а, может быть, и сам товарищ Сталин.
       И все же что-то в мире менялось. Начались занятия в школах и техникумах. Заработало несколько кинотеатров. Открывались столовые, продуктовые и промтоварные (даже книжные) магазины. Заработали рынки. Наш Преображенский быстро завоевал популярность самого "черного" из них. Там можно было приобрести то, о чем раньше и мечтать не приходилось: колбасу, сыр, сосиски, яйца, даже пряники. Особым спросом пользовались иностранные продукты и одежда, начавшие поступать в страну по Ленд-лизу из США. Американская свиная тушенка, яичный порошок, сгущенка, шоколад - этот "джентльменский набор" был символом домашнего благополучия, знаком процветания любой советской семьи.
       На Преображенском черном рынке из под полы во всю продавались ворованные на интендантских складах шинели, гимнастерки, пилотки, поясные ремни, суконное белье, армейские продуктовые пайки. А вскоре в больших количествах пошли трофейные товары из Германии. Это были мотоциклы, велосипеды, швейные машинки, фарфоровая и фаянсовая посуда, а, главное, одежда, одежда, одежда. Последняя поражала воображение своим шиком и разнообразием и служила предметом женских вожделений, ссор и обид. Злые языки даже говорили, что видели в театрах офицерских жен, вырядившихся в дамские шелковые комбинации и ночные рубашки, которые они принимали за выходные платья.
       Но главное, что отличало тогдашнюю Москву от той, которую мы оставили, уезжая в эвакуацию, и что вселяло надежду, радовало и вдохновляло, были становившиеся все более частыми громкие победные вечерние салюты. Мы выбегали на улицу, задирали кверху головы и при каждом очередном взлете ярких цветных брызг с диким восторгом орали во всю глотку:
       - Ура-а-а-а-а ! Ура-а-а-а-а !!!
       В честь освобождения от немецко-фашистских захватчиков Киева, Минска, Одессы, Варшавы, Будапешта, Праги и, наконец, Берлина.
      
       А вот великий день Победы почему-то запомнился мне почти только одной всеобщей безудержной пьянкой, которая эпидемией охватила улицы города. У нас на Преображенке центром пьяных дебошей был ресторан "Звездочка", возле него демобилизованные солдаты-инвалиды дрались до крови, пуская в дело костыли и палки.
       И еще была одна дикая забава: хватали на улице одетого в военную форму человека и втроем-пятером подкидывали вверх. У меня перед глазами до сих пор стоит страшная картина распластанного на булыжной мостовой лейтенанта с разбитой в кровь головой - его три раза подкинули и только два раза поймали.
      
      
       АРЕСТ СПЕКУЛЯНТКИ
      
      
       Я сидел за письменым столом и готовился к зкзамену по математике. Но мое внимание было сосредоточено далеко не только на синусах и тангенсах, а почти пополам делилось между котенком Тимой, игравшим носком моей левой ступни, и "банановым лимонным Сингапуром" с патефонной пластинки Вертинского. И вообще впереди было лето, каникулы, дача, речка, лес, велосипед. Кто это так по-дурацки придумал - экзамены в июне?
       Неожиданно в комнату вошла мама, только что пришедшая с работы. Она была очень встревожена.
       - Что случилось ? - спросил я с удивлением. - На тебе лица нет.
       - А где бабушка, она не приходила с работы ?
       Только теперь я вспомнил, что, действительно, целый день не видел бабушку, хотя обычно она в 5 часов приходила с работы домой, а сейчас было уже 7 вечера.
       - Да не волнуйся ты, наверное, она зашла в какой-нибудь магазин, - стал я успокаивать маму.
       - Нет, нет, столько времени по магазинам не ходят. Даже если стоять в очереди, - задумчиво проговорила она. - Но, главное, эта рожа...
       В прихожей стукнула входная дверь и зашаркали шаги деда. Через мгновение он вошел в комнату, бледный, взволнованный, усталый.
       - Большая неприятность, - сказал он тихо, ноги его подкосились и он чуть было не упал, если бы не оперся о стену, - сегодня днем Дору арестовали.
       Я подскочил к нему, взял под руку, подвел к дивану, усадил, подложив подушку под спину.
       - Как это случилось ? В чем дело ? Арестовали, за что ? - я ничего не понимал.
       - Откуда ты знаешь, что она арестована ? - спросила дедушку мама.
       - Я только что встретил на лестничной клетке соседку Исмаилову, ты же знаешь, она живет в одной квартире с милиционершей из 101-го отделения, - говорил дедушка маме, - так вот она по секрету шепнула ей на ухо: "ваша бабка со второго этажа сидит в милиции, в КПЗ".
       Мама быстро оделась и заторопилась к двери. Я подскочил к ней.
       - Можно, с тобой ? - попросил я. Мама поколебалась немного, потом, помолчав, сказала:
       - Ладно, только быстро одевайся, выпей стакан молока с хлебом, на столе стоит.
      
      101 отделение милиции города Москвы охватывало своим недремлющим охранным оком довольно большую территорию Сталинского района, тянувшуюся от Преображенской до Семеновской заставы.
       В конце пятидесятых ему больше всего хлопот доставлял Преображенский вещевой рынок-барахолка. Его уже несколько раз закрывали, но, вопреки всяческим запретам, он продолжал существовать, жить и развиваться по каким-то своим, рыночным, законам, непонятным городским властям. Милиция брала на рынке с поличным воров-карманников, домушников, проституток, бандитов, жуликов.
      Однако главной их заботой и их самым важным достижением был массовый отлов так называемых спекулянтов. Этим кодом обозначались тысячи наиболее активных жителей округи. В основном это были шустрые востроносые старики и старухи - простояв в многочасовых магазинных очередях, они втридорога продавали потом на рынке колбасу, мясо, водку, кофточки и платья.
       Ими в основном и было переполнено каменное двухэтажное здание милиции, куда мы с мамой пришли искать правду. Спекулянты стояли во дворе большой плотной толпой, и их партиями по пять - семь человек отводили в кабинеты разных милицейских начальников или чаще всего просто выставляли за ворота. А пока они громко негодовали, доказывая свою невиновность, кричали, плакали, ругались, крепко прижимая к себе сумки, мешки и авоськи с непроданным товаром.
       Взяв меня за руку, мама прошла мимо этой толпы и решительно открыла дверь с табличкой "Дежурная часть". Здесь в отличие от двора было пусто. По трем стенам стояли длинные деревянные скамейки, а четвертую сторону занимала остекленная стойка, за которой сидел мордастый рыжеватый лейтенант и громко разговаривал по телефону.
       - Ничего, ничего, я в субботу выходной. Жди. Приду к тебе. Побалуемся. - Увидев нас, он приложил ладонь к трубке, но кричать не перестал. - Ничего, что старая. Какая ты старая, чего ты ? Все нормально. Что, что ? Плохо слышно. Да не надо никаких чистых простыней. Не выпендривайся, лучше закуску готовь, огурчики там малосольные, грибочки. Бутылку я сам принесу, у меня стоит початая. Ладно, ладно, кончаю говорить. У меня тут люди.
       Положив трубку, лейтенант уставился на нас невидящим взглядом, глубоко погруженным в свои, трудные, но приятные заботы. Как только мы вошли, я сразу узнал его. Да, это был тот самый Данилов. Я дернул маму за рукав и спросил шепотом:
       - Ты помнишь его ?
       - Конечно, это же тот твой "друг". - И добавила задумчиво: - Кажется, нам повезло.
      
       Это случилось зимой, пару лет назад, когда я, как теперь мне казалось, был еще маленьким.
       В противположность разным диким дворовым забавам, кроме, пожалуй, игры в снежки, было у нас одно благородное занятие - катание на коньках. Оно отличалось от всего остального тем, что требовало, во-первых, самих коньков, которые были далеко не у всех, а, во-вторых, умения. Надо сказать, я в этом деле преуспевал. У меня были не какие-то там малышовые "снегурки", как у других, а настоящие взрослые "гаги". Правда, они тоже одевались на валенки и привязывались веревкой, которая закручивалась для крепости обыкновенной щепкой.
       Со временем у нас, мальчишек, появилась новая мода - использовать тяговую силу автомобилей. Движение на улицах было слабое, машины ходили медленно, и мы, уцепившись за задний бампер легковушки или кузов грузовика, лихо прокатывались на коньках по мостовой несколько десятков метров, а то и целый квартал. Более изобретательные пользовались сделанными специально для этой цели проволочными крюками, ими было очень удобно цепляться.
       В тот злополучный день я выпросил у одного из уходивших домой мальчишек с нашего двора именно такой крюк. Он был длинный толстый, изготовленный, наверно, каким-нибудь взрослым умельцем, наверно, специалистом слесарем. Я бережно взял крюк в руки, протер варежкой, очистив от налипшего снега и сказал его владельцу:
       - Ты не бойся, ничего с ним не будет, я его не потеряю. Покатаюсь немножко и сразу тебе верну.
       - Смотри, осторожнее, не сломай, а то меня папка заругает, - предупредил тот.
       Я выкатился на заснеженную оледенелую мостовую и стал ждать. Вот из-за поворота показалась порожняя сильно громыхавшая полуторка со старым подержанным досчатым кузовом. Она медленно, как бы, дразнясь, поехала в мою сторону. Было ясно, что это то самое, что мне нужно. Я прокатился немного рядом, потом заехал машине в тыл и, сильно выбросив крюк вперед, зацепил его за кузов.
       О, какое это было наслаждение ! Под завистливые взгляды мальчишек и восторженные возгласы девчонок я, гордо подняв голову, проехал мимо нашего дома, потом соседнего, потом еще одного, второго, третьего. Вот уже проплыли мимо магазины "Булочная" и "Продтовары", скрылась из виду кучка смотревших мне вслед ребят, и вдали уже показалась Преображенская площадь. Хватит, пора было возвращаться.
       Но что это ? О, ужас ! Я не мог выдернуть крюк из кузова машины - он застрял в щели между досок. Чем больше я его дергал, тем больше он застревал. Я был в отчаянии. Что делать ? Не мог же я бросить чужой крюк. И отцепиться у меня не получалось.
       А машина уходила все дальше и дальше от дома и не останавливалась, а только прибавляла ход. Прохожие на тротуаре провожали меня косыми укоризненными взглядами и восклицаниями типа:
      - Вот хулиган какой !
      - Безобразие !
      - И куда это милиция смотрит ?
       Но она как раз не только смотрела, но в лице некого милицейского чина (как потом выяснилось, лейтенанта) стала перед ветровым стеклом грузовика и замахала руками. Машина остановилась, водитель вылез из кабины, и увидев мою поникшую фигуру и поняв в чем дело, подошел к кузову и выдернул крюк из досок. Он протянул его мне, но настроенный менее миролюбиво милиционер быстро его перехватил, сунул под мышку и громко закричал, время от времени поглядывая на тротуар, где уже начали останавливаться любопытные прохожие.
       - Ты понимаешь, негодяй ты этакий, что ты делаешь ? - заливисто ругался милиционер. - Ты же, паршивец, подводишь под статью честного советского труженика, водителя автомобиля, передовика производства ! Я вот сейчас акт составлю и тебя в колонию отправят, тогда будешь знать, как хулиганить.
      Но увидев мой пристальный взгляд, прикованный к торчащему у него из-под мышки крюку и кое-что сообразив, он перестал играть на публику и завершил свою угрозу уже более тихим голосом:
       - А эту штуковину, и не думай, ты у меня так просто не получишь. Пусть родители приходят. В 101-ое отделение. Я сегодня до утра дежурю.
       Я снял коньки, сунул их за пазуху и, понуро уставившись в землю, поплелся в сторону дома.
       Узнав о случившемся, мама сначала заохала, заахала, но затем поняла, что ругать меня особого смысла не имело, так как я уже получил наказание вполне достаточного для меня уровня. Она быстро оделась, взяла сумочку и отправилась в милицию. Через полчаса вернулась, держа в руке тот самый злополучный крюк.
      - За те деньги, что я отдала этому подонку, можно было бы тебе сделать десять таких крючков, - сказала мама.
      
      
       И вот теперь этот самый Данилов, как видно, ничуть с тех пор не продвинувшийся по службе, сидел за стеклянной перегородкой дежурки и смотрел на нас отсутствующим взглядом.
       - Говорите, Разумова ? - недовольно проворчал он, листая толстую амбарную книгу. - А-а, вот, нашел, есть такая. Арестована, читаю, за скупку бытового керосина в особо крупных размерах с целью последующей спекуляции". Дело будет передано в прокуратуру.
       - Какая же это спекуляция, товарищ лейтенант ? - сказала мама. - Мы собирались переезжать летом на дачу, а там нет керосиновой лавки. Вот и купили два бутыля. Разве это много ?
       Она раскрыла свою сумочку и стала там что-то искать.
      Такой поворот дела сразу же изменил поведение дежурного милиционера - в его глазах появился интерес, и он, перестав смотреть куда-то вдаль, наконец, удостоил своим вниманием и мою персону. Его глаза забегали от меня к маме и обратно. По-видимому, в его памяти забрезжил какой-то просвет.
       - Так, это ваш что-ли пацан ? - сказал он, оживившись. - Знакомая личность. - Потом, откровенно пялясь на мамину сумку, понизил голос до шопота:
       - Давайте-ка, быстренько бегите бегом, тащите сюда бумагу от профкома, завкома, месткома. Откуда хотите. Пока еще не поздно, попробуем как-то спустить на тормозах это дело.
       Вся остальная часть дня прошла в сумасшедшем темпе: звонки бабушкиным сотрудникам, знакомым, начальству - телефонная трубка чуть было не расплавилась. Потом дедушка пошел на Электрозавод и к концу дня вернулся с красиво напечатанным на официальном заводском бланке письмом в милицию. В нем говорилось, что:
       "Д.Разумова - старейший работник лаборатории Изоляционных материалов Трансформаторного завода", что она "инженер- новатор, на ее творческом счете не один десяток научных разработок и рационализаторских предложений".
       К вечеру ее отпустили...
      
      
       МОЕ ПОДСУДНОЕ ДЕЛО
      
      
      В те времена такие вузы, как Инженерно-экономический (наравне с просто Экономическим, Финансовым, Педагогическим, Текстильным, Пушным и другими не чисто техническими) традиционно были женскими. Поэтому, поступив по совету папы в МИЭИ, я сразу же попал в очень щекотливое положение - в моей группе оказались одни девочки.
      Нетрудно представить, как мог себя чувствовать в таком обществе семнадцатилетний юноша, почти все 10 лет учебы видевший своих сверстниц только на редких школьных вечерах, где он подпирал спиной стену и заливался густой краской только от одного случайного взгляда какой-нибудь танцующей девицы.
       Последствия раздельного обучения проявились на первом же занятии. Девчонки моментально поняли, какой удачный повод порезвиться дает им мое присутствие, и в буквальном смысле не давали мне прохода. То одна из них как бы невзначай задевала меня в коридоре своими упругими грудками, то другая, сидевшая на занятиях рядом, задирала юбку, обнажая круглые розовые коленки. Я краснел, бледнел, сопел и, чтобы ко мне не приставали, садился за первый стол поближе к преподавателю.
      Так я стал почти отличником.
       Потом покушения на мою невинность стали более опасными. Некая Алла попросила меня помочь ей подготовить домашнее задание по диамату, и, я, крупный знаток марксистско-ленинской философии, однажды вечером оказался с ней вдвоем в отдельной квартире многоэтажного дома, возвышавшегося на Подсосенском переулке рядом с институтом.
       Я уж не помню, как это получилось, но после недолгого проникновения в тайны диалектического материализма мы от письменного стола переместились на диван, обнялись, потом наши губы непроизвольно потянулись друг к другу и неожиданно слились в нежном поцелуе. Надо признаться, что у меня это было первый раз. И мне это очень даже понравилось. Я потянулся к Алле снова, потом еще, и еще. Она прижалась ко мне всем телом, закрыла глаза и зашептала что-то невнятное.
      Но затем случилось нечто очень странное. Алла вдруг приглушенно застонала, все тело ее задрожало, забилось чуть ли не в конвульсиях, а потом как-то обмякло и затихло. С рваными красными пятнами на щеках, с каплями пота на носу, она резко оттолкнула меня и пересела с дивана на стул.
      Нужно ли говорить, как я испугался ? Я подумал, что сделал нечто недозволенное. Может быть, слишком сильно прижимал к себе - не сломал ли чего ? А, если она вообще какая-то припадочная ? Мой богатый сексуальный опыт не позволял мне предположить что-либо другое.
       Неожиданно раздался осторожный стук в дверь, затем она приоткрылась. Я поднял глаза и вздрогнул. На пороге стояла... Алла. Нет, не эта, а другая - более полная и менее высокая. Но главное отличие было на лице, под которым четко вырисовывался второй подбородок, а возле глаз, подпираемых мешками, обозначались многочисленные морщины. Сразу становилось ясно,что ждет в будущем ту, с кем я так активно только что целовался.
       - Это моя мама, знакомься, - подтвердила мою смелую догадку первая Алла.
       - Здрасьте, здрасьте, - красиво прокартавила та, - очень приятно. Мне Аллочка говорила о вас. Сейчас будем пить чай с малиновым вареньем собственного приготовления, из собственного сада. А у ваших родителей тоже, наверно, есть дача ?
       Вот она моя дурацкая стеснительность, постыдное малодушие, предательская слабохарактерность ! Вместо того, чтобы решительно отказаться под любым предлогом ("спасибо, не хочется", "пора домой", "уже поздно", "меня ждут"), я зачем-то уселся за стол, на котором по мановению ока появились тарелки, рюмки, ложки, вилки.
       Оказалось, под 'чаем', хоть и с вареньем, в этом доме понималось нечто гораздо большее. Стол украсился запотелой бутылкой вина, блюдом - менажницей с салатом оливье, красной рыбой и черной икрой, грибочками, сырокопченой колбасой, ветчиной и сыром.
       Но еще больше меня удивило, что ко всей этой вкуснятине, кроме нас троих, припали какие-то откуда-то вдруг появившиеся люди, может быть, соседи или родственники. Они по-свойски быстро уселись за стол, деловито его осмотрели и, не произнося ни слова, стали хорошо выпивать и закусывать. А сидевшая рядом мамаша наклонилась ко мне, и, направив руку в сторону остекленной горки с хрусталем и фарфором, громким шопотом доверительно сообщила:
       - Это все мы отсюда уберем, поставим вам софу и комод.
       Алла покраснела и потупила взор.
      
       С трудом вырвавшись из этого дома, я, конечно, больше ни разу в нем не появлялся. И в институте старался избегать Аллу, как только мог. Я не смотрел в ее сторону, отводил глаза, когда мы нечаянно встречались взглядами, и обходил ее по дуге, когда видел стоящей с кем-то в коридоре. Однако скоро мне дали понять, что такое поведение предосудительно.
       Прошло всего пара недель, и как-то днем, когда я только что пришел из института, зазвонил телефон. Я поднял трубку.
       - Вы знакомы с девушкой по имени Алла ? - спросил строгий мужской голос и, услышав утвердительный ответ, продолжил: - Только что приходила ее мать и просила меня, как адвоката, представлять ее дело в суде. Она собирается подать исковое заявление об изнасиловании и лишении невинности ее дочери. Это после появления недавнего указа - очень серьезное обвинение. Я вам настоятельно советую найти с ними общий язык, помириться и не доводить дело до суда. Могут устроить показательное рассмотрение и, чтобы другим было не повадно, влепить вам по полной мере. А это, чтобы вам было известно, никак не меньше пяти лет.
       Я так растерялся, что потерял не только способность что-либо сообразить, но даже что-либо сказать. Правда, особой надобности в этом и не было, так как в телефонной трубке послышались короткие гудки - слава Богу, я не должен был сразу же отвечать.
       О, если бы тогда сподобился я догадаться, что так напугавший меня телефонный звонок был из обычной городской юридической консультации, куда побежала с жалобой на меня шустрая аллина мамаша.
      
      
       К А К Я Н Е П О П А Л К С Т А Л И Н У
      
      
       5 марта 1953 года утром на первой паре лекцию по железобетону нашему 3-му курсу читал некий доцент Шеляпин. От почти всех других преподавателей он отличался тем, что ни разу ни на одном своем занятии не упомянул имя великого русского ученого Ломоносова.
       Это было удивительно, так как в те времена никакой новый курс лекций ни по какому предмету не начинался без упоминания этого великого родоначальника и основоположника всех наук. Он оказывался первым создателем почти всего, что не открыли и не разработали другие русские ученые (например, Яблочкин, придумавший лампочку вместо Эдисона, Можайский, создавший самолет еще до братьев Райт или Попов, обошедший Маркони в изобретении радио).
       Неожиданно, в самой середине лекции дверь в аудиторию открылась, и на пороге появилась Тоня Дмитриева - комсорг курса, девица, хотя и эмоциональная, но строгая и непререкаемая в суждениях.
       На этот раз Дмитриева была подчеркнута серьезна, ее бледное до синевы лицо выражало глубокую печаль, тревогу, растерянность. Она открыла свой одетый в пурпурный коленкор блокнот с районной комсомольской конференции и низко склонила к нему голову. Потом после короткого молчания негромко произнесла страшную для всех нас фразу:
       - Сегодня после тяжелой и продолжительной болезни ушел из жизни Председатель Совета Министров СССР, Секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин.
       Первое, что пришло в голову: всё, конец ! Конец спокойной мирной жизни, конец беззаботной студенческой лафе. Теперь снова начнется война, та третья мировая, которую до сих пор только благодаря Сталину не удавалось развязать американским империалистам и западногерманским милитаристам. Сразу же загребут в армию, как когда-то на финскую со второго курса забрали по "ворошиловскому призыву" моего дядю. Придется и мне идти воевать. Кровь, раны, госпитали, похоронки.
       Я посмотрел вокруг. Все сидели с мрачными лицами, молчали, у девочек на глазах блестели слезы. Потом по мановению руки Тони Дмитриевой все в едином порыве поднялись со своих мест. Постояли минуту, две.
      Затем Тоня снова махнула ладонью, все сели, насупившиеся, понурые. Горе, какое горе!
       Но тут произошло нечто совершенно непонятное, не укладывавшееся ни в какие наши представления тех времен. Этот самый доцент Шеляпин помолчал немного, а потом, дождавшись пока за Тоней Дмитриевой закроется дверь, как ни в чем не бывало повернулся к доске и сказал:
       - Да, вот так... Но давайте-ка продолжим рассмотрение консольных балок. Вернемся к методике расчета арматуры.
       Мы недоуменно переглянулись, не зная даже как реагировать на такое невероятное кощунство. Как же так ? Случилась катастрофа, мир перевернулся, перед всеми людьми на всей планете разверзлась пропасть, а этот... продолжает разглагольствовать о каких-то там своих консолях-кронштейнах. Как он может, как он смеет ? Такая бестактность!
       Но вдруг я краем глаза увидел: то один, то другой студент пододвинули к себе поближе конспекты и начали снова списывать с доски формулы и таблицы. А мой приятель Толя Мещанский даже засопел от усердия, перерисовывая схему распределения напряжений в поперечном сечении балки.
       После окончания лекции, услышав на переменке, что я возмущаюсь поведением доцента, Толя глубокомысленно заметил:
       - Ну, что ты от него хочешь? Он же беспартийный и вообще контра - поговаривают, в войну был в плену. Кроме того, из буржуйской семьи.
       Другого обьяснения мы в ту пору найти не могли.
      
      
       Леня Аллилуев в тот день в институт не приходил, не был он и на следующий день. Впрочем, он и раньше не очень-то часто посещал занятия, что, однако, не мешало ему всегда вовремя сдавать курсовые работы и на экзаменах получать твердые четверки.
       Это был высокий стройный юноша с благородной породистой внешностью, красивым удлиненным лицом и мягкими зачесанными назад светлокаштановыми волосами. С самого первого дня учебы он мало общался с однокурсниками, ни с кем не заводил дружбы, был тихим и молчаливым. Никто о нем ничего не знал, известно было лишь, что он увлекается радиолюбительством и что у него есть еще младший брат Володя, который тоже не попал учиться туда, куда хотел.
       Только к третьему курсу Леня как-то оттаял, стал более разговорчивым, контактным, сдружился с одним - двумя нашими сокурсниками. Наконец, он настолько перестал быть букой, что даже дал себя уговорить предоставить свою квартиру для новогодней попойки. Оказалось, он был единственным из всей нашей группы, у кого дома в это время не было родителей ("они в отьезде", - обьяснил он).
       Наступал 1953 год, и под лозунгом "Новый год с новыми девчонками" мы, нахватав где попало каких-то "чувих", поехали к Лене. От метро "Библиотека Ленина" мы прошли по мосту через Москва-реку и увидели справа на набережной огромное тяжеловесное серое здание с многочисленными подьездами. Помню, я обратил тогда внимание на то, что в очень редких окнах этого дома горел свет. Это было странно - ведь наступала новогодняя ночь !
       Леня ждал нас на углу. Мы вошли в роскошный отделанный мрамором вестибюль, который вполне мог бы принадлежать какому-нибудь "Дворцу строителей", а не жилому дому. Потом мы поднялись в просторном лифте на пятый этаж и вошли вслед за Леней в широкую прихожую, где стояла многорожковая деревянная вешалка и висело зеркало в овальной золоченой раме.
       Особое впечатление произвела на меня большая гостиная с круглой колонной посредине. Ее окружал широкий овальный кожаный диван, на котором, угомонившись под утро, мы заснули вповалку крепким юношеским сном.
       В этой комнате, где мы пировали прямо на полу, бросался в глаза большой прямоугольный портрет. На холсте маслом в полный рост была изображена стоящая вполоборота красивая стройная женщина в строгом вечернем платье.
       В ту ночь мы и не подозревали, что, хотя и чуть-чуть, но очень опасно прикоснулись к одной из самых страшных тайн тогдашнего кремлевского Двора. Ведь в ту новогоднюю ночь мы побывали в том самом "Доме на набережной", который так ярко описал позже Ю.Трифонов, а женщина на том большом портрете была не кто иная, как та самая застрелившаяся Надежда Аллилуева, жена Сталина. Наш однокурсник Леня был ее родным племянником, и один с братом он жил потому, что его мать Анна Сергеевна по приказу ее державного зятя была отправлена в лагерь, откуда вышла только в 1954 году в психически нездоровом состоянии.
       А отец Лени, Станислав Францевич Реденс (кажется, из латышских стрелков), в прошлом видный деятель НКВД, еще раньше погиб в бериевских застенках. Такая же расправа, без сомнения, ждала и Леню с Володей, если бы, как я думаю, не своевременное покровительство со стороны их всесильного тогда кузена Василия Сталина и, главное, если бы не своевременная кончина их великого родственничка.
      
      
       В день похорон великого вождя я со своими двумя школьными друзьями направился в сторону Колонного зала, к гробу вождя и учителя. Наш энтузиазм сник на Страстном бульваре, откуда, колыхаясь из стороны в сторону, огромная многоцветная толпа медленно втекала в горловину Пушкинской улицы.
      Очень скоро движение совсем застопорилось. Мы потоптались какое-то время возле углового здания, а затем решили всех обмануть. Выбрались кое-как из толпы и рванули через арку во двор. Правда, вскоре нам стало ясно, что таких умников было не намного меньше тех, кто шел к Сталину прямым путем.
       И все-таки нам удалось пересечь несколько наглухо отгороженных от улицы больших дворов и таким образом значительно приблизиться к цели. Но, увы, из последнего двора, находившегося почти рядом с Проездом Художественного театра, дальше хода уже не оказалось. Что оставалось делать, возвращаться обратно ?
       И тут я увидел, что несколько каких-то находчивых ходоков взбирались по пожарной лестнице на крышу. Было очевидно, что они надеялись оттуда пролезть через чердак к другой лестнице на противоположной стороне дома и уже по ней спуститься прямо к наружному подьезду. Вот он путь к Сталину !
       'Не буду дураком' - сообразил я и последовал за умными и находчивыми. Подошел к лестнице и поставил ногу на первую ступеньку. Но потом поднял голову вверх, чтобы посмотреть, куда лезу, и тут замер от неожиданности.
       Сначала я даже не понял в чем дело: что-то ослепительно яркое резануло по глазам - прямо надо мной, в непосредственной близости (рукой можно было достать), из-под серого драпового пальто сверкнуло небесно-голубое пятно девичьих штанишек. Они плотно облегали круглые толстенькие бедра, к которым подбирались широкие розовые резинки, державшие на белых пуговках бежевые чулки. Взгляд магнитом тянулся туда, повыше, к пышным волнующим овалам, но было так неловко и стыдно, что я невольно отвел глаза, замер в нерешительности, а затем снял ногу со ступеньки лестницы и отошел в сторону.
       ...Так я и не попал к Сталину.
      
      
       Л И Т Е Р А Т У Р Н О Е О Б Ь Е Д И Н Е Н И Е
       "М А Г И С Т Р А Л Ь"
      
      
       НАПУТСТВИЕ И.ЭРЕНБУРГА
      
      
      
       На старой московской улице 'Девятая рота' находилась наша районная библиотека, где можно было взять на дом томик Коннан Дойля или посмотреть в читальном зале журнал 'Смена', сделать уроки по истории и подготовиться к экзамену по литературе. А более взрослый индивид, например, студент, мог здесь собрать материал по диамату, потрепаться с однокашниками или просто пожать другу руку, а подруге коленку.
       В этой библиотеке со звонким именем КИМ (Коммунистический Интернационал Молодежи) осенью 1948 года мне посчастливилось провести пару часов у ног знаменитого писателя, члена Совета Мира Ильи Эренбурга. Я сидел в переполненном библиотечном зале рядом с мамой и бабушкой и млел от гордости, чувствуя свою личную причастность к необьятным высотам великой советской литературы.
       Эренбург приехал на читательскую конференцию по его роману 'Буря' - ходили слухи, что ее собираются представить к Сталинской премии. Он был одет в строгий черный костюм и белую сорочку с галстуком. Зачесанные назад, еще не сильно поседевшие тогда волосы оттеняли бледное интеллигентное лицо с умными усталыми глазами.
       Он говорил ярко, интересно, увлекательно. Он рассказал о своей недавней поездке по небольшим провинциальным городам России, где люди, поего наблюдениям, читают и интересуются литературой больше и глубже, чем жители столицы.
      Мне врезалась в память мысль Эренбурга о том, что читатель, фактически, является соавтором писателя - он своим воображением воссоздает образы, предлагаемые ему книгой. В этом отношении, подчеркнул он, намного меньше творческого начала для слушателя несет в себе радио, и еще меньше кино, а, особенно, новое чудо - тогда еще только становившийся на ноги монстр, завоеватель сердец и умов телевизор.
       Потом Эренбург долго и подробно отвечал на вопросы. Какой-то чудак спросил его, считает ли он свою 'Бурю' лучшей книгой о войне. Эренбург ответил, что нет, и назвал таковой 'В окопах Сталинграда' Виктора Некрасова.
       После конференции писателя окружила большая толпа поклонников, жаждавших получить автографы на свои 'Бури'. Попытался пробиться к нему и я.
      Но мне это не удалось - слишком плотна была стена широких спин, одетых в ратин и каракуль. Маленький, жалкий, я одиноко стоял у двери, сжимая в потной от волнения ладони тонкую школьную тетрадку. Эренбург заметил меня, когда уже совсем уходил, и остановился.
       - А где же твоя книга ? - спросил он.
       - У меня ее нет, я хотел другое спросить. - Я подавился словами и протянул ему свою бумажную драгоценность - Здесь несколько моих рассказов, они небольшие.
      - Нет, нет, - улыбнулся Эренбург, - я сейчас их читать не могу и взять их с собой не хочу, еще потеряю где-нибудь. - Он подумал и добавил:
      - Ты лучше пришли их мне по почте. Вот тебе адрес.
       И он дал мне бумажку с напечатанным на ней адресом:
       Москва, ул. Горького, 8-48, И.Г.Эренбург
       На следующий же день я отослал ему несколько, как я считал, самых лучших своих рассказов. А еще я обнаглел и положил в конверт записку с просьбой помочь поступить в Литературный институт - я ведь заканчивал 10-ый класс.
       Мне крупно повезло. Оказалось, что Илья Григорьевич обладал редкой для прижизненных классиков обязательностью отвечать буквально на все приходившие к нему письма, хотя бы коротко. Мне он прислал аж треть небольшого листа с текстом, набранным синим шрифтом на портативной печатной машинке. Вот он :
      
       17 июля 1949г.
       Дорогой Геннадий !
       Спасибо за хорошее письмо и рассказы, они показались мне интересными - непосредственными и искренними.
      Если Вам хочется писать, пишите. По двум рассказам трудно судить о способностях, тем паче, что кругозор рассказчика естественно ограничен - Вы еще мало видели и пережили.
      Я не сторонник учебы в Литературном институте, к нему не имею никакого отношения. Думаю, научиться быть талантливым нельзя. Не советую специально стремиться к литературной профессии.
      Читайте побольше хороших книг, ведите дневник, вот что Вам поможет в литературной работе. От души желаю Вам удачи.
       Илья Эренбург
      
      
      
       БУЛАТ ОКУДЖАВА
      
      
       Зимой 1951 года со своими романтическими рассказами и героическими сказками я пришел в Литературный кружок при ЦДКЖ (Центральный Дом Культуры Железнодорожника), большое краснокирпичное здание которого стояло на одном из углов Комсомольской площади. Только через несколько лет этот кружок стал известным литературным обьединением "Магистраль", где начинали писательский путь многие знаменитости.
       Занятия кружка проходили раз в неделю в помещении библиотеки - тесной длинной комнате, сплошь заставленной книжными стеллажами. На стенах, кроме обязательных Ленина и Сталина, висели дежурные портреты Пушкина, Лермонтова, Толстого и Чехова.
       В один из вечеров, когда все уже собрались, в комнату вошел невысокий сутуловатый молодой человек в черной кримплиновой водолазке, которая не очень-то гармонировала с наброшенной на его плечи серой солдатской шинелью демобилизованного. Скоро оказалось, что и его чистое, а-кающее, московское произношение тоже мало сочеталось с грузинскими именем, фамилией и тем более усиками.
       Впрочем, если продолжить эти не слишком уж корректные мудрствования, то, на мой взгляд, и его членский билет КПСС также плохо совмещался со светлым романтическим образом этого талантливейшего человека, барда, поэта, писателя, властителя дум нескольких поколений.
       Но в то время его стихи, по правде говоря, не производили такого уж большого впечатления, и в лидерах он у нас не числился, а его песни на рентгеновских пленках ("на костях", как тогда говорили) даже не начинали ходить по рукам. И еще не появилась в "Комсомолке" подметная статья "Осторожно, пошлость!", которая, вопреки замыслу ее публикаторов, только привлекла к Окуджаве внимание.
       Намного позже Булат пригласил меня как-то на один из своих концертов, который состоялся в студенческом клубе МАИ. Зал был полон, публика стояла в проходах. Гремели аплодисметы.
       Но вдруг после очередной песни, когда хлопки почти стихли, и Окуджава, поставив ногу на сиденье стула, взялся за гриф своей гитары, из зала донесся странный перебор раздраженных голосов. С места поднялся высокий пожилой мужчина, напоминавший то-ли военного, то-ли преподавателя марксизма-ленинизма.
      - Что же это получается ? - громким хорошо поставленным голосом вопросил он, показывая рукой на сцену. - В советском вузе, на советской сцене поются пошлые кабацские песни. Ни мелодии нет, ни гармонии, одна сплошная цыганщина. И это еще называется музыкой ?
      В зале поднялся шум, с разных сторон понеслись выкрики, кто-то крикнул:
      - Правильно, не нужны эти ресторанные побрякушки !
       Окуджава снял ногу со стула и подошел поближе к краю сцены. Я увидел в его глазах непонимание и обиду, даже растерянность. Он помолчал немного, потом, видимо, взяв себя в руки и дождавшись пока в зале стихнет, сказал негромко :
      - Но ведь в рестораны тоже люди ходят.
       Ему зааплодировали.
      
      
      
       КОМСОМОЛЬСКИЙ ЛИТЕРАТОР
      
      
       Нашего настоящего неформального лидера, на занятиях в ЦДКЖ всегда сидевшего рядом с руководителем, звали Владимир Котов. По поводу тех или иных стихов он подавал лаконичные, дельные и точные реплики.
       Котов был старше нас, окончил уже институт и в противоположность почти всем остальным, начинающим, был профессиональным литератором. Котов работал в литературной редакции "Комсомольской правды", где на зависть другим кружковцам периодически появлялись его стихи, помнится, очень техничные, этакие "правильные", но довольно скучные.
      Хотя позже у него была и удача: он написал текст песенки 'Не кочегары мы не плотники' для ставшего знаменитым фильма 'Высота'.
      У него была благообразная вальяжная внешность, он носил хорошо отутюженный темносиний костюм и всегда был при галстуке. А его приятная манера дарить каждому крепкое рукопожатие рождала робкую надежду на возможную поддержку. Поэтому многие к нему подлизывались, наивно полагая, что он протолкнет их опусы в газету. Не знаю, помог ли он когда-либо кому-нибудь, но по поводу его вероятного участия в публикации той самой статьи о пошлости у меня есть серьезные подозрения.
       Такие судьба играет игры: никому тогда неизвестный Окуджава приобрел всемирную известность. А этого важного комсомольского стихотворца, которому так приветливо улыбалась фортуна, и который имел такие благоприятные стартовые условия, вряд ли, сейчас вспомнят даже специалисты по истории советской поэзии.
      
      
      
       ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ
      
      
       Изредка захаживал к нам маститый поэт Павел Григорьевич Антокольский. У него в руках всегда была узловатая деревянная палка с блестящим металлическим набалдашником. А его степенность, казавшаяся нам, молодым, солидностью, подчеркивалась большой изящной курительной трубкой, которую он редко вынимал изо рта. Время от времени он доставал из бокового кармана пиджака портсигар и наполнял трубку табаком, ломая над ней папиросы 'Герцогина Флор'. Повидимому, он имел этих курительных трубок целую коллекцию, так как каждый раз я видел у него новую.
       Антокольский сидел обычно на самом почетном месте и, слушая выступающих, рисовал что-то на сложенных вдвое бумажных листах. Однажды он даже подарил мне, прочитавшему свою очередную сказку-легенду, карандашный рисунок - автопортрет, который хранится у меня до сих пор.
       По поводу другого прочитанного мною рассказа, он высказался с добродушной улыбкой :
      - Мне почему-то кажется, что ему надо сделать обрезание. Особенно важно, уж не обижайтесь за двусмысленность, обрезать ему конец. - Антокольский хохотнул и добавил: - Но можно и головку слегка подрезать. У вас там в начале слишком много ненужных красивостей. Надо было бы их убрать.
       Я всегда вспоминаю Павла Григорьевича, когда редактирую собственные рукописи, и стараюсь выбросить кажущиеся лишними длинные куски. Но часто это бывает так трудно делать!
      
      
       ИГОРЬ ШАФЕРАН
      
      
       Я долго и плотно дружил со своим соседом по Преображенке Гариком Шафераном. Он стал потом известным поэтом-песенником, автором многих популярных шлягеров, которые пела вся страна (вот хотя бы, "Ходит песенка по кругу...").
       У него была счастливая способность к точным и броским метафорам - одной единственной, главной, строчкой он создавал целую песенную картинку, все остальные только ее развивали и дополняли.
      Гарик тогда что приехал с родителями и младшей сестренкой из Одессы. Мы встречались с ним на троллейбусной остановке и вместе ехали в ЦДКЖ, потом тоже вместе возвращались домой и говорили, говорили, говорили.
       Он писал тогда стихи о море, моряках, китобойной флотилии "Слава" и хвалился, что с самим легендарным капитаном Соляником запускал гарпуны у берегов Антарктиды. Но этому мало кто верил.
       Позже, когда Шаферан стал бурно сотрудничать с разными знаменитыми композиторами, он поменял через ЗАГС своего черноморско-одесского Гарика на великорусского Игоря. Ни с кем из магистральцев я так много не встречался, как с Шафераном. Наша дружба то набирала обороты, то затихала, но длилась почти всю жизнь, до самой его смерти.
      Он рано женился и рано развелся. Его первая жена была дочерью Владимира Масса, одного из известных в то время авторов-драматургов эстрадного дубля "Масс и Червинский". После своего развода, когда мы созвонились в очередной раз, Гарик сказал:
       - Надоела мне вся эта богема, хочу простую рядовую бесхитростную инженершу, познакомил бы меня с кем-нибудь.
       И я, работавший тогда в институте Водоканалпроект и тоже подошедший к рубежу своей беспутной досемейности, стал таскать его по вечеринкам, танцулькам, пьянкам. На одной из них он, наконец, нашел себе, еще раньше меня, жену-архитектора, с которой и прожил долгую счастливую жизнь.
       Позже, когда я преподавал в Геолого-разведочном институте на Моховой, я частенько забегал к нему в ресторан 'Зеркальный' при гостинице 'Националь'. Многие годы Игорь был там завсегдатаем и подолгу рассиживался с разными своими друзьями, коллегами, исполнителями, композиторами. Мы пили 'Жигулевское' или поцеживали 'Ркацители', хрустели солеными сухариками, сосали леденцы и болтали на разные темы, вспоминая наши молодые годы и приключения с веселыми девицами.
       Последняя наша встреча была случайной, на улице возле большого многоэтажного дома недалеко от Зубовской площади, где он жил многие годы. Шаферан выглядел усталым, жаловался на нездоровье и на Расула Гамзатова, его старого недоброжелателя, занимавшего в то время важный пост на поэтическо-песенном Олимпе.
       Это его тогдашнее настроение меня удивило, так как в общем-то Шаферан был очень контактным, незлобивым и приветливым человеком, редко поддававшимся унынию и грусти.
      Кстати, к этой черте его характера очень подходило, например то, что он знал бесчисленное количество озорных, чаще всего скабрезных, русских частушек, коллекцию которых собирал с молодости. Не могу удержаться, чтобы не привести хотя бы две наиболее безобидные, привезенные им когда-то из поездки в Целиноград:
      
       Пишет внучка письмецо У меня на целине
       Бабушке Аленке: Травка шелковиста,
       Мы подняли целину, Никому не дам пахать
       Присылай пеленки. Кроме тракториста.
      
      
       ВЛАДИМИР ВОЙНОВИЧ
      
      
       Некоторое время посещал вечера в "Магистрали" Володя Войнович, тогда студент МОПИ - Московского Областного Педагогического Института, также как Шаферан, мой ровестник.
      Это был светловолосый юноша, очень независимый и ироничный. Напористым напевным голосом он с выражением читал свои стихи и песни, поначалу вовсе не претендовавшие на какое-то превосходство по сравнению с другими. Только позже одна из них ("Заправлены в планшеты космические карты...") стала знаменитой, была процитирована Хрущевым и считалась чуть ли не гимном космонавтов.
      Вместе с другими нашими студийцами Войнович выступал на разных поэтических и литературных встречах. У меня до сих пор хранится афиша, оповещавшая москвичей о "Вечере литературного обьединения "Магистраль", состоявшегося 16 июля 1958 года в парке Сокольники. Среди участников этого вечера, кроме всех прочих, включая автора этих строк и В.Войновича были Б.Окуджава, А.Аронов, Е.Хромов, Э.Котляр и некоторые другие - их имена потом стали широко известны.
       К сожалению, через много лет В.Войнович в своем "Замысле" слишком резко и несправедливо отозвался о тогдашнем руководителе 'Магистрали' Г.М.Левине. Вряд ли, он был им хоть как-то когда-то обижен - как раз, наоборот.
      А может быть, и не Левина конкретно Володя имел в виду, хотя многие считают, что в "Замысле" был именно он. Возможно, на кончике пера у Войновича давно уже висел образ этакого общественника-литератора, окололитературного деятеля, прилипалы с толстым портфелем, лопавшимся от своих и чужих графоманских рукописей.
       Позже в одном из интервью, которое В.Войнович дал в связи с семидесятипятилетним юбилеем Б.Окуджавы, он вспомнил "Магистраль" и ее руководителя с большей теплотой. Кажется, и в дальнейшем Войнович несколько раз снова где-то упоминал 'Магистраль' без лишнего сарказма.
      
      
      
      
       ГРИГОРИЙ МИХАЙЛОВИЧ ЛЕВИН
      
      
       На самом деле, Григорий Михайлович Левин, создатель и многолетний руководитель 'Магистрали' был удивительно благородный, честный и порядочный человек. Он совершенно бескорыстно, за грошовую зарплату, всего себя отдавал начинающим авторам.
      Он блестяще вел заседания нашего литературного обьединения, критично и доброжелательно разбирал "по косточкам" новые стихи и рассказы. Знатоки даже утверждали, что его занятия не уступали некоторым семинарам крупных поэтов в Литинституте.
      Неоднократно Левин организовывал молодым "гениям" встречи с разными важными функционерами Союза писателей, пропагандировал студийцев, где только мог, и всячески пытался им помочь пробиться в печать.
      Ему нередко удавалось затаскивать на занятия "Магистрали" многих известных поэтов - кроме уже упомянутого Павла Антокольского, неоднократно приходил к нам Назым Хикмет, Хулио Матео, бывали у нас Евтушенко, Вознесенский, Межиров, Коржавин (Мандель).
       Левин тонко чувствовал поэзию, знал бесчисленное количество стихов разных поэтов разных стран и разных времен. Он был высокообразованным и начитанным человеком, мог совершенно неожиданно прочесть не слишком уж широко известного Льва Мея или Жака Превера, процитировать Де Монтеня и Поля Сартра.
       Григорий Михайлович был нашим добрым наставником, учителем и другом, общение с ним приносило большое удовольствие и пользу - он давал дельные советы, мгновенно реагировал на фальш, мог удачно подправить строчку, рифму, ритм. Он подолгу терпеливо занимался с каждым, кто обращался к нему за помощью.
       Кроме занятий в помещении "Магистрали" в ЦДКЖ, мы встречались и у него на квартире, где в наших посиделках участвовали его жена Инна Миронер и сын Володя.
       Увы, Г.М.Левина тоже уже нет в живых. После развала той 'железнодорожной' Магистрали он как-то сник, опустился, я нередко встречал его на улице в сильном подпитии. Позже он так плотно приник к этому пагубному российскому занятию, что от него ушла жена, и он закончил свой жизненный путь в одиночестве, без близких, родных и друзей.
      
      
       В ГОСТЯХ У М. ШОЛОХОВА
      
      
       Большой зал московского Центрального Дома литераторов встрепенулся и взволнованно загудел, когда председатель всесоюзного совещания молодых писателей обьявил о выступлении Михаила Шолохова.
       Живой классик советской литературы медленно поднялся из-за стола президиума, всем своим видом выражая значимость и сановность социалистического реализма. К тому времени он уже был дважды Герой соцтруда, член ЦК КПСС и приехал в столицу в связи с предстоящим присуждением ему Нобелевской премии.
       Он взошел на трибуну и, крепко вцепившись в ее края крупными узловатыми пальцами начал свою речь :
      - Дорогие мои милые детки, родные вы мои ребятушки, - сказал он, медленно выговаривая каждое слово, дававшееся ему, повидимому с большим трудом. - Наша великая советская Родина на радость и подмогу нам, старикам, взрастила вас, вырастила. Ныне надо вас довести до ума, до дела.
       В зале раздались приглушенные голоса, смешки. Но Шолохов ничего не заметил и продолжал свою, как потом оказалось, мучительно долгую тягомотную речь. Я не помню, что он говорил, но помню рассказ молодого парня -звукооператора, который в этот момент крутился возле трибуны, налаживая барахлившее оборудование для радиозаписи.
      - Там за трибуной, - сказал он, - в потемках я собрался было зажигалкой себе посветить- контакт проверить. Но вовремя спохватился: такие там спиртные пары воспарялись - не приведи Господь, взрыв мог произойти.
       Вторая моя встреча с автором 'Поднятой целины' должна была состояться в его вотчине селе Вешенском. Будучи на студенческой производственной практике в Сталинграде, я затесался в какую-то городскую комсомольскую делегацию, которая тремя машинами поехала на прием к знаменитому писателю. Сдуру я напросился ехать в маленьком плотно набитом людьми УАЗике, вместо того, чтобы сесть, как большинство, в открытые грузовики со скамьями по бокам. И поплатился за это.
       Стоял жаркий сухой летний день, и за машинами тянулись длинные хвосты серой дорожной лёссовой пыли. Она была такой мелкой и густой, что лезла в глаза, уши, рот и, совсем не оседая, заполняла всю кабину. Ехать в этом закрытом сильно нагревавшемся на палящем солнцеУАЗике было настоящей пыткой, и я, прижимаясь мокрой от пота спиной к горячей спинке сиденья, с завистью смотрел на тех, кто ехал в открытой машине и пел веселые песни.
       После многочасовой езды по ухабистым степным дорогам мы остановились у высокого крепкого забора, отгораживавшего большую территорию шолоховской усадьбы от бедной станичной застройки. Забор имел широкие ворота, калитку и будку для привратника. Это теперь, с появлением загородных домов "новых русских", такой частной собственностью никого не удивишь. Но тогда, в 1954 году, эта роскошь была для нас ошеломляющей.
       А еще нас поразило, что кроме двух легковушек, у Шолохова была и грузовая машина, которая на наших глазах несколько раз вьезжала и выезжала из ворот.
       Наш предводитель подошел к привратнику и показал рекомендательное письмо Горкома комсомола. Тот сначала долго и внимательно его изучал, потом поднял телефонную трубку и стал с кем-то что-то выяснять. Прошло минут десять, пока он снова взглянул на нас, помолчал немного, затем коротко бросил:
       - Секретарь подтвердил, что ему из Сталинградского Горкома действительно звонили. Так что, ждите.
       Мы ждали час, два, три, четыре. Начинало темнеть, и пора было уже возвращаться в Сталинград. Мы несколько раз подходили к окошку привратника. Наконец, он смилостивился и позвонил опять, после чего сказал:
       - Михаил Александрович вас сегодня принять не сможет, он захворал. Приходите завтра. - На слове "захворал" он многозначительно взглянул на нас и, как нам показалось, улыбнулся краем глаз: - Могу только посочувствовать.
       Это был удар ниже пояса. Вот так да, ехали такую даль, по жаре, глотали пыль, потом просидели полдня под забором, и вот - "приходите завтра". Ничего себе, предложеньице !
      Мы ехали к нему, патриарху советской литературы, как к Льву Толстому в Ясную Поляну, а он...
      
      
       МИХАИЛ СВЕТЛОВ
      
      
       Другой Михаил, демократичный и доступный, был прямой противоположностью тому первому, хотя тоже, как известно, был изрядным выпивохой.
       Я впервые увидел его в том же ЦДЛ, где нас, членов 'Магистрали', в очередной раз принимали на заседании Комиссии по работе с молодыми авторами. Он зашел в комнату, присел к краю стола, послушал очередного начинающего Пушкина, и лицо его осветилось мягкой застенчивой улыбкой.
      - Я много хожу по разным встречам, выступлениям, прослушиваниям, многое мне нравится, - сказал Светлов, покачивая головой с редеющей шевелюрой, - многие бросают биту далеко, почти до горизонта. А я вот всё жду с надеждой, не появится ли кто-то, кто кинет за горизонт ?
      Увы, Светлов так и не дождался этого чемпиона. Нет его и поныне.
      Широко известны обросшие легендами шутки, остроумные реплики и веселые розыгрыши, на которые был горазд Михаил Аркадьевич.
       Но я не могу похвастаться, что много общался со Светловым. Мы были с ним уж слишком в разных весовых и возрастных категориях. Но одну, правда, повидимому, не самую его выдающуюся шутку я хорошо помню.
      Как-то вечером с двумя другими магистральцами я ужинал в ресторане ЦДЛ, когда увидел за соседним столиком Светлова. Он сидел со своими литинститутскими студентами, читавших ему стихи. Но мне показалось, что он слушал их без особого внимания, которое больше привлекал стоявший перед ним пузатый графинчик с водкой и тарелка с чем-то дымящимся, только что принесенным с кухни.
      Неожиданно он остановил рукой пылко декламировавшего стихи студента, другой поднял над столом свою тарелку, с которой спрыгнула на пол вилка.
      - Официантка ! - громко выкрикнул он. - Позовите кого-нибудь с кухни.
      К столу подошла толстая подавальщица в не очень свежем, но зато белом фартуке и угодливо наклонилась над тарелкой.
      - Нет, вы понюхайте, понюхайте ! - с нажимом сказал Светлов. - Неужели вы не чувствуете, что эта котлета сделана из той, которую кто-то уже вчера сьел ?
      Так шутил большой поэт и замечательный человек, которого так рано сьел страшный прожорливый неодолимый рак.
      
      
       ДРУГИЕ,ТОЖЕ ЗНАМЕНИТЫЕ, НО НЕ ТАК
      
      
       Среди представительниц прекрасного пола в 'Магистрали' ярче всех блистала самая талантливая из наших поэтесс Нина Бялосинская, писавшая очень пронзительные, хватавшие за душу лирические стихи. Тогда казалось, что она идет следом за Мариной Цветаевой или, быть может, Анной Ахматовой.
       К сожалению, ей было не суждено стать с ними в один ряд. А жаль.
       И еще была у нас одна прелестная черноглазая девушка Эля Котляр, которая мне очень нравилась, и, если бы в то время у меня было хоть какое-то желание покончить с холостяцкой жизнью, я, без сомнения, сделал бы это именно с ее помощью.
       Эльмира Котляр, также, как и многие другие юные магистральцы, училась в одном из московских пединститутов на факультете русского языка и литературы. Но главное, что она делала, это писала хорошие стихи для детей. В дальнейшем я не очень следил за ее публикациями, но, кажется, она напечатала немало талантливых стихов в разных изданиях, в том числе, в самых известных толстых журналах, и выпустила несколько книг, имевших большой успех.
       А со времени нашей юности мне почему-то запомнились, например, такие четверостишья:
      
      
       Слушай, маленький бычок, Верблюжонку в клетку
       Покажи нам свой бочок. Бросили конфетку.
       - Я его не покажу, - Не хочу тянучку,
       Я на нем лежу. Я хочу колючку.
      
      
       Однако основной костяк "Магистрали" составляли способные, может быть, даже талантливые, ребята, которые по разным причинам так никогда и не стали профессиональными литераторами.
      Например, Яша Белицкий, проработавший потом всю жизнь на радио и сделавшийся известным московским краеведом, писал что-то такое:
      
      
       Осторожно, осторожно, или Я помню все : и глаза, и вокзал,
       Осторожно - листопад ! И то, что тебе я тогда не сказал.
       Разве можно, разве можно
       Так смеяться невпопад ?
      
      
       Саша Аронов, оставаясь незаурядным поэтом, долгое время в основном занимался журналистикой, его имя хорошо известно по регулярным интересным публикациям в популярной газете "Московский комсомолец", где у него даже была своя рубрика.
       Мы часто встречались с ним в московском Доме Ученых, где работала его жена-художница.
       Виктор Забелышенский окончил механический факультет МИХМ,а (Московский институт химического машиностроения) и всю жизнь проработал в конструкторском бюро. Однако, он никогда не бросал писать стихи, в том числе юморески, скетчи, пародии и, кажется, являлся автором либретто одной из оперет, имевших когда-то в Москве шумный успех.
       С Витей учились мои школьные друзья, которые вспоминают его с большой теплотой.
       Миша Грисман, ставший потом Михаилом Курганцевым, нашел себя в качестве блестящего переводчика и пропагандиста современной африканской и азиатской поэзии. Правда, у меня есть подозрение, что представляя русскому читателю не очень известных и в самой Африке и Азии поэтов, он многие их стихи писал фактически сам.
       Очевидно, он делал с ними то же, что производилось в другие более ранние времена с так называемой поэзией Джамбула Джабаева, Сулеймана Стальского и других выдвинутых властями народных акынов и сказителей.
      
      
       С АЛИКОМ ГИНЗБУРГОМ
      
      
       В более поздние времена в "Магистрали" бывал будущий известный журналист и писатель, создатель знаменитого подпольного диссидентского журнала "Синтаксис", узник совести А. Гинзбург. В 1988 году я неоднократно встречался с ним в Париже, где он прожил своею эмигрантскую жизнь, бывал у него дома, и слышал от него очень добрые слова о "Магистрали" и его руководителе.
       Алик уделил мне тогда много внимания, за что я у него в долгу, который, увы, уже никогда не оплачу. Благодаря ему я попал тогда не только на панихиду и поминки Тарковского, но и на презентацию только что изданного в Париже нового сборника стихов Генриха Сапгира, с которым я там и познакомился.
       Однажды, когда я был у Алика дома, позвонили из 'Голоса Америки', где, кстати, работала его жена. Он взял телефонную трубку, поговорил, потом повернулся ко мне:
      - Помнишь, - сказал он, - пару дней назад произошло сногсшибательное событие - впервые за 70 лет советской власти в советскую тюрьму были допущены иностранные журналисты ?
      - Да, я помню, - ответил я. - Эти два француза отсняли сюжет, о котором писали газеты.
      - Вот-вот. Теперь меня, как бывшего лагерника, просят наговорить текст к телевизионному репортажу. Давай, сьездим в студию и посмотрим эту пленку, поможешь мне удостовериться в подлинности сьемок, - он сделал паузу, улыбнулся и добавил: - Если не боишься, конечно, связи с антисоветчиной.
       Мы взяли такси и через четверть часа сидели в темном просмотровом зале 'Голоса Америки', куда впрыгнули из каких-то дальних вятских лесов безоконные бревенчатые бараки с двухярусными нарами и высокий бетонный забор с многорядной колючей проволокой. Потом бритоголовые зэки в чистых синих костюмах долго гремели железными кружками и алюминиевыми тарелками, садясь за деревянные столы на длинные двуногие скамейки.
       - Ты посмотри, какие алкогольные рожи, - вдруг шепнул мне Алик, - это же никакая не тюрьма. Я подозреваю, нашим журналистикам просто напросто подсунули ЛТЛ.
       - Вполне может быть, - заметил я, - на самом деле, не видно, чтобы эти руки только что валили лес. Наверно, ты прав, действительно, это заведение скорее похоже на лечебно-трудовой лагерь, чем на тюрьму.
       Вот так в те времена еще дурачили мировую общественность бдительные стражи советской секретности.
      
      
       ВАСИЛИЙ ДМИТРИЕВИЧ ЗАХАРЧЕНКО
      
      
       Каждый журнал (впрочем, так же, как газета или театр) имеет строго ограниченный срок жизни, у которой, как и у всего остального, есть своя молодость, зрелость и старость. В то время журнал "Техника-молодежи" была на самом пике своей читаемости и во-многом это была заслуга его идейного вдохновителя, руководителя и организатора Василия Дмитриевича Захарченко.
       Высокий, стройный, динамичный, он два - три дня в неделю появлялся в своем заставленном мягкой мебелью кабинете на четвертом этаже издательства "Молодая гвардия". На стенах висели большие фотографии, где Захарченко красовался то с Индирой Ганди, то с Юрием Гагариным, а то и с самим Брежневым.
       Раз в месяц он собирал у себя совещание для обсуждения редакционного портфеля и содержания очередного номера. Я тоже, на правах постоянного автора, иногда бывал при этом. После обычных разговоров о заполнении тех или иных полос, споров об иллюстрациях, о содержании традиционных рубрик он задавал свой главный сакраментальный вопрос:
       - А что же у нас в номер есть сенсационного ?
       И тут у всех загорались глаза, заведующие отделами наперебой бросались предлагать разные, иногда самые немыслимые идеи, возникали споры, начиналась битва за полосы, обложку, разворот.
       Помню, несколько номеров журнала было отдано проблеме снежного человека. Достали где-то оригинальный любительский фильм, отснятый на Памире, с его кадров сделали фотографии, которые потом обошли весь мир. На них действительно был виден огромный мохнатый обезьяноподобный человек, пробегавший через лесную чащу.
       Летающие тарелки, Пришельцы и гуманоиды, Лохнесское чудовище, Затонувшие города, Исчезнувшие цивилизации - о чем только не писала тогда "Техника-молодежи". Не знаю, верил ли сам Василий Дмитриевич во все эти чудеса, но внимания уделял им много.
       Вообще это был энергичный и предприимчивый человек, жить бы ему при капитализме, он, наверно, стал бы каким-нибудь крупным бизнесменом, знатным олигархом.
      Захарченко собирал в редакции интересных людей, инженеров, испытателей самолетов, конструкторов автомобилей, он организовывал выставки самоделок, помогал десяткам талантливых изобретателей, ученых-самородков. В каких-то дальних медвежьих углах он выискивал всяких деревенских "левшей", приглашал их в Москву, водил по всевозможным государственным (в том числе и так называемым "режимным") КБ, НИИ, проектным институтам, заставлял принимать их, выслушивать, оказывать им внимание и помощь. Захарченко проникал со своими умельцами-изобретателями в самые закрытые "почтовые ящики", куда не пускали корреспондентов даже из "Правды" или "Известий" .
       Бурная деятельность Захарченко не замыкалась в стенах "Техники-молодежи", он устраивал встречи в московском Доме Ученых, в Доме инженера и техника, вел передачи на телевидении, где тоже пропагандировал изобретения умельцев из народа. Он был инициатором многих автопробегов самодельных машин и автомобилей ретро. Он много ездил по стране и побывал во многих странах Европы, Азии и Америки.
      Василий Дмитриевич активничал и в Союзе писателей и в Союзе журналистов, был неизменным обитателем кабинетов, залов, коридоров, буфетов и ресторанов Центрального Дома Литераторов и Центрального Дома Журналистов. Ну, и, конечно, Захарченко опубликовал большое количество самых разных книг и статей, изданных не только на русском языке.
       Все это не мешало Василию Дмитриевичу заниматься спортом. Тенис, лыжи, коньки - чем только он не увлекался ? Но самыми любимыми были для него горные лыжи, которые он не бросал почти до самого конца.
       Последняя наша встреча и состоялась на одном из крутых склонов Большого Чегета. Одетый в модный тогда польский горнолыжный костюм, он стоял, опершись на палки, загорелый, оживленный. Я залюбовался его этакой благородной старческой красотой.
      - Молодец, что ездишь в горы, - сказал он мне, дружески обняв за плечи, - лучше горных лыж могут быть только горные лыжи. Правда, ноги нам, старикам, приходится беречь - кости уже не те. А вообще-то, о какой такой старости можно здесь говорить, когда, посмотри, какая вокруг красота, и... когда после парочки спусков с Чегета, одной жены уже нехватает, - он подмигнул мне и заскользил вниз к подьемнику, где поджидали его какие-то шумные веселые девицы.
      Намного позже, когда Захарченко уже не стало, я узнал его тайну. Правда, для многих, как оказалось, она давно уже никакой тайной не являлась - он был 'голубым'.
      
      
      
       ВЕЛИКАЯ СТРОЙКА КОММУНИЗМА
      
      
       Шел 1949 - последний год одного из самых страшных, самых трагических десятилетий ХХ века. В то время, когда в поверженной Германии на берегах Рейна зарождалось эрхардовское экономическое чудо, в стране победившего социализма осуществлялись "дерзновенные планы советского народа" - на берегах Волги разворачивалось строительство гигантского гидроузла.
       Именно в этот исторический момент я и ступил на свой собственный путь к этой знаменитой стройке, который через пять лет учебы в интитуте привел меня на заснеженную автобусную остановку с обледенелым указателем:
       Управление "Куйбышевгидрострой"
       Одетый в зимнее пальто на ватине и черную цыгейковую ушанку, я перебирал мерзнущими пальцами железную ручку тяжелого желтого дерматино-фибрового чемодана.
       В небольшой комнате на двоих, где умещались две койки, две тумбочки и один канцелярский стол, нас поселили с Исаком Акушским. А на первом этаже комната чуть побольше была заселена девушками - выпускницами саратовского техникума. Они попеременно то горько плакали, то заразительно смеялись, а лившиеся из их комнаты грустные заунывные песни вдруг сменялись веселыми озорными частушками, ритмичной румбой или зажигательным краковяком.
       Новый город строителей и энергетиков Жигулевск рос не по годам, а по месяцам. Но главным на этой обширной территории были вовсе не жилые кварталы пятиэтажных новостроек и не улицы одноэтажных частных домов. Центром притяжения, сосредоточением всего, ради чего вообще существовало все вокруг, был Котлован, Зона.
       Сюда каждое утро приводили на работу, сопровождаемые конвоем с собаками, нестройные колонны зеков, сюда же со всех сторон подьезжали автобусы и бортовые грузовики с вольнонаемными рабочими. К котловану сходились все автомобильные и железнодорожные дороги, бетоноводы, линии электропередач, водопроводные и канализационные коммуникации.
       Котлован был огромен и многолик. В нем день ото дня все выше росли опоясанные деревянной опалубкой и плитами-оболочками блоки бетонирования с ажурными каркасами арматурных решеток. Над ними нависали остроносые гуськи портальных подьемных кранов, и нескончаемым потоком шли один за другим тяжелогруженые самосвалы "Белазы".
       В котловане почти везде хозяйничали зеки: они были и рабочими, и прорабами, и бетонщиками, и арматурщиками, и сварщиками, и электриками. Сюда в пустых кислородных баллонах нелегально завозили из города водку, и зеки торопливо ее распивали, используя разную подсобную тару, в том числе ржавые консервные банки.
       Меня определили на участок Монтажной площадки.
      "Площадка" - только название, на самом деле, это было большое железобетонное строение на 10-12 этажей, которые кроме лифтов должны были соединяться пожарной (аварийной) лестницей. Вот ее-то мне и предстояло установить.
       Эту первую в моей жизни самостоятельную работу я по понятным причинам благополучно провалил.
       На участок меня привел начальник по имени Шкуро (одна фамилия чего стоила!). Он сунул мне пачку совершенно непонятных чертежей и оставил наедине с узкой темной шахтой, где должна была быть смонтирована та самая лестница. И с бригадой десяти рабочих - зеков.
      Кое-кто из них встретил меня недоброй ухмылкой, а все другие вонзили мне в лицо хмурые подозрительные взгляды, оглядев исподлобья с головы до ног.
      По списку бригада должна была состоять из 11 человек, однако одного на работе не было никогда. Несколько раз я безуспешно пытался выяснить, кто он, этот одиннадцатый, пока однажды подвыпивший Шкуро не раскололся:
      - Ты что не знаешь, кто такой 'вор в законе' ? Да за него охраннички любому голову оторвут: ведь для соблюдения порядка в зоне это самый нужный человек, без него такой бардак начался бы, не приведи господь. Так что не задавай дурацких вопросов и выводи на него такую же зарплату, как и на всех - бригада за него работает. И не возникай, коли хочешь быть цел.Усёк ?
       Увидел я одиннадцатого только в конце месяца, когда закрывал наряды. Он оказался неприметного вида человечком, отличавшимся от других, пожалуй, лишь огромными кулаками, которыми он, повидимому, довольно часто пользовался. Кроме того, что было особенно для меня важно, - он был тоже москвичом. Узнав, что я его земляк с Преображенки, он растрогался и заявил, чтобы я не дрейфил, никого не боялся, что он за меня будет "мазу ставить".
       Но это было потом, а в тот первый мой рабочий день натерпелся же я страху. Решив посмотреть, где мне предстоит работать, я залез на один из нижних ярусов лестничной шахты и стал сверять чертежи с местами крепления лестницы, как вдруг кто-то сверху позвал:
      - Начальник !
      Я высунул голову из проема, и в этот момент раздался страшный грохот, вся шахта передо мной заполнилась летящим вниз густым облаком цемента - это наверху опрокинули бадью. В следующее мгновение в полной тьме совсем рядом с моим ухом просвистел тяжелый стальной трос с прицепленными к нему крюками. У меня все оборвалось внутри, защемило под ложечкой, застучала кровь в висках - убить хотели ! С дрожью в коленях я спустился вниз и увидел этот трос - действительно, я был на волосок от смерти.
       Вечером в общежитии, услышав от меня рассказ об этом странном и страшном случае, догадливый Витя Черников обьяснил:
       - Это так твои зеки проверяли тебя на "вшивость".
      
      
       Однако эти мои страхи были сущей пустяковиной по сравнению с тем, что выпало на долю Исака Акушского.
       Внешностью Акушский, на первый взгляд, совершенно не удался: короткая шея, длинные руки и направленные в разные стороны ступни ног, как у Чарли Чаплина. Последнее, кажется, послужило поводом в детстве дразнить его "лопоногим", хотя на самом деле он был еще и лопоухим.
      Но неисповедимы пути движения женских сердец, непонятны нам, мужикам, их привязанности. Как не странно, Исак пользовался у женщин завидным успехом, по крайней мере, саратовские девчата явно "положили на него глаз", две из них очень даже активно им интересовались. Одну звали Валя Котикова, она была светловолосой пухленькой простушкой-хохотушкой с румяными щечками-персиками и маленьким фарфоровым носиком-курносиком.
      Другая, Майя Сандлер, представляла собой ее прямую противоположность - была серьезной, не очень красивой, но очень начитанной и образованной девушкой. Как-то в минуту откровенности, доверительно наклонившись ко мне и покраснев от смущения, Исак признался:
       - Ты знаешь, на Майку у меня не стоит, а вот Валечка, ого-го, как настраивает.
       Правда, впоследствии он женился именно на Майе и счастливо прожил с ней долгую благополучную жизнь...
       Строительные обьекты, где мы работали, были пусковыми, поэтому вкалывать нам приходилось по-черному. Наши трудовые смены, хоть дневные, хоть вечерние, длились не по 8 часов, как было положено, а по 10, а то и по 12. Домой мы приходили поздно, ужинали чем придется и заваливались спать. Лишь по воскресеньям, если их не обьявляли тоже рабочими, удавалось немного отдохнуть, сходить в кино, клуб, библиотеку.
       В один из таких выходных мы играли с Исаком Акушским в шахматы. Обыграв меня в очередной раз, он вдруг обратился ко мне с просьбой:
       - Послушай-ка, что-то я Валю давно не вижу, - сказал он. - Может быть, ты зайдешь к девчатам, спросишь ? А то мне как-то неудобно.
       Отодвинув шахматы, я надел пиджак и отправился на первый этаж к девушкам. Постучался, зашел. Вали действительно не было.
       - А где же ваша Котикова ? - спросил я. - Что-то, говорят, ее давно не видно.
       - Да, - ответила Майя Сандлер, - действительно, уже второй день, как Валя ушла вечером работать в ночную смену и вот до сих пор не вернулась. Но особых причин для беспокойства я не вижу. Скорее всего, она уехала к сестре в Куйбышев. Вообще-то она говорила, что собирается к ней. Наверно, отправилась в город прямо с работы первым утренним автобусом.
       Я еще немного потрепался с девушками о том - о сём, о джазе, о стилягах, о новом фильме Чухрая, шедшем в клубе. Потом вернулся к себе в комнату. Исак уже сложил шахматы в коробку и засел за учебник по электротехнике - он осваивал еще одну специальность.
       - Валя уехала в Куйбышев к сестре, - сказал я.
      - Да-да, я вспомнил, - ответил Исак, - она действительно что-то и мне говорила об этом.
       Вечером того же дня я собрался на работу в ночную смену, оделся потеплее, натянул на телогрейку брезентовый плащ, сунул ноги в резиновые сапоги и отправился в котлован.
       На участке все было тихо, мои работяги под предводительством бригадира занимались своим делом и прекрасно справлялись без меня. Поэтому я забрался в каптерку нашего участка, уселся на табуретку и стал закрывать наряды - был конец месяца.
       Приустав от нарядов, голова уже от них гудела, я решил прогуляться по котловану. Спустился со своей Монтажной площадки на самый нижний, так называемый, нулевой уровень, прошел к участку строящейся ГЭС. Постоял возле турбинного блока, где монтажники собирали рабочее колесо турбины, потом пошел дальше.
      И вдруг возле какого-то стоящего поодаль вагончика-подсобки я заметил группу молодых зеков, громко о чем-то говоривших cильно возбужденными голосами. Я подошел чуть поближе и, благодаря ветру, дувшему в мою сторону, услышал обрывки их разговора:
       - Я уж ей и солидола для смазки напихал, а она, падла, все равно, кричит "больно - больно" и за яйца хватает, чтобы побыстрей кончил. Я ей за это ка-а-к вмажу.
       - А кто там сейчас по очереди, Васька что-ли ?
       - Ага, а ты следующий ?
       - Ага.
       Я вздрогнул от страшной догадки и рванулся вперед, к вагончику, но тут же остановился. Что я, с ума сошел ? Да они меня сразу же ножом пырнут - никто не увидит и не услышит. Подходить туда нельзя. Надо позвать кого-нибудь на помощь. Запахнув потуже плащ, я побежал к турбинным монтажникам, но они все уже ушли - спустились лифтом вниз, на опорную площадку.
      Я вернулся к себе и хотел было рассказать об услышанном своим работягам, но, увидев их закрытые неприветливые лица, понял, что они меня не поймут и, не дай Бог, еще заложат тем же самым бандитам.
       Тогда я бросился к проходной, где был единственный доступный мне телефон. С большим трудом разыскал своего начальника Шкуро, который, как оказалось, ночевал не дома. Тот сначала никак не мог сообразить, что я от него хочу, а когда разобрался, и понял, что это не касается дел на его участке, ужасно разозлился.
       - Я же тебе, мать твою так, говорил - не возникай, коли хочешь быть цел ! - закричал он сердитым голосом понапрасну разбуженного человека. - Может быть, эта девка в охотку там отдается, а ты шум поднимаешь. Иди на свое рабочее место, мать твою так, и работай. А не то, тоже срок заработаешь, идиот, я уж похлопочу.
       Еле дождавшись рассвета и конца смены, я вышел из проходной и в толпе только что сошедших с автобуса работников утренней смены увидел Акушского. Мы встретились с ним глазами, и он сразу же пошел мне навстречу.
       - У тебя сегодня какой-то опрокинутый вид, - сказал он, с тревогой вглядываясь в мое лицо.
       - Там, на 4-м участке в подсобке... - я замялся, не зная, как сказать, помолчал немного, потом добавил: - ... Но я вовсе не уверен, что это она.
       Акушский насупился, помрачнел, глаза у него сузились, посуровели .
       - Ладно, надо идти, - пробормотал он и, опустив голову и поджав плечи, повернулся в сторону проходной.
       - Я пойду с тобой, - рванулся я за ним.
       - Вот этого не надо, - отрезал Исак. - Кроме того, чего зря говорить, тебя же сейчас не пустят.
       Действительно, мой порыв был бесполезен, так как в Зону я мог пройти по пропуску только в свою смену.
      
       Я приехал домой, переоделся и залег, пытаясь уснуть, как делал всегда после ночной смены, но у меня ничего не получилось. Провалялся с полчаса на кровати, потом вскочил: что это я разлегся, разве так можно ? Надо куда-то бежать, что-то делать !
      Я оделся почище, забежал к Вите Черникову, к другим нашим ребятам, но никого не застал. Тогда решил действовать сам, сел в автобус и поехал к начальству. Через 15 минут я уже поднялся на второй этаж нового кирпичного здания с большой остекленной синей вывеской:
       "Строительно-монтажное управление Правого берега".
       Здесь царила обычная деловая суета. Длинные коридоры были полны табачного дыма и многоголосого гула сердитых озабоченных голосов, приветственных возгласов, криков, смеха и, конечно, громкого витиеватого мата, сопровождавшего любые разговоры на любые темы. Начальники участков, прорабы, транспортники, буровые мастера, геодезисты громко обсуждали свои дела, спорили, выбивали у снабженцев горючее, транспорт, трубы, подьемные краны. Это был, как писали газеты, "Боевой штаб штурма Волги", до ее перекрытия оставалось всего несколько месяцев.
       Однако, внимательный наблюдатель мог заметить, что не меньший накал страстей здесь кипел в связи с другим ожесточенным сражением - за высокие должности и оклады, многокомнатные квартиры и правительственные награды. До чужих ли бед было всем этим занятым людям, озабоченным своими такими важными личными проблемами ?
       Я заглядывал то в один, то в другой кабинет, кое-где пытался даже с тем или иным начальником поговорить, но всюду мне давали понять, что пришел не по адресу. Конечно, я заходил и по прямой свой принадлежности в Комитет комсомола, но там за столом сидела такая строгая и сердитая дама, что я даже не стал к ней обращаться.
       Встречал я в коридоре и знакомых, с которыми делал попытки поговорить. Один из них даже удостоил меня пятиминутной беседы. Узнав в чем дело, он, как и Шкуро, стал меня урезонивать:
       - Брось ты, парень, совать нос в лагерные дела - не нашего они ума. Там в котловане что ни день, то пое..ень: уголовники отлавливают учетчиц и лаборанток, затаскивают в вагончики и насилуют целыми бригадами. Ну, и что ? Ничего не поделаешь, такова жизнь. Хотя им в пищу и подмешивают антистоин, но он мало помогает, все равно им хочется.
      Он прикурил новую сигарету от старой и продолжил:
      - Ты гляди, сам-то будь осторожен. А то как бы чего не случилось. Вон в прошлом году в женский барак бабы затащили такого же молодого специалиста, на койку положили, руки-ноги связали, штаны сдернули и член у основания бичевкой затянули, чтобы кровь обратно не оттекала. Всем бараком несколько дней использовали. Пришлось потом ампутировать.
       Только в профсоюзном Постройкоме я, все же, попал к человеку, который меня выслушал до конца и, врубившись в суть вопроса, взялся помочь. Потом оказалось, что он тоже был здесь новеньким и еще не успел достичь того уровня цинизма, при котором групповое изнасилование не воспринималось, как преступление, и на которое не только гидростроевское, но даже лагерное начальство смотрело сквозь пальцы.
       Он поднял телефонную трубку, набрал какой-то телефон, кого-то не застал, потом позвонил еще куда-то, потом еще и еще, наконец, на том конце провода ему кто-то сказал что-то важное. После этого он медленно положил трубку на рычаг телефонного аппарата, задумчиво помолчал, затем, постучав костяшками пальцев по краю стола, сказал с недоумением:
       - Да, странное это дело. Много в нем непонятного. - Он взглянул на меня вопросительно, в голосе его звучала тревога: - Ваш Акушский пропал. На работу сегодня не явился, и никто не знает, где он.
       - Как же так ? - воскликнул я с отчаянием, тошнота подступила к горлу. - Мы же с ним сегодня утром встретились у проходной, он направлялся в котлован. - Что с ним ? Где он ?
       - Давайте-ка, я попробую вам достать пропуск в котлован. Хотите ?
       - Да, конечно, спасибо вам большое, - ответил я, торопливо пожал ему руку и помчался в Спецотдел получать зеленую картонку с надписью "Разовый пропуск".
       Я выскочил из Управления, поголосовал на повороте дороги, поймал попутку и уже через полчаса был в зоне, в кабинете замначальника 4-го района Правого берега по режиму, моложавого капитана МВД в чистенькой полевой форме с колодкой наград на гимнастерке. Он внимательно и недоверчиво посмотрел на меня, потом коротко бросил:
       - Можете, если есть желание, отправиться с ефрейтором на розыск вашего героя, команда уже дана, - он поднял трубку и произнес, ухмыльнувшись краем губ: - Вот тут еще один Шерлок Холмс обьявился, забери и его с собой, чтоб не шастал по начальству.
       Внизу, в дежурной части я увидел Витю Черникова, который сидел на стуле у двери и комкал в руках фуражку.
       - С Исаком что-то случилось, - сказал он, - его начальник уже обзвонил весь котлован, а я все закоулки обошел, был, где только можно, нигде его нет. Исчез. Теперь собаку дают, может быть, больше толку будет.
       Через некоторое время появился ефрейтор-сверхсрочник, белобрысый курносый парнишка, стриженный под 'бокс'. В руках у него был длинный кожаный поводок, а на нем - огромный серый овчар с чуткими подвижными ушами и близко сидящими друг к другу глазами, кровавые прожилки на белках придавали им особую свирепость. Ее подтверждали и грозные клыки, торчавшие из слюнявой пасти. Увидев испуг в моих глазах, белобрысый ефрейтор успокоил:
      - Ты не бойся. Джек специалист только по мертвым, он натаскан на поиск трупов. Живых не трогает.
       Мы вышли, когда уже стало смеркаться, над портальными подьемными кранами зажглись осветительные огни, а в блоки бетонирования вонзились длинные пики прожекторов.
       Более четырех часов мы ходили по котловану, обошли всю территорию 4-го района, поднимались вверх, опускались вниз, заглядывали в бетоноводные тоннели, мотовозные галлереи, но так ничего и не нашли. Время от времени ищейка останавливалась, делала стойку, замирала, потом сильно натягивала поводок. Но каждый раз это оказывалась дохлая кошка или собака, а то и просто крыса или даже ворона. Наконец, ефрейтор сказал:
       - Все, баста, хватит, а то вы мне пса совсем заморите.
       Мы уже направились обратно, и вдруг меня как-будто что-то кольнуло. Я остановился, повернул голову в сторону высокого бетонного забора с многорядной колючей проволокой. Возле него лежали штабелем старые побитые трубы большого диаметра - бывшие опоры бетоновозной эстакады.
       - Вы ничего не слышите ? - спросил я своих спутников.
       Витя Черников тоже остановился, прислушался.
       - Давайте-ка подойдем вон к тем трубам, - предложил он.
       Мы не успели сделать и десяти шагов, как собака неожиданно рванула и повела. Через минуту мы стояли у стальной ржавой трубы с приваренными по обоим ее торцам толстыми железными заглушками. Собака залаяла, а из трубы мне послышался какой-то слабый глухой шорох.
       Я побежал на свой участок, который был ближе всего от этого места, и привел бензорезчика. Тот достал замасленный спичечный коробок, держа от ветра ладони домиком, зажег спичку, потом открыл горелку и запалил резак.
       - Ну, что вам тут резать ? - спросил он, прицеливаясь к середине трубы.
       - Нет-нет, - остановил я его, потом подумал немного и показал на торец, - режь вот здесь.
       Бензорезчик направил синюю струю пламени на одну из заглушек, металл закипел, огненные брызги разлетелись в разные стороны. Не прошло и пяти минут, как, закончив резку, он погасил горелку, достал из висевшего у него на поясе мешка ломик, засунул его в щель между торцом трубы и заглушкой и резким рывком ее откинул.
       В трубе было темно, грязно и ничего не видно. Ефрейтор включил фонарик, и мы, присев на корточки, стали вглядываться во внутрь. Где-то далеко в глубине что-то лежало.
      - Это старый поношенный башмак валяется, - сказал Черников, - ничего интересного.
      Да, действительно, я тоже разглядел контуры ботинка. Потом посмотрел на него внимательнее. Что-то показалось мне знакомым.
      Ну, конечно, у кого еще могли быть такие допотопные бутсы ? Сколько раз уговаривал я его одевать резиновые сапоги, в которых ноги всегда остаются сухими. Но Исак упорно сопротивлялся, уверяя, что резина парит ноги, и ходить в ней вредно. Поэтому он все еще донашивал свои старые кожаные ботинки, привезенные из дома.
       Дрожащими от волнения руками я взял у ефрейтора фонарик, наклонился к трубе еще поближе и снова посветил. К моей великой радости башмак зашевелился, потом появился другой, наконец, и сам его владелец стал вылезать наружу. Он выполз из трубы и, тяжело дыша, сел на землю. На его лице были кровоподтеки, пальцы левой руки перебиты, одежда изорвана.
       - Хорошо еще сварщик оказался говенный, - процедил Исак сквозь запекшуюся на губах кровь, - не сумел плотно стык заварить. А то мне была бы хана, задохнулся бы.
       Мы взяли его под руки и отвели в стоявшее рядом с проходной здание Медсанчасти.
       ...Через несколько недель, выйдя из больницы, Исак Акушский перевелся в "Дирекцию строящегося предприятия" и больше в котловане никогда не появлялся.
       А Валя Котикова вообще уехала домой в Саратов.
      
      
       Д И С С Е Р Т А Ц И Я
      
      
      Все дни начинались одинаково. В семь утра под подушкой крикливо и назойливо вопил будильник. Я протирал глаза, зевал, бездумно-задумчиво разглядывал потолок. Потом мои ноги медленно сползали вниз, нащупывали тапочки, я потягивался, тер уши, чтобы проснуться, и плелся в совмещенный санузел нашей двухкомнатной хрущевки.
       Перелом в утреннем ритме моего дня происходил после того, как я затягивал на шее галстук. Многие не любят этот непрактичный предмет мужского туалета - его трудно завязывать, он давит горло, мешает вертеть головой. Но меня галстук заводил, как шнурок заводит лодочный мотор. Едва я успевал затянуть узел на шее, мои движения становились быстрыми и решительными. Я сбрасывал пижамные брюки в угол дивана, выхватывал из шкафа костюм и торопливо скреб электробритвой щеки.
       Потом на ходу заглатывал бутерброд, смахивал щеткой пыль с ботинок и сбегал вниз по лестнице. Затем была минутная задержка у почтового ящика и спринтерский бег в метро. Опаздывать на работу не рекомендовалось - у дверей института дежурили строгие девушки "Комсомольского прожектора", они брали опоздавшего "на карандаш", что могло грозить даже лишением квартальной премии.
       В Водоканалпроекте я был владельцем однотумбового канцелярского стола, он в художественном беспорядке содержал чертежные линейки, угольники, карандаши, кружку, ложку, кеды и пингпонговые ракетки. Рядом стоял кульман - второй мой рабочий станок, за которым я трудился в поте лица.
       Я был Башмачкин и, как гоголевский чиновник, ежедневно ходил в Присутсвие, сидел за столом или стоял у чертежной доски. В свои 30 лет, я работал простым инженером, для большего мне нехватало, кроме всего прочего, апломба и самоуверенности.
      Вместе со своими сослуживцами я подчинялся Патрону. У него была представительная внешность: большая седовато-серебристая голова, всегда гладко выбритые щеки, ладно сидящий костюм и безупречно белая сорочка. Каждое утро ровно в 9 он появлялся в отделе, обходил поочередно всех сотрудников и с каждым здоровался за руку.
      Эта 'обходительность' начальника многим, особенно дамам, очень нравилась. Эллочка Щукина, которая в отличие от той, ильфопетровской, знала намного больше разных слов, обычно восторженно смотрела ему вслед и громко шептала кому-нибудь на ухо:
       - Вы только посмотрите, какие у него роскошные серебряные запонки ! Кажется, это он их привез из Берлина.
       Патрон просматривал чертежи, проверял расчеты и каждому давал важное ЦУ (Ценное Указание). Потом он надолго исчезал, у него всегда были дела в Главке, Министерстве, Тресте. После его ухода Эллочка Щукина удалялась в туалет начесывать волосы, а мой сосед Корней Иванович извлекал из портфеля яблоко и протирал его носовым платком.
       В тот день я получил от Патрона нагоняй за мелкие, на мой взгляд, ошибки во вчерашних чертежах, которые он велел переделать. Но я упорно сопротивлялся, тщетно пытаясь избежать лишней работы. Когда Патрон отошел, нечуковский Корней Иванович склонил ко мне свою коленколысую голову.
       - Надо, брат, знать старинный закон субординации, - тихо прошипел он, прикрывая рот рукой, - я начальник, ты - дурак, ты начальник, я - дурак.
       Однако, несмотря на стычку с Патроном, у меня почему-то было приотличнейшее настроение. Я тихонько насвистывал модный мотивчик и водил карандашом по чертежному листу.
       - Ты чегой-то размузицировался ? - проворчал Корней Иванович. - Не с чего тебе сегодня веселиться.
       Я умолк, ссутулился над чертежом. Действительно, чего это я ?
       В обед с Академиком мы пошли в Булочную, где нас поджидали тарелки с горячими пельменями, обильно сдобренными сметаной, маслом и уксусом, против которых тогда еще моя печень не возражала.
       После обеда все вкалывали. Эллочка Щукина сосредоточенно давила своими наманикюренными пальчиками клавиши пишущей машинки. Корней Иванович, подтянув до локтей синие нарукавники, низко склонился над пояснительной запиской к проекту, а я уткнулся в свои чертежи - их все же приходилось переделывать.
       По ватманcкому листу извилистой лентой тянулась река, вдоль нее стройными рядами выстроились длинные прямоугольники заводских корпусов. К ним со всех сторон сходились полоски автомобильных дорог, стрельчатые линии электропередач и паутина коммуникационных сетей. А в правой части ватмана возле закрашенного зеленым лесного массива темнели косо заштрихованные квадраты будущего города.
       Я был инженер Гарин, у меня были густые генсековские брови и высокий ленинский умный лоб. В противоположность тому, алексейтолстовскому, я, хоть и не создавал гиперболоид, но тоже был не каким-то там задрипанным служилой. За своим кульманом вместе с другими работниками карандаша и циркуля я решал судьбу тысяч людей, которые будут жить в этом новом казахстанском районе под Кустанаем и строить свою жизнь по нашим чертежам.
      Здесь в диком пустынном крае поднимутся стеклобетонные корпуса обогатительных фабрик Соколовско-Сарбайского горно-обогатительного комбината, его металл даст жизнь сотням ракет, которые полетят к другим планетам, к другим мирам. Это благодаря моим трудам будут открыты новые инопланетные цивилизации, и загадочные гуманоиды раскроют нашим космонавтам тайны необьятной Вселенной.
      Поэтому мне трижды плевать на Патрона с его монархистскими замашками и заграничными запонками.
       Я снова стал насвистывать свою ритмичную мелодийку, и Корней Иванович опять укоризненно на меня посмотрел. В самом деле, чего это я так разрадовался ?
       И вдруг вспомнил. Утром, когда я спускался на эскалаторе в метро и по своему обыкновению разглядывал едущих навстречу пассажиров, какая-то незнакомая и очень симпатичная молоденькая девушка ни с того ни с сего приветливо мне улыбнулась.
      Может быть, у нее было хорошее настроение, и ей, доброй душе, хотелось им с кем-нибудь поделиться.
      А может быть, я ей просто понравился ?
      
      
       Этот день мне так не запомнился бы, если бы он не был отмечен еще одной встречей, которая многое изменила в моей жизни, наполнила ее новым содержанием, новым смыслом и на долгие годы определила мою судьбу.
       Но тогда я этого не понимал, тогда мне более важным казался праздный треп с Академиком и призывная улыбка случайной девицы на эскалаторе.
      Это мое недомыслие обьяснялось, увы, не только глупостью молодости, но и просто природной дуростью. Кто-то из великих мира сего сказал, что не тот умен, кто много знает, и не тот, кто много умеет, а тот, кто, начиная то или иное дело, представляет себе, чем оно закончится. Так, вот я в этом смысле всегда был большим дураком, ничего не умея предвидеть и предугадать.
       Поэтому в тот день, когда мы с Академиком шли от института к метро и повстречались с Николаем Николаевичем Веригиным, я не придал этому такого уж большого значения.
       Мы проходили мимо троллейбусной остановки на Больших Кочках, когда я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Я повернул в ту сторону голову и понял, что кто-то смотрит на меня внимательнее, чем мог бы смотреть незнакомый человек, поэтому и догадался, что нужно поздороваться.
      - Здрасьте, - сказал я.
      - А я вас помню, - он направил на меня большие круглые стекла очков, придававших его довольно простому крестьянскому лицу какую-то особую значимость и интеллигентность. - Вы учились в МИСИ на гидротехническом факультете, не так ли ?.
      - Да, в группе "Использование водной энергии", - ответил я и незаметно толкнул Академика в бок, чтобы тот перестал меня дергать за рукав.
      - А теперь где работаете ?
      - В Водоканалпроекте, в гидротехническом отделе.
      - Кажется, вы проявляли интерес к моему курсу, и на экзамене показались толковым студентом.
      Он говорил, а я соображал, как бы повежливее от него отделаться и поскорее удрать с торопившим меня Академиком. Но вдруг я услышал нечто такое, что заставило меня насторожиться и посерьезнеть:
      - Не хотели бы вы продолжить учебу ? - сказал Веригин. - У нас в ВОДГЕО есть своя аспирантура, и я сейчас как раз набираю аспирантов. Подумайте. Вот мой телефон. Позвоните.
       Он достал из внутреннего кармана пиджака блокнот, вырвал из него листок и, быстро написав на нем номер телефона, протянул мне. Я сложил его вчетверо и положил в свою записную книжку. Через несколько дней я позвонил.
       А зачем я полез в эту воду, не зная броду?
       Только ли из природного честолюбия, желания вскарабкаться повыше к солнцу, из стремления схватить за бороду судьбу ?
       Вряд ли. Скорее всего, просто захотелось молодому оболтусу вольной жизни, легкого житья.
      Незадолго перед этим я встретил на улице одну свою бывшую однокурсницу, ставшую теперь аспиранткой нашего МИСИ. Она всегда была самой заурядной студенткой, ее можно было заподозрить в чем угодно, но только не в любви и привязанности к учебе.
       - Как это тебя угораздило податься в науку ? - спросил я.
      - А что, плохо ли ? - она поставила авоську с картошкой и луком на тротуар и сладко потянулась, расправив плечи. - Сижу дома, ребенок под присмотром, квартира прибрана. И степуха идет своим чередом - 90 рэ в месяц, столько же, сколько я в Гидропроекте получала. Так там ишачить надо каждый день, а тут на целых три года обеспечена спокойная жизнь. Блеск !
       - Нужно же еще и диссертацию делать, - нерешительно выразил я сомнение. Но она с шаловливой улыбкой махнула на меня рукой:
      - Нужно-то нужно, да не нужно. Во всяком случае, не обязательно. Можно проболтаться как-нибудь, потом сказать, что не получилось, не убьют же за это.
       Этот разговор окончательно утвердил меня в немудреной мысли, что знания - не только пища, как хлеб и каша, но и удовольствие, как торт и мороженое. И я побежал в институт ВОДГЕО сдавать приемные экзамены.
      
      
       И вот я тоже стал аспирантом, стал заниматься высокой наукой, решил несколько теоретических задач и мог бы уже прямиком идти к защите.
      Но все-таки из-за нелепой приземленности, мальчишеского стремления пощупать все своими руками (и, как вскоре стало ясно, просто по недомыслию) я счел, что этого мало. Я решил, что, кроме теории, нужен еще эксперимент, лабораторный опыт. Хотя мой шеф Веригин вовсе на этом не настаивал.
       Скорее всего, я внял бы его совету и не имел тех неприятностей, которые меня подстерегали за углом, если бы:
      Если бы судьба не пошла мне навстречу в лице некого Смыгунова, невзрачного бельмоглазого крепыша, бывшего информационного работника, члена КПСС, очень хотевшего стать еще и кандидатом наук. Причем, с помощью почти такой же, как моя, диссертационной темы. Он был начальником отдела в институте 'Оргэнергострой' и взял меня к себе на работу, чтобы я ему сделал то, что он сам никак сделать не мог, так как не знал даже с какого конца подступиться.
       Я ретиво взялся за серьезную работу. Собрал опытную установку - большой фильтрационный лоток с песком и стал изучать загадочные ламинарные течения и таинственные турбулентные потоки.
       Через несколько месяцев передо мной лежала толстая амбарная книга, почти целиком заполненная косыми столбиками цифр и исчерченная многочисленными графиками и схемами. Это был тот самый 'Рабочий журнал опытов', который мог служить скелетом для двух (а, может быть, и трех) диссертаций. Оставалось лишь добавить текстового мяса в виде разных описаний, толкований, выводов и заключений, что было семечками для меня, большого любителя и мастака метать словесную шелуху.
      Так что, все было о,кей.
       Но: только до тех пор, пока я не допустил глупую досадную ошибку, доставившую мне потом кучу неприятностей. Попутал меня черт мелким нелепым тщеславием, жалкой страстью лицезреть свое имя напечатанным типографским шрифтом.
       Это была тоненькая книжка в голубой обложке с красным обводом - первое в моей жизни отдельное издание. Я им очень гордился и, полный собственного достоинства и самодовольства, щедро раздаривал друзьям и знакомым.
       Разумеется, начальник воспринял мою выходку, как удар ниже пояса. В его глазах я оказался тем поваром, которому он заказал бифштекс, а тот сьел его прямо на кухне, не оставив даже гарнира. Но в тот момент это все казалось мне лабудой, так как я был молод, самонадеян, беспечен, а главное, влюблен.
       Причем настолько, что бросил все и взяв свои отгулы за работу в колхозе, поехал со своей молодой женой в свадебное путешествие - на юг, к солнцу, морю, пляжу.
      
      .
       Не успел я по приезде домой сбросить на пол дорожную сумку и перецеловать близких, как услышал взволнованный голос мамы :
      - Тебя тут разыскивали с работы, какие-то у вас там в лаборатории неприятности. Срочно позвони Соркину, он обьяснит в чем дело.
       Эдик Соркин, мой помощник по работе и ближайший друг, говорил очень нервно:
      - Ну, ты, старик, даешь ! Тут без тебя шеф поднял такой хипиш ! Говорит, этот мудило всю лабораторию подвел под монастырь. Теперь вот заслуженное нами переходящее Красное знамя из-за него не получим. - Эдик, задыхаясь от волнения, поперхнулся и закашлялся. - Какой же ты все-таки, чудик ! Это же совсем надо было охренеть, чтобы в свадебное путешествие на отгулы уехать! Ничего не оформил, ничего не сказал начальству ! В общем, готовься к расправе - как только выйдешь на работу, тебя потащат на собрание.
       О, мой добрый наивный друг - откуда ему было догадаться в чем дело ? Я же сразу все понял. Ну, конечно, Смыгунову кто-то из доброхотов рассказал о моей книженции (я ведь растрепался о ней всему свету), и тот сильно сдрейфил. Он решил, что теперь, когда результаты опытов опубликованы не под его фамилией, они ему не принадлежат, а это значит, что, если он ими воспользуется, могут сказать, что он их украл. На самом-то деле, бояться было нечего, я бы ему эти же опыты обработал и преподнес совершенно в другом виде. Но он был туп, и этого понять не мог, он мерил всех на свой аршин - все, мол, подонки и стараются, где только можно, друг у друга чего-нибудь слямзить.
      
      
       Лабораторный совет начался сразу же, как только последняя из опоздавших сотрудниц добежала до своего стола. Начальник был серьезен и мрачен, выражая всем своим видом непреклонную волю бороться за чистоту рядов.
      - В нашем коллективе произошло очень неприятное событие, - произнес он медленно, выделяя (наверно, обдумывая) каждое слово, - нас всех сильно подвел Геннадий Александрович, 20 дней он не появлялся на работе, лишил нашу лабораторию первого места в социалистическом соревновании. О его прогуле уже известно дирекции института, там настаивают на увольнении с соответствующей записью в трудовой книжке. Нужно еще только для формальности одобрение трудового коллектива, это теперь требуется по новому закону о труде.
       Смыгунов помолчал немного, зорко оглядывая присутствующих, многие из которых, уткнув глаза к полу, рассматривали рисунок на линолиуме, и продолжил:
      - Так что же, может быть, сразу и проголосуем ? Вопрос-то совершенно ясный. Или будем обсуждать ?
      - Пусть Геннадий обьяснит, как он дошел до жизни такой, - вдруг сказал кто-то из последнего ряда.
      Я встал со своего места, опустил голову, как провинившийся школьник, и промямлил тихим голосом :
       - У меня были отгулы за работу в колхозе, 10 дней: Я ведь в ноябре на картошку ездил, тогда нам сказали, что эти отгулы идут - два за один. Вот я и взял эти дни.
      - Нигде ничего оформлено не было, я поинтересовался в отделе кадров. Там только пожимают плечами, - отрезал начальник и снова вопросил: - так что же, никто ничего сказать не хочет ? Тогда я зачитаю проект решения нашего Лабораторного совета, и мы проголосуем.
       Все продолжали молчать. А у меня лезли в голову мысли, одна мрачнее другой. Почему они молчат ? Неужели одобряют? Или боятся ? Что это, стая волков, или стадо овец ?
       Вон сидит лощеный интеллигент и отьявленный сталинист Тимофеев. На него посмотришь - снаружи такой благообразный, прямо из дворян или профессоров. А на самом-то деле, в этом гусе лапчатом ничего благородного и нет. Он, старый хищник, даже теперь, во времена хрущевской оттепели, нет-нет, да и оскалит свое холопское мурло коммуняки. Наверно, раньше работал в органах. Ему только попади под руку, отобьет почки и ребра переломает.
       А вот Николай Семенищев.
       'Коля, Коля, Николай,
       Милый Николаша,
       Ты меня не обижай,
       Как Марусю Яша'.
       Нет, не проси, этот, не задумываясь, обидит, загрызет. Ну-ка, покажи свои зубы, Николенька. Они хоть и прокурены до цвета кабачковой икры, но еще как больно могут укусить !
       Тоже в первом ряду восседает Ревмира Ивановна. Эта 'мировая революция' сметет с лица земли все, что встанет на ее пути, разорвет на куски любого, кто помешает ей хапнуть то, на что она нацелилась. Эта хищница вцепляется в добычу мертвой хваткой.
       Впрочем, нет, пожалуй, не тянут они на волчью стаю. Они больше похожи на послушное стадо старых облезлых овец. И строящий из себя интеллигента Тимофеев - никакой не сталинист, ему плевать на всякие там идеи и принципы, не зря он член партии. Военный коммунизм, как и интеллигентность, - это у него маска такая, он ее носит теперь, как носил, наверно, раньше зеленый чекистский китель, под которым всегда трепыхалось трусливое овечье сердце.
       У Коли Семенищева тоже никаких зубов нет, он давно уж их потерял, проел, прокурил - обломали их ему его многочисленные бабы. Ходит он с вставными челюстями и шамкает протезами. Он такой же беззубый, как и бесхребетный. 'Чего изволите?' - вот его сущность.
       Тем более Ревмирочку к хищницам совсем уж трудно отнести. Она, хоть и защитила кандидатскую с помощью своего передка, но осталась простой домохозяйкой, наседкой с куриными мозгами. Где уж ей осмелиться без спроса напасть на кого-то ? Кто прикажет - под того и ляжет.
       И вообще, еще неизвестно, что лучше (хуже?) попасть в зубы волкам или быть затоптанным копытами овечьего стада.
      - Ну, так что же, будем молчать, - снова воззвал к собранию Смыгунов, - или лучше примем решение и быстрей разойдемся? Ставлю на голосование.
      Но тут произошло неожиданное. С места вдруг поднялся Эдик Соркин и с обычной для него запальчивостью громко выкрикнул прямо в лицо начальнику:
      - Что за ерунда получается ? В отлучке от семьи, дома, да и от любимой работы мы карячимся на этих крысиных овощных базах и в вонючих колхозных амбарах, а потом причитающиеся нам за это отгулы начинают зажимать ? Подумаешь, какое преступление совершено - ну, не оформил Генка свои отгулы, ну, уехал в отпуск - так все же знают, что он той осенью ишачил на картошке.Что же его теперь за это с работы переть ?
      Все встрепенулись, загалдели, вверх потянулись руки осмелевших говорунов. Ревмира Ивановна пропищала с места своим полудетским дискантом:
      - А я осенью тоже на овощной базе работала, у меня тоже отгулов набралось на целый месяц, все никак не соберусь их использовать. Что же и мне влетит за них, если я захочу отгулять ?
       Потом вперед вышел Тимофеев.
      - В наш век универсального прогресса, - произнес он, артистично отбросив назад голову с тщательно уложенными седыми волосами, - каждый критику ассимилирующий индивидуум должен оптимистически мистифицировать трансцендентную абстракцию и прагматично конвертировать ее в конкретную реальность. Шутка. А если серьезно, у меня на письменном столе под стеклом лежит рабочая этикетка с указанием моей второй профессии - 'Бригадир Первомайского отделения Останкинского овощного склада'. В этой своей деятельности по переборке, извините, гнилого картофеля я вижу яркое проявление коммунистического подхода к внедрению советской науки в социалистическое производство. Что касается поведения нашего молодого сотрудника, прогулявшего без оформления отпуска более трех недель, то, я думаю, увольнение его с работы - слишком сильная мера, неадекватная его проступку. Можно дать ему выговор, вычесть из зарплаты лишние дни, наконец, лишить квартальной премии, но и хватит этого.
       Коля Семенищев поддержал Тимофеева.
      - Правильно, - сказал он, - выговор - вполне достаточное наказание, хотя, конечно, обидно терять из-за этого первое место, и соответственно, связанную с ним немалую, как я понимаю, премию каждому из нас. - Он повернулся к Смыгунову и предложил: - А, может быть, поставить перед руководством института вопрос, чтобы нас все-таки наградили ?
       Снова все заговорили наперебой, заспорили, загудели.
      Но, я понимал, чтобы еще ни говорилось на этом собрании, как бы дальше не повернулось обсуждение моего дела, в любом случае увольнение мне уже не грозило. И я с наивностью семиклассника почувствовал облегчение - 'уф, пронесло!', как будто мне удалось увернуться от летящего в меня камня.
      - Ну, что же, - услышал я бодрый голос начальника, - раз коллектив против увольнения, то я лично этому только рад и сегодня же скажу директору, что вопрос следует пересмотреть. На этом давайте обсуждение закончим и собрание будем считать закрытым. А Вы, Геннадий Александрович, - обратился он ко мне с миролюбивой улыбкой, - конечно, понимаете, что вам по этой теме больше работать не придется, поэтому сдайте, пожалуйста, рабочие материалы, в том числе журнал опытов.
       Он сделал паузу и добавил:
       - Пожалуй, давайте-ка, прямо сейчас и принесите их.
       А я и не сообразил, какую игру вел в тот момент Смыгунов и как он меня наколол. Последнее его сообщение об отстранении от темы я принял, как жалкую попытку начальника сохранить свое лицо перед подчиненными, поэтому с щедростью победителя тут же удовлетворил его просьбу, побежал к своему столу, вытянул из-под вороха бумаг толстую амбарную книгу и выложил ее начальнику на стол.
       Очень скоро выяснилось, что это и была моя самая грубая ошибка, а его самая большая победа, и что рабочий журнал опытов был главной целью, ради которой и затевался Смыгуновым весь этот спектакль с прогулами и отгулами.
      
      
       Раннее солнечное утро того злосчастного для меня майского дня было отмечено обычным для этого времени года резким похолоданием, когда московские парки и сады наполнялись острым запахом черемухи, только что густо покрывшейся ярким белым нарядом. Я вышел из станции метро Парк культуры, на фасаде которой ртутный столбик упал до мороза, и пошел в сторону большой проезжей улицы, превратившейся по личному указанию самого Хрущева из узких старомосковских Больших Кочек в широкий Комсомольский проспект.
      А неподалеку, в конце проспекта, звонко громыхали подьемные краны на стройке еще одного детища хрущевской эпохи - нового метромоста, который перебрасывал свои тонкие пролеты-балки через широко разливавшуюся здесь Москва-реку.
      Я шел с высоко поднятой головой, в которой толпились высокопарные мысли о собственной значимости - в руках я нес папку с драгоценным содержимым: кандидатской диссертацией, авторефератом и текстом обьявления о защите Именно в этот день оно должно было быть отослано в 'Вечерку'. Я шел на прием к директору и представлял себе, как тот встанет мне навстречу из-за своего широкого стола, пожмет руку, поздравит с окончанием аспирантуры и подпишет письмо о рассылке автореферата членам Ученого Совета, заинтересованным лицам и организациям.
      Однако, моим радужным надеждам не суждено было претвориться в реальность. Когда я поднялся на второй этаж и вошел в приемную, то услышал от секретарши :
      - Вам придется подождать, директор сейчас занят.
       :Сколько же я за свою советскую жизнь провел времени под дверями разных начальников, в очередях за колбасой, мясом и железнодорожными билетами, за кухонными полками и подпиской на газеты ! Наверно, эти часы можно сложить в годы, во всяком случае, без сомнения, их в моей жизни не меньше тех, которые были проведены за обеденным столом или в ванной комнате.
       Вот и теперь за время ожидания в директорской приемной я вполне успел бы позавтракать, пообедать, поужинать, принять душ и даже понежиться в ванне. Но и, попав в его кабинет, я продолжал ждать, когда САМ соблаговолит обратить на меня внимание и оторвётся от многочисленных телефонных звонков и визитов к нему разных нужных людей, входивших в кабинет без всякого стука и спроса.
      Директором ВОДГЕО в то время был некий Сидоров, такой же невзрачный затертый человечишка, как и его фамилия. Вероятно, именно потому в общении с такой мелкотой, как я, он напускал на себя особую важность, логично считая, что возвышаться (хотя бы в своих собственных глазах) можно, не возвышаясь самому, а принижая других. Если, конечно, это удается.
      Промариновав меня на стуле у двери около четверти часа, Сидоров, наконец, соизволил допустить меня к своему вниманию, но потратил на это не более минуты. И пока эта минута наполнялась секундами, директор задумчиво смотрел на бумагу, положенную мною ему на стол, потом долго думал, морща лоб и выражая своей физиономией явное неудовольствие. Потом он отодвинул мою бумагу от себя подальше на край стола, и я услышал те убийственные слова, с которых и начались самые большие в той моей жизни неприятности :
       - Это письмо в редакцию газеты я подписать не могу, его отправлять нельзя. Ваша защита вообще отменяется. В институт поступил сигнал. В нем сообщается, что все ваши опытные данные сфальсифицированны, поэтому допустить вас к защите нельзя. Мы создаем специальную Комиссию по расследованию этого дела.
      Вот так номер ! Конечно, это дело рук подлюги Смыгунова. Он прислал сюда в ВОДГЕО подметное письмо, чтобы остановить мою защиту, не дать мне его опередить. Теперь он захапает все опытные материалы и защитится раньше меня. Для того он и обкакал меня с ног до головы.
      Попробуй, теперь, отмойся.
      
      
       Комиссия собралась только много недель спустя.
      Мы сидели друг против друга - жалкий аспирант-недотепа с подмоченной репутацией и величавые вельможные жрецы науки, умудренные многолетним опытом борьбы за звания, должности и научные степени. Перед ними на столе лежал толстый том моей диссертации в малиновом коленкоре, а на стене напротив висели исписанные формулами демонстрационные плакаты. Мне дали пятнадцать минут, в течение них я безуспешно пытался привлечь к себе внимание. После этого старички ободряюще покивали седыми головами, вежливо поулыбались и потом попросили выйти за дверь.
      'Какие милые дедушки, - думал я, - конечно, они не хотят мне никакого зла, наверно, для формальности пожурят немного и отпустят по-хорошему'. Поэтому то, что я услышал, когда вошел, хотя меня и насторожило, но не очень обеспокоило.
      - Чтобы разобраться в обвинениях, которые против вас выдвигаются, - сказал один из членов Комиссии, - нам надо посмотреть исходные материалы опытов. Чем раньше вы их принесете, тем будет лучше.
      - Конечно, я понимаю, это в моих интересах:, - растерянно промычал я, потом помялся немного в нерешительности, и, так ничего больше из себя не выдавив, торопливо снял со стены свои плакаты, собрал бумаги и отправился восвояси.
       'А как же может быть иначе, - успокаивал я себя по дороге, - только сопоставив фактические замеры с полученными результатами, и можно утереть нос этому негодяю Смыгунову, доказать, что все у меня в порядке, что нет никакого повода говорить о какой-то фальсификации'.
       Эх, если бы это было так!
       'Умен задним умом', 'Знать бы, где упадешь, соломку б подстелил', 'После драки кулаками не машут' - как верны эти народные мудрости, видимо, придуманные такими же, как я, горемыками! Почему я тогда сробел, чего испугался, почему тут же на Комиссии не сказал, что не имею никаких исходных материалов, что начальник их у меня отобрал ? Если бы я тогда именно так поступил, может быть, и не настрадался столько. А так:
      Но пока ничего неприятного не было. Получив от Комиссии задание, я уселся за письменный стол, достал логарифмическую линейку, открыл свою диссертацию с графиками, таблицами и начал вытаскивать из них первоначальные данные. Это было очень интересно, так как в действительности я не просто занимался расчетами, а решал так называемую 'Обратную задачу', что было важно и само по себе.
       Несколько дней я не мог оторваться от работы. Передо мной ровными рядами выстраивались стройные шеренги цифр. Выбегая из прямоугольных рамок таблиц на листы миллиметровой бумаги, они превращались в плавные кривые графиков. Создавалась новая методика, решалась новая задача. Это добавляло к моим прежним исследованиям некую новую серьезную часть, которая, как мне казалось, значительно повышала уровень всей работы.
       'Эти ученые мужи должны по достоинству оценить мой успех', - думал я, передавая в Комиссию толстенькую пачку листов, плотно исписанных цифрами.
      Но, увы, я здорово ошибся - мой труд никак не был оценен и не произвел ни малейшего впечатления на членов Комиссии. Эти ученые черви мои научные достижения вообще не заметили. Полученные мною расчетным путем числа были просто-напросто механически сопоставлены с теми настоящими из Рабочего журнала опытов, которые им передал Смыгунов. Конечно, цифры не бились друг с другом, не совпадали, и это бросалось в глаза, хотя разница и была в пределах точности самих измерений.
       Поднялся страшный шум - а как же ? Выявлен злонамеренный подлог, подтасовка опытных данных, фальсификация эксперимента. Весь институт стоял на ушах, в кабинетах, лабораториях, в коридорах только и говорили об этом редком и неожиданном событии.
      
      
       Вот так я и сошел с дистанции.
      Сначала очень горевал, переживал - пережевывал происшедшее. Но время шло и медленно, но верно, сотворяло свое благое целительное чудо забвения. Да, и молодость с ее беспечностью и беззаботностью брала верх над горестями и неприятностями. Постепенно другие дела и заботы, намного более приятные и веселые, начали задвигать мое соискательство куда-то на второй план.
      А потом стал думать. Лобовые атаки не проходят. Нужно прощупывать фланги. 'Настоящие герои, - как говорил в одном из своих фильмов Ролан Быков, - настоящие герои всегда идут в обход'. Вот и мне следовало найти какой-то боковой путь. И этот путь оказался Ленинградской железной дорогой им. В.И.Ленина. У меня и в голову не могла придти мысль, что этот перевод защиты диссертации в Питер кому-то покажется побегом.
       И вот, держа под мышкой рулон с демонстрационными плакатами и папку с диссертацией, я прямо с вокзала поехал на Лесную во Всесоюзный научно-исследовательский институт гидротехники. Настроение было бодрое, боевое, в успехе я почему-то почти не сомневался и особых неожиданностей не ждал. Но, как очень скоро оказалось, напрасно.
       Председатель Ученого Совета Владимир Иванович Аравин встретил меня дружелюбно, приветливо, но в глазах его я сразу почуствовал какую-то настороженность, тревогу.
      - Все готово к Вашей защите, - сказал он, - В Ученый Совет Поступило 8 Отзывов на автореферат, все положительные. Но, к сожалению, есть еще и 9-ый, причем, пришел он только сегодня рано утром в виде телеграммы из Москвы.
       Он открыл папку с моим соискательским делом, достал оттуда пачку листов с машинописными текстами Отзывов на автореферат и телеграфный бланк с наклеенными на него узкими полосками бумаги. Протянул мне. В телеграмме говорилось:
      'Председателю Ученого Совета ВНИИГ,а.
       Принятая Вами к защите диссертация Разумова содержит фальсифицированные экспериментальные данные, что подтверждается Заключением авторитетной комиссии ВОДГЕО, которая высылается ваш адрес дополнительно.
       Романов, Гаврилов, Смыгунов'
       У меня потемнело в глазах, заломило в висках, на лбу выступили капли пота. Вот гады, бандиты, все-таки достали меня ! А ведь я должен был ожидать чего-либо такого, эта проклятая телеграмма не должна быть для меня столь неожиданной. Неужели, она меня выбьет из колеи ? Неужели, снова все пропало ?
       - У Вас есть выбор, - услышал я голос Владимира Ивановича. - Вы можете отложить защиту, разобраться с вашими 'друзьями', поправить диссертацию и уже защищать ее без этой кляузы. Или же отнестись к ней, как к обычному отзыву, и ответить на нее во время защиты. К сожалению, по существующим правилам мы обязаны реагировать на все, что поступает в Ученый Совет, поэтому придется приобщить эту телеграмму ко всем другим документам, которые пойдут с вашим делом в ВАК. Смотрите сами, как лучше поступить, подумайте.
       Я попытался взять себя в руки, сосредоточиться. Это же они, мерзавцы, нарочно послали свою подлую телеграммку прямо к самой защите, хотели застать меня врасплох, хотели стукнуть посильнее, побольнее. Они целятся сорвать защиту. Неужели я доставлю им такое удовольствие ?
      Не выйдет! Я вдруг разозлился, надыбился. Хватит распускать нюни, размазня, надо бороться, защищаться, ощитиниться и: в бой.
      - Попробую рискнуть, - ответил я.
       - Ну, и хорошо, - поддержал меня Аравин, - я не имел права вам подсказывать, но считаю такое решение правильным. Я думаю, это лучше, чем откладывать защиту на неопределенный срок. У вас ведь все готово, и пока, кроме этой телеграммы, все складывается совсем неплохо, так что бояться нет причины. Давайте, дерзайте, желаю успеха.
       Ободренный таким добрым напутствием, я снова воспрянул духом и отправился в конференц-зал развешивать свои плакаты на вбитые в стену гвозди.
       Защита прошла по четко отработанному порядку, в старых добрых давно устоявшихся традициях. Надев на лицо умное выражение, я негромко озвучивал тезисы своей диссертации и с видом мудреца прохаживался вдоль стены, периодически тыкая указкой в написанные на плакатах формулы. По совету более опытных товарищей, я старался вести себя как можно тише, выполняя главную задачу - не разбудить старичков-членов Совета, сладко подремывавших за длинным столом.
      Потом ученый секретарь долго и нудно зачитывал Отзывы, среди них, к моей радости, незаметно дуриком проскочила и та самая телеграмма. Почему-то она никого не тронула, не задела, и я ответил на нее так же, как на все остальные Отзывы.
       И вот, ура ! Победа: 21 - 'за' и только 1 - 'против'.
      Я - кадидат технических наук !
       А вечером, в ресторане 'Москва' на Невском проспекте противный запах валерьянки и валокардина, на которых я держался целый день, сменился у меня во рту приятным ароматом коньяка и нежным вкусом паюсной икры.
      
      
       В разных делах и делишках, радостях и хлопотах бежали мои быстротечные месяцы, сложившиеся в не менее скоротечные полтора года. Изредка, в те редкие минуты, когда мне удавалось остаться наедине с самим собой, где-то в каком-то дальнем уголке души вдруг появлялось без спроса колющее чуство тревоги: что этот ВАК так долго рассматривает мое дело?
       Для тысяч кандидатов в кандидаты и доктора эта аббревиатура звучала почти также, как и другое более грозное словосокращение из трех букв. Действительно, ВАК была КГБ в научном мире. Именно эта самая Высшая аттестационная Комиссия решала поднимется ли тот или иной человек на ступеньку выше по крутой лестнице государственной науки.
       А от этого в свою очередь зависело поедет ли он летом с женой на Рижское взморье или будет 'отдыхать' на своем садовом участке за прополкой морковки. И будет ли этот его отпуск длиться 24 дня, как у всех простых смертных, или удлинится до 36 дней, как у кандидата, и до 45, как у доктора. И совершенно неважно, какой он на самом ли деле ученый, а очень важно, как он сумеет использовать эту свою ученую степень.
       'Ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан', - так переиначивались слова знаменитого поэта Некрасова. Конечно, он произнес бы их именно так, если бы сидел не за письменным столом красного дерева в своем помещичьем доме в Ярославской губернии, а стоял за чертежным кульманом в московском НИИ у метро Фрунзенская.
      Потому-то при звучании слова из трех букв у одних охотников за привилегиями и почестями сладко замирали сердца, а у других они бились в ужасной тревоге.
       Я принадлежал ко вторым. Вообще-то, формально я уже состоял в кандидатах, и ВАК должна была только утвердить решение Ученого совета ВНИИГ,а. Вот докторские она иногда и мариновала месяцами, а то и годами. А для кандидатских нужно было особое везение, чтобы попасть на выборочную проверку. Именно мне и выпала честь хотя бы в этом сравняться с докторами наук..
      Об этом я узнал, когда в один из непрекрасных дней своей жизни я спустился в обеденный перерыв в институтскую столовую.
       Отойдя с тяжелым подносом от раздаточной стойки и тоскливо обозревая забитую до отказа столовку. я намеревался протиснуться к одному из подоконников, где другие нетерпеливые едоки уплетали свои котлеты. Вдруг я услышал знакомый гололс :
      - Гена, не стойте с подносом, идите сюда. - Это позвал меня Жуков, мой начальник. - Здесь вот место освобождается, садитесь.
      Я подсел к нему и расставил на столе свои многочисленные тарелки, - Когда же мы, наконец, будем обмывать Ваши 'корочки'? - спросил Жуков.
      - Ой, не знаю, что и делать, - ответил я с погрустневшей физиономией. - Что-то там в ВАК,е не так. Вот уже столько времени прошло. Я и письмо туда посылал, помните, директор подписывал? А, все ни ответа, ни привета оттуда нет
      Жуков отодвинул в сторону тарелку с недоеденным салатом, посмотрел на меня улыбчиво-участливым взглядом и сказал:
       - Ошибаетесь, Гена, есть ответ. Только что его мне из канцелярии принесли. ВАК сообщает, что ваше диссертационное дело направлено еще одному, теперь уже черному оппоненту.
      - Как, почему, зачем? - вскричал я.
      - Вот это и надо бы узнать, - ответил Жуков.
      
      
      Имя киевского профессора Фильчакова не стоило бы даже упоминать, никакого заметного следа в аналах науки нашего гидротехнического цеха он не оставил. Если бы не его бывший аспирант Саша Олейник, в свою очередь ставший потом маститым ученым, директором института, членом Украинской академии наук.
      А тогда он приехал в Москву защищать свою докторскую, немалое участие в которой принимал мой учитель Веригин. После защиты состоялся шумный многолюдный выпивон. Это были те благословенные времена, когда ваковское начальство еще не додумалось до идиотского запрета банкетов, испокон веков венчавших защиты диссертаций. Благодаря этой приятной традиции, я обошел в те времена на халяву почти все крупные московские рестораны.
      На этот раз мне довелось оказаться в большом зале 'Славянского базара', под высоким потолком которого висели огромные хрустальные люстры, а на натертом до блеска паркетном полу плотными рядами стояли покрытые белыми скатертями круглые столики.
       Устав от обильных холодных закусок и неограниченных возлияний, сначала по одному, а потом целыми группами гости стали отрывать от стола свои отяжелевшие животы, еще не готовые к приему горячего телячьего жаркого, дымившегося под мельхиоровыми крышками на сервировочных столиках.
       Кто помоложе, спустился вниз в большой зал, чтобы подкадриться на фокстротах и рокэндролах или, может быть, если удастся, даже снять чувиху на сегодняшнюю ночь. Кто постарше, вышел покурить, потолковать об интригах последнего Ученого совета, склоке в редколлегии академического журнала и превратностях судьбы нового замдиректора по науке.
       Саша Олейник, высокий гривастый молодой человек, сияя счастливой физиономией, красной от жары и спиртного, обнял меня дружески за плечи и сказал:
      - Пойдем, покурим, надо поговорить.
      - Мы спустились в вестибюль и вышли на улицу. Поболтали о том, о сем, о его докладе на защите диссертации, об оппонентах, отзывах на автореферат, выступлениях членов Совета. Потом Олейник сказал то, ради чего, как я понимал, он меня и позвал 'покурить':
      - Очень жаль, что у тебя так получилось с кандидатской. Кажется, у Веригина это первый такой прокол. Но ничего, прорвемся. - Он помолчал немного, потом продолжил:
      - Пару недель назад я зашел в кабинет своего бывшего шефа Фильчакова. Он с кем-то разговаривал по телефону. Дожидаясь, пока он кончит трепаться, я машинально открыл лежавший у него на столе томик в малиновом коленкоровом переплете - смотрю: ба, две знакомые фамилии - Веригин, Разумов. И тут же вспомнил о твоих мытарствах в ВАК,е, мне кто-то о них рассказывал, ведь земля слухом полнится. А Фильчаков, закончив свою телефонную трепотню и увидев у меня в руках диссертацию, сам предложил мне: 'Это из ВАК,а прислали на заключение. Если хотите, возьмите, посмотрите, это же ваша тема'. Ну, конечно, я тут же согласился, хорошо понимая, что слова Фильчакова 'посмотрите' означают 'напишите'. Я же его много лет знаю - он любит перекладывать всякую неинтересную для него работу на других. Но в данном случае, это, как я понимаю, очень даже кстати. - Саша улыбнулся и, взяв меня снова за плечи, потащил обратно к входной двери.
      - Ну, ладно, надо идти, - заторопился он. - Не то, спохватятся, станут меня искать. А я, как только расквитаюсь с соискательскими делами, тут же сочиню тебе отзыв и подмахну его у Фильчакова. Готовь бутылку.
      - Спасибо, - ответил я и покачал с сомнением головой: - но разве можно быть уверенным, что твой бывший шеф согласится подписать положительный отзыв ? Я слышал, он тот еще фрукт.
      - Это ты не бойся, - заверил Олейник, - все будет нормалек, фирма гарантирует. Фильчаков слишком ленив, чтобы писать отрицательные заключения. Для этого ему надо было бы читать твою диссертацию, разбираться.. А он этого не любит.
      
      
      Свое обещание Саша Олейник выполнил. Месяца через два я вытащил из почтового ящика большой розовый конверт. В нем лежала копия посланного в ВАК Заключения Фильчакова и записка Олейника с пожеланием, чтобы оно было последним в длинном ряду множества таких же заключений по моей диссертации. Я возликовал и до поры до времени держал нос морковкой.
      Однако, увы, судьба не захотела откликнуться на пожелание моего киевского приятеля. Дней через десять мне позвонил Веригин и взволнованным голосом сказал, что положение с моей диссертацией в ВАК,е опять осложнилось, ее вернули обратно в ВОДГЕО, и его директор назначает мне прием на завтра на 2 часа дня.
      И вот снова я в том же директорском кабинете, где уже испытал когда-то несколько неприятных минут. Теперь в отличие от того сморчка Сидорова хозяином кабинета был крупный статный вельможный человек, широкобровый лик которого здорово совпадал с висевшим за его спиной портретом нового генерального секретаря, сменившего на этой стене маленького лысого Хрущева.
       Сергей Васильевич Яковлев был доктор, профессор, заслуженный деятель науки и техники, член многих Ученых Советов, научных Комиссий и Комитетов. На полках его книжного шкафа стояли массивные каменные фигурки и изящные фарфоровые статуэтки - презенты коллег, учеников, аспирантов, приезжавших к нему на поклон из Китая, ГДР, Польши, а также из Якутии, Казахстана и Молдавии. Непринужденно раскинувшись в большом кожаном кресле, директор встретил меня добродушной ухмылкой :
      - Ну, что, товарищ фальсификатор, фальшивомейкер ? - Он отложил в сторону бумаги и продолжал в том же игриво-грубоватом духе. - Не удалось смыться от ответственности за содеяные преступления перед советской наукой ?
       Яковлев встал, подошел ко мне поближе и добавил уже более серьезным тоном:
      - Все вернулось на круги своя. К сожалению, в ВАК,е не нашли ничего лучшего, как отправить вашу диссертацию обратно на рассмотрение к нам в ВОДГЕО. Так что, зря вы ее тогда забрали.
       - Как же так ? - Спросил я, понурившись. - Ведь, кажется, там, в ВАК,е, есть положительный отзыв.
      - А могут ли ваковские воротилы ему верить, если им известно, что в вашей работе опыты подделаны?
      - Ничего подобного, - возразил я, - это все вранье. Ничего там не подделано.
       - Может быть, может быть. По правде сказать, я хотел отбояриться, но, увы, не удалось. Так что, придется с вами заниматься. Готовьтесь к Ученому Совету. На очередном заседании, 15-го числа, мы вас и расчехвостим.
       И вот пришел этот страшный день, час моей казни. Пытки, истязания остались позади, теперь нужно было лишь положить голову на плаху и ждать, когда в шею врежется тупой и ржавый нож проклятой гильотины. Я потянул за ручку тяжелую белую дверь и взошел на эшафот - в двухколонный актовый зал института ВОДГЕО.
       Мои палачи были уже на местах, они сидели за длинным покрытым зеленой скатертью столом и с нетерпением ждали начала экзекуции. Увидев меня, инквизиторы оживились, зашевелились, некоторые встали и пересели поближе к сцене, чтобы лучше видеть и лучше слышать.
      В первом гостевом ряду, оскалив в кривой усмешке желтые зубы, замер в изготовке к смертельному прыжку главный водгеовский шакал Гаврилов.
       Во главе зеленого стола на стуле с высокой спинкой восседал Председатель Ученого совета директор института Яковлев. Увидев меня, он кивнул на стул, стоявший в стороне - место подсудимого, потом тяжело поднялся со своего места и повернулся к аудитории.
      - Ну, что же, - громко произнес он, обводя присутствующих внимательным взглядом, - теперь перейдем к последнему вопросу повестки дня сегодняшнего заседания. - Он приладил к ушам дужки массивных квадратных очков, взял со стола лист бумаги с большим красным штампом наверху и, склонив к ней голову, продолжил:
      - Вот передо мной запрос ВАК,а, который предлагает нам рассмотреть диссертацию нашего бывшего аспиранта Геннадия Александровича Разумова. Он когда-то забрал ее из нашего Совета и защитился во ВНИИГ,е. А теперь ВАК просит нашего мнения по этому вопросу. Может ли он быть утвержден в ученой степени кандидата технических наук? В деле есть также 'Отзыв' ваковского черного оппонента профессора Фильчакова. 'Отзыв' - положительный.
       Вдруг из зала раздался зычный голос Гаврилова:
      - Однако есть еще и 'Заключение' авторитетной Комиссии ВОДГЕО о подделке опытных данных ! - Он встал со своего места, обвел аудиторию злым прокурорским взглядом и, не увидев особо горячей поддержки, уселся обратно на стул.
       - Да, да, все это известно, - ответил ему Яковлев, - поэтому я и поручил нескольким членам нашего Ученого совета внимательно посмотреть материалы этого дела с разных позиций. Вот, пожалуйста, Виталий Аркадьевич, вы у нас сегодня по этому вопросу главный эксперт.
       Из-за стола с зеленой скатертью вышел сухонький старичок в белой косоворотке и сером вельветовом пиджаке. Это был профессор Клячко, гроза аспирантов и соискателей, которым он на защите диссертаций обычно задавал самые сложные и каверзные вопросы. Его боялись, как огня. Но уважали. О высокой требовательности и особой порядочности Клячко ходили легенды, он был (как позже без лишней скромности называла себя наша родная коммунистическая партия), 'умом, честью и совестью' института ВОДГЕО. Вот почему мнение Клячко по тому или иному вопросу всегда считалось наиболее справедливым и представительным.
      Сейчас он взял в руки томик моей диссертации, полистал ее немного, потом положил обратно на стол и неторопливо заговорил тихим хриповатым голосом:
      - Я попытался, насколько мог, подробнее разобраться в этой работе. Что я могу сказать ? Она произвела на меня хорошее впечатление. По правде говоря, это даже не кандидатская диссертация. Это докторская. В ней есть все, что ВАК для нее требует: строгая научная теория, интересный лабораторный эксперимент, натурные исследования на действующем обьекте, экономический анализ. Что еще нужно ? Если бы соискатель в свое время выступил на нашем Ученом совете, я предложил бы назначить ему, как положено, дополнительных оппонентов и провести повторную защиту на соискание докторской степени. И, я почти уверен, она прошла бы успешно.
       Клячко повернулся в сторону Гаврилов, который, ерзая на стуле, нервно комкал в руках какую-то бумажку, и сказал :
       - Вы, товарищ Гаврилов, напрасно поддерживаете недобросовестных людей, которые разожгли в свое время склоку, связанную с этой диссертацией. Я внимательно посмотрел заключение комиссии ВОДГЕО и могу сказать: мне стыдно за тех, кто его подписал. Там все притянуто за уши и только с одной единственной целью - доказать, что в диссертации есть так называемая фальсификация, подделка фактов. На самом же деле, подтасовку опытных данных и подгонку их под нужный результат я как раз узрел именно у самих авторов 'Заключения'. И вообще, эти слова фальсификация, подделка - совсем из другой области, из другого, криминального, словаря, здесь их употреблять совершенно неуместно. Зачем приклеивать такие позорные и, тем более, несправедливые ярлыки молодому начинающему ученому ? Это по меньшей мере непорядочно.
       Клячко сделал паузу, взял снова в руки мою диссертацию и, повернувшись к Яковлеву, положил ее перед ним:
      - Так что, я думаю, по этой диссертации мы со спокойной совестью можем ответить ВАК,у положительно.
       Он посмотрел в мою сторону, кивнул мне ободряюще головой и пошел к свому месту.
       А я, огорошенный таким неожиданным поворотом событий, краснел, бледнел и не знал куда девать глаза и руки, нервно теребившие края моих и так уже сильно помятых демонстрационных плакатов. Вот это да ! Неужели, все-таки справедливость есть на белом свете ?
      И вдруг мое боковое зрение отметило некий важный факт: со своего стартового места тихо поднялся Гаврилов. Я вздрогнул - вот сволочь, сейчас он снова станет пороть свою мудянку ! Но нет. Он постоял немного у своего стула, а потом, явно не стремясь выделяться, крадучись, приблизился к двери и исчез за нею. 'Слава Богу, - облегченно вздохнул я, - кажется, пронесло.'
       Следом за Клячко выступил известный ученый-гидротехник и милейший человек Василий Павлович Недрига. Он встал, молча подошел к столу, взял в руки стоявший на нем графин с водой, наполнил стакан и протянул его в сторону недоуменно глядевших на него членов Совета.
      - Вы наливаете из крана воду, пьете ее, - он поднес стакан ко рту и сделал несколько глотков, - моете руки, стираете белье. А задумываетесь ли вы над тем, какая большая ее часть появилась в водопроводных трубах благодаря работам именно наших с вами коллег, наших завлабов, научных сотрудников, аспирантов ? Вполне возможно, что далеко не одна капля этой воды обязана своим появлением и Геннадию Разумову. Во всяком случае, пару дней назад в Водоканалпроекте я видел на столе у моего коллеги проектировщика 'Справочное руководство', открытое как раз на странице с его формулами. Я знаю, что с их помощью ведутся расчеты лучевых водозаборов в разных концах страны. Не это ли самый лучший аргумент в пользу его работы ?
       Недрига не успел еще закончить свое выступление, как дверь широко отворилась, и в зал стремительно вошел еще один человек. Я вздрогнул, напрягся, лоб покрылся холодной испариной - это был другой, и более опасный, мой враг, главный инициатор того самого проклятого водгеовского 'Заключения' старший научный сотрудник Романов. Конечно же, Гаврилов за ним сходил, позвал на помощь, хотя сам и не вернулся. Романов подошел к Яковлеву и громко произнес:
      - Прошу, Сергей Васильевич, простить меня за опоздание, но лучше, как говорится, поздно, чем никогда. - Он повернулся ко мне вполоборота и впился в меня своими маленькими узкими наглыми глазами-пиявками. - Лучше поздно, чем никогда не остановить научную недобросовестность, не осудить обман Ученого Совета и научного руководителя. Нельзя оставаться в стороне и не показать документально, на что может пойти человек, пытающийся любым способом пробраться в науку.
       Зал зашумел, члены Совета оживились и повеселели в предвкушении новой острой и горячей приправы к начавшему уже остывать блюду. А я увидел, как набычился Яковлев, как покраснела у него шея, и на щеках заиграли желваки. Он вдруг резко поднял над столом свой крупный плечистый торс, звонко постучал по графину карандашом и громко произнес :
       - Давайте потише, товарищи, скоро будем заканчивать. А вам, Александр Васильевич, я слова не давал. Вы свое уже сказали, мы ваше 'Заключение' читали, изучали, повторяться не надо. Все абсолютно ясно.
       Потом Яковлев подался туловищем вперед и сказал, обращаясь к членам Ученого Совета:
       - Хватит нам разыгрывать сцены судебных заседаний. Вообще, надоели все эти склоки, сутяги, пора кончать с этой грязью. Надо дело делать, а не жуликов ловить.
       Он подождал пока опешивший Романов нерешительно топтался на месте, а потом, растерянно разведя руками, отправился в конец зала, и закончил:
       - Так что цирка не будет. Не ждите.
       Яковлев собрал со стола лежавшие перед ним бумаги и добавил:
      - Давайте поручим Ученому секретарю написать по этому вопросу ответ в ВАК. А вы, Виталий Аркадьевич, - он обратился к Клячко, - помогите, пожалуйста, в его составлении. И, пожалуй, вы правы, перед нами маленькая докторская, я ее просмотрел и тоже так считаю. Если соискатель хочет, можем назначить ему еще двух оппонентов и организовать защиту на соискание докторской степени. Подумайте, Геннадий, это стоит того. Ну, что еще ? Кажется, больше у нас вопросов нет. Давайте считать нынешнее заседание закрытым.
       Он взял подмышку свою большую папку с бумагами и направился к выходу. Проходя мимо меня, кивнул и, улыбнувшись, заговорщицки подмигнул. Сразу же ко мне подошел сияющий Веригин и протянул руку:
      - Ну, что же, поздравляю с успехом. Надеюсь, теперь уж действительно настал конец всем этим вашим мытарствам. А насчет докторской - поразмышляйте. Если что, я помогу, дерзайте.
      Но я не стал. После всего, что со мной было, снова заниматься такой мутотенью ? Нет уж, хватит, дудки !
      
       Вот он и наступил тот самый долгожданный HAPPY END !
       Примерно через месяц пришла открытка, где я уведомлялся, что должен явиться в регистрационный отдел ВАК,а с квитанцией об оплате фирменного бланка диплома кандидата технических наук.
      
      
       П О О Б Е С Т О Р О Н Ы Ж Е Л Е З Н О Г О З А Н А В Е С А
      
      
       СОЛОВКИ
      
      
       Кемь, город (с 1785), р.ц. в Карел. АССР, на р. Кемь, у ее впад. в Белое м. Ж-д. ст. Лесная пром-сть. ГЭС. Изв. с 15 в. Дерев. Успенский собор (18 в.).
       Задолго до того, как в 'Географическом энциклопедическом словаре' я прочел эти строки, мне довелось узнать другое имя этого небольшого райцентра, забытого Богом и заброшенного Чертом на далекий север. Еще с довоенных ежовско-бериевских времен название К-е-м - означает : 'к е: матери'. Именно к ней на Соловецкие, Мудьюгский, Моржовец, Кий и другие беломорские острова уходили отсюда сухогрузы с трюмами, набитыми зеками.
       Теперь эти острова были модной экзотикой, и я не мог не потрогать пальцами щербатые гранитные стены знаменитого монастыря и знаменитой тюряги. Я возвращался домой из Кольской Апатитовской экспедиции на озере Имандра и специально сошел с поезда, чтобы поспеть на корабль, отправлявшийся из Кеми в Архангельск и на Соловецкие острова.
       От железнодорожной станции я шел по протертой до дыр деревянной мостовой, которая 'скрипела, как половица'. В конце этого, воспетого бардами, скорбного зэковского пересыльного пути выдвигался в море разбитый кособокий брусчатый причал.
       Но почему на нем никого не было, куда подевалась отьезжающая публика, где пароход с трубой и мачтой ?
       Вместо пассажиров с чемоданами и рюкзаками на краю причала лежали тощие вислоухие дворняги, старательно выкусывавшие блох из своих лап, густо покрытых засохшей суглинистой грязью. На другой стороне причала в разобранном на части лодочном моторе, попыхивая цигаркой, ковырялся небольшой мужичонка в синей болоньевой куртке и в сильном подпитии. Я подошел к нему.
       - Какой пароход, какой корабль ? Ты что, парень, спятил ? - Он смерил меня сверху вниз презрительным взглядом. - Разуй зеньки, посмотри на календарь - какой сегодня месяц, а ? Вот-вот, октябрь. Корабли давно уже не ходят. И вообще, ты чего спятил - через задницу на луну переть? Соловки-то где ? Вон они,
      отсюда их видать. В хороший день с нашей колокольни монастырские крыши разглядеть можно. На х..я через Архангельск к ним идти ?
       Я с сомнением на него посмотрел и подумал про себя : 'Пьянь ты, пьянь, чего с тебя взять?'. Но на всякий случай спросил :
       - А что, можно туда и на лодке добраться ?
       Мужичок протер тряпкой карбюратор и прикрутил его винтами к мотору, потом этой же тряпкой вытер пот со лба, сел на корточки и дыхнул на меня водочным перегаром.
       - Закурить есть ? - спросил он.
       Я нащупал в кармане пачку 'Севера' и протянул ему папиросу.
       - В общем так, - он посмотрел на меня изучающим взглядом, попыхтел папироской и после небольшой паузы продолжил: - Даешь пару пузырей, и Соловки - твои. Я вскорости к брательнику на Заячий пойду, могу тебя захватить.
       Это 'вскорости' растянулось на целый час. За это время мой перевозчик (имя его оказалось таким же немудреным, как и он сам - Коля), завел барахливший лодочный мотор. А я успел сьесть тарелку борща в железнодорожной столовке и раздобыть в Продмаге пару пол-литровок.
       Недолгий северный осенний день неторопливо уходил на запад, а мы уплывали от него на восток к затерянным где-то в далеком темнеющем горизонте Соловецким островам.
       Пришло время вечернего отлива, и море начало показывать свои таинственные глубины - над его поверхностью то тут, то там стали неожиданно подниматься из воды гладкие круглые скаты базальтовых островов. Млея от удовольствия, я не мог оторвать глаз от бирюзово-изумрудной бахромы мха и водорослей, покрывавших черные камни - миллионами капель-бриллиантов они сверкали в низких лучах заходящего солнца. А Коле, наоборот, все это не нравилось, и он сердито материл Луну за ее приливные проделки с морем.
       - Припозднились мы здорово, - ворчал он. - Теперь из-за этого е:ного отлива приходится петлять между лбами. А так шли бы напрямки и скорость не сбавляли.
       Но вот, к моему сожалению, а его радости, острова остались позади, и море распахнуло свою необьятную ширь, ограниченную только где-то очень далеко на западе нечеткой чертой горизонта. Мотор взревел, набрал обороты и лодка побежала резвее.
      А солнце совсем уже скатилось к ушедшей на ночную стоянку колокольне кемского собора и вскоре вовсе скрылось за облаками, нависшими над его крышей. Сумерки начали сгущаться, наступала тьма, и Белое море становилось черным.
      Я расслабился было на своем рюкзаке и стал подремывать. Не знаю сколько прошло времени, но я услышал вдруг позади себя громкий храп. Я оглянулся: Коля лежал на корме, сладко причмокивая губами, к которым прилипла недокуренная папироска. А рулевое колесо, до сих пор направлявшее лодку туда, куда надо, безнадзорно крутилось в разные стороны. По дну у колиных ног перекатывалась порожняя поллитровка - вот, скотина, опять напился ! Я принялся его будить, дергал за нос, бил по щекам. Но этот пропойца был мертвецки пьян, он только что-то невнятно мычал, изредка приоткрывал глаза и засыпал снова. Полная отключка.
      Что было делать ? Вокруг стояла белесая мгла, чуть подсвеченная тонким полумесяцем и редкими неяркими звездами. Куда мы плывем, где мы ? Я стал вглядываться вперед, назад, в стороны, но нигде не увидел никакого намека на какое-либо подобие огоньков, фонарей, маяков - признаков хотя бы далекой земли. Мне стало очень страшно от этой бескрайности и беспросветности.
      Но настоящий испуг пришел тогда, когда лодочный двигатель неожиданно взревел, лихорадочно затрясся всем своим железным телом, потом сбросил обороты, захрипел, засипел, закашлял и смолк. Я бросился к нему, стал дергать за веревку, трясти, пытался прокрутить приводной ремень, подсосать бензин, но все было бесполезно - мотор был мертв. Потеряв скорость, лодка перестала держать волну, развернулась, и ее начало захлестывать. На дне появилась вода.
      Вдруг я почуствовал сильный толчок, лодка вздрогнула от бокового удара, резко наклонилась и еще больше черпнула воды. Рядом с ее бортом на мгновение поднялось над водой огромное круглое белое тело, за ним промелькнул острый треугольный плавник. Что это было за морское чудище - кит, акула ? Пока я ковшом выгребал со дна воду, животное появилось с другой стороны, и я подумал, что следующий удар будет последним - наше утлое суденышко либо перевернется, либо будет разбито.
      Однако второй удар пришелся в днище, подбросил лодку вверх, потом корма нырнула под волну, и ледяная беломорская вода окатила нас с головы до ног. Вот когда, наконец, Коля проснулся. Сначала отсутствующим взглядом он посмотрел вокруг, потом, окончательно продрав глаза, стремительно поднялся и сел на скамейку - его взгляд уперся в белое пятно на черной морской воде.
      - Ё-моё ! - вдруг громко воскликнул он с детским восторгом. - Белухи появились, белухи ! Эх, ё-моё, жалко гарпуна нет. - Повернувшись ко мне и увидев в каком диком страхе я находился, обьяснил : - А ты, паря, не трухай. Белуха - это такая дельфина, она тварь безобидная, правда, очень уж большеватая, до шести метров по длине доходит. Прошлый год мы с брательником двух взяли, мясо у них не очень, а вот жиру - вагон, и шкура ценная. Мы на приемный пункт снесли, большие деньги выручили.
      Коля достал из-под сидения железный ящичек с инструментами, вытащил гаечный ключ, отвертку, склонился с ними к мотору, что-то подправил, подтянул, подкрутил. И не успела белуха подплыть к лодке, чтобы еще раз ударить ее сбоку, как мотор чихнул несколько раз, хрюкнул, пукнул, а потом завелся, затарахтел и набрал обороты. Лодка рванула с места и понеслась по волнам.
      Коля послюнявил пальцы и подставил их ветру.
      - Ага, - сказал он уверенно, - 'правильным путем идете, товарищи', как говорил вождь. Так что, малый, будь спок, выйдем на Соловки, все будет нормально.
      - Увидя, что мужик окончательно протрезвел, я немного успокоися, обмяк, потом тоже стянул с себя одежду, трясясь от холода, выкрутил ее и надел снова.
      Через некоторое время на горизонте загорелись призывные желтые огоньки.
      Стоило ли мне так выпрыгивать из себя, рисковать жизнью, вбрасывать в кровь столько адреналина, чтобы в памяти от всей моей трехдневной побывки на знаменитых Соловках остались одни жалкие крохи ?
      Что именно ?
      Наиболее стойким оказалось воспоминание о том предательском чувстве стыда и позора, которое я испытал, когда остался без штанов в общественном турбазовском туалете.
      Это был обычный российский загаженный сортир с грязными стенами, щедро изрисованными неумелыми рисунками сближающихся половых органов и исписанными идиотскими похабными надписями. Самыми приличными из них были, например, такие :
      
      
       Повернись на-лева.
      Повернись на-права.
      Ище повернись.
       Хули вертишься ?
      
       Или:
      Даю за так.
      Сосу с заглатыванием.
       Женбарак 82. СпроситьКлаву
      
      
      
       Среди этих перлов попадалась и дессидентская дань тому застойному времени :
      
       Писать в толчках - традиция не нова.
       Но только здесь имеем мы свободу слова.
      
      
      Изучая настенную живопись и поэзию и стараясь не вляпаться в экскременты, я осторожно пробрался к стене, приставил к ней рюкзак и занялся сменой мокрого белья.
       Справа от меня, застегивая на ходу ширинки, направлялись к выходу двое волосатых парней, только что помочившихся в длинный ржавый желоб. Слева, громко кряхтя, тужился сидевший орлом на деревянном многоочковом помосте пожилой бородатый мужчина в дорогой нутриевой шапке. С третьей стороны два подростка прилепились к щели в фанерной перегородке, отделявшей другую половину уборной, и, похотливо похохатывая и причмокивая, смотрели, как писают женщины.
      Вдруг произошло нечто совершенно неожиданное. Один из волосатых парней сорвал с головы мужчины шапку и бросился к двери. Тот вскочил, пытаясь схватить вора за рукав, но запутался в штанинах и грохнулся об пол. Я бросился было к нему с намерением помочь подняться и догнать парня, но вспомнил, что сам без штанов и остановился. Я повернулся к своему рюкзаку, чтобы натянуть на себя лежавшие на нем джинсы и замер в ужасе: мои драгоценные фирмовые джинсы марки 'Lee' тоже исчезли ! Ах, подлецы, ах, бандиты, это пока я отвернулся, они увели у меня штаны.
      Я стоял жалкий, растерянный, убитый, с голыми ногами и в мокрых трусах. А мальчишки оторвались от своего наблюдательного пункта и громко хохотали, держась за животы. Потом, отдышавшись, они подошли и помогли подняться с пола мужчине, который безуспешно пытался оттереть бороду от прилипшей к ней какашки.
      Придя в себя и обвязав задницу свитером, я вместе с ним отправился писать заявление начальнику местного отделения милиции и к директору турбазы. Первый косо усмехнулся и ничего не обещал, посетовав, что у него и серьезные-то дела с места не сдвигаются, а это уж совсем мертвое.
      Визит к турбазовскому начальству оказался более продуктивным. Мне была вручена записка завсклада выдать: 'брюки туристские, б.у., брезентовые'. В них я шиковал до самого приезда в Москву.
      
      
       НА ПОХОРОНАХ АНДРЕЯ ТАРКОВСКОГО
      
      
      
       Это только в нынешних США подстриженные травяные кладбища неуютно голы, пустынны и похожи на гольфовые поля. А в Европе места последнего приюта почти везде отмечены памятниками, часовнями, склепами, размеры которых ограничиваются только денежными возможностями родственников. Наверно, поэтому с каждым годом и десятилетием городские кладбища становятся там все более тесными для мертвых, так же, как и сами старые города становятся все теснее для живых.
       Не является исключением и парижское кладбище Женевьев де Буа, облюбованное русской эмиграцией еще с первой половины прошлого века. Густо заставленное красивыми или даже роскошными памятниками, оно давно уже с трудом принимает новых постояльцев. Не нашлось там места после смерти и одному из самых знаменитых кинорежисеров нашего времени Андрею Тарковскому. Прошло более года пока его вдове вместе с разными именитыми ходатаями удалось добиться места на этом престижном кладбище.
       И вот в один из снежно-дождливых слякотных зимних дней небольшая православная парижская церковь святого Александра Невского на улице Дарю наполнилась эмигрантской публикой в пахнущих сыростью пальто, плащах, накидках, костюмах. Панихиду служил моложавый священник, говоривший по-русски с большим акцентом.
       После службы все собрались на поминки в чьей-то большой квартире высокого кирпичного дома в Латинском квартале. За длинным П-образным столом, уставленным кулебяками, пирожками, ватрушками и блинами царствовала вдова Тарковского, дородная женщина в черном панбархатном платье.
       Я сидел рядом с поэтом Генрихом Сапгиром, который приехал из Москвы к своей дочери, жившей в Париже и помогавшей ему организовать презентацию только что выпущенного здесь его нового сборника стихов.
      - Глянь-ка, - сказал он мне, показывая глазами на хозяйку стола и на Галину Вишневскую, только что появившуюся в дверях, - как они здорово похожи друг на друга своей подчеркнутой русскостью.
       Потом говорились речи. Парижский издатель со знаменитой фамилией Струве обещал выпустить посвященную Тарковскому книгу. Приехавший из Кельна Лев Копелев, блистая седой бородой, говорил о влиянии Тарковского на диссидентское движение в СССР. Владимир Максимов прочел некролог, напечатанный в его 'Континенте'.
       Других выступлений, перемежающихся обильными выпивонами и закусями, я не слышал, так как ушел задолго до окончания этих поминок, затянувшихся, как рассказал мне потом Алик Гинзбург, далеко заполночь.
      
      
       ДВЕ ВСТРЕЧИ С ФИДЕЛЕМ КАСТРО
      
      
       Наша первая встреча с Фиделем состоялась, когда он приехал в Москву по приглашению Хрущева. На нем был военный френч, фуражка и большая борода - ее он поклялся состричь только после полной победы кубинской революции. Мы встретились глазами, и мне показалось, что он слегка улыбнулся краем губ, а я в ответ ему блеснул полным набором своих не поредевших еще тогда зубов.
       Я сидел в мягком кресле и отхлебывал из стакана остывающий чай, а он, чернобелый, стоял напротив, крепко вцепившись в деревянную трибуну. Между нами была линза - плоская стеклянная колба, наполненная водой. Она увеличивала его фигуру, позволяя рассматривать звездочки на коротких овальных погонах.
      По правде сказать, я никак не мог врубиться в смысл того, что он говорил, скорее всего, переводчик был неважнецкий. Но сама его речь, тембр голоса, манера говорить притягивала магнитом, завораживала, гипнотизировала. Не слушать его было невозможно. Наверно, также артистично держались на сцене в свое время Муссолини и Гитлер, Троцкий и Роза Люксембург.
       Потом было ужасное Карибское противостояние, чуть было не закончившееся 3-ей мировой войной. Хрущев завез тогда на оплот социализма в западном полушарии большую партию многотонных межконтинентальных яблок раздора с кодовым названием 'цитрусы'.
       Зимой 1979 года я, наконец, собрался нанести Фиделю Кастро ответный визит. Он встретил меня прямо в аэропорту Гаваны. На этот раз его глаза смотрели не на меня, а куда-то вдаль, в только ему известное будущее. Он был статичен, монументален, величественен. Ретушер немало потрудился над его щеками, отливавшими здоровым стальным румянцем.
       Но в общем его внешний вид почти не изменился - тот же френч и фуражка защитного зеленого цвета, те же погоны и портупея. А, главное, все та же борода, которую он, вопреки своему обещанию, так и не сбрил. Наверно, кубинская революция все еще до конца не победила, так как лозунги на многочисленных уличных плакатах, висевших рядом с его портретами, предлагали кубинцам на выбор:
      
       SOCIALISMO О МUERTE !
      
       Хотя вряд ли жизнелюбивые легкомысленные кубинцы готовы были предпочесть смерть тому социализму, который сменил у них веселый и беззаботный батистовский режим. Вряд ли им могли нравиться пустые полки магазинов, полуразваливающиеся нищенские дома с обшарпаными фасадами, карточная система с мизерной нормой мяса, яиц, молока и риса по талонам.
       Сомнительно, чтобы они были довольны дорогостоящим строительством с помощью СССР двух больших атомных электростанций. В них дальновидный команданте видел не только источники электроэнергии, но и атомные бомбы, которые он грозился взорвать, если американцы посмеют напасть на Кубу.
       Мы проехали на туристическом автобусе вдоль северного побережья от Гаваны до Сантяго де-Куба и удивились. Почти по всей его длине щетинились колючей проволокой окопные траншеи, и приземистые железобетонные доты зорко вглядывались пустыми бойницами в безлюдные просторы Флоридского пролива.
       А на набережной Гаваны двенадцатилетние девочки с завязанными глазами соревновались на скорость разборки и сборки вслепую автоматов Калашникова.
      
       Из таких же вот односторонних встреч со знаменитыми коммунистическими деятелями ХХ-го века до сих пор греет сердце незабываемая встреча с югославским вождем Иосипом Броз Тито.
       После долгого перерыва летом 1956 года Москва и Белград сделали попытку наладить отношения, испорченные еще при Сталине. Первый визит наносил Тито, и встречать его предполагалось с большой помпой. В числе прочих пышных мероприятий была намечена установка на пути следования гостевого кортежа толп ликующего народа.
      Откуда его взять ? Конечно, из всяких 'НИИ', 'ГИПРО' и прочих госпредприятий, не обремененных планом выпуска шестеренок, подшипников, плащей и трусов. По разверстке райкомов партии от них выделялись молодцы, вроде меня и моего приятеля Юры Брумана. Придя в тот день на работу, мы с удовольствием восприняли эту новость и быстро, пока начальство не передумало, отправились к месту нашего стояния - на Крымский мост.
       Надо сказать, что в тот летний день стояла небывало сильная жара, потом даже в газетах писали, что среди встречавших высокого югославского гостя были люди, попавшие в больницу от солнечных ударов. Но нам по молодости лет пока все было нипочем..
       - Давай, протыримся в первый ряд, - шепнул мне Юра, - говорят, там флажки будут давать.
       Мы пролезли поближе к проезжей части, хотя совсем уж вперед пробраться не удалось. И вот стоим под палящим солнцем - час, два, три. А Тито все не едет, и не едет - то ли самолет задержался, то ли начальство перестаралось и выставило нас раньше времени. Я взмок, футболка прилипла к телу, голова гудела вертолетным гулом, в висках ломило. Настроение портилось - вот дурак, лучше бы на работе остался, сидел бы спокойно за столом, в холодке.
       И вдруг краем глаза я заметил, как под мостом, резво раздвигая в стороны москворецкую волну, плывет полный пассажиров речной трамвайчик. Вот он проскользнул под мостом, развернулся в обратную сторону и боком пошел к причалу.
       'Счастливчики, - позавидовал я сходившим по трапу на берег счастливчикам, и сразу же гениальная идея сквозонула в моей перегретой солнцем голове: - а мы что, рыжие ?'. Я толкнул Брумана плечом и кивнул головой в сторону причала. Тот облизнул губы, поморгал глазами, потом ответно толкнул меня в другое плечо, взял за локоть и потянул за собой. Мы тихонько передвинулись из первых рядов в последний, потом незаметно отделились от толпы и медленно направились к спуску на берег.
       О, как здорово мы порезвились на пляже в Серебрянном бору, как весело попрыгали с мячом, поплавали в прохладной ласковой воде и с какими приятными девчонками познакомились! На следующий день, когда начальник увидел наши обгоревшие носы, он нам посочувствовал:
       - Да, бедняги, трудно достался же вам этот Тито.
      
      
       АНАТОЛИЙ КАШПИРОВСКИЙ
      
      
       На выходе из метро, дорогу перегородила быстрая остроносая старушка в вязаной шерстяной кофточке.
       - Нет лишнего билетика ? - спросила она
       - Есть. Но только один. И только в крематорий, - ответил ей шедший позади меня мужчина в синем берете. Поравнявшись со мной, он добавил:
       - Совсем народ оборзел. Как можно верить такому жулику ?.
      Но я ничего не ответил, так как у меня в кармане лежал нелишний билет как раз на этого самого жулика.
       А тот, наверно, уже стоял перед зеркалом в костюмерной и натягивал на верхнюю часть своего лица крутой взгляд исподлобья, а к нижней примерял свою сердитую полуулыбку.
       Повидимому, по популярности он все-таки выигрывал этот раунд у своего главного противника - конкурента Алана Чумака, хотя тот старался изо всех сил. Чумак каждое утро приходил прямо в квартиры с радиосеансами и 'заряжал' банки с водой, поставленные возле радиоточек. Тоже 'заряженные' его портреты в московской 'Вечерке' внимательно вглядывались во внутренности читателей, излечивая их от сахарного диабета, рака, артрита, радикулита, стенокардии, тромбофлебита и, что особенно впечатляло, от недержания мочи.
      В том спектакле Кашпировского были заняты статисты из публики - они старались вовсю, но не смогли по своей бездарности сыграть сцены непосредственности и неподготовленности. Например, одна из многих присутствовавших в зале истеричных дам неопределенного возраста театрально воздевала руки к небу и произносила взволнованным голосом :
       - Дорогой Анатолий Михайлович ! Я так Вам безмерно благодарна. Вы меня буквально вынули из пасти смерти. Долгие годы я страдала тяжелой формой астмы, задыхалась, обошла десяток разных врачей и уже потеряла всякую веру в возможность излечения. И вот, такое счастье - встретила Вас. Вы вдохнули в меня новую жизнь. Вы спасли меня. Низкий Вам поклон и благодарность за все, что Вы для меня сделали.
       Другая дама вышла на сцену и, неловко стриптизируя, скинула сначала с шеи цветастый шифоновый платок, а потом сбросила с плеч синюю шелковую накидку.
       - Посмотрите, - сказала она, игриво крутя толстым бесформенным торсом, - после операции на щитовидной железе вот здесь у меня на шее были страшные рубцы. Мне стыдно было выйти на улицу, я нигде не могла появиться на людях. И вдруг в программе 'Время' я увидела выступление Анатолия Михайловича. Я все бросила, села поближе к экрану и стала внимательно смотреть и слушать. И что бы вы думали ? Буквально сразу же, прямо за два сеанса, у меня полностью рассосались все эти жуткие рубцы. Трудно было в это поверить, но все, кто знал меня раньше, убедились, что это так.
      Потом начались совместные выступления Кашпировского с публикой. По его предложению волонтеры сперва нерешительно, по одному, по двое, а затем большой толпой, бойко полезли за огни рампы. Я тоже решил испытать силу чудодейственного воздействия 'внутренней аптеки' на свои больные артитные колени. Я поднялся с места, постоял немного в очереди и вслед за другими вскарабкался на сцену.
      Теперь Кашпировский принялся играть роль полководца. Сначала он несколько раз медленно обошел нестройные ряды добровольцев, пристально вглядываясь в лица и выискивая первую жертву. Потом он быстро пошел по сцене и, уже ни на кого не глядя, начал небрежным толчком или даже простым взмахом руки то одного, то другого бросать на пол. Подопытные падали, легко и странно валясь на бок - повидимому, они совсем не ушибались и тем более ничего себе не ломали. Почти все они тут же закрывали глаза и засыпали. Тот, кто, упав, поднимал голову, получал дополнительный пинок его ноги и тоже отключался.
      Буквально в считаные минуты из нескольких десятков человек, стоявших на сцене, осталось всего семь - восемь. Среди них был и я. Сначала Кашпировский обходил меня по дуге, потом стал постепенно продвигаться на более близком расстоянии. Я чувствовал на себе неприятные волны враждебности, которые окатывали меня при его приближении. Наконец, он подошел ко мне со зло поджатыми губами, больно проколол меня сузившимися глазами и тихо процедил сквозь зубы :
       - Ну так что же, какие проблемы ? Не стоит по ночам, жена недовольна ?
       Я с сожалением взглянул на него и пожал плечами. А он неожиданно ткнул меня кулаком в грудь, и я, сразу же потеряв равновесие, упал навзничь. Но никакого желания закрыть глаза и заснуть я не испытал и поднял голову. Кашпировский повернулся ко мне боком и прошептал змеиным шипением:
       - Вставай. Быстро. Пошел вон отсюда.
       Я поднялся, спустился в зал с тремя такими же неподатливыми мужчинами и пошел на свое место.
       Оставив спящих на сцене, Кашпировский тоже сошел вниз и, шагая между рядов, стал усыплять зрителей, сидевших на стульях. Некоторые сразу же с них сползали и ложились на пол, другие только склоняли головы и закрывали глаза. Но многие, как и я, сидели с недоверчивой усмешкой на губах и вместо сонливости ощущали на себе бомбовые удары недоброжелательности, обрушенной на них раздраженным маэстро.
       Через несколько минут он снова поднялся на сцену, и быстро проходя между лежащими людьми, тем же полузаметным движением руки стал их поднимать с пола. Волонтеры непринужденно вставали и, не произнося ни слова., одергивали платья, подтягивали брюки и уходили в зал. Потом Кашпировский подошел к самому краю сцены и одним эффектным широким взмахом обеих рук разбудил и поднял всех остальных присутствовавших в зале. Со всех сторон раздались бурные, долго не смолкавшие аплодисменты. Публика ликовала.
       Напоследок все бросились покупать кашпировские видеокассеты, стоившие сумасшедше дорого - аж по 10 долларов штука !
       На выходе я опять столкнулся с шустрой старушкой в вязаной кофточке. Она была сильно возбуждена, глаза ее блестели и суетливо бегали по сторонам, морщинистые щечки румянились, и острый носик рыскал туда-сюда в поисках общения. Наконец, он наткнулся на меня.
      - Вот какое чудо, - защебетала она, приноравливая ко мне свой шаг, - у меня совсем прошел радикулит. Вы знаете, я ведь третий раз у Анатолия Михайловича. В прошлый раз он мне снизил сахар, я почти инсулином перестала колоться. Вот хотите верьте, хотите, нет, а ведь помогает он, дай Христос ему здоровья.
       А что, может быть, в этом высокомерном и низколобом коротыше со злыми глазами действительно что-то есть ? Может быть, это та самая психотерапия, лечение под гипнозом, внушение ? И, значит, такое целительство вовсе не беспардонное шарлатанство ?
       В самом деле, ведь эта старушенция, в отличие от тех, говоривших со сцены, явно не была подсадной уткой - она ведь даже лишний билетик спрашивала. А зачем ей, спрашивается, врать постороннему человеку ?
      
      
       ОПЕРАЦИЯ НА ОТКРЫТОМ СЕРДЦЕ
      
      
       Я работал в Кремле.
       Что я делал в его 'коридорах власти' ?
       Конечно, не обсуждал с кремлевским Завхозом Павлом Бородиным размер взятки, которую надо слупить с итальянской фирмы 'Мабитекс' за заказ на поставку интерьера перестроенного в президентский дворец здания ?1 московского Кремля. И, конечно, я ни разу не встречался с рыжеголовым Главой ельцинской Администрации Анатолием Чубайсом и, тем более, ни разу даже не видел Самого.
       Был я в Кремле простым ассенизатором, вычищавшим дерьмо за строителями, испоганившими своей глупостью, недомыслием и спешкой старинное строение. Вместе со своими двумя помощниками я работал в подвале, подтопленном грунтовыми водами.
      Здесь слезились стены подземных помещений, сочились потолки, а кое-где даже под ногами хлюпала вода. Мы подрядились осушать многочисленные подвалы, бункера, склады, мастерские, вентиляционные камеры и некоторые другие важные 'специальные' подземные сооружения, без которых по старой советской традиции не могло обойтись ни одно крупное здание. Тем более такое, как резиденция президента.
       Однако, от этого престижного госзаказа очень скоро нас оттерли более ловкие и именитые коллеги из Геолого-разведочного института, тоже сидевшие, как и мы, на государственной мели.
       Вот тогда я и решился на необычный шаг, удививший не только многих моих сослуживцев и друзей, но и меня самого. Я взялся за дело, которое ни с какого бока ко мне не имело никакого отношения. Это была другая отрасль знаний, другая ветвь науки и техники. Им занимались целые научно-исследовательские институты и лаборатории. Но они были где-то там, в стороне и только прицеливались к этой работе, а я уже был здесь, в Кремле, под тем самым боком у строительного начальства.
       Я обложился горами книг, учебников, инструкций, пособий, справочников. За две-три недели я изучил то, на что по хорошему должны были бы уйти годы, а то и десятилетия.
       Ну, конечно, я преувеличиваю, когда говорю, что ничего общего ко мне не имел вопрос, за решение которого я взялся. Имел. Речь шла тоже о воде, вернее, о влаге. Ее диверсионная вылазка началась сразу же после завершения отделочных работ перестроенного казаковского здания. Ведь то была не просто реконструкция, а полная переделка-перестройка.
      Было сломано все, кроме стен, крыши и перекрытий. Впрочем, последние тоже были переделаны. И, увы, не лучшим образом, даже худшим и даже вредным. Особенно для стен и потолков. Но не для нас - так как именно это вторжение влаги и дало нам работу.
       Дело в том, что строители-дураки сняли с чердачного перекрытия прекрасный старинный утеплитель из натуральных материалов - овечьей шерсти и древесного угля. Вместо них они зачем-то положили пенопластовые маты с полиэтиленовой пленкой. Возник эффект оконного стекла - зимой оно потеет и плачет, покрываясь изнутри каплями влаги, слезами.
      Вот и здесь, потолки под перекрытием перестали дышать, начали потеть и покрываться сыростью. Разрушительная плесень полезла вниз по итальянской гипсовой лепнине и дорогой цветастой окраске стен и сводов. Особенно досталось президентской библиотеке, театру и чубайсовскому кабинету.
       Для выяснения состава плесени мне предложили обратиться к некой специальной химико-биологической Лаборатории.
      - Там специалисты высочайшего класса, - сказал мне курировавший нас работник кремлевского Хозуправления. - Они сейчас, как и многие, сидят без работы и с удовольствием вам помогут.
       На следующий день после этого разговора по первому же моему звонку к нам на опытный участок по крутой лестнице, почти совсем не запыхавшись, бодро поднялась пожилая деловитая женщина.
      - Как это Вам удалось так быстро оформить пропуск ? - спросил я ее. - Нам, например, его офрмляли чуть ли не целый месяц.
      - О, это очень просто, - ответила дама, улыбнувшись краем губ. - Нам ничего оформлять не надо, у нас у всех сюда в Кремль давно уже есть постоянные пропуска. Наши сотрудники сюда вхожи аж с 1924 года. Это теперь мы в загоне, нас даже перевели в систему Минздрава. А раньше мы были самостоятельной Спецлабораторией.
      - Что это за такая ответственная работа у вас была ? - спросил я.
      - Ну, как же, неужели вы не знали ? - она помолчала немного, потом нерешительно добавила: - А я-то думала, вы более доверенные лица, и все про все знаете. Наше дело было очень закрытое, очень секретное. Мы занимались телом Ленина. А теперь нам на это денег не дают.
      Вот так. А я-то думал, что Мавзолея лишили пока только Поста ?1 с почетным караулом.
       Мы прорезали в полиэтиленовом покрытии полосы-продухи, установили мощные фэны и начали сушку. Но куда там !
      Наш рабочий энтузиазм сразу же был остужен всемогучим, всеохватывающим и вездесущим Режимом. Оказалось, что в здании работать можно было только в строго определенное время, когда не было Хозяина. Поэтому вместо нормального восьмичасового рабочего дня нам для сушки предоставлялись поздние вечера и ночи. Это было очень даже тягостно. К счастью, Ельцин в то время часто болел (или запивал), много торчал в своей загородной резиденции и в Кремль приезжал далеко не каждый день.
       Однако, сушка на то и есть сушка, чтобы процесс шел непрерывно, без остановки. А тут, только что-то начнет подсыхать, и на тебе - перерыв.
       А время шло, приближался 1996, год, к началу которого Лужков обещал президенту поднести новогодний подарок - новый дворец. Но куда там - стены и потолки требовали ремонта и замены, а это можно было делать только после осушения. Поэтому строители нас подгоняли, ругались и жаловались начальству. Я нервничал, суетился, бегал по инстанциям и складам, не спал, потерял аппетит и всячески клял себя, что взялся за такое хлопотное и неблагодарное дело.
       Особенно по отношению ко мне злобничал коммунальный сантехнический начальник Александр Матросов. Подобно своему знаменитому тезке, он готов был лечь на амбразуру дзота, только бы снять нас с чердака, где ему надо было перекладывать какие-то коммуникации. Наверно, именно он и навел на нас особый гнев Высшего начальства. Оно явилось в лице Председателя приемочной комиссии Владимира Ресина, занимавшегося в тот день недоделками и недостройками.
       Ресин встретил меня в помещении президентской библиотеки, где подтеки на стенах были особенно впечатляющи. Он направил в их сторону указующий палец, вперил в меня пристальный взгляд удава и прошипел раздраженно :
       - Что за дела такие, а ? Сколько можно кота за уши водить ? Не можете, не умеете, так скажите, найдем других. - Он повернулся к секретарю приемочной комиссии:
      - Запишите: послать письмо директору ПНИИИС,а с серьезным предупреждением. И копию их начальству в Госстрой.
      Я похолодел, сердце бешено застучало, пересохло во рту. Ведь мой директор ничего о нашей работе в Кремле не знал. Если от других наших работ мы хотя бы четверть отваливали институту, то этот заказ был полностью левым. Меня ожидали крупные неприятности, скандал, выговор, может быть, даже увольнение.
      Я открыл рот, пытался что-то сказать, как-то обьяснить. Но Ресин меня не слушал.
      - Идите, работайте, - грубо оборвал он мой жалкий лепет. И снова повернулся к секретарю: - Так, что у нас там еще ?
       И, не удостоив меня даже прощального кивка, он уткнулся в лежавшие на столе бумаги.
       А я поплелся к себе на чердак, нащупывая в кармане пластинку с нитроглицерином - грудная жаба, подлюга, мертвой хваткой схватила меня стенокардиновой болью.
       К счастью, потом все обошлось, зря я так волновался - никакого письма никто никуда не послал, и мы благополучно еще пару месяцев стригли кремлевскую финансовую овцу.
       Но сколько мне это стоило тогда здоровья !
      
      
       ЗАГОРЯНКА
      
      
       В длинной цепи долгих летних рабочих недель тяжелыми гирями зависают дни изнурительной жары, когда усталая Москва валится с ног и впадает в глубокую кому. Ошалелое солнце безжалостно шпарит с побелевшего в перегреве неба. От удушливых асфальтовых испарений и автомобильных выхлопных газов саднит горло и слезятся глаза. Хочется сбросить с себя не только остатки чуть прикрывающей тело одежды, но и саму кожу.
       Со второй половины дня дышащие потом толпы служивых горожан с мрачными лицами и с сумками наперевес начинают тянуться к вокзалам, где их с напрягом всасывают узкие двери перекошенных от перегруза электричек. Отбивают по рельсам чечетку колеса, духота и смрад наполняет вагоны-душегубки.
       Но вот, наконец, приветливо скрипит досками дачная платформа с покосившимся от невнимания к нему газетным киоском и лестницей с разбитыми ступеньками. Свежий ветерок нежной прохладой раправляет натруженные плечи, распяливает поникшие глаза, растягивает губы в улыбке. Нежные ароматы жасмина и резеды мягкой волной накатываются со стороны садов и палисадников. А легкие шорохи берез и осин вперехлест с переборчатыми голосами синиц и ласточек сладко ласкают ухо, уставшее от мерзкого городского лязга тормозов и трескотни моторов.
       А какое наслаждение поставить под яблоней шезлонг или лонгшез, расплющить затылком мягкую подушку и, глядя на обрешеченное ветками небо, следить, как ленивые белесые облака медленно стирают с неба голубую краску. Или в выходной день рано утром нагнуться над покрывшимися росой листьями клубники, коснуться пальцами влажной прохладной земли и освобождать, освобождать, освобождать ее от сорняка, мешающего ей дышать и увлажняться.
       Однако тысячи самых разных, больших и малых, близких и далеких подмосковных дачных поселков, садовых участков, сел и деревень никак не могут сравниться с моей дорогой родной Загорянкой. И, вообще, нет в мире прекраснее, красивее, душистее, светлее и зеленее уголка, чем это старое дачное место, с 30-х годов ХХ-го века облюбованное московской интеллигенцией.
       Получив свое имя от какого-то никому неизвестного майора Загорянского, обладателя одной из первых усадьб на высоком левом берегу Клязьмы, этот дачный поселок стал быстро расти после прокладки здесь Монинской ветки Северной железной дороги. А рядом выросла Валентиновка с дачами артистов Художественного и Малого театров. В 50-60-х годах здесь нередко можно было встретить на прогулке Яблочкину или Топоркова, Пашенную или Болдумана. Мне тоже довелось как-то пообщаться с одним из их театральных Величеств.
       Приятным теплым вечером шел я по Пушкинской улице, загорянскому Бродвею. Неожиданно встретился глазами с идущим навстречу пожилым человеком, лицо которого мне показалось очень знакомым. Он тоже внимательно посмотрел на меня изучающим взглядом. Мы остановились напротив друг друга.
       - Здравствуйте, - поздоровался я. - Как поживаете ?
       - Ничего, хорошо, - он протянул мне руку. - А как вы, что новенького ?
       - Да, вроде бы ничего, - сказал я, пожимая его ладонь, - вот вышел прогуляться. Погода сегодня хорошая, не так жарко.
       - Да, вчера было намного хуже. Не хотелось на улицу выходить. А сегодня - рай земной. - Он помолчал немного, рассматривая мое лицо. Потом вдруг заторопился : - Ну, ладно, надо идти, будьте здоровы.
       - Всего хорошего, - ответил я, удивившись, что он так быстро свернул разговор, не выяснив, где и когда мы с ним раньше встречались.
       :Только отойдя на приличное расстояние, я вдруг сообразил, что случай подарил мне встречу со знаменитейшим и старейшим артистом Художественного театра Марком Прудкиным.
       В далеком 39-м году на Луговой улице, 17 моим дедом был поставлен небольшой сруб-изба о 4-х окнах. А на участке в одном дальнем углу был поставлен одноочковый деревянный туалет, в другом - летняя кухня с дровянной плитой.
       Но прошло время, и летняя кухня превратилась в еще один двухкомнатный домик. История этого превращения любопытна и поучительна.
       Сосед прислал мне одного плотника, перестроившего ему террасу. Это был худощавый жилистый мужичишка в заляпаной краской матерчатой кепчонке. Я рассказал ему, что от него требуется, и спросил:
      - Сколько возьмешь за работу ?
      Он закатил глаза кверху, зашевелил губами и после мучительно долгой мыслительной работы ответил :
      - Ежели без материалов, то примерно тыщу.
      - Будешь работать один ?
      - Не, напарник нужен, как же без него.
      - Есть кто на примете ?
      - Пока нет, надо поискать.
       - Та-ак, хорошо. Вообще-то, у меня есть для тебя подсобник, хочешь дам ?
       - Это можно, давай.
       - Так вот он.
       - Где ?
       - Перед тобой.
       - Хм, ты что ли ?
       - Ну да, я. А зарплату делим - тебе половину и мне половину.
       Плотник снова надолго тяжело задумался, казалось, я слышу скрип плохо смазанных шариков-роликов в его черепной коробке. Наконец, он опять разомкнул губы :
       - Ну, что же, раз так, то так. Ладно, согласен. Тем боле, искать никого не надо. Значит, давай, работай. Однако, уговор будет другой - работаем напару, выручка, как ты сказал, пополам. Но я еще получаю доплату за науку. По трояку в час. Лады ?
      Я и не подумал, что здесь может быть какой-нибудь подвох, не стал, шляпа, заниматься мелочными расчетами и быстро согласился. Наверно, решил я, получится немного дороже, чем я рассчитывал, но все равно останусь в выигрыше.
      - Хорошо, договорились, - сказал я и довольный, что охмурил работягу, поехал на работу оформлять двухнедельный отпуск.
       Однако, не успели мы начать работу, я понял каким лопухом оказался, какую непростительную промашку допустил.
       Этот плотник был подонком и пройдой. Помыкал мною, как хотел. Большую часть времени он рассиживался на пеньке, посасывая цыгарку и покручивая в руке прутик. Только и слышались его команды, вроде такой, например :
       - Куда ты, мать твою за ногу, тащишь левую балку ? Давай ее назад, ставь на попа, поднимай, поднимай. Ты что, хиляга, пупок надорвать боишься ?
       Весь свой отпуск я вкалывал по-черному и к его концу стал таким же жилистым и худым, как мой учитель-мучитель. Но, увы, и наше строение жиру не набрало, оказавшись всего лишь тощим скелетом-каркасом. Еще многие вечера после работы и все выходные дни до поздней осени, уже без всякого консультанта, я набивал на него колкие листы стекловаты, обшивку из горбыля и досок и отделочную вагонку.
       Так что, боком мне вышла моя экономия. Получилось дороже и хуже.
      Правда, плотницкому опыту я поднабрался немало, кое-чему научился, да и физически здорово окреп.
      В общем, жалеть не стоило.
       Беда пришла не сразу, не нагрянула неожиданно, не обрушилась, а подползла тихой сапой, крадучись, с каждым укусом делаясь все свирепее.
       Первая поджидала поджидала нас поздней осенью. Мы уже сьехали с дачи, и поездки в Загорянку стали довольно редкими. В тот раз я выбрался туда, когда выпал первый снег, в сыром воздухе пахло прелой листвой и приближающимися холодами.
       Еще за квартал, на Зеленой улице, меня вдруг охватило какое-то беспокойство. Я заторопился, пошел быстрее, но, подойдя к своему участку, ничего подозрительного не заметил - калитка была на запоре, забор цел. Потом обошел дом, домик, сарай, туалет, и никакие неприятности нигде меня не поджидали, все было в порядке.
       Оставался гараж. Я бросил на него взгляд - ворота были закрыты, замок висел. А вот что там с входной дверью, скрытой от посторонних глаз кустами черной смородины ? Я подошел, раздвинул ветки и вздрогнул от неожиданности : дверь была взломана. Нет, не открыта ключем или отмычкой, бандиты и не думали заниматься этими криминальными глупостями - они просто ломом вырвали из дверной рамы дверь вместе с замком и петлями.
      Внутри было пусто. Самое ценное, что увели грабители, был недавно купленный складной велосипед Пермского завода 'Двина' - последнее слово велосипедной техники. Он мог из двухколесного превращаться в трехколесный, складываться в небольшую коробку, и, главное, был легким в ходу и на подьем.
      Не менее обидной и горькой оказалась утрата немецкого мотоцикла-мопеда, блестящего красавца, только что мною подкрашенного и почищенного. Правда, ездить я на нем не ездил, но все равно было его жалко.
      Однако, самым дорогим для меня был старый трофейный велосипед 'Диамант', подаренный мне родителями, когда я еще учился в 10-м классе. Более 40 (!) лет служил он мне верой и правдой. Сколько девичьих попочек аппетитно прогибались под моим пристальным взглядом на его голубой раме ! Сколько тысяч сумок с картошкой, бидонов с молоком и керосином были перевезены на его серебристом решетчатом багажнике.
      Дело об ограблении нашего гаража попало к следователю, занимавшемуся расследованием убийства уже упоминавшегося мною знаменитого отца Меня, которое произошло годом раньше на территории того же Управления милиции. Известно, какая беспросветная судьба была у этого нашумевшего дела. Стоит ли удивляться, что и мои велосипеды никогда не вернулись на свое место.
       Следующий налет был еще более наглым и вызывающим.
       Мы приехали на дачу зимним воскресным утром и сразу увидели на снегу следы грязных сапог, которые вели к задней стороне дома. Как и в прошлый раз, на первый взгляд все было нормально: двери заперты, замки целы. Но вот окно в спальню:
       Мы подошли поближе, пригляделись и увидели, что стекол в окне не было. Я посмотрел вокруг и увидел их стоящими у стены в целости и невредимости. Вот, гады ! Они просто вынули стекла из оконных рам, воспользовавшись моими недюжиннными 'способностями' их закреплять самотвердеющей замазкой.
       Из дома было вынесено все: одежда, постельное белье, посуда, ложки, вилки, телевизор, утюг. На полу причудливыми скульптурками красовались кучки оледенелых на морозе темнокоричневых фекалий.
       Я бросился к телефону звонить в милицию, но провод был обрезан в нескольких местах. Да, и что толку от этой милиции, хотя ее отделение и находилось в двух кварталах от нашей дачи ? Когда я пришел на прием к начальнику, он покачал головой :
      - Да, это знатоки работали. Раз взлома не было, а стекла только выставлены и даже не разбиты, вроде бы и дела заводить нельзя.
      - Как это нельзя ? - возмутился я. - Что же, это мы сами нарочно стекла вынули ?
      - Нет, вы меня не так поняли, - усмехнулся начальник, - конечно, пишите 'Заявление', будем его рассматривать. А то как же. Обязательно. Без внимания не оставим. Но за результат не ручаюсь. В нашем Щелковском Управлении что ни день то ограбление дачи происходит, так что не вы первые, и не вы последние. А процент раскрываемости - ноль целых и одна десятая.
      Вот так меня утешила и успокоила родная милиция. Мне, конечно, сразу стало легко и тепло от того, что грабители орудуют где-то еще.
       И то, что это последнее ограбление было не случаем, не эпизодом, а продолжением целенаправленного преследования, показали все дальнейшие события.
      В тот день я не пошел на работу и дремал с горчичником на затылке, грелкой в ногах и электротрансформаторным давлением крови 220/110. Около 2 часов дня зазвонил телефон, и в соседней комнате мама взяла трубку.
      - Да, да, он спит. Нет, не слышит. Говорите, говорите, что там ? - донеслись до меня сквозь дремоту обрывки телефонного разговора. - Конечно, я ему пока ничего не скажу, - голос мамы набирал накал и высоту. - Ой, какой ужас ! Не может быть ! Как это ? Почему, кто, что, зачем ?
      - Что там случилось ? - крикнул я, продирая глаза. - Кто там звонит ?
      Мама свернула телефонный разговор и появилась в дверях моей комнаты.
      - Ты не спишь ? - спросила она. - Как ты себя чувствуешь ? Сейчас я померю тебе давление.
       - Нет, ты скажи, кто это звонил. Что там ты от меня скрываешь ?
       - Ничего я не скрываю. Никто не звонил, - мамины глаза забегали по сторонам. - Вернее, нет, звонил: Но это к тебе не имеет отношение.
       Эх, моя добрая простодушная мама - она не умела ничего скрывать и никогда не могла никого обмануть, ни во зло, ни во благо. У нее всегда все написано на лице.
       Через пару дней передо мной разверзлось зрелище, которое я не мог себе представить даже в самом страшном сне. На фоне яркоголубого неба со светящимися изнутри шифоновыми облаками торчал голый остов покосившейся черной печки. Нереальность этой картины вызывала в памяти мемориальные печи сожженной в войну белорусской деревни Хатынь.
       Домик сгорел до самого основания. Пожар разбросал вокруг жалкие остатки балок и стоек, черные головешки стропил и рам, куски обгоревшего шифера и грязно-голубые ошметки спекшейся стекловаты. В толстом сером слое еще дымившейся золы и пепла белела потрескавшаяся эмаль скукоженных стенок холодильника и газовой плиты. И повсюду среди обугленных обломков досок валялись почерневшие черепки битой посуды, корешки недогоревших книг, искореженные огнем кастрюли, сковородки, миски, тазы и ведра.
       Но страшнее всего выглядели стоявшие вокруг домика высокие развесистые березы. Они так тесно его обступали, что еще недавно их буйный осенний листопад заставлял меня ежегодно подолгу трудиться на крыше с метлой и веником. В нынешнем апреле их белые дородные тела рано начали наливаться соком, и на ветках взбухли продолговатые кругляшки почек.
      Теперь обожженные до самого верха березы стояли поникшие, почерневшие, несчастные. На них содранной кожей топорщились лохмотья обгоревшей коры, и редкими запутанными космами свисали обугленные ветки. Земля под деревьями оказалась прокаленной настолько, что в ней погибло все живое: трава, проклюнувшиеся было ландыши, подснежники и даже толстые корни деревьев. Через несколько лет их омертвевшие стволы стали надламываться и падать один за другим
      К забору подошел сосед.
      - Будьте благодарны этим березам, - сказал он, заметив направление моего взгляда. - Они грудью встали на пути огня и спасли ваш основной дом. Да, пожалуй, и наш тоже.
      Сосед отодвинул пару штакетин и, шагнув через перекладину, подошел ближе.
      - Это было около 11 часов утра, - стал он рассказывать. - Я, как обычно, работал в сарае, включил точило, чтобы лопату поточить. И вдруг сквозь шум мотора услышал сначала отдельные выстрелы, а потом как-будто пулемет застрочил короткими очередями. Я выбежал наружу и увидел страшную картину. Из окон вашего домика вырывались яркие языки пламени, а на крыше лопался шифер - это его треск я принял за выстрелы. Потом неожиданно прямо на моих глазах стойки подкосились, полетели куски балок, досок, и, наконец, все строение зашаталось и рухнуло. Вверх поднялся огромный столб огня, пепла и дыма. До самого неба. И бушевал-то огонь всего минут 20, не более того. Когда пожарники приехали, тушить уже было нечего, все сгорело до тла.
      - Как думаете, кто это мог сделать ? И зачем ? - спросил я.
      - О, это вопрос на засыпку, - ответил сосед. - Наверно, и Главный следователь страны не нашел бы преступника. Однако, все сходится к тому, что это бомжи. Очень уж много их развелось теперь в Подмосковье. Они бродят по дачным поселкам, ночуют в домах, воруют все подряд. Я вот поэтому решил, уезжая на зиму, вместо замков вешать на дверь обьявление: 'Дверь открыта, прошу не ломать'. А то потом ее чинить, дороже обойдется.
      - Нет, вряд ли простые бомжи поджог среди белого дня могли учинить, - усомнился я, - наверно, тут что-то посерьезнее.
       - Вы так думаете? - сосед пристально взглянул на меня, в глазах его появилась тревога. - Неужели, здесь какая-нибудь банда орудует ? :Хотя, кто его знает, может быть: Но вряд ли. Кому мы с вами нужны ? Скорее всего, какие-то подонки у вас переночевали и непогашенный окурок на пол бросили..
       Снова загрудинная боль схватила сердце. Я сунул под язык таблетку нитроглицерина.
      
      
       ИНФАРКТ
      
      
       Всем бедам назло, вопреки злонамерениям рока, жизнь оставалась прекрасной и удивительной. Она искрилась снежинками лосиностровской лыжни, вечерами в Доме ученых и ЦДРИ, театральными премьерами и прогонами, встречами с длинноногой ласковой Ирой. Это для нее каждую пятницу вечером открывались двери в первом вагоне метро на станции Пражская, ради нее пели весной соловьи и прыгали белки в Битцевском парке, и там же собирались молодые старички Клуба бега.
       Однако, не буду лукавить, не ради нее попутал меня Лукавый тем проклятым новогодним карнавалом. Нет, скорее всего, там было другое. Там было жалкое мелкое тщеславие - очень уж мне хотелось покрасоваться перед телекамерой на Красной площади. И чтобы кто-нибудь из млеющих перед ящиком в новогоднюю ночь друзей, коллег или знакомых вдруг воскликнул с изумлением:
      - Глянь, кого по телику показывают ! Это же наш Разумов. Во дает!
       Вообще-то, я 'жаворонок', а не 'сова' - утром я, как огурчик, а к вечеру валюсь с ног от слабости тела и души. Поэтому, когда 31 декабря 1995 года за час до полуночи мы с Ирой искали и не находили в парке Горького сборный пункт карнавального забега, я даже обрадовался - может быть, карнавал отменили ?
      Но моя радость была недолгой. Неподалеку вдруг послышались громкие оживленные голоса. Кто-то из темноты нас окликнул и распахнул дверь в ярко освещенную и набитую бегунами раздевалку.
      И вот уже мы на подмезшем асфальте Садового кольца разминаем ноги, плечи, руки, потягиваемся на носках, готовясь к решительному броску.
      Потом раздался сигнал: 'Старт!', и мы рванули вперед нестройными рядами, сбитыми в не очень длинную колонну.
       Пробег новогоднего карнавала не превышал каких-то 3,5 километров. Мне повезло - рядом со мной бежали два инвалида, один из них хромал на левую ногу, другой на правую. Я, хотя и хромал на обе, но старался от инвалидов не отставать и бодрой трусцой семенил за ними.
      Потом был Васильевский спуск на Красной площади, бой курантов и бутылка шампанского, пробка из которой чуть ли не вышибла глаз часам на Спасской башне. В половине первого ночи мы спустились в метро, поехали домой и там продолжили нехилые возлияния с далеко не постным закусоном.
       Расплата за все это не долго заставила себя ждать.
       Утро того солнечного зимнего дня не предвещало ничего плохого. Как раз наоборот, вечером предвкушалась веселая встреча старого Нового года в приятной компании. Спозаранку я легко пробежался по свежему морозному воздуху, сделал зарядку во дворе на детской площадке и вкусно позавтракал.
       Гром грянул не среди бела дня, а при желтом свете вагона метро. Собственно говоря, это был никакой не гром, а так, громишко, треск - загрудинное жжение. Последние пару лет я его ощущал неоднократно, и участковая врачиха Сарра Ефимовна говорила, что это не опасно, это стенокардия напряжения - нет напряжения и нет стенокардии. И действительно, обычно, когда прихватывало, я приостанавливал свою бурную деятельность, и через минуту-другую все проходило.
       Но тут что-то не проходило, жжение не отпускало, появилась слабость, вялость. Словом, чувствовал себя паршиво. Но вот уже приблизилась Комсомольская, надо было выходить, а вставать, ой как не хотелось. Что делать ? Может быть плюнуть на все и ехать домой ? Но ведь человек будет меня ждать, я ведь с ним договорился. Наверно, надо выйти, сказать, что не смогу сегодня поехать, перенести на другой день.
       Я простоял под вокзальным табло-указателем с четверть часа, и этот безответственный арендатель, на мое счастье, не пришел. Больше я ждать не стал и отправился домой. Лег в постель, вызвал скорую помощь. Приехала блондинистая докторша с усталыми замкнутыми глазами. Приложила к моей груди неприятно холодящий кружок стетоскопа, послушала спереди, сзади и сказала неуверенным тоном:
       - В общем, ничего такого страшного я не слышу, но лучше было бы поехать в больницу. На всякий случай. Пусть там все проверят, сделают кардиограмму, ультразвук.
       - Какая больница, - ответил я, - у меня же ничего не болит, просто небольшое жжение.
       - Ну, глядите сами, как хотите, я не настаиваю. Только завтра обязательно вызовите участкового врача.
       Назавтра Сарра Ефимовна тоже приставила к моей груди трубку, послушала, постукала и, как всегда, торопясь ('еще 5 вызовов, а потом прием до 7 вечера'), проговорила уже в коридоре:
      - Я запишу направление на кардиограмму на дому, завтра придут, сделают.
       На следующий день и только в конце дня из поликлиники приехала кардиологическая сестра, с трудом дотащившая до моего дивана тяжелый приборный ящик.
       - Я, конечно, не большой специалист, - сказала она, больно сдергивая с меня прилипшие к волосам груди резиновые присоски, - но, по-моему, у вас прединфарктное состояние. Ехали бы вы лучше в больницу.
       - Но у меня же почти совсем ничего не болит, - возразил я, - только вот слабость большая.
       - Бывает безболевая ишемия, это еще страшнее, сигнала опасности нет. Я видела всякие такие случаи. Но у вас, может быть, и ничего, обойдется, - успокоила сестра. И ушла.
       А я подумал: отлежусь, посплю, расслаблюсь. До пятницы обязательно надо оклиматься - в Большом прогон 'Ховащины' с дирижером Растроповичем. А без меня как же ?
       Но князю Хованскому меня лицезреть не удалось, в четверг вечером грудная жаба совсем осатанела - схватила, мерзавка, за горло и стала душить. Пришлось вызывать уже не скорую неотложку, а скорую кардиологическую.
       В комнату ввалились два огромных амбала с ящиками и чемоданами. Они обклеили меня датчиками с присосками, опутали проводами, и на столе короткими очередями застрочил кардиограф. Потом один из амбалов оторвал от него ленту оранжевой миллиметровки, вышел с ней в коридор и, пошептавшись со своим напарником, вернулся к моему дивану.
      - Значит, так. Берите зубную щетку, бритвенный прибор, тапочки, - он оглянулся на мою маму: - а вы, мамаша, не делайте трагическое лицо, лучше помогли бы больному одеться.
      - Но, может быть, лучше завтра с утра, - заканючил я. - Куда ехать-то на ночь глядя ?
      - Завтра с утра, - резко отрезал медбрат, - будете с кем-нибудь спорить в крематории на Донском, если конечно туда удастся устроиться.
      После этих слов я уже не стал долго раскидывать мозгами.
      - Куда вы меня собираетесь везти ? - спросил я.
      Амбал оценивающе посмотрел на настенные тарелки майсенского фарфора, потом его взгляд, небрежно проскользнув по хрустальной люстре, впился в мои зрачки.
      - Бабки есть ? - задал он лобовой вопрос, на что я осторожно ответил:
       - Смотря сколько.
      - Ладно, заметано. Едем в Склиф, 200 баксов отдашь завотделением.
       Стирая грани между социалистическим и капиталистическим трудом, а также между общественной и частной собственностью, Больница Скорой Помощи им. Склифосовского осторожно, но уверенно входила в период первоначального накоплення капитала.
       Переход в новую формацию оказался особенно успешным в стенокардическом отделении. Его остроносая и остроглазая, крашеная под ворона заведующая быстро поняла блага рыночной медицины, подпавшей под обояние чубасовской прихватизации. Расплывчивость понятия 'ишемическая болезнь' давала ей широкие возможности для маневра.
       У нас в палате из 6 коек только две были заняты действительно больными-стенокардистами, мною и еще одним стариканом. На двух других ночевали какие-то странные бородачи с Камчатки (говорили, что на весеннюю путину вербовать народ приехали). Они каждое утро уходили, не всегда дождавшись даже обхода врачей.
       Две оставшиеся койки служили временным укровом для всяких других новых русских, тоже, повидимому, ловко скрывавшихся здесь от кровавых разборок или милицейской погони. Некоторые из этих случайных 'гостей' появлялись иногда поздно ночью, отсыпались и исчезали. Среди них были работники или даже владельцы ресторанов, казино, ночных клубов и вообще всякие сомнительные личности, вроде сутенеров и наркодельцов.
       Долго находиться в такой компании было небезопасно. Рассказывали, что как-то в одну такую же, как наша, больничную палату ворвались вооруженные сотоварищи и перестреляли из 'калашниковых' не только тех, кого им было нужно, но и всех остальных - свидетелей оставлять нельзя.
       Только через три дня я попал под ультразвук.
      Это была маленькая темная комната, без окон, с одной койкой и рабочим столом, на нем стоял небольшой прибор с дисплеем. Пожилой оператор уложил меня на койку, намазал кремом стальной круглый щуп и стал водить им по моим бокам. Откуда-то сзади вдруг раздался громкий глухой стук, сопровождаемый странным чавканьем. Я не сразу догадался, что это стучит мое собственное сердце.
      Потом я сполз с койки и стал одеваться, с тревогой глядя на непроницаемое лицо оператора, внимательно вглядывавшегося в экран.
       - Ну, что же, - услышал я наконец, - ничем, мой друг, порадовать вас, к сожалению, не могу. У вас инфаркт, причем, никакой не микро-, а настоящий, хороший такой, трансмуральный.
       - Как это так ? - взмолился я. - Не может быть, вы, наверно, ошиблись, у меня же ничего не болит.
       - Увы, никакой ошибки. Ясно виден рубец на задней стенке левого желудочка. А что касается безболевого синдрома, то именно он нас, мужиков, как раз и сводит в могилу. Кто умирает на работе, кто на бабе. Кому как повезет.
       Вот так я стал инвалидом. Причем, не каким-то там фиктивным или только фактическим, а обладателем настоящей 'Справки об инвалидности 2-ой группы с правом работы на дому'. О, это оказалось совсем неплохо ! Я получил массу разных привилегий: скидку на оплату квартиры, света и газа, бесплатные лекарства и, главное, раз в году я получал дармовую путевку в кардиологический санаторий.
       Портила настроение только вот эта странная приписка о разрешении работать на дому. Что это значило - клеить коробочки или вышивать салфетки ? Начальница пнииисовского отдела кадров заявила безапеляционно:
       - Не можешь же ты с таким статусом оставаться начальником сектора. Мы тебя переведем в главные научные сотрудники, и сиди где хочешь, хоть на работе, хоть дома, пиши свои формулы. Чего еще надо, зарплата та же, а хлопот никаких, гуляй себе, отдыхай.
      Через пару дней меня вызвал директор.
      - Ты работать как прежде, только хочешь или можешь ? - спросил он.
      - И то, и другое, - ответил я, не задумываясь. А вот он задумался на минуту, потом снова спросил :
      - У тебя в письменном столе ящики глубокие ?
      - А что? - не понял я.
      - А то, что возьми свою справку об инвалидности и засунь ее куда подальше. И никому больше ее не показывай, особенно в отделе кадров.
      Никогда еще никто не кидал мне большей подлянки, как мое собственное сердце ! Мышцы спины и плеч томились по утренним физкультурным сгибам-разгибам, икры ног млели в ожидании пробежки, а этот предатель мотор говорил: стоп - стоять, сидеть, лежать. Я проходил 30-40 метров и садился на скамеечку отдохнуть, я делал два-три копка лопатой в саду и откладывал ее в сторону.
      - Миллионы людей живут с такой стенокардией, как у вас, - сказала мне на приеме в поликлинике Сарра Ефимовна, - и ничего, живут. Гуляют с собачкой в парке, или с женой под ручку. Тоже неплохо.
      - Но мне бы не хотелось так жить, - ответил я. - Что бы вы мне посоветовали, кроме этих прогулок по парку ?
      - Ну, если вы очень настаиваете, то я могу дать вам направление в Кардиологический центр, езжайте туда, становитесь на очередь, может быть, прооперируют.
      Так я попал на больничную койку в Кардиологический центр и оказался промежуточным звеном в цепи больших людей-инфарктников. До меня здесь лежал Черномырдин, после меня - Ельцин.
      Но была у меня на этом Олимпе одна очень приятная встреча, которая во многом скрасила мое тревожное предоперационное ожидание, а потом после операции помогла стать на ноги.
      Он шел мне навстречу по гаревой дорожке, низко опустив голову. Поравнявшись со мной, он поднял глаза, обращенные внутрь и полные грусти. А я сразу узнал его и бросился наперерез.
      - Толя, привет ! - восторжено возопил я. - Ты что меня не узнаешь ?
      Он с удивлением посмотрел на меня, взгляд его изменился, глаза наполнились вниманием и тут же вспыхнули яркими веселыми огоньками.
      - Как же это я могу тебя не узнать ? - вскрикнул он. - 425-ая школа, 9-ый Б. Мы же с тобой одно время за одной партой сидели.
      Мы крепко обнялись, прижались друг к другу и пошли рядом.
      По правде сказать, никакая особая дружба нас с ним не связывала, хотя я и бывал у него дома, стоявшего прямо напротив школы. Я был маленьким, щупленьким и относился к тихим робким мальчуганам, подпиравшим стены на школьных вечерах и боявшимся на пушечный выстрел подойти даже к самой завалящей девочке из соседней женской школы. Плоды раздельного обучения !
       Толя же, как мне тогда казалось, относился к тем мальчишкам, которые раньше других почувствовали какое-то шевеление между ног. Хотя, скорее всего, я ошибался, так как не он ведь был героем той скандальной истории, которую с удовольствием вспоминая, мы и теперь весело смеялись.
       Заболела наша 'лябалиха', и на один-два урока нам прислали другую 'француженку' - практикантку из Иньяза. Она вошла в класс, совсем юная девица, скромно одетая в строгое коричневое платье, но ослепительно красивая.
       Когда она отвернулась к доске и стала на ней что-то писать, долговязый большеголовый мальчишка Ровка Васильев пролез по полу к учительскому столу и лег на спину, интересуясь, что там у 'француженки' под юбкой. В классе воцарилась гробовая тишина, но вдруг кто-то не выдержал и громко захихикал. Владелица подюбочной тайны обернулась, увидела под собой давящегося от смеха Ровку и чуть не села на него - ноги у нее подкосились. Она сначала побледнела, потом ее щеки покрылись красными пятнами. Она осторожно, боясь споткнуться, перешагнула через Ровку и стремглав бросилась к двери.
       Конечно, Васильеву за хулиганство здорово попало, но из школы его не исключили. А вот Толя Кузнецов сам вылетел из 10-го класса. И вовсе не за плохое поведение, а просто потому, что пианино и гитара были для него намного привлекательнее котангенса и гипотенузы.
       Толин отец пел в хоре Большого театра. А его дядя, голубоглазый красавец Михаил Кузнецов был известным киноартистом. Племянник пошел по его стопам - окончил театральный институт, некоторое время работал по распределению в Петрозаводском драмтеатре. А после возвращения в Москву числился в труппе театра Киноактера. В то время иначе и быть не могло - несмотря на всеобщее признание, его запросто могли прижучить за тунеядство.
       А успех у Толи был сразу замечательный. Это ведь он блестяще сыграл главную роль в романтической картине Владимира Мотыля 'Белое солнце пустыни', ставшей советской киноклассикой. И хотя после этого он снялся в десятках других разных фильмов, он остался в народе известен, как 'товарищ Сухов'.
      - Ты понимаешь, - говорил он мне, - в кино никогда не знаешь наперед, будет ли та или иная картина иметь успех. Иной раз кажется, и сценарий хорош, и артисты подобраны неплохие, а фильм не удается. А бывает и наоборот. Невозможно угадать.
      - Ну, у тебя-то, наверно, с предложениями проблем никогда не было, - заметил я.
      - Это правда, но нередко я по глупости упускал свой шанс. Вот был у меня такой случай, - стал рассказывать Толя: - Позвонил мне как-то Эльдар Рязанов и предложил роль предсеателя гаражного кооператива в его новом фильме. А у меня на то же время была намечена поездка на сьемки в Варну. Я предвкушал пляж, горячий песок, солнце и не менее жаркое лето с некой блондинкой, улыбка которой позволяли экономить свет директору Дома кино. И я отказался от имевшего потом бурный успех 'Гаража', где вместо меня сыграл Валя Гафт.
      
       Не перестаю восторгаться мудростью Создателя - как здорово он все придумал, как дальновидно все предусмотрел ! Но самое гениальное его изобретение, самый драгоценный дар всему живому на Земле - это шок и потеря сознания !
      Именно благодаря им мы ничего не чувствуем, когда уходим из жизни. Мы закрываем глаза и растворяемся, исчезаем в Неизвестности и Безвременьи. А смерть, что она нам ? Это для остающихся в живых она может быть страшна. Это они получают наглядное представление, что их ждет самих.
       Подобным образом я философствовал, когда обсуждал сам с собой вопрос о предстоящей операции. 'Что особенного ? - уговаривал я себя. - Больно только будет, когда сделают укол обезболивающий. А потом засну, и все. Проснусь - хорошо. Нет - тоже не страшно, я же ничего чувствовать не буду'.
       Сначала меня принял оперирующий хирург Андрей Андреевич Ширяев.
       - Для вас, как москвича, операция может быть бесплатной, - сказал он. - Но, если вы хотите, чтобы она была проведена на европейском уровне, то нужно приобретение специальных приспособлений и материалов. Это стоит денег. Не знаю, сможете ли вы оплатить эти расходы.
      - Конечно, конечно, - быстро ответил я.
      - Нужно тысяч 30. Кстати, многие оплачивают по безналичному расчету, им их учреждения помогают.
      - Разрешите, я прямо сейчас от вас позвоню в свой институт, - попросил я.
      - Давайте, звоните, - он протянул мне телефонную трубку, а сам отошел от меня и занялся другими делами.
       После нескольких попыток секретарша наконец соединила меня с директором.
      - Даже не знаю, что и делать, - сказал Баулин. - Откуда такие деньги ? У тебя на договоре всего 20 тысяч. Единственное, что я могу сделать, взять пока взаймы у других, потом отдашь. Но и то не более 15.
      - Ну, хорошо, - согласился Ширяев, когда я ему передал содержание своего разговора с директором. - Пусть будет 15, обойдемся и этим. Только кровь и плазму для переливания вам надо будет купить, за свой счет. - Он помолчал немного и добавил:
       - Да, и еще - не забудьте на операцию принести 2 бутылки водки. Для обмывания.
      Последнее требование повергло меня в абсолютное уныние.
      И вот настало это утро. Безоговорочно отвергнув мои настойчивые предложения своим ходом дойти до операционной, санитар велел мне раздеться догола (трусы тоже снять), уложил на каталку и я отбыл в Неизвестность, сопровождаемый сочуствующими взглядами сопалатников.
       В 'предбаннике' со мной накоротке пообщался усатый анестезиолог и вколол в задницу совсем небольный укол. Последнее, что я помню, это большой прозрачный пластмассовый колпак, который хирургическая сестра ловко приладила к моей физиономии. И все - я отправился в иной мир.
       Нет, никакого другого мира нет. Это все вранье про загробную жизнь, про перевоплощение во что-то другое ('хорошую религию придумали индусы') и про всякую другую лабуду, которую вешают нам на уши разные фантазеры, философы и предсказатели.
      Ничего там нет. Ни-че-го !
       Все-таки, я выжил. Очнулся и почуствовал за спиной свет из окна. Но радости не было, а была страшная боль во всем теле и ужасная тяжесть - наверно, они перепутали и вместо крови налили мне в жилы тонну жидкого свинца. Но все это было ничто по сравнению с диким удушьем, от которого глаза вылезали из орбит, грудь билась в конвульсиях, и думалось: лучше бы снова уйти туда, в Бесчувствие, только бы не чувствовать такую муку. Только бы кончилась эта пытка толстой пластмассовой трубой, торчавшей у меня в горле. Зачем она, почему, может быть, впопыхах забыли ее вытащить ?. Дышать было невозможно, я задыхался, я умирал.
       Неожиданно надо мной нависло круглое красное женское лицо, и я услышал первый в моей второй жизни человеческий голос.
       - Что, милок, проснулся ? Живой значит. - Я ощутил терпкий дух водочного перегара. - Все будет хорошо, сейчас доктора позовем. А пока, давай-ка, я тебе подушку поправлю.
       Женщина протянула руки, и прямо мне на лицо упали большие тяжелые груди, пахнущие жаренным луком и чесноком, они закрыли то единственное, чем я еще мог дышать. 'Все, конец', - подумал я и зажмурил глаза, приготовившись на этот раз совсем уже уйти из жизни.
       Но Бог опять меня спас. На мое счастье, вдруг одна из давивших меня грудей отвалилась в сторону, а вторая , оторвавшись от моего лица, повисла в воздухе. Я смог снова вздохнуть и вернуться к жизни.
       Через несколько дней, когда я уже стал выходить из палаты, я встретил эту санитарку в коридоре. Я улыбнулся ей, пытаясь обратить на себя внимание, но она прошла мимо, даже не взглянув на меня.
      'Неужели она одна выжрала обе мои бутылки водки ? - подумал я. - Вот здорова баба!'
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Комментарии: 5, последний от 11/10/2007.
  • © Copyright Разумов Геннадий (grazumov@yahoo.com)
  • Обновлено: 05/05/2007. 252k. Статистика.
  • Сборник рассказов: США
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка