Разумов Геннадий Александрович: другие произведения.

Это было недавно, это было давно

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Разумов Геннадий Александрович (grazumov@yahoo.com)
  • Обновлено: 26/11/2017. 1039k. Статистика.
  • Дневник: Россия
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Чем выше мы взбираемся по ступеням лет, тем делаемся более дальнозоркими, тем большее пространство охватывает наш широкоформатный взгляд, панорамнее видится действительность. Зато мельче, расплывчивей, непонятней становятся отдельные частности, неразличимее детали. Надо одевать очки. Или снимать катаракту. Но есть люди, глаза которых не тускнеют от времени, и они без всяких линз зорко вглядываются в прошлое, сохраняя в памяти множество имен, названий, фактов, дат. Такой способностью поразил автора этой книги его сослуживец, коллега, приятель Евгений Зайдман. В течении долгого времени много вечеров подряд он рассказывал ему о себе.И оказалось, что не только следователь уголовного розыска и резидент иностранной разведки может похвастаться захватывающими дух событиями своей жизни. Совсем нередко и у простых смертных судьба ввергается в немыслимо крутые повороты, зигзаги, тормозится невероятно трудными подьемами и опасными провалами, оврагами, обрывами.Надо лишь приглядеться, вспомнить, осмыслить и рассказать об этой жизни.И шлепая пятками памяти по шпалам прошедших годов, подумать, почему в свое время не сменил черно-белую зебру жизни на шахматную доску, чтобы ходить по ней не пешкой, а конем? Тем более, что в той полосатой так много было серых полос застоя.
    •   
      СОДЕРЖАНИЕ
      
      Предисловие.
      
      Часть I. ЛЕТЕЛИ ДНИ, ЗА ГОДОМ ГОД
      
      Глава 1. НАЧАЛО
      В пеленках времени
      Школа Љ425 Сталинского р-на
      Холодные сладости детства
      Преображение Преображенки
      Причуды архитектуры
      
      Глава 2. СТРАШНОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ ХХ века
      Мальчик войны
      Военная Москва
      Крыша поехала
      Птенец становится на крыло
      
      Глава 3. ВРЕМЯ ЛЕЧИТ, ВРЕМЕНА КАЛЕЧАТ
      На пороге будущего
      Россия - родина слонов
      Производственные практики
      Товарищ Куев
      
      Глава 4. ВЕЛИКАЯ СТРОЙКА КОММУНИЗМА
      На зоне Гулага
      Инженер - мотор эпохи
      Судьба-индейка
      Подработки-приработки
      
      Глава 5. ЗАСТОЙНАЯ ЗРЕЛОСТЬ
      Не то время
      Турбулентность
      Черная полоса
      Графоманство
      Тайны писательства
      
      Глава 6. ВРЕМЕНИ ВОПРЕКИ
      А что я хочу?
      Гибкость ума или спины.
      Не лезь туда, куда нельзя
      Звуки старого джаза
      
      Глава 7. ОСТРЫЕ ДЕВЯНОСТЫЕ
      Предтеча будущего краха
      Властьимущие
      Как стать начальником?
      
      Глава 8. НА РАЗВАЛИНАХ ИМПЕРИИ
      Клыки дикого капитализма
      Очарованный "Чарой"
      Последние телодвижения
      Пакуем чемоданы
      
      Часть II. ВТОРАЯ ЖИЗНЬ - ПОЛОВИНА?
      
      Глава 9. МЫ - КОЛУМБЫ
      Другое солнце, другие помидоры
      Законопослушность - обязаловка?
      Украденная сумка
      Коровий язык
      
      Глава 10. ПРИТИРАНИЕ
      Подавляющее меньшинство
      Заветная зеленая карточка
      Фиктивная жена
      
      Глава 11. БОЛЕЙ, НО НЕ БУДЬ БОЛЬНЫМ
      Здраво-охренение
      Отступить в прошлое?
      Рак - вурдалак
      
      Глава 12. СТРАНА АМЕРИКА
      Счастливое сочетание
      Музейные роскошества
      Общественный огород
      
      Глава 13. ОДНИ ЗАБОТЫ ОТ ЭТОЙ ТОЙОТЫ
      Ох, эти муравьи
      Налево, направо
      Страхи страховки
      Не садись за руль
      Экзамены
      
      Часть III . ОТДЕЛЬНО О ГЛАВНОМ
      
      А. ЛЮБВЬ И СЕКС
      
      Глава 14. ЕЩЕ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ.
      Трудно что-то новое сказать
      Одинадцать рассказов о любви
      СТАРОСТЬ
       Очарование
       Разочарование
      ЗРЕЛОСТЬ
       Стагнация
       Смольный
       Он, она и чемодан
      МОЛОДОСТЬ
       У ног бронзового гиганта
       Недоумение
       Несоответствие
      ЮНОСТЬ
       Улыбка
       На чашку чая
       Воображала
      
      Глава 15. ОН + ОНА = ??
      Мужчиной еще надо стать
      Буйство молодости. Сухостой
      А это была настоящая любовь
      
      Б. ЕВРЕЙ В РОССИИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЕВРЕЙ,
      он настоящий русский
      
      Глава 16. ЕВРЕЕМ НЕ РОЖДАЕШЬСЯ, ЕВРЕЕМ СТАНОВИШЬСЯ
      Американский клерк и дедушка Калинин
      Идиш умер? Да здравствует идиш!
      Ассимиляции вопреки
      
      Глава 17. РЕНЕСАНС ИУДАИЗМА
      Вера или религия?
      Хоральная синагога
      Ханукия у стен Кремля
      
      В. КРЫШИ НАД ГОЛОВОЙ
      
      Глава 18. ПРОКЛЯТАЯ ЖИЛИЩНАЯ ПРОБЛЕМА.
      Вечный советский дефицит
      Жировка - что это?
      
      Глава 19. ДРАМЫ И ТРАГЕДИИ ПРОШЛОГО
      На крыльях перестройки
      Обходные маневры
      
      Глава 20. И ТАМ ВСЕ ТО ЖЕ
      Западный Голливуд
      Санта Моника
      
      Глава 21. ОКОВЫ СТАРЫЕ СНЕСЕМ
      Прощай родная Загорянка
      Ничего не меняется
      
      Г. ПУТИ-ДОРОГИ ПОД НОГАМИ
      
      Глава 22. ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ
      Далекое близкое
      Холодная теплость Байкала
      
      Глава 23. ПО ТУ СТОРОНУ ЖЕЛЕЗНОГО ЗАНАВЕСА
      Как я охмурял КГБ
      Красное знамя Ататюрка
      Другие времена - другие дороги
      
      Глава 24. ПОКА ХОЖУ, Я БУДУ ЕЗДИТЬ
      Города и горы ближнего круга
      Америка - от берега до берега
      
      Глава 25. КТО ТАМ РЯДОМ ЗА ГРАНИЦЕЙ
      Мексиканские контрасты
      Канадские просторы
      
      Глава 26. ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ
      В теплых обьятьях Ла-Манша
      Старушка Европа
      
      Глава 27. ФЕНОМЕНЫ ЛАТИНСКОЙ АМЕРИКИ
      На юг от экватора
      По дорогам майя
      
      Глава 28. АЗИАТСКАЯ ЭКЗОТИКА
      Юго-восточный край Земли
      Китайская эпоха Возрождения
      
      Глава 29. СОКРОВИЩА ИНДОСТАНА И ЭМИРАТОВ
      Верблюды Абу-Даби и слоны Цейлона
      Священные коровы Индии
      
      Глава 30. ПЯТЫЙ КОНТИНЕНТ
      Астральная Австралия
      Новозеландский сапог
      
      Послесловие. ТОГДА И ТЕПЕРЬ
      
      
       эпиграф
      
      Прощусь покуда с мыслями угрюмыми.
      И стану о былом писать моем:
      Былое, разукрашенное думами,
      роскошным выливается враньем.
      
       И.Губерман
      
      
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      
      Прятавшееся за оградой плотных облаков, вечернее солнце нашло просвет-бойницу и ударило в глаза прямой наводкой. Наверно, поэтому я не разглядел шедшего навстречу человека, который, вдруг остановившись, пристально на меня посмотрел.
      - Здрасьте, - сказал он нерешительно.
      - Здрасьте, здрасьте, - ответил я и для приличия добавил: - Как поживаете, что новенького.
      - Как-то так, ничего, вроде бы. Не совсем о'кей. Скорее, фифти-фифти. Но жить можно. А у вас что?
      - Да, вот тоже, живу-поживаю.
      Я напрягся и с усилием стал вспоминать, где встречал этого старого еврея, но ничего не надумал.
      - Главное, - многозначительно продолжил я на всякий случай, - держаться в вертикальном положении.
      - Да, уж, - откликнулся знакомый незнакомец, - в наши-то годы. Если бы только не этот проклятый артрит - то в правую коленку, собака, вцепится, то в левую. Да еще и давление, вдруг звереет и к пятому этажу ни с того, ни с сего подскакивает.
      - Много еще и от погоды зависит, - взглянув на темнеющее небо, поддержал я злободневную тему. Потом снова раздумчиво покосился на казавшуюся такой знакомой физию собеседника.
      
      "Кто же это такой?", - ворочались у меня в голове вопросы-бревна, но вместо ответа зачем-то построили какую-то кривую избушку бесполезного воспоминания.
      Во время одной из частых тогда командировок повстречался мне в местном рейсовом автобусе некий москвич, которому, по его словам, я тоже показался знакомым. Мы разговорились, стали долго и подробно перебирать в памяти школьных и институтских друзей, приятелей, коллег и только после целой серии мозговых атак догадались в чем дело.
      Выяснилось, что в течение несколько лет подряд по дороге на работу мы ежедневно по утрам встречались у метро Семеновская - я входил в него, а он выходил. Вот и пригляделись лицами.
      
      Но здесь, чувствовалось, было что-то другое, более близкое, тесное, долговременное. И тут очень кстати я неожиданно услышал встречную подсказку:
      - Пожалуй, с тех пор, как мы с вами работали в Гипроводхозе, много воды утекло. А вы, вижу, меня, кажется, не узнали.
      "Ну, конечно же, - сообразил я, - это же Вайнштейн из Гидротехнического отдела, что же я сразу не разобрался. Вот болван".
      - Помню, помню, как же, как же, - соврал я, - мы с вами тогда по многим вопросам общались. Разве забудешь свары в кабинете замдиректора? И свирепые драчки за вакансии, зарплаты, квартальные премии, профсоюзные путевки.
      - Да, уж было дело. А помните, как мы на картошку ездили? И не единожды. А как-то раз в совхозе под Волоколамском почти две недели проторчали. Еще дожди тогда пошли, и мы на работу дня три не ходили, все водку хлестали и огородным лучком закусывали. Клёвые времена были, молодые, озорные.
      Его глаза загорелись веселыми огоньками, губы расплылись до ушей. Он помолчал, наслаждаясь приятными воспоминаниями, потом добавил с хитроватой усмешкой:
      - А Людочку из Планового отдела помните? Как же хороша она тогда была в той своей юной зрелости. У нас с ней тогда все и началось.
      Услыхав такое, я чуть не задохнулся от гнева. Уши мои вспыхнули горячим огнем, щеки покрылись рваными красными пятнами.
       "Ах, ты мерзавец, - взорвался я запоздалой ревностью. - Никакой ты, оказывается, не Вайнштейн из Гидротехнического, а тот паршивый фрукт Женька Зайдман из Строительного. Это ты отбил у меня Людмилу, которая тогда под вечер от меня к тебе в палатку убежала. А я ведь, дурак, чуть ли не жениться на ней собирался, даже, кажется, предложение ей делал. А ты, скотина, переманил девку".
      Отдышавшись и погасив приступ ярости, я взял себя в руки, несколько раз глубоко вздохнул, немного успокоился и подумал:
      "Однако, чего это я так раскипятился. Совсем с катушек скатился. Все же это в далеком прошлом было, дела давно ушедших лет. Черт с ним, и со всем этим. Подумаешь, ну переспал с Людочкой один раз. Делов-то. Будет он за это в аду баланду хлебать".
      Я отвернул рукав куртки и с нарочитой озабоченностью посмотрел на стрелки своих сейковских.
      - О, уже время, мне пора, - заторопился я, резко повернулся и, бросив злой взгляд на своего старого соперника, стремительно шагнул в сторону. Надо побыстрее отвалить от этого негодяя.
       Но вдруг остановился. Что это со мной, рехнулся что ли? И, немного успокоившись, я решил с уходом пока повременить. Снова направил взгляд на Зайдмана и, проглотив слюну, которой только что чуть было в него не плюнул, спросил:
       - А кого вы еще видели из наших гипроводхозовских сотрудников?
      - Как это кого видел, - удивился тот, - каждый день вижу. Неужели вы не знаете? Ту самую Люду ежедневно и вижу. Как же ее не видеть - она ведь моя жена. Разве не помните, что мы с ней после той картошки и поженились?
      Ого, вздрогнул я от неожиданности. Вот оно что! Каков прикол, каков поворот сюжета. Ну, и дела.
      Откуда же я мог об этом знать? Ведь я тогда так обиделся и расстроился, что перешел даже работать в другое помещение института. Чтобы рожу этого типа и изменщицу Людку больше не встречать.
       А у них-то, оказывается, все было вполне серьезно, вовсе никакая не банальная интрижка, как я тогда подумал, а что-то, вроде бы, наверно, даже любовь.
       ...Да, но у меня-то, пожалуй, ведь было тоже...
      Эх, вот отомстить бы им теперь, и назло этому гусю отбить у него Люду, переспать с ней как-нибудь. Ха-ха, куда уж теперь, увы...
      Впрочем, все это была лабуда, ништяк, огрызок огурца.
      Я окончательно остыл и опять повернулся к бывшему сослуживцу:
      - Ну, хорошо, Люда, так Люда. А еще кого-нибудь встречали?
      - Даже не припомню, кажется, никого особенно. Впрочем, - Зайдман задумался, поморщил лоб и, прикрыв веки, сказал неуверенно: - Последний раз по телефону разговаривал с Разумовым, наверно, помните такого. Вы-то не встречали его случайно?
       Вдруг он осекся, вновь с вниманием уставился на меня, и слышно стало, как в его лысом черепе заскрипели ржавые колесики мозговых извилин. Затем он густо покраснел, вытер со лба капли пота бумажным платочком и тихим хриплым голосом смущенно залепетал:
      - Ой, Геннадий, простите, бога ради. Как же это я сразу не узнал вас? Почему-то решил, что вы - Вайнштейн из Гидротехнического отдела. Надо же так перепутать. Ой, как стыдно.
      
      Вот мы были и квиты. Я удовлетворенно про себя хихикнул и с удовольствием, как в мягкое кресло, погрузился в хорошее расположение духа.
      Но, собственно говоря, могло ли быть иначе? Ведь мы оба были стары, слабы мозгами, и нас обоих неудержимо настигал и цепко хватал за шкирку вреднючий пес-склероз.
      И я уже без прежней недоброжелательности похлопал Зайдмана по плечу.
      - Ладно, чего уж тут. Пошли лучше пивка попьем, - предложил я, и тот сразу же согласился.
      Мы зашли в ближайшую забегаловку и просидели там добрых пару часов. Все говорили, говорили, вспоминали, вспоминали - ностальгировали.
      
       Потом долгие годы мы с Зайдманом приятельствовали, постоянно встречались, посвящали друг друга во все свои дела и заботы, делились радостями и обидами, надеждами и разочарованиями, похвалялись публикациями в "Панораме" и "Новом свете", жаловались на детей и артрозные коленки. Оказавшись близкими соседями, мы почти каждый вечер выходили скрести красовками асфальт уличных тротуаров, гуляли, смеялись, грустили, заходили в кафушки попить чайку, пива, а изредка и чего-нибудь покрепче.
       Евгений Айзикович оказался неплохим рассказчиком, и я слушал его в оба уха, с каждым разом все больше утверждаясь в том, как тесно схожи наши жизненные пути и как близко совпадают они с судьбами многих других моих сверсников. Мы оба, попав по случаю в ХХI-й век, перешагнув порог тысячелетий и чуть было об него не споткнувшись, пытались теперь хоть как-то к нему притереться. То с большим, то с меньшим успехом.
      
      * * *
      
       Переданные нам чужие мысли, истории, анекдоты, попав в черепную коробку, накапливаются, собираются в кучу, выстраиваются в пирамиду, вытягиваются в ряд, оттачиваются, дополняются, а потом вдруг как завопят: "Да, мы вовсе не чужие, мы свои, родные, собственные". Разве легко преодолеть искушение их принять, взять себе, присвоить?
       Вот и мне не удалось избежать соблазна поведать бумаге то, что я услышал за долгие многомесячные вечера от моего ровесника, сослуживца, коллеги, единомышленника и единоверца. Конечно, с его полного согласия. Он не отказался стать этаким собирательным образом, представителем нашего поколения, лирическим героем моего повествования. А для большей достоверности и документальности, я решил подать его прямым текстом, от первого лица. Пусть Женя Зайдман сам расскажет о своей жизни.
      
      
      
      
      
      
      
      Часть I. ЛЕТЕЛИ ДНИ, ЗА ГОДОМ ГОД
      
      Глава 1. НАЧАЛО
      
      В ПЕЛЕНКАХ ВРЕМЕНИ
      
       Впервые я открыл рот в большом помещичьем доме, поныне стоящем на высоком берегу второй по величине московской реки Яузы. Нет, я не был ни сыном помещика, ни дитём господского конюха. Просто-напросто этот украшенный алебастровой лепниной трехэтажный особняк русская революция превратила в родильный дом Сталинского Райздравотдела гор. Москвы. Правда, теперь в ХХI веке он снова стал частной собственностью, наверно, уже каких-то новых русских.
       В 9 часов вечера 14 мая 1932 года моя девятнадцатилетняя мама, наконец, перестала страдать-мучиться, и не столько от родовых схваток, сколько от огорчения, что я оторвал ее от праздничного стола в доме Љ6 на Суворовской улице. Дело в том, что именно в этот момент там был поднят очередной тост в честь юбилея серебрянной свадьбы ее родителей, моей бабушки с дедушкой.
      
      Тот год был знаковым не только для нашей отдельной семьи, но и для всей страны. Магическим образом свернулся сжался календарь: большевикам оказалось подвластно время - первая пятилетка стиснулась до четырехлетки. А ее конец стал началом целой новой эпохи, эры промышленной революции. На вздернутое Октябрем 17-го население обрушилась индустриализация, коллективизация и вообще всякая ация-тоталитаризация, в результате чего работников кисти загнали тогда в "Академию художников", деятелей пера - в "Союз писателей" и всех прочих скучковали в поднадзорные загоны.
      Мне еще не стукнуло 2 месяцев, как был принят и знаменитый закон о колоске ("Об охране имущества государственных предприятий..."), по которому любой подросток, сорвавший в поле колосок ржи, мог загреметь "на перековку" в соловецкий лагерь. Вслед за этим грянул свирепый голодомор в Поволжье, на Украине, в Нечерноземье.
      Наверно, из-за продуктово-витаминной нехватки я и появился на свет хилым, слабым, худосочным. С первых же дней мое вхождение в жизнь было неуверенным, нерешительным. Я преступно медленно прибавлял в весе, который сильно отставал от нормы и совершенно не отвечал стандартам здоровья будущих строителей Социализма. Но приходившая к нам домой участковая педиаторша мою ущербность валила не на недостачу еды, а на недобросовестность моей юной мамы-студентки, обремененной более, чем мною, курсовыми работами, зачетами и экзаменами весенней сессии.
       - Если вы, мамаша, - строго предупредила она ее, - не отнесетесь серьезнее к тому, что у вас слабый ребенок, вы его потеряете.
       Но и после этого назидания я не стал богатырем. В течение всего своего мало-сытного пеленочного детства оставался хилягой - худым, малорослым, узкогрудым, болезненным. Таких в то время обзывали "глистами", хотя и на самом деле где-то в моих кишках шерудились зловредные аскариды.
      
      * * *
      
       Некоторые люди уверяют, что помнят себя с годовалого возраста. Так, Лев Толстой писал, что его память отчетливо запечатлела грудь своей кормилицы. А другой бородач описал мне бричку, в которой его новорожденного, якобы, везли от сельской повитухи. Но, кажется, рекорд поставил американский классик научной фантастики Рэй Бредбери, который на своем 90-летнем юбилее сказал корреспонденту: "Я прекрасно помню момент моего рождения. Я помню себя и до рождения. Помню мягкий розовый свет, обволакивавший меня".
       Мне же чемпионом быть не дано. Мое первое воспоминание относится лишь к 4-летнему возрасту. Память сохранила ощущение горячеватости морской воды в железной оцинкованной ваночке на пляже одесского дачного Люсдорфа, где меня таким образом лечили от эпидемически распространенного в те голодные годы детского рахита.
       Другое воспоминание относится тоже к поправке моего слабого здоровья, поверженного подхваченной где-то убойной скарлатиной. Из затемненного изморозью оконного стекла больничной палаты я, жалкий, заплаканный, с размазанными по щекам соплями, выглядываю на улицу, откуда машут мне натуженно улыбающиеся мама, бабушка и тетя Роза.
       А вот еще сцена. Мы сидим за столом, и мама, учившаяся на физмате, показывает мне пылинки в солнечном луче - пытается на их примере обьяснить, что такое молекулы и атомы. А мой отказ слезть со стула и поднять выпавший у меня из рук на пол кусок хлеба маслом она осуждает с позиции теории массобмена, доказывающей, что промедление его поднятия грозит еще большему загрязнению.
       Среди других дошкольных воспоминаний - приезд из Ленинграда маминого друга юности, а тогда известного поэта Всеволода Азарова (на самом деле, Лёни Бронштейна). Мне запомнился его рассказ о встречах с вывезанными из воюющей Испании детьми моего возраста. Кстати, с некоторыми из них позже я работал и приятельствовал (в перестроечные времена большинство их вернулось на родину).
       Ну, и конечно, наиболее ярко высвечивается в памяти то, как я, сжимая коленками плечи отца, в стройной колонне сотрудников его института демонстрировал на Красной площади преданность партии и правительству. С досадной беспомощьностью я бесполезно пытался сквозь полотна первомайских плакатов достать глазами коренастую фигуру великого товарища Сталина. Как завидовал я тогда счастью черноволосой девочки-таджички Мамлакат, обнимавшей вождя на всюду красовавшихся цветастых картинах.
       В то время вообще со всех стен, как внутренних, так и наружных, за каждым гражданином СССР кроме главных советских вождей-руководителей внимательно следили и зоркие глаза знаменитых писателей, ударников социалистического труда, стахановцев, выдающихся деятелей искусства. Это хорошо укладывалось в многовековые православные традиции русского народа. Стародавние иконы Христа, Богоматери, святых и апостолов удачно замещались образами Чкалова, Водопьянова, Расковой, Гризодубовой и других "сталинских соколов", летавших к облакам, в стратосферу и на Северный полюс.
       Не знаю, какими они все были героями, но с одним из них Иваном Папаниным позже я встречался, когда стал членом Всесоюзного географического общества, а он был его председателем. Этот обласканный властью околонаучный деятель с кругозором завхоза тогда показался мне туповатым малообразованным мужиком, хотя и явным хитрованцем.
       Выправляли нам извилины в мозгах и прямоточные лозунги типа "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство" или "Народ и партия едины". Разного рода агитпризывы, напоминания и предупреждения постоянно сопровождали нас даже в повседневном быту. Так, над входом в столовую нашего летнего детского сада в подмосковном Томилине крупные ядовито зеленые буквы строго указывали: "Мойте руки перед обедом", а на веранде, где мы возились, когда шел дождь, большой фанерный плакат учил, что: "Сморкаться надо только в платок!"
      
       Однако, такие позже ставшие широко известными понятия, как репрессии, ГУЛАГ, враги народа в том моем довоенном прошлом почти совсем отсутствовали. Мое детское сознание вообще не отметило, чтобы у нас дома велись какие-либо разговоры на политические темы. Скорее всего, родители просто избегали их при мне вести.
       Лишь через много лет я догадался, что под густо замазанными черной краской пятнами в тогдашних школьных учебниках были скрыты физиономии бывших знаменитых военначальников Тухачевского, Косиора, Убаревича. И что грозным низким баритоном, много часов подряд обличавшим по радио неких "фашистских наймитов", "прихвостней империализма", "подлых бандитов и шпионов" обладал Главный государственный прокурор-обвинитель Андрей Януарьевич (Ягуарьевич) Вышинский.
       Я ничего тогда не знал о проходившем в Колонном зале Дома Союзов суде над "право-троцкистским блоком" и участниками "антисоветского заговора". Ни о каком крестьянском голодоморе, зеках Беломорканала, лагерях Солихарда, Воркуты, Магадана, ночных "черных воронках" и прочих страшных свидетельств "Великой сталинской эпохи" я и слыхом не слыхивал. Слава Богу, эти беды кровавых 30-х годов прошли мимо моей семьи.
       С раннего детства я слыл cреди своих сверстников большим "воображалой". Это не значило, что я слишком задавался, был очень заносчивым и много себе позволял. Нет, просто я много всего выдумывал, сочинял, фантазировал. Причем, не ленился делиться своей брехней и со своими сверсниками. Воспитательница в детском саду даже жаловалась моим родителям, что я по вечерам не даю никому спать, рассказываю всякие небылицы. А позже, когда мои пальцы стали овладевать деревянной ручкой с железным пером Љ89, я уверял, что именно им совсем недавно писал сам дедушка Калинин, знаменитый всесоюзный староста.
       Каждый раз я так сильно увлекался таким враньем, что сам начинал верить в истинность своих выдумок, они мне снились по ночам и наутро представлялись полной реальностью. Но, конечно, все мои фантазии без сомнения большей частью были перепевом книжных сказок и рассказов, которые мне читали взрослые.
      
      * * *
      
       В моей интеллигентской семье, как и во всей "самой читающей стране мира", верховодило уважение и даже преклонение перед книгой.
       Она всегда была "лучшим подарком", ее дарили на день рождения и на Новый год, на новоселье и на свадьбу. Книги никогда у нас не были бытовым ширпотребом, и любовь к ним естественно перетекала в страсть к их собирательству. Преодолевая тесноту комнат и узость корридора, везде тянулись к потолку рукодельные и покупные книжные полки и стеллажи.
       Еще не умея ходить, я разглядывал в "книжке-малышке" цепкие лапки курочки Рябы и перепончатые крылья мухи Цекотухи. Еще не зная, как завязываются шнурки на ботинках, я узнавал, как теряет лепестки "цветик-семицветик", как прекрасна и страшна "Снежная королева". А первой самостоятельно мною прочитанной книжкой были "Мифы древней Греции", ее обильно иллюстрировали ярко крашенные кентавры, медузы-горгоны, амазонки, занимавшие более половины всех страниц. Одновременно появились и "Басни дедушки Крылова", привлекавшие внимание человекоподобными зверюшками. Позже, подростком, я входил в жизнь с "Двумя капитанами" и "Томом Сойером", впервые познавая из них хитросплетения человеческой порядочности и человеческой подлости.
      Книги сопровождали меня всю жизнь. Даже во время войны, уезжая в эвакуацию, мои родители в укор лишней простыне и подушке клали в чемодан томик Чехова и перепечатку Бялика. И я с семилетнего возраста нигде и никогда не расставался с разваливающимся от старости изданием 1928 г "А.Пушкин. Сочинения", среди страниц которой до сих пор лежат засушенные для школьного гербария листочки подмосковной рябины и глянцевые фантики ротфронтовских конфет.
      Этот крупноформатный фолиант не покидал меня никогда и нигде. И останется со мной до самого моего конца. Вместе с ним в той же размерности и той же изношенности мой американский книжный шкаф облагораживает и другой букинистический раритет - "В.В.Маяковский. Сочинения в одном томе", ОГИЗ 1941. Этот футурист-авангардист сыграл немалую роль в становлении моих вкусов и привязанностей. В старших классах, когда уроки литературы давили нас прессом школьной обязаловки, Фонвизиным, Чернышевским, Некрасовым, Толстым, маяковские лесенки были вожделенным глотком свежего воздуха. Недаром я даже сочинение на аттестат зрелости писал по "Облаку в штанах", "Хорошо" и "Про это".
       В пресловутые брежневские времена я, как и все, копил и таскал на своем горбу тонны макулатуры, чтобы стать счастливым обладателtм "Трех мушкетеров" и "Королевы Марго". В условиях тотального дефицита радовался доставшемуся мне по случаю томику М.Цветаевой и чуть ли не прыгал от радости, получив после выстаивания в длиннющей очереди талон на приобретение полного собрания сочинений Ф.Достоевского.
      
      ШКОЛА Љ425 СТАЛИНСКОГО Р-НА
      
       Первый раз в первый класс я, семилетка, пошел 1 сентября 1939-го, на целый год раньше, чем это в те времена полагалось. Такая сомнительная для меня удача была связана с тем, что и моя мама, только что окончившая свой пединститут, тоже в первый раз пошла в школу работать, причем, специально для меня в ту же Љ432 Сталинского района города Москвы.
       Первой моей учительницей была некая Агния Петровна, строгая неулыбчивая женщина с тугим пучком волос, завязанных на затылке узкой ленточкой.
      В течение несколько первых дней я носил с собой в школу только что подаренного мне деревянного "Ваньку-встаньку", которого я никак не мог оставить одного скучать дома. Состоявший из плоских дощечек, он ловко подгибал согнутые в локтях руки и умело прятался в портфеле между тетрадкой по письму и "Азбукой". Он вылезал из-под парты чаще всего на уроках правописания, когда Агния Петровна брала в руки мел и отворачивалась к грифельной доске. Но, оказалось, что у нее, как у рыбы, неплохо было развито и боковое зрение. Для моего Ванечки оно стало роковым. Ему не удалось спрятаться под парту так же быстро, как учителке схватить его за чубастую головку.
      - Получишь обратно только, когда родители придут, - грозно прошипела она со злой ухмылкой.
      Вообще-то я плаксой никогда не был, но на этот раз, придя из школы домой, почти расплакался - так мне было жалко того Ваньку-встаньку. Мама, конечно, меня заверила, что все будет хорошо, и действительно, на следующий же день деревянный акробатик снова ко мне вернулась.
      - Но учительница на тебя жалуется не только из-за этой игрушки, - сказала мама, подождав пока я закончу процедуру ее возвращения на законное ванькино место в картонной коробке, где его поджидал плюшевый мишка, грузовичек-петька, оловянные солдатики и паровозик, склееный из плотной белой бумаги.
      - Она говорит, - продолжала мама, - что ты еще и плохо рот открываешь, не отвечаешь, когда тебя о чем-то спрашивают. И потом, - мама помялась немного, затем слегка улыбнулась. - Что же ты нам не сказал, что в первый день описался? Вся парта, Агния Петровна говорит, мокрая была. Надо было попроситься выйти, и все было бы в порядке. Что же ты у нас такой уж стеснительный растешь?
      Вот так, увы, и в дальнейшей своей жизни, никогда я смелости ни в чем не проявлял, каким был трусливым застенчивым плюхой, таким и остался.
      
      * * *
      
      В моем детстве еще с довоенного времени немалое место занимали зеленые оловяные солдатики, которые долгое время оставались моими главными игрушками. Некоторые из них стояли навытяжку, держа у плеча винтовку или красное знамя. Другие, вытянув штыки чаще всего с обломанными концами, шли на врага в лобовую атаку. Третьи стреляли с колена или в положении лежа. Особенно потертым и потерявшим окрас от частого потребления был у меня пограничник с собакой. Он зорко вглядывался вдаль из-под ладони и сдерживал рвущуюся на нарушителя границы сторожевую овчарку. То был оловянный образ знаменитого героя-пограничника Никиты Карацупы и его легендарного пса Ингуса.
      
       Но потом больше всего мое внимание стали привлекать почтовые марки. Я прилаживал на их обратную сторону кусочек клейкой бумажки, помещал в альбом и подолгу рассматривал одетого в длинный балдахин абиссинца, сидящего на верблюде с ружьем наперевес. Или германского кайзера, голову которого увенчивал диковинный шлем с пикообразным навершием, и я представлял себе, как он им бодается со своими врагами.
      Благодаря маркам я обьездил весь мир, особенно меня влекли дальние бананово-пальмовые экзотические страны. Я шагал по пыльным дорогам Эфиопии и Эритреи, пробивался сквозь чащу тропического леса на Гваделупе, Барбадосе и Санта Лючие, заезжал в итальянскую колонию Киренаику, в Гондурас, Эквадор, даже заплывал на принадлежавшие Франции острова Реюньон, Сен-Пьер и Микелон. Мои, хотя и очень поверхностные, но довольно обширные познания земного глобуса должны были вызывать зависть не только у моих сверстников, но и у многих взрослых. Ведь я знал о существовании даже таких мало известных (позже исчезнувших) заморских государств, как Сиам на территории нынешнего Таиланда или Дагомеи и Мавритании в Африке. Часами я сидел перед своим альбомом марок, забывая о дробях с числителями-знаменателями и законах Архимеда, Ньютона, Бойля-Мариота.
      Кстати, и название ближневосточной страны Палестина (синоним "Святой земли" или "Земли Израиля"), у меня, как, наверно, у всех в то довоенное время, прямо ассоциировалось со словом Еврейская, никакого отношения к арабам не имевшее. В такой принадлежности мне довелось убедиться, и когда я вертел в руках двухцветную бело-голубую почтовую марку с шестиконечной звездой посредине.
      Самые красивые марки появились у меня, когда на карте еще тогда воевавшего СССР (1944 год) вдруг возникла некая Тувинская автономная область. Почему-то именно по этому поводу были тогда выпущены большие красивые марки необычной треугольной и ромбовидной формы. Из них я узнал, что страна Touva (Тьва) со столицей Кызыл населена конниками с пиками и луками, оленями с гордо поднятыми рогами, медведями, скалящими пасть, и мохнатыми яками с висящей до земли шерстью.
      Никаких специальных альбомов для марок тогда еще не существовало. Пришлось простой суровой черной ниткой сшить из тетрадных листов небольшой альбомчик-самоделку. Он проехал со мной по всем дорогам долгой жизни, и я бережно храню его до сих пор. Пусть уж он останется со мной до конца, и только потом его выкинут вместе со всеми другими сокровищами моего домашнего архива.
      Именно из того детского увлечения филателией и произошла моя пожизненная страсть к путешествиям, которые, я всегда ставлю на место Љ2 в своей жизни (а что на 1-м? ... Правильно).
      
      Не знаю, насколько справедливо утверждение, что коллекционирование присуще преимущественно мужским особям, но я встречал в жизни большое число таких энтузиастов среди представителей обоих полов. Так, жена моего дяди, у которого, кстати, была большая коллекция открыток Одессы, всю жизнь заполняла полки своего буфета фигурками собачек (только пуделей) из фарфора, керамики, металла, папье-маше, камня и других традиционных материалов. У одного журналиста я видел на стене целый иконостас с авторучками разного вида, размера и цвета. Был у меня и приятель, коллекционировавший наклейки с пивных бутылок, которые ему привозили со всего света, да и я нередко отмачивал их для него под горячей струей из-под крана. А другой соорудил специальные стелажи, где выставил десятки коньячных бутылок - такого разнообразия их форм, размеров и годов изготовления я больше нигде никогда не видел.
      Но я, как и во всем остальном, никогда не был таким же страстным однолюбом хобийцем и вечно собирал все разное, то одно, то другое.
      Так, мои личные "Великие географические открытия", начатые марками, еще в юности сменились нумизматикой. Благодаря ей я стал задирать нос от того, что в отличие от многих своих одноклассников мог отличить Гвиану от Гвинеи, Нигер от Нигерии и Словению от Словакии. Правда, поначалу кармашки моего самодельного кляссера заполнялись только старинными российскими и вышедшими на пенсию сталинско-хрущевскими монетами. Но долго мне не удалось удержаться на полях бывшей царской, а потом советской империи, и моя коллекция стала быстро дополняться иностранными раритетами. Почти 1000 медных, оловянных и серебряных кругляшек собрал я за долгие годы и потом даже повез их с собой в эммиграцию.
      Другое, правда, более позднее собирательское хобби овладело моим полусвободным от работы временем, когда я начал пахать инженерно-гидрогеологическую ниву. Южно-уральские и северо-крымские, колымские и сахалинские, ашхабадские и туркменские, хибинские и корельские недра четвертичных отложений изобильно снабжали меня красивыми кварцитами, пиритами, малахитами, селенитами, ониксами, яшмами и прочими полудрагоценностями Пятой части суши.
      К тем же географическим пристрастиям относится и долговременное увлечение сбором настенных масок, выражающее и отражающее картографию моих шатаний по просторам страны Советов, а потом и не только по ней. Начиная с далеких времен московской Преображенки, стены всех моих сменявших друг друга обиталищ с каждым годом все плотнее увешиваются керамическими, бронзовыми и деревянными ликами грозных и приветливых, хмурых и веселых божков, домовиков, драконов из Мексики, Перу, Китая, Таиланда, Ямайки и еще неведомо откуда.
      
       В те мои далекие детские времена я, конечно, не мог не примкнуть и к общему тогдашнему поветрию - собиранию фантиков, этаких сложенных плоским конвертиком конфетных бумажных оберток. Их не только собирали, ими играли. Клали такой фантик на верхнюю часть ладошки и нижней резко ударяли о край стола. Если твой фантик падал ближе, чем у твоего соперника, то он его выигрывал и себе забирал.
       Наиболее интересные конфетные обертки появились в 1939 году после так называемого "воссоединения" прибалтийских Латвии, Литвы и Эстонии. Они были необычно яркие красочные и котировались на нашем мальчишечьем рынке очень высоко. Хотя вкус самих конфет мне почему-то не запомнился.
      
      ХОЛОДНЫЕ СЛАДОСТИ ДЕТСТВА
      
       Из всех сладостей детства самое незабываемое - это потрясающей вкусноты мороженое, которое было не "в стаканчики положенное", а выдаваемое детям моего поколения "в развес", "прямо из бочки". Его продавали почему-то всегда крупные и толстые тетки в длиннополых драповых пальто, укутанные еще сверху серыми шерстяными платками. Они появлялись обычно по воскресеньям у нас на Преображенской площади с большими жестяными (или алюминиевыми?) бачками-ведрами, наполненными молочным или сливочным (были только эти два вида) мороженым.
      В железные цилиндрики разного размера, зависящего от цены, клалась круглая вафля с надписью "Женя", "Коля", "Вера", "Галя". Потом под нетерпеливым подозрительным взглядом покупателя внутрь вмазывалось стальной столовой ложкой мороженое, сверху оно покрывалось другим вафельным кругляшом и с помощью притаившегося до этого в цилиндре поршня выдавливалось наружу. Естественно, что перед взрослым наблюдателем этого священодействия мороженое клалось с демонстративным неспешным уплотнением, а для нас, детей, оно смахивалось с ложки рыхлым неровным комком.
      Позже мороженое стало продаваться в брикетах, что уже не казалось таким интересным и веселым, как прежде, хотя тоже было очень здорово и вкусно. В этой связи почему-то вспомнился и один досадный случай, который некой черной кляксинкой торчит на светлой картине моего гурмано-десертного детского бытия.
      
      В тот день мы с бабушкой вышли из метро на Комсомольской, чтобы ехать в Загорянку на дачу. У здания Северного вокзала мой взгляд уткнулся в раскладной столик, где стоял голубой ящик с мороженым. Дородная продавщица вытаскивала из него белые кирпичики и с ловкостью циркового фокусника их обменивала на тянувшиеся к ней со всех сторон цветные бумажки.
      - Ку-у-пи мне мороженое, ку-у-пи, - заканючил я, потянув бабушку за руку.
      - Нет, нет, мы опаздываем на электричку, - отказала она, - следующая будет только через час.
      И пришлось, глотая слюну, пройти мимо вожделенного лакомства.
      Но когда мы приблизились к перону, то увидели, что, к моему удовольствию, наш поезд уже сдвинулся с места и быстро стал набирать скорость.
       - Ну, вот, из-под носа ушел - вздохнула бабушка, - как я боялась, так и получилось.
      И она устало опустилась на скамейку. Потом бросила на меня, делавшего стойку охотничьей борзой, хитрый взгляд и сказала с улыбкой:
       - Вижу, вижу, чего тебе хочется. Ладно, вот возьми денежку, иди купи. Только не ешь большими кусками, а то горло заболит.
      Возле мороженицы попрежнему толпились сладкоежки. Я подошел поближе и угнездился около девочки с косичками-сельдерюшками и парня постарше. Как и они, я поднял руку с зажатой в кулаке рублевой ассигнацией. Ждать пришлось очень долго. Наконец продавщица соблагоизволила взглянуть в нашу сторону, забрать деньги, и я с удовольствием разжал занемевшие пальцы. Прошла еще пара томительных минут, и я с завистью увидел, как девочка, острожно развернув бумажную обертку, погрузила язык в белоснежную сладкую массу, а парень, небрежно разорвав бумагу, жадно вонзился в брикет зубами. Я же ничего не получил и нетерпеливо следил за рукой продавщицы, которая, казалось, и не собиралась ко мне протягиваться. После долгого ожидания я не выдержал, легонько потянул продавщицу за белый нарукавник и промямлил жалким голосом:
      - А где же мое мороженое?
      Но никакого ответа не получил. Я еще постоял несколько минут, переминаясь с ноги на ногу и с завистью поглядывая на тех счастливчиков, которые, торопливо распаковывали и лизали свои лакомства. Наконец я решился еще раз дернуть продавщицу за рукав, теперь немного посильнее. Только тогда она обратила на меня внимание.
      - Чего тебе, - буркнула она недовольным голосом.
      - Вы же мне мороженое не дали, - в глазах моих по девчачьи предательски что-то защипало.
      - Ишь ты какой шустрый - отрезала продавщица. - Давай деньги, получишь мороженое, - и от меня отвернувшись, крикнула: - Кто следующий?
      - Вы же сами у меня деньги взяли, - воскликнул я в отчаянии, и услышал:
      - Глянь, какой наглый мальчишка, уходи сейчас же отсюда, а то я милицию позову.
      От такого отлупа у меня щипание в глазах перешло в мокрую стадию, а мороженщица, заметив вопросительно-укоризненные взгляды стоявших рядом взрослых покупателей, уже не так озверело добавила:
      - Вот жди, когда все распродаду, посмотрим, если что останется.
      Но я ничего ждать не стал и, размазывая слезы по щекам, побежал к бабушке...
      Зачем так чудно, так несправедливо устроена память. Почему все плохое остается в ней с большими подробнями, чем хорошее? Вот ведь ту детскую обиду я помню в деталях, а как конкретно она завершилась, забыл. Скорее всего, моя энергичная бабушка поставила на место ту подлую продавщицу, а может быть, она заплатила за мороженое еще раз. Помню только, что вкус у него был совершенно восхитительным.
      
      Почти по прямой ассоциации вспомнил я сейчас и другие более поздние хитроумные изобретения шустрых продавцов холода-мороза времен совсоциализма. Так, на Преображенском рынке в Москве продавалась мороженная треска, которая при оттаивании заставляла ахнуть от удивления и зарычать от возмущения. Бывшая полненькой, а теперь худосочная тощая рыбка, потеряв свой ледяной привес, оказывалась лежащей в миске, полностью заполненной мутной белесой водой.
      Такая же метаморфоза происходила и с так называемым "молоком", продававшимся нам, эвакуированным, в тыловом уральском Златоусте. Замороженное в тарелках оно приносилось домой льдышками-дисками, которые при оттаивании превращались в чуть белую водяную муть - можно себе представить сколько там было жира и прочих присущих молоку ингридиентов.
      А вот еще одно на сей раз южное ноу-хау, тайну которого раскрыл мне как-то в Ташкенте на площади Навои один разговорчивый сосед по очереди за бочковым пивом.
      - Настоящим пивком покайфовать можно только с утра, когда его привозят, - обьяснил он, - пока лед, который кидают в бочку, еще не растаял. А потом это уже не пиво, а одна вода.
      
      Но в те времена нам, послевоенным малолеткам, никакие взрослые хитрости были неизвестны, непонятны и неинтересны. Для нас быстрее бы погрузить губы в яркобелую сладкую мяготь - вот что было нашим главным сказочным вожделением. С каким восторгом, с каким наслаждением скользил нетерпеливый язык по ледяной снежной вкуснятине. Сколько бы потом я не ел всяких крем-брюлеевых, ванильных, ореховых, шоколадных, ягодных и прочих сладких мороженных изысков, ничего подобного я больше никогда не испытывал.
       Среди же конфетных эксклюзивов особое место занимали шоколадные "бомбы". Это были в основном круглые полые шары, внутри которых иногда оказывались даже маленькие "секретки" - деревянные или тоже шоколадные игрушечные машинки, куколки, солдатики.
       А в скучной повседневности моего детского питания царствовала противная манная каша, которая, как считала мама и бабушка, должна была нарастить мяса на мои торчавшие во все стороны кости. Я этого никак не мог понять, так как думал, что для моего умяснения больше подходит мясо курочки или на худой конец овечки. А еще воротило меня от мерзкого пойла, которое называлось рыбьим жиром и которое впихивалось в меня каждый день двумя большими столовыми ложками. Он, видите ли, должен был предотвратить тот самый рахит. Другим отвратным питьем, которым во мне травили глистов, была какая-то вонючая адонисно-ромашково-тыквенная настойка, вызывавшая у меня рвотные позывы.
       Противоположностью этим гадостям был прекрасный сладкий "гоголь-моголь", самое лучшее лечебное кушание. Он ублажал меня и скрашивал вынужденное домашнее затворничество, которое обрушивали на меня с неизменной частотой повторяемости гнусные враги детских радостей - простуды и ангины. Со временем, чтобы понаслаждаться тем вкуснейшим из лекарств, я даже стал хитрить, жалуясь на боль в горле, хотя оно еще только слегка саднило или просто першило.
       Гоголем-моголем называлась роскошная, необыкновенная, сказочная масса, которую мама чайной ложкой тщательно перемешивала и растирала в старинной бабушкиной фарфоровой чашке. Предвкушая удовольствие, в нетерпеливом ожидании я смотрел, как быстрым ударом ножа она разбивала сырое куриное яйцо, отделяла от него желток, выливала в чашку, потом клала туда кусок сливочного масла, насыпала сахарный песок и какао-порошок "Золотой ярлык". Это была настоящая пища богов, особенно, как я позже выяснил аполлонова сына Асклепия-врачевателя.
       Вообще, считалось, что мне, слишком худому и хилому, следует ограничить свою неугомонность, перестать носиться. как угорелому, и больше сидеть за чтением полезных книжек и за пианино, укрепляя пальцы и развивая слух музыкальными гаммами. Но моей усидчивости хватало только на нудные школьные часы, остальное время отдавалось двору - салочкам с колдунчинами, пряткам, прыгалкам, городкам и другим шумным играм, пришедшим к нам из подмосковских деревень, стремительно опустошавшихся набиравшими размах индустриализацией и коллективизацией.
      
      * * *
      
       В1940 году после заключения пресловутого Пакта Рибентропа-Молотова из Германии в Москву приехали "по обмену опытом" немецкие специалисты-сталелитейщики. От этого события у нас в доме остался набор столовых ножей и вилок с выгравированными на них двумя пляшущими человечками, брендом Рура. Еще в юности я почему-то думал, что это очень ценное столовое серебро, хранил его в отдельной упаковке и в повседневный обиход не пускал. Я даже привез его в Америку. На самом же деле, он оказался простым совсем потемневшим от времени железом, лишь чуть-чуть улучшенным какими-то никеле-хромовыми присадками - повидимому, в то время германскому Рейху было не к чему возить Советам дорогие изделия и, тем более, показывать некие свои разработки, важные для военной техники.
       Мой папа работал в то время в одном из ведущих "почтовых ящиков", как тогда назывались "номерные" закрытые учреждения оборонного назначения, названия и адреса которых скрывались за таинственными цифрами (номерами) и абревиатурами. Так, его заведение обозначалось "ГСПИ-6" (Государственный Специальный Проектный Институт Љ6). Отец был довольно успешным инженером-металургом и, видимо, поэтому его неоднократно приглашали на всякие важные совещания, кажется, однажды он побывал даже у знаменитого промышленного наркома С.Орджоникидзе.
      С одного такого, на сей раз немецко-советского, совещания, проходившего по вопросам технологии производства легированной низко-углеродистой стали, папа принес как-то домой подаренный ему немцами красивый цанговый карандаш. Он лежал у него на письменном столе и манил меня своим ярким стальным блеском. Ну, конечно, я не удержался и днем, когда никого дома не было, решил выяснить, как выдвигается грифель из этого диковинного немецкого карандаша и что за пружинка у него внутри.
       Грифель сломался сразу, а пружинка вылетела через пару минут. Пришедшая с работы мама заохала-заахала, безуспешно пыталась карандаш починить, потом сказала: "Вот уж тебе теперь достанется".
       Услышав в коридоре шаги отца, я страшно испугался и залез под широкую родительскую тахту, стоявшую у стены. Маме и присоединившимся к ней папе долго пришлось потом меня оттуда извлекать, убеждая, что порка мне не грозит.
      
      ПРЕОБРАЖЕНИЕ ПРЕОБРАЖЕНКИ
      
       Подобно Жулю Верну, почти никогда не покидавшему свой жилой квартал, я всю свою московскую жизнь просуществовал в одном месте. Хотя, в отличие от знаменитого писателя-фантаста, мередианы-параллели планеты мне довелось перекать не в каких-то виртуальных наутилусах, воздушных шарах и пушечных снарядах, а в реальных плацкартных вагонах, на узких сидениях ИЛ-ов и в пыльных кабинках уазиков.
       Место же моей малой родины весьма примечательное. Преображенка - как не удивиться долгой драматической судьбе этого древнего куска земли, лежащего в центре нынешнего северо-восточного округа российской столицы. Его история необычна и в то же время типична для большинства плотно населенных уголков России и, возможно, вообще для стран восточной Европы.
       По некоторым косвенным данным именно здесь завоеватель Москвы хан Тохтамыш 24 августа 1382 года разбил свой шатер. А через два дня, когда знаменитый князь Дмитрий Донской, герой той самой полумифической Куликовской битвы, позорно сбежал со своей семьей из Москвы в Кострому, татарские конники захватили, разграбили и сожгли город.
       Это предательство будущего Великого князя Дмитрия особенно прискорбно, так как именно в Преображенском он провел свое детство - здесь на берегу Черкизовского (Архиерейского) пруда тогда располагалась летняя резиденция митрополита Алексия I, его учителя и воспитателя. Нынешний же бизнес-патриарх всея Руси предприимчивый Кирилл, на месте при странных обстоятельствах сгоревшего старинного деревянного здания в начале 2000-тысячных годов возвел себе роскошные хоромы псевдорусского лубочного стиля.
       Но населенным пунктом с названием Преображенское это место стало лишь при царе Алексее Михайловиче (Тишайшем). В 1657 году на берегу Яузы он построил дворец, получивший свое имя по возведенной тогда же церкви Преображения Господнего.
      Знаменит московский микромир моего детства еще и тем, что первый в истории русский профессиональный театр под названием "Комедийная хоромина" начал давать свои представления в 1672 году здесь же в Преображенском дворце.
      Дальнейшее развитие село Преображенское получило при Петре I. Здесь будущий царь, еще не став царем, водил свои Потешные полки, и отсюда с друзьями и родственниками Нарышкиными ему нередко приходилось убегать в Сокольнический лес, где он спасался от гнева своей ярой противницы властной сестры-царицы Софьи, правившей страной из московского Кремля.
      Позже, одолев сестрицу и отправив ее в монастырскую опалу, воцаривший в России Петр превратил ту свою малую родину в резиденцию страшной черной охранки. После стрелецкого бунта 1698 года царь сделал "Преображенский приказ" одним из дальних предтечей ежовско-бериевского НКВД. Его глава князь-кесарь Федор Ромодановский пыточными дыбами, раскаленными клещами и огненными щипцами строгого дознания вытягивал ложные признания и оговоры из не повинившихся Петру бояр Милославских и всех прочих сторонников Софьи с ее московскими стрельцами. На Преображенской же площади стрельцам, солдатам старого войска, рубили на плахе головы и вешали на столбах в назидание всем последующим ослушникам нововведений Петра I.
      
      В будущем, восстанавливая свою раннепетровскую нелойялность к действующей власти, Преображенка круто повернулась боком и к официальной Церкви. Не случайно фоном для персонажа своей картины крамолки "Боярыни Морозовой" Суриков избрал краснокирпичные стены именно Преображенского старообрядческого православного монастыря. Он просуществовал вплоть до революции, и поныне на бывшей его территории стоит одна из немногих церквей Старого обряда.
      
      * * *
      
      Надо отметить еще одну яркую особенность моей дорогой Преображенки - ее непреходящую рыночную торгово-купеческую сущность, сохранявшуюся даже в самые строгие, самые упертые годы сталинско-хрущевско-брежневского социализма. У стен бывшего монастыря, несмотря на неоднократные разгоны и запреты, много десятилетий подряд кипел бурными базарными страстями продуктово-крестьянский и барахольно-вещевой Преображенский рынок.
       Такой же полукапиталистической жизнью до поры до времени многие годы жила и знаменитая когда-то "Преображенская яма", старый овраг - место, бывшее одним из главных гнезд торгово-преступного мира Москвы. Еще до моего рождения его ликвидировали, овраг засыпали, и на месте ее многочисленных лавок, хибар, мазанок, хаз и малин пролег широкий проспект - Большая Черкизовская улица, где, кстати, стоит и восьмиэтажный дом с моей московской квартирой. По этой магистрали, являющейся продолжением Щелковского шоссе, из подмосковского Звездного городка в свое время ехали в Кремль торжественные кортежи с Юрием Гагариным, Германом Титовым и другими знаменитыми героями космических одиссей.
      Неистребимый торгово-криминальный дух особенно высоко взмыл над нашим районом в начале 90-х, когда здесь широко раскинулся всероссийско приснопамятный оптовый рынок Черкизон. Долгие годы тысячи "челноков" с пузатыми трудноподьемными баулами, а потом и плотно набитые кузова траков и фур обычно ночью грузили в необьятные чрева базара-монстра нелегальные "заморские" товары. Под кожу сделанные полимерные куртки, пальто, ложно-хлопковые платья, костюмы, рубашки, тишорты, поддельно-кожаные туфли, ботинки, сапоги миллионами штук громоздились под дощатыми крышами бесчисленных павильонов, палаток, лотков. Все это шилось, кроилось, клепалось в каких-то таинственных подпольных мастерских, фабричках и на всех товарах красовались липовые лейблы "Jeans", "Bata", "Zilli", Century" "Levi" и другие. Цены были пустяковые, поэтому эти котрафакты успешно расходились среди москвичей и гостей столицы.
      Черкизон просуществовал вплоть конца первого десятилетия XXI века и с большим скандалом был закрыт новым московским мэром С.Скобяниным, сменившим на этом посту предыдущего вора-пахана Ю.Лужкова.
      
      * * *
      
       А в начале XX столетия за три десятилетия до моего появления на Преображенке она начала стремительно приобретать дымный облик промышленного предместья Москвы. Десятки прядильных, красильных, суконных, ткацких текстильных фабрик возникли на берегах реки Хапиловки и Яузы. В период "сталинской индустриализации" эта специфика района значительно выросла.
       Не могу удержаться, чтобы не привести описание Преображенки 30-х годов, которое дал в своем талантливо написанном романе "Я ищу детство" мой школьный товарищ Валерий Осипов.
      
      "Вот какая смешанная и даже смешная получилась картина. Преображенский монастырь захватили и жили в нем рабочие. В центре монастырских зданий (новые обитатели которых любили и пошуметь, и выпить, и подраться) молились своему древнему, дониконианскому богу дремучие староверы. У стен монастыря с одной стороны бойко шумел Преображенский рынок, с другой - активно вела медицинскую пропаганду туберкулезная больница, с третьей - печально качало листвой Преображенское кладбище (со своей и ныне действующей церковью), с червертой - тянулась Черкизовская яма, населенная рыночными спекулянтами и ворьем, с пятой - гудел колоколами Богоявленский храм, а в двух шагах от храма, на берегу Яузы, поднимались кварталы будущего швейного обьединения "Красная заря", а за кладбищем дымилось и пыхтело опять что-то ткацкое и текстильное (так прямо и называлась одна из самых больших улиц этих мест - Ткацкая). Вот такая мешанина образовалась на месте бывшего царского села Петра I Преображенского".
      
      Не могу не добавить к этому и мои собственные воспоминания, относящиеся к этому времени. Первой водной поверхностью увиденной мною, будущим гидротехником, был полноводный Хапиловский пруд, где у причала стояли прогулочные плоскодонки лодочной станции. А его берег зеленел большим сквером, разбитым на месте старой городской свалки, засыпанной профсоюзными добровольцами-комсомольцами с расположенного неподалеку Электролампового завода.
      На этом сквере меня, туго запеленутого в бумазейные и фланелевые подгузники, то мама, то нянька катали по гаревым дорожкам в моссельпромовской детской коляске. Здесь же делал я свои первые неуверенные шаги, а потом гонял надувной резиновый мяч с соседскими ребятами.
      После войны пруд был закопан, а позже и сама речка Хапиловка, приток Яузы, потекла по бетонной трубе, над котрой быстро выросли хрущевские многоэтажки. А на бывшей Введенской площади (потом имени Журавлева, какого-то партийного функционера) вместо снесенной одноименной церкви рядом с Электрозаводом вознеслось четырехколонное клубное здание, нынешний архитектурный памятник сталинского соцнеокласицизма. После своего изначального предназначения оно поочередно стало принадлежать сначала театру "Имени Моссовета", потом "Телевизионному театру", а затем снова клубу завода, уже обозначавшегося аббревиатурой МЭЛЗ (Московский электроламповый завод). Кто теперь его хозяин? Вопрос.
      
      МОЙ МИКРОМИР
      
      Не столько из глубин моего инженерно-строительного образования, сколько с высот многодесятилетнего возраста, мне четко высвечивается старая известная истина: ничто так точно, образно и наглядно не отражает ход времен, как архитектура. "Застывшая в камне история" - вовсе не расхожий штамп, а строгая теорема, постоянно доказываемая сменой общественного строя, режима власти, предпочтений культуры, переоценкой ценностей. Например, пирамиды фараонов, коллизеи Рима, дворцы французских Людовиков и высотки сталинской Москвы так же точно отразили эпохи тоталитаризма, как башни Эйфеля, Шухова, небоскребы Нью-Йорка, Чикаго и каркасы Карбюзье выразили начало индустриальной эры.
      Преображенская площадь на глазах одного моего поколения развернула свои каменные страницы многотомной исторической энциклопедии. В раннем детстве я ходил по ней мимо двухэтажных купеческих особняков, ставших после революции продуктовыми и москательными магазинами, заходил с мамой в булочную, сапожную мастерскую, пошивочное ателье. Мальчишкой я глазел на сцены драк возле основанного когда-то братьями Звездиными ресторана "Звездочка", возле которого после войны бились костылями до первой крови крепко поддатые ветераны Великой Отечественной. В мои более поздние школьные годы рядом со старыми строениями "проклятого царского прошлого" встали пятиэтажные жилые дома конструктивистского вида, напротив них призывно горели афиши нашего придворного кинотеатра Орион. А рядом по праздникам звонила одноглавая Богоявленская церквушка.
      Потом колокола смолкли и "заговорили пушки". Преображенскую площадь почти целиком захватил некий "Почтовый ящик" с крупным научно-исследовательским институтом, большим конструкторским бюро и заводом по производству опытных изделий. На нем до радикулитной боли в спине и глаукомной рези в глазах вкалывали конструкторы 1-ой, 2-ой и 3-ей категории, старшие инженеры и просто инженеры, начальники отделов и секторов, завлабы, младшие и старшие научные сотрудники, рабочие-монтажники и электрики. Все они принадлежали многотысячной дивизии бойцов тыла Холодной войны, на пике которой и окупировал Преображенку тот почтовый ящик. Сначала он обозначался каким-то простым номером, а позже стал для маскировки "Научно-исследовательским институтом дальней радиосвязи" (НИИДАР). Под этим камуфляжным прикрытием решалась одна из главных технологических военно-стратегических задач - перехват низко летящих целей, не улавливаемых радарами того времени.
       Для ее решения были снесены десятки домов, и гигантский наукообразующий спрут поглотил сразу несколько кварталов частной застройки. Позже, чтобы не маячила перед парадным входом в то военно-оборонное святилище, пошла под бульдозер стоявшая на площади с ХIХ века поместная Богоявленская церковь.
      
      Но вот великий перелом истории свалил страну Советов, и вместо лучезарного лика коммунизма перед народом разверзся "звериный оскал капитализма". В его прожорливую пасть с Преображенской площади полетело все, что раньше было ценно и значимо: дореволюционные особняки, сталинские многоэтажки, панельные хрущевки. Исчез ресторан Звездочка, кинотеатр Орион, зачах, пригнулся, опустел бывший всемогучий "НИИДАР". Его еще недавно наглухо закрытые режимные недра окупировали всевозможные "ООО", разношерстные торговые точки, многочисленные кафе, ресторанчики, аптеки - шустрые делатели "быстрых денег". А вслед за ними чуть позже на месте проклятого советского прошлого вознеслись высоко к небу богато облицованные гранитом каменные громады - офисные билдинги, элитно-жилые комплексы и торгово-развлекательные центры. То были зримые приметы ХХI века.
      Стала явью и еще одна особенность агрессии нового времени - нарочито тихое, но непомерно активное проникровение РПЦ (русской православной церкви) в жизнь Преображенки. Меня очень удивило, что вместо скромного пятачка, на котором до волюнтариста Хрущева стояла та самая Богоявленская церковка, теперь для ее восстановления была выделена обширная территория, занимающая почти всю длину зданий "НИИДАР",а. Теперь именно она стала главной архитектурной доминантой всей Преображенской площади.
      А затем стал серьезно обсуждаться и вопрос о возвращении РПЦ зданий бывшего Преображенского монастыря с ликвидацией десятилетиями существующего рядом продуктового рынка. Вот так почти через столетие история пытается возвратиться "на круги своя". Возможно ли это? А почему бы и нет?
      
      * * *
      
      Неукратимый бег времени четко отразился и на доме Љ6 по Суворовской улице, моем первом на этом свете пристанище. Вот его история.
      В 1929 году с подачи своего друга и коллеги Юзи Шехтера мой дедушка переехал из Ленинграда в столицу, где вступил в должность главного инженера "Резино-ткацкой фабрики Љ2". Ему предоставили отдельную трехкомнатную квартиру на втором этаже ведомственного дома, стоявшего впритык к самой фабрике.
      До революции она принадлежала управляющему и согласно стандартам тех благословенных царских времен имела отдельную ванную комнату, кухню, уборную, что для тогдашних строителей социализма, живших в тесных коммуналках, было несбыточной мечтой. Кроме того, у нашей квартиры было два самостоятельных входа, обьединенных огромной лестничной площадкой.
      Высокие белые потолки украшала нежно-бежевая алебастровая лепнина, а на угловом стыке комнат возвышался отделанный метлахской плиткой зеленовато-синий камин. Самая большая комната, столовая, имела широкие так называемые итальянские трехстворчатые окна, выходившие на улицу. Две другие комнаты, спальни, смотрели во двор более мелкими оконными проемами.
      В середине 30-х годов все стало меняться - тот самый коммунальный социализм настиг и нашу семью. В порядке обьявленного властью так называемого "самоуплотнения" у нас добровольно-принудительно (к тому времени дед уже не был главным инженером) отобрали ванную комнату. Ее сделали жилой и поселили в ней семью фабкомовского профработника, пьяницу и дебошира.
      Соответственно этому кухня и уборная стали общими, грязными, склизскими, вонючими. Мыться, как и тем же фабкомовцам, пришлось ходить в далеко находившуюся общественную баню "на 50 шаек". Камин превратился в обычную печку, во дворе нам выделили сарай, куда с дровянного склада на Семеновской мы с мамой возили на санках дрова. Чаще всего это были длинные толстые нарезки-сардельки древесных стволов, которые надо было еще пилить и колоть.
      Постепенно, особенно интенсивно после войны, наш дом стал фактически превращаться в большое фабричное общежитие. К началу 50-х годов старых довоенных семей осталось совсем немного, в большую часть квартир хлынула очередная волна подмосковных крестьян, главным образом женщин, становившихся ткачихами, намотщицами, веретенщицами. Резино-ткацкая фабрика, продолжая и углубляя свою специфику военного времени, стала в еще большем масштабе выпускать погоны, орденские ленты и прочие знаки советского милитаризма, которые почти свели на нет прежний выпуск резинок для трусов, чулков и подтяжек.
      А осенью 1958 года начальство фабрики затеяло полную перестройку своего жилого фонда. Причем, поначалу без перерыва его использования. Для нас это вылилось в настоящую катастрофу - крыша над головой поехала в буквальном смысле, потолки стали протекать, стены покрылись плесенью, зимой в комнатах температура опускалась ниже 15 градусов. К старому дому примкнулся новый, закрывший пару окон в нашей квартире.
       Наконец, фабрика решила перестроить наш дом совсем уж капитально. Из него выселили всех жильцов и, оставив от ветхозаветной дореволюционной истории лишь фундамент и стены, превратили старый добрый двухэтажный особняк в четырехэтажную многоквартирную мелкокомнатную коробку. На время этой реконструкции нас переселили в некое временное жилье - подготовленный к слому деревянный дом у Семеновской площади. Загаженная общая на весь дом уборная и ржавые умывальные раковины, которыми пользовались все соседи, проваливающийся пол, облезлые стены с оборванными обоями, перекошенные двери и плохо закрывавшиеся окна с полуразбитыми стеклами - никогда я больше не жил в таких мерзких условиях. Не случайно наш не такой уж старый пес Джек сразу же заразился здесь чумкой и ушел в мир иной.
      Потом в полностью перекроенном доме нам на все наши три семьи дали небольшую четырехкомнатную квартиру. А я, дурашка, по молодости, беспечности и недомыслию не воспользовался жировкой, оставленной мне отцом после его ухода ко второй жене. Хотя ведь мог получить себе отдельную квартиру. Но об этой моей глупости можно прочитать в части III этой книги.
      
      * * *
      
      Я брожу по дорогим мне, знакомым и близким переулкам, закоулкам своего детства, вспоминаю, ностальгирую, шаркаю артритными ногами по каменным ступеням далекого прошлого, до рези в глазах грущу по навсегда безвозвратно ушедшему времени.
      И только одно меня немного утешает. В прослеживании бесчисленных перемен моего так изменившегося родного места, я не без удовольствия отмечаю, что все перелицовки старой Преображенки, слава богу, не коснулись ее названий (кстати, в отличие от остальной Москвы). С давних еще петровских времен осталась здесь улица 9-ая рота, Потешная, Матросская тишина.
      А вот родная Суворовская, улица моего детства, никакого отпечатка военного прошлого России не носит и, вопреки своему имени, к знаменитому державному генералисимусу А.В. Суворову отношения не имеет. Топонимика оказалась вполне заурядной, все очень просто - в конце XVIII столетия на этой улице жила некая домовладелица премьер-майорша Суворова (то-ли Анна Ивановна, то-ли Анна Васильевна), ее фамилия здесь и увековечена.
      Побольше известно о происхождении названия другой моей малой родины - улицы Черкизовской, на которой я провел большую треть своей жизни. Чтобы самому не заниматься историческими изысканиями, приведу по этому поводу неполную выдержку из интернетовской Википедии:
      "Название "Черкизово", по версии академика С. Б. Веселовского (1876-1952), происходит от ордынского царевича Серкиза, после крещения ставшего Иваном Серкизовым:
      "По государеву родословцу при великом князе Дмитрии Донском выехал из Золотой Орды царевич Серкиз и на Москве крестился. Имя Серкиз, по-видимому, испорченное имя армяно-григорианской церкви Саркиз. Сын Серкиза Андрей Иванович Серкизов на Куликовом поле был воеводой Коломенского (в некоторых летописях Переяславского полка и был убит в бою Мамаем, с которым, может быть, у его отца были старые счеты. У Андрея Ивановича Серкизова (иногда - Черкизова) был сын Федор, носивший прозвище Старко, и от него пошла боярская фамилия Старковых, угасшая в конце XVI века".
      Иван Серкизов владел обширными земельными владениями - возможно, купленными на ордынские богатства или пожалованными от князя. Среди вотчин Ивана Серкизова-Черкизова было и подмосковное село, получившее впоследствии название Черкизово.
      Иван Серкизов продал село другому выходцу из Золотой Орды, крещёному татарину Илье Озакову. Но тот владел Черкизовым недолго и продал его митрополиту Алексию. Митрополит Алексий в 1378 году завещал Чудову монастырю многочисленные вотчины, в их числе было и село Черкизово. После этого Черкизово четыре века находилось во владении Чудова монастыря. В 1764 году монастырские земли вместе с проживавшими на них крестьянами были конфискованы в казну".
      
       Впрочем, зная, как все не вечно под луной, можно усомниться в долговечности и этой еще живущей особенности древней Преображенки. Настанут новые времена, иные вкусы, настроения, идеи овладеют массами, другие чиновничьи задницы усядутся в кресла кабинетов нынешней окружной Управы, и тогда своенравная смена имен вполне может настигнуть улицы, площади и перекрестки моего родного района.
      
      
       Куда катится колесо истории?
       Не назад ли, не в в обратную ли сторону?
       Как бы не попасть под него, раздавит.
      
      Глава 2. СТРАШНОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ ХХ ВЕКА
      
      МАЛЬЧИК ВОЙНЫ
      
       Утро 22 июня 1941 года застало нас с мамой на даче в Загорянке. Мы сидели за столом на терассе, где я умучивал полуостывшую манную кашу, когда вдруг прибежал соседский мальчик Вольтик, который, позвав меня на улицу играть, как бы между прочим сообщил, что от своего папы узнал о начале настоящей войны с настоящими немцами. Вместо восторга от такой замечательной новости моя мама странным для меня образом почему-то очень заволновалась и к моему большому неудовольствию засобиралась срочно с дачи уезжать.
       Через неделю в Москве было введено ночное затемнение, означавшее плотное занавешивание окон, сквозь которые свет от лампочек не должен был проникать на улицу (виновнику грозила тюрьма или даже расстрел). Вслед за этим поступило указание об укреплении оконных стекол, и я, встав на табуретку, помогал взрослым заклеивать их крест накрест длинными полосками газетной бумаги.
       А потом как-то поздно вечером черная тарелка-радиоточка у нас в коридоре взорвалась оглушительным ревом сирены и взволнованным окриком "Воздушная тревога!!". Похватав верхнюю одежду, подушки и одеяла, мы спустились вместе с соседями в пыльный полутемный подвал, где было тесно от водопроводных труб и электрических кабелей. В тот раз воспользоваться спальными принадлежностями нам не пришлось, так как довольно скоро та же громогласная сирена возвестила об окончании воздушной тревоги.
      На следующий день с двумя моими дворовыми приятелями залез на крышу и увидел там ящики с песком.
      - Это чтобы зажигалки гасить, - обьяснил старший из мальчишек, - здесь мой папка вчерась дежурил, говорил, когда она на крышу упадет, ее рукой за хвост хватают и в песок. А вот от фугасок, говорит, так не спастись, они тут же рвутся.
      
       Наверно, не менее пары недель, как и в те первые дни войны, мое детское восприятие тех начальных тревожных предвестий будущей большой беды было радужным до поросячьей глупости. Мне они представлялись увлекательным продолжением обычных тогдашних игр в "красных-белых" и в "солдатиков", которые тогда занимали в моей мальчишеской жизни большое место.
       Но очень скоро война дала себя почуствовать более основательно. Уже 13 июля, перетащив в склад, созданный на чердаке нашего дома, все ценные вещи и заперев на ключ квартиру, мы с дедушкиным Гипроэлектропромом отправились в эвакуацию. Поезд на восток ехал долго, пропускал грузовые, военные и так называемые "литерные" поезда с начальством, а больше всего стоял где-то на запасных путях. Удачей было, если эти многочасовые, а то и суточные остановки оказывались недалеко от железнодорожных станций, где можно было раздобыть кипяток, за которым мы с чайниками, битонами и страхом отстать от поезда быстрым аллюром неслись к стоявшим на перонах электрическим титанам.
      Наконец наш поезд прибыл в Куйбышев. Он встретил нас жарой, духотой и ужасной пылью, который даже при самом небольшом порыве ветра забивался в рот, уши, саднил горло, лез за шиворот рубашки. Несколько дней мы провели на вокзале, где уже начали скапливаться толпы беженцев и эвакуированных (можно себе представить, каким вавилоном стало это место позже, когда пошел третий и четвертый месяц войны). Женщины, старики, дети вповалку спали на вещевых мешках, баулах и чемоданах, здесь же ели, пили и, чуть отойдя в сторону, отправляли нужду. Все вокруг было пропитано грязью и вонью.
      Не менее тягостное впечатление мусорной помойки произвела на нас и выделенная нам по "распределению" комната в двухкомнатной квартире, располагавшейся на улице Водников в доме Љ22 (почему-то запомнился не только этот адрес, но и название расположенной неподалеку горбатой Хлебной площади с облезлой штукатуркой круглого элеватора).
      Квартира, куда нас поселили, принадлежала семье, которая выехала на лето куда-то за город. Пожилые муж и жена, оба врачи, евреи, с приемной дочерью Аллой, старшей меня года на 3, повидимому, не отличались слишком большой любовью к чистоте. Уехав из дома, они оставили на столе грязную посуду и обьедки еды, среди которых особым успехом у целого сонма мух пользовались невыеденные до конца арбузные корки.
      Однако, когда наши хозяева, жилплощадь которых подверглась давно опробованному советской властью "уплотнению", вернулись домой, то оказалось, что они на редкость приятные доброжелательные и участливые люди. Бабушка нашла с ними много общих интересов и, когда им хотелось сообщить друг другу нечто, не предназначенное для чужих ушей, они в своих нескончаемых беседах переходили с русского на таинственную еврейско-французскую смесь, которой, как выяснилось, они тоже неплохо владели.
      
      Именно тогда я впервые познал смешливую мудрость прелестных фольклорных идиом, подаренных идишу еврейскими местечками. "труг гезунтер хейт и цурас гезунтер хейт", - говорила бабушка, натягивая мне на голову купленную где-то по случаю поношенную панамку, что означало: "носи на здоровье и порви на здоровье". Или, проводив укоризненным взглядом, встретившуюся на улице неразговорчивую соседку, ворчала "колтер тухес", то-есть, "холодная попа". И каждый раз, когда случалось непредвиденное плохое, она утешала: "а, шейне рейне капуре", мол "ерунда, не стоит волнений", в другом варианте это звучало "пусте майсес" или "азохен вей" - "ничего особенного, пустые хлопоты". А еще "агицен паровоз" - "подумаешь, какое дело", "кишен тухес ун форбайс мит блохес" - "поцелуй попу и закуси блохой" (здорово ведь как), "мишугене коп" - "глупая ты голова", и многие другие.
      
      
      Я плотно сдружился с племяником наших хозяев Мариком, жившим неподалеку и часто здесь бывавшим. Это был четырнадцатилетний очень умный и начитанный очкарик, производивший на меня большое впечатление обширными знаниями географии и истории, особенно еврейской, о которой я тогда не имел ни малейшего понятия. Благодаря ему я проникся почтением и любовью к этому гонимому народу. По мере усиления давившего на нас со всех сторон антисемитизма я начинал ощущать его все больше своим.
      Дружба с просвещавшим меня хозяйским племянником оборвалась до обидности глупо и позорно. Виной был один мой дурацкий хулиганский поступок. С подачи своей тети Марик как-то взялся сменить у нас на кухне перегоревшую лампочку, для чего влез ногами на табуретку и вытянул руки к потолку. Поскольку стояла летняя полудневная жара, то он был в одних трусах, у которых, повидимому, ослабла резинка, и они опасно низко опустились, с трудом удерживаясь марикиными худыми узкими бедрами.
      Лишенный общения с новым другом, я долго ходил вокруг да около, скучал и завидовал, что вот он, как почти взрослый, может "починить свет", а я, малолетка, к этому не могу быть допущенным хотя бы потому, что даже не достану до потолка. И тут вдруг на меня нашел какой-то идиотский бзиг - совсем неожиданно, даже для самого себя, я подбежал к стоявшему с беззащитно задранными вверх руками Марику и быстрым резким рывком спустил с него трусы.
      Можно ли оправдать эту проделку моим 9-тилетним возрастом? Нет и нет, им нельзя даже ее обьяснить. Конечно, и Марик не смог принять мою дурацкую выходку просто, как нелепую мальчишескую шалость, и с тех пор перестал смотреть в мою сторону.
      
      * * *
      
      Осенью 1941 года я с мамой отправился к папе в уральский город Златоуст, где он в переносном и буквальном смысле ковал холодное оружие для Красной армии. Мы снова мучительно долго тащились на восток, наш вагон каждый раз отцепляли от железнодорожного состава, отводили на запасной путь, где мы целыми сутками томились в ожидании очередного заветного "прикрепления".
      Наконец, на какой-то очередной стоянке на мою хорошенькую маму положил глаз некий администратор киевского цирка, возившего своих артистов с гастролями по уральским городам. Он договорился о нашем переводе в их "спецвагон", после чего мы довольно быстро добрались до Златоуста.
      При подьезде к городу цирковой администратор рассказал к месту местный анекдот. На перроне пригородной железнодорожной станции приезжий спрашивает у ждущей поезда старушки:
      - Что за речку мы переехали?
      - Ай, - отвечает та.
      - Как река-то называется?
      - Ай.
      - Ты что, бабка, плохо слышишь?
      - А ты что глухой? Ай - тебе говорят.
      И на самом деле наш поезд проехал по мосту через реку по имени Ай, впадающей в одноименное озеро, где в первый же день меня впечатлил стоявший на берегу большой ярко раскрашенный деревянный столб, увенчанный большой бородатой головой великомученника преподобного святого Златоуста. А рядом с озером в овальной межгорной впадине вытянулись цепочки типовых баракообразных домов, расположенных вокруг златоустовского металлургического комбината - главного градообразующего златоустовского предприятия.
      Нас поселили в городской гостинице, где в одной комнате с двумя окнами, кроме нас с мамой и папой, разместилась еще семья тех самых артистов цирка. С их мальчиком, умевшим показывать забавные фокусы и кувыркаться через голову, я некоторое время дружил.
      Через десятки лет, будучи в командировке в Челябинске, я заехал в Златоуст и нашел ту самую гостиницу. Поднялся на 2-ой этаж и увидел комнату, где мы жили. Какой же она стала маленькой! Неужели на самом деле в ней тогда мирно умещались две разные жизни, два чужих быта, шесть больших и маленьких людей, которые на глазах (и ушах) друг друга должны были есть, пить, умываться, заниматься любовью?
      К зиме нам дали комнату в новом доме, в ней мы жили, варили на керосинке суп и кашу, в ней я готовил уроки, и здесь же у стены высилась поленица дров, в которой, как выяснилось, жила огромная серая крыса. Первый раз я увидел ее, когда был дома один. Мне трудно поддавались слагаемые и делимые, которые без большого рвения перемещались на страницу тетрадки в клеточку из учебника по арифметике. Мои глаза больше шныряли за окошко, где дворовые мальчишки кидались друг в друга грязно-белыми снежками и сине-зелеными льдышками. Вдруг боковое зрение заставило меня вздрогуть и сьежится от ужаса - из-под верхнего ряда дровяных поленьев вылезло страшное хвостато-усатое чудовище. Не обращая на меня никакого внимания, оно неторопливо дошло до угла, постояло немного, потом скрылось в своей деревянной норе. Я в панике выскочил из-за стола, дрожа всем телом влез в пальто, натянул на ноги валенки и, схватив ушанку, выскочил на улицу.
       Вечером, придя домой с работы, папа переложил дрова в коридор, после чего с мерзкой крысой я больше не встречался.
      
      То военное время было очень голодное, с рынка мама в обмен на свои московские платья, кофточки, юбки и украшения приносила в виде кусков льда молоко - можно представить сколько в нем было самого молока, и какова была его жирность, если оно так замерзало. Хлеб делили по методу, придуманному еще дедушкой в Куйбышеве. Буханку измеряли веревочкой, ее складывали пополам и хлеб разрезали, потом снова еще раз складывали и снова разрезали. Таким путем одной буханки хватало на целых 4 дня.
      Большой "амецией", как называла это по-идишски бабушка, была какавела - таким немного смешным, но красивым именем обозначалась шелуха, остававшаяся от обработки какао-зерен. Эти ошметки-очистки отходы прозводства нелегально выносились работницами местной кондитерской фабрики и продавались ими из-под полы в подьездах соседних домов. Какавела заваривалась кипятком по нескольку раз, и первая заварка казалась поистине волшебным напитком, особенно, если она еще и сдабривалась хотя бы одной таблеткой сахарина, которую дедушка с лукавой улыбкой торжественно извлекал откуда-то из своих буфетных тайников.
      В Златоусте от голода нашу семью немного выручала выдаваемая по карточкам в рабочей столовой завода казенная подкормка - УП и УДП (Усиленное Дополнительное Питание) - чаще всего это была одна лишь каша, имевшая лошадиную кличку "Иго-го", то-есть, овсяная. Ее обычно на месте не ели, а несли домой, детям.
      По праздникам иногда заводское начальство баловало своих работников какой-нибудь изысканной едальной премией. Вот, например, к 7 ноября маму однажды наградили пирожком с мясом (с "котятами", как тогда шутили). Она принесла его домой и утром, уходя на работу, воспитательно-педагогично сказала с хитрой улыбкой:
      - Придешь из школы, сьешь половину, а другую оставь мне.
      Перед тем, как взяться за уроки, я по дедушкиному способу ровно разрезал ножом пирожок и сьел половину. Потом, сделав домашнее задание по арифметике, подумал: "Мама же велела разделить пополам..." Взял нож и уполовинил пирожковую половину. После выполнения упражнений по письму я, снова подумав, что беру половинку, отсек от пирожка еще. Потом опять повторил эту операцию. Так продолжалось до тех пор, пока от бывшего роскошества остался маленький кусочек, ничем не напоминавший о каких либо признаках мясной начинки. И я подумал: "Что же тут оставлять-то?" И, естественно, поспешил уничтожить позорное свидетельство своей невоздержанности.
      
      От голодного истощения нас, детишек, спасал еще и небольшой ломтик хлеба (позже с кусочком сахара), выдававшегося в школе на большой переменке. Кстати, многие мои однокашники, местные жители, к моему удивлению, никогда ни о каких мандаринах, апельсинах, абрикосах даже не слышали и я, столичная птичка, с фасоном показывал им их на картинках букваря.
      Златоустовская школа стала моей первой в жизни площадкой столкновения с дискриминационной несправедливостью. Заключалась она в том, что почти все в нашем классе уже были пионерами, а меня этим завидным званием никак не удостаивали. Учителка сначала говорила, что я новенький и должен пройти какой-то испытательный срок, потом ссылалась на мои тройки по правописанию и физкультуре, потом еще на что-то. Я очень из-за этого преживал, нервничал, долго не убирал обиду из головы (из сердца?). Только в 3-ей четверти после прихода в школу моей мамы меня все-таки приняли в пионеры, и я с гордостью повязал на шею заветный красный галстук.
      
      ВОЕННАЯ МОСКВА
      
      В 1943 году мы с мамой из Златоуста ненадолго снова приехали в Куйбышев и уже оттуда все вместе вернулись в Москву. В столице еще стоял густой мрачный дух войны - действовали строгие правила вечернего затемнения, трамваи и автобусы ходили с большими перерывами, черными пятнами-дынями висели на ночном небе ширенги заградительных стратостатов, и оглушительный рев сирен учебных тревог время от времени сотрясал стекла в окнах и грозовым страхом бил по мозгам. Почти во всех концах города дворы между домами продолжали вспухать новыми бетонными бомбоубежищами, и поезда метро проскакивали без остановки станцию Кировская, занятую властями высшего уровня.
       Войну еще напоминали и пьяные драки на Преображенской площади инвалидов, бившихся костылями до первой крови возле ресторана Звездочка. Другие безногие (их называли "самоварами") на самодельных тележках - досках с шарикоподшипниками - здесь же били друг друга деревянными "утюжками", которые при движении служили им для отталкивания от асфальта. У безруких инвалидов к культям привязывались железные крюки, которыми они тоже по пьяни лупили с своих собутыльников.
      А на Преображеском рынке шла бойкая торговля широким ассортиментом трофейных товаров: немецких (реже итальянских) аккордионов, губных гармошек, гимнастерок, женских шелковых и хлопчатобумажных комбинаций и кофточек, ночных рубашек, мужских сорочек, сапог, шинелей, курток. И нашу скудную хлебо-каше-картошечную еду очень кстати облагораживала американская лендлизовская тушонка, сгущенка и яичный порошок - драгоценная заморская экзотика, уворованная или легально изьятая из продуктовых пайков, выдававшихся привилегированным гражданам.
      Моей маме на работе по так называемому "распределению" как-то досталась великолепная американская кожаная куртка с блестящей шелковой подкладкой, большими костяными пуговицами и глубокими накладными карманами. Это был предмет экипировки из набора одежды летного состава военно-воздушных сил США. Мама щеголяла в этом наряде много лет подряд, пока ее сын не достиг половозрелого возраста, потребовавшего привлечения к нему внимания противополовых особ. Естественно, что для удовлетворения неотложных сексуальных потребностей юного повесы заокеанский прикид ему был совершенно необходим. Поэтому ленд-лизовская куртка из маминого гардероба перекочевала в сыновний и продолжила свою службу на других тоже не широких плечах сынка вплоть до самой его женитьбы.
      
      Вся околорыночная территория Преображенки кишела разношерстными попрошайками, среди которых, кроме просящих "христа-ради" простоволосых старушек и бородатых старичков, было много и беспризорников, наших сверстников. Одни из них просто клянчили "дяденька, подай копеечку", а другие пели жалостливые старорежимные песенки, типа "мать моя в могиле, отец в сырой земле" и "никто не узнает, где могилка моя". Значительная часть мальчишек была карманными воришками и кормилась у взрослых уголовников, таская им кошельки, портсигары, часы и прочую мелочевку.
      После находившейся неподалеку школы мы частенько заходили на рынок поглазеть, как ловко дурят безхитростный народ доморощенные фокусники маги. Все они работали с подставными лицами, которых всех мы давно заприметили. Наперсточникам они помогали, правильно отгадывая под каким наперстком лежит тот или иной шарик и получая за это свои десятки и двадцатирублевки. У предсказателей эти деньги отрабатывались путем тыканья смазанным жиром пальцем в пакетик-секретик, который из общей кучи вытаскивала "умная" белая мышка.
      
       Со временем в школе нам ежедневно стали выдавать по импортному белому бублику с блестящей золотистой коркой, иногда даже украшенной негустой россыпью черненьких точек мака. Позже, уже в старших классах, нас стали одаривать даже булочками. На большой переменке кто-то быстро и жадно пожирал эти роскошества, а кто-то продлевал себе удовольствие, медленно разжевывая и гладя языком нежную сладковатую мяготь. А для некоторых из нас эта школьная подкормка была чуть ли не единственной едой за весь день.
      Пишу это и вспоминаю рассказы моей мамы, голодное детство которой в годы Гражданской войны тоже помнилось сдобными белыми пышками, поставляемыми в Россию американской АРА ("Аmerican Relief Administration"). Невольно подумаешь, какие же сволочи эти многочисленные хулители США, которые повсюду, от России до Венецуэлы, неизвестно за что клянут "толстосумов Уолл Стрита". Как можно с такой преступной неблагодарностью и остервенелой злобой относится к великой и благородной стране, которая во все времена и во всем мире протягивает руку помощи страждующим, голодающим, бедствующим?
      
       Несмотря на все еще продолжавшие действовать суровые законы военного времени для меня война основной своей частью уже оставалась в прошлом - в потертом фибровом чемодане моего эвакуационного детства. Впрочем, и во всем вокруг то тут, то там начинали постепенно появляться просветы в мрачной повседневности той нашей жизни. Кое-где на Пушкинской и Театральной площади стали загораться по вечерам уличные фонари, возобновились постановки в Большом и Малом театрах, на улице Горького открылся диковинный "Коктейль-холл", кое-где осветились витрины магазинов. Но главное, для меня наступала волнительная пора взросления, медленно приближавшегося к моему непростому и безалаберному отрочеству.
      А день победы запечатлелся в моей детской памяти лишь как чуть более праздничное продолжение длинного ряда салютов по случаю взятия Бреста, Кенигсберга, Данцига, Бреслау, Франкфурта и других городов, о которых я раньше никогда не слышал. Они становились для меня географическими открытиями, дополнявшими мою коллекцию названий разных уголков земного глобуса, уже известных мне благодаря собиранию почтовых марок.
      
      КРЫША ПОЕХАЛА
      
      Время лечит то, что времена калечат.
      Вот почему первые несколько послевоенных лет сегодня мне уже не кажутся такими уж тяжелыми и страшными, какими они, на самом деле, были и какими стали во всю представляться в хрущевские оттепельные посытневшие времена. Но, возможно, в данном случае моя память еще подслащивается и защитной любовью и заботой старших, которая меня счастливо одаривала, как единственного в семье ребенка.
       Хотя те годы, действительно, были очень даже паршивыми. Царила всеобщая разруха, нищета, недоедание, нехватка хлеба, мяса, сахара, мыла, белья, пальто, рубашек. Голодные, плохо одетые люди жили в подвалах, бараках, сараях, ютились в каморках коммуналок. Конечно, трудности тех времен не могли не коснуться и нашей семьи, хотя, возможно, и не в такой звериной степени, как других.
      Осенью 1946 года крыша у нас над головой почти в буквальном смысле "поехала" - прохудилась, в дождливые дни с потолка лилась вода, зимой температура в комнатах не поднималась выше 15 градусов. За керосином в керосинных лавках и за дровами на коммунальных дровянных складах мы с мамой по часу мерзли в длиннющих очередях, потом во дворе пилили, кололи и складывали штабелями в сарае. Топить ими печь было далеко не просто - сырые поленья плохо разгорались, их приходилось сушить прямо в комнате, что стало превращать темные потеки на стенах в желто-зеленые пятна плесени.
      Как и во время войны, с едой продолжалась удручающая напряженка, отмена карточек положение вовсе не улучшила, а для тех, кто не очень-то был шустрым и предприимчивым, только ухудшила. Мама обменивала на рынке кое-какие вещи на яйца, масло, молоко, сметану. Немного спасала картошка - под нее мы засадили ту часть земли загорянской дачи, которая не была еще занята невырубленными соснами.
      
      Следуя скоростным темпам послевоенной сталинской пятилетки, начал стремительно набирать силу и свирепый государственный антисемитизм, который надежно подпирался традиционным бытовым юдофобством. Газеты чернели сменявшими друг друга без всяких антрактов крикливыми драмами (потом трагедиями) разоблачений литературных критиков, ученых-низкопоклонников, менделистов-морганистов, композиторов-формалистов, художников-абстракционалистов и безродных космополитов вообще.
       По этим же сценариям разыгрывались и частные горести моей семьи: маму уволили с работы, бабушку чуть не посадили в тюрьму, папу сняли с должности, а меня долго, как раньше в пионеры, не принимали в комсомол, что я почему-то сильно переживал. Читая позже откровения свидетелей куда более страшных и ставших широко известными юдофобских деяниях вождя-параноика, я подумал, какое счастье, что судьба нас в то лихое время все-таки как-то пощадила.
      
      В конце 40-х годов темная полоса жизни-зебры стала особенно густо чернеть и от наших собственных семейных неприятностей. Родители с ссорами, скандалами, слезами, руганью и проклятиями разбежались в разные стороны. В доме появился чужой человек, Тихон Палыч, я же с подлой подростковой резкостью и нетерпимостью встретил его в штыки, мерзко грубил ему, дерзил. Удивительно, как это он все терпел, безответно перенося мое недопустимо гадостное к нему отношение. Прошло довольно много времени, пока я немного утихомирился и перестал так сволочно вредничать. Скорее всего, исправлению моего поведения способствовал наредкость спокойный, тихий, уравновешенный характер ТП (так мы его про себя называли), который, в отличие от моего отца, умел вовремя отшутиться и перевести острую ситуацию на юморную позицию. Позже и до самой его смерти мы были с ТП в нормальных, если не назвать их теплыми, отношениях.
      
      В свои 16 лет я впервые увидел смерть. До этого она мне представлялась полной абстракцией, существовавшей лишь в литературном, киношном и театральном пространстве. На самом деле, я знал, что жизнь конечна, что все смертны, и итог каждого бытия - небытиё.
      Эта неизбежность представлялась совершенно очевидной. Загробная жизнь? Глупость, фантазия, сказка, нелепость. Вон лежит трупик мертвого жука, что же он оживет? И человек ничем от него не отличается, у него такая же своя единственная жизнь, неповторимая, как вчерашний день.
      Моя встреча со смертью произошла, когда умер дядя Соломон, родной брат моей бабушки, тот самый, который уже в солидном возрасте всех удивил производством на свет третьей своей дочери Лии, бывшей почти на 40 лет младше своей старшей сестры.
       Похороны проходили на территории первого московского Крематория при Донском кладбище. Усопший лежал в гробу, чужой, незнакомый, совсем не похожий на того человека, которого я знал. Крупные черты его лица измельчились, большой ноздреватый нос опустился, щеки впали, кожа сморщилась, и вся голова казалась только черепом. То, что я увидел не было дядей Соломоном.
      Гроб возвышался на постаменте, покрытом черным крепом. Высокая тетя-лошадь, устроительница ритуала, торжественным голосом произнесла: "Дорогие родные, родственники и друзья, прошу прощаться с покойным". Все выстроились в очередь и стали по одному подходить к гробу, каждая из обеих дочерей покойника прикладывала губы к его лбу. Другие в лучшем случае касались рукой белого покрывала. А я, широко распялив глаза, стоял в стороне и ни на шаг не решался приблизиться к гробу - мне было страшно и тревожно.
      Двое бородатых молодцов принесли крышку гроба и, забивая в нее гвозди, гулко застучали большими молотками с черными ручками. Затем церемониальная дама изрекла несколько пустых слов, после чего пол под гробом вдруг раздвинулся, и дядя Соломон вместе со своим последним домом медленно опустился куда-то в таинственную подпольную неизвестность. Раздались последние громкие, а где-то приглушенные рыдания, всхлипывания, и толпа в черном, разбиваясь по-двое, по-трое, двинулась к выходу.
      И вдруг у меня прорезалась некая нехорошая, показавшаяся стыдной и подленькой мысль. А по правде ли все так уж сильно горюют? Нет ли тут некой нарочитости? Ведь каждый, хотя и огорчен чужим горем, но в глубине души рад, что пока это не его случай, что его конец еще даже не проглядывается, что он еще далеко. Конечно, увы, всем придется вот также лежать в гробу, но когда это будет? Чего же сейчас горевать? Пока еще жизнь прекрасна и удивительна.
      Недаром ведь, подумал я, придуман этакий успокоительный ритуал - послепохоронные поминки. Проводив на вечный покой своего дедушку или бабушку, их дети, внуки, родные, родственники, друзья, знакомые с удовольствием тусуются, хорошо выпивают, аппетитно закусывают, иногда даже песни поют (конечно, грустные). Многие из них, годами не встречаясь, пользуются случаем отметить, что "у Машки вся физиономия в клетку", или что "Семен совсем сдал, в ящик просится", а вон "Катька, мерзавка, к Якову Матвеичу в штаны лезет".
      И внимательно посмотрев на шедших рядом людей, я обратил внимание на то, как быстро сохнут слезы на щеках близких. Вон моя кузина Галка шныряет глазами туда-сюда, и чуть ли не улыбка бродит по ее толстым губам. А как смотрится ее мама Поля? Она идет под руку со своим Виноградовым и оживленно шепчет ему что-то на ухо. Даже Лия, младшая соломонова дочка, которая громче всех рыдала у гроба, теперь тоже довольно живо беседует о чем-то с моей мамой. И, наверно, подумал я, все это вовсе не так уж предосудительно, у каждого свои проблемы, свои дела, заботы. Мертвым - мертвое, живым - живое.
      А еще, философствуя на общие темы, вывел себе на будущее нехитрую формулу: надо жить долго, а умереть быстро. Вот как дядя Соломон, почти в 90 ушел из жизни скоропостижно, неожиданно и никого не обременял своими болезнями.
      Придя с похорон домой я сочинил еще один свой беспомощно-детский эпигонский стишок:
      
      Дождь закапал босыми ногами по лужам,
      Раскатился громами бесстыдной грозы,
      Будто знал, что особенно нужен
      Всем, кто раньше не ведал слезы.
      Над могилой аккорды Шопена поникли,
      В медных горлах сгустились тугие комки,
      Скорбь навек запечатала гроб одноликий,
      На сердцах, на глазах отомкнула замки.
      Но вот в небе над мокрым озонным затишьем
      Громкий рокот моторов вдали заурчал.
      Своей бодростью вовсе нелишний,
      И смерть убивавший, он жизнь утверждал.
       1 июня 1954 года
      
      * * *
      
      И тогда же у меня в мозгу впервые засвербила некая догадка, показавшаяся мне в тот момент великим открытием, и к ней я потом неоднократно возвращался. Почему так нелепо, так незащищенно сделан человек? Где его запасные части, неужели нельзя было предусмотреть, что ему могут оторвать ногу, руку, что он может заболеть? Чем мы хуже ящериц, у которых вновь отрастают оторванные хвосты?
      Я думал, почему так неправильно, неэкономно создано высшее на Земле живое существо, нерационально устроен его организм - слишком много в нём сложных органов с многоступенчатыми многодельными функциями. Ненадежны, слабы, ранимы люди - чуть что, и вдруг легкие выходят из строя, почки начинают барахлить, или сердце дает осечку.
      В общем, бестолковый тупиковый путь выбрала природа для человека, нет у него будущего. Как не было ни у динозавров, ни у мамонтов.
      На том этапе жизни все эти досужые умствования располагались, конечно, на космическом удалении от каких-либо конкретных мыслей о конечности собственной жизни, которые в той моей юности, естественно, никоем образом меня не отягощали. Да и позже, в зрелости, об этом я не очень-то задумывался. Поэтому так постыдно врасплох застал меня заданный мне как-то тринадцатилетней дочкой вопрос о том, боюсь ли я смерти. Мне пришлось промычать что-то нечленораздельное, я не знал, что сказать.
      Впрочем, такое неведение можно было позволить себе лишь тому, кого до поры до времени не прижучила та самая Хворь проклятая, кто пока ещё благодушествовал, находясь в вертикальном положении, и кому всё ещё чего-то хотелось. Пусть не мягкой койки в купейном вагоне поезда Москва-Сочи и не кресла в пятом ряду партера нью-йоркского Корнеги Холла, а хотя бы свежего огурчика с огорода в Загорянке или конфетки "белочки" из соседнего продмага.
      И действительно по настоящему страшно становится лишь тогда, когда в жестких тисках трудноизлечимого недуга появляется чёткое осознание того, что передо тобой та самая финишная прямая, тот самый край скользской горки, на которой никак не устоять и с которой очень скоро можно стремительно скатиться вниз, в пропасть.
      
      Ну, а что же в старости, чего бояться? С хвостом годов приходит некое лукавое чувство, утешающее душу полнотой и насыщенностью прошедших десятилетий, густотой и долготой прожитой жизни, в плотность которой, кажется, ни одного лишнего миллиметра не вставишь. Возможно, именно это и дает старикам мужество не так уж сильно бояться своего конца. И, тем более, чужого, относящегося к даже самым близким людям.
       Помню когда-то я, тридцатилетний, был очень удивлён, как без ожидавшегося мной ужаса встретила моя престарелая бабушка известие об уходе из жизни её любимой сестры Розы. Я думал, она будет навзрыд рыдать, убиваться. Нет, она даже не заплакала, а только вытерла глаза платком и грустно покачала головой:
      - Розочка долго болела, - сказала она. - Такой конец для неё всё-таки лучше. Хотя бы не мучилась и никому хлопот не доставила.
      Позже я много раз замечал у пожилых людей такую же хладнокровную реакцию на смерть. Не потому ли, что они так близко стоят к тому самому концу? Чему бывать, того не миновать - эту безусловную аксиому понимают они куда отчётливее молодых.
      Не знаю, не знаю.
      Все-таки очень хочется жить, даже и на склоне лет. Ведь так душист свежий ветерок с клеверного поля, так красив золотой закат солнца на горизонте. Неужели и его не будет, когда меня не будет? Неужели может день такой настать, когда солнцу без меня придется встать?
      Да, прав, наверно, кенигсбергский немец Эмануил Кант, изрекший: "все вокруг есть, пока я есть". Вот я уйду и унесу с собой небоскребы Нью-Йорка и парки Москвы, сонаты Брамса и сонеты Шекпира, лирику Бродского и остроты Жванецкого. Ничего без меня не будет на этой планете.
      
      * * *
      
       Подростковый период моего взросления сильно отягощался назойливой и мучительной неуверенностью в самом себе. Она подпиралась, главным образом, недостатками моей речевой ситуации. Во-первых, я сильно картавил. "На горе Арарат растет крупный виноград", - этой ребячьей дразнилкой донимали меня и в более раннем детстве, а теперь она приобрела еще антисемитскую окраску. Спасибо тете Фире, занимавшейся тогда лечением потерявших речь инсультных паралитиков, она научила меня говорить после "р" не звонкие "а", "о", "у", "э", а глухие "я", "ё", "ю", "е". И я перестал грассировать.
      Намного хуже обстояло дело с другим моим речевым недугом - заиканием. Эта бяка меня доставала намного больше картавости. Я нервничал, переживал, и это лишь усиливало мою неспособность произносить начинавшиеся с твердых букв слова. Только в 10-м классе, опять же с подачи тети Фиры, я научился трудные для меня звуки не говорить, а пропевать. Одолеть заикание помогла и появившаяся у меня обычная для этого возраста тяга к сочинительству стихов.
      Они рождались во мне как-то сами собой, появлялись неожиданно и очень обильно. Это было вроде слюноотделения, или чего-то еще похуже... Графомания? А что же еще? Ну, и, конечно, самолюбование. Например:
      
      Быстро мы выросли, взрослыми стали,
      Нам малыши уже "дядя" кричат.
      Взрослые вежливо, даже в трамвае,
      "Сходите здесь, гражданин?", говорят.
      
       Или вот еще:
      
       Вот и 17 пришли незаметно,
       Прошелестели листки дневника,
       Буквы как-будто наклонены ветром,
       Их выводила по детски рука.
       Годы и дни, календарь моей жизни,
       Мысли, мечты, какофония чувств,
       Ветренный нрав и характе капризный,
       Вихрь настроений, веселье и грусть.
       Все впереди, все зовет меня, манит,
       Мне предстоит еще столько узнать,
       Приобрести много новых познаний,
       В первый раз девушку поцеловать.
      
      Стихоплетство закономерно привело меня к редакторству сначала классной, а потом общешкольной стенгазеты. И я впервые ощутил сладостную трепетность удовлетворяемого честолюбия. Ее уровень поднялся еще выше, когда зимой 1947 года мне было высочайше доверено сочинить стихи к празднованию 800-летия Москвы. На школьном комсомольском собрании я тоже первый раз в жизни взошел на трибуну и вдохновенно прочел свою многословную торжественную оду. Никаким заикой я уже не был.
      
      * * *
      
      Тинейджеровые годы, как никакие другие, почти у каждого из нас теснятся крепкой многосторонней подростковой дружбой. В этом возрасте поиск места под солнцем, повидимому, связан с тем, что человеку важно сравнить себя со своим сверстником, посмотреть на себя его глазами, поведать ему то, что маме с папой доверить никак нельзя.
      Мое отрочество, а потом юность была плотно наполнена дружбой с двумя моими одноклассниками Котей Брагинским и Мариком Вайнштейном. Они оба были круглыми отличниками, жили в одном доме и дружили друг с другом с раннего детства. Меня к Косте (с кличкой Кот, конечно) тянула наша одинаковая склонность к псевдо-глубокомысленному философствованию, а проще говоря, к балабольству и краснобайству.
      Мы могли часами бродить по преображенским улицам и говорить, говорить, говорить. Обсуждению подвергались "Последние из могикан" Купера, "Буря" Эренбурга, землетрясение в Ашхабаде, война в Корее, летающая тарелка над островом Баскунчак, изгнание арабов-палестинцев из Израиля, неподатливость тригонометрических функций и бинома Ньютона.
      Наша дружба с перерывами разной длины продолжалась и в студенческие времена, и тогда, когда Котя стал Константином Исаковичем. Уже будучи инженером, он окончил математические курсы на физмате МГУ и потом много лет вел прочностные расчеты космических ракет в одном из самых закрытых Почтовых ящиков. На последнем этапе жизни Котю сильно доставали боли в спине, думали, что это не очень опасный остеопороз, а оказался - страшный рак. Умер он в Германии.
       Макс Вайнштейн, в отличие от нас с Котей, никаким гуманитарием не был, его интересы крутились возле строгих законов физики, точных математических формул, сложных геометрических построений. Его мозги свободно жонглировали иксами, игреками, зедами, уравнениями с 2-3 неизвестными. Он прекрасно играл в шахматы, участвовал в разных чемпионатах, получил даже спортивный разряд. Не меньше были его успехи в карточных баталиях, никто из нас не мог сравниться с ним в блестящем разыгрывании партий преферанса.
      Несмотря на успешно сданные приемные экзамены, в Бауманский институт Марика не приняли - он был сыном репрессированного "врага народа". С теми же отметками ему пришлось идти в педагогический, после окончания которого он всю жизнь проработал простым учителем математики в школе и техникуме.
      Долгое время после школы мы с Мариком плотно не дружили, только перезванивались, поздравляли друг друга с днем рождения. Встречи наши были эпизодическими. Ну, конечно, я пришел на похороны его мамы Сары Абрамовны. Пару раз побывал на концертах его сводного (от маминого второго брака) брата Бори Цукерамана, бывшего сначала оркестрантом у Е.Светланова, а потом убежавшего от него в Голандию и ставшего известным скрипачем-исполнителем.
      Когда нам было уже за 50, мы вдруг начали с Мариком встречаться не меньше, чем в детстве. После развода со своей Инной он снимал комнату неподалеку от моей работы, и я часто к нему заходил, потом бывал у него в Измайлове, где он получил квартиру.
      Но вдруг мы стали видеться чуть-ли не каждую неделю. То я встречал Марика на Преображенке, то мы неожиданно пересекались на какой-либо станции метро. Наконец, поехали вместе в подмосковский пансионат. Там, радуясь друг другу, мы провели вместе прекрасные две недели.
      А следующая, последняя, наша встреча произошла уже в похоронном зале 32-ой клинической больницы - у Марика отказала единственная почка, на которой он жил последние несколько лет. Ему еще не было 60 лет.
      
      Дружба с Котей и Мариком была, скорее, даже не аметистом в ожерельи простых круглых стекляшек, а золотым колечком в помойной яме. Большинство ребят в нашем классе были из простых рабочих семей, и их культурное развитие за школьные годы, может быть, и выросло в 2 раз, но не достигло даже края унитаза. В школе они хоть как-то облагораживались Пушкиным, Маяковским, законами Ньютона и Бойля-Мариота, а дома их окружала грязная атмосфера, если уж не совсем площадного мата, то уж точно кухонных свар, дворовых скандалов, квартирных склок и злой ругани.
      Нередко и в школе наши одноклассники вели себя по хамски: грубо, задиристо, драчливо. По их понятиям шуткой было стукнуть тебя по голове тяжелым учебником или даже портфелем, кулаком сильно "вдарить под дых", больно ущипнуть, рвануть за ухо или нос. А всякие глупые подначки, подколки, насмешки, издевки означали чуть ли не приятельское к тебе отношение.
      Нет, не могу сказать, что в отличие от своих школьных ровесников я был таким уж хорошо воспитанным культурным мальчиком или продвинутым интелектуалом и умником - я не тянул ни на прием в обществе каких-либо художников и поэтов, ни на участие в телевизионном КВН ("Клуб веселых и находчивых"). Но из-за до глупости обидчивого характера меня сильно задевали любые, даже мелкие, ко мне приставания классных насмешников. Вместо того, чтобы в их же духе и тем же тоном отбить злые дразнилки и подтрунивания, я терялся, не находил слов, молчал, надувал губы, переживал. А это, естественно, давало повод хулиганистым мальчишкам принимать мою безответность за слабость и, ощутив вкус безнаказанности, они наглели еще больше и жесточе.
      Тогда же, в том школьном детстве, я впервые задумался об ущербности моей кроличье-страусиновой сути, моей неспособности собраться в нужную минуту, сосредоточиться, быстро принять решение, не теряться перед грубостью и хамством. Всю последующую жизнь я страдал из-за этого.
      Размышляя теперь об этом, я пытаюсь разделить обиды по группам-метафорам. Одни из них легким эфиром тут же улетучиваются, выдыхаются и бесследно исчезают. Другие, как иод, тоже довольно быстро испаряются, но оставляют след, хотя не так уж надолго и не такой уж большой. А вот третьи, вроде чернил, грязной кляксой чернят душу, и пока ее не отмоешь, не выведешь, портит тебе настроение, отравляет мозги и сердце.
      Какой из них чаще всего я страдаю, какая жидкая пакость гробит мои и так холестерином поврежденные сосуды, мои фибры души? Честно говоря, не знаю, но опасаюсь, что все же, увы, та, которая ближе к последней, чернильной. Причем, с возрастом ее насыщение менялось в худшую сторону - она все больше чернела и сгущалась. Так, ерничание мальчишек в детстве, конечно, сильно обижало, но куда краткосрочнее тех, что в молодости и зрелости оставляли после себя на душе след от ссор с женой и конфликтов с сослуживцами. Или тех, которые в старости депрессили невниманием и грубостью дочек, внука, внучки.
      Всю жизнь я завидовал характерам легким, отходчивым, юморным, тем, кто не озадачивается сложными проблемами, умеет вовремя отшутиться, рассказать анекдот, посмеяться. Хоть к концу жизни надо было бы этому научиться... Нет, не получается.
      
      ПТЕНЕЦ СТАНОВИТСЯ НА КРЫЛО
      
      В послевоенные времена великий вождь товарищ Сталин возвращал в СССР дореволюционные традиции, порядки и символы Российской империи. В армии красноармейцев и бойцов стали называть солдатами и офицерами, у них появились погоны, высшие чины обзавелись полковничьими и генеральскими папахами. На гражданке юристов, железнодорожников, горняков и прочих служивых людей одели в чиновничьи мундиры. Высшие учебные заведения стали подчиняться отраслевым министерствам - так были переименованы довоенные наркоматы, при этом студентов некоторых институтов, например, таких, как юридический, обрядили в одинаковые строгого покроя шинели, френчи и форменные фуражки.
      Для меня и моих сверстников эта всеобщая одёжная милитаризация оказалась особенно чувствительной. По указанию Отца родного в стране ввели всеобщую обязательную форму школьной одежды, которая была ужасно однообразной, скучной, тоскливой. Мальчиков облачили в серые полувоенные кители, а девочки надели мрачные коричневые платья и черные фартуки, которые только по праздникам разрешали замещать парадными белыми.
      Но что было намного более печально - это введение раздельного обучения, при нем для всего нашего поколения совершенно необходимое общение со сверстниками противоположного пола осталось там, в начальной и неполной средней школе. Таким образом, с 8-го по 10-ый класс, то-есть, в наиболее важный и ответственный период сексуального созревания мы оказались обреченными на почти полную половую изоляцию.
       Встречами с девочками мы довольствовались лишь 3-4 раза в году, когда в честь того или иного революционного праздника в нашей мужской или в соседней женской школе устраивались танцевальные вечера. Но каковы были эти танцы... В рамках борьбы с низкопоклонством перед Западом широко распространенные раньше фокстроты, танго и тем более ро-н-ролл были запрещены настрого. Вместо их волнующих зажигательных ритмов молодежи предлагались некие бальные падеспань, падеграс, падетруа, падекатр и падепаденер. Почему эти мудреные французско-испанские тягомотины считались более близкими к исконно славянским барыням или гопакам, было непонятно. Слава Богу, хоть вальсы допускались.
      Надо признаться, что на тех школьных вечерах танцам предавались в основном девочки, а отстававшие во взрослении мальчишки в большинстве своем подпирали спинами стены. Правда, находились и некоторые редкие смельчаки. Они этак вразвалочку вдвоем подваливали к какой-нибудь танцующей девичьей паре, с нарочитым нахальством ее "разбивали" и демонстративно охватывали партнеш чуть ниже талии. Другие смотрели на это с затаенной завистью и глупо хихикали.
      Одним из смелых был рано развившийся крупный большеголовый мальчишка наш одноклассник Ровка (Роальд) Васильев. Он хвалился своими победами на женском фронте, но все считали, что он врет. Хотя потом, когда мы уже были студентами, мне уже стало трудно не верить в рассказы о его сексуальных способностях. Он приходил на студенческие вечера в мой Инженерно-экономический институт, где женская составляющая намного превышала среднестатистическую. Причем, я ни разу не видел, чтобы он не увел с этих вечеров кого-нибудь из институтских девчонок.
      И позже, в наши молодые инженерские годы я неоднократно оказывался свидетелем, как настырно и ловко кадрил Рова девок где-нибудь в трамвае или в метро. Но лет через 10 я его встретил на улице с женой, которую он бережно держал под руку, и в его глазах уже не было прежнего жадного сексуального блеска и буйной неуемной веселости. Вот, подумал я, каждому все отмерено по своей мерке. А кто норму выбрал до срока, тот, как Рова Васильев, ходит с женой под ручку.
       Что касается меня, то я принадлежал именно к тому числу низкорослых невзрачных хиляг с впалой грудью и слабыми бицепсами, которые на школьных вечерах кучковались возле стен и даже не подозревали, что когда-нибудь смогут расхрабриться и пригласить кого-то на танец. Только один раз, будучи уже десятиклассником, я отважился поучаствовать в единственно доступном мне тогда вечериночном занятии - писании записок. Эта забава была распространена больше среди девочек, они незаметно подсовывали друг другу сложенные вчетверо бумажные листки-"секретки" с разными девичьими тайнами, слухами, сплетнями. Записки ходили по рукам от одного адресата к другому, вызывали смех, обиды, зависть, а иногда тайные надежды и потаенные страсти.
      На одном из вечеров в соседней женской школе, красный и потный от напряжения и волнения, я химическим карандашом нацарапал такую записочку, адресованную Рите Бейдум, девочке, которую часто встречал на улице, так как она жила в соседнем доме. Она была маленькая изящная и носила под кокетливой челкой черных волос веселые глаза с большим веером ресниц.
      В той моей записке был глупый стишок с неловкой претензией на шутку:
      
       Пишу тебе с надеждой, Рита,
       Рука трясется и дрожит,
       Моя душа насквозь пробита
       Стрелой из-под твоих ланит.
      
      Записка была тут же перехвачена и послужила блестящим поводом для бурного веселья моих одноклассников. При этом насмешкам подверглось не то, что я перепутал ресницы с щеками, так как никто вообще не знал, что такое ланиты. Их больше забавляла моя рука, которая "трясется и дрожит".
      
      Как и полагается мальчику из интелигентной семьи, я вел дневник, которому доверял свои ребячьи заботы, радости, обиды, страхи и тревоги. Вот уже много десятилетий он верно хранит мои тогдашние интимные мысли и чувства. Они запечатлены железным школьным перышком Љ89 на неровных листках серой оберточной бумаги, сшитой толстой черной ниткой в пухлую тетрадку с самодельным картонным переплетом.
      Зачем я держу тот дневник, почему не выбрасываю? Сам не знаю, наверно, просто так, жалко выкинуть. Пусть уж не моя, а чья-то другая рука, когда я уйду насовсем, отправит его в мусорную корзину вместе со всей остальной моей писаниной...
      Вот из него выдержка с забавным и трогательным текстом:
      
      31/XII-48. Прошел еще один год за бортом моей жизни. Итоги? Никаких. Настолько этот год был безличным, обыденным, похожим на все предыдущие. Лучше подумать о наступающем. Он для меня будет один из самых-самых, может быть, и Самый. Как мне хочется, чтобы он был удачный! В нем - окончание школы, экзамены на Аттестат зрелости, поступление в институт. В нем решается мое будущее, моя судьба. Дай Бог, чтобы год был хорошим!
      10/I-49. Стремительно пролетели каникулы. Завтра в школу, снова за учебу. Предстоит так много трудностей. Справлюсь ли я с ними?
      12/II-49. У нас новая училка по французскому, "лябалиха" (la balle) - молодая симпатичная блондинка, только что из пединститута. Вчера Ровка Васильев выкинул такой фокус. Во время урока, пока француженка писала что-то на доске, он незаметно залез под учительский стол и, когда она вернулась на свое место, заглянул ей под юбку. Сначала она ничего не заметила и только, когда кто-то не выдержал и захихикал, она поняла в чем дело. Щеки у нее покраснели до красноты пионерского галстука, глаза заблестели слезами, она схватила со стола свою сумочку и выбежала из класса. Скандал ужасный! Теперь Ровку, наверно, выкинут из школы. А, может, обойдется? Родителей-то вызовут обязательно.
      15/II-49. Осталось всего каких-нибудь 3 месяца до экзаменов, а наш класс в совершенно неприглядном положении. Из 19 комсомольцев 13 имеют двойки! Вчера по этому поводу устроили комсомольское собрание, которое вынесло решение переизбрать комсорга. Чайковский (бывший комсоргом) был снят, и начались выборы нового. Были ужасные споры, был предложен Курчиков, но он долго не мог набрать нужное число голосов. Только после того, как секретарь нашей школьной комсомолии сказал, что, если мы сами выбрать не можем, то он назначит нам комсорга из другого класса, все испугались и избрали этого очкарика Курчикова.
      26/II-49. Совершенно нехватает времени, я совершенно перестал как следует читать беллетристику. Просматриваю книгу, узнаю главное содержание, а не читаю. Дурак, ничтожество!
      30/II-49. Да, я расту, на щеках появилась растительность, под носом тоже что-то такое начинает темнеть и на подбородке пушатся редкие курчавые волосики. Скоро пора уже будет бриться. Все чаще дают себя знать мои 16 лет, время от времени между ног беспокоит, тревожит, смущает тот самый. Половое созревание? Наверно.
      12/III-49. Только что пришел из школы. Дома никого. У стены стоит чемодан с вещами, неужели папа собирается все-таки уехать? Неужели, он так и исчезнет из моей жизни? А где мама, куда она ушла? Что призошло между ними? Я не знаю, что думать и что делать. Совершенно теряюсь. Мне очень жалко мою дорогую мамочку, она плачет, убивается. Отец орет, сходит с ума, ложится спать на пол. Его тоже жалко.
      14/III-49. Я в подавленном состоянии, горюю, ничего толком не понимаю. Все у нас в доме очень плохо. Отец сегодня утром сказал маме, чтобы она перед ним извинилась (за что, я не знаю), тогда он, может быть, подождет с разводом до моего окончания школы.
      21/-IУ-49. Тревожно - до сих пор нет билетов для экзаменов на аттестат зрелости, в прошлые годы, говорят, их всегда рассылали по школам. В том числе и темы для сочинений. Все учителя волнуются. А нам, ученикам, тем более, страшно.
      13/У-49. Нам поставили телефон. Я бесконечно рад, хотя ежеминутные звонки мешают мне готовиться к экзаменам - темы сочинений предположительно уже известны, и я зубрю, зубрю, зубрю. Прорабатываю материал в 3 основных направлениях: "Пушкин - великий национальный поэт", "Советская литература" и "Литературные образы советских людей". Но еще неизвестно, будут ли именно они обьявлены. Ходят слухи вообще о 18 таких темах. Ну их к черту, плюну на все и лягу спать.
      20/У-49. Ужас! Я влип жутким образом. Темы для сочинения на Аттестат зрелости оказались совсем не те, к которым я готовился. Вот они: "Социалистический реализм в творчестве Маяковского", "Лев Толстой, как шаг в развитии русской художественной литературы", "Мы уже не те русские, какими были вчера, да и Русь у нас уже не та, и характер у нас не тот". А где же мой Пушкин? Где мои литературные Образы? Признаюсь, когда я увидел сегодня утром эти темы, у меня подкосились ноги. Что было делать? Я, конечно, взял первую, люблю Маяковского.
      26/УI-49. Ура, ура, ура! Все 11 экзаменов на Аттестат зрелости, включая 5 математик, я сдал. Вот они:
      Литература письменная (сочинение),
      Литература устная,
      Алгебра письменная,
      Алгебра устная,
      Геометрия письменная,
      Геометрия устная,
      Тригонометрия,
      Физика,
      Химия,
      Французский язык,
      История.
      
       И кажется (еще не окончательно известно), у меня все пятерки, кроме двух: физики и письменной геометрии. Я могу получить серебрянукю медаль! Сейчас у нас в школе ходят такие слухи: в РОНО послали на проверку 4 сочинения, для получения золотой медали для Брагинского и Чайковского, серебряной - для Духовного и для меня. Три еврея из четырех, это, конечно, очень много. Ужасно волнуюсь, будет обидно, если теперь, когда счастье так близко, так возможно, меня зарежут. Этого не может быть, не должно случиться!
      1/УI-49. Нет, нет, случилось, я был наивный дурак, что надеялся. Только что из РОНО приехала наша директриса Вера Александровна и привезла огорчительную весть. Я единственный, кого зарезали, нашли какую-то ошибку и сняли пятерку, поставленную в школе за сочинение. А без нее никакой медали, даже серебрянной (бронзовую, гады, еще не придумали), вообще почему-то не дают! В нашем великом советском государстве все должны быть абсолютно грамотными... Ну, и черт с ними! Обойдусь.
      А дядя Яша, услышав про эту мою неприятность, сказал, что, скорее всего, они там в РОНО сами влепили мне ту якобы мою ошибку.
      
      По поводу последнего моего соображения и реакции на него умудренного опытом дядюшки хочется сделать небольшое пояснение. Выросший в сталинско-ленинских пеленках, полжизни прошедший в марксистско-ленинских портянках, повязанный пионерским галстуком и припечатанный комсомольским билетом, я не мог, конечно, тогда обьяснить отказ в награждении меня медалью неким государственным антисемитизмом, не имевшим, по моему тогдашнему убеждению, места в стране победившего социализма. И зря, считал я, возводит напраслину на него старый анекдотщик и балагур дядя Яша.
      
      Те ржавые гвозди советской идеологии настолько крепко были забиты в мое сознание, что продержались в нем десятки лет, хотя время от времени, конечно, и вызывали некоторые сомнения.
      Они дали о себе, например, знать даже, когда я сам был уже отцом дочери, достигшей своего школьного возраста. Для записи в 1-ый класс в то время требовалось пройти специальное собеседование.
      И вот перед началом нового учебного года мы с моей шестилетней Леной оказались в скупо обставленном кабинете директрисы ближайшей к нашему дому школы и скромно сидели, ссутулившись, на жестких стульях под строгим прострелом ее бесцветных глаз.
      - Скажи, девочка, - начала она выяснять готовность моего чада к учебе, - сколько из 6 сидящих на пруду уток останется, если 2 из них улетят?
      - Четыре, - после некоторого молчания ответила моя арифметически подкованная дочка, закончив перебирать пальчиками ту сложную математическую задачу.
      - А теперь скажи, какие слова в стихе Пушкина следуют после вот этих, - продолжила директриса терзать ребенка: - "У лукоморья дуб зеленый...". Как там будет дальше?
      Помявшись и поерзав на стуле, Лена без слишком уж долгого раздумья правильно сообщила про "златую цепь" и "кота ученого".
      - Ну, и, наконец, очень важный вопрос, - не унималась экзаменаторша, - кто у нас в нашей советской истории самый знаменитый человек, самый великий, самый самый любимый?
      Тогда и случился тот напрягший директрису и напугавший меня облом - моя Лена смущенно потупила взор и, разглядывая серые разводы на линолиумном полу и нервно теребя подол платьица, наглухо запечатала рот. Прошла минута, другая, третяя, но она все молчала. Надоевшей ждать парт-геносе не усиделось за столом, она поднялась с кресла, подошла к окну, потом резко повернулась ко мне и сквозь зло поджатые губы, медленно печатая каждое слово, негромко процедила:
      - Что же вы, папаша, социально не готовите дочь к жизни в советском обществе. Детский-то сад, в отличие от вас, наверняка, давал ей коммунистическое воспитание, а вы? - Потом она помолчала немного, уселась обратно за свой широкий стол и милостиво разрешила: - Ладно уж, идите.
      
      Сегодняшнему москвичу или даже тьмутараканацу трудно понять, почему я был в тот момент так уж сильно озадачен, озабочен и испуган. Ему нельзя обьяснить причину, по которой мне в голову сразу же тогда полезли в голову разные наводившие страх мысли. О чем? А вот о том, что моя преступная политическая нелойяльность запросто могла была быть сообщена кому надо, куда-нибудь в органы, Помимо того, и мне на работу вполне могли стукнуть.
      Когда мы вышли на улицу, я спросил дочку:
      - Почему же ты не ответила тете на последний вопрос, разве ты не знала про дедушку Ленина?
      - Нет, я про него как раз и подумала, - признался ребенок, - но не знала точно, что он самый самый любимый.
      Нужны ли еще здесь какие-нибудь комментарии? Все понятно.
      
      * * *
      
      С переходом из детства в юность, кроме окончания школы, у меня связано еще одно важное и памятное событие - первая самостоятельная поездка в поезде дальнего следования. Как уж это мама осмелилась пустить меня одного в турпоход на Кавказ? Не знаю. Но в антракте между изнурительными экзаменами на аттестат зрелости и муторным поступлением в институт меня, снабженного желтым фибровым чемоданом, погрузили в вагон, из которого через пару дней я вышел на перон вокзала в Дзауджикау (так после войны именовалась тогда столица Осетии, раньше называвшаяся Орджоникидзе, а ныне ставшая, как и при царе, Владикавказом).
      Мой туристический маршрут был автобусный и проходил по Военно-Грузинской дороге с окончанием в Батуми. Но я к подножью горы Казбек, которая венчала тот маршрут, не попал. И вот почему. На турбазе ко мне подошел пожилой мужчина (теперь-то я вспоминаю, ему было всего лет 40) и, посетовав на слабое здоровье, предложил обменять мою автомобильную поездку на настоящий пешеходный поход по Военно-Осетинской дороге. Не долго думая, я согласился, получил в обмен на свой чемодан его рюкзак, тут же нагрузившийся "сухим пайком" (банками тушенки, сгущенки, хлебом, крупами, спальником) и с группой в 25 человек во главе с осетином-инструктором отправился преодолевать Мамисонский перевал.
       Очень скоро трудноподьемный рюкзак начал так сильно давить на мои покатые неспортивные плечи, что вертикаль моего положения на каменистой и пыльной дороге, сначала превратившись в г-образную загогулину, начала переходить в горизонталь. Правда, другие наши ходоки, не сильно от меня отличались выносливостью - также, как я, часто спотыкались и валились на землю вовсе не только на привалах, которые инструктору приходилось обьявлять все чаще и чаще. Наконец, он над нами сжалился и в ближайшем ауле нанял (конечно, за наши деньги) телегу, запряженную милым ушастым осликом. Мы вздохнули с облегчением и принялись вдыхать горную полынную и пыльную романтику полной грудью.
      На турбазе в Батуми я получил свой чемодан обратно.
      
      
      Глава 3. ВРЕМЯ ЛЕЧИТ, ВРЕМЕНА КАЛЕЧАТ
      
       НА ПОРОГЕ БУДУЩЕГО
      
      Только в детстве мы точно знаем, кем будем, когда вырастем. Летчиком, космонавтом, киноактрисой, балериной. Или хотя бы, как заявила моя семилетняя дочка Инночка:
      - Кем я буду? Ну, конечно, Инной Евгеньевной.
      Но вот подходит пора выбора жизненного пути, профессии, и мы теряемся, сомневаемся, колеблемся, не знаем, что делать, кем стать, куда идти учиться. Правда, на 7-8 таких нерешительных недотеп почти всегда находятся 2-3 продвинутых молодцов, рано определившихся, твердо знающих, чего они стоят и чего они хотят.
      Я относился к неуверенному в себе большинству. Моя потомственная принадлежность к технической интелигенции никакого особенного выбора мне не оставляла. И я знал об этом уже в пятилетнем возрасте, когда гордо заявлял: "У меня мама инженер, папа инженер, бабушка инженер, дедушка инженер, няня инженер и я инженер".
       Однако, душа моя тянулась к пыльным тропам дальних путешествий и волнующим загадкам книжных полок, ее влекли извилистые хитроумия философских построений и беспокойные тайны ушедших веков. В 10-м классе я воображал для себя какую-то многослойную литературно-географо-историко-философскую профессию. С такими задумками мне, конечно, следовало бы толкнуться в МГУ, но я столько слышал о его элитарности и недоступности для простых смертных, тем более, для пархатых, что решил не дразнить волка. Пропахав гору всяких справочников, проспектов, реклам я решил, что более проходной дорогой к гуманитарному образованию должен быть для меня некий Историко-архивный институт.
      Туда я и подал свои документы после получения в школе аттестата зрелости. Подать-то я подал, но, увы, их не приняли. Этот отказ показался мне каким-то странным, абсурдным, необьяснимым - обычно таких, как я еврейцев, не принимали в вузы по результатам конкурсных экзаменов, на них неугодных абитуриентов просто-напросто заваливали. А тут даже до экзаменов меня не допустили. Почему?
      Я не знал и даже не догадывался. Впрочем, поначалу никто из взрослых мне тоже тогда не мог ничего обьяснить. Хотя я и чувствовал, что в воздухе висит какая-то непонятная гнетущая тревога, связанная с ежедневными грозными газетными разоблачениями то одних, то других врагов народа. Вообще-то на политические темы в моем окружении почти никогда не говорили, и о сталинских репрессиях я никакого представления не имел. Правда, как раз в это время арестовали отца моего одноклассника Владика Полонского - говорили, что у него нашли дома несколько номеров запрещенного тогда журнала "Америка". Но позже мой папа, знавший Полонского по работе, обьяснил, что его арестовали уже повторно по делу осужденной еще до войны вражеской "Промпартии".
      Слышал я и о злоключениях побывавшего недолгое время в тюрьме отцовского старшего брата Якова Зайдмана. Но оба эти случая выглядели для меня, как отдельные частные эпизоды, некие недоразумения, довольно быстро выяснившиеся. Вот и папа Владика вскоре был освобожден, и дядя Яша, выйдя из заключения, даже не был ограничен в правах. Не особенно я задумывался и о причинах лишения возможности жить в Москве также других наших родственников: дяди Соломона (того самого, о похоронах которого рассказано в предыдущей главе) и Муси (Анисима), вынужденных снимать квартиры в Туле и Расторгуеве.
      Вот почему отказ в приеме документов для поступления в Историко-архивный институт я вовсе не связывал с какими-то спущенными сверху указаниями-распоряжениями. Я думал, что это дело рук сволочей бюрократов, которые только по блату принимают людей в престижные вузы. Всем было известно, что, кроме обладателей золотых и серебрянных медалей, попадают туда лишь сынки разных генералов, артистов, профессоров, академиков. А я-то кто такой?
      Наивный глупый мальчишка - не увидев своего имени в списках счастливчиков, допущенных к сдаче экзаменов, я отправился качать права в приемную комиссию.
      - Ты отбракован по медицинским показателям, - обьяснили мне там. - При осмотре у тебя установлена слабость здоровья. Иди выясняй.
      В иститутском медицинском кабинете толстая тетка в несвежем белом халате недовольно полистала амбарную книгу, нашла мою фамилию и уставилась на меня глазами речного сома. Подержав с полминуты язык в загадочном раздумьи, она приоткрыла густо накрашенные губы и нехотя процедила:
      - Ты же сам написал в анкете, что болел скарлатиной, свинкой, коклюшем, вот и результат, сердце у тебя не в порядке. Анкеты, они, знаешь ли, многое говорят.
      Я стал что-то лепетать о странности этого вывода, о том, что те детские болезни никак не могут повредить моей работе архивариусом, но пузатая белохалатница меня уже не слушала и, отвернувшись, дала понять, чтобы я катился куда подальше.
      А отец, узнав о моей неудаче, обьяснил ее, как я тогда сначала подумал, с каких-то непонятных организационно-государственных позиций:
      - Мне и раньше было известно, что все архивы у нас в стране - это режимные учреждения, они строго засекречены и принадлежат МВД. Но, грешен, не сподобился я узнать, что и твой Историко-архивный относится к этому же серьезному ведомству. А то бы тебя сразу отговорил - куда лезть с нашими суконными рылами и еврейскими носами? Но не горюй, иди в экономисты, как я советовал.
      И правда, какой дурак в 1949 году мог расчитывать просочиться в институт бериевского министерства внутренних дел? С моей стороны, нонечно, это было тупым мальчишеским недомыслием и полным отсутствием хоть какого-то представления об окружающей действительности и временах, ей соответствовавших. А родители, как я понял, тогда слишком плотно были заняты своими убийственно непростыми судьборешающими делами, от которых на меня у них не оставалось времени.
      
      И вот теперь я внял отцовской мудрости и побежал с теми же документами поступать в Инженерно-экономический институт (МИЭИ) им. С.Орджоникидзе. Там мне в приеме не отказали, я с разбегу легко преодолел барьер вступительных экзаменов и 1 сентября 1949 года, став студентом Автофака, появился в старом многоэтажном доме, высившемся на углу Подсосенского переулка.
      Почему я пошел учиться на автомобильный факультет? Я уже не помню, может быть, потому, что туда поступил мой одноклассник Юра Бурт. Как бы то ни было, но очень скоро стало ясно, что это была ошибка. Поговорив со старшекурсниками и почитав внимательнее разные институтские издания, я выяснил, что будущее выпускников Автофака вовсе не отличается разнообразием, и большинству из них придется совершенно непрестижно работать на каких-то автобазах, явно недостойных моего высокого предназначения.
      Такая судьба меня не устраивала. Мое воображение рисовало картину воняющего бензином, соляркой и отработанными газами грязного закутка, где я лаюсь с грубыми наглыми слесарями и водилами. Уже тогда я не испытывал никакого пиэтита к тому "гегемону", во благо которого и именем которого была, якобы, совершена "Великая Октябрьская социалистическая революция", которая на самом деле была довольно посредственно проведенным государственным переворотом, оплаченным германским генштабом.
      Неужели, думал я, малограмотные пьянчуги, матерщинники, бездельники, часами торчащие у пивного ларька на Преображенке, могут быть важнее настоящих толкателей технического процеса, культурных и образованных инженеров и ученых? Как верить в рабоче-крестьянскую суть правителей этого государства, когда на их портретах видишь сытые гладкие физиономии, никак не похожие на рабочие и крестьянские? А разве не лишь для завоевания власти всякие мартовы, ленины, троцкие, тоже не имевшие никакого отношения к пролетариату, использовали завиральные идеи некого заросшего волосами теоретика-экономиста из германского города Трира?
      
      Я проучился на Автофаке один семестр и после зимних каникул, развивая и углубляя стратегию, обозначенную советами отца, перевелся в этом же институте на Строительный факультет. Однако, и здесь меня ждало разочарование, правда, совсем другого сорта, и связано было, как не странно, с иностранным, точнее, английским языком. Причем тут он? А притом, что мой школьный французский в учебном плане МИЭИ вообще отсутствовал.
       Впрочем, его не было и во всей обойме советского технического образования того времени. А вот английский становился все более востребованным - начиналась холодная война с англо-американским империализмом, а бороться с ним следовало на его языке. А без него как уворовать западные технологии, без которых не победишь, своих-то нет? К тому времени ведь уже был удачный опыт кражи секретов американского Манхетоновского проекта атомной бомбы.
       Но обучение английскому языку, как и любому иностранному, по советскую сторону железного занавеса было, мягко говоря, ущербным.
      Советским людям предписывалось только читать и немного писать, а разговаривать и, тем более, понимать чужую (а, значит, вражескую) речь было непотребно. Но в этом и надобности не было, за границу никто не ездил и с иностранцами не общался. Поэтому все обучение сводилось к чтению и переводу на русский технических текстов по специальности. А на экзаменах в вузах студенты должны были лишь "сдавать тысячи" (имеется в виду число букв - печатных знаков). Это означало перевод со словарем отдельных статей из американских или других англоязычных специальных журналов. Кроме того, для перевода давались небольшие тексты из какой-нибудь "Dayly worker" или других прокоммунистических газет.
       Почему в женских школах Москвы отдавалось предпочтение французскому языку, я не знаю. А кто из умников-чиновников Минобраза придумал собирать студентов в группы по тому, какой язык они проходят, английский или немецкий? Не помню, как в других институтах, но в МИЭИ делалось именно так - всех "француженок" загнали в англоязку, и поэтому, о ужас (!), я автоматом попал в группу, где были одни девчонки. Для меня, естественно, это открытие стало в переносном, да и буквальном, смысле слова ударом ниже пояса. Я робел, краснел и не знал куда девать глаза. А эти стервы нарочно задирали подолы платьев, обнажали коленки, оголяли плечи. Некоторые, особенно наглые, пытались задеть меня грудью или даже прислониться задом к моему переду.
      Чтобы избежать необходимости постоянно отводить взгляд от всяких прелестей-округлостей, я вынужден был на всех групповых занятиях садиться за первый стол и неотрывно смотреть в рот преподавателей. Так я стал отличником. Однако, продержался в этом состоянии не дольше одного семестра.
      
      РОССИЯ - РОДИНА СЛОНОВ
      
      Мухи где-нибудь в Баку и Кейптауне ведут себя так же одинаково, как тараканы в Москве, Ташкенте или Нью-Йорке. Поведение, интересы и в целом жизнь людей в разных концах света тоже мало отличаются друг от друга. И если сейчас это можно обьяснить скоростью распространения информации, то в прошлом на нее сослаться никак нельзя. А ведь наскальные рисунки на юге Франции удивительно похожи на петроглифы пещер Китая. И треугольные очертания древних надгробных исполинов египетских фараонов почти точно воспроизводятся в таких же формах каменных пирамид американских майя. Никакие Туры Хейердалы на своих Кон Тиках, пересекавших океан, так и не смогли обьяснить эти феномены.
       Во времена моей студенческой юности на фоне ожесточенной борьбы с низкопоклонством перед Западом все сделанные там открытия обьявлялись российскими. Оказывалось, что самолет придумал Можайский, а не братья Райт, радио изобрел Попов, а не Маркони, и вообще весь научно-технический прогрес не сдвинулся бы с места без великого русского ученого М.Ломоносова, который, на самом деле, как я позже узнал, был полнейшим бездарем, лоботрясом и плагиатором.
      Ту националистическую белиберду наша тогдашняя просвещенная интеллигенция воспринимала с издевкой, смеясь, что "Россия и родина слонов" (впрочем, своя правда в этом была - вечная мерзлота Восточной Сибири, действительно, хранила в себе останки тысяч погибших мамонтов) . Но вот теперь я четко сознаю: да, действительно, в разных концах света совершенно несвязанные друг с другом первопроходцы вполне могли одновременно создать и самолеты, и телефоны, и многое другое, что было на то время востребовано.
      Точно также и политические устройства в разных странах во все века независимо друг от друга оказывались почти одинаковыми. Недаром середина прошлого столетия ознаменовалась торжеством воинствующего тоталитаризма, одновременно царившем в СССР и Германии, в Италии и Испании. И тот же пресловутый "железный занавес" вовсе не был принадлежностью только Советского Союза, у него ведь была и вторая сторона, не без усердия подпираемая Западом. Известно также, что в те же времена и звездно-полосатый центр мировой демократии, США, в немалой степени был заражен махровым изоляционизмом.
      
      Для чего я затеял такое длинное отступление? Просто, чтобы пофилософствовать, почесать язык? Нет, мне захотелось отметить, что не только в области воздухоплавания или связи, но и в моей узкой профессиональной полосе на разных концах Земли в то мое время делалось одно и тоже.
       Оправлявшейся от Второй Мировой войны экономике нужна была недорогая электроэнергия, которая почти всюду была совсем рядом - ее бесполезно сбрасывали в моря и океаны водные потоки рек. Вот почему, не сговариваясь, в разных странах Европы и Америки гидротехническая инженерия засучила рукова, обула сапоги и энергично взялась добывать энергию из практически неисякаемых речных ресурсов. В США стали подниматься гигантские гидроузлы на реках Колорадо, Колумбии, Тенесси. Строительство гидроэлектростанций развернулось во Франции, Швеции, Германии и других странах.
      СССР не был исключением. "Сталинский план подьема народного хозяйства" предусматривал возведение целых каскадов мощных ГЭС (гидро-электро-станций) на Волге, Днепре, Днестре, Иртыше, Лене, практически на всех реках страны. Для этого эпохального действа у властей была готовая рабочая сила ГУЛАГ,а. А вот мозгов для ее направления в нужную сторону было маловато. Поэтому в Московском Инженерно-строительном институте прямо посреди учебного года и был спешно обьявлен так называемый "Зимний набор" студентов на Гидротехнический факультет.
      Вот так на взлете очередной коммунистическо-социалистической программы переделки природных ланшафтов в январе 1950 года я появился на Разгуляе в здании МИСИ им. В.В.Куйбышева, построенном еще в ХIХ веке по проекту знаменитого зодчего Казакова. Надо признаться, довольно скоро мои прежние честолюбивые устремления к литературно-гуманитарной деятельности стали буксовать, а потом и вообще застопорились, и я все больше начал прикипать к красоте конструкций из сборного железобетона, к изяществу арочных плотин и мощи гидроэлектростанций. Я вступил даже в Студенческое Научное Общество (СНО) и стал настолько успешно учиться, что получил так называемую "повышенную стипендию", а потом и вообще окончил институт с "красным дипломом", которого вместе со мной удостоилось всего 4 выпускника нашего курса.
      
      Мало того - меня еще выбрали и СТАРОСТОЙ группы. Сначала это было маслом для сердца, гулко стучавшего в маршевом ритме мелкого тщеславия. Но оказалось, что долго находиться в этом почете не только не лестно, но и довольно накладно - в старостины обязанности входило получать на всю группу стипендию. А кассир-расчетчик был я совсем некудышний, а, если честно признаться, просто дрянной - постоянно где-то в чем-то ошибался, и мне частенько приходилось покрывать постыдную недостачу откусыванием ее от собственной степухи. Кроме того, именно тогда я открыл для себя старую истину: раздающий другим полученные им сверху блага никаким уважением и любовью не пользуется, а наоборот, вызывает подозрение и недоверие (если только он не властьимущий и не пахан-вор). Наверно, это и явилось одной из главных причин возникновения неприятной напряженки в моих отношениях с коллективом, закончившейся собранием, на котором меня с должности сняли.
      Тогда же мне впервые в пах ударил еще один жизненный урок из науки нравственности. Выяснилось, что есть категория людей-оборотней, которые, когда им надо, могут быть с тобой премиленькими и предавать тебя за милую душу, когда фортуна поворачивается к тебе задницей. Таковым оказался некий Ваня Клепов, к которому я довольно долго относился со знаком плюс, наверно, именно потому. что он проявлял настойчивое стремление со мной дружить.
      Как-то я увязался с одной из институтских компаний в двухдневный турпоход по Подмосковью, и пригласил с собой Клепова. Мы спали в одной палатке, помогали напяливать друг на друга двадцатикилограммовые рюкзаки, делили, так сказать, хлеб-соль. Но вот именно последнее и послужило индикатором-указателем того, кто чего стоит. Правда, это была не соленая соль, а сладкая шоколадка, положенная мне в карман брезентухи моей заботливой мамой и не без удовольствия сжеванная мной на одном из привалов. Оказалось, что такие преступления надо делать втихоря, где-нибудь за кустиком, а не на виду у всех, вызывая завистливое слюноотделение.
      - К тому, что здесь уже сказали, - заявил на том самом собрании мой "друг" Ваня Клепов, - нельзя не добавить, что Женька - отьявленный индивидуалист-эгоист. Вот, к примеру, ходили мы с ним на первомайские праздники в поход, так он там в одиночку лопал шоколад от пуза и ни разу ни с кем не поделился. Разве это по-комсомольски?
      И, конечно, этот поганец проголосовал против меня.
      
      Но были у меня в институте и настоящие друзья. Яша Нотариус, самый старший из нас, пришел в институт уже после армии, куда его забрали в конце войны игде он служил переводчиков в лагерях немецких военнопленных. До этого ему довелось пару курсов проучиться в неком ВИЯК'е (Военный институт Иностранных Языков), который вскоре был расформирован. У Яши, помимо других, были уникальные способности к языкам - немецким он владел бдестяще, а французский, английский и итальянский выучил сам, фактически только слушая зарубежное радио.
      Всю свою профессиональную жизнь довольно успешно он провел в Гидропроекте, проектировал приливные гидроэлектростации, в частности, в Кандалакшском заливе Белого моря и Кислой губе на Кольском полуострове возле Мурманска. Потом он уехал в Израиль, куда я приезжал к нему в гости.
       Толя Мещанский, крайний трудоголик и до дурноты порядочный малый, еще успешнее пропахал на нашей гидростроительной ниве - он долго, несмотря на возраст, руководил большой лабораторией в институте подземных сооружений (ВНИИОСП). Его стараниями реконструированы фундаменты Большого театра, Консерватории и других знаменитых московских зданий, осушены основания небоскребов Москва Сити.
       Трагична толина семейная судьба - у них с женой Таней родилась девочка с каким-то врожденным генным ущербом, она не ходила, не двигала руками и умерла в девичьем возрасте. За ней вскоре последовала и сама Таня, говорят, не в последнюю очередь и от горя. Но, кажется, ее все-таки поразил этот проклятый бич нашего времени - рак.
       Саша Талалай был сыном знатного вельможи, главного архитектора Москвы по декоративному оформлению улиц столицы. Это он придумал, как украсить Красную площадь к первой после войны первомайской демонстрации и улицу Горького к 70-летию Вождя народов. На сыне природа отдыхала - сын, хотя и был способным парнем, но рано стал изрядным выпивохой, завсегдатаем ППИ и ПРИ (Пивная Против и Рядом с Институтом). Однажды он напросился ко мне на дачу в Загорянку, и мы с ватагой его развеселых школьных друзей буйствовали там двое суток подряд, что заставило моего деда сильно понервничать. Я думал, что с годами Саша остепенится, перестанет пить. Но оказалось, что вредная российская зависимость преследовала его очень долго и в конце концов свела в могилу. Еще при его жизни на какой-то вечеринке я как-то познакомился с некой приятной дамочкой, которую завел к себе домой и с ее же подачи благополучно и с удовольствием трахнул. К моему крайнему удивлению и некоторой неловкости она оказалась законной женой Сашки Талалая.
       Учился у нас в группе один немного странный и сначала совсем неконтактный парень Леня Алилуев, только через много лет я сообразил, что он был родным племянником той самой застрелившейся жены Сталина Надежды Алилуевой. К 3-му курсу он как-то оттаял, стал очень выборочно с кем-то дружить. Особенно плотно он почему-то приятельствовал с Давидом Лукацким, носившим большой крючковытый еврейский нос). Страшный 1953 год мы всей нашей группой встречали у Алилуева в большом сером доме на Набережной, ставшем широко известным благодаря писателю Ю.Трифонову.
      Помню после перепоя все разбрелись по той многокомнатной квартире, а я с парой других слабаков задремал прямо в столовой на круговом кожаном диване, окольцовывавшим стоявший посреди комнаты толстый столб. Напротив на стене висела большая рама золоченого багета с портретом красивой дамы, стоявшей в позе, повторявшей серовскую картину актрисы Ермоловой. Много позже я догадался, что это и была ленина мать Анна Сергеевна Алилуева, репрессированная по приказу своего шурина-параноика и вернувшаяся из лагеря потерявшей рассудок.
       Можно было бы рассказать и о других моих товарищах-студентах: еврейском мальчике Зяме Даве из украинской Славуты, Юре Мастюкове, с которым я после института работал на строительстве Куйбышевской ГЭС и многих других, большинство которых уже ушло из жизни.
      
      Была у нас в МИСИ еще и небольшая театральная студия, которую вела профессиональная актриса, одна из бывших прим МХАТА'а Лидия Федоровна Друцкая. Будучи в то время редактором курсовой стенгазеты, я как-то даже попытался с ней законтачить, предложив инсценировать популярный тогда роман Трифонова "Студенты", но что-то не задалось.
      Главные роли героев-любовников, кроме красовца четверокурсника с эксклюзивной фамилией Грамматикати, в институтских спектаклях играл Сева Шестаков, будущий первый муж знаменитой артистки Ийи Савиной, у которой от него родился ребенок-даун, после чего они развелись. Всеволод Михайлович вкоре отошел от актерской деятельности, защитил докторскую диссертацию и провел жизнь известным ученым-гидрогеологом, профессором МГУ, моим коллегой, с которым мы неоднократно по разным делам плотно взаимодействовали.
      
      ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ПРАКТИКИ
      
       Самыми запоминающимися, этакими "эпохальными" эпизодами моей студенческой жизни были производственные практики. Первая, после 3-го курса, состоялась на строительстве Усть-Каменогорской ГЭС, куда летом 1953 года после многодневной тряски на вторых и третьих полках безплацкартного вагона мы приехали большой группой нашего МИСИ. Жили мы в школе поселка Аблакетка, работали кто где, я глотал цементную пыль на бетонном заводе.
       Кажется, именно тогда простая истина, что люди разной национальности во многом отличаются друг от друга, в моем сознании перешла из теории в практику. В то время в Казахстане жили высланные Отцом народов немцы Поволжья. Это были толковые работящие люди, резко выделявшиеся среди основного населения - казахов, которые в большинстве своем были ленивыми, тупыми и неряшливыми. На стройке немцы работали прорабами, бригадирами, начальниками участков. В противоположность им, казахи либо занимали представительские должности больших начальников, либо были простыми чернорабочими.
       Характерно выглядели улицы поселка строителей. С одной их стороны стояли добротные каменные немецкие дома, окруженные деревьями, кустами, огородными грядками. С другой - саманные глинобитные хибары казахов, и выжженная солнцем голая земля вокруг них не держала на себе ни одной травинки.
      
      Наверно, не очень пристойно мне, сыну народа, веками притесняемого именно по национальному признаку, признавать правду рассовых теорий. Но ведь против истины не попрешь. Разве можно было не замечать отличие грубых крикливых чеченов и азеров на Преображенском рынке от тихих скромных москвичек, покупавших там чернослив и курагу. А как не видеть кардильерский хребет, разделявший культурные уровни американских негров и белых американцев? Найдите среди первых хоть одного крупного физика, математика или шахматного гросмейстера, не говоря уж о нобелевских лауреатах. Несмотря на усиленные попытки этих афро-американцев как-то окультуривать, вопреки предоставлению им преимуществ при поступлении в университеты и на престижную работу, ничего не получилось. А вот по по числу драк, убийств, грабежей они в США занимают, согласно статистике, почетное первое место.
       Сколько тонн лапши вешали нам в свое время на уши, осуждая пресловутый колониализм, угнетавший, якобы, свободолюбивые народы Африки. Но вот ушли эксплоататоры-колонизаторы, и что? Взять, например, бельгийское Конго, где просвещенных белых менеджеров, промышленников, банкиров сменили кровавые черные живодеры типа Мобуты, Лумумбы, Чомбе, ввергнувшие страну в жестокую борьбу за власть, в раздор, раздрай. Тогда СССР тоже пытался пооткусить африканского сладенького, но ничего из этого не вышло, только зря деньги вложили - осталась лишь памятная нам поговорка "Был бы ум бы у Лумумбы, был бы Чомбе нипочем бы". И за то время, что Америка и Европа подарили человечеству компьютеры, интернет, мобильную связь, полеты в космос и на Луну, черная Африка самостоятельно не дала своему населению даже элементарных коммунальных услуг.
       На казахстанской стройке потешил я свое неуемное юношеское тщеславие - напечетал в местной многотиражке "Иртышстрой" смешной графоманский стишок:
      
      Крепко плотина вцепилась в песок,
      Грозны бетонные лбы.
      Встанут реке они поперек,
      Поднимут Иртыш на дыбы.
      Быстрые воды на пользу людей
      Хлынут в турбины ГЭС.
      Сколько зажгется новых огней!
      Алтай осветится весь.
      Воля людская сильнее веков,
      Свобода пришла сюда,
      Чтоб не гремели цепи оков
      На Иртыше никогда.
      Ныне другие оковы куют,
      Их дело - сковать волну.
      Бетонные блоки прочно встают,
      Вверх поднимая стену.
      Мало до пуска осталось дней,
      Пойдет в провода энергия.
      Помни, товарищ, что будет в ней
      Часть и твоей энергии.
      
       Вторая производственная практика, состоявшаяся после 4-го курса на строительстве Пермской ГЭС вблизи города Молотова (ныне Пермь), была еще более насыщена впечатлениями и эмоциями. Правда, главным образом, не она сама, а ее послесловие. Закончив 3-недельное отбывание наблюдательно-учебной обязаловки, я с еще двумя смельчаками любознайками отправился в захватывавший дух войяж вниз по Каме до Волги и дальше чуть ли не до Саратова.
      Большую часть пути мы проделали на огромных плотах, связанных из строевого леса, который таким образом сплавлялся к местам перегрузки на баржи или железнодорожные платформы. Это был целый плавучий город со своими домиками, палатками, уборными, банями, торговыми ларьками, столовками, ленинскими уголками и клубами. Вечерами на подстилах из листов кровельного железа разжигались костры, вокруг них плотогоны пили водку, ели уху, пели песни, а в потаенных уголках штабелей дров любовные пары усердно потели, крехтели, стонали, приближаясь к оргазму. Так что экзотики было хоть куда.
      
      Третья производственная практика происходила на строительстве Ткибульской ГЭС в Грузии. Нас разместили в двух-трех комнатах общежития Постройкома - барачного типа 3-этажного дома, расположенного на окраине горного села Дзеври. Вокруг него на террасированных склонах гор нескончаемыми цепочками зеленели плотные ряды густых виноградников. Некоторые из наших догадливых практикантов, определенные на маркшейдерские работы, нарочно ставили теодолиты возле забора того или иного частника. Тот в испуге выскакивал из дома:
      - Ты чего это, малый, нацелился?
      - Как чего? Здесь трасса пройдет, а твой участок под снос планируется.
      - Э-э-э, - начинал канючить хозяин, - давай-ка поверни немного левее.
      И он приносил выкуп - корзину с дюжиной бутылок молодого терпкого вина.
      Хранилось оно во дворах в зарытых под землей больших амфорообразных глиняных бочках. Каждая из них наполнялась при рождении ребенка, а впервые откупоривалась по достижении им совершеннолетия и тогда становилась его собственностью.
      В общежитии нам было выделено несколько комнат. Рядом жили строительные рабочие, большинство которых были женщины, в основном русские, приехавшие на заработки из сельских районов Краснодарского и Ставропольского края.
      Это были молодые здоровые деревенские девки, шумные, веселые, заводные. С одной из них, некой Клавой, я потерял невинность (об этом в III-ей части)...
      
      Четвертая, преддипломная, практика была не менее интересной и поучительной, она проходила на бетонных блоках водосливов и картах намыва земляной плотины строившейся Сталинградской ГЭС. После практики мы вчетвером на небольшом пассажирском теплоходе отправились из Сталинграда в Ростов-на-Дону по недавно введенному в строй Волго-Донскому каналу.
      В те времена у его восточного конца еще высился гигантский железобетонный "Отец родной", и в голой полынной степи над шлюзовыми воротами вздымали копыта железобетонные кони. А края мелководного Цимлянского водохранилище, разлитого в верхней части каскада шлюзов, уже цвели зеленой ряской и зарастали камышами.
       В период нашего многодневного плавания нам встретился, может быть, один или два корабля - охотников пользоваться каналом не было. Зато на проложенной рядом железной дороге вовсю гудели паровозы, путь которых от Сталинграда до Ростова-на-Дону вместо целой недели по каналу занимал всего несколько часов.
      Так что это очередное осуществление "планов партии и народа" тому самому народу и его "социалистическому народному хозяйству" нужно было, как корове серебряные серьги или дворняге бархатные штаны.
      * * *
      Кажется, именно тогда я впервые посмел усомниться в правдивости правд, всю жизнь втюривавшихся нам чуть ли не с октябренского возраста.
      Свобода, равенство, братство - подслащенная лапша, вешающаяся на уши глупым наивнякам. Какая, к черту, свобода, какое равенство, какое братство?
      Вот попробуй, дай толпе волю, разнесет она все начисто, лишь сильная власть способна обеспечить людям безопасность и спокойствие. Сколько же раз нужно убеждаться, что свобода и вседозволенность почти всегда оборачивается битьем витрин, грабежом, поджогами, убийствами. А какое равенство может быть между пьяным бомжом, валяющимся в подворотне, или скандальной торговкой с одесского привоза и компьютерным аналитиком, создающим математическую модель полета на Марс? Точно также и никакого истинного братства нигде нет и никогда не было - "братские" народы, такие, как русские и украинцы, англичане и шотландцы или ирландцы вечно друг с другом бранятся, грызутся, воюют.
      Та бредовая триада фальшивого лозунга "Великой" французской революции стала явной сразу же после его провозглашения. Кровавая якобинская диктатура, гильятина, террор не оставили в этом ни малейшего сомнения.
       А как мог я безоговорочно принимать на веру ложь о "диктатуре пролетариата", пьяные рожи представителей которого повсюду торчали в подьездах с бутылками "на троих"? Выросший в интеллигентной семье потомственных инженеров я не мог признать их первичность по отношению к истинным двигателям прогреса, создателям всего вокруг, от утюга и электролампочки до телевизора и космического корабля. Особенно показалось полнейшим идиотизмом присвоение тупым грязным работягам громкого древнеримского названия гегемон.
      И вообще, думал я, почему общественное считается важнее личного? Неужели я должен больше заботится об уменьшении пены в кружках пива для рабочих фабрики "Заря", чем о моей завтрашней сдаче экзамена по сопромату? Что такого общего может быть у меня с дикой толпой орущих поддатых идиотов на стадионе Динамо? С какой стати, с какого конца мне может быть ближе запрос доярок подмосковных Химок по поводу получения доильных сосок, чем мой собственный интерес в приобретении дефицитного абонемента на приближающийся сезон концертов классической музыки в зал Чайковского?
      
      Много подобных вопросов задавал я себе, слушая назойливые славословия отметившего тогда свое 70-летие отца и учителя, вождя народов товарища Сталина, и долбая к зачетам по диамату тягомотные догмы набившего оскомину научного коммунизма.
      Вначале для меня были подозрительными, а со временем стали даже омерзительны все лозунги, касавшиеся такого аморфного, тошнотвортного, набившего оскомину названия, как народ. Якобы во имя него клал своих врагов под гильятину "друг народа" фанатик Робеспьер, им клялись шедшие, будто бы, "в народ" русские бомбисты "народники", взрывавшие кареты всех с ними несогласных, вплоть до царя-освободителя Александра II. И особенную ненависть вызывали у меня красные рожи уже в мое время посылавших проклятия "врагам народа" пресловутых представителей этого самого народа, которых ежовско-бериевские черные воронки в свою очередь самих по ночам увозили на Лубянку и в Кресты.
      С годами мне становилось все яснее, что под понятием "народ" стоит толпа, которую, как не выстраивай в колонну или шеренгу, как не выравнивай строй, она так и останется именно толпой - безликой, тупой, страшной, беспощадной. Я с детсадовского и школьного детства всегда боялся этого стихийного или даже сорганизованного скопления себе подобных, которые, взявши друг друга за руки, сразу перестают быть личностями, и становятся одним безликим зловредным чудовищем, диким монстром.
      
      А еще я стал все чаще задумываться о зловредном характере любой идеологии, будь она коммунистической, фашистско-нацистской, христианской, иудейской или мусульманской. Каждая из них - преступно навязываемая ложь, и неважно впаривается ли она нам искренне верящими в нее фанатиками типа святого Павла (Саула), Лютера, Маркса, Троцкого, Ленина или используется для захвата и удержания власти такими живоглотами, как Карл Y,Торквемада, Гитлер, Сталин, Кастро. Никакого прощения не заслуживают эти мерзавцы, прикрывавшие свои страшные зверства овечьими шкурами подсахаренных человеко-ненавистнических теорий.
      Погибшая от голода при "военном коммунизме" девочка из тамбовской деревни, разрубленный до седла новобранец 1-ой Конной, подвешенный за ребро на дереве ювелир из Гомеля - разве это не преступления носителей двуличных лозунгов-обманок "Великой Октябрьской революции"? И как можно оправдать националистическими бандеровскими призывами создания "Самостийной Украины" зверскую расправу с моей ни в чем не повинной тетей Бетей, утопленной фашистскими полицаями-хохлами в публичном клозете на Ришельевской улице в Одессе?
      И что от того, что эти вредоносные подлые теорийки были в будущем осуждены и, как старые портянки, выброшены на помойку истории? Ее взад уже не повернуть, погибших не воскресить, убийц не оправдать.
      
      ТОВАРИЩ КУЕВ
      
      Помимо производственных практик наша пятилетняя студенческая обыденщина разбавлялась еще и двумя летними военными сборами, состоявшимися после 2-го и 4-го курса. На пару-тройку недель мальчишеская часть нашего курса поступала в распоряжение инженерных войск СССР, занимавшихся учебным строительством фортификационных сооружений: дотов, дзотов, блиндажей, возведением мостов, ракетных и радарных установок.
       Воинская часть, куда мы были посланы, дислоцировалась в районе городка со старинным названием Борисоглебские слободы (Ярославская область). В подтверждение своего православного прошлого неподалеку от нашего лагеря зыркали на нас пустые глазницы кирпичных башен монастыря XIY века, недавно еще бывшего одним из островков сталинского ГУЛАГ'а.
      
      Если вторая военная практика была более не менее "умственной" - мы работали на местности с картами, наводили переправу, строили мост, устанавливали понтоны, рыли окопы - то первая была почти вся тупой муштрой и тяжкой солдатчиной.
      Нас прессовал тридцатилетний старшина с подозрительной фамилией Куев, который давил нас строевой подготовкой, сводившейся главным образом к утомительной до кровавого пота шагистике.
      - Ша-агом арш, - громко кричал этот солдафон высоким визгливым голосом. - Правое плечо вперед. Раз, два, три. Левой, левой, левой. Эй, направляющий, пе-есню за-апевай. Раз, два, три, раз, два, три. Давай, давай. - И через некоторое время с издевкой добавлял: - Это вам не сопромат, здесь думать надо.
      Когда мы уже начинали валиться с ног, он командовал "вольно!", позволял скинуть с плеч тяжеленные винтовки-токаревки и душившие горло колючие шерстяные скатки (шинели). Затем по команде товарища Куева "свернуть курки" все становились в ряд, расстегивали ширинки и мощными молодецкими струями поливали придорожные кусты и осины. Многократно удобренные мочевиной, сульфатами и нитратами они нависали над дорогой крупными ветвистыми росляками.
       Больше всего мне досаждали портянки, которые никак не хотели ровно накручиваться на мои тощие ноги-спички. Эти тряпки, сбиваясь в кирзовых сапогах неровными комками, натирали ступни, щиколотки, икры, и я постоянно страдал от восполявшихся ссадин, натоптышей и кровяных ран. Поэтому я облегченно вздыхал, когда вместо мучительно трудных долгих переходов нам давали задание ползти по пластунски - хотя при этом нам приходилось здорово вымазываться болотной грязью и суглинистой пылью, зато хоть ноги отдыхали.
      И еще очень доставали противогазы - в них и с полной выкладкой на плечах нас заставляли делать пробежки, вверх и вниз по пересечёнке, иногда по целому километру. А этот гад Куев бежал с нами рядом и орал на тех, кто, поддерживая правой рукой бьющий по заду приклад винтовки, левой отводил от лица резину противогаза.
      
      Жили мы повзводно в палатках-брезентухах на 6-10 железных коек. Были бы уши у лесной поляны, где стоял лагерь, она могла бы порадоваться цветистости и гибкости русского языка. Кроме громкого птичника юных голосов и отборного витиеватого мата, можно было также оценить важность такой приставки, как "о", присутствие которой меняло смысл сказанного. Так, при команде "Очистить территорию" все должны были срочно убегать в лес. А вот приказ "чистить территорию" заставлял по наряду вне очереди часами махать по траве тяжелой метлой, убирая бумажки, окурки, жестянки и особенно нахальные шишки, которые, падая с деревьев, колючими кучами беспощадно заваливали землю.
      Кормили нас простой солдатской пищей - щами, кашами, картошкой с мясом и чаем со сгущенкой. Эту еду дневальные на весь взвод варили в огромном железном чане, который, по случаю полного отсутствия каких-нибудь моющих средств, дежурным приходилось отдраивать до блеска песком и промывать в протекавшей рядом речке. Также простецки велась "борьба" с желудочными инфекциями при очистке ложек, вилок и прочих нестрелковых инструментов.
      Однако, вовсе не этот метод помывки пищевого инвентаря вызывал рвотный рефлекс у некоторых брезгливых чистюль. Их щепетильность нередко подвергалась испытанию более изощренным способом. Приведу пример, связанный с почти полным оголоданием моего приятеля Толи Мещанского, которого по возвращении домой мама долго откармливала. А все из-за его избыточной впечатлительности, не позволявшей его прикасаться к еде, сваренной в том самом железном чане. В чем было дело?
      А в том, что с самых первых дней нашего пребывания в лагере его воспаленное воображение стало подвергаться тяжелым испытаниям. Началось с того вечера, когда один из завзятых хохмачей нашего курса Борька Биргауз, доверительно склонившись к толиному уху, с возмущением рассказал, что сам видел, как после наступления темноты дежурный из соседнего взвода пописал прямо в только что сваренную овсянку. От этой информации у бедного Толи горло заблокировалось рвотным спазмом и никакую кашу он есть уже не смог. Естественно, этот случай послужил спусковым крючком для бомбардировки мозгов впечатливого недотепы многодневной картечью неприхотливого солдатского юмора.
      
      Кроме рытья траншей и уборки территории, в работу, развивающую наши неспортивные бицепсы-трицепсы, входило перетаскивание бревен, заготовка сушняка, валежника, пилка и колка дров на зиму. Наиболее трудным было пополнение запасов водонапорной башни, для чего нас использовали в качестве водокачки. Мы становились шеренгой и передавали от одного к другому тяжелые ведра с зачерпанной в реке водой. Особенно доставалось крайним, которым приходилось по шаткой лестинице поднимать ведра вверх. Отбывая как-то такую водоносную повинность, я написал лукавый стишок в ротную стенгазету:
      Дежурный! Помни у роты рты
      В жару пересохли от жажды.
      За каждую каплю холодной воды
      По гроб тебе должен каждый.
      
      * * *
      
      Плотно легло на полку памяти и одно неординарное событие, связанное с приоткрывшейся было передо мной крохотной щелки в железном занавесе, защищавшем нас от тлетворного влияния прогнившего Запада.
      Были у нас в институте на Разгуляе почтовые ящики, куда поступали письма для студентов, приехавших учиться в Москву из других городов. Но вот в ноябре 1953 года, к моему крайнему удивлению, я тоже получил письмо, причем не из какой-то там южнорусской Жоповки или западносибирского Мочеписка, а из самой, что ни есть, Заграницы. А в то время (хотя Усатый вот уже как полгода отдал концы) для такого, как я, ничем не выдающегося простолюдина, да еще еврея, было настоящим чудом. Что же за письмо меня достало? Да вот оно:
      
       Здравствуйте, дорогой товарищ Евгений!
      Может быть, Вас удивит, кто Вам пишет. Мы, девушки из далекой Чехословакии интересуемся жизнью трудящихся и учащихся СССР и хотели бы переписываться с советскими друзьями.
      Я учусь в 4-м классе педагогической школы в Градце Королевы. После сдания экземов я хочу поступить на высокую школу русского языка. Мне 18 лет, я уже 2 года членка Союза сотрудничества с армией и 1-ый год я занимаюсь планеризмом.
      Мои родители - члены Единого сельского кооператива III-го типа в нашей деревне, это 11 километров от города. Они работают за то, чтобы наша деревня стала социалистической.
      Я тщусь, что Вы мне скоро напишете. Желаю Вам много успехов в Вашей школьной и комсомольской работе.
      С сердечным приветом, прощается,
       Ева Менцакова.
      Педагогическая школа,
      площадь Ленина,
      Градец Королевы, ЧСР
      
      Плюс к этому письму в конверте лежал неплохо отпечатанный на плотной зернистой фотобумаге черно-белый портрет типично славянской девицы с угадываемым пышным бюстом деревенской колхозницы.
      Что было делать, отвечать или нет? Стал советоваться с отцом. Он сказал:
      - Еще год назад я бы тебе запретил. А теперь просто не советую. Мало ли что, связь с заграницей, ни к чему это, хотя и народная демократия. Пожалуй, лучше воздержаться...
      Но я не воздержался, все-таки интересно было познакомиться с девчонкой из другой страны. Может быть, и сьездить удалось бы, кто знает. Кроме того, хотелось выяснить, откуда она взяла мое имя. На одном только нашем курсе было около 150 человек, а в институте несколько тысяч. Каким образом этой чешке стало известно мое имя, и почему именно оно ей приглянулось?
       Впрочем, как вариант, появилась одна догадка. В том году в молодежном журнале "Смена" я тиснул заметку под названием "На высоких отметках" - небольшой репортажик о нашей производственной практике на бетонных блоках Усть-Каменогорской ГЭС. Скорее всего, там эта Ева и увидела мою, как ей, наверно, подумалось, немецкую фамилию Зайдман, у них в Чехословакии она была привычной.
      Мое ответное письмо было довольно коротким и осторожно вежливым, я в основном стандартными словами выражал благодарность за внимание к моей особе. Зато следующее письмо из Чехословакии отличилось большим многостраничьем и содержало довольно подробное описание режима дня учащихся Педагогической школы. Толщину конверта сильно увеличивала куча открыток с видами Градца Королевского и большим анфасным фото самой Евы. Ее простое крестьянское лицо не обещало за своим фасадом ни большого интелекта, ни сексуальной привлекательности, и не вызывало у меня какого-либо особого интереса. Да еще то отцовское опасение. Поэтому наша переписка как-то спустилась на тормозах и не продолжилась.
       А, может быть, зря. Могла бы моя дальнейшая судьба сложиться совсем иначе...
      
      * * *
      
       К студенческому времени относятся и некоторые забавные строки из моего тогдашнего дневника:
      
      2/I-51 г. Новый год! Новая половина ХХ века! Встретили его в метро. Мы (Кот, Марик, Витька Нудельман) были на концерте в Консерватории, потом прошвырнулись по Броду и в полночь оказались в вагоне метро. Там никого не было, и мы побесились в волю - прыгали по сиденьям, бегали, барабанили в стены. Веселились во всю. Как маленькие.
      14/V-51г. Сегодня мне 19 лет. Последние "надцать" в моей жизни. Больше никогда их не будет! Куда вы года спешите? Притормозите!
      19/I-52г. О Люде писать особенно нечего. Она липнет ко мне, все время звонит и вытягивает на свидания. Какое-то чувство ( скорее, чувственность) она во мне, конечно, разбудила. Но не любовь. Плохо представляю себе, как мне себя с нею вести. Интересы у нас разные. Этот первый в моей жизни поцелуй был какой-то не настоящий, я ожидал чего-то другого, наверно, чего-то большего.
      9/II-52г. Нельзя быть равнодушным к людям и жизни! Я не согласен с Толстым, который любуется Стивой Облонским за его легкое отношение к серьезным вещам. Пусть рыдает человек, испытавший горе, и пусть хохочет тот, кто чувствует себя счастливым! Я говорю это не потому, что, может быть, еще не переживал по настоящему большого горя и больших радостей, а потому, что, знаю, это должно быть так. Анна Каренина должна была броситься под поезд - и она большой человек с большими чувствами - о таких пишут романы. А Дарья Облонская, прощающая мужу измену, вызывает только умиление у Толстого в романе и недоумение, непонимание, а то и презрение у людей в жизни. Впрочем, все это ерунда, наверно, я пишу как-то не так. Почему-то не могу выразить толком словами то, что у меня внутри. Там, в душе, такой сумбур, такая неразбериха...
      28/VIII-52г. Последние дни каникул я вовсю волочился за девчонками. С Верой получилось фальшиво и глупо. С Тамарой вообще ничего и не было. Просто, повидимому, я не умею влюбляться так, как многие другие мои сверсники. Я другой человек в этом отношении.
      5/I-53г. Склепал коньки, но на каток не ходил еще - не с кем.
      Был с Лерой и Котом на концерте Зандерлинга - блеск. Играли Баха. Он мне всегда казался сложным композитором. А оказалось, ничего подобного, музыка понятная и очень сильная.
      К папе езжу редко. Очень скучаю иногда по нему, а когда встречаюсь, говорить не о чем.
      Приезжала ко мне одна девушка из 6-ой группы, Роза Хесина. Симпатичная, но очень уж деловая такая, холодная. Занимался с нею теормеханикой. Потом проводил до метро.
      Набрал уйму беллетристики: Блок, О.Генри, Р.Ролан ("Кола Брюньон"), Дин-Лин ("Солнце над рекой Саньгань"), Шишков и еще что-то. Понемногу читаю.
      Расчитал уже все по сопромату (курсовая работа) и сдал Уставы по военному делу. Теперь лоботрясничаю.
      Смотрел в Клубе шоферов "Первый бал" с Диной Дурбин. Здорово!
      29/I-54г. Сегодня кончилась предпоследняя сессия. Вылез опять в отличники. Зачем? Неизвестно, сам не знаю. Слушал "Пер Гюнт" Грига - сила, создает настроение. Муся - не интересна, но, кажется, втюрилась в меня. С Галей ничего не вышло, если не считать средней силы стишка... И вообще, я понял, что никогда не буду полностью счастлив. Так, как я мечтал. Разве могу я думать о великой всепобеждающей любви, когда я, даже целуя девушку, думаю: "а зачем это?" или "не опоздаю ли я на трамвай?". Обидно, глупо и грустно...
      22/VI-54г. В субботу сдал последний в эту последнюю в институте сессию госэкзамен. Неужели последний в жизни?
       А как быть со сдачей другого, не менее важного, но более сложного для меня испытания - экзамена за место среди людей. О чем я? Да все о том же, о моем дурацком характере. Дело в том, что я сплошной индивидуалист и совершенно не способен существовать в коллективе. И все потому, что я совсем не умею ко всему относиться легко и просто, в том числе, не умею отшучиваться. Ведь все любят смеяться, в том числе и подшучиваться друг над другом, причем, поводы для этого отыскивают зачастую самые идиотские. А я вот, когда надо мной подтрунивают, обижаюсь, надуваю губы и чувствую себя погано. Не я ли сам идиот?
      18/IX-54г. Вот я - дипломник. В ноябре - направление на работу. Ой!
      
      С этим "направлением" были связаны самые главные тревоги, волнения, надежды, замыслы, мечты. От него зависело стартовое начало профессиональной и житейской судьбы. Вообще-то официально нам представлялась возможность самим выбирать место службы, которое мы должны были отработать в ближайшие 3 года. Для этого на стене возле деканата вывесили списки вакансий, среди которых одни были очень привлекательные, заманчивые, а другие, наоборот, бросовые, никчемные, даже пугающие. К привилегированным относились должности сотрудников научно-исследовательских и проектных иститутов, а также преподавателей техникумов. Многие из них находились в Москве. Но таких мест было всего ничего, и, как считалось, их давали в первую очередь семейным, во вторую - отличникам. Большинство же выпускников института должны были мотать свои обязательные сроки на Великих стройках коммунизма в Сибири, на Волге, в Средней Азии и Закавказьи. Ведь, собственно говоря, для этого и был затеян 4 года назад наш Зимний набор.
       На самом деле, нашу судьбу решали вовсе не мы сами, а специальная Комиссия, состоявшая из представителей разных строительных Управлений, проектных институтов и прочих учреждений. Подозреваю, что многие из тех серопиджачных неулыбчивых незнакомцев, которых мы тогда ежедневно провожали тревожными взглядами в деканат, были эмведешными кадровиками и работниками спецотделов. Недаром они так строго блюли соответствие предлагаемых должностей анкетным данным каждого из нас.
       Как обладатель "красного диплома" (на курсе нас было всего 4 человека), я, конечно, думал попасть в один из НИИ или по крайней мере хотя бы остаться в Москве. Но властьимущая Комиссия думала иначе.
       Комиссионный председатель, протягивая мне лист формуляра с моием согласием, приказным тоном сказал:
      - Подпишите вот здесь, внизу.
      Дрожащей рукой я взял бумагу, посмотрел и вздрогнул - меня посылали работать на строительство Куйбышевской ГЭС на Волге.
      - Но как же, как же так, может быть, есть другие варианты...? - растерянно спросил я, заикаясь.
      - К сожалению, все остальное уже разобрано. Хотя, подождите-ка, - он порылся в бумагах, - вот-вот, есть еще одно место в Управление "Туркменгидрострой". Если хотите, пожалуйста.
      Я стоял огорошенный, огорченный, обиженный и не знал, что делать, что сказать. Насупясь, опустив низко голову и разглядывая свои носки, я с трудом все-таки выдавил из себя:
      - Если можно, разрешите, я подумаю... немного...
      - Ну, ладно, - после паузы ответил председатель, - только учтите, ничего другого мы вам предложить не сможем.
      Потянулись часы и дни мучительных раздумий, сомнений, колебаний. "Это же несправедливо, что за дела такие, - жевал я мысленную жвачку, гоняя в башке случившееся с наивностью пятиклассника, - у меня же диплом с отличием, а они, подлюги, в самый конец списка меня поставили, когда все хорошие места уже ушли. А вон тех двух блатных даже вне списка в аспирантуру взяли".
      Обидно было, больно. Оказалось, что мое только что созревшее самолюбие может быть так легко, так бесцеремонно попрано грязным сапогом эмведешного антисемитизма. Я страдал, горевал, ходил мрачный, убитый. Но потом стал интересоваться: а как обстоят дела у других? Вон Толя Мещанский, получивший направление на тот же Туркменский канал, поперся в Минсельхоз и выклянчил себе направление в московский Гипро, а Гера Шейнфельд тоже ловко подсуетилась - быстренько выскочила замуж и осталась в Москве.
      Но как-то оба варианта мне были не только не по плечу, но и не по вкусу. Посуетившись мозгами, я однажды вдруг подумал: "А, может быть, ничего страшного в поездке на великую стройку века и нет, даже чем-то интереснее просиживания штанов в конторе. Может быть, и не стоит рыпаться, а согласиться, махануть на стройку, сбежать от мамы-папы, понаслаждаться самостоятельностью, понюхать настоящей жизни, хватить романтики. Всего-то ведь на 3 года".
       И, обмозговывая такой путь развития событий, я ту трехлетнюю обязаловку постепенно начал представлять в виде некой турпутевки, поездки в манящее неведомое будущее, а ее непредсказуемость и опасность стала горячить мне кровь и поднимать уровень адренолина (или тестостерона?).
      
      Ну, конечно, сразу я никуда не поехал. Болтался без дела по Москве, встречался с приятелями, девчонками, ходил на каток, в лес на лыжах, таскался по кинушкам, театрам, концертам - в общем, вел приятную житуху без зачетов, лекций, семинаров, экзаменов и курсовых работ. Только в конце марта я, наконец, созрел для прыжка в пропасть туманной неизвестности.
      
      Глава 4. ВЕЛИКАЯ СТРОЙКА КОММУНИЗМА
      
      НА ЗОНЕ ГУЛАГА
      
      Это был один из самых богатых событиями (и, соответственно, впечатлениями) кусок начального периода моей жизни. Но напрасно я его так уж романтизирую. На самом деле, он послужил мне просто некой послеучебной производственной практикой, наподобие ординатуры, которую обычно проходят будущие врачи, оканчивающие медицинские институты.
      И большинство полудетективных историй, оставшихся в моей памяти, происходили даже не со мной и моими друзьями. Они прпишли ко мне из тоже полумифологических рассказов, которые суровыми предостережениями или забавными анекдотами разбавляли бытовуху квартирных кухонь, общежитийских застолий, гостиничных посиделок того моего пребывания на строительстве Куйбышевской ГЭС, которое и длилось-то всего ничего - меньше года. Но зато как это время было густо насыщено жизненным опытом!
      
      Среди ярких воспоминаний о первых неделях моего вхождения в новую загадочную быль было знакомство с Толей Берлиным, худощавым короткобородым молодым человеком, моим сверсником. Я разыскал его с подачи кого-то из московских приятелей, передавший для него наглухо заклеенное письмо. Последнее важно подчеркнуть, так как времена (1955 год) еще тогда были непонятно-туманные, а в том послании, повидимому, таилось нечто не предназначенное для посторонних глаз.
       Я подошел к небольшому покосившемуся домику, доживавшему, как и весь Ставрополь-на Волге, свою последнюю весну. Через 3-4 месяца ожидалось его погружение в темную пучину Куйбышевского водохранилища. На пологом речном берегу уже высились горы крупнообломочного камня, готовившегося к перекрытию русла.
      На калитке висела свирепая морда немецкой овчарки, выразительно скалящаяся с замысловато вырезанного фанерного листа. Много лет спустя я такую же картинку видел на раскопах заваленной вулканическим пеплом античной Помпеи. Острые собачьи клыки многоцветными мозаиками бессловесно останавливали воров перед входными дверями вилл древнеримских патрициев. В отличие от них, нынешние новорусские домовладельцы без слов не обходятся и на кованных воротах своих дворцов вывешивают никого не пугающие обьявления: "Во дворе злая собака".
      Я вошел в дом. Это был луч света в темном царстве. В царстве режимной сталинской стройки, в мире лагерного беспредела, злобы, бесконечного мата-перемата, липкой тягучей цементно-суглинистой грязи.
      Светлый луч был небольшой комнатой в избе-пятистенке, оформленной в смелых авангардистских традициях какого-нибудь мейерхольдовского спектакля. Под потолком висела люстра, сделанная из простого оцинкованного ведра с искусно вырезанными шестиконечными звездами, лунными серпами и девичьими головками. Столом служила грузовая тележка с большими колесами, ее удобно было откатывать в угол, освобождая пол для танцующих каблуков.
      А те ловко отстукивали румбу, фокстрот и танго, выкалываемые короткой патефонной иглой из ещё тогда только пластмассовых, а не виниловых пластинок. Музыка, танцы, песни, стихи и просто кухонный трёп были милым кусочком моей бывшей студенческой Москвы. Я стал приникать к нему каждый вечер.
      Володя жил со своей подругой-женой Тусей Тобидзе, высокой худощавой брюнеткой, то ли родственницей, то ли однофамилицей знаменитого грузинского поэта. Она училась на последнем курсе заочного института, а в перерывах между болтовней с приятельницами и танцами-шманцами довольно усидчиво долбала какие-то учебные премудрости.
      Володю выперли с 4-го курса московского Архитектурного.
      - За что? - Спросил я его как-то.
      - За то, что поглощенный диаматом я вдруг ругнулся матом, - скаламбурил он. - И очень напугал ведшего тот роковой для меня семинар доцента-долдона, работавшего раньше на Старой площади. Всего-то спросил, как сочетается вкус паюсной икры в цековской столовой с принципом соцсбережения. Вот и отчислили меня за неуспеваемость.
      А я понял, что родители Берлина, безродные космополиты, поспешили отправить сына из Москвы от греха подальше - времена ведь стояли людоедские, предсмертные.
      Володя был ловок и рукоделен во всем, за что брался. Он здорово рисовал, играл на гитаре, пел под Козина и Вертинского. А проявляя свой художнический талант, лепил не только забавных зверюшек из белой глины, но и вкусные пельмени из ржаной муки. Пока Туся писала свои курсовые, он мастерил книжные полки, собирал детекторный приемник с радиолой, варил борщ, мыл полы и стирал белье.
      Много позже с Володей и Тусей мы встретились уже в Москве. Они жили на Кривоколенном переулке в большом старинном доме. Крутая лестница заставила меня попыхтеть, пока я добрался до 7-го этажа (наружных фасадных лифтов у старых домов тогда еще не было). Косяки обитой дермантином двери усеивали кнопочные звонки с бумажными наклейками, обозначавшими имена соседей этой коммунальной квартиры. Я нажал на "Берлин".
      Высота потолков в этом буржуйском доме намного превышала свои аналоги в только что начавшихся строиться панельных хрущевках. А после дружеских обьятий с Володей и Тусей мне довелось и оценить, как изобретательно он использовал эту самую высоту.
       Их небольшую комнату в коммуналке недоучившийся талантливый архитектор преобразовал в фактически двухкомнатную квартиру. И не простую, а двухэтажную. Как? Очень просто и очень ловко - пристроил на одном столбе и четырех настенных кронштейнах широкую антресоль. На ней стояла кровать, две тумбочки и трюмо. Настоящая спальня. Необычность этого жилья дополняло стильно подобранное буйство цветного многообразия. Все восемь стен комнаты-квартиры были выкрашены разным колером, и это каким-то поразительным образом расширяло пространство. Такое вот было авангардистское чудо.
      Но в той ставропольской хибаре стены раздвигали фокстротовые ритмы, гитарные аккорды, громкое многоголосье и веселый хохот. А потолок поднимался к чердаку от самогона и черноголовой водки, которые после зарплаты облагораживались шампанью и шартрезом. В те часы моя начавшаяся взрослая жизнь становилась прекрасной и удивительной.
      
      * * *
      
      Прибыл я в распоряжение "Куйбышевгидростроя". Русло Волги тогда еще не было перекрыто каменно-земляным банкетом, и основные строительные работы велись в котловане правого берега - там возводилась водосливная часть плотины и здание гидроэлектростанции. Меня определили в Технический отдел Района Љ1, где шло бетонирование и монтаж оборудования ГЭС.
      Начальником был строгий неулыбчивый хохол с вызывающей нехорошие ассоциации фамилией Шкуро. Не знаю почему, но с первого момента, как только мне пришлось предстать перед его необьятной величины столом, я почувствовал: он меня в вверенном ему кабинете не потерпит.
      Нелепые мелкие придирки начались на следующий же день. Не отрывая злого взгляда от нижней части моей фигуры, Шкуро сухо заметил:
      - В кедах на работу не ходят.
      Потом, когда за 5 минут до окончания работы я начал свертывать ватман, на котором чертил технологическую схему, он сделал мне еще одно замечание:
      - Рабочий день не окончился, надо соблюдать дисциплину.
      Ну, казалось бы, что тут такого - просто начальник поначалу учит нового молодого сотрудника, как надо вести себя на службе. Однако я видел, никому другому из тех, кто тоже предпочитал кеды ботинкам и смывался с работы на 10-15 минут раньше срока, он ничего не выговаривал. Но даже не в этом было дело. Неприятны были не сами слова, а тон, которым они произносились - отчужденно-грозный и неприветливо-суровый. За все время, что у него проработал, Шкуро ни разу мне не улыбнулся, не пожал руку и не обратился на "ты", хотя со всеми остальными сотрудниками отдела был с виду обходительным милашкой.
      
      Надо признаться, я в жизни нередко сталкивался вот с такой же необьяснимой ко мне неприязнью и агрессивностью людей, с которыми ощущал какую-то (психологическую?) несовместимость. Она меня всегда сильно пугала и очень огорчала. Я пытался так же, как в случае Шкуро, этим людям улыбнуться, заговорить на отвлеченные неспорные темы, но сгладить неловкость не мог - отношение ко мне не улучшалось.
      Впервые я почувствовал эту беспричинную к себе враждебность еще в школе. За соседней партой в 4-м или 5-м классе сидел задиристый мальчишка, который почему-то именно меня выбрал мишенью своих глупых выходок. Не вытягивая губ в улыбке, он то сыпал мне песок в чернильницу, то больно тыкал карандашом в шею. А после уроков на школьном дворе все норовил долбануть по голове мешком с переобувными ботинками.
      А в институте почему-то взьярился на меня однокурсник Юрка Бурт, комсорг нашей группы. На одном из комсомольских собраний, совершенно не соответственно величине и важности какого-то моего ерундового проступка, он злобно на меня обрушился с обвинением в антиобщественном поведении. И потом уже в коридоре, продолжая раздраженно меня отчитывать, так раздухорился, что неожиданно (кажется, даже для самого себя) влепил мне пощечину. Правда, потом извинился.
      О других более поздних и более серьезных конфликтах, казавшихся мне беспричинными, я еще расскажу.
      
      В отличие от начальника, главный инженер отдела, где я впервые начал свою профессиональную карьеру, был весьма контактный седоватый человек, всегда мне приветливо улыбавшийся и нередко одарявший меня приятельской беседой. Несколько раз мы с ним в обед оказывались в столовке за одним столом, он распрашивал меня о Москве, о МИСИ, который тоже окончил когда-то. Из разговора я понял, что он служил еще на Беломорканалстрое, где работал аж начальником участка. Из этого следовало, что он был далеко не простым инженером, а важным и нужным спецом.
      Однако, было одно большое "НО", существенно отличавшее его от всех других, в том числе тех, кто ему подчинялся. В то время, как после окончания трудового дня я и все остальные сотрудники Техотдела ехали домой в свои квартиры или общежития, главный инженер становился в неровный строй угрюмых зеков и в сопровождении овчарок отправлялся в зону спать на нарах.
       Носил он черную поношенную робу с номерной нашивкой на рукаве и "гавнодавы" на резиновой подошве. Однажды с хитроватой улыбкой он обьяснил мне, что схватил срок, якобы, за украденное им пальто какого-то большого начальника, когда служил в Минспецстрое. Думаю, это он просто так отшучивался, не желая говорить правду, которая была, повидимому, намного серьезнее и грустнее...
      Но на работе главный инженер вел себя вовсе не по-зековски - в производственных делах был тверд и решителен, возражал начальству, спорил, ругался по телефону, распекал подчиненных. В то же время был приятен в общении, мог пошутить, рассказать к случаю анекдот.
      От него я тогда научился соблюдать принцип "двух шапок": одна должна была всегда лежать на твоем рабочем столе и свидетельствовать, что "ты здесь", в крайнем случае, вышел покурить или в туалет. Другая, временно заполнявшая рукав пальто (конечно, в зимнее время), защищала лысину своего хозяина, когда он сматывался к "миленочке" или еще куда-нибудь по приватным делам.
      На той конторской работе я просидел не больше месяца. Как и следовало ожидать, Шкуро без всяких-яких выпер меня из Техотдела, удовлетворив тем самым свою открытую неприязнь лично ко мне и плохо скрываемую ненависть к неарийцам в целом.
      В один из неприкрасных дней, проходя мимо моего стола, он вдруг остановился и тихо промычал:
      - Надо переговорить, зайдите ко мне.
      Когда я предстал перед его злобной рожей, он нахмурился:
      - Значит, так. - Не глядя на меня, порылся в бумагах, лежавших стопками на его столе, и, выбрав одну из них, протянул мне:
       - Вот приказ о вашем переводе на стройплощадку. С завтрашнего дня у нас не работаете. Все, идите.
      
      * * *
      
       Так я стал мастером. В этой должности мне предстояло с бригадой зэков смонтировать рабочую металлическую лестницу, соединявшую этажи здания ГЭС.
      С тоской и страхом я долго рассматривал врученные мне чертежи, ничего в них не понимал и не знал с какого конца начать. Через пару дней самосвал сбросил возле лестничного пролета груду ребристых лестничных пролетов, площадок и поручней. Походив немного возле них, мой бригадир-зэк сказал с твердой непреклонностью:
      - Не боись.
      На чертежи даже не взглянув, он махнул рукой крановщику приданного нам подьемного крана и подозвал сварщика:
      - Тащи аппарат.
      
      Через пару недель в лестничном пролете здания ГЭС матово чернела стальная рабочая лестница, дополнявшая лифтовую связь этажей гидроэлектростанции. Но радоваться было нечему, на меня свалились большие неприятности.
      Скандал грянул громкий, грозный, ужасный. Выяснилось, что лестница была установлена неправильно - ее поручням надлежало приходиться по правую руку, а они были слева. Также безграмотно оказались смонтированными и лестничные площадки, которые оказались выше на два сантиметра, чем надо. Меня вызвал сам всесильный начальник Района с нерусской фамилией Кан. Он сузил свои и так узкие корейские глаза и заорал на меня, пригрозив, что выкинет меня к чертовой матери, отдаст под суд, засадит в зону.
      Ничего этого, конечно, он не сделал, но никакой серьезной работы больше мне не доверяли.
      
      Ничего особенного не делая и выполняя всякие разовые поручения, я прокантовался до осени, когда вызволять меня приехала из Москвы мама. Она в то время работала в некой организации, подчиненной Министерству Электростанций (его главой, кстати, был в то время опальный первый сталинский сатрап Вячеслав Молотов). Мамины дела, связанные с темой неразрушающих методов контроля качества сварных швов, послужили удобным поводом получить ей командировку на Куйбышевгидрострой.
       Это были времена большой моды на так называемый "мирный атом". После превращения страшного атомного оружия в "бумажного тигра", как образно именовал атомную бомбу великий китайский кормчий Мао, радиоизотопы резво пошли в самые разные области жизни. Стали ими проверять и качество сварки труб и прочих металлических изделий.
      Кто-то (скорее всего, Тихон Павлович, ее второй муж) надоумил мою маму применить атомное новшество и в строительстве. До этого проверку качества сварки арматуры в железобетоне делали путем выреза выборочных его кусков, которые ломали и смотрели что там внутри. Можно только удивляться, что такая проверка признавалась допустимой и достаточной.
      Мамина "рация" (так именовались в быту "рационализаторские предложения") была встречена на ура. Так что ее поездка в Куйбышев оказалась весьма успешной. Но не это было ее единственной и главной целью. Куда больший успех она достигла в разговоре с начальником треста "Гидромонтаж" Гончаровым, который очень кстати тоже тогда оказался в командировке на Куйбышевгидрострое. Он был старый мамин знакомец, и на ее обо мне просьбу, тут же продиктовал секретарше письмо о моем переводе к нему под крыло. На нем через пару недель я и вылетел обратно в родную Москву.
      
      ИНЖЕНЕР - МОТОР ЭПОХИ
      
      После возвращения в Москву главным делом для меня, освободившегося от трехлетней госповинности, был поиск подходящего места службы. Как-то в "Вечерке" я прочел обьявление о приглашении на проектную работу инженеров-гидротехников в институт "Водоканалпроект". Проектировать водные каналы с плывущими по ним белоснежными лайнерами, прокладывать новые речные пути - разве это не та инженерная романтика, которая достойна моего самого Высшего гидротехнического образования? И я поехал на улицу Большие Кочки (позже она стала Комсомольским проспектом) поступать на работу.
      Оказалось, что словосложение "водоканал" означает совсем не то, что я думал, и расшифровывается, как "водоснабжение" и "канализация" - никакого романтизма, одна кухонно-унитазная бытовщина.
      Моим первым начальником и первым учителем (не считать же таковым того подлюгу-антисемита Шкуро на Куйбышевгидрострое) был Давид Львович Нусинов, главный инженер проекта, в группу которого меня определили. Это был красивый седовласый джентльмен, вальяжный, уверенный в себе, доброжелательный. Ему было в то время, наверно, около 50, но он казался мне мудрым старцем, обогащенным жизненным и профессиональным опытом.
      Я сразу проник к нему симпатией, а он мне покровительствовал и, бывало, даже в ущерб делу прощал некоторые досадные оплошки. Вот один из примеров такого рода.
      Мы трудились над техническим проектом Рязанского НПЗ (нефте-перегонного завода). Я должен был разместить на чертеже железо-бетонный приемный оголовок забора воды из реки. Что я сделал? То же, что в институте на курсовых проектах. Я взял указанную мне некой Ревмирой Ивановной картинку из гидротехнического справочника и перерисовал ее на ватманский лист, где уже красовалась насосная станция речного водозабора.
      Надо обьяснить, кто такая эта Революция мира. Нас в группе Нусинова работало несколько человек, и старший инженер Ревмира Ивановна играла роль лидера. Она была властной, непререкаемой в суждениях и невростеничной особой перезрелого возраста. Надо сказать, именно такие дамы всегда испытывали почему-то ко мне необьяснимую неприязнь (или, по умному, психологическую несовместимость). Эта была первой в ряду многих других последующих.
      В то утро блюститель дисциплины, называвшийся "комсомольским прожектор"ом, у дверей института засек ревмирино десятиминутное опоздание на работу, что сделало ее особенно злой и раздраженной. Отдышавшись от спешки и протерев платком очки, она вонзила их в сделанный мною вчера чертеж. Затем ее стекляшки свирепо сверкнули и бросили в меня колючие испепеляющие искры.
      - Что за безобразие, что за халтура? - Заорала она во все горло. - Почему оголовок не вписан в местный рельеф? - Ее резкий пронзительный фальцет заревел на всю комнату, вызвав всеобщее любопытство. Коллеги, предвкушая спектакль, оторвались от своих столов и воззрились на меня. А Ревмира задохнулась от распиравшей ее злости: - Тоже мне, художник нашелся фиговый, рисовальщик хреновый, в детский сад надо идти, книжки-раскраски малевать, раскрашивать. Такую подлянку подкинул. Кто теперь будет все это переделывать?
      Пренебрегший правилами вписывания сооружений в горизонтали местности, я сидел красный, понурый, убитый. Что было говорить, что отвечать? Я, конечно, был виноват и я молчал, прилепив язык к нёбу. Ревмира, наверно, долго еще крыла бы меня последними словами, но Давид Львович ее остановил:
      - Ладно, ладно, Ревмира Ивановна, не нервничайте, - сказал он спокойно. - Ничего катастрофического пока не случилось. У нас до сдачи проекта есть еще время, Евгений поправит этот чертеж. Отдайте ему его прямо сейчас.
      Я благодарно посмотрел на шефа, а Ревмира, с яростью швырнув мне на стол злополучный ватманский лист, уткнулась в свои бумаги.
      На лестничной площадке, где только и разрешалось дымить сигаретами, мой приятель Игорь Кругляк, заметив мой опущенный нос, стал меня успокаивать:
       - Не бери, Женька, в голову, - заметил он. - Того не стоит. А этой стерве, наверно, ночью не с кем было перепихнуться, вот она и бесится.
      
      * * *
      
      Водоканалпроектовский период моей профессиональной биографии отличился еще одним важным начинанием - моей первой деловой поездкой. Она состоялась в середине мая 1957 года и так точно запомнилась потому, что пришлась как раз на дедушкино-бабушкинскую Золотую свадьбу. И соответственно на мой четвертьвековой юбилей.
      Из-за этих важных дат я сначала даже хотел отказаться от предложенной мне Нусиновым командировки, но тщеславие победило, и я поехал.
      Мне поручалось собрать материалы по гидрологии небольшой речки, где должен был быть построен водозабор для воинской части, квартировавшейся под Чкаловым (теперь, как и до революции, - Оренбург). Меня поселили в большой полупустой визитерской комнате на 12 коек, где было холодно, сыро, неуютно. И я тут же простудился, набрал высокую температуру и пару дней не выходил на улицу.
      Но этот простой дал мне повод наблюдать из окна забавно-поучительную картину. В то время на пост министра обороны только что вступил знатный военачальник Г.Жуков, известный своей жестокостью и безжалостностью. Как не странно для такого знаменитого полководца, одним из своих первых дел он посчитал заботу о внешнем виде своих подчиненных. Причем, не только в кабинетах и коридорах самого Министерства обороны, но и во всех вверенных ему воинских частях. Оказалось, что для советской армии строевая выправка не менее важна, чем крепость брони танков и скорострельность дальнобойных орудий.
       Чтобы выправить фигуры военначальников, заевшихся на казенных харчах и засидевшихся за письменными столами благодаря мировой "разрядке", повсеместно была введена обязательная физзарядка. И вот каждые 3 или 4 часа на плацу перед административным зданием той воинской части выстраивались неровной шеренгой далеко немолодые толстопузые капитаны-майоры-полковники. Они лениво махали кривыми руками, неловко подтягивали вверх ноги, а стоявший перед их строем розовощекий молодцеватый лейтенантик с видимым удовольствием громко командовал: "Раз, два, три!".
      
      * * *
      
      Процесс проектирования мною речных водозаборов прервался не по моей вине, а по воле "волюнтариста" Хрущева. Это он ни с того, ни с сего, вслед за компанией повсеместного посева кукурузы, затеял вдруг разгон союзных министерств. Вместо них он решил создать во всех провинциях Советского Союза какие-то не очень понятные местные учреждения с архаичным названием Совнархозы, и один из них велел разместить почему-то в Актюбинске. А какое отношение, спрашивается, лично ко мне мог иметь отношение тот заштатный казахстанский город? Этот чисто риторический вопрос я как раз и задал секретарю комсомольского Комитета нашего института, когда он именно мне доверил высокую честь представлять советскую молодежь в периферийном чиновничестве Казахской ССР.
       В случае отказа ехать мне был предоставлен выбор: положить на стол комсомольский билет или быть уволенным с работы. Не долго колеблясь, я решил для себя, что второе приемлемее. И понятно почему - тогда еще были памятны людоедские времена, когда отлучение от партии (а комсомол - ее "авангард"), грозило чуть-ли не зековской зоной. Перемена места работы представлялась мне лучшим вариантом, чем изменение условий проживания. Так что, пришлось на прощанье с грустью пожать руку Давиду Львовичу, и с удовлетворением одарить Ревмиру (про себя), если уж не матерком, то хотя бы чертыханьем. Я ушел и довольно быстро устроился на новую работу.
      
      Так, вместо "Водоканалпроекта" вошел в мою профессиональную биографию некий "Оргводоканал". Можно было сначала подумать: сменил парень бублик на баранку. Но, оказалось, приставки "проект" и "орг" существенно отличали два "Водоканала" друг от друга.
      Этот "Орг" был не институтом, а пуско-наладочным трестом. Его работники выезжали на обьекты, разбросанные по всей территории великой России, и участвовали в запуске городских водопроводов и канализаций. А функция "наладка", присутствовавшая в названии, была скорее фикцией. Чаще всего дело работников "Оргводоканала" заключалось в присутствии на процессе разрезания красной ленточки при вводе в строй какой-либо насосной станции или водозабора. И, конечно, в последующем торжественном выпивоне крепких напитков под обильный закусон местными кулинарными изысками.
      Вот когда осуществились мои юношеские мечты о путешествиях, поездках, познании неизвестного, открытии новых нехоженных еще мною дорог. От Мурманска на севере до Майкопа на юге, от Калининграда на западе до Магадана на востоке исколесил я всю необьятно толстую и широкую матушку советскую Россию. Сначала я ездил только туда, куда меня посылали, а потом так обнаглел, что сам выбирал из списка те обьекты, которые хотел. В основном по принципу "где еще не бывал".
      Должность, которую я занимал, носила рабоче-крестьянское название - руководитель бригады. Но вся эта бригада состояла из одного лишь человека. Кто им был? Да вот я сам, собственной персоной. Иногда мне давали кого-то еще, но это было крайне редко. В таком амплуа я выезжал на "обьект", где проводил дней пять-десять. Потом уже в Москве две-три недели писал "Отчет", сочинял "Докладные записки", "Рекомендации", "Методические указания" и прочую лабуду. А еще считалось, что я готовлюсь к следующей командировке. Такая вот была золотая лафа.
      О, как я наслаждался этим "щемящим чувством дороги", от которой, познав ее ни с чем не сравнимую сладость, потом уже, как от наркотика, всю жизнь не мог оторваться. Новые люди, встречи, попойки и... женщины, женщины, женщины.
      
      Хотя вряд ли правильно было считать меня таким уж безпечным разгильдяем, который только и делал, что бездумно прожигал ту свою жизнь. Нет, я неплохо работал, делал карьеру, писал стихи, рассказы, ходил на концерты, в театры, много читал и вообще "повышал интелект".
      И тогда же во мне окончательно утвердилось некое чувство недостаточности обычной повседневной работы, часто казавшейся скучноватой. Вместо нее тянуло к чему-то новому, представлявшемуся в тот момент более интересным и важным. Наверно, это доставал меня своей неуемностью какой-то внутренний бесенок моего суетного беспокойного характера, не дававшего долго сосредотачиваться на чем-то одном.
      Другие, более умные и дальновидные, занимаются только одним делом, бьют в одну точку, и благодаря этому со временем становятся профессорами, академиками, генералами. А я, что я?
      
      Тягу к поиску чего-то постороннего необязательного, но казавшегося на тот момент интересным, я ощутил еще в институтском СНО (студенческое научное общество), где подвязался делать какие-то опыты по гидравлике. Потом и тему дипломного проекта взял не совсем обычную - ГЭС с горизонтальной прямоточной турбиной, такой тогда еще нигде не было применено.
      Позже, уже в Водоканалпроекте, я пытался (правда, безуспешно) подсунуть Нусинову для Качканарского гидроузла некий хитрый дельта-образный плотинный водослив.
      А в Оргводоканале у меня окончательно созрело навязчивое притяжение к чему-то нестандартному, необычному, непроверенному, оно оказывалось куда большим, чем будничное выполнение повседневной кропотливой работы. Так, в одной из командировок я увлекся неизвестным ранее методом пневмо-гидравлической промывки загрязненных городских водопроводных труб. По этому делу мной было даже оформлено "Рационализаторское предложение", и я получил какую-то денежку.
      
      СУДЬБА-ИНДЕЙКА
      
      Естественной промежуточной вершиной моего вхождения в науку было поступление в аспирантуру научно-исследовательского института "Водгео". Это был главный или, как говорили, "головной" научный центр в области моей профессии. Там трудились почти все знатные корифеи нашего гидротехнического, инженерно-гидрогеологического и водопроводно-канализационного цеха.
       Неплохо сдав вступительные экзамены, я расчитывал попасть в очную аспирантуру. Однако, фигушки, туда меня не взяли - длинным носом, как и обрезанным членом, не вышел. Причем даже не соизволили дать какое-нибудь формальное обьяснение, хотя место, на которое я поступал, так и не было никем заполнено. Честно признаться, я особенно и не горевал - заочная аспирантура тоже была шоколадной конфеткой, так как являла некоторые сладкие приятности. А для такого оболтуса, каким я тогда был, наиболее важной из них был дополнительный двухнедельный оплачиваемый отпуск. Брал я его зимой, несколько дней тратил на сдачу "кандидатского минимума", куда входили экзамены по обязательному марксизму-ленинизму, английскому языку и профессии. Все же остальное время проводил с веселой компашкой где-нибудь в зимнем пансионате или доме отдыха, наслаждаясь солнечной лыжней, подмосковным лесом и, естественно, разбитными девицами.
      Но вот пролетели данные мне для тех наслаждений 4 летучих года, и я задумался, не пора ли мне все-таки браться за ум. Нет, я не был таким уж конченным остолопом - я что-то все-таки делал. Например, с подачи своего руководителя из ВОДГЕО профессора Ник.Ник.Веригина я вывел формулы для расчета лучевых водозаборов (тема моей кандидатской диссертации). Больше того, в 1961 году престижный академический журнал "Прикладная механика и техническая физика" даже опубликовал мою статью о горизонтальных скважинах конечной длины.
      Тогда самым большим авторитетом в области теории фильтрации, которой занимался мой руководитель по аспирантуре, была Пелагея Яковлевна Полубаринова-Кочина. Вторая часть фамилии ей досталась по замужеству от известного российского математика, бывшего ее учителя. Злые языки даже утверждали, что без него она никогда не стала бы не только доктором, но и кандидатом наук. А в годы моего аспирантства, благодаря переезду в новосибирский Академгородок, П.Я. уже получила звание академика. Правда, как и большинство других, откликнувшихся тогда на очередную хрущевскую блажь, она скоро вернулась обратно в Москву.
      Зная, что П.Я. интересуется расчетом горизонтальных скважин, я и послал ей свой опус. За этим последовал неожиданный звонок от известного теоретика, ее ученика (и зятя), Григория Горенблата. Это было для меня приятной неожиданностью. "Пелагея Яковлевна, - сказано было мне, - просит прислать нам краткое резюме по вашей статье". Вскоре мои длинные дифференциальные уравнения к моей большой гордости и появились на тех академических страницах.
      Я ходил, задрав нос морковкой, а Ник. Ник. сказал, что скелет моей диссертации готов, теперь надо нанизать на него мясо, обтянуть кожей, подкрасить, навести глянец и можно выходить в Ученый Совет на защиту.
      Но мне казалось, что одних тех моих теоретических изысков для диссертации еще недостаточно. Наверно, из-за того, что они достались мне без какого-либо напряга. Ведь я выводил свои формулы в рабочее время и в промежутках между командировками, вечеринками, попойками, дамскими похождениями. Мне казалось, что нужны какие-то опыты, эксперименты.
       Поэтому, как только передо мной замаячило нечто казавшееся мне солидным, значимым, важным, я тут же клюнул на приманку. А заключалась она в том, что Судьба-индейка поманила меня снова сменить вывеску, под которой я коротал свои рабочие недели. Вместо "Оргводоканала" я попал в "Оргэнергострой". Сменил шило на мыло? Ничего подобного.
      Схожесть названияй всех этих "оргов" и "водоканалов", ставших началом моей профессиональной жизни, была такой же обыденной, как повторяемость имен улиц, на которых они стояли - Ленина, Пушкина, Горького. А все потому, что не любят люди новизны, не тянет их к ней, нет у них в ней особой потребности. Кстати, в отличие от меня, у которого все было наоборот. По молодости лет или по суетности характера?
      
      Плебейское название этого Оргэнергостроя, ставшего новым местом моей службы, не мешало вести там научно-исследовательские работы. На них и взял меня туда некий бельмоглазый долдон - завлаб и партгеноссе Смыгунов, который параллельно тому хотел еще стать кандидатом наук. Вот для последнего я и был им призван в качестве "негра", которому поручалось сделать начальнику диссертацию. Причем, выходило, что ее тема была такой же, как у меня самого.
      Долдон предоставил мне для экспериментов специальный фильтрационный лоток, на котором за два-три месяца я с большим увлечением и старанием провел несколько серий гидродинамических опытов, проанализировал их, обобщил, описал. А затем поступил, как самый последний идиот.... - результаты всей этой работы взял и вместе со своими теоретическими формулами сунул в какую-то дурацкую брощюрку, изданную "Изд-вом Министерства Коммунального хоз-ва РСФСР" (1962 г). За это я получил такой удар в пах, что потом долгие годы не мог разогнуться.
      Мой начальник, испуганный тем, что я первым опубликовал опытные данные (то-есть, по его понятию, своровал их у него), поднял страшный хипиш. Он отстранил меня от работы и забрал рабочий журнал, который позже использовал, чтобы обвинить меня в фальсификации мною же проведенных опытов. Это клеймо отодвинуло мою защиту диссертации на несколько лет, что позволило Смыгунову стать кандидатом раньше меня. А те ученые антисемиты, которых он со страху привлек для подтверждения моего "преступления", с таким удовольствием и остервенением в меня вцепились, что не разжимали своих клыков и после моей защиты, которую из-за этого даже пришлось перенести в Ленинград.
      
      Длинный список стрессов-нарывов, вздувавшихся время от времени на теле моей долгой жизни, не имел более болезненного гнойного чирия, чем этот. Привил ли он мне какой-либо иммунитет, научил ли меня чему-нибудь? Эх, если бы это было так...
      
      ПОДРАБОТКИ - ПРИРАБОТКИ
      
      К тому же оргэнергостроевскому периоду моей жизни относится и начало моей многообразной и разномастной подработочной деятельности. Это было в старых традициях нашей семьи, да и вообще составляло, видимо, широко распространенный обычай большей части технической (и не только) интеллигенции того времени. Помню, папа, приходя с работы и проглотив наскоро миску щей и тарелку жаркого, ежевечерне садился за письменный стол с логарифмической линейкой делать очередной левый проект. Почему такая работа называлась именно "левой", а не "правой", мне было не очень понятно, впрочем, как и её второё наименование "халтура", которое вовсе не означало знак минус.
      Думаю только, исходя из собственного подработочного опыта: он, как и я, занимался левыми работами больше для удовольствия, хотя, конечно, для денег тоже. Мне всегда было интересно делать что-то новое, не входящее в круг моих повседневных обязательных рутинных занятий. Надо сказать, что почти всю свою институтскую получку ("аванс" и "зарплату") два раз в месяц я приносил домой и ею распоряжалась жена. Правда, в разное время и в зависимости от потребности я всё-таки оставлял себе этакую небольшую "заначку". А вот всякие сторонние доходы я без всяких угрызений совести почти целиком пускал на так называемые "карманные расходы". Бывало, что их хватало и на новый галстук или даже на зимние сапоги.
       Каковы же были мои левые работы? А вот они.
      
       Рядом с местом моей тогдашней службы находился Всесоюзный научно-исследовательский институт патентной экспертизы (ВНИИПЭ). Он осчастливливал многочисленных изобретателей Советского Союза красивыми листками плотной бумаги с цветными гербами и гордым обозначением "Авторское свидетельство". Я начал работать внештатным экспертом по гидротехнике и быстро освоил немудренные хитрости экспертизо-обманного производства.
      Заключались они вот в чем. Получив очередную техноглупость от очередного технопатентного маньяка, ушлый эксперт, не утруждая себя долгим разбирательством, писал отрицательное Заключение. На него от обиженного изобретателя непременно приходило письмо с возмущенным возражением, на которое эксперт снова отвечал отказом. И только на второй (и последний разрешенный) запрос изобретателя, если его предложение не было совсем уж абсурдным, ему чаще всего выдавалось Авторское свидетельство. Таким образом, рассмотрение одной и той же заявки давало эксперту-хитрованцу аж тройную оплату - за два отказа по 2,7 и за выдачу 3,5, всё вместе 8,9 рубчиков. Чем плохо?
      
      Последующие места моих подработок были столь же разношерстны, сколь разнообразны и неразборчивы были интересы и вкусы их работника, ну и, конечно, сколь велики были его способности.
       После ВНИИПЭ на извилистом пути моего совместительства (так это официально называлось) лежал ВИНИТИ - Всесоюзный институт научно-технической информации. Там такие, как я, внештатные сотрудники брали распечатки статей из русских, американских и прочих ...ских ученых журналов и составляли по ним рефераты.
      Со временем я настолько обнаглел, что стал реферировать даже японские, китайские и всякие другие мудреные тексты на самых экзотических языках. Как я это делал? Да очень просто. Конечно, ничего не переводил, а смотрел на картинки, схемы, рисунки и их описывал так, как понимал. Тоже самое делал с теоретическими статьми - формулы они и на хинди формулы, чего там особенно понимать? Естественно, в моих рефератах иногда оказывалось даже не совсем то, что было в статьях на самом деле. Поэтому, случалось, я попадал пальцем в небо и молол какую-нибудь чушь. Но кто мог меня проверить, и кому надо было что-либо проверять?
       А за иностранные тексты платили куда лучше, чем за русские...
      Надо признать, что обе те приработки, кроме денежного, представляли для меня и значительный профессиональный интерес, особенно вторая. Мне не нужно было корпеть над толстыми подшивками журналов в Ленинке и глотать пыль в нашей институтской библиотеке. Свежие новости об интересных изобретениях, открытиях, продвинутых технологиях и теориях ежемесячно ложились на мой рабочий стол. И я раньше многих моих коллег узнавал какие новые конструкции лучевых водозаборов разработаны в Нидерландах и какие расчеты горизонтальных скважин применяются в США.
      
      Этими двумя левыми работами моя внештатная накопительно-поглотительная деятельность и ограничилась. Все остальные были уже в основном раздательными. Я писал статьи и книги, впрочем, это занятие на звание доходного никак не тянуло, гонорары платились очень смешные.
       Другое дело, чтение лекций в обществе "Знание", которым я одно время весьма успешно занимался, успевая в свое рабочее время рассказать ткачихам фабрики "Красная заря" о летающих тарелках или разьяснить фрезеровщикам и токарям "Инструментального завода" проблему загрязнения окружающей среды.
      Преподавал я и в высших учебных заведениях. Вел несколько предметов для вечерников в Геолого-разведочном (МГРИ), Землеустроительном (МИЗ), Заочном Сельско-хозяйственном (ВСХИЗО), Заочном Строительном (МЗИСИ) институтах и на Высших Инженерных курсах Госстроя. Но об этом - в следующей главе.
      Надо признаться, что, кроме удовольствия от познания своей значимости для хоть какой-либо пусть не очень продвинутой аудитории, моя речевая деятельность доставляла мне и куда больший доход, чем писательская. Так что, со временем этих моих приработков стало хватать не только на галстуки, носки, ботинки, но и на новый выходной костюм или модный двухкасетный магнитофон.
      Однако, все это относится уже к моему более зрелому возрасту, о чем дальше я и расскажу.
      
      
      
      Глава 5. ЗАСТОЙНАЯ ЗРЕЛОСТЬ
      
      НЕ ТО ВРЕМЯ
      
      Мои года, пучки травы, зеленели, цвели и усыхали всегда под веянием переменчивых ветров советской истории. И соответственно этому все этапы моего в ней существования по внутреннему содержанию и внешнему оформлению почти точно совпадали с ее периодичностью. Это особенно становится заметным, когда вспоминаешь свои зрелые годы, выпавшие на период брежневского застоя.
      К тому времени из полной разных событий суетливой суматошной молодости конца неспокойных 60-х годов моя жизнь плавно перетекла в ламинарный поток стабильности, постоянства, спокойствия. В чем это заключалось? Ну, как же: я был женат, имел двух детей, кооперативную квартиру и даже автомобиль. Весь джентльменский набор советского благополучия. На работе тоже стоял щтиль, стоячая вода нашего научно-исследовательского института лишь изредка морщилась редкими волнами внутриутробных разборок, связанных с дележом вакансий, должностей, зарплат, квартальных премий, служебных помещений.
      
      * * *
      
      Начинался очередной трудовой день. За окном в утренней спешке ревели суетливые автомобильные моторы, в коридоре торопливо цокали каблучки опаздывавших на работу младших научных сотрудниц. Я сидел за своим рабочим столом и с любопытством рассматривал вчера повешенные в нашей комнате новые настенные часы.
      - Какой умник придумал эту электрическую торопыгу, - заметив мой взгляд, сказал сидевший за соседним столом гидролог Федор Владимирович, - противно смотреть, как у тебя прямо из под носа минуты и часы уносятся. Как тараканы, мельтешат перед глазами, бегут, убегают. Потому-то я и песочные часы терпеть не могу, они тоже время сьедают безвозвратно. Нет уж, ничем не заменить наши старые надежные часы со стрелками, неторопливыми спокойными. Они и время сохраняют, и на мозги не давят. Зачем только их у нас убрали, непонятно.
      - Ой, что вы, Федор Владимирович, минуты считаете, - зафилософствовал я, - тут не минуты, не часы и даже не недели, а месяцы и годы отщелкиваются, как костяшки на счетах. Вот у меня, к примеру, после женитьбы время, ужас, как быстро полетело - четыре года одним днём промчались.
      - А вы что такое говорите. Тридцать четыре - разве это возраст? - вздохнул Фёдор Владимирович, которому было лет на 15 больше, чем мне. - Вот после 50 действительно годы летят космической ракетой, за хвост не ухватишь. А сейчас что. - Он помолчал и добавил: - Вы еще вспомните меня, когда вам будет столько, сколько мне сейчас.
      
      Конечно, в том разговоре я слукавил, упоминая о временном переломе на старте своей семейственности. На самом деле, быстротечность времени я ощущал давным-давно. Уже в студенческой стенгазете мои стишки 18-тилетнего юноши сетовали на его нехватку:
      
      Время - вещь какая-то шальная,
      Мчится так, что только успевай.
      Ведь недавно мы семестр начинали,
      А теперь уже экзамены сдавать.
      
      Ныне, на склоне лет чувство стремительно убегающего времени преследует меня намного острее, чем раньше. Наверно, что-то напутал старик Эйнштейн со своей теорией пространства и времени - в прошлом году мне было 20, а в этом уже 40. Вчера мне было 40, а сегодня - 80 (!). Такая вот арифметика. Поистине, дни бегут - за годом год.
      
      Но жизнь не только арифметика, а еще и геометрия. Сначала она параболой резко взмывает вверх, причем, очень важен начальный угол ее наклона - будучи даже совсем небольшим, он дает в дальнейшем большое отклонение. Вот почему так важно в самом начале жизни взять правильный вектор, выбрать удачное направление. Это потом жизнь долго ползёт по длинной пологой дуге. Однако, и та не вечна - вдруг переламывается и крутой циклоидой падает вниз, превращаясь в ничто, в точку, в ноль.
      Хотите пример? Вот, хотя бы, мой послужной список: за первые 9 лет трудовой деятельности я сменил аж 5 мест работы, то-есть, на каждой из них задерживался чуть более 1,5 года, зато потом просидел 6 лет только в одном учреждении - Гипроводхозе. И, наконец, целых 27 (!) лет отдал последней своей работе - в ПНИИИС"е. Вот оттуда асимптотической кривой ушла в бесконечность моя профессиональная жизнь. Впрочем, такими же восходяще-нисходящими линиями катилась по дорогам десятилетий и вся моя машина времени, которая теперь уже без всяких тормозов, как санки с ледяной горки, стремительно летит куда-то в пропасть, в тьму, в тартарары.
      А вот в верности рифмованной формулы "Время лечит то, что времена калечат", которую то ли я сам когда-то смастерил, то ли где-то услышал, ныне я сильно сомневаюсь. Почти ничего время не лечит, и уж точно никого ничему не учит. Как дети не хотят следовать советам своих многоопытных родителей, так и целые народы пренебрегают уроками мудрой истории. Вряд ли полностью был прав древний грек Ксенофонт, предполагавший, что "история развивается по спирали". Не мог он из своей античности предсказать распад греко-римской цивилизации, ее смену мраком варварского Средневековья, не мог предвидеть новое возрождение и промышленную революцию, а потом страшное падение в бездну мировых войн и снова взлет, на сей раз, в постиндустриальную информационную эпоху. Нет, не по восходящей спирали движется история, по круглому циферблату столетий ходят времена ее подьема и спада.
      Именно так, повторяя круги французской и всех других революций, русские вольности начала ХХ века после октябрьского переворота 17-го года сменились зверским императорством Сталина. А потом через короткую хрущевскую "оттепель", как и во Франции при реставраторстве Наполеона III, история снова свернула на спокойный мирно-дремотный путь - многолетний брежневский застой.
       В нем и успокоилась моя метавшаяся до этого суетливая натура, нашедшая в этом времени тихий уголок.
      
      * * *
      
       Им стал в институте Гипроводхоз так называемый Технический отдел, занимавший одну большую комнату, в которой помещалось 22 сотрудника. И на всех был всего один телефон, стоявший на столе начальника. Но именно этот аппарат, а не его владелец, был нашим лидером, центром всеобщего внимания, ожидания, надежд, тревог. И вместе с тем яблоком раздора, так как каждому был постоянно нужен. "Меня просили позвонить в Минспецстрой", - говорил кто-нибудь, брал трубку и долго шептался с ней, зайдя за шкаф, приглушавший его ругань со сварливой супругой.
       Бывало, что телефон не только напрягал, но и развлекал, например, когда замначальника отдела милейший человек с приятным высоким контральто громко кому-то обьяснял: "Вы не расслышали, я не женщина, я мужчина". И все похохатывали в кулачок. Я тоже иногда работал на публику, заявляя: "Вот сейчас звонит телефон, угадайте, кому? А я вот знаю точно, это мне". И часто на самом деле угадывал - такая, обьяснял я, у меня тонкая натура, чуткая душа, телепатическая способность.
      Наверно, в Гипроводхозе я впервые почувствовал вкус к свободному для себя выбору чем заниматься завтра, через неделю, в будущем месяце. Каждое утро я быстренько расправлялся с разными служебными задрочками: бегом строчил ответы на разные письма, заявления, рапорты, резвым наскоком составлял всякие Инструкции, Рекомендации, Указания. А затем не без удовольствия с неторопливым усердием приступал к каким нибудь своим, самим собой замысленным делам.
      Одной из наиболее привлекательных была разработка и осуществление рацух - рационализаторских предложений. Что это такое? Обьясню на примере.
      
      В тот день в навозной куче подсунутой мне начальством макулатурной муры, которую я, как всегда, распихивал по разным адресатам, перед моими глазами вдруг сверкнуло золотое зерно. Им было письмо какого-то пожарника из какого-то Угрюмска. В рукодельном конверте из плотной серой бумаги лежал чертёж и описание интересного поливального устройства, в которое превращался обычный пожарный шланг. То было простое и дешёвое техническое решение.
      Автор предлагал гибкий резиновый брансбойд по всей его длине оснастить пружинистой металлической лентой. В нерабочем положении свернутый цилиндрической бухтой он, как и все его прототипы, лежал в кузове машины. Для приведения в рабочее состояние при орошении сельхоз полей подаваемая в шланг вода своим напором его распрямляла, вытягивала и далеко выбрасывала струю для полива. После завершения работы и прекращения подачи воды шланг под действием одетой на него пружины сам сворачивался обратно в бухту.
      Что он заменял? Целую ирригационную машину. Применявшиеся тогда разные "Волжанки", "Фрегаты" и другие дождевальные гиганты для полива посевов и посадок должны были по ним проехать, а значит, навредить: утрамбовать почву, помять поросли, поломать ветки. А ещё требовались всякие экспуатационные затраты: аренда техники, зарплата машиниста, расход дизельного горючего и прочее. А тут ничего этого было не надо.
      Я списался с тем пожарником, взял в компанию ребят из отдела мелиорации, с которыми мы разработали рабочие чертежи, сделали в институтских мастерских опытный экземпляр, провели испытание и попытались заручиться поддержкой в Минводхозе для использования на практике. Но не тут-то было, мы, по обыкновению тех старых традиций планового социализма, сразу же воткнулись в резиново-каменную стену. Корупционно-бюрократическое министерское начальство держало все калитки в ней на крепком запоре.
      Оказалось, дешевизна и простота нашего внепланового не спущенного сверху новаторства не только не нужна, но даже вредна. Потому что его принятие означало отказ от уже заказанных по выгодному сговору с подрядчиком машин, сьеживание кошелька с левыми бабками, потерю блатных служебных кресел и прочих привычных привилегий. Могла ли советская бюрократия допустить такое? Конечно, нет. Поэтому в Отделе новой техники Минводхоза нашу рационализацию замотали, заговорили, зачернили, и после длительной стандартной волокиты бесцеремонно похоронили.
      
      Это был типичный пример осуществления дурацкогопустопорожнего лозунга родной коммунистической партии, провозглашавшего, что "экономика должна быть экономной". В период брежневского застоя гнобилось любое обновление техники и технологии. Почти всему новому, совершенному, передовому в науке и технике суждено было в своем большинстве оставаться лишь в замыслах, прожектах (а не в проектах), в лучшем случае - на красивой бумаге.
      Вот и у меня на самой дальней полке шкафа уже много лет пылится 20 листков плотной тиснённой бумаги с большим цветным гербом СССР и яркой красной ленточкой, завязанной изящным бантиком. Это в моем архиве скучает по настоящему делу колекция никем не востребованных государственных "Авторских свидетельств на изобретения".
       Сколько мозговых извилин и нервных клеток перенапряг я для того, чтобы их создать, описать, продвинуть, привлечь к ним внимание, получить одобрение влиятельных научных чинов и чиновников. Однако, почти все мои гербоносные бумаги оказались лишь жидким маслом для сердца, лубочным украшением послужного списка, латунной брошкой на груди трудовой биографии, услащавших тогда мое жалкое тщеславие и самоутверждение. А теперь их стоимость совсем упала до цены туалетной бумаги.
      Я вижу, как после моей смерти, устало разбирая старые пожелтевшие листки папок моего архива, дочки наткнутся на пачку этих красивых Свидетельств прошлых профессиональных достижений своего папаши. Вряд ли им придет в голову что-либо прочесть, скорее всего, они небрежным движением руки просто бросят их на пол в кучу прочих производных его научной карьеры, ждущих очереди на выкидыш в мусорное ведро.
      
      * * *
      
      Многие верят в существование предначертания своего жизненного пути, которое обычно сталкивается с проблемой свободы его выбора. Конечно, проще довериться дальновидности великомудрой Судьбы и ничего самому не думать, не гадать. Но мне как-то это было не того. Став дипломированным инженером, я оказался на развилке трех профессиональных путей: производственного (стройка), проектного и научно-исследовательского. Папа всю свою трудовую жизнь провёл проектировщиком и многие годы успешно работал на важной должности главного инженера проекта. Маме, по мере возможности даже в трудные антисемитские годы, удавалось заниматься исследовательской работой, которая для человека с высшим образованием всегда считалась более престижной, чем какая-либо другая.
      Я же, опробовав "прелести" строительного производства на Великой стройке коммунизма в "Куйбышевгидрострое", возвращаться на этот убойный путь больше не хотел. В то же время скучная рутина и каждодневная занудность проектного дела тоже мне не нравилась. Поэтому мой беспокойный характер тянулся к научной работе, представлявшейся мне более живой, динамичной, интересной и мне подходящей.
      Но еврею беспартийному просто так попасть на неё было, ох, как нелегко. Взять, хотя бы ту мою безуспешную попытку устроиться в институт "Водных проблем" Академии наук. Я и сейчас, вспоминая о ней, удивляюсь своей тогдашней глупости, наглости и недомыслию - неужели я, и впрямь, мог расчитывать на хоть какое-то местечко в фундаментальной науке? Дурак был, да и только.
      Однако, слава Богу, существовала ещё в СССР наука прикладная, называемая отраслевой, куда, как показывал опыт моей мамы, нужных кадров с 5-м пунктом все-таки вынуждены были на работу брать.
      В июле 1970-го года счастливый случай с той стороны и постучал мне в дверь. Вернее, не постучал, а позвонил в телефонную трубку.
      _ - Слушай сюда, старик, - сказал мой приятель Ефим Дзекцер, - у нас тут в лаборатории бурения освободилось место старшего научного. - Я понимаю, это тебе не очень интересно, но, если хочешь, могу о тебе сказать. Там надо какие-то формулы сочинять, а это для тебя - орешки щёлкать. Соглашайся.
      Я согласился, и начался отсчет самого длительного и самого последнего моего трудоустройства на одном и том же рабочем месте.
      Фима оказался прав - мне, действительно, не стоило больших усилий для составления методики расчёта скорости колонкового бурения, применяемого при отборе опытных образцов мёрзлого грунта. Теория фильтрации, которой я до того занимался, оперировала теми же дифференциальными уравнениями, что и теория теплопроводности, поэтому моих тощих математических познаний хватило на решение этой задачи. Впрочем, о ней я уже писал в той своей мемуарной книге. Здесь лишь стоит подчеркнуть ее важность для моего нового начальника Бориса Михайловича Ребрика, включившего в свою докторскую диссертацию разработанные мной расчётные формулы, которые, в противоположность этому, для моих личных интересов были совершенно безразличны.
      На этот раз, в отличие от того драматического и печального для меня опыта в Оргэнергострое, все прошло очень спокойно. Я ничего нигде не публиковал, отдав все шефу, который, естественно, остался мной доволен, наградил приятным и престижным участием во всесоюзной конференции в Новосибирске, потом экзотической командировкой в Норильск на Таймыре, а вскоре и вообще позволил делать все, что мне заблагорассудиться. Чем я с энтузиазмом и воспользовался. Включил в свой план работы на несколько следующих лет тему, связанную с опытными откачками из скважин, и с удовольствием занялся интересными мне полунаучными исследованиями и изобретательством.
      Жизнь плавно текла речным руслом тихого дона и привольно разливалась тихим океаном. Только один раз в начале моей персональной эпохи застоя и стабилизации ее мирное ламинарное течение взбурлилось серьезной стрессовой турбулентностью.
      
      ТУРБУЛЕНТНОСТЬ
      
      В неожиданном очень болезненном взрыве того застойного спокойствия была не только моя беда, но и моя вина. Это я своими буровыми формулами ускорил составление и защиту Ребриком его докторской диссертации. А удокторившись, он сразу же навострил свой и так острый пробивной нос, чтобы побыстрее перебраться на непыльную льготную и почётную должность заведующего кафедрой в МГРИ (Московский геолого-разведочный институт). В результате этого трансфера место завлаба нашей немногочисленной трудовой компашки вдруг освободилось. Поэтому перед дирекцией института встал непростой вопрос: кем эту должность заместить? По всем параметрам им должен был бы быть я, и кто-то из знакомых уже мне звонил, чтобы поздравить. Но...
       Меня вызвал к себе "папа", директор института Артеменков. Когда я вошёл, он встал навстречу, пожал руку и сказал:
      - Садись, садись, - он помолчал, раскладывая меня на молекулы своим лазерным взглядом, потом задал риторический вопрос. - Ну, так что будем делать? Кроме тебя, Евгений, мне из своих на место Ребрика ставить некого. Но и ты, к сожалению, не подходишь, ты же знаешь, у тебя два изьяна. С первым ещё как-то можно было бы справиться, 1-ый отдел я как-нибудь уговорил бы, вроде, процентная норма, ха-ха, ещё не превышена, - он натуженно хихикнул, - но вот твоя беспартийность,- директор глубоко вздохнул: - Сам посуди, какой ты начальник, если по партийной линии тебя ни на ковёр не вызовешь, ни взьёбку не дашь? Так что, давай-ка, сам ищи себе шефа, кого найдёшь, тот и будет.
      Искать мне не пришлось, он отыскался сам - кто-то уже раззвонил по всему нашему гидротехническому миру о неожиданно открывшейся перспективе, так что на следующий же день в телефонной трубке прозвучал вежливый и напористый голос:
      - Привет, Евгений, это Олег Устрицев, я сейчас около тебя тут на Садовом кольце. Не мог бы ты со мной пересечься, поговорить надо бы. Может быть, встретимся, пивка попьём.
      Это был мой давний знакомец, работавший в Гидропроекте, недавно ставший кандидатом наук и, как я раньше, очень желавший полезно использовать этот свой новый статус. Но в отличие от меня он очень хотел также быть начальником, для чего, кроме паспорта с записью благополучной арийской национальности, носил в кармане пиджака красную книжечку члена КПСС.
      Мы с ним познакомились где-то на каком-то очередном совещании-заседании, потом встречались на разных других профессиональных тусовках. Он казался малым, приятным во всех отношениях, контактным, приветливым, дружелюбным, всегда был чисто и модно одет, блистал очками в дорогой оправе и глянцевым забугровым галстуком. Мы вместе ходили обедать, пили пиво, обсуждали всякие гидротехнические и бытовые новости. Я видел в Олеге интересного собеседника, единомышленника.
      Теперь он выглядел не таким раскованным, как раньше, его прикрытые глаза напряженно смотрели куда-то в сторону и вниз. Мы встретились, зашли в кафе на Неополимовском, выпили по кружке пива.
      - Слушай, - заговорил Олег, нервно перебирая пальцами по граням кружки, - тут мне позвонили, сказали, чтобы я завтра пришёл к вашему Артеменкову. Как он, что он, строгий ли мужик, как с ним себя вести?
      "Хочет, видимо, - подумал я, - заручиться поддержкой, понимает, что от меня может что-то и зависеть. Кроме того, боится конкуренции".
      - Не трухай, Олег, - успокоил я его, - директор у нас простой, доступный, раз тебя вызывает, значит, хочет взять.
      Мы допили пиво, Устрицев, несмотря на мои возражения, оплатил счет и мы расстались.
      Через неделю он вышел на работу. А ещё через несколько дней новый начальник предложил мне подсесть к его рабочему столу и разложил на нём длинную скатерть со списком институтских тем на следующий год.
      - Вот я вижу здесь несколько наших будущих работ, которые, мне сказали, надо утвердить и передать в Плановый отдел, - он снял с переносицы очки и стал водить их дужкой по бумаге. - Но я что-то не понимаю, зачем тебе ставить три темы примерно одинаковые, почему бы их не обьединить, - он подумал немного и продолжил: - И потом что это за название? Оно какое-то слишком громоздкое, сложное, не упростить ли его?
      Я что-то стал обьяснять, он сначала слушал молча, крутил пальцами карандаш, которым делал заметки в списке будущих работ, а потом довольно резко меня остановил и начал плести, как мне тогда показалось, нечто совершенно идиотское. Я ему тут же возразил, после чего он в свою очередь мне ответил еще одной дурацкой чушью. Впрочем, даже не это меня главным образом обозлило. Я больше обиделся на то, что теперь он говорил со мной не по товарищески, как следовало бы ожидать по нашим прежним отношениям, а с нескрываемым раздражением и повышенным тоном строгого начальника.
       Сейчас мне даже не хочется вспоминать на чем конкретно мы тогда стыкнулись. Память часто кладет на свои полки не сущность происходившего, а нашу на то реакцию. Тем более, сегодня, через длиннющую череду прошедших лет, никакого смысла нет восстанавливать содержание того стародавнего разговора. Стоит лишь отметить, что каждый мой ответ на очередную придирку принимался в штыки, и вскоре наш диалог из делового спора перешел в грубую кухонную перебранку.
      Через пару дней Устрицев прибодался ко мне по поводу плана моих командировок, которые раньше я сам себе назначал и ездил, куда хотел.
      - Я не могу подписать эту заявку, - сказал он, глядя мимо меня. - У нас ограниченный лимит на следующий год.
      - Но прости, Олег, - возразил я, - у меня же в смете на командировки была забита эта сумма финансирования.
      Глаза моего нового начальника, наконец, меня нашли. Он помолчал, и я услышал как скрипят извилины в его черепной коробке.
      - Во-первых, Александрович, - произнес он и снова замолчал.
      - Не понял, что ты имеешь в виду, какого такого Александровича? - спросил я.
      - Мы же на работе, а не в пивнушке, здесь я вам не Олег, а Олег Александрович, - сказал он, снова пряча взгляд в оконном стекле. - Во-вторых мне не кажется, что вам нужно столько поездок.
      "Ну, и идиот же, - подумал я и срифмовал про себя: я понял давно, что ты говно, и что подлец узнал наконец".
      Не говоря больше ни слова, раздраженный, огорченный, я, опустив голову, отошел в сторону. Стоило ли еще о чем-то спорить с этим мерзавцем?
      
      ЧЕРНАЯ ПОЛОСА
      
      Те стрессовые дни открыли в зебре моей жизни мрачную черную полосу. Мне противно стало ходить по утрам на работу, а вечером я ехал в метро с тяжелой гирей на сердце и с кипящим варевом в мозгах. "Какая же он сволочь, подонок, гад - ругался я, - надо же было мне самому себе найти приключения на свою задницу. Неужели не мог разглядеть подлюгу в том лощенном гидропроектовском хлысте. Вполне ведь мог дать отлуп этой скотине, стоило только слово сказать директору, вот дурак-то я".
      И теперь, вспоминая ту историю, я понимаю, что сам был виноват в обострении того конфликта не только потому, что заранее не разглядел этого Устрицева, но и потому, что был круглым болваном. Не смог я тогда сообразить, что появление у меня начальника совсем другого типа, чем предыдущие, полностью меняло обстановку. Еще раз проявлялось постыдное отсутствие гибкости моих прямолинейных мозгов, не способных улавливать повороты жизненных обстоятельств. Ведь тем моим прежним начальникам в Гипроводхозе и ПНИИИС"е были до феньки дела, которые не входили в круг их собственных интересов. Они были только рады, что никакие разумовы не лезут к ним со своими заботами. Поэтому они и позволяли подчиненным делать все, что они хотели.
       А этот Устрицев, ничем другим сам не занимавшийся, считал своим служебным долгом влезать во все дырки, сувать нос, вникать во все, что происходило во вверенном ему участке. Хотел он разобраться и в моих работах, вряд ли, собираясь поначалу как-то меня прижучить. А я, дурак, сразу принял его вопросы за попытку ущемить мою самостоятельность, лишить свободы. Вместо того, чтобы вести себя спокойно, уравновешенно, с некоторой долей юмора, я разозлился, стал на все его предложения возражать, полез в бутылку. Этим и настроил его против себя, испортил отношения. В общем, оказался сам себе
      
      * * *
      
       И еще один пробел, обнажающийся тем инцидентом, заложила в меня генетика (наверно, все же от папы). Вот не умею я собраться в нужную минуту, теряюсь, веду себя глупо - поддаюсь чувствам, а не разуму. Причем, этот недостаток дает мне прикурить не только в таких серьезных испытаниях, как конфликт с Устрицевым, но и в случаях, совершенно пустяковых. Вот как, например, вдруг мне вспомнившемся.
      Это было в каком-то далеком году моего молодого прошлого. Мы с женой опаздывали на сеанс кино в "Октябрьском" и, выйдя из метро, на Калининском проспекте прыгнули в дверь подошедшего к остановке автобуса. Билеты мы, естественно, не взяли (чего их брать, едем-то всего пару минут). А тут, на наше безденежное счастье, в автобусе вдруг возникла здоровенного роста контролерша, этакая тетя-шкап. И первым она нависла надо мной, стоявшим почти у самого выхода.
      - Предьявите ваши билеты, - грозно вонзила она в меня свой басовитый альт. - А я, маленький, щупленький, ей по плечо, страшно растерялся, испугался, наложил в штаны, не знал что сказать, стал шарить по карманам, якобы, ищя запропастившиеся куда-то билеты. Мой лоб покрылся холодным потом, а щеки, наоборот, покрылись красными пятнами. Ой, как стыдно, какой позор, какой ужас!
      Но тут у меня из-за спины возникла моя храбрая подруга жизни.
      - Какие-такие билеты вы еще имеете совесть спрашивать, - смело накинулась она на контролершу. Глаза ее горели праведным гневом. - Сами попробуйте в этой тесноте и давке дотянуться до ваших билетов. Чем по автобусам топать, лучше бы их чаще пускали. А то один раз в час ходят. Безобразие!
      Вокруг публика одобрительно загудела.
      - Правильно женщина говорит, - выкрикнул кто-то. - Пора, наконец, порядок наводить. Стоишь, стоишь на остановке, все ноги отстояли. Сколько терпеть будем?
      В это время автобус остановился, жена схватила меня за руку и потянула к выходу прямо на толстое брюхо контролерши. Я подумал, что она нас, конечно, задержит, не выпустит, но та посторонилась, отодвинулась от выхода, и мы стремительно выскочили на улицу.
      Какие еще здесь нужны коментарии, с кем я еще сравнение выдерживаю, что собой представляю?
      Ништяк.
      
      Вспоминая теперь грозный неприступный вид той билетной проверяльщицы и ее удивившую тогда меня уступчивость при совсем не таком уж большом напоре моей благоверной, я еще раз думаю о том, как важно отличать внешнее от внутреннего, существенного, тебе нужного, чтобы попусту не волноваться, не теряться, не попадать впросак, держать себя в руках. А ведь это мне, увы, не дано, и это другой тоже весьма досадный недостаток моего неповоротливого бегемотного характера. По этому поводу почему-то пришел на ум один в этом контексте значимый, хотя и не очень значительный случай, показывающий, как я туп в понимании того или иного поведения людей, проявления их видимых поверхностных и скрытых истинных намерений и побуждений.
      Пришел я как-то за дочкой в детский сад. Было уже поздно, всех детей разобрали, мы были последними. И пока дочь в раздевалке зашнуровывала свои ботики я вышел во двор покурить. Вдруг косым взглядом заметил возле решетки забора спину мальчика, вцепившегося худенькими ручонками в железные прутья. Мне показалось, что он горько плачет и с тоской вглядывается в сумеречную тьму безлюдной вечереющей улицы. Плечи его содрогались, он что-то бормотал, ныл, мычал и, наверно, глотал слезы. Мне его стало очень жалко - вот ведь как, все уже ушли, а он остался один, и потому, что за ним никто не пришел.
      Я подошел поближе. Что же увидел? Мальчишка вовсе не рыдал, как я думал, а представлял себя шофером машины - крутой водила жал на педали, переставлял скорости передач, тарахтел и скрипел губами, воспроизводя рокот мощного мотора. Услышав мои шаги, он повернулся, взглянул с веселой улыбкой и, не найдя во мне ничего для себя интересного, снова взялся за решетку забора, продолжив свой воображаемый автопробег по неровному асфальту многополосного шоссе.
      А я то, слюнтявый недотепа, что подумал...
      
      * * *
      
      Тот стресс-психоз с новым начальником выдержать долго я не смог. Сколько я продержался, год, два? Ничего подобного - всего месяцев 5. Я воевать не умел, не был ни бойцом, ни борцом, а лишь беглецом. И сбежал, как только в мраке того моего бытия приоткрылась небольшая щель. Ею было неожиданно освободившееся место старшего научного сотрудника в лаборатории гидрогеологии нашего же ПНИИИС"а.
      Эта оказия случилась в результате каких-то многоходовых штатных перестановок, некого дворцового переворота, мастерски проведенного заведующим той самой гидрогеологической лаборатории И.Я.Пантелеевым, в результате которого он из зава стал замом.
      О, великий могучий, какие же разные смысловые наполнения могут иметь те или иные твои слова! Ведь мало кто из читающих сейчас этот текст способен себе представить, что занимать пост заместителя, например, какого-нибудь Министра тяжелого машиностроения в Москве, могло быть в те года менее привлекатольным, чем заведовать мастерской по ремонту велосипедов где-нибудь в Крожопинске. Попробую обьяснить это на примере из собственного жизненного опыта.
      
      Иван Яковлевич Пантелеев принадлежал к той многосоттысячной армии советских ученых, которые, на самом-то деле, никакими учеными не являлись. Они были лишь деятелями науки, в лучшем случае некими менеджерами, организаторами. Однако, кроме нередко присваемого им почетного звания "Заслуженный деятель науки и техники", они обладали и лакомыми степенями кандидатов, докторов наук и даже были членкорами и академиками. А это, в свою очередь, давало им право занимать не очень-то пыльные места в советской ученой бюрократии и класть в карман совсем не худые пачки денежных ассигнаций.
      В послевоенные годы И.Я. жил в одном из небольших городов Северного Кавказа и после окончания института попал на работу в Пятигорское отделение московского ПНИИИС"а. Там, будучи с молодости не каким-то раздолбаем, а ловким предприимчивым умельцем, он насобирал множество материалов по гидрогеологии минеральных вод того региона. В том же ПНИИИС"е он защитил сначала кандидатскую, потом и докторскую диссертации. Потом он переехал в Москву и не без помощи красных крыльев своего партбилета вскорости взлетел на должность завлаба. Но и это был лишь платсдарм для дальнейшего карьерного прыжка. Не прошло и пары лет, как Пантелеев одолел главную вершину, оседлав кресло заместителя директора по науке.
      
      Надо сказать, что мне до сих пор не понятно, как можно было присуждать ученые степени за простые компиляции, за папки бумаг с описанием состава воды, их температуры, цвета, качества и количества. Когда я тогда высказывал эти крамольные мысли, мне говорили: ну, как же, в тех работах дается не просто описание фактов, но и их анализ, обобщение, классификация. Но при первом же знакомстве с этой, якобы, аналитикой ничего, кроме обычного наукообразия, я там не обнаружил. Было совершенно ясно, что современное природоведение не может сводиться к примитивному собирательству и накоплению данных. Время естествоиспытателей-натуроведов прошло, нужны другие подходы к изучению природы, новые методы ее исследования.
       Но тогда в области так называемых естественных наук еще правили бал именно эти последователи традиций Линнея, Тимирязева, Обручева, Саваренского. Они, конечно, не дотягивая даже до подошв ботинок тех корифеев и делали себе имена путем сочинения и публикации толстых фолиантов, содержавших сведения о тех или иных подземных водах, почвах, лесах и горах. Особенно преуспевали в изготовлении такого сорта кандидатов и докторов наук отечественные университеты, включая МГУ. Эти писатели-описатели были директорами, завлабами, членами Советов по присуждению научных степеней, разных других важных советов и комиссий. Вплоть до 80-х годов они ходили на работу, сидели в больших кабинетах, занимали престижные, хорошо оплачивавшиеся должности и не подпускали к госкормушке более молодых и продвинутых.
      Когда в 1970 году я пришел в ПНИИИС, бывший наследником ликвидированных Хрущевым академических "Института мерзловедения" и "Лаборатории гидрогеологических проблем", там работало немало таких "ученых-моченных" (в огуречном рассоле бумажного дерьма). Помню, как после ухода многих из них на пенсию или на кладбище, уборщицы кидали на пол толстенные папки бумаг, свобождая стоявшие в корридорах книжные шкафы, под завязку забитые никому не нужными многотомными Отчетами, Докладами, Записками. Предприимчивые сотрудники института с энтузиастом их обменивали на дефицитных "Трех мушкетеров", "Таинственного острова", "Братьев Карамазовых" и других производных тогдашней широко рекламировавшейся компании по сбору макулатуры. Такова была цена тех научно-исследовательских работ.
      Думаю, что сегодня в век Интернета с Википедией та прежняя, с позволения сказать, наука уже совершенно невозможна.
      
      Пробившись в замдиректора по науке, Пантелеев поставил на освободившееся место завлаба свою любовницу Фаину Ивановну Тютюнову. Это была высокая плоскогрудая дама средних лет, отличавшаяся строгим соблюдением простоты и незаметности одежды. Всегда и всюду, за рабочим столом, на важном совещании у директора или на прикольном сабантуе по поводу юбилея сотрудника, она носила серый однобортный костюм и черные старомодные туфли без каблуков.
      Единственным местом перемен в ее облике был пучок седоватых волос, которые она в зависимости от внешних условий скрепляла то простыми коричневыми заколками, то мощными фигурными гребенками разного цвета. На еженедельной институтской планерке и на партсобрании они были синие, а на лабораторном застолье, например, по случаю праздника 7-го ноября - революционного красного цвета.
      Тютюнова, как и мой первый в ПНИИИС"е начальник, готовилась к восхождению на докторский олимп, но, ему в противоположность, ей от меня никаких формул не требовалось. Поэтому, к великой моей радости, я снова был оставлен в покое, и мог делать почти все, что захочу.
      
      ГРАФОМАНСТВО
      
       Московское бабье лето 1955 года утопало в осенних листьях и оттаивало в послесталинской Оттепели. Интеллигенция зачитывалась Булгаковым, Платоновым, Мандельштамом, Цветаевой. Народ похрабрел и втихоря посмеивался над длиннющими хрущевскими речами, в газеты с которыми можно было "заворачивать слона".
      И пришло время, когда в лекционном зале Политехнического музея, а позже на Большой арене лужниковского стадиона зазвенели голоса молодых поэтов Е.Евтушенко, А.Вознесенского, Б.Ахмадулиной, Р.Рождественского. Помимо того, в разных НИИ и Проектных конторах они с успехом выступали перед научной и технической интеллигенцией, самоотверженно совмещали "лириков и физиков".
       Поддаваясь тогдашнему общему поветрию, интересу к изящной словесности, я стал раз в неделю ходить на сборы литературного кружка при ЦДКЖ (Центральный Дом Культуры Железнодорожников), позже переросший в ставшее довольно знаменитым литературное обьединение "Магистраль". Там же еще до восхождения на Олимп начинали свой вход в писательство такие знаменитости, как Б.Окуджава, В.Войнович, И.Шаферан и более мелкие известности - Е.Храмов, А.Аронов, Н.Бялосинская, Э.Котляр.
      С Шафераном меня связала долгая и плотная дружба, о чем я рассказываю в гл. 6, а вторичные контакты с Войновичем во времена, уже в далеко ушедшие от магистральных, сначала возобновились лишь этак виртуально через его давнишнего друга блестящего литературного критика и писателя Беню Сарнова и близкого знакомца многолетнего сотрудника "Нового мира" Левы Левицкого. В 2015-году мы снова законтачили с Володей при его посещении Лос Анджелеса и в какой-то степени продолжились во время моих ежегодных приездов в Москву. Здесь, конечно, ему, да и мне, времени для встреч не было, мы общались лишь, когда я звонил ему в Истру, где он жил в загородном доме с какой-то женщиной, называвшейся им женой, но по моему подо в моем сознании зрению бывшей просто его подругой-прислугой.
      Там же мне посчастливилось завести дружбу с великолепным Эфраимом Севелой (Ефим Драбкин), 97 -летний отец которого Евель Хаимович (тоже незаурядная личность) с молодой женой-ухожеркой жил неподалеку от меня в Западном Голливуде. Кроме того, что Фима был блестящим беллетристом и кинорежесером, он еще обладал удивительным талантом рассказчика. Много вечеров подряд мы гуляли с ним по лосанджелесским улицам, и он на ходу развертывал передо мной яркие картины своей насыщенной головокружительными пируэтами жизни. Не забуду, с каким юмором Севела вспоминал о том, как он стал президентом (или королем) небольшого безименного острова в Океании, купленного им по случаю за бесценок еще в 90-х годах.
      
      Хочу заметить, как неисповедимы человеческие судьбы, как относительны сегодняшние ценности, пристрастия, как условны веления моды. Бывшие в то наше время лидерами "Магистрали" и подававшие большие надежды Н.Бялосинская, В.Котов, Л.Халиф, В.Забелышинский и другие в дальнейшей жизни таким уж большим успехом не отличились и прошли свой жизненный путь довольно тихо, без особой славы и почитания. А ничем поначалу не выделявшиеся тогда Окуджава и Войнович вырвались вперед, всех обогнали и позже стали почти классиками.
      Я тоже писал стишки, хотя никому в "Магистрали" их не показывал, а на ее заседаниях читал только свои романтические сказки для взрослых. Их принимали с вежливой похвальбой, умеренной критикой, а в общем довольно безразлично. И я быстро понял, что мои графоманские потуги славу мне не принесут, поэтому стал потихоньку от писательства отваливать.
      
      Но все же, возвращаясь к своей давней мечте о гуманитарном образовании, я поступил на двухгодичные заочные курсы журналистики. Занятия проходили в ЦДЖ (Центральном Доме Журналистов), где, кроме всего прочего, гудел по вечерам неплохой ресторанчик. Итогом обучения на журналистских курсах была выпускная работа и я, естественно, без каких-либо колебаний выбрал тему "Военная публицистика И.Эренбурга". Там, я по полной оторвался на восхвалении своего литературного, гражданского и этнически близкого кумира
       Зачем мне нужна была та бумажка о прохождении журналистских курсов, не знаю - я никогда, никому и нигде ее не предьявлял.
      
      * * *
      
      Мои притязания на хоть какое-нибудь, пусть завалящее, место в изящной словесности началось с того, что, набрав в Институте патентной экспертизы несколько любопытных изобретательских затей из области гидромеханизации, я лихо накатал статью с незамысловатым названием "Землекопы ХХ века"и отнес ее популярную научно-популярную "Технику молодежи" (ТМ). К моей большой приятности статью приняли, опубликовали, с чего началась многолетняя поставка этому журналу текстов на подобные же занимательные, но в буквальном смысле приземленные темы: "Соль земли", "На границе земли и моря", "Враги овраги" и еще пара десятков таких же.
      Надо сказать, что многолетний роман с ТМ в значительной степени изменил мои радужные представления о редакционной и журналистской жизни, к которой так меня тянуло с ранней юности. И признаюсь, что стоявший в моем сознании по отношению к ней знак "+" постепенно стал превращаться в знак "?". Регулярно общаясь с редакторами и художниками журнала, встречаясь с его главредом именитым литературным функционером В.Захарченко, я понял, какими двумя хомутами заарканена советская периодика. Один из них протягивался со Старой площади (или Лубянки, не знаю) и требовал строгого соблюдения идеологии "развитого социализма" с показом успехов, достигнутых в выплавке стали на Магнитогорском комбинате, и продвинутых доильных апаратов, дающих стране молоко в совхозе "Ленинский путь".
      С другой стороны, интерес к журналу мог поддерживаться в основном за счет разного рода завлекаловок - сенсаций типа "экстрасенсы", "снежный человек", "исчезнувшие цивилизации", "экзотерия" и прочий мистический венигрет. И тут мне было совершенно понятно, что без передергивания, преувеличения и даже прямого надувательства никак иначе тетеньке, листающей перед сном журнальчик с картинками, голову не задурить. Однажды я побывал в ТМ на заседании редакционного Совета, где обсуждался очередной номер, и удивился той откровенностью, с которой художник показывал, как он для достоверности собирается отретушировать, якобы, подлиные фотографии человекообразного Иети, обнаруженного в Адыгее. Мне, воспитанному на почтении к собранным в натуре фактам, такой подлог очень был не по нутру.
      
      Сотрудничество с ТМ и параллельно со "Знанием сила", "Наукой и жизнью", "Техникой и наукой" и другими журналами было входной дверью в целую анфиладу научно-популярных книг, изданных мною потом в разных центральных российских (советских). а позже частных издательствах. Одна из них "Тонущие города", выпущенная впервые "Наукой", выдержала 7 последующих миллионно-тиражных изданий, причем, кроме Москвы, на иностранных языках в Лейпциге, Софии, Вильнюсе.
      Такой удаче она обязана, конечно, занимательностью самой темы, интерес к которой я давно испытывал, впрочем, которая близка мне была и профессионально. Тайна загадочной платоновской Атлантиды, затонувшие города и страны, древние цивилизации, исчезнувшие в глубинах морей и океанов, - какие еще более надежные крылья могли вознести меня на горные пастбища научпопа?
      Со временем мое писательское хобби стало дополняться научной фантастикой, которую я поначалу писал для ТМ, Несколько моих опусов попало в престижные молодогвардейские сборники "Фантастика" (1980, 1982, 1984 гг) и неожиданно для меня было переведено в аудио- и электронный вид, попав в Интернет. А один мой текст, переведенный на словацкий язык, появился рядом с рассказом самого Е.Евтушенко в толстом альманахе, выпущенном в Братиславе. За эту публикацию я получил гонорар в денежных чеках внешторгбанка и тут же побежал в "Березку" на ул. Горького покупать модную в то время черную чешскую водолазку.
      А когда пришли долгожданные, но оказавшиеся трудными времена свободного книгоиздательства, я собрал свои рассказы в сборники "Параллельный мир", "Космический маяк" и потащил в частные издательские конторки, веснушками выскочившие на впалых щеках отощавшем при социализме московском книжном рынке. Первую, выпущенную еще в 1996 году, я попытался самостоятельно распространять по только что начавшим бытовать правилам дикого капитализма. Следуя им, я по пути на дачу в Загорянку и обратно, стал ходить по вагонам и тренированным голосом вузовского преподавателя произносил отработанный перед зеркалом завлекательный рекламный текст, в результате чего за каждую ходку мне удавалось, хотя и по ничтожной цене, продавать чуть ли не до 5 книжек.
      При общем резком снижении читательского интереса в бывшей "самой читающей стране" это было не так уж мало и послужило нехилой добавкой к минималке, которую мне платили в нашем дышавшем на ладан ПНИИИС'е. Позже мои книги, даже те, которые попали в знаменитые российские и международные интернет-магазины, даже такого продажного успеха, увы, не имели. Хотелось бы думать, что их хотя бы кто-то читал, а еще лучше, если скачивал, пусть и задаром.
      
      ТАЙНЫ ПИСАТЕЛЬСТВА
      
      Наверно, здесь уместно сказать и о моих настырных мои попытках проникнуть в тайны писательства. Каким образом ничтожные буковки-букашки вдруг становятся Литературой, какой магнит притягивает к ним глаза, мозги и сердце читателя, почему забываешь сходить пописать, почему не в силах оторваться от приключений трех мушкетеров и несчастной любви Анны Корениной? Какая марихуана льется в наши кровеносные сосуды от книг Дюма, Толстого, Паустовского, какой кокаин заставляет забыть про остывающий чай и далеко заполночь оставлять в девственности сонную подушку.
      
      Сначала я думал, что все дело в занимательности сюжета, в скрежете автомобильных колес погони, в переплетении дворцовых и любовных интриг, в кровавых драках и грохоте пушек. Как в этом можно было сомневаться, глядя на переплеты и страницы библиотечных приключенческих, фантастических или детективных остросюжетных книжек. Никакие другие не выглядят такими, как эти, кухонными замарашками - потертыми, замызганными, покрытыми кофейными, маслянными и винными пятнами. "Зачитанные", "затертые до дыр" - это про них. Хотя... Одно дело Фенимор Купер, Агата Кристи, братья Вагнеры. Другое, какой-нибудь В.Шишков, Л.Шейнин, А.Маринина - под чтение их текстов засыпаешь, не успевая погасить ночник над головой.
      
      Нет, все же в изящной словесности, думал я, важно само слово. Яркое, сочное, красивое, звонкое. В нем должны быть слышны скрипки и виолончели, волторны, бубны и барабаны. Точные ритмы аллитераций и асонансов нужны прозе совсем не меньше, чем поэзии. Как прекрасно звучит музыка слов Паустовского, какое наслаждение вызывает изящная вязь фраз Пришвина, Тургенева и других знаменитых мастеров пера.
      Без лишней скромности приведу здесь и мою собственную зарисовку (из книги "Алантиды Земли и моря"):
      "Мы стоим на вершине Дербентского межгорного прохода, у восточной стены Нарын-калинской крепости. Солнце только что вынырнуло из-за гориќзонта, и умытые морем первые утќренние лучи косыми пучками легќли на просыпающийся город. Пороќзовели крыши прямоугольных доќмов, теснящихся в зеленой оправе садов. Ярко вспыхнул бирюзовый купол старой мечети, подсветились красноватым цветом зубчатые стеќны реставрированных крепостных башен". Что, разве плохо?
      Или взять публицистику И.Эренбурга, его блестящие шедевры слога поражают своей изысканностью, неожиданностью, броскостью.
      А как существовать прозе без ее величества Метафоры - золотой звезды в ряду медных медалей на груди ветерана или, если хотите, шоколадной конфеты в подарочном наборе карамелек и тянучек? Или вот другой пример метафоричности, относящийся к самой технологии сочинительства: писатель - это пчела, собирающая нектар с цветов, растущих на поляне у леса, в полисаднике деревенского дома, роще цветущих акаций, в поле гречихи или еще где-нибудь. Потом, набравшись цветочного лакомства, насекомое-трудоголик его старательно перерабатывает - тщательно пережевывает, перемешивает, обильно обслюнявливает и уже готовым продуктом, то-есть, сладким душистым медом укладывает в соты, которые ровными рядами стоят в ульях.
      Хогя, бывает, писатель - оса или шершень, тогда сладостей от него особо ожидать нечего, он и ужалить может. Да и продукт свой он не складирует там, где надо, не укладывает аккуратно в специально подготовленном помещении, а кидает куда попало, в какие-нибудь неряшливые дупла на деревьях.
      
      Однако, в языке ли только дело? Есть, есть еще и другие секреты писательства. И главный из них, прозревал я, это не рассказ, а показ.
      Нужно не описывать то, о чем идет речь, а создавать его зримый образ. Например, надо писать не просто "женщина шла по улице", а "густо крашенная брюнетка в синем длиннополом плаще с желтой потертой сумкой в правой руке осторожно перешагивала грязные лужи на тротуаре". Читателю подавай детали, по ним он видит конкретную деревенскую избу с белыми узорчатыми наличниками на окнах или особняк, фасад которой украшен витиеватой лепниной в виде виноградных лоз.
      
       Кроме того, в столярный набор литературных рубанков и стамесок нельзя не положить такой иструмент, как запятая. Перечисление - вот что неплохо служит процессу изображения. Вот пример тоже из моего собственного производства:
       "Боќродатые длинноволосые конники - скифы на легких быстрых лошаќдях. Тяжелая кавалерия сарматов, вооруженных длинными пиками и прямыми мечами. Свирепые гунны с дальнобойными луками и плетеќными кожаными арканами. Широќкоскулые тюркские всадники на низкорослых грудастых конях. Хаќзары, акациры, барсилы, савиры, булгары, авары, аланы и многие-многие другие." Тоже ведь довольно сносно, не правда ли?
      
      Для раскрытия характеров литературных героев успешно работает драматургический прием, проще говоря, прямая речь. Разговор в прозе, чаще всего, оказывается живее, интереснее авторской речи, особенно, если диалог еще двигает сюжет, и в нем прослеживается какая-то интрига. Чем писать о чем и как говорят те или иные персонажи, лучше дать им возможность самим открыть рот, а по их манере это делать и по словам, которые они произносят, станет ясно, что они собой представляют.
       Например, вот автор пишет о своем герое: "этот умник по глупому из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать свою ученость и образованность". Но разве не лучше этот "умник" раскроется, если сам произнесет какую-нибудь абракадабру, хотя бы вот такую: "в наш век универсального прогресса каждый критико-ассимилирующий индивидуум оптимистически мистифицирует дискретную абстракцию". Ощущаете разницу?
      
      Какой же я формалист. Неужели все дело только в форме, в словах, знаках препинания, метафорах, оборотах речи? Разве не нужны удачные находки в подаче тех или иных ситуаций, событий, в выборе действующих лиц, в поворотах сюжета? Вот, например, смешной эпизод в "Чонкине" В.Войновича, когда долдон-особист извивается чеховским хамелеоном, узнав, что задержанный им старый еврей носит фамилию Сталин. Или герой Д.Быкова в его "Остромове", прижученный НКВД за то, что собрал коллекцию сушенных половых членов ровно по числу членов Политбюро.
      
      Читабельность произведения очень зависит и от свойств, качества, особенности заключенного в нем зеркала. Оно должно отражать что-то личное, интимное. Ведь интересно о чем-то знакомом узнать нечто новое, ранее неизвестное. Хочется встретить в метаниях достоевского князя Мышкина свои собственные душевные терзания, а в твердости чернышевского Рахметова свою уверенность и непреклонность. Читатель хочет посмотреть на родную Мещеру глазами Паустовского, и взгянуть на знакомые с детства московские Патриаршие пруды времен Булгакова. А разве не любопытно узнать, как другой твой современник воспринял 2 января 1992 года гайдаровскую шоковую терапию? Или, как бы ты, читательница, сама, собственной персоной смотрелась бы в своем недавно купленном черном бархатном платье на царском балу с Наташей Ростовой в "Войне и мире"?
      
      Только в зрелом возрасте я стал склоняться к тому, что все-таки главное в произведении не его форма, язык, стиль и прочие прибамбасы, а его смысл, идея. И не обязательно замысел должен стать ясным только после прочтения всей книги. Он может быть высказан и раньше: в тексте, в отступлениях от сюжета, в авторских обьяснениях, рассуждениях. Лишь бы это было интересно и не сводило рот зевотой. Помню, подростком, я без всякого сожаления галопом проскакивал страницы с казавшимися мне тогда занудными умствованиями Л.Толстого в "Войне и мире" и тягомотными философствованиями М.Горького в его поздних романах и пьесах. А когда я все это перечитал в зрелом возрасте, то понял, какой был дурак, что раньше не воспринимал мудрости, сгенерированные великими классиками.
      
      Вот прошли годы, десятилетия, я прочел сотни (м.б., тысячи) книг, сам написал многие десятки статей, рассказов, книжек. И только теперь наконец сообразил, что все мои приведенные выше умствования в поисках средств, как стать писателем, не больше, чем шелуха от картошки, кожура от яблока, корка от хлеба. А сам картофель, яблоко и хлеб это их внутренняя суть, и имя ей - Талант. Никакие эффектные литературные приемы, никакие изысканные метафоры, рефрены, глубокомысленные изречения его не могут заменить. Графоман тоже может хорошо писать, он может приобрести опыт, набить руку, овладеть так называемым "легким пером", однако, его гладкопись - лишь ремесло, умение, если хотите, мастерство, но никак не дар Божий. Потому-то полно на свете стихотворцев, а поэтов - единицы.
      
      Недавно стал перечитывать Пушкина. Взял его стихи, "Онегина", "Бориса Годунова", потом прозу. Если в той ранней юности меня в основном увлекали повороты-развороты сюжетных ходов, то теперь мне стала интересней сама форма пушкинского словосложения. И удивился раньше не замечавшейся безхитростной простоте, и даже некой скудности пушкинских текстов. Ни в "Повестях Белкина", ни в "Капитанской дочке" и "Дубровском" я не нашел никакой изысканной метафоры, интересной детали, красивого описания природы. Да и сами его герои без описания эполет на мундирах поручиков и лент на шляпках дам показались мне немного плоскими, безликими (может быть, я и ошибаюсь, не специалист ведь). Но несмотря на это, оторваться от пушкинских строк было невозможно, я глотал страницу за страницей, а, если и приходилось заниматься чем-то другим, то только и думал, как бы поскорее вернуться к доблестям Дубровского или проделкам Швабрина.
      Вот что значит удивительный магнетизм творения рук гения, таланта.
      Но в чем он заключается, каков его секрет?
      Не знаю.
      
      Понятие таланта слишком неоднозначно и сложно для моих жидких мозгишек, не тянут они на приличный IQ. Не дано мне понять, оценить, распознать тайну талантливости. Могу лишь утешаться придумкой того, что она не абсолютна, а многокалиберна и имеет промежуточные, срединные ступеньки. На его нижнем этаже стоит способность, на самой верхнем - гениальность.
      Как хотелось бы думать, что и у тебя есть какая-то способность, пусть хотя бы 0,001 от Александра Сергеича. А ведь скорее всего, ее нет, а есть та самая нехитрая набитость руки, опытность, умелость, отточенное и отлакированное за долгие годы бумагомарания до сувенирного блеска.
      Впрочем, и это, если честно признаться, даже не самомнение, а лукавая рисовка. На самом-то деле, я обычный графоман. Почему я так себя уничижаю? А потому, что это правда - все признаки той напасти у меня налицо. Вот прочту я, например, "Автобиографию" Войновича, и сразу тянет писать такую же, попадется томик Бредбери, и я пытаюсь сочинять фантастику, наткнусь на любовную лирику, и тут же лезут в голову какие-то рифмованные строчки. Все у меня - эпигонство, подражание кому-то и чему-то, пережеванная вчерашняя котлета, чужое поношенное пальто, стибренная в бутике безделушка.
      
      
      Глава 6. ВРЕМЕНИ ВОПРЕКИ
      
      А ЧТО Я ХОЧУ?
      
      Это был, пожалуй, самый успешный, самый плодотворный этап моей профессиональной жизни. Что я только тогда не делал и чего только не успел сотворить, Перечислю навскидку:
      1. Написал сам или в соавторстве несколько больших научных монографий, выпущенных центральными московскими профильными издательствами ("Стройиздат", "Наука", "Недра").
      2. Был автором целого ряда всесоюзных нормативных документов: "Рекомендаций", "Указаний", глав "Строительных норм и правил (СНИП'ов)".
      3. Опубликовал десятки научных статей в специальных журналах.
      4. Написал и издал несколько научно-популярных книг.
      5. Сделал двадцать изобретений, освященных официальными Авторскими свидетельствами.
      6. Получил две серебрянные и две бронзовые медали ВДНХ за усовершенствование снарядов пневмопробойников.
      7. Защитил от посягательств Метростроя памятник архитектуры старинную церковь Ильи Пророка в Черкизове.
      8. Принимал участие в работе "Инженерной комиссии Минкультуры СССР".
      9. Сделался экскурсоводом Московского городского совета по туризму и экскурсиям.
      10. Решением Высшей Аттестационной комиссии (ВАК) при Совмине СССР было присвоено учёное звание "Старшего научного сотрудника".
      11. Печатался регулярно в журналах "Техника молодёжи", "Наука и техника", "Наука и жизнь", в первом из них был даже специальным корреспондентом.
      12. Преподавал в качестве почасовика на "Высших инженерных курсах" Госстроя СССР, в "Московском институте инженеров Землеустройства", "Заочном сельско-хозяйственном", "Заочном Инженерно-строительном институте", "Московском Геолого-разведочном институте"
      13. Прочел лекции в Центральном зале общества "Знание" (Политехническом музее).
      14. Стал членом и активистом:
      - Всесоюзного общества "Знание",
      - Российского Географического общества,
      - Московского "Дома учёных",
      - "Инженерной комиссии" при Министерстве культуры СССР,
      - Председателем выездных "Комиссий по проверке правильности соблюдения нормативных документов" Госстроя СССР.
      - Научно-технического Совета ПНИИИС"а Госстроя СССР.
      15. Перестроил малый дом на даче в Загорянке.
      
      Здесь перечислено далеко не все из моей тогдашней деятельности.
      Но не зря ли я так расхвалился - делает ли честь держателю этого обьемного перечня такой необьятный разброс разношерстных занятий, интересов и вкусов? Не слишком ли он велик, не излишен ли? Стоит ли им столь гордиться, задирать нос перед приятелями, коллегами, соседями, детьми?
      Тогда я так не думал, а ныне в этом сильно сомневаюсь.
      Есть мудрые люди, цельные личности, глубокие умы. Они идут к своим вершинам прямой столбовой дорогой, держат ее главный вектор, всю жизнь успешно занимаются одним своим делом, не распыляют силы ни на что другое, постороннее. Именно это (кроме таланта, везения и пр.) делает их академиками, генералами, сенаторами, президентами корпораций, владельцами и директорами заводов и фабрик. А моя многоядность в выборе интересов, неспособность определить важное направление увела меня на многополосный разветвленный путь, который упорно бросал в разные стороны. То в науку, то в литературу, то в преподавание, журналистику, экскурсоводство и вообще черт те во что. Я пропрыгал по жизни глупым кузнечиком, профукал главное, так и не сделав ничего особо путного. Ни в теории фильтрации и инженерной гидрогеологии, ни в конструкции пневмопробойников, водозаборов и плотин, ни в сочинении фантастики, публицистики, науч-попа и мемуаристики.
      
      * * *
      
       Впрочем, в критике своей многодельности и лукаво рисуясь, на самом деле, я преувеличиваю свое подобие Юлию Цезарю, который по легенде, якобы, одновременно делал много разных дел. Несмотря на свою разбросанность, все-таки основное занятие я продвигал по прямому главному тракту, остальные дела двигал по обочине. Больше всего в те годы мое внимание, время, интересы занимал поиск новых возможностей "кротов"-пневмопробойников.
      Снизу успех этой работы поддерживался моим первым и последним (то-есть, единственным) официально оформленным учеником - аспирантом, за которого я даже получал какую-то денежку (у нас в институте была своя аспирантура и Ученый совет по присуждению кандидатских степеней).
       Натан Борисович Фаерман, инженер-механик работал в Производственной части ПНИИИС'а. Это был шумный импульсивный еврей, недостаточность интеллигентности которого с лихвой перекрывалась его незаурядными конструкторскими способностями. Он увлекся разработкой придуманных мной хитрых открылков - приспособлений, позволявших "кротам" преодолевать разные подземные препятствия. Благодаря ему многие мои умозрения приобрели конкретные формы в небольших плексиглассовых моделях и полномасштабных железных образцах.
       А сверху, нашей крышей, стал тот самый Пантелеев, зам директора института. Я вписывал его имя во все публикуемые мной статьи, авторские свидетельства на изобретения, инструкции и наградные листы. Он получал те же, что и мы с Фаерманом, медали ВДНХ и квартальные премии. За это Пантелеев давал распоряжения институтскому конструкторскому бюро без очереди делать мне чертежи, а механической мастерской изготовлять опытные образцы. И вообще во всем помогал. Хотя...
       Как-то я зашел к Пантелееву на минутку в кабинет подписать какой-то очередной запрос на финансирование. Напротив замдиректора, небрежно положив ногу на ногу, сидел в кресле некий профессор Котлов, его старый приятель и известный институтский юдофоб. Я поздоровался, оставил на подпись бумагу и пошел к выходу. Уже в дверях услышал приглушенный голос Котлова:
       - И охота тебе с... этими якшаться?
       На что тот тут же получил ответ:
       - Да, ладно, брось. Деньги ведь не пахнут.
       У меня кровь бросилась в голову. Ну, и сволота - вот, оказывается, каков этот мой покровитель, вот с кем приходится иметь дело. Конечно, я всегда понимал, что Пантелеев не за мои красивые глаза, а за деньги меня поддерживает, но никак не думал, что он такой же антисемит, как и все те так называемые дутые "профессора"-коммуняки.
      
       Второй моей профессиональной заботой было опробование и внедрение очередного своего изобретения - "тяжелой жидкости". Этим громким названием, вызывающим некоторые подозрения о причастности к атомным делам, я придумал наукообразить обычную соленую воду. А все хитросплетение сводилось вот к чему. При изучении свойств водонасыщенных грунтов обычно проводятся опытные откачки подземной воды из пробуренных в земле скважин. Для этого используется насос, требующий электроэнергии, а вот ее-то в отдаленных районах, где проводятся изыскания, часто вообще не бывает, или она стоит очень дорого.
       Но что делает насос? Правильно, откачивает из скважины воду и тем самым понижает в ней ее уровень. И я придумал простую вещь - вместо откачки воды сделать ее тяжелой, для чего растворить в ней соль. Под действием своего веса такая жидкость должна из скважины вытекать наружу в грунт, и ее уровень понижаться без всякого насоса. Ловко придумано, не правда ли?
       Для проверки действия метода мы с моим помощником обьездили многие города и веси, где наш институт (и не только он) вел гидрогеологические изыскания. Мы подкатывались к исследовательским скважинам с необычным "оборудованием": пакетами питьевой соли и сумками с женскими фельдипресовыми чулками. Сначала на нас поглядывали, как на сумасшедших, и выразительно крутили пальцами у головы.
       - Эй, вы, чекнутые ученые-соленые, - подшучивали над нами геологи-полевики. - Лучше бы ножки у баб раздвигали, чем ихние пустые чулки впустую щупать.
       А мы наполняли те бесхитростные емкости солью и опускали в скважины.
       Кроме технологии, я разработал также теорию - расчетные формулы и даже выпустил "Пособие по методу тяжелой жидкости для определения гидрогеологических свойств грунтов". Применяется ли где-нибудь сейчас это мое изобетение? Не знаю, скорее всего, нет.
      
      ГИБКОСТЬ УМА ИЛИ СПИНЫ
      
       В то наше время в научно-техническом сообществе бытовало такое понятие - внедрение. Что за слово силовое? Оно предполагало, что для овеществления того или иного мозгового воздушного пузыря (изобретения, рацпредложения, проекта) нужно было здорово поднатужиться - приложить недюжинные усилия, время, средства. Исключения составляли только те новации и усовершенствования, которые спускались сверху в командно-плановом порядке. А влезть на те высоты без крепких бицепсов узкогрудому слабаку изобретателю-очкарику было не под силу.
       Хотя отдельные чудаки энтузиасты посвящали всю свою жизнь на то самое внедрение. Я знал одного такого упрямца, положившего десятки лет на проталкивание в серийное производство придуманного им амортизатора для ручных пневмоперфораторов, которым на улицах и дорогах долбился асфальт. Это изобретение действительно было полезно, так как позволяло уменьшить вредное воздействие тряски тех сильно вибрировавших снарядов-ударников на здоровье рабочих. Но пробить железобетонное безразличие министерских чиновников и производственных начальников ему долго не удавалось. Кажется, только к своему пенсионному возрасту упорный изобретатель чего-то добился и даже получил "мешок" денег.
      
       В основном же там, где гибкость ума ценилась меньше гибкости спины и верткости головы, большинство технических и технологических новшеств оставались строчками в служебных Отчетах или пунктами Рабочих журналов. В лучшем случае их авторы, вроде меня, удостаивались чести получения красиво напечатанных Авторских свидетельств, штампованных медалей ВДНХ или просто страниц статей в специальных журналах.
       Как и во всех других сферах, продолжая вековую российскую традицию, Советский Союз бездарно разбазаривал свои богатства из области интелектуальной собственности. Преступное безразличие к охране и сбережению изобретательства и новаторства, глупая их недооценка была одной из главных причин огромного технического отставания СССР от продвинутой экономики Запада. И не только от него, но и от хитро-мудрого Востока. Приведу по этому поводу один любопытный, как мне кажется, пример из собственного опыта.
       То был первый международный конгресс, в котором мне посчастливилось принять участие. Проходил он в конференц-зале ресторана на Новом Арбате, где у всех его стен громоздились большие стенды, сплошь увешанные плакатами с чертежами, схемами, фотографиями, теоретическими выкладками и расчетными формулами. Это были самые последние, самые передовые разработки разных научно-исследовательских институтов, конструкторских бюро и проектных контор. Таким образом советские инженеры и ученые, отрезанные от мира железным занавесом и жаждавшие общения с коллегами из зарубежья, лезли из кожи вон, чтобы показать им, что они тоже не лыком шиты.
       На первом же утреннем заседании в перерыве между докладами у всех демонстрационных стендов столпились участники конгресса, причем, как я отметил про себя, в основном иностранцы. Среди них выделялись два маленьких юрких человека с косыми глазами ориенталов, которые вели себя несколько странно. В отличие от всех других, они не изучали, не рассматривали информационные плакаты и не делали никаких записей и зарисовок в свои блокноты. У них на груди на широких плетенных веревочных ремнях висели большие фотоапараты-широкоугольники. Не пропуская ни одного, эти двое быстро переходили от одного стенда к другому, приседали на корточки, поднимались на цыпочки и гулко щелкали затворами своих камер.
       После заседания вся ученая публика ретиво, чуть ли не отталкивая друг друга, ринулась в ресторанный зал, где были накрыты шведские столы для дружеского фуршета. Вместе с приятелем, сносно говорившим по английски, я тоже проник в ресторан и, оглядевшись, у крайнего столика узрел одного из тех фотографов-ориенталов. Он левой рукой придерживал свою опустившуюся к животу фотокамеру, а другой с энтузиазмом отправлял в рот наколотые на деревянные палочки-зубочистки бутербродики с красной икрой и салями. Возле него больше никого не было, и я потащил к нему за рукав своего приятеля. Но вскоре оказалось, что его английский был вовсе не нужен.
       - Гуд дей, хау ар ю, - произнес я, изобразив на своей физиономии приветливую улыбку, и вдруг услышал вполне приличную русскую речь:
       - Здораствуете, здораствуете, - услышал я шепеляво-шепящий голос, - позалуста, присоднясте. У нас в Джепонии говирятс "кто чай один пиёт, тот один и юмрёт".
       В общем, вот так мы разговорились, и когда я задал японцу какой-то вопрос на тему капиллярного подьема влаги в зоне аэрации грунтов, то увидел на его лице полное непонимание.
       - Мы из нот профешионал, - сказал он, смущенно улыбаясь, - мы толко операторс, толко делать фотос. Потома в Токио их изучивают спешиалистс, мозет быть, што-то нузно будет.
       Мы еще поговорили о том, о сем, я разлил по чашкам чай из стоявшего на столе фарфорового чайника, мы выпили, сьели по маленькому пирожному-петифуру и, попрощавшись, разошлись.
       - Вот он один из секретов японского экономического чуда, - заметил мой приятель, когда мы вышли из ресторанного зала, - по всему миру шныряют такие вот фотошпионы и, как пчелы нектар, собирают отовсюду разные сведения, которые потом с успехом и используются.
       - Да, - поддержал я его, - особенно они преуспевают у таких лопухов, как наши, выставляющие напоказ свои секретные ноу-хау.
      
       Конгрессы, симпозиумы, конференции - это лишь полураскрывшиеся цветочные бутоны, из которых нектар приходилось выкачивать с некоторыми затратами (командировочных и зарплатных расходов, использованием разной апаратуры). Но в стагнации брежневского безвременья безнаказанно цвели и совсем распустившиеся соцветия - большими тиражами издавались научно-технические книги, журналы, бюллетени, информационные листы, позволявшие кому не лень получать практически любые сведения о технических новинках во всех, кроме военных, областях советского хозяйства. А они почти никаких расходов не требовали - сиди себе за столом, кушай суши, ешь бананы, попивай экспрессо и переводи, что надо, с русского на английский, японский, немецкий и прочий нерусский. Так что, вовсе не для всех железный занавес был глухим железным, а вполне прозрачным стеклянным.
       Удивительно, что жесткая система тотальной закрытости так называемых почтовых ящиков, где ковалось оружие страны Советов, прекрасно уживалась с полной открытостью всех других областей промышленности. А ведь в те годы почти все, что ею производилось, так или иначе было связано с оборонкой, и даже не очень большая смекалистость и догадливость позволяла много полезного извлечь из открытых источников.
      
       Я тоже плодотворно поучаствовал в той многоцветной ярмарке разбазаривания отечественных промышленных секретов. В предыдущей главе я уже рассказывал о своих денежно-успешных подработках в ВИНИТИ и ВНИИГПЭ. Ведь тогда, освещая своими рефератами самые последние советские технические новинки, я активно снабжал многими секретными сведениями забугорных интересантов - японцев, немцев, американцев и прочих шведов.
       Вообще-то говоря, эта моя совершенно легальная деятельность могла бы квалифицироваться, как промышленный шпионаж, если бы я передовал те материалы не в открытую печать, а неким тайным меня оплачивающим потребителям. Но, думаю, в те годы были и такие. В более позднее время я знал у нас в институте одного молодого умельца, хорошо владевшего английским, который, узнав, что я собираюсь в Америку, почему-то решил передо мной похвалиться.
       - Ну, понятно, это не для широкого распространения, - сказал он как-то мне во время перекура на площадке лестничной клетки. - Я подзарабатываю изредка для одной чикагской геолого-разведочной фирмы, - он оглянулся, проверив не слышит ли его кто-нибудь, - посылаю им список неопубликованных работ, и если их что-то интересует, делаю для них переводы. Надо же как-то выживать.
       Через несколько лет этот пнииисовский малый, как только предоставилась возможность, благополучно слинял в Канаду, где со своим нехилым английским и недюжиной предприимчивостью, наверно, сделал неплохую карьеру.
      
       Однако, что там специальные научно-технические журналы. Зарубежным старателям куда проще было черпать информацию в наших изданиях науч-попа, выпускавшихся миллионными тиражами. Вот один из примеров. В 60-70-х годах я вовсю печатался в "Технике молодёжи" и другой научно-популярной периодике. Первая из моих опубликованных статей называлась "Землекопы ХХ века", куда я без всякого зазрения совести запузырил самые интересные заявки на изобретения в области гидромеханизации, вынесенные мною из стен Института патентной экспертизы. Нельзя исключить, что среди них были и такие, которые нуждались в сокрытии от чужих заинтересованных глаз, так как их бесплатное использование могло принести немалый доход.
       А пока что в течении долгих лет я сам получал хотя и совсем небольшую, но приятную плату за продажу собственных и чужих инженерных тайн, терявших свою секретность после их преобразования в типографский шрифт.
      
      * * *
      
       Точно также я получал скорее кайфовую приятность, чем денежную выгоду, и от чтения лекций по линии общества "Знание". О чем я читал? О том же, о чем писал. Вот темы, с которыми я выступал: "Затонувшие города и страны", "Летающие тарелки", "Тайны веков" и другие в том же духе. Моей аудиторией были преимущественно рабочие и служащие московских заводов и фабрик Первомайского и Куйбышевского районов, расположенных неподалеку от моего института. Это позволяло мне без какого-либо оглашения на час-другой смываться с работы.
       Слушателей на мои лекции обычно сгоняли в их обеденный пререрыв, и нередко одновременно с ушами (а, чаще, вместо них) они раскрывали рты, закладывая туда бутерброды с колбасой и сыром. Однако, я самонадеянно полагал, что мои занимательные рассказы о загадках природы и чудесех истории портили им апетит не больше, чем информации о достижениях Пятилетнего плана или происках американского империализма, которые им втюривались на обязательных Политзанятиях.
       Надо признаться, что, будучи любителем потрепаться и покрасоваться гладкостью речи, я, кроме всего прочего, получал и удовлетворение от этих своих лекций. Особенно, когда видел, что аудитория завоевана, и меня слушают с интересом, тем более, радовало, когда задавались вопросы, на которые мне нравилось отвечать. Но было и еще кое-что, привлекавшее меня этим заниматься - интерес узнать что-нибудь новенькое. Например, посмотреть, как ткут полотно для скатертей, шьют рубашки на станках с програмным управлением или делают из опилок и стружек фанеру.
      
       Но самое приятное воспоминание осталось у меня от посещения с очередной своей лекцией кондитерской фабрики "Красная заря". После выступления ко мне подошла некая милая дама из их Завкома и спросила:
       - Может быть, у Вас есть еще полчасика? Я могла бы показала наше производство.
       Для поддержания солидности и лекторского имиджа я выдержал небольшой длины паузу, посмотрел для вида на наручные часы и с напускным безразличием на покрасневшей от нетерпения физиономии ответил:
       - Конечно, спасибо. Можно посмотреть, если только это не очень долго.
       И начался самый сладкий, самый вкусный поход в моей жизни. Это было нечто сказачное, необычное, непередаваемое, вряд ли, я смогу описать его с достаточной степенью точности.
       Сначала мы прошли в вафельный цех, где на последнем этапе конвейера хитроумный штамповочный станок выкидывал на длиный стол упаковки ароматно пахнувшие шоколадно-вафельные брикетики.
       - Возьмите, попробуйте, - предложила мне профсоюзная дама.
       Я для приличия неторопливо взял двумя пальцами одну вафельку, надкусил и тут же, потеряв натянутую ранее на себя важность, быстро всю ее заглотал. Она, как сахар, таяла во рту, а размятые зубами кусочки нежно ласкались на языке. Это было неописуемое наслаждение. Я не удержался и, когда моя сопровождающая на миг отвернулась, схватил еще две штуки, торопливо засунув их в рот.
       Следующий цех был шоколадный. В больших прозрачных цилидиндрах воронками крутилась густая коричневая масса, потом она выливалась плоскими струями, которые застывали, обрезались по краям и превращались в знакомого вида плитки молочного шоколада. А рядом с ними лежали куски шоколадной обрезки, манящие новорожденной свежестью и соблазнительной доступностью.
       - Берите, берите, пробуйте, не стесняйтесь, - услышал я, и потеряв последние остатки былой напускной скромности, стал один за другим хватать со стола и погружать в рот сладкие роскошества. Зубы в спешке крошили шоколадные кусочки, язык купался в их душистой нежности и быстро отправлял в дальнейший путь, чтобы поскорее освободиться для следующей порции наслаждения. О, как же это было здорово!
       Наконец мы прошли в следующий и последний цех - конфетный. Это было царство изобилия, королевство радостей, халифат наслаждений. Длинная линия нарядных сверкающих зеркальной сталью машин грудами выкладывала на стол обернутые в знакомые фантики "Мишки косолапые", "Мишки на Севере", "Белочки", "Красные шапочки". Другой конвейер выдавал новые неизвестные мне шоколадные конфеты, начиненные изумрудным черносливом, нежно-коричневым изюмом, прозрачно-желтой курагой, серой в крапинку халвой. Я брал их по одной, развертывал обертку, надкусывал, жевал, шевелил челюстями, крутил языком, глотал, но... Неожиданно для самого себя я вдруг остановился, глубоко и тяжело вздохнул. Стало совершенно ясно - это конец, финиш, ничего, к великому моему сожалению, больше в горло не полезет, коробочка полна, крышка закрылась, органон не принимает.
       А дамочка-доброхотка продолжала настаивать:
       - Да вы ешьте, ешьте, вкусно же. Ведь у нас как? Здесь-то можно кушать сколько хочешь, только вот выносить нельзя, в проходной строго следят за этим. Даже одну конфетку отнимут. Да. еще и штраф могут взять.
       А я молчал и ворчливо ругался про себя: "Вот сучка, нарочно же сначала водила по дешевеньким вафлям и шоколадным отходам, чтобы потом я на дефицитку не набросился. А я, дурак, не понял, не дотумкал до этого и так там нажрался".
       И чтобы не быть совсем уж болваном, я все же штук пять "мишек" и "белочек" со стола сгреб, по карманам незаметно распихал, а на выходе, вежливо попрощавшись с сопровождалкой и преодолевая сильный мандраж, величаво запрокинул голову, артистично улыбнулся охранику и неторопливо прошел через проходную.
       Описывая те события, я вспоминаю, что уже тогда был жутким сладкоежкой, каким в убыток своему здоровью, увы, остаюсь и теперь, на старости лет.
       Вообще, я думаю, у каждого из нас свой баланс запрограммированной сьесть за жизнь пищи. Но как узнать, сколько именно мне отмерено слопать шоколадок-конфеток, марципанов-цукатов и всяких разных тортов-пирожных. Тонну, две? И какую часть лимита я уже выбрал? Повидимому, в первой, особенно начальной, части своей жизни я слишком много недоел сладостей. Потому теперь и наверстываю упущенное, наяриваю в области кондитерлендской.
       Хотя по другой ученой версии где-то в наших башках притаился некий прожорливый мозговой жучок (называется "отдел радости"), который работает по принципу "чем больше ешь сладкого, тем больше его хочется". Он все время требует подкормки, поэтому и возникает вроде бы этакая шоколадная зависимость, чуть ли не подобная алкогольной или даже наркотической.
      
      НЕ ЛЕЗЬ ТУДА, КУДА НЕЛЬЗЯ
      
       Среди всех моих больших и малых, сложных и простых, трудных и легких занятий того времени было одно, которое имело для меня особое значение. В отличие от других ему надлежало приносить мне далеко не только удовольствие и деньги, оно имело еще и важную долгосрочную карьерную цель. Хотя я догадывался, что для меня это была химера, синяя птица, идея фикс, достигнуть ее вряд ли мне когда-нибудь будет суждено. Но очень уж хотелось...
       А почему, собственно говоря, я так млел от слов "доцент", "профессор", "семестр", "учебный план", почему они произносились с таким придыханием? Да потому что в те мои годы преподавание в вузе (или хотя бы в техникуме) было мечтой, синекурой, особенно для остепененной кандидатством технической интеллигенции, к которой я принадлежал. Еще бы, получать неплохую зарплату при непыльной работе, иметь относительно свободный режим занятости, летний почти трехмесячный отпуск, зимние и весенние каникулы. И главное - престиж, положение в обществе, статус высшего уровня. Разве это было не заманчиво?
      
       Больше всего надежд я возлагал на Геологоразведочный. А как же, там работало много моих приятелей, знакомых, друзей, мне покровительствовал завкафедрой Коломенский, и туда перешел на работу мой бывший начальник Ребрик. Я старался изо всех сил, брался вести совершенно мне неинтересные курсы, такие, например, как "Техника безопасности", преподавал вечерникам и заочникам, соглашался заниматься с иностранными студентами.
       Поздневечернее преподавание было для меня особенно нагрузочно, и не только потому, что я закоренелый жаворонок, и ночные бдения совсем даже не для меня. Кроме этого субьективного минуса, моя психика еще напрягалась и жалостью к моим студентам, когда я видел, как тяжело им дается это заочно-вечернее обучение. Дело в том, что в основном они были людьми далеко не юного возраста, и на занятия приходили усталые, замотанные дневной суетней, рабочим днем с его трудовым натягом, карьерными заботами, перебранками с начальством и сослуживцами. Более всего было жалко женщин, они, всегда опаздывающие, запыхавшиеся, вваливались в учебный зал и тяжело плюхались на стулья, поставив рядом на пол хозяйственные сумки и авоськи, перегруженные хлебом, картошкой, капустой и колбасой.
       Мало удовольствия получал я и от присутствия в моих учебных группах иностранных студентов. Особенно досаждали вьетнамцы, которых почему-то в то время в МГРИ много училось. На зачетах эти хитрованцы делали вид, что не понимают моих вопросов из-за недостаточного знания русского языка. Сначала я старался, как мог, по нескольку раз терпеливо повторял то, что спрашивал, подробно обьяснял задачу на бумаге с карандашом в руках. Ничего не помогало, косоглазые явно притворялись.
       - Не очень я понимаю, - сказал я декану, - странно, почему они русского совсем не знают - ведь целый год только русский и учили, кроме него, больше никаких специальных курсов у них не было.
       - Да, не только вы жалуетесь, - ответил он: - Но двойки ставить им нельзя, не нарываться же на международный скандал, - декан хихикнул и добавил: - не берите в голову, ставьте им тройки, что вам жалко, какая проблема?
       Поскольку мне действительно было наплевать на то, будут они знать закон фильтрации Дарси или нет, я смело стал следовать деканскому совету.
      
      * * *
      
       Хотя к тому времени карточная система давно уже была отменена, но страна Советов все равно жила в атмосфере царствования разного вида бумажек-карточек, открывавших проход в ту или иную дефицитную сферу жизни. Были карточки-пропуска в "Дома" литераторов, журналистов и композиторов, архитекторов, инженеров и учёных, в элитные ночные клубы, спецрестораны и спецмагазины. Не говоря уж о разных ведомственных спецбольницах и спецполиклиниках. В общем, царил культ Спец.
       Я долго рвался куда-нибудь попасть, и вот наконец прорвался в "Тематический лекционный план на 1976 год" экологической секции Дома ученых АН СССР. Этому способствовала только что вышедшая в академическом издательстве "Наука" моя научно-популярная книга "Подземная вода". И вот настал момент, когда я, надев свой самый лучший выходной костюм и строгий галстук, вошел в отделанный золотом зал, где собралась, увы, совсем небольшая группа ученых старичков-пенсионеров, экологов-волонтеров. Я лихо навешал им на уши пару порций всякой гидрогеологической лапши, и в конце моего выступления они даже мне вежливо похлопали. После этого в том же году я получил заветные малиновые корочки с красивым золотым тиснением Академия Наук СССР. Дом Ученых. Москва. На левой внутренней стороне было написано: Членский билет Љ5176, а на правой: без права передачи.
       С того момента до самого моего уезда из Москвы я почти еженедельно посещал изящый старинный особняк на Кропоткинской. Кроме Дома ученых доводилось мне неоднократно проникать в ЦДРИ (Центральный Дом Работников Искусств), ЦДЖ и в ЦДЛ (такие же Центральные Дома Журналистов и Литераторов) и во всякие другие клубы. Это куда позже стало возможным проходить туда просто купив билет на то или иное представление или концерт, а в те мои времена - только под зонтиком членского билета, которым владел тот или иной мой приятель.
       Для чего так неистово стремилась московская интеллигенция пробраться во всякие эти Дома? Во-первых, для понта, ведь как приятно было перед носом друга-приятеля или неподдающейся с разбегу смазливой девашки раскрыть такую книжицу - пропуск в обитель небожителей. Во-вторых, почти все эти Дома, кроме разных интересных мероприятий (встреч со знаменитостями, первоэкранных кинопросмотров, выступлений звезд сцены и т.д.) имели еще и престижные ресторанно-буфетно-барные заведения. Это были по сути клубы, где за рюмкой двина или бакалом мукузани встречались знакомые, приятели, коллеги, где велись деловые переговоры, совершались сделки и где охмурялись некие особо ценные красотки перед тем, как удавалось пригвоздить их к койке.
      
      * * *
      
       Но все эти красивые пропускные корочки в моем тогдашнем карьерном реестре были конфетными фантиками по сравнению с синими или темнобардовыми обертками с надписями, освещенными ВАК'ом (Высшей Аттестационной Комиссией): Диплом кандидата наук, Аттестат старшего научного сотрудника, Звание профессора. Первые два почетные карьерные обозначения я только что списал с коленкоровых обложек, вот уже столько лет пылящихся в дальнем уголке моего письменного стола. А вот третье я написал наобум, так как никогда его не видел. А ведь так хотелось его иметь.
       Именно в погоне за этой жир-птицей я, как уже писал выше, и насиловал свой жаворонковый организм, чтобы два-три раза в неделю поздними вечерами пачкать мелом пальцы у черной грифельной доски. Для достижения столь вожделенного мною профессорства требовалось напреподавать более 120 (или 250, уже не помню) часов в год, к чему я стремился, не покладая рук, а также ног и мозгов. Был, правда, еще один вариант - выпустить, то-есть, довести до успешной защиты диссертации трех аспирантов. Однако, для меня, работавшего в бедном настоящей научной работой ПНИИИС'е это было практически невозможно, даже один единственный мой аспирант Фаерман так диссертацию и не сделал.
       Но был еще третий, весьма привлекательный и, казалось бы, самый надежный вариант, которым я не преминул воспользоваться.
      
       Мой бывший начальник Ребрик теперь сидел в отдельном кабинете за большим двухтумбовым письменным столом с канцелярской настольной лампой, увенчанной стекляным зеленым абажюром. В отличие от пнииисовской небрежной курточки и не слишком свежей рубашки на нем был строгий черный костюм английского покроя, белая сорочка и стильная, модная тогда прическа бобриком.
       - Рад вас видеть, - приветливо сказал Борис Михайлович, - спасибо, что зашли, как дела, какие новости?
       - Вот, стал работать почасовиком на кафедре Инженерной геологии, - сказал я.
       - Неплохо, неплохо. Извините, звонок. - Ребрик взял трубку зазвонившего телефона и довольно долго обьяснял кому-то, как надо писать заявку на международную конференцию в Грецию. - Так, так, - снова повернулся он ко мне, - я помню наши с вами разговоры о том, где лучше работать, в научно-исследовательском институте или в вузе. Должен сказать, здесь тоже есть свои минусы. Взять, хотя бы, расхожее представление, что преподаватель имеет много свободного времени. Но это неправда. В отличие от работы в НИИ вы тут постоянно привязаны к учебному расписанию занятий и, если вам, предположим, надо завтра попасть к врачу или отвезти тестя на вокзал, то сегодня вы должны как-то выкрутиться, найти замену, перенести или отменить лекцию. А это часто бывает сделать не только трудно, но и невозможно. Или вот еще, эта обязательная воспитательная работа, хождение по студенческому общежитию, к которому вы прикреплены - вам здорово влетит, если где-то ребята перепьются, передерутся, или какая-нибудь недотрога пожалуется на групповое изнасилование. Что вы думаете, и такое бывает. Отвечай потом за нее.
       Я слушал этот монолог и вспоминал, как мы с этим Ребриком, будучи где-то в командировке и живя в одном гостиничном номере, за чашкой чая чистили кости одного нашего бывшего пнииисовского сотрудника, ушедшего на профессорскую должность в тот же МГРИ. Мы тогда оба единодушно пришли к выводу, что лучше преподавания в вузе ничего нет. А теперь, когда этот хамелеон-перевертыш сам опрофессорился, то вот как заговорил.
      "Наверно, - подумал я, - понял, зачем я напросился на встречу с ним. Потому и опережает свой отказ этой тирадой". Но тут же, помявшись немного, не удержал язык от прямой просьбы, ничем не прикрытой, а поэтому особенно неприятной, и промямлил неуверенным голосом:
       - Все же я хотел бы попасть к вам в штат.
       Напрасно я предполагал в своем бывшем начальнике какую-то интелигентскую щепетильность или хотя бы элементарную вежливость. Никакой тонкостью души он не обладал, кроме самого себя вокруг никого не видел, не щадил, и вовсе не собирался как-то смягчить отказ мне помочь. Ему было наплевать на меня с высокой колокольни, я был для него уже давно не нужным, отработанным материалом, который он когда-то использовал для получения докторской степени.
       Он взглянул на меня с уничижительной ухмылкой и резанул на отмаш:
       - Нет, для вас это исключено. Вузы - кузня кадров, фронт воспитания нового поколения. К работе с молодежью допускаются у нас только надежные люди с правильной анкетой.
       "Ну, и сволочь, - ругнулся я про себя, - коммунист ебаный, юдофоб поганый". Вслух я, конечно, ничего такого не сказал, встал со стула, вяло кивнул головой и ушел. Так и остался почасовиком, собирающим по крохам учебные часы своего преподавания. Долго еще в столе моей московской квартиры валялась никому уже не нужная небольшая пачка подколотых канцелярской скрепкой бухгалтерских справок о моей педагогической занятости. Она намного не дотягивает до нужной толщины.
       Для сравнения замечу, что мой коллега Женя Пашкин, пришедший позже меня на почасовую работу в тот же МГРИ, очень скоро получил четверть ставки, потом ему дали половину, а через совсем недолгое время он стал полным профессором и бросил свою службу в Гидроспецпроекте. Позже даже занял должность заведующего кафедры, где мы с ним раньше подвизались. Вот, как важно было иметь правильную запись в 5-ом пункте кадровой анкеты.
      
      ЗВУКИ СТАРОГО ДЖАЗА
      
      К этой замечательной стороне многогранника человеческой культуры родители тщетно пытались приобщить меня еще в детстве. Но, увы, надо признаться, уровень моего музыкального образования долго оставался на круглом нуле, если не на жирном минусе. Хотя не могу вспомнить, чтобы лапа какого-то гризли однажды наступила на мой слуховой аппарат. Правда, как всякого еврейского мальчика из интелигентской семьи, мои папа-мама неднократно предпринимали неудачные попытки приковать меня скучными гаммами к пианино, а перед самой войной затеяли учить меня пилить смычком скрипку-четвертинку. Однако, ни из того, ни из другого ничего не вышло - на клавиши вместо пальцев рук почему-то ложились ноги в сандалях, а скрипичный смычок использовался, как рогатка или лук для расстрела черного верблюда на бабушкином узбекском настенном ковре.
      Только уже в сознательном студенческом возрасте я стал соблагоизволять изредка делать одолжение той же бабушке и маме ходить с ними в Консерваторию, куда они ежегодно покупали Абонементы на разные концертные серии. Но, как не старались Ойстрах с Гилельсом привить мне вкус к инструментальной классике, и как усердно не махали мне дирижерскими палочками Мравинский и Кондрашин в попытке научить слушать сонаты и симфонии, ничего из этого не получалось.
      Только вот джаз...
      Но об этом моем увлечении стоит рассказать отдельно.
      
      * * *
      
      Одним из первых толчков к появлению у меня особого интереса к этому замечательному музыкальному жанру было выступление оркестра знаменитого короля джаза Олега Лундстрема.
      Оказалось, что жили мы с ним в одном доме на московской Переображенке. Я часто видел его выходящим из соседнего подьезда с изящной палкой в руках, которой он скорее форсил, чем на нее опирался. Зажатая между двумя его пальцами, она своим игривым помахиванием больше походила на старинную тросточку, непременный аксессуар пижонов прошлых времен.
       Если в стекле ТВ ящика Лундстрем, нависавший над пюпитром, смотрелся высоким стройным молодцом, то во дворе нашего дома он выглядел неким гномиком из "Белоснежки". Правда, этот досадный недочет природы полностью нивелировался роскошной поистине белоснежной шевелюрой и такими же величественными пушистыми усами.
       Моя мама приятельствовала с женой Олега Леонидовича и однажды пересказала мне с ее слов печальную историю их возвращения в СССР из Харбина в 1947 году, когда вместо столицы их загнали куда-то в Казань. Только после получения лундстремовским оркестром почетных призов на музыкальных фестивалях им удалось перебраться в Москву.
       Вскоре получилось так, что и дачами по монинской ветке Северной железной дороги мы оказались соседями. Наша была в Загорянке, а Лундстрем летом от городской асфальтовой жары скрывался в соседнем дачном поселке Валентиновка. Там он и скончался в 2005 году.
       Как-то мы встретились с ним на поселковой улице, поговорили о том, о сем, и он, заметив мою ироническую ухмылку, обращенную на его шаловливую тросточку, фривольно пошутил:
       - Хорошо, когда у тебя палка носится в горизонтальном положении. Хотя в моем возрасте она уже смотрит вниз и служит лишь для опоры.
      
       Другого великого оттаивателя наших замороженных душ, леденевших в ледяном погребе советской подцензурной культуры, я увидел на концерте в небольшом зале московского театра Миниатюр. Я сидел где-то высоко на галерке далеко от сцены, было плохо видно и слышно. Но все равно я балдел от его "Бананового лимонного Сингапура", "Доченек", "Обезьянки Чарли", "Ваши пальцы пахнут ладаном", "Чужих городов".
       Песни были замечательные, пел Александр Вертинский необыкновенно, держался на сцене как-то особенно артистично. Но больше всего меня потрясли его руки. Они жили своей отдельной жизнью. Фигура певца оставалась почти неподвижной, а тонкие длинные пальцы как будто танцевали на балетных пуантах, они вертели фуэте, па де де и па де труа, отбивали чечетку, крутились в вальсе, изгибались в танго. Это было незабываемое зрелище, куда до него нынешним подплясывающим и кривляющимся звездам эстрады.
      
       К имени Эди Рознер мы относились не менее трепетно, чем к Глену Миллеру, Бенни Гудману, Дюку Элингтону. А когда на моей радиоле начинала крутиться пластинка с "Может быть", "Прощай любовь", с рознеровскими биг-бендовскими вариациями, я думал: вот он наш свой белый Луи Армстронг, да еще и еврей. К сожалению, вживую услышал я его и увидел только один раз.
       Это был концерт в театре Эрмитаж. Одетый в светлый кремовый двухбортный костюм с большими черными пуговицами Рознер был очень элегантным. На его белоснежной сорочке чернел узко завязанный галстук, а недостачу волос на лысеющей голове восполняли небольшие усы, тоже угольного колера.
       Маэстро, стоя вполоборота к своим музыкантам, отщелкал пальцами "три-два-один", и его золотая труба, сопровождаемая скрипкой, саксом, тромбоном, вдруг выдала такой роскошный свинг, которого я давно нигде не слышал. Это была совершенно изумительная джазовая музыка, исполнявшаяся поистине виртуозными инструменталистами.
       Потом застучал степ, и на сцене в черных костюмах с блестящими лацканами и чаплинскими котелками на головах появились великолепные чечеточники братья Гусаковы. От их быстрого каскадного танца тоже невозможно было оторвать ни глаз, ни ушей, их выступление завораживало и вызывало шквал аплодисментов.
       А вот увидеть других знаменитых, которые в разное время принимали участие в концертах Э.Рознера (блестящий конферансье Михаил Гаркави, прекрасная эстрадная певица Майя Кристалинская и другие) мне не довелось. Да и в вихрастом пареньке, сидевшим в тот вечер за белым концертным роялем, я, конечно, не мог разглядеть будущего именитого композитора-песенника Давида Тухманова.
       Как часто по свински несправедливо ведет себя злонравная судьба - вовсе она не индейка, а клыкастый вепрь. В отличие от своего удачливого коллеги и соплеменника Леонида Утесова, обласканного жизнью со всех сторон, судьба не менее талантливого Эди Рознера сложилась куда печальнее. Почти 10 лет он провел в сталинских лагерях, а потом два раза на долгие годы его имя вообще вычеркивалось из упоминания. А что в тот ледниковый период СССР могло светить польскому еврею, родившемуся в Берлине, да еще обладавшему совсем непростым характером и таким одиозным именем, как Адольф?
      
       Другой наш джазовый кумир советских времен виртуозный джазмен ударник Лаци Олах внешне выглядел прямо противоположно стройному импозантному Рознеру. Это был невысокий коротконогий и полный телом очкарик, одевавшийся не то что просто и скромно, а неряшливо и бедно. Казалось, натянутый на него мятый трудно сходившийся на животе пиджак, он взял поносить у какого-то тимуровца из 8-го "Б" класса.
       Таким я увидел Л.Олаха в вестибюле кинотеатра Художественный, куда мы специально приехали послушать этого в буквальном и переносном смысле гремевшего на всю Москву ударника. Лишь позже он стал знаменитым бендлидером в ресторане Аврора, переименованном потом в Будапешт. А тогда, как и многие другие талантливые музыканты-эстрадники, Олах вместе с небольшим оркестром предварял в Художественном показ разных "Кубанских казаков", "Сказание о земле сибирской" и прочей советской киношной тягомотины.
       Я с приятелем немного припозднился, и, когда, купив билеты, вошел в кинотеатр, предбанник кинозала оказался полностью забитым, все места были заняты, стульев нехватало, и народ толпился в проходах. Мы все-таки как-то бочком-бочком протырились поближе к эстраде и замерли в ожидании.
       И вот взметнулся вверх фонтан джазовой полиритмии. Запела скрипка, воспарил кларнет, загудел саксофон, зарокотал контрабас. Их поддержал взорвавшийся шрапнелью набор ударных инструментов. За барабанами том-томами, тарелками крэшами на простой деревянной табуретке с милой застенчивой улыбкой почти неподвижно сидел Л.Олах, и, казалось, его глаза спят за толстыми стеклами очков в круглой черной оправе.
       И вдруг все переменилось. Барабаны застучали громче, сильнее, чаще, звонко затарахтели тарелки. На сцене теперь был уже совсем другой человек, живой, подвижный, быстрый. Барабанные палочки тоже ожили, завертелись, закрутились. Неожиданно Олах подбросил одну из них, она взлетела до самого потолка, стукнулась об него, оттолкнулась, полетела вниз и точно упала на ладонь барабанщика. Зал взорвался аплодисментами, люди повскакали с мест.
       Потом Олах стал подкидывать вверх обе палочки поочередно, успевая при этом вовремя ударять ими то по одному, то по другому барабану, то по той или по другой тарелке. Верхом его жонглерского искусства было подбрасывание палочек из-за спины. Они также высоко взмывали к потолку и почти у самого пола метко перехватывались пальцами Л.Олаха. Публика неистствовала, отовсюду неслись крики "Браво! Браво!".
       Это действительно было незабываемо.
      
      * * *
      
       Приобщению к джазовым роскошествам 50-60-х годов я обязан своему доброму приятелю Гарику Шаферману, так же, как я, члену литобьединения "Магистраль" и так же, как Лундстрем, моему соседу по Преображенке. Тогда он еще не был известным поэтом-песенником Игорем Шафераном, автором таких знаменитых шлягеров, как "Белый пароход", "Ходит песенка по кругу", "Зачем вы, девушки, женатых любите", "То ли еще будет" и десятков других.
       Это с его подачи я позже последовательно обзаводился все более и более продвинутыми пленочными магами. Сначала он помог мне раздобыть еще ламповый "Днепр", потом уже пошли прибалтийские "Эльфа", "Гинтарис", двухдорожные "Мрия" и "Чайка". Благодаря им я и проникся преступной страстью к буги-вуги, рок-н-роллу, тустепу и прочим идеологическим конфеткам, которые американский империализм, подсовывал советской молодежи через щель в железном занавесе.
       Мы крутили забугорный джаз на тесных кухнях панельных хрущевок, на чердаках и мансардах подмосковных дач, на асфальтовых площадках замоскворецких дворов и утоптанных зеленых лесных полянках. Там мы без комсомольского надзора самозабвенно предавались "музыке толстых", на миг выскальзывая из нежных обьятий своих невест и любовниц для того, чтобы подклеить вечно рвавшиеся магнитофонные пленки.
       А живая музыка звучала лишь где-нибудь за платным входом "Шестигранника" в парке Горького или за досчатым забором "Пятачка" в Сокольниках, где иногда играли неплохие профессионалы, которые, устав от радиокомитетской официальщины, иногда даже лабали джаз. Но чаще всего на тех площадках постоянно скучал однообразный вальс, полька и краковяк, а если и баловали народ фокстротом и танго, то их запрещалось танцевать "стилем". В целях же коммунистического воспитания трудящихся им впаривалась разная бальная тягомотина типа па-де-спань, па-де-катр или какой-то па-де-па-де-нер.
      
       Именно благодаря шаферановской предприимчивости мы попали и на тот концерт Эди Рознера. Расскажу как. Мы тогда сидели с ним в Коктейль-холе на ул. Горького и цедили дешевенькую кровавую мэри, большего, увы, нам дырявые карманы не позволяли. А рядом за соседним столиком в изрядном поддатии трудился над бутылкой трехзвездочного армянского какой-то мужчина средних лет. Гарик скосил на него взгляд и произнес задумчиво:
       - А что, если попробовать нам подрасколоть этого чувака?
       Он с ним переглянулся и, смело признав во встречной улыбке одобрение, мгновенно к нему пересел. Не знаю, о чем они говорили, но минут через 10 я тоже был подключен к конечной фазе опустошения коньячного пузана. Оказалось, мужичок был приезжим, он только что прибыл из стремительно восходящего тогда тюменского Сургута.
       Путем нехитрых разговорных приемов мы быстро прояснили обстановку, убедившись в правильности своих подозрений на то, что будущая нефтяная столица страны небедно упаковывает деньжатами своих командировочных, потянувшихся в Москву за буровыми станками, трубами и самосвалами. Еще раз порадовавшись одному из этих приятных завоеваний победившего социализма, мы сначала осторожно, намеками, а потом все более доходчиво стали обьяснять сибиряку, как ему повезло, что именно сегодня состоится концерт великого Эди Рознера.
       - Понял, - наконец промычал нетрезвеющий нефтяник. - Берем тачку, едем в Эрмитаж.
       Через полчаса, схватив у театрального барыги три дорогущих билета, мы уже сидели в партере рядом с нашим меценатом, сладко посапывавшим под джазовые ритмы.
       Вот как иногда были полезны вторичные эффекты российского коньячно-водочного подпития, финансово подкрепленные бурным тогдашним ростом нефтяной индустрии.
      
      * * *
      
      Не могу удержаться, чтобы не рассказать о многолетнем увлечении Шаферана собиранием русских охальных скабрезных народных частушек (он относил их к категории "идиотских"). Признаюсь, кое-что и мной ему было привезено из моих частых тогда командировок. Приведу, к примеру, некоторые, еще держащиеся в памяти:
       Я на лавочке сижу, наземь слезы капают,
       Парни замуж не берут, только лапают.
      И:
       Во дворе стоит изба, а над нею липа.
       Папа мама на кровати делают Филипа.
      
      К так называемым "целинным" он причислял более соленые:
       Пишет внучка письмецо бабушке Аленке,
       Мы подняли целину, присылай пеленки.
      Или:
       У меня на целине травка золотиста,
       Никому не дам пахать, кроме тракториста.
      
      Но было у него много и совсем уж скабрезных. Вот, к примеру, некоторые, более не менее приличные:
       Дело к вечеру идет, ветка к ветке клонится,
       Парень девушку е..т, говорит, знакомится.
      И еще:
       Привязали Дуньку к дубу,
       Все е... А я не буду.
      
       Какое отношение шаферановские частушки имеют к джазовой теме? Сейчас расскажу. Взял меня однажды Шаферан в гости к своему покровителю замечательному композитору Островскому. Мы приехали вечером в его большую квартиру в Фурманном переулке и, когда Игорь напел ему несколько своих частушек, Аркадий Ильич сел за рояль и с удивительной лихостью сыграл их в джазовой аранжировке.
       Как же по новому они зазвучали. Свинговые ритмы удачно совместились с рубленными частушечными текстами, которые теперь воспринимались совсем иначе, чем раньше. Они стали четче и богаче, несмотря на их кажущуюся простоту и незамысловатость. А ритмы были такими заводными, что трудно было удержать ноги в покое. Захотелось вскочить, запрыгать, застучать каблуками, но, конечно, такому беспутству обстановка не соответствовала.
      
       "Прошвырнемся по Броду?" - в другой раз задавала телефонная трубка риторический вопрос, и мы с Шафераном топали до Семеновской, (на Преображенке метро тогда еще не было) и ехали в центр. У Коктейль-холла мы встречались с еще одним нашим сверстником и магистральцем Лёвой Халифом. А на Пушкинской к нам присоединялся третий мой приятель Лёня Брискин, в будущем один создателей первых советских компьютеров "Чайка", называвшихся тогда ЭВМ (электронные вычислительные машины).
       Мы шлялись по улице, веселились-бесились, выпендривались друг перед другом, сочиняя на ходу шутки-прибаутки, анекдотики и, конечно, читая стихи. Например, я конструировал такие аллитерации:
      
       Здесь тротуары протерты до дырок,
       К большому поэту приходят поэтики,
       И даже тогда, когда мокро и сыро,
       Встречаются пары напротив аптеки.
      
       Теперь уже на Пушкинской никакой аптеки нет, а сам Пушкин перебрался на противоположную сторону улицы.
       Спускаясь по Горького до следующей площади, где краснел недавно обновленный фасад Моссовета, я у памятника другого великого (Юрия Долгорукого) с той же важностью декламировал:
       А здесь - никого, только камни сомкнутые,
       Молчит пустота, и злобствует ветер.
       Здесь время никто не считает минутами,
       Здесь время - эпоха, здесь время - столетье.
      
       О, как же в те времена нашей не обремененной никакими проблемами беспутной молодости мы легко, беззаботно и бездумно забавлялись всем, чем угодно. Мы хохотали над любой своей пустозвонной, озорной, иногда очень даже глупой выходкой. Тем более, когда это касалось встречных девчонок. По причине наличия излишков тестестерона в наших сосудах этот вопрос, естественно, был актуальным, и никто из нас не упускал случая на сей счет порезвиться.
       Например, Шаферан, обычно со вкусом пожевав глазами аппетитные задние округлости какой-нибудь идущей впереди прелестницы, быстро ускорял шаг, выбегал вперед и после косого броска глаз на девичий фасад сразу же замедлял ход и говорил с сожалением:
       - Эх, дура, такую ж...у испортила.
      
       А Халиф, стреляя глазами по завлекательным формам проходящих мимо женщин и упражняясь в изысканном словосочинительстве, вдруг смело заявлял:
       - Берусь к койке пригвоздить вон ту тёлку с медным тазом.
       Однако, просмотрев "вон ту телку", он сразу ее забраковывал, потом оказывалось, что и другая ему тоже не подходит, впрочем, как третья и четвертая. Кончалось тем, что Лёва с грустью сдавался:
       - Ну, ладно, сегодня останусь недоенным.
       И с обидой поджимал губы.
      
       Лёня Брискин представлялся нам куда более смелым, решительным и удачливым. Правда, это сам он себя так декларировал, рассказывая разные байки о своих достижениях в области здорового секса. Однако, их соответствие с реальностью вызывало большое сомнение, а потом привело и к громкому осмеянию после одного смешного случая.
       Во время нашего очередного шатания по московскому центру Брискин вдруг сообщил, что у него сегодня в плане "побараться" (так тогда называлось это сакраментальное занятие). Заметив стоявшую у магазина "Сыры" не очень молодую, но очень соблазнительную деваху, он кинул ей мячиком взгляд. Та точно его поймала и одобрительной улыбкой пингпонгом отбросила ему обратно, что Лёня, естественно, принял за приглашение. Он тут же сделал стойку, проглотил слюну и подошел. Остановившись напротив, он чуть поколебался, а потом громко, чтобы мы слышали, выпалил:
       - Не хотите ли вы пое....ся?
       Та с весомой долей презрительности пробежала взглядом по его далеко не атлетической сутуловатой фигуре, затем приблизив изогнутые в насмешке губы к покрасневшему, как вареная свекла, лёниному уху, прошипела коброю:
       - Вообще-то я не против, но не с таким г...ом, как ты.
       Бедный Брискин, сникший лицом, как провинившийся второгодник, позорно ретировался в сопровождении нашего гомерического хохота. Весь остальной путь до метро он пережевывал свою досадную промашку и, видимо, пытаясь оправдаться хотя бы перед самим собой обещал нам, что "вот в следующий раз..."
      
       Но следующий раз не состоялся. Очень скоро Брискин поступил в аспирантуру "без отрыва от производства" (в очную ему, еврею, беспартийному, было не попасть) и полностью утонул в своих диференциальных уравнениях, интегральных потенциалах, синусоидах и гиперболоидах. Нас тоже не оставляла в покое настырная лапа времени. Она начинала тащить Игоря Шаферана в именитость и знаменитость, Льва Халифа в члены Союза писателей, а меня в кандидаты наук и старшие научные сотрудники.
       Поэтому наши озорные прогулки по московскому Бродвею-броду постепенно сошли на нет. Они отправились в прошлое, как до этого в картонную коробку на коридорной антресоле были заброшены старые коньки-снегурочки и гаги, как уличное эскимо на палочке стало вдруг водянистым и несладким, и как безжалостно моя одноклассница хохотушка Галка Волосикова срезала свою длинную толстую косу.
      
      Глава 7. ОСТРЫЕ ДЕВЯНОСТЫЕ
      
      ПРЕДТЕЧА БУДУЩЕГО КРАХА
      
       Утром 12 марта 1985 года страна СССР проснулась, не зная, что входит в смертельное пике одного из наиболее серьезных пролетов советского ХХ века. На улицах еще висели обветренные и обснеженные физиономии членов ЦК КПСС, в магазинах еще стояли очереди за стиральным порошком, гречкой, мукой, у киосков Союзпечать - за еженедельником "Аргументы и факты" и журналом "Крокодил". Но утренние выпуски газет уже показывали населению кто теперь будет ими править и кто им будет заправлять мозги.
       На первых полосах в тот день людям впервые представился новый генсек, отмеченный большой черной родимой кляксой на голом черепе. Через пару дней наблюдательные интересанты подметили, что он очень напоминает Хрущева - такой же коренастик, лысик и, главное, также энергичен, полон всяких планов и не менее многоречив. В газеты с его речами пока еще нельзя было, как у Хруща, заворачивать слонов, но мороженных кур из продмага - вполне. И это было хорошо.
       Я лично это свойство характера Горбачева встретил с одобрением. По мне, вообще, всякий молчун непонятен, неприятен и даже опасен, никогда не знаешь, чего от него ждать - то ли он заносчив, высокомерен и не считает тебя достойным внимания или, что еще хуже, он тебя не любит, стоит к тебе боком и готовит какую-нибудь пакость. А, может быть, он просто дурак, болван, невежа и боится открыть рот, чтобы это не обнаружилось?
       Очередной царь, в отличие от предыдущих всем надоевших вождей полумертвяков, был молодой, энергичный и, главное, казался каким-то своим, открытым, домашним. Он говорил понятно, четко, ясно, на простом русском языке. Придирки же интеллигентствующих болтунов к его кубанскому говору и неправильным ударениям не на тех слогах, каких требует школьная фонетика, никак не понижали градус его популярности среди простого советского народа. Не охлаждало ее и кухонное посмеивание над подкаблучностью генсека у его жены Раисы Максимовны.
      
      Не могу здесь удержаться от очередного дилетантского обобщения-отступления и высказать, наверно, вполне тривиальную истину, что роль личности в истории очень часто сильно преувеличивается. Ведь в действительности, все эти наполеоны, сталины и гитлеры лишь встроены в заранее определенный и заданный сверху (Богом или Природой, не знаю кем) закономерный ход времен, а вовсе не его двигатели. Никакие они не кормчии и вожди, нет у них моторов, способных вести вперед корабль истории. Никакие они не гросмейстеры Алехины и Каспаровы, а лишь деревяшки-ферзи на шахматной доске, по которой их перемещают, когда нужно, с одной клетки на другую, а то и вообще могут побросать в коробку, где уже валяются пешки, кони и ладьи или даже простые шашки.
      
       Похожесть Михал Сергеича на Никиту Сергеича, кроме всего прочего, включая отчество, проявилась и в самом начале его деятельности, когда он затеял пресловутую антиалкогольную кампанию. Только на новом витке-круге истории (может быть, все-таки, ее спирали?) он размахнулся куда шире своего предшественника. Тот волюнтарист в свое время тоже додумался до вырубки виноградников (под кукурузу) и по глупости завел некие "Бутербродно-водочные", ограничивавшие разовый запрос пьющего индивида всего лишь 100 граммами. Да еще и с обязательным их закусыванием, что вызывало гомерический смех и рождало бурю анекдотов.
       В отличие от той, горбачевская программа была почти совсем сухозаконная: с прилавков продуктовых магазинов практически полностью исчезли крепаки, народу пришлось заменять их самогонкой "из табуретки", "Тройным одеколоном" или даже клеем "Момент". А у нас, ученых-моченых, промочить горло готовых (преимущественно, за счет аспирантов-диссертантов), кроме общей ограничиловки, появились и дополнительные запретки. Дело в том, что по негласной, но давно устаканенной (в буквальном смысле) традиции любую защиту диссертации было принято обмывать доброй выпивкой с добротным закусоном. Обычно осчастливленный ученой степенью устраивал ее в ресторане, и на банкет приглашались все причастные к событию коллеги, друзья, приятели, родственники и прочие охочие.
       В нашем ПНИИИС'е был свой Ученый Совет по присуждению кандидатских степеней, к которому по своему гидрогеологическому вектору я тоже имел кое-какое отношение. Благодаря ему и прочим своим цеховым связям я на халяву обошел почти все рестораны Москвы, от "Праги" на Арбате до кафе "Лира" (позже "Мак Дональд") на Пушкинской площади.
       И вдруг грянул облом - на председательский трон кагэбешноподобного ВАК'а взошел страшный долбоеб Кириллов-Угрюмов (одна фамилия чего стоит). Помимо усиления железобетонных барьеров, недопускающих проникновение в науку разных еврейцев и прочих неугодных, он еще и запретил послезащитные банкеты, особенно с возлияниями. Пришлось их теперь устраивать втихоря в каких-нибудь столовках и кафешках-забегаловках, а коньячек и клюковку ставить на стол в бутылках из-под виноградного сока или фанты. Но вот с водкой оказалась проблемка - бутылированная вода в Советском Союзе тогда еще не водилась, разливать горькую приходилось по заварочным чайникам и молочным горшкам.
      
       Тем временем от провозглашенного вначале УСКОРЕНИЯ Горби перешел к ПЕРЕСТРОЙКЕ. Что именно нуждалось в перестроительстве, когда, собственно говоря, ничего и не было построено, честно говоря, я не очень понимал, но вот следующий лозунг ГЛАСНОСТЬ мне, как и многим, пришелся весьма по вкусу. Совинтелигенция, долгие годы втихоря кушавшая лишь сам-там-издат, жадно накинулась на книжные откровения Солженицына, Авторханова, абуладзовского кино "Покаяние", млела перед картинами Шемякина, скульптурами Неизвестного, таяла от наслаждения Растроповичем, Крамером, Ашкенази.
       И мы очень спешили, нам хотелось побыстрей все это схватить, поглотить, схоронить, так как наше памятливое, пугливое сознание гвоздил проклятый совковый страх - а не грозит ли этой нынешней оттепели такая же подлая заморозка, как в годы поздне-хрушевского похолодания? Слишком уж опасна была горбачевско-хрущевская похожесть.
       Но, как ни странно, цельсий горбачевшины вовсе не падал, а, наоборот, лез вверх, и вскоре гласность удивительным образом перетекла аж в свободу слова, а к концу 80-х вообще все совсем переменилось, и перестройка обернулась переломом. Рухнула берлинская стена, и в пролом железного занавеса из советского рая рванули на загнивающий капиталистический Запад все те, которые были помобильнее, половчее, посмелее. Догадаться не трудно, кто это был - конечно, евреи и, конечно, молодые.
      * * *
      
       Этот вполне ожидаемый всплеск еврейской генетической предприимчивости и веками прививаемой миграционной легкости на подьем и перемену мест охватил и часть нашей семьи.
       Ему предшествовало замужество моей старшенькой дочки Лены, которое я, естественно, не одобрял. Ей было 19 лет, она училась на последнем курсе института, и я считал, что до его окончания нечего лезть в семейную петлю. Но когда я затеял с Леной осторожный назидательно-воспитательный разговор, она нетерпеливо оборвала мое словоизлияние и ошарашила откровенно-прямолинейным вопросом:
       - А ты что хочешь, чтобы я легла под него?
       Надо признаться, в своем отцовском ревнивстве я больше всего боялся именно этого. Еще до той отговорительной беседы с дочерью я пытался расколоть на откровенность ее Бориса. Как-то вечером мы вышли с ним на улицу, и я затеял доверительный мужской разговор.
       - Ты знаешь, - стал я осторожно прощупывать 20-тилетнего повесу, - мы, когда были студентами, брали девчонок из Мосторга и Детского мира. А невест выбирали только из своих.
       Я долго занудствовал, говорил на разные нравоучительные темы, рассказывал о перепетиях своей женитьбы, а шедший рядом Боря молчал, как партизан в гестапо. И вдруг по вежливо-скучающему виду своего "собеседника" мое боковое зрение усекло, что тот воспринимает меня вовсе не следователем на допросе, а этаким будийским монахом, бормочащем что-то по китайски. А вернее всего, он вообще моих слов не слышал потому, что не слушал. Я остановился, повернулся к нему всем телом и спросил напрямую:
       - Боря, скажи мне, пожалуйста, какие у тебя отношения с Леной?
       Он возрился на меня тоже прямым, но зло-колючим взглядом и без всяких церемоний резанул с размаху:
       - Разрешите, Евгений Айзикович, не отвечать вам на такие вопросы. Это вас не касается.
       Получив вот так по физии и проглотив плевок обиды, я усилием воли сдержал на языке ответный отшлеп, молча повернулся и с утертым носом пошел прочь от этого молодого невежи, который вскоре сделался моим дорогим зятьком. Кому нужно было какое-то благословение? Чушь собачья.
       Свадьба прошла без звона литавр и барабанного боя, вслед за ней во весь свой многоэтажный рост встала проклятая жилищная проблема, которая решалась нами с большими трудностями и немалыми семейным утратами. Обо всем этом можно узнать во II-ой части этой книги.
      
       А дальше случилось то, что внепланово поджидает почти каждую из сотен миллионов неопытных девиц, очутившейся в постели со своим новобранцем, изнемогающим от взрывного переизбытка живчиков в мошонке. Моя дочь неизбежно подзалетела точно так же, как 20 лет назад от меня ее родительница. Никакие горячие ванны и разные другие широко бытующие в мире знахарства не оправдали своего доверия, поэтому пришлось прибегнуть к помощи бесплатной советской хирургии.
       Вторично природа повторила свою затею продолжить мой род лишь через 7 лет, когда подарила мне внука Арсения, а в быту - Сеню, ставшего уже в далеком заокеаньи полновесным американским Саймоном. Но до этого ему вместе с родителями довелось многомесячно пожить под Римом в итальянском Ладисполе, откуда его путь в Штаты был на время прегражден Сохнутом, пытавшимся повернуть поток советской еврейской эмиграции в правильном направлении на историческую родину.
       Сионистские силы всячески давили на американскую Джуйку, а та в свою очередь на иммиграционные власти, чтобы не пускать в США молодых евреев, столь нужных Израилю. А те упорствовали, стояли с плакатами в пикетах у американского консульства, устраивали сидячие (и лежачие) забастовки. Мой зять, изначально бывший генератором переброса семьи именно в Америку, куда настойчиво звал его дядя Шуля, принимал в тех делах самое активное участие.
       Пребывание ребят в туристической Италии походило на экскурсионный тур, как помывка в вонючем вокзальном душе на дорогой кайф в сауне Сандуновских бань. С годовалым ребенком на руках, практически совсем без средств существования они здорово там бедствовали. Письма от них приходили довольно грустные, тревожные. Так хотелось им помочь. Но как и чем? Мы узнали, что на блошином рынке в Риме неплохо котируются советские наручные часы "Командирские". В Москве они тоже были дефицитом, мне с трудом удавалось их как-то доставать через Отдел сбыта "Первого часового завода" и посылать с оказией в Ладисполь.
       Но вот, наконец, мы воскликнули "ура!"- письмо из благословенного солнечного Лос Анджелеса сообщило о победе над американской иммиграционной бюрократией.
      С немного меньшими, но тоже стрессовыми перепитиями, происходил отьезд туда же в декабре 1991 года моей жены Изы и младшей дочери Инны.
      
      
      ВЛАСТЬИМУЩИЕ
      
       С отьездом дочери и фактическим развалом семьи закончился длиннющий застойный период моей жизни. Перепрыгнув через стремнину перевального 91-го года, забурлило последнее десятилетие ХХ-го века. Новый властитель России, в отличие от предыдущего, мне сразу не понравился. Это был откровенный политикан, популист, явный твердолоб и долбоеб. Перебравшись из Свердловска в Москву и сделавшись здесь хозяином, он с провинциальной настырностью быстро оседлал столичные этажи власти, стал наводить шухер на своих подчиненных: давить коррупцию, снимать, переставлять и отдавать под суд неугодных ему работников. Дошло до того, что один из районных начальников после громкого скандала даже выбросился из окна. Особым понтом у Ельцина считались показные поездки по городу в тролейбусах и автобусах. Во время них он заходил в продмаги и промторги, разглядывал прилавки, интересовался ассортиментом, ценами, нередко устраивал разносы директорам и продавцам.
       Позже, когда Ельцина бросили на Госстрой, мне довелось убедиться в правильности сложившегося у меня о нем мнения. Наш ПНИИИС находился под госстроевской крышей, и я по долгу службы частенько бывал то в одном, то в другом Главке этого ведомства. И всюду слышал, что никаким руководством строительными делами Ельцин почти не занимается, в Госстрое бывает редко, а главным образом крутится где-то в Верховном Совете среди всяких депутатов, делегатов, агитирует, пропагандирует, сколачивает какие-то опозиционные группы, коалиции. В основном подсиживает Горбачева.
       Потом была та самая Беловежская пуща, где за бутылкой водки, распитой на троих братьями славянами, был сломлен "нерушимый". Я тогда подумал, что ребята по пьянке лишь решили сменить вывеску крепкого "Союза" на менее твердое "Содружество". Ведь великий русский язык, многословный и многозначный, позволяет, как хочешь, крутить словами, подбирать для того или иного случая удобный вариант-синоним любой кликухи.
      Но позже я понял, что не все так просто, как кажется, и что, скорее всего, дело было в том, что очень уж захотелось тогда удельным коммунистическим князькам своей собственной вольной вольницы. А слабый нерешительный царь уже был далеко не император, и скинуть его ничего не стоило. Ему проявить бы волю, применить силу не так робко и нерешительно, как в Тбилиси и Вильнюсе, а по сталински или ивангрозновски. Но слабаком оказался Горбач.
       Особенное сомнение вызвала у меня картина величественно стоящего 21 августа 1991-го на танке князя Бориса. "Не позер ли он, не пустобрех ли, - думал я тогда, - слишком уж благородны его седины и слишком ловко подогнан серый твидовый костюм английского покроя". Позже, когда Ельцин обмочился у колеса самолета, потом проспал посадку своего президентского лайнера, а в другой раз даже пьяным свалился в канаву, стало совсем противно. Не менее тошно было смотреть в ящик, где при режиссуре болванов-евреев Гусинского-Березовского он ужом извивался перед электоральными бабками-дедками и бульдогом рычал на коммуняк в драчке за президенское кресло своего 2-го срока. Он плясал камаринского и баритонил калинку только бы ухватить покрепче золоченную ножку кремлевского трона.
      
      * * *
      
       Меня всегда занимал этот вопрос - чего так упорно, настойчиво, бесцеремонно проталкиваются люди к власти. Что в погоне за нею заставляет их лезть по головам и по трупам, расталкивать локтями и отстреливать соперников? Ведь вся история человечества состоит из борьбы за троны, жезлы, скиперты царей и императоров, за короны князей, халифов и эмиров, за кресла президентов, канцлеров, премьеров и генсеков. Все войны, революции, восстания, бунты, какими бы оправдательными лаками их не покрывали, были ничем иным, как откровенной борьбой за власть. Чаще всего она нужна была, чтобы побольше нахапать денег, жратвы, машин, золота, баб. Правда, бывали и идейные идиоты, вроде ранних христиан или марксистов, на самом деле собиравшихся осчастливить своих приверженцев. Но сколько же в этих передрягах погибло людей!
       А те, несмотря на все страдания, гибель близких, потерю имущества, как мотыльки на огонь, тянутся к властьимущему, подчиняются его приказам, подлизываются и лижут ему задницу. Они не могут существовать без хозяина, начальника, командира, который за них все решает. А тот строит их в ряды, шеренги, колонны и ведет, куда ему надо, туда, где надо свалить очередного соперника, конкурента, победить врага или зажать соседа. Людям же внушается, что их уводят от опасности, от беды. Правда, бывают ситуации, когда, действительно, нужна сильная рука, когда нужен мудрый поводырь, могущий вывести заблудших из темного леса или спасти их от губительного землетрясения. Но такие случаи более редки.
       Как не провести аналогию с миром пернатых? Пеликаны, аисты и другие крупняки собираются вождем-водилой в перелетные стаи. И летят они за ним безоглядно, бездумно, куда тот пожелает или куда действительно надо. Толпа не хочет быть толпой, ей проще, легче быть стаей. Другое дело, вольнолюбивая птичья мелюзга-мелкота, вроде воробьев, голубей, галок - летают они свободно, куда хотят, сами себе хозяева, чирикуют беззаботно, посвистывают, что поподя, кормятся где попало, и в защите не нуждаются.
      
      * * *
      
       Я никогда никаким начальником не был. И только на исходе своей карьеры мне довелось чуть-чуть понюхал, чем пахнет власть. Одним январским утром 1993 года меня неожиданно вызвал к себе в кабинет замдиректора Пантелеев.
       - Значит так, Евгений, - сказал он с хитроватой улыбкой, - кинули нам сверху несколько новых вакансий, и я подумал, не дать ли одно из них тебе, так сказать, хи-хи, моему содельнику. Если хочешь, вот - бери сектор, пора уж тебе на крыло становиться. Название придумывай прямо сейчас, надо в Госстрой сообщить.
       Я зарделся красной краской, лоб покрылся каплями пота, и за ним закрутились белкой мысли по кругу. На фига мне это нужно, хлопоты, заботы, ответственность, не отказаться ли? А если другого такого удачного случая никогда уже не будет? А, может, будет?
       - Спасибо, конечно, - промямлил я, - но...
       - Ну, ты смотри, как хочешь - оборвал меня Иван Яковлевич, - тогда придется Олегу Слинко отдавать эту должность.
       При этих словах белка из моей глупой башки бросилась к сердцу, оно вместе с нею подпрыгнуло и тревожно забилось. Я представил себе, как этот вредный хохол будет мной командовать, делать замечания, давать указания, отчитывать за неявку на работу, и голова уже без всякой белки пошла кругом. Мысли снова закрутились, забились в тревоге и страхе. После довольно продолжительного онемения я выдавил из себя:
       - Нет, ну что вы, конечно, я согласен. - Снова помолчал и торопливо добавил: - А название? Сейчас придумаю, - я снова проглотил язык и через минуту выдавил из себя: - Вот, как посоветуете, может быть, "Гидрогеотехника"?
       - Отлично, молодец, звучит грамотно и веско. Давай, иди строчи обоснования: Положения, Пояснения, формулируй требования, задачи и все прочие бумаги. Я подпишу.
       Так я стал начальником. Хотя и совсем небольшим (в моем секторе было всего 5 человек), но все-таки.
       Первой моей головной болью неожиданно стал вопрос дисциплины, к которой и сам я обычно стоял несколько боком. Как-то во время одного из рядовых деловых посещений замдиректора Пантелеев мне сказал:
      - Да, вот еще что, - помолчав немного, он усмехнулся краем губ. - Тут вчера директор меня на ковер вызвал и вз---ку сделал. Говорит, мол, в вашей научной части совсем оборзели, ни х--а не делают, ходят туда-сюда, целыми днями чай пьют, особенно бабы. Я и сам это заметил и всем говорю, вот и тебе. Не обижайся.
      А я и не обижался, так как нацелен был, главным образом, на то, чтобы работа шла исправно, и результаты не подводили, а режимное высиживание на службе не считал таким уж важным. Вспомнилось, как моя десятилетняя дочь, после посещения меня в институте перед своей отправкой в пионерлагерь, на вопрос "Что папа на работе делает?", не задумываясь ответила: "Ничего не делает, просто за столом сидит".
      Однако, теперь мне предстояло обратить внимание, сколько времени и в каких делах наши тети проводят за своими письменными столами. А те, следуя известной формуле "так работаем, как нам платят", большой усидчивостью не отличались. Правда, к тому времени уже ушла эпоха "комсомольских прожекторов", когда на входе в Присутствие вас встречали строгие девицы с блокнотиками, фиксировавшими пятиминутные опоздания, которые угрожали лишением квартальной премии.
      Теперь можно было появиться на работе и на час позже. Но появившись, дамы шли сначала причесываться в туалет и лишь после обмена мнениями о новых джинсах и мини-юбках, склоняли головы над таблицами гидрогеологических параметров. Потом на получасовом подходе обеденного перерыва они строго по однойбыстро хватали сумки и убегали, возвращаяясь через час-полтора с пакетами гречки, картошки, лука и апельсинов. После этого начиналось обязательное традиционное чаепитие с принесенными из дома бутербродами, куриными пульками и мисочками салата. Перед концом рабочего дня повторялось коллективное получасовое употребление оставшейся в чайнике заварки цейлонского.
      Пресечь эту старую советскую традицию, конечно, мне было не в жилу. Поэтому на следующий день после втыка, сделанного мне замдиректором, я подсел со своей давно не посещавшей баню кружкой к столу, где пировали наши дамы, налил покрепче дымящегося напитка из большого носатого чайника и обжег об него палец.
      - Зачем такой тяжелый таскать по коридору, да еще и светиться с ним перед начальством, - сказал я. - Давайте-ка сделаем так, скинемся по полтинничку и купим электрический, он удобней, меньше и легче. А, что тоже важно, незаметнее, чем этот такой здоровый большевик.
      Женщины покачали своими накрученными прическами, похмыкали, похныкали, все поняли и милостиво со мной согласились. На этом мои потуги наладить дисциплину и закончились.
      
       В остальном, кроме подписывания разных писем, запросов, формуляров, заявок, кстати, и тех, которые приносил тот самый противный Слинко, мой новый статус ничем меня не обременял и не мешал заниматься своей основной работой. Но в моем служебном календаре появился и ряд некоторые весьма приятных дел.
      Меня приняли в члены институтского Научно-технического Совета и включили в список обязательных приглашантов на все совещания, заседания, советы и пятиминутки у директора. В плановом отделе у меня появилась отдельная статья, а в бухгалтерии свой расчетный финансовый счет. Мой сектор был ныне самостоятельным подразделением, равным всем другим отделам института.
       А еще я вдруг заметил, как изменилось ко мне отношение окружающих. При моем появлении в машинописном бюро обычно хамоватая старшая машинистка Маша теперь стала подниматься со стула мне навстречу. В библиотеке и отделе информации раньше не обращавшие на меня никакого внимания сотрудницы бросались помогать в поисках нужных книг и журналов. Даже в гардеробной пальто у меня брали без очереди.
       Многое стало новым не только вокруг меня, но и внутри меня. Со временем я начал ощущать в себе в деловых спорах с колегами этакую неприсущую мне раньше твердость и уверенность. А когда общался с подчиненными, услышал появлявшуюся в случае надобности сталь в своем голосе. При взаимодействии с начальством научился проявлять хитрованскую дипломатичность и увертливость.
      Со своей стороны, как мне показалось, и окружающие тоже стали относиться ко мне иначе, чем раньше - сослуживцы обращаться без прежней доверительностью и открытостью, а руководители верхних уровней с большим вниманием слушать мои доклады и обьяснения. Пожалуй, и походка у меня как-то изменилась, сделась степеннее, медлительнее, я перестал бегать по этажам и торопливо через две ступеньки подниматься по лестнице. Может быть, даже сутулиться я стал меньше.
       Не буду скрывать, все это было мне вовсе не безразлично. Я начал проявлять необходимый интерес к другим работам, которые велись в секторе, кроме своих собственных. Я вникал в их сложности, отмечал недостатки и давал, как мне казалось, толковые советы. Вскоре я заметил, что мне очень даже нравятся и всякие внешние проявления власти. Постепенно становилось приятным чувствовать себя начальником: подписывать разные деловые бумаги, документы, задания, запросы, командировочные удостоверения. Я с несвойственной себе напускной солидностью давал подчиненным указания, хотя и не строго, делал какие-то замечания, посылал кого-либо в машбюро за отпечатанным текстом или в отдел размножения за переплетенными отчетами. Это было мелкое глупое тщеславие, даже стыдно теперь вспоминать.
      
      К счастью (или сожалению?), навождение властью длилось у меня довольно короткое время. Уже через 2,5 года более властолюбивые и шустрые нувориши тоже захотели порулить. В этом им поспособствовала вдруг возникшая не менее ярая охота министерских чиновников чего-то преобразовывать, переоформлять, укрупнять. С их подачи в нашем институте была затеяна крупная реорганизация, которая воздвигла надо мной властную длань еще одного нового начальства. Так я потерял всякую самостоятельность, лишился всех прежних привилегий и попал под управление очередным
      
      КАК СТАТЬ НАЧАЛЬНИКОМ?
      
       Обьяснить почему в то недолгое время моего начальствования я так неловко пытался в нем окопаться можно, именно тем, что я был в этом деле не ухо-не рыло, наверно, мне легче было бы освоить какую-нибудь колоноскопию желудочно-кишечного тракта, чем познать науку командования людьми. Ведь до этого мне никогда не приходилось быть начальником. Если и состоял у меня кто-либо в подчинении, то он скорее был помощником, сотрудником, почти всегда становившемся даже приятелем. При этом больше, чем одним человеком, я даже никогда и не руководил.
      
       В поездках от Оргстроя меня сопровождал сослуживец, которого звали Миля (Эмиль), молодой выпускник Гидромелиоративного института. Это был сильно заикавшийся парень, скромный, молчаливый, чернявый, евреистый. Через много лет мы встретились с ним, когда он уже был состоявшимся профессионалом, главным инженером проекта в "Гипроречке", здание которой стояло рядом с нашим ПНИИИC' ом. В обеденный перерыв мы зашли с ним в столовку на Ткацкой улице потрепаться за борщом из кислой капусты и мясными котлетами с картофельным пюре. Миля выглядел теперь солидным плечистым мужчиной с красиво вьющимися и на висках уже начинавшими седеть волосами. "Как здорово меняется человек к зрелости", - подумал я, тогда еще не зная насколько больше он меняется к старости.
      
       А Оргэнергострой свел меня с Эдиком Соркиным, который, как и предыдущий, фактически не был моим подчиненным и долгие годы оставался добрым приятелем. Он не был фанатом гидроэнергетической науки, и больше интересовался семиструнным строем русской гитары, чем турбулентным потоком лучевых дренажей. Позже он совсем отошел от специальности, полученной также, как я, на гидрофаке МИСИ, и всю жизнь проработал редактором в науч-поп журналах.
       Соркин, полукровка, с характерным отчеством Исаакович, уйдя на пенсию, ушел и в православие, сделался регулярным прихожанином церкви, увлекся богословской философией. С женой Верой, кстати, поповской дочкой, после громких скандалов он рано развелся. От этого брака у него был сын, трагически погибший в юном возрасте при невыясненных обстоятельствах. Потом Эдик расстался и со второй женой, которая была намного моложе его и, по всей видимости, наставляла ему ветвистые рога. В лихие нулевые, чтобы выжить (и даже изредка ездить заграницу), он подарил Мосгорадминистации свою квартиру, в которой он мог жить до самой своей смерти. За это ему положили в банке кругленькую сумму под большие проценты, поставили новый холодильник. И только после полного освобождения нынешним владельцем этой жилплощади она переходила городу.
      
       В Гипроводхозе со мной работала черноглазая девушка Галя, которая в отличие от моих предыдущих подчиненных была по еврейски крайне ответственна в порученном ей деле. Она сильно доставала меня своей неуемной добросовестностью и порядочностью. Вот только один пример. Приехали мы на Черноморское побережье Кавказа внедрять мое очередное изобретение на адлерской птицефабрике. Был прекрасный солнечный курортный день, и первым моим порывом было, конечно, окунуться в парное молоко Черного моря. Однако, моему намерению Галя удивилась, воспротивилась и высказала намерение сейчас же отправиться на работу. Также и в Москве она, бывало, поздно вечером звонила мне по какому-то важному делу, отрывая от "Петербургских тайн" или стакана чая с вишневым вареньем.
      
       Со своим последним сотрудником Владимиром Васильевичем Бондаренко, кстати, никак к еврейству не причастным, я проработал целых 20 лет. Его шутейно называли моим Санчом Пансом, и он, на самом деле, был мне понастоящему предан, никогда не спорил и не возражал, даже против всяких вздорных моих задумок. Мы много ездили с ним в длительные командировки, экспедиции, жили в гостиницах и палатках, были неразлучными собеседниками и, как мне казалось, единомышленниками. Правда, так и не перешли почему-то на "ты" и не отказались от обращения друг к другу по отчеству.
       Мой оруженосец выглядел не очень-то презентабельно, одевался неряшливо, бедно, и у него с рождения как-то тикали глаза. Это вызвало однажды забавное подозрение некого милиционера в его нетрезвости, что мне пришлось с возмущением опровергать.
       Будучи коренным загородником, Владимир Васильевич и женился на женщине из Серпухова. Многие годы он ежедневно по 4 часа ездил на работу. Когда его по этому поводу жалели, он возражал, что спасибо электричкам, обучившим его неплохому английскому и начитанности, которой он меня особенно радовал. От него можно было узнать в каких латах ходил Ричард III на войну, какая философия провозглашалась маркизом Садом или в чем заключалась гражданская казнь Чернышевского.
       И вообще, надо признаться, что мой помощник был в принципе головастее меня, лучше соображал и неплохо генерировал инженерные идеи. В отличие от своего начальника он быстро проник в компьютерные премудрости, освоил бейсиковое программирование и одним из первых в ПНИИИС'е стал пользоваться Интернетом. Его способность смотреть в глубь вопроса и моя поверхностность давали в общем неплохой результат. Это было также, как в геоморфологическом картографировании близорукий взгляд скалолаза полезно сочетается с верхоглядством аэрофотосьемщика.
       До сих пор не могу понять, неужели за 2 десятилетия довольно плотного нашего сосуществования я мог так ошибиться в этом человеке и под его внешней интеллигентностью и либеральностью не разглядел откровенного антисемита и зомбированного государственника. Неужели за внешней неловкостью своего помощника, его непрактичностью и скромностью не увидел умелую приспособляемость и конформизм. Очень странно...
       Хотя ведь одной из важных приводившихся самому себе оправданий затяжки отьезда в эмиграцию было опасение за судьбу своего многолетнего сослуживца. Сможет ли он, как я, выбивать у начальства финансирование работ, бегать по инстанциям, доставать заказы, заявлять темы. Он никогда не проявлял ни интереса, ни способности этим заниматься. Как он будет без меня, сможет ли выжить в новых волчьих капусловиях?
       Но оказалось, что Владимир Васильевич прекрасно без меня устроился, совсем не хуже, чем со мной: он сидел дома, оседлав компьютер, и за неплохую зарплату делает расчеты по инженерной геологии для небольшой частной фирмы, куда был принят в штат на постоянной основе. И долгие годы успешно работал далеко за свои 70.
       Со мной же Бондаренко общался имейлами, посылая выудинные из интернетовских унитазов какие-то плохо пахнущие статейки с юдофобским подтекстом в духе прохановской газеты "День". Зачем, не знаю - то ли он просто решил поддразнить меня, то ли на самом деле сделался антисемитом (хотя раньше за 20 лет я ни разу не слышал от него ни одного дурного слова о евреях).
       Правда, русская культура знает много таких превращений. Например, интеллигент, ученый, сын А.Ахматовой, пострадавший в Гулаге Лев Гумилев стал на склоне лет откровенным реакционером. Хотя до этого всегда числился в либералах и толерантах. Такой же прежде гуманист Солженицин на закате своей знаменитой подвижнической карьеры превратился в апологета консервативного народничества, земства, русофильства, и одно из своих последних (довольно мерзкий) опусов посвятил антиеврейскому вопросу.
      
      Глава 8. НА РАЗВАЛИНАХ ИМПЕРИИ
      
      КЛЫКИ ДИКОГО КАПИТАЛИЗМА
      
       Ельцинское присутствие на топ-позиции власти стало особенно фарсоподобным во второй половине последнего десятилетия ХХ века, хотя его алкоголичная сущность проявлялось и на всех других ухабах того лихого времени. Так, очень озадачило его неожиданное задирание со своими собственными боярами: усачом-красавцом Руцким, ученым чеченцем Хасбулатовым, солдафоном матерщинником Варенниковым и другими местостоятелями капитанского мостика. Вначале это противостояние выглядело какой-то кухонной склокой. Но потом скандал стал разгораться все больше, и, наконец, вспыхнул пушечным залпом по Белому дому на Краснопресненской набережной, где тогда находился Верховный совет. Как это было? Расскажу.
       3-го октября 1993 года нам позвонила дочь из Лос Анджелеса и взволнованным голосом сказала:
       - У вас там на улицах танки, стреляют, есть убитые. Что это, зачем, отчего?
       Я подошел к балкону, вышел, посмотрел со своего 9-го этажа на Преображенскую площадь. Люди, как люди, озабоченные, затюканные своими житейскими проблемами, делами и делишками, с сумками и портфелями спешили с работы и на работу, шли к метро, на рынок, в магазины.
       - Ничего нет, все спокойно, - ответил я, - откуда ты взяла, что танки идут?
       - По CNN показывали картинку, страшно, жуть какая-то. Неужели ты не знаешь про свару между Верховным Советом и президентом?
       - Знаю, но не стволами же они воюют, а языками. Врут все твои СМИ.
       И я вспомнил, как, кто-то мне рассказывал, среагировал в свое время приехавший в Москву писатель-философ Ж.Сартр на вопрос, правда ли пишут советские газеты, что в Штатах чуть ли не ежедневно линчуют негров.
       - Да, - ответил он, - линчуют, бывает. Но не каждый день и даже не каждый год. И желтая пресса любит давать что-нибудь жаренькое, иначе читать ее никто не будет, скучно.
       Так что, скорее всего, и сейчас был тот самый случай. А впрочем, ведь действительно, на большом расстоянии маленького таракана не видно, и вполне при желании можно принять его за большого медведя.
       Но оказалось, что я был не прав - буквально на следующий день у всех нас глаза повыскакивали из-под век: голубые экраны зачернели пожарной сажей, покрывшей белые стены Белого дома.
      
       Единственно, за что я мог бы сказать Ельцину спасибо, это за удивительное чудо заполнения пустых полок продовольственных магазинов. У меня в буквальном смысле отвисла челюсть, и за ней слюни потекли, когда в один из первых дней начала экономического ракрепощения я утром спустился со своего 9-го этажа за кефиром в нашу угловую Молочную. Ее только вчера бывшие стерильно пустыми прилавки теперь полнились едальными роскошествами. Под их стеклами отливали золотом треугольные плитки авиньонского рокфора, ноздрилась и блестела влажностью белоснежная болгарская брынза, искрились жиринками круглые нарезки баварского сервелата, а хельсинский и копенгагенский йогурты соперничали друг с другом красочностью пластиковых коробочек.
       Ай-да, Гайдар, ай-да, молодец. Это благодаря его "шоковой терапии" пустые нищие московские продмаги в одночасье превратились в залитые ярким светом полные всяческой вкуснятины шикарные магазины-дворцы: супермаркеты, шопы, маркеты, самбери. Поначалу цены там для бедного кандидата наук казались заоблачными, совершенно неподьемными. Но вскоре кошелек стал к ним привыкать и с каждым заходом в магазин открываться все шире и шире.
      
       Вот так легко и просто дала дуба та самая советская эпоха тотального дефицита. Сколько я себя помню всегда, даже во времена сравнительного благополучия, в стране чего-то нехватало. С прилавков вдруг исчезало что-нибудь нужное: то это была гречка, то мука, то мыло и стиральный порошок. Совершенно естественно, что для восполнения такой недостачи повсеместно процветало всеобщее неистребимое воровство. Тащили кто, что мог: в хлебопекарнях батоны и бублики, на винзаводах чакушки и политровки, с мясокомбинатов сосиски и колбасу.
       По поводу последнего расскажу об одной смешной сценке, поставленной безимянным режисером Растащиловым в вестибюле московского метро. Какая-то толстая тетка, расстегнув пуговицы на цигейковой шубе, отмотала встретившей ее подруге длинную цепочку сарделек, гирляндами накрученными у нее под сиськами. Не пряча и не опуская глаз, люди проходили мимо с добродушной и, пожалуй, даже одобрительной, если не зависливой, усмешкой. А что, разве кто-то мог такое осуждать?
       Другая снабженка много лет подряд каждое лето обеспечивала у нас дачников в Загорянке свежим сливочным маслом. Она работала шеф-поваром в столовой и притаскивала домой огромные глыбы даров вологодского маслобоя. Длинной нитью, намотанной на ладони, она ловко нарезала соседям большие прямоугольные куски, за которые брала весьма умеренную плату, во всяком случае намного меньшую магазинной цены. К этому своему полублаготворительному акту всегда присовокупляла:
       - Мне-то, одиночке, самой ничего не надо. Но, посудите сами, если я не возьму, то и мои повара тоже будут стесняться. А при их-то зарплате, как детей прокормить? Они у меня и держатся потому, что работа сытная, а так разбежались бы давно.
       Вот такое было у советских граждан отношение к их своей родной социалистической собственности. Да, и могло ли быть иначе, если им словами песни недвусмысленно обьясняли, что "все вокруг народное, все вокруг мое".
      
       Правда, это все я говорю о беззубых брежневских временах, а не тех страшныех сталинских, когда в деревне за овесный колосок давали десятилетний срок. И даже не о тех начальных печальных 30-х годов, от которых у нас в ящике кухонного стола осталась лежать суповая оловянная ложка с забавной гравировкой "Украдено в Нарпите".
       И еще, смешно подумать, в той вечной нехватке всего и вся, как не странно, были также некоторые свои плюсы, хотя и чисто психологические, этакие субьективные. Ведь никто, кроме совков Советского Союза, нигде, ни в одной другой стране мира, не мог похвастаться той радостью, какую они испытывали всякий раз, когда случай подкидывал им удачу выйти из магазина с мандаринами в авоське, стиральным порошком в сумке на колесиках и подвеской туалетной бумаги на шее. В такие моменты каждый чувствовал себя понастоящему счастливым. Разве доступно было это какому-нибудь богатею американцу или буржую французу?
       Но, слава Богу, ушло в архив прошлого как мнимое совковое "счастье", так и реальный советский маразм. Уходят туда, увы, и сами их носители.
      
      * * *
      
       Азарт дикого капитализма, деликатно названного классиком марксизма-ленинизма периодом первоначального накопления капитала, неизбежно охватил и наш ПНИИИС. Началось все с небольшого дела, естественного для организации, десятилетиями выгодно стригущего плодоносную флору Сибири и Дальнего Востока. Шустрые ребята из пнииисовского отдела Мерзлотоведения неожиданно для всех открыли аптеку натуральных травных лекарств - как экзотических женьшеней, лимонников, кедровников, так и простых зверобоев, ромашек, валерьянов. С подачи вошедшего в долю начальства им было выделено большое помещение с отдельным ходом на улицу, над его парадной железной дверью повесили яркую вывеску-завлекаловку. И густым потоком потекла денежка, и естественно, не только в узкие карманы самих устроителей, но и в глубокие директорские, профсоюзовские, главко-министерские.
       Это так всем им понравилось, что буквально через год наше здание превратилось в своеобразный универмаг, где можно было купить клеенку на кухню, батарейку для фонарика или заказать могильную доску на кладбище. Старшие и младшие сотрудники, лаборанты, инженеры, конструкторы, повздыхав и поохав, нехотя потеснились и из двух-трех комнат уплотнилось в одной, а мелкие начальники и завлабы потеряли свои отдельные кабинеты. Дошло до того, что закрылась даже раздевалка, а вестибюль был сдан в аренду какому-то банку, одному из тысяч, опятами проросших тогда в Москве на благодатной почве делания так называемых "быстрых денег".
       Робкий ропот не подпущенных к этой кормушке стих довольно быстро. Рассказывали, что на очередной пятиминутке жалобу одного из завлабов, лишившегося своего кабинета, директор отбил простым кулачным ударом:
       - Из каких шишей, позвольте вас спросить, я буду платить вам минимальную зарплату? Где ваши договора, заказы на новые работы? Где финансирование, где деньги?
       Вопрос был риторический, так как с падением страны в рынок-базар господкормка науки тоже резко упала. Бывшая наша лафа, когда мы придумывали себе научные темы, оплачивавшиеся казной, приказала долго жить. А жить или хотя бы выживать в капканах капиталистических джунглей способен был далеко не каждый. Теперь требовалась прыткость, ловкость, наглость и удачливость в поиске заказчика-толстосума, которого надо было суметь охмурить, убедить в твоей ему необходимости и уговорить раскошелиться на твою науку.
       И вот тут жизнь показала who is who. Аристократствующие, интеллигентствующие ученые хлюпики оказались в глубокой заднице. Им не в жилу стало доставлять себе на стол не только бананы с апельсинами, но и просто хлеб насущный. Доктора наук не позволяли себе даже докторскую колбасу и сосиски, не говоря уже о салями и купатах. Теперь в преференты вышли не умные, а умелые, не образованные, а прохиндеистые. Они не штанами в науке протирались, а локтями в новые русские продирались.
      
       Теперь многие мои сослуживцы, хотя и числясь в штате института, стали подыскивать себе какую-то подработку. Они брались за все: челноками возить товары из-за бугра, продавать джинсу на оптовых рынках, служить рекламными агентами, разносчиками почты, курьерами, охранниками помещений и даже официантами в ресторанах.
       Более не менее близкую к своей специальности подработку нашел один наш гидрогеолог - он занялся некой наукообразной поддержкой начавшегося повсеместного увлечения родниковой водой. Так, в новом спальном районе Бескудники среди многоэтажной застройки ландшафтные архитекторы в качестве парковой зоны оставили покрытый травой и кустарником овраг. На его откосе обнаружился ключ, сочившейся прозрачной, как слеза, водой.
       Предпримчивые умельцы заключили водную струйку в трубу, поставили на нее водопроводный кран и пригласили попа из соседней церкви. Он воду освятил, что легализовало ключ с духовной точки зрения. Но нужно еще было ученое подтверждение его благости с позиций питьевой пригодности, для чего и привлекли к этому богоугодному делу пнииисовского гидрогеолога. Он взял пробы воды, сделал в химлаборатории анализы и выдал Заключение, напечатанное на красивом институтском бланке. Оно узаконивало родниковый напиток, подтвердило его кристальную прозрачность и насыщенность полезными солями.
      Но ни словом не упоминало о содержании в нем мириадов заразных коли-палочек и других вредоносных бактерий. Биологического анализа сделано не было. А без него как же? Ведь с земли вокруг оврага в грунтовые воды попадало все, что писали собаки и кошки, смывали дожди с помоек, и что просачивали из квартирных унитазов дыры старых канализационных труб. Поэтому в районе вскоре стали выявляться многочисленные случаи желудочных заболеваний, чуть ли не холерного характера, правда, слава богу, до эпидемии дело не дошло.
       Но что не сделаешь ради приобретения хрустальной люстры в столовой и бального платья для подрастающей дочери? Позже наш шустряк-гидрогеолог поднялся на новую ступень водоразливочного предпринимательства. Своей кандидатской степенью и званием старшего научного сотрудника теперь уже в Загорске (нынешнем "Сергиевом посаде") он стал помогать отцам православной церкви освящать и бутылировать святую родниковую воду, пополнявшую местную речку Кончуру..
      Однако, там уже крутились совсем другие деньги, позволявшие участникам предприятия не мелочиться на люстры и платья, а Вольвы с Тойотами покупать, и женившихся детей квартирами обеспечивать.
      
      * * *
      
       А что же ваш покорный слуга, смог ли он оседлать капризную лошадку свободного предпринимательства? Увы, его способности оказались мало на что способными. Спасибо, что их хватило хотя бы протыриться к старой знакомой, хотя уже и дырявой корзине госказны.
      В данном случае сыграла свою роль козырная карта, которую ни один хозяин России второй половины прошлого столетия не упускал случая пустить в ход для подьема своего электорального веса. Это - победа в Великой отечественной войне, к которой по старой традиции население страны непреывно относилось с должным трепетом.
       Вот и Ельцин перед президентскими выборами на свой второй срок не преминул поднять с пола и, поставив на всевидение, довести до ума брежневскую затею с возведением величественного мемориала победы на Поклонной горе. Мне, по счастью, как и некоторым другим моим коллегам, удалось приникнуть к соску этой толстой коровы и я, хотя не так долго, но довольно успешно ее доил, правда, не без некоторых стрессовых осложнений. Наиболее нелепое и глупое из них было то, что, лишь приоткрыв тогда крышку механизма под названием госкапитализм, я вовремя его не смазал - не подмазал трущиеся части коробки передач.
      Работая по Договору с финансировавшим нас Управлением "Москапстрой", я даже не догадывался, что с каждым выходом из их бухгалтерии и кассы мне следовало определенную часть денег класть в закрытый белый конверт и относить его тем, от которого зависело продолжение нашей работы. Ну, не дурак ли я был, неужели не знал, что такое откат? Естественно, с каждым кварталом продлевать Договор становилось все сложнее, с нас стали требовать какие-то пояснения, обьяснения, обоснования. Наконец все свелось к тому, что в очередной мой приход к москапстроевскому замначальнику за подписью бумаги с Заявкой на следующий год, я был благополучно послан на х...
      Точно такой же идиотизм проявил я, зацапав по случаю и следующую работу по Договору с "Дирекцией по реконструкции московского Кремля". Там тоже никому ничего я не подносил, поэтому очень скоро и тот госзаказ, по не очень понятному, но широко распространенному народному выражению, накрылся медным тазом.
      
       Следуя испокон веков бытовавшим традициям общинно-колхозной жизни, русский народ и глубокий ров между социализмом и капитализмом преодолевал не на мощном современном ковре-самолете, а по старинке, пешком, в лаптях - посредством шаткого переходного кооперативного мостика. Переход к рыночной экономике начался с того, что вся страна разбилась на мелкие коммунально-производственные ячейки. Сельские и городские, заводские и ремесленные, торговые и проектные, ресторанные, издательские, библиотечные - самые разные и разношерстные кооперативы быстренько (пока не отобрали) делили между собой ставшее вдруг бесхозным бывшее социалистическое хозяйство.
       На этажах нашего ПНИИС'а, вслед за аптекой, банком и всякими прочими, производственные кооперативы тоже высыпали, как прыщики-хотимчики на щеках взрослеющей девицы. Большинство их находилось под прямым патронтажем начальства, в кабинеты которого, входя буквой "г", догадливые сотрудники подносили соответствующую мзду. Иначе было нельзя, для пользы дела следовало сохранять должности, титулы, звания а, главное, рабочие места со столами, шкафами и лабораторными колбами-ретортами.
       Однако, мне как-то не с руки было прибегать к их услугам, и опытные мудряки посоветовали лучше скрыться где-нибудь за стенами родного учреждения. Такой вариант не требовал ни с кем делить доходы, ждать от какого-либо подвоха и даже перехвата работы. Поэтому, позвонив туда-сюда, я нашел нужный потайной ход. Он шел от одного из чужих коопов в ВИМС'е ("Институте "Минерального сырья"). Впрочем, какая была разница под какой вывеской копать клад, лишь бы деньги там копались.
       Вот почему мои деловые подвиги по осушению подземных помещений на Поклонке, а потом и в Здании Љ1 Кремля под маркой некого кооператива дали неплохой денежный эффект.
      
      ОЧАРОВАННЫЙ "ЧАРОЙ"
      
       А вот с деньгами я здорово лопохнулся. Дело в том, что держать их в дровяном виде было опасно и глупо. Тем паче, в предверии прыжка за океан. Поэтому каждый раз, отходя от кассы, я бежал в обменный пункт и превращял деревянные в зеленые. Но что надо было делать вслед за этим? Не прятать же их под матрац или в книгу на стелаже.
       Период первоначального накопления капитала - это время сплошного надувательства. Его ветры надувают щеки, которые быстро лопаются, как мыльные пузыри, а они ведь представляются яркими и красочными только снаружи, а внутри, увы, совсем пустые. В 1992-94 годах телеящики на тумбочках валились от усталости, днем и ночью охмуряя наивняков фантастическими процентами банковских вкладов. Звездность Аллы Пугачевой померкла перед знаменитостью простого русского гражданина Лени Голубкова, доказывавшего с голубого экрана, что денежные билеты МММ увеличат ваше состояние чуть ли не в 127 раз (!).
       От поползновений пирамидного денежного гения Сергея Мавроди на мои зелененькие я отбился дуриком. Одним летним утром я, как обычно, встал на даче с кровати и по своей многолетней привычке сунул микрофоны в уши, чтобы что-то слушать. В антракте утренней зарядки между очередными наклонами и приседаниями радио "Маяк" сообщило нечто такое, что заставило меня срочно прекратить развитие бицепсов-трицепсов, быстро умыть физию, затянуть на шее галстук и, глотая по дороге непрожеванные куски булки с колбасой, стремглав бежать на электричку.
       У дверей мавродиевского банка на Пятницкой, как обычно, неторопливо прохаживались валютные барыги и с напущенным безразличием поглядывали на подходивших от метро вкладчиков-недотёп, напуганных слухами о возможном закрытии МММ. Но, как я вскоре убедился, далеко не всем им довелось сегодня спозаранку услышать тревожный сигнал московского радио и узнать об аварийной срочности принятия по нему решения. Я навскидку выбрал одного такого лопоухистого очкарика с портфелем, подошел к нему и достал из бокового кармана билеты МММ.
       - Сколько за них хотите? - спросил тот, подозрительно на меня взглянув. - Вообще-то хотелось подкупить немножко, но вон тех жуликов боюсь, обманут, обведут, - он кивнул на стоявших поодаль барыг.
       Я помедлил немного, делая вид, что раздумываю и колеблюсь, потом осторожно предложил:
       - Ну, ладно, вам могу уступить, отдам за плюс 15 процентов.
       Мой покупатель взял в руки одну из бумажек, повертел в руках и, поправив на носу очки, стал внимательно ее разглядывать, потом настороженно спросил:
       - А не поддельные? Уж, извините за подозрительность, но сейчас время такое, вы и сами можете не знать, как вам подсунут этакую куклу. И потом... - он запнулся на мгновение, - может быть, по номиналу отдадите, ведь сейчас разное говорят.
       Я снова сделал театральную паузу, сложил банкноты, как бы собираясь вернуть их обратно карману, но затем глубоко вздохнул:
       - Ну, хорошо, забирайте, бог с вами, а то очень деньги сейчас нужны.
       Покупатель достал из почтового конверта пачку зелененьких, отслюнявил мне несколько сотенных, а я тут же, не пересчитывая, сунул их в карман, круто повернулся и быстро зашагал прочь.
      
       Через несколько дней цена эмемемовских бумажек упала вдвое, а еще через неделю ими вообще можно было бы обклеивать стены садового туалета на даче в Загорянке. Несколько позже пирамидного пройдоху посадили, и его неподсуетившиеся вовремя кредиторы остались с носом. А под расстрел косых взглядов обманутых вкладчиков Мавроди попал лишь в следующем тысячелетии.
      
       Намного бездарнее и позорнее смотрится мое участие в сооружении пирамиды Чары. С кухонных позиций неимущего кандидатишки этот банк представлялся мне роскошным Версалем, а не хрущевской распашенкой, как тот плебейский МММ. И не случайно. На его блестящий высокопроцентный крючок клюнули далеко не последние в России люди: Н.Михалков, А.Пугачева, Б.Ахмадулина. Я тоже, не будь дурак, сглотнул наживку. И по первоходке улов оказался жирным жирдяем - меньше чем за два года вложенная мной тысяча обернулась аж тремя (!). На радостях я даже купил себе давно присмотренные итальянские макасины.
       Поэтому сентябрьским утром 1994 года их мягкие подошвы уже мяли карпет 2-го этажа богато отреставрированного старого особняка на Маяковке. Большой операционный зал был на удивление пустынен. За толстыми непробиваемыми стеклами сидели скучающие клерки, один что-то шептал телефонной трубке, другая кромсала огромным слоновьим гребнем свои неровно крашенные черные лохмы.
       Я подошел к окошку, где сидела искусственная брюнетка, и протянул ей бумаги. Она отложила гребенку и вопросительно вздернула прочерченные узкой змейкой брови.
       - Вы что, взаправду хотите закрыть счет? - спросила она.
       - А вы предлагаете что-либо другое? - на вопрос ответил я вопросом.
       - Предлагаю - снова положить на те же проценты.
       - Говорят, опасно, слухи всякие нехорошие ходят.
       - Глупости, вчера у меня директор Филиповской булочной счет оформлял, и не такую, как у вас, сумму. Уж он-то не промахнется.
       Да, недаром говорят "жадность фраера сгубила". Я помялся немного, оглянулся влево-вправо в поисках безответного совета, а затем, медленно прокрутив в голове тяжелые мозги-жернова, вдруг принял дурацкое неправильное решение.
       - Ну, хорошо, пожалуй, соглашусь с вами, оставлю счет, не буду закрывать. Но только на самый короткий срок, кажется, это у вас 6 месяцев.
       Однако, уже через месяц я вместе с многими сотнями таких же горемык безуспешно обивал порог этой самой Чары. По стародавней советской традиции люди записывались в очередь, номер которой им запечатлевался химическим карандашом на тыльной стороне ладони. Отходили, приходили, ругались, жаловались друг другу, отмечались у дежурных-держателей заветных списков. Я был в числе последних, но и первым мало что светило. На дверях здания висело удручающе таинственное обьявление: "Банк Чара временно закрыт по техническим причинам".
       - Нет у нас в стране ничего более постоянного, чем временные трудности, - шутили одни, другие подхватывали:
       - Тем более, когда технические причины - засор в унитазе или прорыв трубы. Наверно, наши денежки потому в канализацию и утекают.
       В течение нескольких недель я ходил к Чаре, как на службу. Но бесполезно. Пару раз заветная дверь открывалась, и на пороге появлялся некий утешитель, произносивший несколько успокоительных слов и снова исчезавший, как кукушка на часах с гирями. Но видно было, что он был лишь попкой, повторяющим то, что ему велено сказать.
       Однажды, когда я в очередной раз после работы приехал к Чаре и вместе со всеми, подпирая стену, сетовал на свою горькую судьбу и глупую башку, к расположенному рядом ресторану Будапешт подкатил черный мерседес. От него отделилась знакомая фигура толстушки, на сей раз одетой не в знаменитую юбку-колокол, а в обтягивающие джинсы, не очень-то подходящие для ее коротких ног и толстого низа.
       - Гляньте, кто приехал, - зашептала публика. - Неужели и она погорела, вот дела-то.
       Но не тут-то было. В сопровождении двух рослых крепышей Алла Пугачева, ни на кого не глядя, стремительной походкой подошла к двери, которые сразу же открылись. Звезда пробыла внутри здания не больше получаса, но, когда вышла, по ее посветлевшему лицу всем стало ясно - эта всего добилась, ее на кобыле не обьедешь. Это мы, дворовая шелопонь, смерды низинные, так нищими и останемся, а такие, как она - ни-ни.
      
      * * *
      
       Кто-то из мудрецов сказал, что не тот дурак, кто делает ошибки, а тот, кто их повторяет. Вот именно таков ваш покорный слуга.
       Прошло почти 20 лет с тех пор, как я, теперь уже совсем поседевший, облысевший и скрывающий это путем стрижки головы под скинхеда, еще раз убедился в своей непроходимой глупости. В чем она выразилась на этот раз? Обьясню.
      После долгих многолетних колебаний, сомнений, раздумий я все-таки решился "продать родину", как образно выразился когда-то сыгранный артистом Бурковым герой фильма "Гараж" Э.Рязанова. Подобно ему, для меня родным был дом, построенный еще дедом в дачном поселке Загорянка. Я его тоже продал, причем, легко обманутый коварным посредником, конечно, по обидной дешевке. Но сейчас речь идет не о том.
      Поимев счет в банке с полученным за дачу кушем, я стал снова варить в котелке мозговую кашу. Как лучше поступить с этими деньгами? Поменять на однушку в подмосковном лесном кооперативе Озерный? Или купить квартирку на берегу Бискайского залива? Эх, было бы мне хотя бы на те самые 20 лет меньше. А так, чего уж тут...
       Кончилось тем, что я бездарно распилил ту дачу на 7 кусков - дочкам, внуку, кузену Вите, и себе оставил 2 порции. Одну доверил родному Сбербанку, а вторую оставил в Индустриальном, там, где проводилась сделка купли-продажи. А уже в сентябре следующего года, прослышав, что в российском монетарном небе стали появляться грозовые тучки, я перед возвращением в Лос с твердым намерением решил забрать свой вклад. От греха подальше, чтобы не обмануться, как тогда в Чаре.
       В небольшом остекленном кабинете меня приняла вежливая операторша, обернутая в строгий фирменный костюм с кокетливым кружевным воротничком.
       - Хотите все забрать или только часть? - спросила она, усадив меня напротив себя в удобное глубокое кресло. И вдруг какой-то черт меня попутал, я заколебался и неожиданно для самого себя сказал:
       - Но ведь каких-либо заманчивых предложений у вас нет.
       - Напротив, - ответила банковская дама, - как раз прямо для вас на этой неделе и появилось. Вот, смотрите.
       Она достала с висящей на стене полки и протянула мне красочную картонку-картинку с портретом благообразного бородатого старца. Под ним крупными буквами было написано:
      Специально для пенсионеров.
      Удобно хранить и приумножать свои накопления.
      Новый выгодный рублевый счет "ГАГАРИНСКИЙ"
      с повышенной процентной ставкой - 11%!
       И я, мудак, ничуть не поумневший за прошедшее двадцатилетие, повторил один к одному ту чаровскую глупость - переложил свои деньги на новый годовой срок. А поскольку твердые зелененькие пришлось при этом перевести в дырявые деревянные, то буквально через месяц сразу потерял из них половину. Но откуда ж мне было знать, что в результате резкого падения цен на нефть и наложенных на РФ международных санкций росийский рубль так позорно и безнадежно обвалится.
      
      ПОСЛЕДНИЕ ТЕЛОДВИЖЕНИЯ
      
       Вот также в 1996 году обидно, но предсказуемо рухнул мой статус начальника, которым я так недолго и так мало понаслаждался. Это произошло на фоне всеобщего бардака, продолжавшего все больше охватывать наш институт. Подобно всей кремлевской государственной власти, наша пнииисовская тоже сильно послабела и, наверно, поэтому вопреки всяким штатным расписаниям кто, что хотел, то и поимел. Нет, должность мне сохранили, я продолжал гордо именоваться заведующим сектором, но он теперь уже не числился в институтских реестрах отдельной строкой, не выделялся самостоятельной единицей в бухгалтерии и плановом отделе, а я не приглашался на совещания к директору и не ходил сам выбивать финансы по министерским кабинетам Госстроя. Надо мной теперь стоял начальник отдела, который зорко за нами наблюдал, пристально следя за дележом прибыли, особенно в части того, сколько из нее приходится ему самому.
       Так было и с моей последней более не менее научноподобной работой, на которую начальство не только положило глаз, но и протянуло к ней руку.
      
       С большим жирным минусом при советском социализме упоминались такие слова, как корпорация, трест, концерн. Теперь же и на их улицы-площади пришел праздник. Под его фанфары вытянулись к звездам офисные высотки нефтегазовых гигантов, не захотевшие стелиться по земле, из которой пили соки, а пожелавшие возвыситься вертикалью власти.
       Следуя примеру "Газпрому", взмыл в московское небо на Сретенке и величественный "Лукойл". Как у всех крупных зданий-башен его высокий статус неваляшки (ваньки-встаньки) поддерживался массивной нижней частью - техническим подземным этажом с тяжелым железобетонным фундаментом. И так же, как теперь повсюду в московском подземелье-андерграунде, здесь царил мрак и бардак - запустение, грязь, мусор, и, главное, непросыхаемая сырость.
       В понижениях пола под ногами хлюпала вода, ее лужи отливали бензиновыми разводами, и брызги оставляли на брюках темные пятна.
      Стены сочились белесой влагой, во многих местах они были покрыты желто-зеленой плесенью, и кое-где рваными ранами зияли ржавые дыры, от которых текли вниз тонкие струйки мутной воды. Опасная болезнь, выщелачивание цемента, гнойными язвами разьедала бетон, химическая агрессия грозила разрушением фундамента, и вслед за этим неизбежен был крах всего здания.
       Такую пугалку-страшилку я гвоздем вбивал в уши инженеру по эксплуатации, державшего в руках проект нашего Договора на спасение Лукойла от неминуемой гибели от подтопления подземными водами. Если он его подпишет, мы с моими помощниками на 2 года будем обеспечены не только хлебом с колбасой, но и креветками с грибным соусом. Причем составленная мной смета на работы была очень скромной, так как я придумал новый прогрессивный совсем не затратный метод исследований.
       Не то, чтобы я по природной бережливости стремился к экономии нефтедолларовых запасов своего заказчика. Просто мне было интересно применить придуманный мной оригинальный метод определения фильтрационных свойств грунтов, из которых в подвалы здания поступала вода. Он заключался в применении решения так называемой обратной задачи. Чтобы опробовать метод мы уже провели несколько дней в лукойловском подземельи, высчитывая величину притока грунтовой воды. Но, оказалось, зря мы глотали пыль в вонючей подвальной сырости.
       Не дооценил я задачи момента, не проникся духом рынка и капитала, не понял бесполезность своих интелектуальных изысков, они были теперь не дороже туалетной бумаги. Моя научная новация оказывалась не только не нужной, но и вредной, наподобие лишней шестеренке в отлаженной машине.
       А то, что устрицы и суши хотят кушать не только мы, но и другие сотрудники ПНИИИС'а недвусмысленно обьяснил мне мой новый начальник, Николай Хоменко, молодой амбициозный здоровячек, которого я сам же когда-то продвигал по службе и способствовал его кандидатской защите. Он вежливо пригласил меня подсесть к своему рабочему столу и по несколько смущенному взгляду, уткнутому в разбросанные на столе бумаги, я догадался, что мне приготовлена какая-то бяка.
       - Извините, Евгений Айзикович, - сказал Хоменко, - я знаю, вы уже начали какие-то работы по Лукойлу, но... - он замялся, помолчал немного и продолжил: - Тут мы с товарищами посоветовались, пообсуждали и подумали, не стоит ли перевести этот Договор на более высокий уровень.
       - В каком это смысле, что мой уровень вам кажется недостаточным? - обиделся я.
       - Нет, что вы, что вы, мы все ценим ваши знания и опыт. Но хотелось бы повысить уровень оплаты этих работ, Лукойл богатенький, и с него можно снять хорошую пенку.
       - Но вы же подписали Программу и смету на мой метод исследований, и я уже в принципе уговорил лукойловское начальство ее принять, напугав угрозой аварии.
       - Да, но ситуация изменилась, и теперь этой работой будут заниматься другие люди по другой Программе. Мы пробурим несколько разведочных скважин, поставим насосы, сделаем опытные откачки. Поэтому нужны совсем не те финансы, которые вы зачем-то хотели экономить, - Хоменко охамел и уже без всяких церемоний и прежнего почтения врезал мне под самую печень: - Кроме того назначается новый руководитель работы.
       - Кто же это? - Осведомился я.
       - Ваш покорный слуга.
       Ах, вот в чем дело, все понятно. Неблагодарная он скотина этот молокосос, выскочка, невежда. Впрочем, чего от таких ждать? Из молодых, да ранний, им теперь везде у нас дорога, старикам - почет, честь за то, что они ее проложили. А мою дорогу, негодяй, перебежал, оттеснил, оттолкнул и руку не подаст, если упаду. Знает, что не буду я стоять на его пути.
       Да, я не был борцом, воином, я не был воителем, а был ваятелем, еще как-то умевшим слепить, смастерить что-то новое, но не способным его защитить. Вот меня от него оттерли, а я утерся, стер с брюк подвальную лукойловскую грязь, расстроился, обиделся и опустил руки, вместо того, чтобы взять себя в эти руки. И голову тоже повесил, вместо того, чтобы крутить ею в разные стороны, выискивая какой-то другой способ выживания в джунглях российского капитализма.
      
      * * *
      
       Прошло несколько грустных безденежных месяцев - институт платил нам так назывемую "минималку", которой могло хватить только на батон хлеба и полкило ливерной колбасы. Надо было что-то делать. Конечно, я понемногу суетился, шевелил мозгами, перебирал разные вариации, от избытка которых у меня в черепке вскоре стало тесно и муторно. Но все же наступил момент, когда некоторые из них победили, а всех остальных вытолкнули вон. Естественно, что они имели прямое отношение к борьбе с подтоплением.
       Москва по древнему поверью строилась на семи холмах, которых давно уже было не разглядеть, а сам город спустился вниз, в болото, где и погряз, поглощая в свои подвалы грунтовую воду. В ней то и следовало нам поудить рыбку, может быть, даже вытащить золотую. За нее я сначала принял подземные бомбоубежища, уйма которых еще в 50-60 годы взбугрило московские дворы по Плану гражданской обороны - ведь американский империализм уже точил фугасы на военных заводах в Неваде и Оклахоме.
       Ныне, думал я, самое время предложить эти большие крепкие коробки многочисленным бизнесам, рыскающим по всему городу в поисках недорогой аренды складских, ремонтных и прочих вспомогательных помещений. А поскольку большинство этих бункеров стоит по горло в воде, то и нам работы будет по горло. Однако золотая рыбка оказалась призрачной синей птицей. Все денежные мешки, которых я хотел заинтересовать своей идеей, выразительно крутили пальцем у виска - мол, только сумасшедший будет бросать деньги в землю, хотя она и с железобетоном.
       Тогда решил я пойти в Госстрой, который раньше при РСФСР давал хлебные места всего лишь 150-200 белым воротничкам, теперь же, став принадлежностью РФ, сытно кормил почти 1000 нахлебников. Таковы были неисчерпаемые способности размножения всесильного российского Аппарата. Оно и сослужило мне пользу, пристроив в замы нашего госстроевского главка моего однокурсника Леню Бычкова.
       Он принял меня очень тепло, вышел из-за своего стола-аэродрома, обнял, дружески похлопал по спине. Мы поговорили о том, о сем, вспомнили студенческую молодость, обсудили однокашников, где кто и чего. Потом я рассказал ему о своих подземельных задумках.
       - Это надо обмозговать, - сказал Леня, помолчал, перебирая бумажки на столе, затем вытащил одну из них: - Вот, глянь, чем приходится сейчас заниматься.
       Я надел очки и прочел несколько страниц Рапорта московской пожарной охраны. Оказалось, что, как назло, именно на ту неделю пришлась страшная и дурная неприятность - авария на Преображенке, где на месте заглубленных в землю бензиновых цистерн старой автозаправки собирались проложить подземный пешеходный переход. Цистерны вытащили, и несколько землекопов, спустившись вниз, стали расчищать яму для установки опалубки.
       Через некоторое время работа прервалась на перекур, причем, на перекур не только в переносном, но и в самом прямом смысле. Один из рабочих достал сигареты, зажигалку и только хотел от нее прикурить, как раздался оглушительный взрыв. Произошло невероятное, непредсказуемое - в яме вспыхнул воздух и сама земля загорелась. Люди, как подкошенные, упали на дно, пламя охватило их одежду, волосы, кожу. Двух человек вытащили с ожогами первой степени и повезли в больницу.
       Пожарники обьяснили происшедшее тем, что вся земля в том месте насквозь оказалась пропитанной горючим, которое много лет просачивалось в грунт - давно требовавшие замены цистерны были в сквозных трещинах, кавернах, дырах.
       - После этого, - обьяснил мне Леня, когда я вернул ему прочитанные листки, - трудно пробить у начальства что-либо по подземке. Мы, конечно, попробуем, может, что-то и получится. Ты, главное, не тушуйся, обожди, как только что, я тебе сразу же сообщу.
       Я ждал звонка неделю, вторую, позвонил сам, но без успеха - дело было швах. Судьба показывала мне большую задницу.
      
       Другой моей задумкой было осчастливить защитой от подтопления многочисленных владельцев входивших тогда в моду подземных гаражей. В районных БТИ (Бюро технической инвентаризации) я набрал несколько телефонов, позвонил, но, увы, на мои предостережения об угрозе подтопления никого не раскошелили. Только один, владелец Вольвы, согласился пригласить меня на консультацию и пополнил мой кошелек какой-то жалкой пачкой рублевых сотенных. Большой групповой работы не получилось. Надо было искать что-то еще. А что?
      
       Стояла зима, многодневный снегопад скрыл под толстым покровом грязь земли, и я шел по своей Черкизовской, радуясь свежести и солнечности морозного утра. Вдруг мой взгляд уперся в большую ржаво-бурую проталину, грязным пятном прорывавшую белоснежное одеяло на обочине проезжей части улицы. Что это, почему? Я прошел дальше, и через несколько кварталов увидел на перекрестке еще один такой же прогал, а потом встретил третий, четвертый. Это были места расположения подземных камер переключения теплопроводной трассы.
       Вот оно в чем дело - здесь на трубах стояли задвижки, которые неизбежно подтекали, как бы плотно они не были соединены с трубами. Горячая вода капала на дно, прогревала стены и крышу подземной камеры, и снег над нею таял. Сколько ж драгоценного тепла зря терялось! Как заботливый член общества, как верный российский гражданин и продвинутый инженер-ученый, я должен был сберечь для комнатных батарей продукцию московских теплоцентралей. С проектом защитного дренажа и отвода воды из камер переключения я пошел по соответствующим высоким и не очень инстанциям. Но, увы ... получил полный отлуп. Никого не интересовало сбережение тепла, всем было наплевать на его потери, никто из своего кармана не платил.
       Пожалуй, не стоит продолжать перечисление моих задумок и попыток поймать за хвост жар-птицу, найти заказы для профессиональной работы. Ничего у меня не получалось.
      
      * * *
      
       Кроме этих неурядиц с работой, и другие невзгоды кусачими слепнями облепили ту черную полосу моей тогдашней жизни.
       Испортились отношения с длинноногой Ирой, выяснилось, что для женозамещения она не годится, и наши еженедельные встречи сократились до двухнедельных. По этому направлению неприятность перелетела еще и океан - Иза нашла себе в Лос Анджелесе какого-то ливанского или сирийского армянина Вартана. Не скажу, чтобы это оказалось для меня таким уж неожиданным и смертельным ударом, но было довольно-таки неприятно. Я утешал себя лукавыми размыслишками о праве моей жены на ответные хуки слева за предыдущие ей измены и многотилетнюю волынку с приездом к ней в Лос по праву воссоединения семьи, которую я тянул тугой резинкой от старых трусов.
      
       Но самые большие подлянки судьба подбросила мне в 1996 году. Зимой мама поскользнулась на обледеневшем бордюре тротуара и со сломанным бедром попала в больницу. Выбор был трудный: лежать ли по меньшей мере полгода с подвязанной к кронштейну ногой, пока кости сами не срастутся, или сделать непростую операцию по их соединению. Мама, смелая старушка, решилась на второе, и за 200 долларов ей поставили в бедро стальной скреп, с которым она еще 20 лет и прожила.
       Еще более пакостное и совсем уж грозное событие настигло меня самого. В январе 1996-го моя многолетняя грудная жаба (по умному, стенокардия) вдруг взбрыкнула обширным трансмуральным (такое вот еще ученое словечко) инфарктом. Я попал сначала в Склифасофку, потом в реабилитационный центр-санаторий, и передо мной, как и у мамы, встал верстовой столб тоже с двумя направлениями.
       По одному из вариантов я мог жить и дальше в полной дружбе со своей грудной жабой-лягушкой, ходить по скверу, опираясь на палочку, или там же расписывать с соседями-пенсионерами преферансную пульку. В другом более рискованном, пугающем и затратном (не менее 2 тыс. дол.) случае надо было ложиться под нож. На что я решился?
      Следуя примеру моей матушки, я, конечно, выбрал второе. В сентябре того же года мне сделали операцию на открытом сердце - как куренка, распороли пополам, на 5 часов отправили в анастазийное небытиё. С тех пор я ношу в грудной клетке 4 байпаса, сшитых из вены, заимстованной у моей правой ноги.
      
      * * *
      
       Вот с таким тяжелым грузом, мешком неприятностей, я подошел к последней черте своей советско-российской жизни. Впрочем, разве это была черта? Ничего подобного, это была граница, барьер, забор, чугунный занавес. Нет, не советский железный. Тот уже был сломан, разбит, прорван. Мои предприимчивые соотечественники шныряли по всему свету: челноки горбились под слоновьими баулами в Польше, Турции, Монголии, новые русские скупали недвижимость в Испании, Чехии, Болгарии, бизнес-мужики и бизнес-леди открывали конторы на Кипре, а еще десятки тысяч интересантов-туристов ринулись поглядеть, как живут белые люди на проклятом Западе.
       Мой внутренний железный занавес держал меня в подвешенном состоянии почти 6 лет с момента получения из Америки аффидевита (так называлась бумага, требовавшаяся для "воссоединения семей"). В отличие от многих тех, кто бездумно рванул из прохудившегося совка, я прекрасно отдавал себе отчет, что ничего особо прекрасного не ждет меня на той другой стороне шарика. Мой переходно-старческий возраст, практически нулевой english, неприсобляемость и косность характера не давали никаких шансов на профессиональную работу. О возможности пойти в таксисты или строительные рабочие и думать не приходилось.
       Нужно было дождаться благословенных 65-ти, когда уже могло светить получение сначала белого велфера, а потом пособия по бедности и квартирной субсидии.
      
       Но была еще одна, очень личная и очень грустная причина того, что я никак не решался на отьезд в Лос Анджелес. Это была моя старшая дочь. О, как она в 1991-м старалась заполучить к себе мать, с каким надрывом убеждала сестру не задерживаться, она даже готовые билеты на самолет им прислала. Со мной было все иначе. Никто никуда меня не звал, письма приходили сухие, деловые, без всякого намека на то, что по мне скучают, любят, ждут моего приезда. Это было странно и непонятно. Что же я им там был не нужен? Устав от неопределенности, я позвонил Лене и после разных дежурных расспросов о делах-делишках задал прямой вопрос:
       - Ты хочешь, чтобы я приехал или нет?
       На это почти без долгих колебаний последовал довольно неуклончивый ответ:
       - Что значит хочу или не хочу? Я не хочу, чтобы ты меня упрекал так же, как Инна за то, что я ее сюда вытащила.
       После этого разговора я подальше задвинул чемоданы на самую дальнюю угловую антресоль. Никому я там был не нужен, никто меня там не ждал.
      
       С тех пор прошло еще года 3, и я, как и другие колеблющиеся, стал получать грозные письма от нью-йоркского Хиаса, лосанджелесской Джуйки (Еврейская общественная организация) и еще откуда-то. В них строгим канцелярским языком меня предупреждали, что если я, признанный беженцем, до такого-то числа не убегу от своих преследователей, то беженцем быть перестану, и над моим приездом в Штаты повиснет большой жирный вопрос.
      
      ПАКУЕМ ЧЕМОДАНЫ
      
       Вот когда я решился разогнуть этот вопросительный знак в восклицательный и сказать "кончай!" многолетним препирательствам со своей извилистой судьбой.
       Начал с достаточно малого - отказа от того, что раньше считал для себя немалым достижением. Речь идет о так называемом допуске, у меня он был аж почетной 2-ой степени. Это значило, что государство допускало меня прикасаться к разным важным бумагам с таинственным штампом "Секретно" или даже "Особо секретно" . В каждом советском учреждении был такой Особый (Первый) отдел, дверь которого, запиравшаяся на номерной замок, отворялась лишь перед особо доверенными сотрудниками, знавшими специальный таинственный код.
       Эта доверительность, воспринимавшаяся когда-то со знаком плюс, со временем оказалась настоящим капканом для многих отважных евреев, намылившихся умотать на историческую родину. Появились тысячи отказников, которых не выпускали за кордон по причине их причастия к неким, иногда надуманным, государственным тайнам.
       На нашем инженерно-геологическом поле статус секретности был совсем смешным, так как касался в основном топографических и геоморфологических карт, которые чуть ли не с 70-х годов во всем мире шли лишь на завертку потрошенной трески и засоленной кильки. Но Москва закрывала все, что могло помочь американским империалистам и западногерманским милитаристам более не менее точно пробомбить наши советские дороги, газопроводы, бахчи, свинарники и амбары. Даже для начавшегося развиваться туризма делали безмасштабные карты-схемы, по которым никакому шпиону ни в жилу было найти дорогу к московскому Военторгу или к метро Аэропорт.
       Между прочим, в некоторых случаях таким, как я, молодцам-умельцам эта картографическая секретность оказывалась очень даже кстати. Вот пример. Приехали мы как-то в Архангельск по городским водопроводным делам. А как ими заниматься без географической карты? Для ее получения нужен был допуск, который был запрошен в Москве и послан нам по длинным долгим спецканалам неспешной канцелярской спецпочтой. А стояла тогда прекрасная июльская погода с жарким круглосуточным солнцем, с песчаным пляжем на реке Коле, загорелыми блондинками в цветастых купальниках, азартными преферансными баталиями в гостиничных номерах и разливным жигулевским пивом в ребристых толстостеных кружках. Десяток роскошных отдыхательных дней подарили нам эмведешно-архивные тайны туполобой Лубянки.
       Теперь, в 1990-х, мой допуск фактически был никому особо не интересен, карты стали выдавать уже кому не поподя и даже позволяли делать из них выкопировки. Однако, наслушавшись от своих приятелей евреев разных страстей про мытарства отказников, я на всякий случай институтского Спецотдела избегал и посылал туда за картами кого-нибудь из помощников.
      
       Другое впередглядящее дальнебойное мероприятие, затеянное мной в предверии прыжка в американскую неизвестность, касалось больше мамы, чем меня самого. Но, тут я немного лукавлю. Нет, конечно, мне действительно хотелось облегчить старушке пересадку в новое бытиё, но это мое намерение, честно говоря, было обычной психологической ширмой, прикрытием моего подленького эгоизма. На самом деле мне просто хотелось быть посвободнее, поэтому истинная цель моей затеи сводилась к попытке разделить заботу о маме с кем-то еще.
       С кем? Естественно было вспомнить о существовании у меня сводной сестры, дочери второго маминого мужа Тихона Павловича. Светлана жила в подмосковной Перловке с двумя взрослыми сыновьями, прижитыми от разных недолгих мужей. Работала она конструктором в каком-то КБ, но длительное время находилась то в декретных отпусках по случаю беременности и ухода за малолетними, то по болезни. Ближе к своим 55-ти она для получения пенсии озаботилась набором нехватавшего ей производственного стажа, и я помогал ей устраиваться на работу.
       Светлана подолгу разговаривала с мамой по телефону, делилась с ней своими личными делами, советовалась по всяким, иногда очень даже интимным, женским вопросам. Вполне логично было взять эту мамину падчерицу с собой в эмиграцию, хотя бы ей в товарки.
       В очередной ее приезд к нам на дачу в Загорянку, когда мы сидели на террасе за чашками чая, я решился:
       - Свет, а как бы ты посмотрела на то, чтобы поехать с нами в Лос Анджелес?
       - А разве это возможно? - удивилась она.
       - Ну, как тебе сказать, - я помолчал, положил в рот очередную ложку протертой с сахаром черной смородины, и обьяснил свою задумку:
       - Есть варианты. Вот, например, самый проходной. Мы с тобой регистрируем брак, фиктивный, конечно. В этом статусе тебя должны добавить в наше выездное дело.
       - Ну, я не знаю, как-то это все неожиданно, - засомневалась Светлана, - и потом вряд ли из этого что-то может получится.
       - Но именно так уехал со своей новой женой в Балтимору наш дачный сосед Боря Гозенпут. - Я выдержал паузу и добавил: - Если хочешь, подумай, не торопись, посоветуйся со своими ребятами.
       Но какой мог быть вопрос? Ее великовозрастные сыновья руками и ногами были за. Случай кидал им возможность вожделенного владения без матери перловским домом, а та еще и ложилась перекидным мостиком в манящие неоновыми огнями американские кущи. Валяй, мать, собирай чемодан.
       Через неделю мы занялись светланиным делом: пошли в ближайший ЗАГС, зарегистрировали брак и отправились в посольство США на Садовом кольце. Как я и ожидал, все прошло совершенно гладко - Светлану, как мою законную жену, без всяких проблем, вопросов и расспросов включили в общий список соискателей получения статуса беженцев. Замечу, что тогда же я догадался, а потом в Америке это подтвердилось, - никакие штампы в наших российских паспортах и не требовались, американцы верили на слово, просто надо было принести светланины выездные документы, и все.
      
       Остальные хлопоты, связанные с нашим отьездом, не стоят своего освещения, ни, тем более, освящения. Их простота произрастала из моего предыдущего богатого опыта проводов в эмиграцию многочисленных родных, родственников, друзей, приятелей, знакомых.
       Ну, скажем, какой проблемой для меня могла быть покупка подарочных гжелевских чашек, оренбургских шалей, лаковых ложек и матрешек, жостовских подносов и тульских самоваров - укатанного проверенного временем джентельменского набора чисто русских презентов. А разве представляло сложность приобретение нужных по мнению моей мамы в Америке хлопчато-бумажных простыней и пододеяльников, льняных полотенец, тюлевых штор, разделочных досок и прочей дребедени? Ну, а уж упаковка вещей в чемоданы, баулы, рюкзаки и сумки было для меня совсем пустяковым делом.
       Однако, самое трудное, что обычно сильно осложняло отьезд всем, отваливающим на ПМЖ, нас, слава Богу, не озадачивало. Нам ничего не надо было ни продавать, ни раздавать. Книги, посуда, шкафы, кровати, столы и стулья оставались смирно стоять на своих законных местах. Они получали задание вместе с квартирой на Преображенке и дачей в Загорянке хранить верность своему хозяину, дожидаясь его скорого приезда. Ведь он уезжал в эмиграцию с полной уверенностью в дарованной новым временем возможности постоянно проживать на обеих половинах земного шара. Поэтому он даже с работы не увольнялся, а только брал отпуск за свой счет. Против чего, кстати, директор ПНИИИС'а совсем не возражал - лишняя минимальная зарплата оставалась в его широком ненасытном кармане.
      
      
      
      
      
      Часть II. ВТОРАЯ ЖИЗНЬ - ПОЛОВИНА?
      
      Глава 9. МЫ - КОЛУМБЫ
      
      ДРУГОЕ СОЛНЦЕ, ДРУГИЕ ПОМИДОРЫ
      
       Взревели моторы, взлетел самолет, а солнце пошло на посадку. Но оно не приземлилось, не погрузилось в размытые туманом черно-белые окраины заснеженной Москвы. Оно никуда не ушло, а зависло над пухлыми серебристыми облаками и от самого Шереметьева неотступно сопровождало ИЛ-62, заставляя пассажиров опускать плотные створки круглых илюминаторов.
       Ночь оставалась днем, хотя часовые стрелки наших наручных "ракет" и "востоков" давно уже перескочили цифру 12. Аэрофлоту, как в советские времена , уже не давали заправку в ирландском Шенноне, где обладателям российских красных корочек можно было пару часов пошататься по дьютифришным лавчонкам, попить максвеловского кофейку и будвейзеровского пива. Почему, как и за что выперли Россию из этого заморского рая, неизвестно.
       Теперь самолет накоротке приземлился в канадском Ньюфаундленде. Цепочка сонных пассажиров вяло перетекла в круглый аэропортовский зал ожидания и растворилась в стройных рядах длинных железных скамеек. Среди них выделялась гривастая с проседью голова сановного поэта-песенника Ильи Резника, писавшего довольно средние, на мой вкус, тексты для Аллы Пугачевой. Вальяжный, недоступный, он стоял в компании двух попугаисто одетых молодых блондинок. Когда обьявили вылет, он сразу же, без очереди, прошел с ними в свой салон 1-го класса.
       А что же солнце? Оно продолжало за нами следовать и нас преследовать, вплоть до самого Лос Анджелеса. Оно вдвое удлинило тот памятный перелетный день и вовсе убрало с нашего пути привычную московскую ночь. Впрочем, вскоре стало понятно, что это жаркое светило вот также напрочь устраняет даже саму зиму, растягивая южнокалифорнийскую весну и лето на целый год. Позже я даже придумал по этому поводу перефразировку строк известной песни, которая в моем исполнении теперь сообщала, что в Лос-Анджелесе "12 месяцев весна, а остальное - лето".
       Не только дневное, но и ночное светило всячески изощрялось в демонстрации своей необычности. Его узкий месяц не висел, как у нас, вертикально, а зачем-то, задирая ноги кверху, плашмя ложился на спину. И вечерняя тьма вела себя не по правилам - без всяких сумерек тяжелым театральным занавесом падала с неба на землю, стремительно сгущалась и за считанные минуты перекрашивала в сизо-черный цвет розовые бегонии и алые бугенвили, живой оградой отгораживавшие от тротуаров и дорог полисадники частных владений.
      
       Кроме этих чужих южных цветов, и мои привычные садово-огородные знакомцы стали вызывать недоумение, которое быстро переходило в их отторжение. Так, большая часть сортов помидор отличалась от наших очень слабым наличием кислинки, они казались пресными и невкусными. Яблоки, даже зеленые, огорчали карамельной сладостью и оставляли на языке ощущение разжеванного леденца с конфетюрной начинкой. Еще хуже обстояло дело с ягодами, среди которых не было ни крыжовника, ни смородины, а искусственно выращенная в парниках "черника" своим целулоидным вкусом вызывала печальную ностальгию по лесным полянам подмосковной Загорянки.
       - В излишней сладости фруктов и овощей виновато чрезмерное солнце, - обьясняли мне уже прижившиеся в Южной Калифорнии российские земляки. А другие добавляли:
       - Чего ты хочешь, если пасешься только в дешевых русских магазинах? Иди в другие, дорогие - там есть всё и на все вкусы, только гони монету.
       А еще поражала скудность даров океана, который, будучи под боком, казалось, должен был завалить Лос Анджелес лососем, тунцом, сардиной, камбалой. Я привык, что московские прилавки даже в условиях вечного советского дефицита радовали глаз обилием и разнообразием всяческих скумбрий, окуней, карпов, килек-тюлек, селедок. Одних видов лососевых было штук несколько: кета, горбуша, семга, чавыча. Здесь же выбор ограничивался подкрашенными салманами ("add color"), тощими теляпиями и прудовыми форелями. Таких магазинных гигантов, как старые российские "Океаны", вообще не было, а считанные корейские и таиландские рыбные магазинчики торговали дальним завозом, причем, довольно дорогим.
      
      Казалось бы, жить у океана - такая прелесть: большой широкий пляж, нежный золотой песок, яркое южное солнце. Красота. Но... "Видит око, да зуб неймёт". Здешний океан - никакой не океан, а просто декорация, бутафория, инстоляция. Стой и смотри на него с берега, любуйся издали. Хочешь искупаться? Фиг тебе, в воду не войдешь - она холодна и неласкова, как фригидная дама. Эту подлянку калифорнийским пляжам подкидывают прибрежные пассатные течения с ледяной температурой, недаром по ним для водоснабжения Лос Анджелеса по одному из экзотических проектов хотели было сплавлять из Антартиды гигантские айсберги, они по дороге и не растаяли бы.
       Впрочем, была бы вода и теплее, все равно здесь не покупаешься - свирепые волны-циклопы таким боксерским джебом бьют по голове наотмашь, что того и гляди опрокинут и затылком об дно долбанут. Только редкими счастливыми годами в июле или августе иногда открывается окошко, когда смельчаки могут ненадолго окунуться в чуть потеплевшую воду.
      
      * * *
      
      Эх, если бы только противоречивая лосанджелесская природа оказывалась в контре с опытом всей моей предыдущей жизни, обвешенной тяжелыми мешками бесполезных теперь знаний, привычек, навыков. Увы, почти каждое очередное столкновение с той или иной новой калифорнийской (бери шире, американской) непонятностью вызывало у меня недоумение и неприятие.
      Взять, хотя бы, странную привязанность американцев к отжившим даже в старомодной Англии мерам веса и длины. С какой стати в супермаркетах морковку и лук вешают фунтами ("pounds", в сокращении почему-то "lbs"). Зачем фармацевт в аптеке отвесит вам таблетки в унциях ("ounces", сокращенно "oz")? И ваш путь до Сакраменто никто не укажет в километрах, а только в милях ("miles", сокр. "ml"). Так же, как в домах, на улицах и площадях все и вся измерят футами ("feet" или "ft), дюймами ("inches") и акрами ("acres").
       Весь мир давно уже живет в мире метрических размеров, зачем здесь такая замшелая архаика, к чему при всеобщей глобализации в США так упорно держатся за неудобную ветошь?
      
      А как понять, почему, аж, от феодального средневековья перешло в демократическую республиканскую Америку администативное деление ее территории на графства. Если для традиционной монархической Британии это еще как-то может подходить, то, на мой непросвещенный взгляд, для США - нонсенс. Может быть, от феодально-колониального прошлого стоило оставить и герцогов, баронов, князей или еще каких-нибудь европейских лендлордов.
      Трудно было также согласиться с названиями американских дошкольных заведений, которые представились мне перевернутыми с ног на голову. С удивлением я узнал, что в США малышей-трехлеток сначала водят в "preschool", то-есть, на учебу "до школы", и только потом почему-то в детский сад ("children-garden"), за которым уже сразу следует школа. Разве не должно быть наоборот?
      А как признать правильным, что футболом называется игра (регби у англичан), в которой спортсмены орудуют вовсе не ногами, как указывает название, а руками? Может быть, на зло Байрону и Киплингу американцы поменяли в словаре "foot" на "arm". Зачем все именовать шиворот на выворот?
      
      И еще кое-какие другие обескураживающие откровения поджидали меня в первые месяцы моего колумбового пути. Сильно я был разочарован крахом некоторых моих брендовых представлений, многолетне вбивавшихся в голову глянцевыми журналами, книгами и голубыми экранами. Что это?
      Взять, хотя бы, знаменитый Голливуд, который вдруг оказался небольшой заштатной улицей, застроенной низкорослыми домами с непримечательной провинциальной архитектурой 50-х годов. Моя московская Черкизовская уже в те времена и то выглядела куда солиднее.
      Вообще, названия многих улиц очень удивляли. Например, Stanley Ave, где мы стали жить, была маленькой узкой улочкой, никак не тянувшей ни на какую авеню. Также не впечатляли и другие соседние "бульвары", где не росло ни одного кустика, и "проспекты", преодолевавшиеся белками в два прыжка. Разве это не насмешка?
      
      И как же меня поначалу раздражало фальшивое американское скалозубие.
      Нет, конечно, когда на улице вам приветливо улыбается какой-нибудь незнакомый прохожий, это, безусловно, приятно. Хотя вы понимаете, что тут просто напросто проявляется обычная воспитанная с детства чисто формальная вежливость, совершенно несвойственная мужицкой грубости моей хамской России.
      Хотя есть и другое обьяснение: ведь все американцы поголовно ездят на машинах, по тротуарам почти не ходят (только когда собак выгуливают), и на улицах их практически не видно. Поэтому, как и в малолюдных русских деревнях и поселках, где не менее пустынно, чем в американской глубинке, редкие прохожие, втречаясь, здороваются друг с другом.
      Это, естественно, не относится к крупным густонаселенным городам, таким, как Нью-Йорк, Чикаго, Сан Франциско, Москва, Питер. Трудно себе представить, что где-нибудь на забитой туристами, праздношатающимися, шопоголиками и ресторанными завсегдатателями нью-йоркском Бродвее или лосанджелесском Ромео-драйве кто-нибудь будет вам ни с того, ни с сего кланиться.
      
      * * *
      
      Другие сложности бытия относились в основном к тому, что мне, выросшему в социально-ориентированном обществе, трудно было сразу без разбега прыгнуть в океан крутого индивидуализма, окунуться в "private"-культ неприкосновенного собственничества, пронизывающего все стороны жизни в США, пожалуй, самой частно-собственнической страны мира.
      Попробуй, например, проходя по тротуару мимо чьего-нибудь дома, поднять с земли перезрелое яблоко, упавшее с дерева у его крыльца. Или ступить на какой-нибудь частный газончик и помять цветки на клумбе. Застукавший на месте такого страшного преступника, хозяин вполне может выскочить из двери, оскалить зубы и спустить на тебя собак. Нет, слава богу, не настоящих (те больше служат в спальнях и столовых, а не в охранном деле). Причем, на тебя могут наорать столь свирепо, что пятки твои бенгальским огнем засверкают, отбивая по асфальту барабанную дробь. А возмущенный собственник вправе не только вызвать полицию, но и пальнуть тебе в спину из дробовика или кольта. И если не промахнется, то теоретически суд его может даже оправдать.
      Кстати, трудно было понять, почему американцы столь упорно держатся давно устаревшей статьи своей конституции, разрешающей свободную продажу кому не поподя огнестрельного оружия. Мало ли что на диком Западе ковбою когда-то приходилось пистолями и карабинами защищаться от стрел и тамагавков краснокожих. Это вовсе не значит, что теперь, в ХХI веке, можно мириться с пальбой в школах, кинозалах и на дискотеках.
      
       И вот еще одна непонятная странность, открывшаяся мне в первые же дни познания лосанджелесской уличной жизни, когда мне было обьяснено:
       - Не вздумай хапать руками и гладить на улице собачку или младенца в коляске. Можешь только просюсюкать "O, the nice dog" или "The beautiful baby", и только. Все другое - тоже прямое посягательство на неприкосновенность чего-то своего, собственного, частного, личного.
      Точно также нельзя подходить к лежащему на тротуаре человеку, даже если он стонет и просит о помощи. Вызвать скорую помощь, emergency - вот это да.
       Память тут же сфокусировала случай далекой молодости, когда с очередной своей чувихой я вышел из метро Спортивная, и мои глаза бегло скользнули по привычному натюрморту лежащего под забором человека, которого прохожие обходили крутой дугой с ворчанием "нажрутся свиньи". Мы с девицей гуляли в Лужниках часа три, не меньше. Идя обратно, увидели того же мужика, подозрительно не сменившего прежней позы. В чем дело? Вызвали скорую помощь, и оказалось, что мужчина уже 5 часов был вовсе не мерцвецки пьян, а мертв от инфаркта. Вот и не подходи после этого к человеку...
       Но это когда было, и где - в той, якобы, духовной душевной, но бездушной стране моей советской молодости. Но почему же в этой благословенной гуманной Америке никого нельзя трогать? Мне совсем неубедительно обьяснили:
       - во-первых, неизвестно что за болезнь свалила мужика, не заразная ли, а то ведь и самому можно запросто подхватить какую-нибудь микробно-вирусную бяку,
       - во-вторых, негоже тебе, технарю, скрипачу или кулинару, лезть со своим гаечным ключем, смычком или бифшексом к упавшему на землю инфарктнику, инсультнику и эпилепсику.
       Логика, конечно, во всем этом какая-то есть, но почему-то душа от нее воротится.
      
      Эх, если бы такие запреты неприкасамости касались только людей. Ведь самое смешное, что они относятся (к счастью, кажется, не во всех штатах) и к зверям - если бы только к диким, но и еще больше к домашним.
      Надо заметить, что в Америке царит необычный и кажущийся чрезмерным культ собак и кошек, для которых существует обширная сеть специальных магазинов, ветеринарных лечебниц, даже отелей и кафе. Но если Джеки, Мики и прочие бобики преданы хозяину, ценят доброе к себе отношение и не бегут из дома, то ветренные племянницы рысей и пум все норовят "гулять сами по себе". Поэтому и теряются, нередко переходя в разряд беспризорных бродяг, бомжей и хомлесов, бесстыдно побирающихся где не поподя. И для таких, как оказалось, в США тоже есть специальная Служба.
      Живущая в Денвере подруга моей дочери, сердобольная поклонница неприкаенных домашних животных, ежевечерне прохаживаясь по городскому парку, обильно подкармливала гулящих кошек. Однажды она была замечена за этим преступным занятием какой-то престарелой законницей-доброхоткой, которая тут же на нее накинулась с бранью и вызвала по мобильнику полицию. Стражи порядка приехали, составили протокол, и вслед за этим поднялся страшный хибиш. Нашу незадачливую соплеменницу стали таскать по всяким природоохранительным инстанциям, укорять, судить-рядить. Кончилось тем, что для того, чтобы не испортить себе судимостью гражданскую биографию ей пришлось нанять адвоката и потратить на отмазку 3 тысячи долларов. Оказалось, она нарушила строгие законы штата тем, что подвергла живых существ опасности отравления или заражения какой-либо болезнью а, главное, вмешалась в профессиональную работу специальной животно-защитной организации. Чушь собачья (простите, кошачья)!
      Кстати, точно также в США могут крупно оштрафовать за осколок камня и еловую шишку, подобранные в каком-нибудь национальном парке или природном заповеднике.
      Ну, не идиотизм ли?
      
      
      ЗАКОНОПОСЛУШНОСТЬ - ОБЯЗАЛОВКА?
      
      Очень озадачивала меня поначалу избыточная тотальная автомобилизация, превышающая, на мой непросвещенный взгляд, все мыслимые и немыслимые потребности-необходимости. Ведь прямо с 16 лет поголовно каждый житель страны фордов, бьюиков, кадиллаков садится за руль и не вылезает из-за него до 90 лет, а то и дольше.
      В одно из первых моих посещений медицинского офиса увидел я поразившую меня сцену. Из здания вышла старушка, державшаяся за ручки ходунка-"walkera". С большим трудом переставляя ноги, она направилась к паркингу, где стояли машины. Ее сопровождал человек помоложе (я подумал, сын), который поддерживал свою спутницу сзади. Он подвел ее к левой стороне стоявшей у тротуара Тойоты, открыл дверь, и старушенция, резво отбросив ходунок, плюхнулась тощей попой на сиденье водителя. А ее сопровождающий резво обошел машину спереди и уселся справа праздным пассажиром.
      В другой раз вот также инвалид подьехал к своей машине на коляске, сложил ее и бросил в багажник, потом доковылял до водительского места, сел, включил зажигание и поехал. Позже я неоднократно видел, как живший у нас в доме молодой мужчина с полностью недвижимыми полиемилитными ногами точно также перелезал с инвалидной коляски в машину и ездил в магазины за продуктами.
      А как иначе могли бы жить и выживать эти обиженные судьбой, да и все остальные, вполне здоровые, люди в городе, где общественный транспорт влачит жалкое существование? Автобусных линий кот наплакал, расписания с большими дырами, да и те почти не соблюдаются. И никаких трамваев-тролейбусов, столь обычных для моей Москвы и других монополисов-гигантов.
      О метро и говорить не хочется, оно где-то, как будто, есть, но его практически нет, во всяком случае для меня. Вот довели его до нашей Санта Моники, даже станция теперь есть прямо на моей 4-ой стрит. Но как же противно мне стало, когда в выходной день я оказался в вагоне, переполненном громко орущими негритосами, латиносами, мексами и другими разными, от которых несло дешевым вином, пивом и табаком.
      
      Повидимому, с тем же автомобильным индивидуализмом связано и слабое развитие в США пассажирского железнодорожного сообщения. Мало кто здесь, как мне показалось, ездит на поезде. В чем дело? Наверно, каждому хочется в одиночку любоваться пробегающими мимо дорожными пейзажами, без свидетелей поглощать немое кино ландшафтных красот. А, возможно, такое пренебрежение рельсами вызвано тем, что они, к сожалению, ведут только туда, куда идут, а это часто бывает не туда, куда надо, куда хотелось бы.
      Примерно на 7-м году пребывания в США я сподобился проверить крепость сцепки вагонов железнодорожной кампании "Amtrac", перевозившей пассажиров, в частногсти, по маршруту Лос Анджелес - Чикаго. Вагоны в этом поезде оказались просто замечательные. На ряду с обычными привычными для нас купе с верхней и нижней полкой (но только на двоих) там были купе-комнаты, где, кроме привинченных к полу кроватей, стояли стол, стулья, кресла и туалет с умывальником и даже с душевой кабинкой.
      А один из вагонов был вообще царский - он имел два этажа, нижний благоухал большим красивым рестораном, а верхний служил залом обозрения. Крыша и стены там были прозрачными, и, развалясь в мягких кожаных креслах, можно было любоваться пробегавшими мимо ландшафтами 8 штатов, которые разворачивали перед нами свои красоты американского среднего Запада. Вся поездка с несколькими короткими остановками заняла двое с половиной суток.
      В стоимость билетов входила и трехразовая кормежка, довольно вкусная и обильная. Помимо того в каждом вагоне стояли автоматы с бесплатным и ненормированным разливом минералки, пепси-коки, фанты и разных соков. Однако, мне все это быстро поднадоело и вызывало грустную ностальгию по долгим стоянкам наших дальнороссийских пассажирских поездов, когда на вокзальном пероне можно было проглотить тарелку мясных щей и котлеты с картошкой, а на пятиминутном полустанке схватить из рук подбегавших к поезду местных продавцов ведро кислосладкой антоновки.
      Наверно, поэтому ехать на поезде обратно уже не захотелось, тем более, что и самолетный перелет по тому же маршруту стоил чуть дешевле.
      
      Но вот гуляющий по свету треп о слабости в США общественного городского транспорта можно, по меньшей мере, назвать преувеличением. Например, в Лос Анджелесе автобусное и метрополитеновское сообщение, на самом деле, вполне сносное, и пользоваться им можно без каких-либо ограничений. При этом, нет особых проблем попасть куда угодно, практически, в любое место города (нужно лишь знать, где сделать пересадку и поменять машрут). За это спасибо, главным образом, автобусной сети, которая густой паутиной разветвляется по всему городу, а с ее помощью при необходимости можно достигать даже районы, находящиеся уже за административной границей лосанджелесского графства.
      К тому же, все автобусные поездки для таких стариков, как я, полностью бесплатны. И вообще, по сравнению с эксплоатационными расходами, которые требуют автомобили, автобусная экономия, конечно, заслуживает высокого почтения.
      А вот еще одно немаловажное достоинство. Сидя в рейсовом автобусе, можно спокойно смотреть в окошко, слушать аудио, сочинять следующие несколько строк в очередную статью и, что особенно полезно, дремать, закрыв глаза противосолнечными очками. Кроме того, не надо, как при вождении машины, выворачивать голову, высматривая номер дома, чтобы не пропустить нужный адрес и вовремя свернуть в правильном направлении, не надо нервничать по поводу того, что какой-то идиот круто тебя подрезал, а другой такой же болван гудит сзади, как-будто ты ему наступил на ногу. Никакого тебе стресса, никакого напряга. Катайся в свое удовольствие.
      Однако, подобно какой-нибудь полезной, но надоедающей овсяной каше, свои существенные недостатки есть и у лосанджелесского общественного транспорта. Главный из них - публика, с которой приходиться сидеть на одной скамье. Это, в основном вонючие немытые хомлесы (homless - бездомные), громко орущие, страшно ругачие и сильно сумасшедшие (ведь в США для них нет специальных домов), а также крикливые негры, бранящиеся и дерущиеся друг с другом. Хомлесы втаскивают в автобус огромные тюки, карзины, сумки - весь свой скарб, а крэзи (сrazy - сумасшедшие) эти же емкости наполняют всяким хламом, мусором, пустыми бутылками, полиэтиленовыми пакетами, тряпками, бумагой и черт-те чем.
      Помимо этой шелопони в автобусах ездит также несметное количество разных латиносов, мексов и прочих нелегалов из Южной и Центральной Америки. В большинстве своем это разнорабочие, не отягощенные европейской культурой и образованием, неопрятно одетые в грязные куртки, вымазанные солидолом, краской, известкой, нередко они бесцеремонно занимают в автобусе передние места, отведенные старикам и инвалидам.
      О вторых надо сказать отдельно. Это настоящая каста неприкасаемых, как в Индии. Они обычно вьезжают в автобус на колясках, которые, откидывая впереди сидения, водитель прикрепляет к полу. Многие из них инвалиды не только на ноги или спины, но и на головы, то-есть, такие же крэзи-идиоты, ненормальные. И ведут они себя соответствующе, что можно иллюстрировать следующим примером.
      Как-то поздним вечером я ехал в автобусе домой из центра Лос Анджелеса. Периодически, как обычно, на остановках с передней двери вкатывались колясочники, инвалиды и хомлесы, проезжали пару-тройку пролетов и выходили. Но вдруг с большими трудностями с помощью вставшего со своего сидения водителя в автобус въехал какой-то странный относительно молодой тип, который, водрузившись на свое место, расположенное сразу за водительской кабиной, неожиданно начал раздеваться. Сначала снял ботинки, стянул с себя рубашку, обнажил сильно грязно-волосатую грудь, а потом принялся скидывать штаны, причем прямо с трусами.
      Озадаченные его действиями автобусные пассажиры с любопытством воззрились на синевато-белую кожу голого зада, внизу которого серо-розовой двойной грушей висел морщинистый мешок яиц. Передняя часть брюк почему-то сьему не поддавалась, и женские взгляды с интересом просверливали ширинку, под которой, скорее всего, и скрывался внезапно окрепший крючок гендерного достоинства, мешавший полному обнажению нижней половины тела. А ее обладатель, не совладевий со своими неподатливыми штанами, скатился на пол, подложил под голову рубашку и уютно примостился у своей коляски, перегородив целиком в автобусе весь проход. И сразу же громко захрапел.
      В ответ на это водитель на ближайшей маршрутной остановке заглушил мотор, подошел к спящему на полу идиоту и, не прикасаясь его, сначала тихо, а потом погромче пытался его разбудить. Тот перестал храпеть, приоткрыл глаза, немного приподнял голову и что-то раздраженно прокричал, но затем снова свернулся калачиком, поудобнее подвернув под ухо свою рубашку. Водитель настойчивее стал требовать свое, тогда нарушитель порядка поднялся на локоть, со злостью замахал рукой прямо перед носом водителя и вдруг плюнул ему в лицо.
      Тот вытер бумажной салфеткой щеку, достал мобильник, позвонил в полицию и, обратившись к замершим от испуга, негодования, возмущения пассажирам, обьявил, что автобус дальше не пойдет, что следующий придет через десять минут, а сейчас просьба всем выйти.
      Вскоре подъехал полицейский черный форд с двумя рослыми гренадерами. Они подошли к продолжавшему лежать сумасшедшему и, тоже не касаясь его ни руками, ни ногами, стали строгим голосом произносить какие-то увещевания, назидания, требования. На этот раз вообще никакой реакции не последовало, инвалид-хулиган даже не посмотрел в их сторону и, хотя уже окончательно проснулся, отвернулся от полицейских и безучастно смотрел в сторону.
      - Ну, и дела, - с великим недоумением сказал я оказавшемуся тоже русско-язычным пассажиру, который наблюдал вместе со мной эту сцену. - Почему ни шофер, ни полицейские не берут его за шею и не выбрасывают из автобуса? Почему столько людей должны терпеть неудобства из-за этого подлюги?
      - Что вы такое говорите, - ответил сосед по несчастью. - Его трогать нельзя ни в коем случае, он же больной, инвалид. Мало ли что. Только медперсонал имеет право его касаться.
      Через пару минут появилась машина Скорой помощи, из нее вышли два высоких санитара с носилками.
      Но тут же прибыл ожидавшийся нами другой автобус, мв погрузилимь в него и уехали, не дпждавшись конца этого происшествия.
      Когда я рассказал о нем одной своей соседке, намного чаще меня пользовавшейся общественным транспортом, она удивилась моему удивлению.
      - Ой, не возмущайтесь, не берите в голову, - сказала она, - я почти каждый день вижу таких крэзиев. Вон вчера один такой даже мыться в автобусе надумал - накрылся одеялом и под ним протирался какой-то вонючей жидкостью, весь вагон носы позакрывал платками.
      
      * * *
      
      Наверно, именно здесь надо кое-что обьяснить. Ведь место, куда меня судьба забросила, это зона безраздельного царствования разных завиральные (и не очень) постулатов демократической партии США. Нигде, кроме Калифорнии, нет такого тупого и прямолинейного поклонения громкому и лживому слогану американской конституции, утверждающему, что "All people are equal". Ни в каком еще американском штате так настойчиво и многоголосо не твердят об этом идиотском всеобщем равенстве, не поддерживают и не поощряют бездельников и нахлебников, жирующих за счет синих и белых воротничков, от зари до зари вкалывающих на заводах Боинга, виноградниках Напы, компьютерах Силиконовой долины.
      Нигде не увидишь такого количества трансгендерных верзил с нарумяненными щеками и бритыми ногами под юбками выше колен, волосатых лахудр с плечами-аэродромами и отрезанными грудями. И, что особенно напрягает, нет нигде столько грязных оборвацев хомлесов. Ни клошары парижских бульваров, ни бомжи московских вокзалов не ведут себя так нагло, как бездомные обитатели калифорнийских улиц и площадей.
       С ручными и велосипедными колясками, тюками и узлами шатаются они взад-вперед по тротуарам, скверам и паркам, спят на садовых скамейках, писают и какают не только в уличных туалетах, но и прямо за углами домов. Помимо общественного транспорта, о чем уже говорилось, их можно встретить практически повсюду: и в кофейнях Starbaх, и в магазинах Ralfs, и в публичных оздоровительных клубах YMCI.
      Последнее особенно огорчает таких, как я, стариков-бедняков эмигрантов из бывшего бесплатного социалистического рая. И вот почему. Будучи более не менее общедоступными, эти заведения служат этакими плотами, позволяющими нам оставаться до времени на плаву, поддерживая водными дорожками и гимнастическими снарядами наши дряхлеющие тела. А пользоваться одним и тем же бассейном и тереть мочалкой спину в одних и тех же душевых камерах с грязными хомлесами по меньшей мере противно. По этой причине ряд моих земляков соплеменников решили открыть рот по поводу посещения YMCI уличными бродягами. Было составлено слезное послание начальству с просьбой ограничить их присутствие хотя бы в помоечном отделении. Естественно, что хотелось собрать как можно больше подписей, и я, конечно, не мог позволить себе оставаться в стороне от этого благого дела.
      В один из своих клубных дней я, попахав полчасика водную гладь плавательной дорожки, залез на деревянную полку сауны прогреть старые кости и артрозные суставы. Там уже сидел мой знакомый пожилой американец, немного говоривший по русски.
      - Слышали, - обратился я к нему, - в Сан Диего среди хомлесов вовсю гепатит А и Б распространяется. Лос Анджелес таймс пишет, уже десятки есть заболевших.
      - Читал, читал, - откликнулся мой сосед, вытирая полотенцем пот с лысины. - Нам-то с вами что до этого?
      - Как что, - удивился я, - они же и у нас тут моются, чешутся, бреются, а главное, раздеваются в тех же кабинках, что и мы. Запросто занести заразу могут. Вот, нашлись активисты, письмо составили, чтобы не пускать сюда хомлессов. Хотите, можете и вы его подписать.
      Американец молча взглянул на меня долгим непонимающим взглядом, снова вытер мокрые от пота лицо и голову краем полотенца, потом сказал с плохо скрываемым раздражением:
      - Что вы такое говорите? Они такие же, как вы, люди. Точно так же заплатили за вход деньги и имеют те же права.
      - Но я же, - запальчиво возразил я, - не хочу от них гепатит подхватывать.
      - Пожалуйста, - сухо ответил мой собеседник, - можете сюда не ходить. Идите в другие, более дорогие клубы, есть много разных, элитных.
      Я заткнул рот, закусил язык, поджал губы, решил больше не спорить. Бесполезно. Мы никогда этих болванов с их политкорректностью не поймем. Они ведь точно так же под натиском пришлых латиносов, мексов, черных ушли из лосанджелесского даунтауна, а хорошие городские районы центра и юго-востока отдали косоглазым корейцам, китайцам, тайцам. Скоро и до нашей Санта Моники очередь дойдет, вон богатеи иранцы уже стали вовсю недвижимость скупать.
      
      * * *
      
      Как же мы всегда недоверчиво вздергивали брови, когда нас уверяли, что американцы не только очень "законопослушные", но и очень "тупые". Теперь, попав в США, мне довелось это проверить. Я скоро понял, что неуклонное соблюдение американцами разных законов, правил, инструкций - это топор с двумя сторонами, лишь одна из них тупая, а другая все же острая.
      При этом сразу же осветлилась потемневшая от времени и протертая до дыр старая истина, утверждающая, что большинство забронзовелых законов, норм, правил, указаний, впрочем, как и вечные библейские заповеди, хотя и спущены сверху нам всем, но главным образом, предназначены все же для мало культурных и плохо образованых членов общества, то-есть, простаков и невежд. В принципе, для многочисленного среднего и нишего большинства.
      Таким людям легче и проще жить, не отступая ни влево, ни вправо от указанного направления, они даны им, чтобы не сбиваться с прямого пути, чтобы, боже упаси, не нарушить предписания, заложенные в их головы с раннего детства. Им думать не надо, соблюдай то, что велено, и не вякай по любому поводу. Если на двери написано "Exit", , то входить в нее ни в коем случае не смей, используй "Enter". Точно также, нельзя выходить из автобуса с передней площадки, хотя бы там никого не было, и никому не помешал бы.
      Вспоминается смешная киношная сцена. Убегающий от полиции Чарли, уткнувшись в запертые наглухо ворота, тщетно пытается их открыть и даже через них перелезть, в то время, как рядом вообще никакого забора нет, и эти ворота можно просто обойти сбоку. Но этого делать нельзя, это запрещено, надо пройти только через ворота. И чудной Чарли продолжает воевать с замком на дверях, пока не попадает в лапы полицейских.
      
      Если все же признать существование пресловутой толстолобости американцев, то отнести ее можно, повидимому, именно к той самой их прямолинейной законопослушности, а вовсе не ко всему прочему. Иначе не мчались бы по международным трассам форды и шевроле, не высились голден бриджи и импайр стил билдинги, не взмывали в небо боинги и шаттлы, не держали бы мы в руках айфоны и ноутбуки. Ведь всюду в США соблюдаются строгие нормы и стандарты, благодаря которым шины могут делаться в Техасе, карданные валы в Монтане, а собираться машины могут в Детройте.
      Тоже относится к делам и более высокого уровня - верховной власти. Знаете почему в США роль президента не столь уж велика, и нет опаски, что даже полный идиот (вроде нынешнего) на этом посту может привести страну к краху? Потому что ею рулит не смертный человек, который со всех сторон подвержен ветрам перемен, моды, чувств и пристрастий, влиянию сэра рокфеллера, мадам ливински или сенатора маккейна. На капитанском мостике страны стоит безвременный честный бескорыстный автопилот-робот. Имя ему - Закон.
      
      Однако, если я себя к тем упомянутым выше прямолинейным болванам не причисляю, то что же - неужели, для меня, такого-растакого, всеобщие правила, распорядки, запреты и разрешения могут быть побоку? Это ведь лишь в той-то нашей жизни было нормой нарушать нормы. Не отягощенные грузами угрызений совести, тяготами моральных и нравственных ограничений, несвободные жители страны Советов свободно, легко и весело обходили все, что только можно было обойти. Относилось ли это к правилам уличного движения или к иструкции по пользованию уличным туалетом.
      "Все вокруг народное, все вокруг мое", - пелось в старой советской песне и осуществлялось непосредственно в жизни путем повсеместного выноса из ворот фабрик и заводов конфет, булок, шарфов, гвоздей и гаечных ключей.
      Поэтому для просекания того, что здесь, при частно-собственническом капитализме, на все смотрится совсем иначе, мне требовалось вмешательство того самого топора, острию которого и довелось выправить и прочистить мои мозговые извилины. Хотя и не так уж сильно, он все же памятно долбанул меня по затылку. Расскажу подробнее.
      
      По прошествию года с начала моего американского автомобилизма, я пошел в районную контору DMV - Департамент "Моtо Vehicles" (средств передвижений), чтобы пройти обязательную ежегодную регистрацию своего олдсмобила. За плотно застекленным окошком шоколаднокожая клеркша, недолго порывшись в компьюторе, строго вскинул на меня свои длинные густо подмазанные ресницы:
      - Вы не можете быть зарегистрированы, - врезала она мне под дых.
      - Почему? - Удивился я.
      - У вас штраф - 120 долларов.
      "Ничего себе, - подумал я, - за что это, и такой большой?"
      - Неправильная парковка, - небрежно бросила негритянка. - Не там, где можно или не тогда, когда можно. Не знаю. Платить будете?
      Конечно, я тут же полез в карман. А знал бы, невежда, правила, кошель похудел бы намного меньше. Оплати вовремя ту злосчастную бумажку (ticket), засунутую под дворник на лобовом стекле моей машины, штраф не вырос бы аж в 3 раза.
      Теперь мне стало понятно, какова цена американской законопослушности. Никакая она не этическая, нравственная, моральная, а самая простая материальная - этакая лобстерно-денежная, долларовая.
      
      УКРАДЕННАЯ СУМКА
      
      Дуализм мира проявляется везде и во всем. Так и глубоко укорененный в американцах далекий для советского человека инстинкт частно-собственничества - тот же двуликий Янус. С первых же месяцев моего внедрения в новую жизнь я стал убеждаться, что, кроме непонятных мне и поначалу весьма неудобных мешающих быту странностей, он имеет и некоторые важные положительные стороны. Одна из них - безусловное уважение всего своего, личного, собственного. Вот несколько свидетельств этого.
      
      Через пару недель после нашего приезда в Америку мы с мамой в очередной викэнд поехали за покупками в лосанджелевский даунтаун. Набегавшись по торговым джунглям вещевого изобилия и сильно от этого приустав, мы обратно поехали на такси. По прибытии домой приняли душ, отдохнули, пообедали, я посидел у компьютера, посмотрел телевизор, почитал газету, прозвонился дочкам и приятелям, разобрал ящик с бумагами и еще что-то поделал. Прошло не менее 8 часов, как уже к позднему вечеру вдруг позвонил телефон. На ломаном русском языке мужским голосом нам сообщили:
      - Вы сегодня ехали в такси и оставили шерстяную кофточку.
      - Какую, какую? - воскликнула встревоженная мама, побежала в коридор к вешалке, перебрала свои блузки, кофты, халаты и, выхватив у меня телефонную трубку запричитала: - Да, да, действительно, я сейчас проверила и обнаружила, что исчезла моя любимая оранжевая кофточка с большими белыми пуговицами. Это я ее забыла забрать, на себя не одела, так как было жарко. Ой, спасибо большое, что ее нашли. Куда надо приехать, чтобы ее взять? Мы сейчас же у вас будем.
      - Никуда не надо, драйвер ее сам вам привезет, он адрес знает, будьте дома.
      Моя матушка была так поражена, что проглотила язык, и только смотрела на меня вопросительным ничего не понимающим взглядом.
      А буквально через полчаса у ворот нашего дома послышался гул мотора желтой машины, из нее с кофточкой в руках вышел наш утренний таксист, и моя до слез тронутая этой услугой мама пыталась сунуть ему в благодарность пару долларов.
      И как было не растрогаться от того, чего представить себе было невозможно в той нашей советской жизни?
      
      Тут же вспомнилась еще в детстве виденная вокзальная сцена из какого-то голивудского фильма, когда сошедший с поезда герой картины, увидев издали махавшую ему рукой даму, оставил у вагона свой чемодан и бросился к ней навстречу обниматься и целоваться, а мы, мальчишки, ждали момента увидеть его кислую физиономию, когда по возвращении на перрон он своего багажа уже не застанет. К нашему удивлению и сожалению, такое удовольствие нам получить не удалось - следующие кадры показывали уже гостиничный номер, где герой благополучно распаковывал тот самый свой перронный чемодан.
      
      Аналогичный и еще более знаменательный случай произошел со мной по завершению туристической поездки в Лас Вегас. Наш экскурсионный автобус развозил туристов по разным местам их отправки домой. На той или иной автостанции они выходили, брали выставленные из багажного отделения рюкзаки, баулы, чемоданы и отправлялись куда кому надо. Моя остановка у аэропорта была последней. Я схватил свой чемодан и быстро побежал на регистрацию, времени оставалось мало, и я боялся опоздать. Только, подойдя к трапу самолета, я вдруг вспомнил, что у меня была ведь еще и сумка. Где она? О, я ее забыл взять из автобуса. "Что делать? - завертелось в голове. - Побежать обратно? Но автобус, наверняка, уже ушел, да, и времени до посадки в самолет осталось совсем мало. Чорт с ней с этой сумкой, - решил я, - обойдусь, ничего не поделаешь, будет повод купить новую".
      Прилетев в Лос Анджелес и приехав домой, я тут же бросился звонить на мобильник гиду, который нас сопровождал.
      - Нет, не видел, - ответил он мне. - Мы очень быстро уехали с того места, где вас выгрузили, там стоять было нельзя. Но я постараюсь выяснить и вам сообщу. Да не волнуйтесь, найдется как-нибудь ваша пропажа.
      Прошел не один день, пока мне перезвонил наш ласвеговский экскурсовод.
      - Все в порядке, - сказал он. - Ваши вещи у меня. Оказалось, действительно, мы тогда поторопились и не заметили, что у автобуса была еще одна сумка. Представляете, она там на площади аэропорта простояла целый день, до вечера. И кто-то отнес ее в камеру хранения, откуда я ее и забрал. Я вам сегодня же перешлю, не беспокойтесь.
      Когда я выразил свое удивление этим происшествием своей соседке, давно уже жившей в Америке, она мне обьяснила:
      - А я не вижу в этом ничего особенного. Во-первых, здесь никто, кроме таких, как мы приезжих, никогда не позарится на чужие вещи, здесь ведь частное, личное считается неприкасаемым, священным. Во-вторых, кто же в общественном людном месте станет трогать руками какую-то подозрительную сумку - мало ли что в ней находится, может быть, взрывное устройство или бомба, кто знает. В наше-то время, зачем рисковать.
      
      Другой случай вызвал у меня не менее приятную реакцию удивления.
      В тот день в качестве оплаты наведения мостов на моих редеющих зубах мне предстояло вручить сделавшему эту работу дантисту 2 тысячи долларов, зеленькие бумажки которых были мною дома акуратно положены в небольшой бумажный конверт. До назначенного мне срока приема в стоматологическом кабинете оставалось еще полчаса, и я зашел в ближайший супермаркет подкупить на ужин продуктов. Побродил туда-сюда по магазину, поглазел на продуктовые и вещевые полки, потом набрал в корзину все, что было намечено, постоял в очереди в кассу, расплатился за покупки и взглянув на часы, увидел, что опаздываю, поэтому заторопился и стремительно бросился вприпрыжку догонять время. Слава богу, прибыл почти нормально, и был сразу посажен в пыточное кресло.
      После тяготрудных примерок, подгонок, сверлений я выбрался из-под бормашины и направился к даме- регистраторше отдавать долг. Но когда залез во внутренний карман брюк, то с ужасом обнаружил, что конверта с деньгами там нет. Где он? Стал шарить по всем другим карманам, общупал все, что только было возможно: складки одежды, подкладку куртки, кошелек. Две тысячи долларов, как в воду канули. Ужас!
      В нервном возбуждении я стал судорожно шевелить своими хилыми мозговыми извилинами и пораскидывать пасьянс тощих мыслишек. После довольно долгого поиска я все-таки нашел в себе показавшееся правильным решение и дал команду ногам - бежать в магазин. Надо же было пытаться найти там свой конверт с деньгами - может быть, именно у кассы я его и выронил. А что еще мне оставалось делать? Хотя, тут же подумал: даже, если кто-то уже мои деньги и подобрал, то какой дурак их теперь отдаст? Но попробовать все же стоило.
      Войдя в супермаркет, я увидел, что того кассира, с которым тогда расплачивался за покупки, уже не было, а другой, нехотя выслушав вполуха мои обьяснения, сказал:
      - Не знаю, мне никто ничего не передавал. Идите спрашивайте у супервайзера.
      В кабинете начальства толстый смуглый латинос внимательно на меня посмотрел, потом спросил:
      - А что было в том конверте, деньги? Сколько и какими купюрами?
      Услышав мой ответ, он добродушно улыбнулся мне краем губ, поднялся из-за стола, подошел к стоявшему в углу комнаты массивному стальному сейфу и достал из него мой конверт.
      - Ваш? - спросил он и протянул мне: - Пересчитайте.
      Я расцел всем своим экстерьером и интерьером: зарделся щеками, расплылся в улыбке, заслушался победным маршем, зазвучавшим в ушах. Хотя вместе с тем от приятного недоумения у меня и отвисла нижняя челюсть, а над удивленно вздернутыми бровями веселой складкой сморщился лоб.
      - Надо же, какое чудо, - делился я потом со всеми своей радостью, - никто не позарился даже на такую крупную сумму, подняли с пола и, ничего не взяв, честно отдали работникам магазина. Просто удивительно. У нас, в нашем совке, никто бы так не сделал.
      
      Мне могли бы возразить - сейчас в России победившего капитализма к частной собственности должно быть совсем другое отношение, чем раньше. О каком преуспевании можно говорить, если бизнесмены станут друг друга бессовестно накалывать и друг у друга что-то по мелочевке оттяпывать?
      Конечно, никакой нефтяной бомбила никогда не будет поглупому пачкаться и в любом случае сразу же вернет другому такому же олигарху, даже конкуренту, женский редикуюль с десятком тысяч деревянных, забытый его благоверной на корпоративной вечеринке в ресторане. Другое дело, если речь пойдет о крупном предприятии на миллионы долларов, тут уж будь здоров и не зевай.
      Но на обычном, более низком, уровне в России, как сто, двести и триста лет назад, конечно, все осталось по прежнему. Трудно измениться психологии человека, особенно такого, как совок, густо просоленного социалистической пропагандой, всю жизнь его уверявшей, что "общественное важнее личного", что "единица - ноль" и "все вокруг советское, все вокруг мое". Поэтому взять что-либо чужое, плохо лежащее, попадающееся на пути, хотя бы и принадлежащее кому-то другому, вовсе не такой уж большой грех и не сильно подсудное преступление.
      Примеров подтверждения такого строя мыслей у сегодняшних россиян - вагон и маленькая тележка. Вот только два из них.
      
      В тот день, мы с Линой, уезжая из Москвы, вместе со своим багажом прошли в Шереметьеве металлоискатели контроля безопасности и стали в очередь к столу регистрации.
      - Ставьте сюда свои вещи - чемоданы, рюкзаки, сумки, что там еще у вас, - сказала служащая Аэрофлота, показывая на площадку весов. - Мы поставили, регистраторша посмотрела на шкалу килограммов. Вдруг я обратил внимание на то, что одного из багажных мест я не вижу:
      - Что такое, Лина, а где же твоя черная сумка? Ее же здесь нет.
      - Ой, - воскликнула моя рассеянная подруга, - действительно, где она... Может быть, она осталась там, на проверке?
      Мы остановили регистрацию, погрузили обратно свои вещи на грузовую тележку и быстрым аллюром понеслись обратно к стойкам контроля безопасности. Я обратился к той проверяльщице, у которая только что осматривала мой рюкзак и рылась в линином чемодане:
      - Мы десять минут назад случайно забыли здесь сумку, - затараторил я. - Такую черную, с двумя ручками. Где она, вы ее не видели?
      - Не знаю, не знаю, никто ничего нам не передавал, - ответила та. - Ищите сами вон там, а за этой стойкой уже не наша зона ответственности.
      И сколько после этого мы не ходили по разным инстанциям, не бегали, не суетились, не искали, все было бесполезно - лининой сумки и след простыл.
      - Повидимому, - обьяснил начальник аэропортовской охраны, - кто-то ее схватил и унес. Пишите Заявление, составим Рапорт, заведем Дело, будем работать, расследовать.
      Но о чем можно было говорить, когда до отправки нашего самолета оставалось всего полчаса. Поэтому, еще немного попсиховав и понервничая, мы, чтобы не опоздать, плюнули на все и отправились к воротам посадки, которая уже шла полным ходом.
      
      Другой почти точно такой же случай произошел со мной во время автобусной экскурсии в Ярославль и Кострому. После длительной поездки по церквям и монастырям того северного российского края мы уже затемно прибыли в загородную придорожную гостиницу. Вся наша туристическая группа выгрузилась из автобуса, взяла вещи из багажного отделения и отправилась в вестибюль гостиницы устраиваться на ночлег. Поскольку мое место в автобусе было в крайнем заднем ряду, то я выбрался наружу самым последним. Взял было свой стоявший на асфальте рюкзак, но, как только собрался повесить его на спину, услышал свое имя, громко выкрикнутое из-за двери гостиницы.
      Оставив в покое рюкзак, я быстро побежал к входу в здание, пробился через толпу ожидавших своей очереди туристов, подошел к стойке регистрации, отдал свой паспорт, с которого довольно долго делали копию, и, наконец, получил ключ от номера, где предстояло остановиться на ночь. Вслед за тем, уже не никуда торопясь и на несколько минут даже зацепившись языком за пару своих знакомых спутников по турпоездке, я вышел из гостиницы и сквозь сгустившуюся безлунную тьму направился к своему оставленному на тротуаре багажу.
      Но, как предвидящий дальнейшие события читатель, наверно, уже догадался, я своего багажа на месте не застал. Он бесследно, бесповоротно исчез, растворился в вечерней мгле, не оставив после себя никакого намека, где его искать, ни записки, ни письма. А на сей раз это было особенно обидно, так как тот рюкзак был у меня единственным моим багажом и его пропажа вызывала много проблем. Ведь он содержал в себе всю целиком мою дорожную поклажу: фотокамеру (довольно дорогую), электробритву, комплект рубашек, маек, трусов, носок, то-есть, все то, без чего все оставшиеся несколько дней моего путешествия были напрочь испорчены и отравлены. Я страшно огорчился, расстроился, но предпринимать ничего не стал - знал, что это было совершенно бесполезно.
      Вот такое ныне в России трепетное отношение и уважение к частной собственности, такое особое почтение и внимание к личным вещам человека.
      
      
      КОРОВИЙ ЯЗЫК
      
      Как чувствует себя куст многолетнего артишока, когда его пересаживают с давно обжитой огородной грядки в осенний парник? Плохо.
      Несмотря на то, что в теплице не дует сырой ветер, и не холодно ночью, ему все равно там хуже - неуютно, неудобно, непривычно. Если молодые саженцы быстро приспосабливаются к новым условиям, то у старого растения блекнет яркий зеленый окрас, он вянет, сохнет, и его верхушка клонится к земле.
      Вот и такой, как я, обросший годами новый американец ко многому в США привыкает мучительно долго и сложно. А есть и такие трудности, которые вызывают почти непреодолимый напряг.
      
      Первое из них место, чего и следовало ожидать, сразу же утвердилось для меня за языком. В моем рту он оказался неповоротливым, немым, вроде его коровьего заливного ононима в студне-холодце. Он прирастал к нёбу, не в силах произнести что-либо членораздельное. Я бекал-мекал, мычал, выдавливая из себя какие-то английские слова, а то и вовсе переходил на обезьяний язык пальцев рук, глаз, бровей, губ.
      А ведь сколько я долбал этот инглиш еще с самого нежного возраста. Все оказалось бесполезно. Выяснилось, что американский и, тем более, его калифорнийский отпрыск, сильно отличается от своего британского папаши. У шекспировского скелета в стратфордовской могиле, наверно, отвалилась бы челюсть, если бы он узнал, что двадцатку вместо благозвучно правильного "твенти" эти невежды американцы почему-то называют "твони", а 30 - "тори" и 40 - "фори".
      - Тут еще и не то услышишь, - обьясняли мне уже пожившие в Лос Анджелесе наши русские знатоки-полиглоты. - Да и чего ждать там, где испанский звучит на улицах чаще английского?
      Позже я встречал далеко не одну профессиональную учительницу из бывшего Союза, которой с большим трудом удавалось пустить хоть в какое-нибудь полезное дело свое инязовское образование. Куда уж было мне с моей нулевой способностью к какому-либо другому наречию, кроме посконно-московского, улавливать тонкости языковых диалектов и, тем более, акцентов произношения.
      
      Но, если сказать что-нибудь по английски на бытовом уровне, мне еще худо-бедно удавалось, то понимание было абсолютно недоступно. И становилось особенно огорчительно, когда встретившийся в лифте англоязычный сосед, услышав от меня какие-то коряво сцепленные друг с другом фразы о сегодняшней погоде или пробках на 405-м фривее, думал, что мне можно сообщить и более подробные сведения по поводу дующей из пустыни жаркой "Санта Аны" или сегодняшнем эксиденте на дороге в Пасадене. Но из того, что я слушал, я ничего не слышал, так как не понимал.
      А каким болваном я себя чувствовал в актовом зале, когда перед началом концерта ведущий программы или дирижер оркестра что-то непонятное говорил, обьяснял, пояснял, обьявлял. И особенно было обидно, если все вокруг смеялись над какой-нибудь звучавшей со сцены шуткой, а я сидел дурак-дураком, расставив уши глухой тетерей.
      Однако, это все было мелкими семечками по сравнению с твердыми орехами, которыми предстали передо мной непробиваемые языковые барьеры в общении с внуками. Я пытался читать им "Доктора Айболита" и "Конька-горбунка", рассказывать про балет в Большом театре и клоунах в московском Цирке, про Кремль и Соловецкий монастырь. Но до них все это доходило так же, как до меня их обьяснение, чем школьный дистрикт в Санта Монике отличается от такого же в Калабасасе, а бейсбольный мяч от волейбольного или футбольного.
      Приходилось обходиться лишь кухонными и туалетными ошметками великого и могучего пушкинского и не менее великого уитменского-марктвеновского. Все диалоги сводились к столово-ванным наставлениям и денежно-постельным просьбам, типа "Поставь чайник подогреть" или "Выключи воду в кране" и "Give me 5 dollars for ice cream" или "Can I go to Bernie in the overnight?"
      
      Поначалу я ретиво взялся прошибать лбом стену языковой крепости. Пошел в High School, где учителя-американцы вталкивали в закостеневшие мозги престарелых эмигрантов азы английского, значившегося здесь, как "Second language". Я просидел там около 4 лет, но это практически ничего дало, так как оказалось почти точным ремейком советского способа обучения иностранным языкам, сводившегося к освоению никому не нужной грамматики и чтению, писанию.
      Ясно было, надо не учить английский, а жить в нем, внедряться. Некоторые мои сверстники все свое русское прошлое, как старое драповое пальто, заперли в шкафу с нафталином, перестали на привычном с детства языке читать газеты, книги, смотреть ТВ, запретили детям говорить с ними по русски. Прослышав о таких экспериментах, я тоже стал каждое утро смотреть новости на FOX'е, по вечерам проникать в сюжетные ходы вестернов и лайфшоу, читать только на английском и клал рядом с подушкой Шелдона и Бредбери.
      Но, увы, все мои потуги оказались тщетными, чужой язык не лез в дырявую черепную коробку, как арбуз не лезет в редикуль. И я начал отступать, уходить, ретироваться, а для оправдания своей постыдной лени стал придумывать разные отговорки. Во первых, рассуждал я, у меня вообще нет способности к языку - моя память не простая механическая, позволяющая что-то быстро в нее закладывать, а, якобы, некая более сложная аналитическая. Мне для запоминания нового незнакомого слова нужно в разное время встретить его не менее 15 раз, и для понимания его значения найти к нему какую-нибудь ассоциацию, сравнение.
      Например, то, что английское "observation" следует переводить, как "наблюдение", я мог догадаться и запомнить, только сопоставив его со словом "обсерватория". Точно также мне удавалось сообразить, что предположим, "expansion" означает "расширение", которое связано с понятием "экспансия". Этот капризный характер моих извилистых мозгов (кто бы мне их вправил?) я знаю за собой уже давно, и он меня часто подводил, но иногда, наоборот, выручал. Вот, как однажды это было.
      
       В далеком 1958-м при сдаче кандидатского минимума на экзамене по теории фильтрации профессор предложил мне написать формулу Дюпюи. То ли из-за наличия решета в голове, то ли на нервной почве, я вдруг не смог сразу вытащить ее из своей запутанной науками памяти. Я попросил дать мне минутку для прочистки мозговых полок. Пересел за соседний стол, взял листок бумаги, карандаш и, используя закон Дарси и несложные алгебраические махинации, довольно быстро вывел ту забытую мною формулу. Экзаменатор был приятно удивлен примененным мною новым неожиданным способом расчета. Больше он меня вопросами не терзал и поставил 5.
      Однако, здесь такие сложные мысленные экзерсисы были нужны, как паращюты аквалангистам. Здесь требовались прямые лобовые приемы, но, увы, я ими не владел.
      Вот иметь бы мне способности к языкам моего институтского однокашника Яши Натариуса, который, зная поначалу только немецкий, с помощью слушания практически одного лишь заграничного радио самостоятельно выучил английский, французский и, кажется, испанский. Его история вообще интересна: в 1944-м он был призван в армию из ВИИЯ (был когда-то в Москве такой Военный Институт Иностранных Языков), и после войны до того, как поступить на наш курс, еще долго служил переводчиком в лагерях немецких военнопленных.
      
      Второе оправдание, которое я придумал для своего ухода от борьбы за языковое выживание, было еще более позорным. "Ну, сколько еще этой моей жизни осталось? - Отвечал я мысленно хулителям моего дизертирства. - Стоит ли мне на старости лет лишать себя возможности наслаждаться театром Гафта, Табакова, Хобенского, фильмами Муратовой, Сокурова, Звягинцева? Нужно ли отказываться от удовольствия погружаться в детективные перипетии акунинского Фандорина, в прозу Улицкой, Рубиной, юмор Веллера и Губермана?"
      И я преступно отступил от трудностей, утонув в болоте лени и безделья. Я запахнул на диване полы старого дырявого халата уютной русской жизни с ее телепрограммой "Время", кремлевскими интригами, московскими кинофестивалями, книжными ярмарками.
      Стыдно.
      
      
      
      Глава 10. ПРИТИРАНИЕ
      ПОДАВЛЯЮЩЕЕ МЕНЬШИНСТВО
      
      Город, где мне довелось просуществовать первые 3 года американской жизни, с самого начала показался мне довольно-таки странным, удивительным, непонятным.
      Мое появление в нем совпало с громкой долгоиграющей кампанией за легализацию в США неприятного, вызывающего рвотные позывы явления - однополых браков. Казалось, вся страна тронулась умом, когда всерьез публично могла без всякой улыбки (ухмылки, усмешки) обсуждать постельный вопрос о трахании мужиков друг с другом. Прошел не один месяц пока до меня дошло в чем тут дело, за что воевали гомики-педерасты, почему в 1997 году почти повсюду они еще терпели поражение, которое только через несколько лет сменилось их сокрушительной победой.
       Хотя уже тогда было в США место, где такая борьба увенчалась успехом, причем по очень простой причине - там сексуальное меньшинство было большинством. Это место, где мне и довелось поселиться, называлось городом Западный Голливуд, который со своим собственным мэром, полицией и судом фигурировал в качестве одного из нескольких десятков отдельных административных образований огромного мегаполиса (графства) под названием Большой Лос Анджелес.
      Представителям нетрадиционной сексуальной ориентации, как и поныне, принадлежал большой район довольно богатой застройки, которая совсем не случайно примыкает к шикарным виллам знаменитого Беверли Хилза. Почти все его жители - молодые, активные и хорошо обеспеченные люди. Кстати, учеными лосанджелесского Калифорнийского университета (UCLA) подсчитано, что уровень доходов гомосексуалистов на 20% выше всех других, и налогов они платят на 10% больше. Поэтому, естественно, им принадлежит власть в городе, они представляют горсовет администрации Сити Холла, распределяют налоговые поступления, формируют муниципальный бюджет, решают, что и где строить и благоустроить.
      Это же позволяет им ежегодно в июне месяце устраивать дикие уличные буйства, именуемые гей-парадами, в которых принимают участие тысячи человек. В первое же свое американское лето вместе с толпами других зевак мы вышли на бульвар Санта Монику посмотреть на безобразное гейское представление. Это был карнавал бесстыдства, маскарад похоти, шабаш ведьм с космами седых волос, хотя и без полукруглых двойняшек под футболками.
      Нет, вру, многие рослые крепыши, с ярко намазанными красными губами и щеками, выпячивали на груди резиново-пластмассовые полушария, а их бритые ноги выворачивались босоножками на неудобно высоких каблуках. Вся кавалькада, медленно шествовавшая по улице, изумляла бессовестной оголенностью с преобладанием рванин в причинных местах на брюках и шортах. Радугоподобное нагромождение окраски маек, футболок и кофт могло бы соответствовать гейскому флагу, если бы это многообразие цветов не было столь же вызывающе безобразно, хаотично и бессмысленно.
      Шествие сопровождалось также сильнодецибельным шумом и грохотом, в нем беспорядочно смешивались отдельные дикие выкрики поддатых горлопанов, общий гул толпы, оглушительный бой барабанов, пронзительный вой труб, дудок, саксофонов. Хорошо еще, что под рукой оказались кусочки мягкой туалетной бумаги, которой удалось заткнуть уши.
      После привычных в моей той жизни умело организованных и профессионально отрежиссированных московских культурно-массовых мероприятий, шествий, демонстраций и парадов все это производило неприятное чувство полной безвкусицы, провинциальности, беспомощности.
      
      * * *
      
       И вот удивительное совпадение, рядом с геями и лезбеянками судьба-индейка по причуде шутковатого случая разместила людей другого гонимого меньшинства - русских евреев, выходцев из бывшего СССР. Вообще-то, более странного и несовместимого соседства трудно себе представить. Воспитанники комсомола и КПСС, стыдливо прикрывают глаза, проходя мимо гейского кинотеатра с соответствующими афишами. И с изумлением широко их распахивают, когда видят, как открыто, вызывающе, демонстративно прямо на улице целуются взасос два здоровенных волосатых мужика.
       Разве обьяснишь им, почему вестголливудский Сити Холл без лишнего шума (в отличие от громких кампаний в других американских городах) давно уже выдает свидетельства однополого партнерства? И, вместе с тем, много лет до самого последнего времени отказывался регистрировать обычные двухполые браки.
      Им не понятен пафос борьбы геев и лезбеянок за юридическое признание гомосексуальных супружеств, большая часть которых распадается в среднем каждые 3-4 года. Они удивляются, как этим людям не тягостны бесконечные судебные тяжбы, связанные с расторжением их браков. И почему эти волокитные скандальные процессы не останавливают их ожесточенное протестное самоутверждение в качестве совсем недавно преследовавшегося меньшинства. Людям старой советской закваски это понять трудно.
      
       Их эмигрантский мир существует самостоятельно, отдельно, без какой-либо связи с тем гомиковским, он живет по своим, может быть, архаичным, но привычным десятилетиями опробированным законам и правилам. В русско-язычной части Западного Голливуда на каждом шагу висят вывески, объявления, рекламы по-русски призывающие купить самую свежую икру, самые вкусные пельмени, крестьянский твоќрог, квашеную капусту, соленые огурцы. Нигде больше во всем Лос-Анджелесе никто таких деликатеќсов не предлагает. Нигде, как в рестоќране "Каштан" или "Тройка", нельзя отведать перченную окунево-карповую уху и бардовый буряковый борщ, поесть пышнотелую кулебяку с говядиной, тонкие хрустящие по краям блины со сметаной, румяные пирожки с картошкой или кислой капустой. И попить свежего холодного игристого пузырящегося кваса.
       Здесь, возле дверей магазинов и кафе, мешая проходу по узкому троќтуару, толпятся старые и новые зна-комые, родственники и соседи, котоќрым, кажется, и негде больше посудачить, обговоќрить последние новости, пожаловаться на артрит в коленках, поругать неблагодарных детей.
      По численности населения русский Западный Голливуд, конечно, не дотягивает до нью-йоркского Брайтон-бича. Меньше он и других национальных общин Лос-Анджелеса, таких, как китайская, корейская, тайская, даже армянская и уж тем более мексиканская.
      Но зато уж точно он им не уступает по гражданской активности, заквашенной на неуемной еврейской предприимчивости. Около десятка разных русско-язычных общественных организаций действуют в Лос Анджелесе. Это ассоциации ветеранов войны, узников Холокоста, союз ученых и изобретателей, обьединение медицинских работников, землячества разных городов (одесское самое активное) и многие другие.
      
      * * *
      
       Почему именно этот район города Ангелов привлек моих земляков и соплеменников? Возможно, их потянуло сюда соседство тоже компактно живущих неподалеку евреев и тоже ашкеназов, хотя с венгерскими, румынскими, польскими и прочими восточно-европейскими корнями. Их папы, мамы (или уже бабушки, дедушки) бежали в Америку от Холокоста и образовали в Лос Анджелесе большую крепкую общину.
      На обширной территории между улицами Fairfax и Labrea почти каждый пятый дом - ортодоксальная, хасидская или реформистская, прогрессистская синагога. Думаю, что только в одном городском квартале этого района синагог больше, чем во всей столице нынешней самостийной Украины. А сколько здесь разных школ, ишив, израильских бутиков, кошерных магазинов, кафе и ресторанов - не перечесть.
       Повсюду яркие вывески зазывают прохожих зайти в "Kosher market", "Temple Israel", "Jewish Chabad center", многие из этих надписей дублируются ивритскими буквами и сопровождаются витиеваато изображенными могендовидами и минорами. Стены некоторых домов привлекают внимание живописными картинами на жанровые темы из быта еврейских местечек начала прошлого века. А по пятницам и субботам улицы чернеют от старомодных длиннополых сюртуков и лапсердаков - это многодетные семейства верующих евреев идут в синагоги и молитвенные дома на шабатную службу.
      
       И вот еще что. В первую же прогулку в лосанджелесских переулках из-под зелени фикусов, платанов, магнолий со скамеек и кресел у аппартаментных домов донеслись до меня давно забытые, сталинизмом забитые и сердцу приятные звуки родного "маме лошен". Значит, ура, от разбитого холокостовским цунами огромного идишского материка еще остались осколки, острова - заповедники исторического наследия наших бабушек и дедушек.
       Но радость моего открытия несколько приутихла, когда в еврейских магазинах, лавках и кафушках на Fairfaxe я вовсе не услышал никакой еврейской речи, продавцы с покупателями обьяснялись на английском. И стало понятно, что те старички под ветками деревьев были нашими, советскими. Я тут же вспомнил, что еще до 1939 года в Беларуссии и Украине дети ходили учиться в школы-хедеры, так как в этих советских губерниях почти все евреи говорили по еврейски (впрочем, там и почти все местные жители, не евреи, тоже огбьяснялись на идише). Даже на гербе Беларусской ССР рядом с кириллицей стояли еврейские буквы.
       А при посещении ферфаксовских торговых заведений меня резануло одно неприятное наблюдение. Зайдя в первый же еврейский бутик, я сразу почувствовал к себе настороженное, даже неприязненное внимание. Вспомнилась послевоенная Прибалтика и косые взгяды продавцов рижских и вильнюсских магазинов, обидно переносивших на приезжих москвичей и ленинградцев свою ненависть к советским оккупантам. Может быть, и здесь, в Америке, на каком-то генном уровне действует этакая традиционная неприязнь ко всему русскому, советскому, коммунистическому?
      
       Однако, для меня, только что приехавшего в Америку российского еврея, косые взгляды магазинных продавцов не могли идти ни в какое сравнение с другими, куда более серьезными, проблемами взаимоотношения евреев разных волн эмиграции. Вот, думал я, такой злободневный вопрос, как жилье, особенно остро стоящий в плотно населенных городах Калифорнии. В том же Западном Голливуде наши давно ставшие на ноги и полностью американизировавшиеся единоверцы владеют большим числом аппартментных "доходных" домов, квартиры в которых они сдают в аренду эмигрантами-евреями последней волны.
      Эти домовладельцы безудержно вздувают рентную плату и не соглашаются ни на какое ее снижение. А ведь они могли бы, пусть выборочно, пусть адресно, помочь неимущим евреям-квартиросьемщикам хотя бы небольшими уступками в оплате жилья. К сожалению, они не только не делают этого, но, что еще очень досадно, зачастую не принимают жильцов с той самой 8-ой программой, которая достается тем с большим трудом и мучительно долгим ожиданием.
       На этот упрек я слышал обычно сердитое возражение:
      - Нечего жаловаться, здесь тебе не советская раздаваловка, а свободный рынок, общество накопления, капитализм. Почему это предприниматели должны с кем-то делиться своими прибылями?
      А вот почему, отвечал я сам себе, не открывая рот и тяжело шевеля мозгами в подборе подходящих слов. Эти евреи-предприниматели, как известно, тратят немалые суммы на всякие абстрактные религиозные, просветительские, развлекательные и увеселительные программы. Большие деньги от них идут в разные благотворительные фонды, общества, ассоциации. Конечно, непростительно было бы не испытывать к ним за это глубокое уважение и искреннюю благодарность. Наверно, многое из того, что раздают спонсоры и меценаты по разным адресам важно и ценно.
      Но почему-то им никогда нехватает денег на помощь находящимся с ними рядом новым еврейским переселенцам, которые так нуждаются в поддержке, особенно, на первых порах. Неужели им важнее спонсировать даже нееврейские общественные мероприятия, чем поучаствовать в каких-нибудь целевых проектах помощи своим соплеменникам единоверцам?
      Вот взять, например, историю возведения в Западном Голливуде памятника воинам-евреям, погибшим на восточных фронтах 2-ой мировой войны. Казалось бы, такое святое дело. Но вот, на сбор средств для этого монумента меньше всех откликнулись американские евреи, корни которых лежат в могильной земле стран Восточной Европы, где их родителей жгли в крематориях немецкие фашисты. А ведь они живут на свете во многом благодаря именно тем, кому предназначен этот памятник.
      Также невозможно подвигнуть наших амерниканских соплеменников и на поддержку русско-еврейских бизнесов, так нуждающихся на первых порах в помещениях, финансировании или хотя бы в добрых советах и информации. И бесполезно ждать от них не только помощи в устройстве на работу, но даже рекомендательных писем, которые бывают для этого нужны. Где же, возмущался я, еврейская солидарность? Где голос крови, где память предков?
      
      ЗАВЕТНАЯ ЗЕЛЕНАЯ КАРТОЧКА
      
      Те обще-американские неправильности, на которые я выше жаловался, касались главным образом лишь внешней среды моего нового обитания и по своей остроте и чувствительности ни в какое сравнение не входили с настоящими неприятностями, повалившимися на меня по приезде в Лос Анджелес грубыми тяжелыми булыгами.
      Во-первых, это относилось к моему гражданскому статусу. Ведь я уехал в эмиграцию, взяв на работе отпуск за свой счет - думал: вот получу грин-карту и буду кататься туда-сюда, может, положение в ПНИИИС'е улучшится, и я снова буду при деле. Поэтому я, как полагалось, каждые 3 месяца регулярно посылал Заявления о продлении моего отпуска и каждое утро с трепетом открывал дверку почтового ящика в ожидании письма из Вашингтона.
      
      * * *
      
      Но там в то время, повидимому, царили последствия принятого Конгрессом некого закона с не очень для нашего уха понятным названием "Affirmative action" ("Позитивное действие"). Согласно этому акту почти вся американская бюрократия теперь стала чернеть от избытка в ней черных белых воротничков, то бишь, клерков-негров. Большинство халявных хорошо оплачиваемых и не подлежащих сокращению мест в федеральных и штатовских администрациях США преимущественно отдавались афро-американцам. В большинстве случаев при заполнении вакансий им должны были даваться привилегии в предоставлении должностей на государевой службе.
      Что, зачем, почему? А вот так - нынешнее поколение Америки, якобы, должно из политкорректности извиниться за рабовладельческое прошлое своих предков. Немцы же извинились за холокост, а теперь платят евреям контрибуцию и пускают обратно в Германию. Почему бы и американцам не последовать этому примеру.
      
      Трудно таких, как я, свидетелей и чуть ли не жертв преступлений гитлеровского нацизма, только случаем не попавших в мясорубку Холокоста, подозревать в одобрении рассовых предрассудков. Но то, что существенные отличия представителей разных наций, на самом деле, существуют не только в цвете кожи и строении черепа людей, но и в их интерьере (умственных способностях, свойствах характера и прочих внутренних качествах), у меня сомнений никогда не вызывало. Вот как раз в этом я снова и убедился, сталкиваясь по разным поводам с теми самыми черными американцами. Впрочем, относительно них я и раньше не очень-то обольщался.
      Что, собственно говоря, думал я, вообще они дали миру? Где их Эйнштейны, Ландау, Фрейды? Не двигают же прогресс человечества голоса Армстронгов и Робсонов, кулаки Тайсонов и Али. И почему их непропорционально много среди убийц и бандитов, отбывающих сроки в американских тюрьмах? Чуть ли не ежемесячно газеты, ТВ, интернет сообщают, что где-нибудь в Огайо, Джорджии, Арканзасе черные полицейские поймали такого же, как они, чернокожего уголовника или, наоборот, тот подстрелил некого стража порядка. А как часто в муниципальных школах юные негритосики устраивают пальбу из папиных бераунингов или швыряют гранаты в одноклассников и учителей.
      И еще вопрос, почему на их бывшей родине Африке (кстати, в отличие от своих соплеменников в США) негры по-прежнему живут на уровне орангутангов а, освободившись от "тяжелого колониального прошлого" после ухода белых никакой цивилизации у себя не создают?
      Наблюдая афроамериканцев в разных конторах, магазинах, кафе, автобусах, я неоднократно убеждался в их невежествености, невоспитаности, бесцеремонности, задиристости, тупости. Недаром, большая часть чернокожих детей даже не заканчивает начальную школу, не говоря уж о колледжах и университетах, где они составляют почти незаметное меньшинство.
       Вспоминаю, как, только что приехав в США и попав однажды в какой-то связанный с вэлфером офис, я был очень удивлен черной служащей, получившей от меня бумагу с указанием моего месячного пособия. Ей потребовалось зачем-то посчитать мой годовой доход, для чего надо было 500 умножить на 12. Такую операцию в мои годы даже средний ученик 6-го класса совершенно спокойно мог сделать в уме менее, чем за полминуты. Эта же грамотейка взяла лист бумаги, карандаш и долго выводила цифры столбиком.
       Похожая история уже не поразила меня через 17 лет, когда такая же "продвинутая" чернокожая служащая банка для того, чтобы помножить 650 на 2 открыла в своем компьюторе калькулятор и с таким же трудом, как та первая, долго кликала курсором по монитору, пока не узнала какой будет результат.
      Другой черный, продавец в книжном (!) магазине, когда я попросил найти мне книги Джона Стейнбека, полез искать его в Интернет и стал у меня выяснять, начинается ли его имя с буквы J или G. Выяснилось, что он вообще даже никогда не слышал об этом знаменитом американском писателе.
      Вот такие эти образованцы в великой стране Америке.
      
      * * *
      
      Возможно, именно из-за чернокожей перегрузки USCIS ("Службы гражданства США") мои иммиграционные дела не двигались даже вяло-текущим киселем, а, скорее, тухли прокисшими компотами на столах тех самых черных столоначальников.
      Так или иначе, но прошло 1,5 года, и как-то ночью наш квартирный телефон, не учтя разницу во времени, разбудил моих соседей непомерно громким наглым международным звонком.
      - Привет, Женя, - услышал я знакомый голос пнииисовского сослуживца Фимы Дзекцера, - тут директор на ушах стоит, просит меня узнать, когда ты, наконец, определишься сам с собой, приедешь уже, или что. Кадровичка сука Зина (ты же знаешь эту говнюшку) его совсем забадала: как это, говорит, завсектора столько времени не работает и в штате место занимает.
      Я спросонья не сообразил, как ответить, пробормотал что-то невразумительное. И, естественно, через пару недель получил из Москвы письмо с Приказом о моем увольнении в связи с выходом на пенсию. А еще через пару месяцев (вот закон подлости!) достал из почтового ящика казенный конверт с заветной зеленой карточкой, позволявшей мне без проблем выезжать и вьезжать в страну Америку. Такую гадкую шутку сыграла со мной судьба-паразитка. Но, все-таки, наверно, ей было виднее...
      
      Предпринимал ли я попытку восстановить или построить заново сгоревший синим пламенем мост к своей работе на родине?
      Пробовал, но всего один раз. В первый же приезд в Москву пошел к директору Баулину. Тот встретил меня тепло, приветливо, сразу впустил в свой кабинет и велел секретарше никого не принимать.
      - Рад тебя,Евгений, видеть, жаль, что уехал, - он дружески обнял меня за плечи и усадил с собою рядом на диван. - Давай возвращайся, с удовольствием возьмем тебя обратно.
      - Я бы с радостью, - ответил я, - но бросать детей не хочется.
       - И не надо, что ты, - воскликнул Баулин, - сиди себе в Америке, пиши свои формулы. Компьютер ведь есть, будем по электронке и по скайпу контачить, сейчас повсюду такое практикуется - удобно, выгодно, производственных площадей не надо. Дам тебе должность главного гидрогеолога института, чем плохо.
      От таких горяче-шоколадных слов у меня огнем вспыхнули щеки, рубашка прилипла к спине, и взмокли остатки волос на затылке.
       - Но, как же... - хотел было я что-то промямлить, но Баулин меня остановил вылитым на лысину ушатом холодной воды:
      - Я надеюсь ты, конечно, понимаешь, что работу сам себе должен будешь находить, а я гарантирую тебе 37% дохода. Остальные, увы, придется отдавать, ты же понимаешь, какая у нас тут непростая житуха.
      Гомерический надрывный хохот нервным комом застрял у меня в горле, чуть было не вырвавшись наружу.
      Я встал, пожал директору руку, процедил "спасибо", "до свидания" и теперь уже навсегда покинул стены, которые почти 30 лет украшал бардовыми вымпелами "Ударника коммунистического труда", "Победителя социалистического соревнования" и своими парадными костюмно-галстучными портретами на институтской Доске почета, которые так похожи на намогильные.
      
      * * *
      
      Все-таки, наверно, стоит обьяснить причину того накала сарказма, который сопроводил те мои последние минуты в кабинете директора ПНИИИС'а. Связан он был с абсолютно безнадежными перспективами надыбить какие-либо заказы на профессиональную работу в том совершенно незнакомом мне мире. Какие-то попытки я, конечно, и без пниисовского начальства пытался делать. Вот, к примеру, одна из них, поначалу казавшаяся такой заманчивой.
      
      Начать хочется издалека, а именно с далекого 1974 года, когда еще первая волна еврейской эмиграции выбросила на западный берег Атлантики некую типовую ленинградскую семью с типовой фамилией Белявские - папу, маму и 14-тилетнего пацана. Эти одноязычные русско-говорящие технари-инженеры беспомощно метались в поисках хоть какой-нибудь работы, хватаясь то за баранку такси, то за бебиситерство или уход за онкобольными стариками. Но однажды вдруг увидели в газете обьявление с приглашением на службу в какой-то далекий калифорнийский городок Монтерей. Там на преподавание русского языка в школе требовались учителя... без знания английского. Удача? Еще какая.
       И они отправились на противоположную сторону страны ("Америка - от берега до берега"). Оказалось, что под нехитрым безымянным словом "школа" скрывалось специальное учебное заведение, готовившее шпионов для работы в армии США. Белявские проработали там всю свою американскую жизнь до самой пенсии, купили дом и вырастили сына, со временем ставшего моим зятем. Впервые мы встретились в 1994 году, когда его привезла в Москву моя младшенькая дочь Инна. Она долго водила его за нос, называла толстым и старым (12 лет разницы), бегала по разным другим романам, и поженились они лишь через много лет.
      
      Паша был доктором наук, геологом, преподавал в колледже и профессионально интересовался всякими американскими и, тем более, местными геолого-гидрогеолгическими вопросами. В одну из них он посвятил меня, еще в пору моей московской постсоветской пнииисовской беспросветности. Я, наивный, тогда возмечтался, как и раньше со своим "кротом", ухватить кусок заокеанского крупно-долларового пирога. А накчинка его была вот какая.
       После окончания Холодной войны и потери шпионской учебкой ее звездности расположенный на красивом побережьи Пасифика город Монтерей приобрел нехилое туристско-курортное значение. И, естественно, городской Сити-холл (по нашему - Горсовет), жаждал укрепления этого доходного статуса. Открытие новых магазинов, ресторанов, кафе, расширение аквапарка с большим аквариумом, улучшение дорог должно было бы вдвое укрупнить толпы туристов, готовых оставить в кассовых аппаратах монтереевских бизнесов свои денежки. А это в свою очередь утолстило бы налогами городской бюджет, пополнило кошельки местных школ, полиции, пожарной команды и прочих муниципальных служб, кормящихся из казны города.
      Но без воды, как известно, "ни туды и ни сюды". Ее в Монтерее катастрофически нехватало, и городские власти озаботились ее доставкой с дальнего горного озера по длинной 20-километровой трубе. Вот тут-то я и мог встрять с той своей подземной плотиной, изобретение которой было освящено авторским свидетельством, изящно украшенным красным бантиком с серпасто-молоткастой печатью. Как уже было сказано, я в свое время уже хотел ее втюрить израильским водоснабженцами. Правда, без успеха.
      Рядом с городом протекала небольшая речушка, почти круглый год очень маловодная и бродопереходимая. Однако, подобно всем другим речным потокам на Земле, она имела под собой айсбергом мощную невидимую часть - подземный водный сток, бесполезно утекавший в океан. Для перехвата его и пуска в монтереевские водопроводные краны я еще в Москве произвел многосложные расчеты, сделал рабочие чертежи и привез их с собой в эмиграцию. Мое подземное водное "магазинирование", как это по умному-научному называется, должно было осчастливить монтереевцев надежной подачей чистой холодной воды.
      Но оказалось, что такое счастье им пофигу. Более того, основные жители Монтерея, главным образом народ пожилой (пенсионеры и ветераны учительской и шпионской службы) на дух не переносили шумных, бесцеремонных туристов с их пьяным ором, ревом мерседесов, хонд, горами пустых бутылок, бумажных стаканов, тарелок и оберток. Добропорядочным горожанам, скромным неприхотливым хозяевам малоэтажной частной застройки хватало всего, что они имели, в том числе и воды. В отличие городской власти им не нужно было расширение коммунальных служб, они хотели покоя, мира и тишины.
       Вот почему яростное обсуждение в Сити-холле проекта монтереевского водоснабжения кончилось полным обломом, общественный городской Совет его почти единогласно забодал - старики там обладали подавляющим большинством. Они и отвергли проект водоснабжения с его трубой, а о моих потугах по использованию подземных вод и речи быть не могло.
      Так что, я мог преспокойно подтереться своей чудо-плотиной, если бы не был таким жестким ватман, на котором она была начерчена. Ничего мне с моей профессиональной деятельностью в Монтерее не светило.
       Впрочем, как и воообще в Америке.
      
      ФИКТИВНАЯ ЖЕНА
      
      Такими же огорчительно пустопорожними были у меня и неловкие попытки устроить свою личную мужскую жизнь. Хотя я и был уже в далеко не молодом возрасте, неумолимое пламя сексуальной недостачи постыдно жгло мое нестаревшее тело, сперма кипела, бурлила, пузырилась, пенилась, не давала покоя ни днем, ни вечером, и особенно доставала сонным утром. Куда ее горящую было вылить, сбросить, куда податься, в кого погрузить столбящийся наконечник?
      Естественным обьектом для этого могла бы послужить находившаяся тут же, под боком, моя фиктивная жена - сводная сестра Светлана, которую я специально вывез из Москвы, надеясь на ее помощь маме. Но с ней получился полный облом. Она оказалась совершенно вне какого-либо интереса, хотя между ног у нее и было то, что нужно, но все вышенаходящееся не выдержало никаких моих прежних ожиданий.
      Светлана вела себя демонстративно от нас отрешенно, ничем маме не помогала, никаких, даже мелких, услуг ей не оказывала. Сухой палкой, неразговорчивая, неулыбчатая, неконтактная, она целый день сидела на своем диване и ничего не далала. Я мыл общую раковину на кухне, выносил мусор и пылесосил толстый пыльный карпет, которым почему-то в то время американцы любили покрывать полы.
      Особенно возмутительно она повела себя в ту тяжелую ночь, когда взбрыкнула моя аденома, зажав мочеиспускательный канал, и я корчился в страхе перед угрозой полной остановки писания. Позвонили урологу, у которого на приеме я был накануне, и он велел срочно ехать в больницу. Я вскочил, быстро натянул штаны и рубаху, мама вызвала скорую помощь.За мной пришли санитары-пожарники с носилками, которыми я, правда, сразу же пренебрег.
      Трудно себе представить, чтобы вся эта громкая суета могла бы не разбудить бы даже медведя в зимней берлоге. Но Светлана и головы от подушки не оторвала, притворилась спящей. Со мной в больницу, где мне поставили катетр, поехала 86-тилетняя старушка мама. Ну, как после этого я мог считать Свету членом своей семьи?
       Потом выяснилось, что главная забота, цель и смысл светланиной поездки с нами в Америку были деньги. Стало понятно, почему с таким большим трудом приходилось вытрясать из нее хотя бы какое-то небольшое участие в покупке общей мебели, буфета, стола, стульев. Говорят, евреи жмоты, но, я уверен, такой жадины, как чистая русачка Светлана, ни в одном еврейском местечке бывшей черты оседлости найти было бы нельзя.
      Она прожила с нами около года, и, как только предстваился случай, сразу же перебралась на дешевое субсидированное жилье и бросила нас в дорогой в арендованной квартире, хотя могла бы подождать, когда и нам с мамой дадут такое же. А ведь знала, что мы из-за нее, когда приехали, взяли именно эту большую трехкомнатную.
      Еще через год, поднакопив несколько тысяч, Света уехала совсем в свою Перловку. Ну, и черт с ней.
      
      
      Глава 11. БОЛЕЙ, НО НЕ БУДЬ БОЛЬНЫМ
      
      ЗДРАВО-ОХРЕНЕНИЕ
      
       Мы выбрались из бесплатного социалистического рая с грязными больничными палатами на двенадцать железных коек, общими вонючими уборными с обрывками газет, заменявшими туалетную бумагу, и с нищими задерганными затюрканными врачами. Уместно ли жаловаться на судьбу, переместившую нас в мир современной высококлассной медицины с госпиталями, оснащенными хирургическими роботами-давинчами, компьютерными томографами, чистыми одноместными палатами с телевизорами и индивидуальными туалетами? Правильно ли она выбрала место лечения болезней, появляющихся в конце жизни куда чаще, чем раньше? Как ответить на этот вовсе не такой уж простой вопрос?
       Надо признаться, что в принятии мной решения об эмиграции многочисленные слухи, поступавшие из-за границы о высоком уровне западной медицины, надежды на нее занимали, если уж не первое, то по крайней мере 2-ое место. Но вот приехал, пожил, посмотрел, ощутил и вот теперь при более тесном с ней знакомстве у меня появились серьезные сомнения.
      Главную роль в этом сыграл, конечно, грустный опыт маминых болезней и ее госпитальных страданий.
      
      * * *
      
       Первый вопрос возник, когда пришлось для мамы, у которой вдруг опасно высоко поднялось давление, вызывать скорую помощь. Я позвонил по телефону 001, и буквально через 5 минут мы услышали оглушительный рев сирены, напомнивший июль 1941 года, когда к Москве подлетали немецкие мессершмиты. И тут же в комнату вошли два гренадера с коричневыми чемоданчиками в руках и черной кожей на лицах. Один из них склонился над сильно напуганной мамой, а другой принялся подробно записывать за мной свидетельства легальности ее американского статуса и платежеспособности медицинской страховки.
      И я подумал, что недаром Всемирная организация здравоохранения по оперативности работы утвердила за американской службой экстренной медицинской помощи почетное Первое место.
      
      Однако... Вот привезли мою маму в "Emergency room", переложили с носилок на кровать-каталку и оставили лежать в коридоре Приемного покоя. Прошло 10, потом 20, 30 и 40 минут, но ни одна сестра и ни один врач к ней не подходил. Можете не сомневаться, что каждые эти десятиминутки я подходил к застекленному окошку, за которым сидело три скучно-лицые серохалатницы. Лишь одна из них на мои приставания молча поднимала на меня пустые рыбьи глаза и, ничего не отвечая, погружала их в стеклянную муть компьютера. "Наверно, - думал я, - не понимает мою англорусскую абракадабру". Наконец почти через час я услышал от нее почти чистую, хотя и разбавленную армянским акцентом русскую речь:
      - Ждите, скоро с вами будет дежурный врач.
      
       Такой вот парадокс американской неотложки. Что толку от скорости этой скорой помощи, напрочь сьедаемой ее ожиданием, кому нужна такая быстрота?
      И еще, что меня сразу очень удивило. Ведь место обычной машины "ambulance" к подьезду, где живет больной, подкатываются два или даже три автомобильных слонов с пожарными лестницами и помпами для тушения огня. В них сидит тоже два или три крепких молодцов в черных форменных комбинезонах - пожарная команда. Зачем она? Вы же по телефону вызывали врачебную помощь, а не помощь в гашении пламени на загоревшейся занавеске или в откачке воды из ванны. И действительно, иную старушку, лежащую в постели с высоким давлением, от одного вида подпирающих потолок верзил может разбить инсульт.
      Нет, никто не мог мне обьяснить, для чего, отжимая к тротуару городской транспорт и оглушая округу страшным ревом сирен, несется по улицам колонна пожарных машин. Не для того же, чтобы только расходовать дорогое дизельное топливо? Скорее всего, для того, чтобы непыльная работа пожарников попрежнему оставалась привлекательной благодаря высокой зарплате, а она у них побольше, чем у иного инженера.
      
      * * *
      
      Однако, это все копейки по сравнению с огромными расходами, связанными с назначением врачами разных дорогостоящих тестов, без которых, наверно, в половине случаев можно было бы обойтись. Что это, докторская боязнь что-то упустить в диагнозе? В свое время промышленная революция, давшая людям механизацию производства, освободила их от тяжелого ручного труда. Нынешний этап научно-технического прогресса, кажется, освобождает их и от необходимости шевелить мозгами. Человек все больше становится придатком компьютерно-приборных комплексов. Но если отсутствие особой необходимости много думать допустимо в мире машин и механизмов, то совершенно неприемлимо в медицине.
       Я не помню ни одного случая посещения того или иного лосанджелесского врача, чтобы тот не направил меня хотя бы на пару каких-либо обследований. Я проходил всевозможные ультрозвуковые исследования, ложился в трубу для послойного сканирования и компьютерной томографии. Каковы были результаты? Мне неизвестно. Большинство их так и остались подшитыми к моей медицинской карте невостребованными бумажками.
      А ведь, по моему представлению, во многих типичных и не очень сложных случаях опытный врач, анализируя клинические данные, мог бы поставить достаточно точный диагноз и без большого количества дорогих тестов. Но здесь бизнес, деньги превыше всего.
      
      Обидно еще и то, что это затратное тестирование применяется очень не экономно. Ведь в США, на самом деле, лечат не самого человека, а его отдельные органы. Так, "foot-доктор" занимается только нижней частью ноги, а все, что выше щиколотки - дело ортопеда. Точно также, просматривая результат рентгена и сканирования легких больного, пневматолог в большинстве случаев не обращает внимание, например, на опасную аневризму аорты или аритмию сердца. Какой бы наш старый земский врач был бы так постыдно безразличен к своему пациенту?
       Конечно, теперь не те времена, когда добрый доктор "айболит", приложив трубку к твоей груди, назначал сладкий люголь для горла и касторку для желудка. Ныне вместо ветхозаветного стетоскопа у современной практической медицины есть высокоточные приборы и для магнитно-резонансного исследования, и дуплексного сканирования, и прочих чудес медицинского тестирования.
       И это, без спора, было бы очень хорошо, если бы именно здесь не скрывалась одна из главных причин невероятной затратности американского здравоохранения. Не случайно чрезвычайно высокая дороговизна американской медицины, по свидетельству той же Всемирной организации здравоохранения, не сравнима ни с одной другой страной. Стоимость медицинских обследований в США зашкаливает все мыслимые уровни и, несомненно, сильно завышена. По моему профессиональному опыту, например, аналогичные неразрушающие методы изотопной и ультразвуковой дефектоскопии, фактически те же самые, что в медицине, и применяющиеся при обследовании строительных конструкций, стоят меньше раз в 10.
      Дороговизна тестов служит большим соблазном для тех, кто не гнушается возможностью с их помощью выбивать деньги из страховщиков и пополнять свой карман. Не забуду случая, когда меня послали на магнитно-резонансное обследование сильно ушибленной кисти руки. Вместо того, чтобы "просветить" именно ее, меня против моей воли, положили в трубу и просканировали всего с ног до головы. Зачем? Конечно, только чтобы снять с моей страховки Медикера побольше денег. Таких примеров любой из американцев может привести множество.
       В результате массированного применения тестов американское здравоохраненин все больше становится не только доходным делом предприимчивых медицинских работников, но и превращается в кормушку для разных жуликов и махинаторов. Трудно понять, почему так слаб соответствующий контроль за надобностью и обьемом проводящихся приборных медицинских обследований. Хотя, справедливости ради, надо заметить, что все это относится в основном к лечебному терапевтическому крылу медицины (хирургия, кажется, слава Богу, еще так не заражена).
      
      * * *
      
      Но никакие самые дорогие обследования не сравнятся по расточительности с другой составляющей американского зравоохранения, тесно связанной с лечебной медициной. По всем иерархиям, особенно по степени влияния, фармацевтические фирмы стоят совсем рядом с медицинскими офисами. А уж по затратности их даже превосходят. Недаром, мировой опыт показывает, что размер прибыли от продажи лекарств не намного меньше, чем от торговли оружием. И не случайно экономичские кризисы, периодически потрясающие капитализм, редко касаются фармацевтической промышленности, продолжающей благополучно процветать.
       Попытки властей что-то реформировать в американском здравоохранении оказались особенно провальными в области лекарственного обеспечения. Долгое время связь между аптеками и фармацевтической промышленностью была прямой: заказ - поставка. В 2006 году где-то в коридорах вашингтоской бюрократии родилась лихая мысль добавить к Медикеру, кроме частей "А" и "В", еще и "D".
      Мгновенно возникли многочисленные посреднические страховые компании, так называемые "Планы". Не знаю, как у кого, но мой почтовый ящик затрещал от бесчисленных предложений подключиться к той или иной программе по снабжению лекарствами. Наконец, по совету одной аптеки я сделался участником какого-то плана под названием "AARP/ MedicareRx Plans". Что это такое я не понял, хотя она сразу же начала заливать меня бумажным потоком всяких писем, информаций, инструкций. Но это было только на первых порах.
      Не прошло и полугода, как я стал вынимать из почтового ящика совсем уже другие конверты. Не трудно догадаться какие. Сначала требования оплат были весьма скромными: 5 - 10 долларов. Но со временем аппетиты моих новых "страховщиков" выросли, и теперь она стала уже запрашивать десятки долларов. А ведь до появления посредника я, как обладатель льгот программы социального обеспечения SSI, получал лекарства бесплатно. Вот так, "хотели, как лучше (?), а получилось, как всегда".
      Вполне возможно, я чего-то не понимаю и рассуждаю, как неграмотный профан, но факт налицо - не став хоть немного богаче, я стал платить намного больше.
      
      ОТСТУПИТЬ В ПРОШЛОЕ?
      
      Надо сказать, что те же самые паскудные рвотные отрыжки дикого капитализма накрыли меня и на моей родине-матери, когда я в очередной раз вляпался в еще одну свою хворобную каку. Вот как это случилось.
      То был прекрасный круиз вдоль берегов Индии с добавлением трехдневного самолетного тура в Дели, откуда состоялась незабываемая поездка в Агру с ее белоснежным Тадж Махалом и красно-белым Красным фортом. Однако, больше всех архитектурных роскошеств забыть ту поездку не позволяет мне неожиданная резкая боль в левой ноге, из-за которой мне пришлось прервать экскурсию. Я с трудом дохромал до двери автобуса, плюхнулся на сиденье и, задрав штанину, увидел сбоку ниже колена большое темнокрасное пятно, свирепо уставившееся на меня с одной из моих старых безобразных варикозных вен.
      Попав обратно на корабль, я тут же отправился к судовому врачу, который обьявил мне, что это опасный тромб и одел на него тугой чулок из прорезиненной ткани.
      - Приедете домой, сразу же бегите к доктору, - сказал он. - Тромбофлебит требует к себе почтения.
      Мы прилетели в Москву субботним утром, а достучаться в выходной день до каких-либо лечебных учреждений мне по моему советскому опыту казалось таким же невозможным, как купить манго в сельпо Укурянска. Но... Великий, всемогучий, всезнающий Интернет! Мне хватило и получаса, как я выудил из него телефон и адрес некого "Флебологического сосудистого консультативно-диагностического центра". Уже в полдень схаченный на улице левак-чечен на старенькой хонде подвез нас с Линой к входу в небольшое двухдверное строение, затерянное среди новых многоэтажных замоскворецких многоэтажек. Над одной дверью висела потертая временем вывеска мастерской по ремонту "обуви, одежды, зонтов, сумок", а на другой изяшно свежерисованное крупной яркой охрой наличие того самого центра.
      Интерьер подтвердил солидность его таинственного наукообразного наименования. Серо-голубой кафельный пол непритязательно сочетался с умеренно золотистой лепниной на потолке, пристенным бронзовым бра и просторными темнокоричневыми креслами. Во всем чувствовался недюжиный достаток, обстоятельность. Отметившись у вежливой миловидной регистраторши, мы погрузились на кожаные сиденья и стали ждать. Минут через 15, просекая нас пытливым взглядом, мимо прошел полноватый мужчина в белом халате, и после этого через короткое время меня вызвали в кабинет.
       Доктором-ортопедом оказался моложавый человек с длинными руками и бородкой клином. Он натянул на руки синие латексовые перчатки, бегло осмотрел мою болячку и, ощупав тонкими пальцами пианиста варикозные вены, произнес только одно слово "тромб". Вслед за этим он долго и задумчиво стягивал перчатки, потом, ничего больше не сказав, отвернулся от меня и быстро вышел из комнаты.
      Снова с четверть часа мне пришлось в нетерпеливом ожидании и страхе судить-рядить о том, как распорядится судьба моим здоровьем. Затем дверь открылась, и доктор вошел в сопровождении того толстячка, который раньше в прихожей сверлил меня взглядом. Он подошел ко мне, улыбнулся широкой приветливой улыбкой и протянул руку:
      - Здравствуйте, я - заведующий этим центром.
      Он помолчал немного, стер с губ улыбку и произнес решительным голосом, не терпящим никаких возражений:
      - Я вызываю скорую помощь. Наверно, даже нужен будет реаномобиль, - твердый острый взгляд пронзил меня насквозь и огнем обожег мои щеки. - У вас очень серьезное положение, тромб может оторваться и, сами понимаете - инсульт, парализация, или, что тоже вероятно - инфаркт миокарда. А, кто знает, возможно, и того...
      У меня все похолодело внутри, лоб покрылся испариной, я услышал, как громко в страхе застучал барабаном мой уже побывавший в свое время мотор. Что делать, как быть, неужели надо прямо сейчас ехать в больницу или, может быть, хоть на минутку заскочить домой взять тапочки и зубную щетку?
      - Но у меня же сейчас уже боль прошла, может быть, не так срочно сейчас надо? - Взмолился я, натягивая на ладыжку полученный на корабле тугой бинт и засовывая ногу в штанину. - Вот у меня и лечебный протектор есть.
      - Эта тряпка вам не поможет, она только хуже делает. Если хотите, купите у нас настоящие компрессионные чулки.
      - И потом у меня билет на вторник, дочка ждет в Лос Анджелесе, - неуверенно промямлил я слабым голосом.
      - Ну, смотрите, вам решать, - совсем уже грубо резанул завцентра. - Только, как бы вашей дочке не встретить вас в цинковом ящике.
      Он повернулся, тронул молчавшего все время доктора за плечо, и они ушли, резко закрыв за собой дверь. Я дрожащими руками напялил на себя куртку, встал со стула и тоже вышел. Лина встретила меня испуганными полными слез глазами и растерянно прошептала:
      - Он только что подошел ко мне и сказал "вы своего дедушку до дома не довезете".
      Плохо соображая, полный тревоги и сомнений, я оперся на линину руку и мелкими старческими шажками засеменил к окошку регистраторши. Та вся светилась участием и доброжелательностью. Она отворила дверь своей комнатушки, усадила на стул.
      - Сейчас будем подбирать вам компрессионки, - сказала она, доставая откуда-то с полки картонный пакет с красочной картинкой.
      Оказалось, что продается не один, как мне надо было, а два чулка на обе ноги. И стоимость их сразу же мне показалась заоблачной, почему-то значительно больше той, что была указана на упаковке. Но, конечно, я отдал свои пенсионные сберкассные без каких-либо колебаний и споров. Также безропотно отреагировал мой кошелек и на оплату трудов того молчаливого врача, сказавшего мне только одно слово. Снова их цена вызвала у меня некое недоумение и подозрение на обдуривание подобных мне лохов, что несколько ослабило ударный эффект ужаса от случившегося.
      Мы приехали домой, я пожевал бородинского хлеба с адыгейским сыром, выпил стакан чая и немного расслабился. Ладно, решил, поеду в больницу завтра утром.
      
      Наутро вызванная по телефону скорая помощь привезла меня в какую-то районную больницу, где, пройдя долгую занудную процедуру "оформления", я попал в шестикоечную палату ортопедического отделения. Мне выделили железную кровать, аккуратно застеленную серо-белыми бельем и одеялом с дырчатыми следами одного из куривших над ним пользователей. Рядом стояла хромоватая тумбочка, куда я погрузил свой немудреный скарб.
      Люди в палате были ко мне приветливы, участливы. Культурно поинтересовались какова моя болячка, спросили, не надо ли чего, поделились своими собственными коленными, локтевыми, плечевыми и прочими бедами. И даже обсудили вопросы нашествия в Москву чеченов, азеров и других черножопых, поговорили о проиках американов на Ближнем, а китаезов на Дальнем Востоке.
      Довольно быстро, к моему удовлетворению, пришла врачиха, немолодая женщина с усталым интеллигентным лицом и седоватыми волосами в тугом затылочном пучке. Она внимательно осмотрела мою ногу, ощупала ее со всех сторон, помяла тут и там, провела пальцами и позажимала пухлые узлы на варикозных венах, затем сказала:
      - Ну, что же, вам повезло - этот ваш тромб поверхностный, хотя и довольно большой, сантиметров 6-8. Он уже стабилизировался, так что не опасен.
      - Да, но мне сказали, что он может оторваться и пойти дальше, в голову или сердце. - Я с опаской вопросительно взглянул на врачиху.
      - Это могло бы, не дай бог, произойти, если бы он был во внутренних венах, - успокоила она меня, - а так, ничего страшного, заживет. Но вы обязательно должны носить специальный чулок и вообще беречься. - Она встала, улыбнулась мне и уходя добавила:
      - На мой взгляд, особенных причин вам волноваться теперь уже нет, опасный момент прошел. Но ведь я дежурный врач, сегодя воскресенье. А завтра придет ваш лечащий, осмотрит ногу еще раз. Сдадите кровь на анализ, сделаете рентген, и врач даст вам назначение, лекарства, мази.
      Она ушла, и я облегченно вздохнул. Ура! Я жив, здоров. "Готеню, штрух мих, но не штруф мих" - как говорила моя дорогая мамочка на идиш, и что означало: "Боженька, пугай меня, но не наказывай меня".
      Конечно, никакого понедельника с лечащим врачом я ждать не стал. А тут же выгреб из тумбочки свое нехитрое шматье и взял ноги в руки. Через десять минут мы с Линой, повеселевшие, беззаботные, уже тянули на тротуаре ладони, ловя попутную машину.
      Ну и сволочь же эта российская частная медицина, которая еще одним кривым зеркалом отражает откровенный бандитизм платного бизнесного здравоохранения. Вот оно как - оказывается, в Москве он еще отвратительнее и зловреднее, чем в Америке. Невольно вспоминаешь тех бехитростных рыцарей бесплатной медицины, которые за мизерное вознаграждение честно лечили нас в той нашей стране. Жаль, что почти все они в прошлом, хотя ведь именно теперь, на старости лет, они особенно нам нужны.
      
      * * *
      
      Может быть, здесь к столу будет и рассказ еще об одном событии, связанном с моими поздними прикосновениями к осколкам пережитков социализма в сознании людей. Граждане державного тоталитаризма, замкнутые железным занавесом, были пригвождены к своим пятачкам пространства неодолимым скрепом под названием прописка. Ее несьемными наручниками служили тонкие краснокожие книжицы с глобусом и золотыми колосьями, представлявшимися по В.Маяковскому этакими священными "дубликатами бесценного груза". Их утрата даже для простого младшего дворника была не менее страшным преступлением, чем потеря партийного билета для члена горкома КПСС.
      Паспорта служили кандалами, притаранивавшими людей к месту их прописки, замками, надетыми на шею свободы. Внутренние железные занавесы не давали шансов переселяться из одной области в другую, из города в город, из района в район. Потому-то большинству жителей страны победившего социализма-тоталитаризма и приходилось весь свой век коротать в одном и том же месте, там же растить детей, которые, повторяя судьбу родителей, тоже навсегда сохраняли характерные особенности их края, отражавшиеся в поведении, образе жизни и, конечно, языке. Недаром, такой, как я, старый пень, до сих пор по оттенкам речи, говора, акцента запросто может отличить костромича от киевлянина и архангельца от астраханца.
      
      Поэтому стоит ли удивляться, что при происходившей время от времени, начиная с 90-х годов, смене паспортов РФ я не выкидывал их, как ненужные пустые бумажки, в мусорный ящик, а бережно хранил в верхнем ящике письменного стола вместе с дипломами инженера, кандидата наук, старшего научного сотрудника. Они так же много значили для меня, как и одетые в коленкоровые и картонные обложки комсомольские, военные билеты, свидетельства ветерана труда, члена Дома ученых, Российского Географического общества, победителя социалистического соревнования и прочих смешных теперь званий и членств. Отжившие свое бардовые книжечки паспортов бабочками гербария ласкали мой ностальгический взгляд, когда я перелистывал старые странички с памятными отметками моих многочисленных пересечений забугорных границ.
      Но вот именно эта глупая страсть к коллекционированию всякой ненужности и сыграла со мной злую шутку.
      Конфликт между прошлым и настоящим грянул возле стойки регистрации Аэрофлота, когда я подобно лучшему поэту советской эпохи "достал из широких штанин" двухголовоорловый российский паспорт.
      - Мы не можем вас пропустить на самолет, ваш документ просрочен и недействителен, - с виноватой улыбкой сказал аэрофлотовский служащий в синем мундире.
      - Что вы такое говорите? - возмутился я. - Срок действия моего российского паспорта заканчивается только через 8 месяцев.
      - Вот, посмотрите, - был мне ответ, - он истек уже в 2007 году.
      Я отвернул корочки, взглянул, и холодный пот потек по морщинам моего лба, а в сердечных сосудах вздрогнули холестериновые бляшки. Сначала я даже не поверил своим глазам - ну, не идиот-ли? Это я, оказывается, схватил в спешке не новый действующий паспорт, а старый, с истекшим сроком действия, по которому помойка давно скучала.
      Болван, остолоп, недоумка, торопыга. Надо ж так обмишуриться. Что теперь делать, как быть, куда деваться?
      Ледяной поток моего самообличительного мыслеизвержения прервал теплый душ рассудительно-обьяснительного обогрева, которым обдал меня служащий Аэрофлота, озадаченный, повидимому, прединфарктным выражением ужаса на моей побелевшей физии.
      - Что делать, что делать. Не вы первый, и не вы последний. Бывало у нас уже такое, и не раз. Во-первых, надо успокоиться, не психовать, глотнуть валокардина, валерьянки или, на худой конец, карвалола. Второе - сьездить за правильным паспортом. Не успеть? Тогда поменять билеты, перекомпостировать на завтрашний рейс.
      - О, это было бы здорово, - обрадовался я. - Давайте, прямо сейчас это и сделаем. - Я полез за кошельком: - сколько мы вам должны?
      - Не спешите, - оборвал меня служивый, - стоит это довольно-таки дороговато, с каждого по 370 долларов. Не очень-то подьемно.
      - Да, уж, - зашамкал я. - Может быть, еще есть какие- нибудь варианты?
      - Ну, хорошо, - задумчиво сказал аэрофлотовец. - Давайте-ка, я пойду позвоню в Москву, спрошу, как и что. Ждите.
      Он исчез где-то за дверью с надписью "Official", а я остался стоять на подкашивающихся ногах с дрожащими коленками. Минуты тянулись часами, неумолимо приближаясь к самому крайнему сроку посадки в самолет. Наконец аэрофлотовский регистратор вышел ко мне, ободряюще светясь самодовольной улыбкой.
      - Ух, уломал их, разрешили, - сказал он. - Значит, так, мы вас сейчас отправляем, а в Москве покажете внутренний паспорт, хорошо еще, что хоть он у вас не просрочен. Придется погранцам заплатить штраф. Какой? Не знаю точно, но, кажется, тысячи 2-3, может, чуть больше. Нет, нет, не волнуйтесь, не зеленых, конечно. А пока я буду оформлять выш вылет, звоните быстренько, чтобы вам выслали паспорт на московский адрес.
      
      Ободренный и более не менее успокоенный, я бросился звонить соседке, которой на всякий случай я, уезжая, обычно оставлял ключ от своей квартиры. Однако, вследствие ее возрастной избыточности, малой образованности и полным отсутствием опыта общения с американской почтой, она плохо понимала, что от нее требуется. Я долго ей втолковывал, что, достав из верхнего ящика письменного стола мой именно новый российский паспорт с бардовым переплетом, его следует послать никак иначе, как только заказной спецпочтой с уведомлением о вручении.
      Конечно, она толком ничего не поняла, паспорт, хотя и тот самый, отправила совсем не так, как было надо, и я потом мучительно долго его выискивал в темных углах и закоулках одинаково запутанных лабиринтов американской и российской почты. По всем прогнозам, предположениям, предвидениям послание из Москвы должно было поступить через пару дней, ну, может быть, через неделю. Но прошло 10 дней, и паспорта я так и не получил, а позже выяснил, что он вовсе не летел ко мне на боинге, а валялся в трюме корабля и тащился по пыльным дорогам двух континентов. Поэтому в мои руки он попал уже тогда, когда оставалось только порезать его ножницами на куски и бросить в домовый мусоропровод.
       А нервное подергивание моего левого века, неизменно настигавшего меня при ежедневном заглядывании в почтовый ящик, было связано с тем, что паспорт мне нужен был не когда-нибудь, а вот-вот сейчас. Его отсутствие грозило потерей аж 3 тысяч долларов, уплоченных за путевку в Испанию, начало которой неумолимо приближалось. А кто же меня выпустил бы из России без правильного документа? Хотя проржавевший железный занавес и растворился в серной кислоте времени, но его черная тень еще висела над границей, отделявшей путинский рай от европейского шенгенского ада.
      
      Что было делать? Конечно, бежать в разные частные конторы, рекламы которых таким, как я, торопыгам гарантировали оформление загранпаспорта чуть ли не за 3 дня. На самом деле, все это, конечно, оказалось сплошным надувательством, догадаться о чем, можно было и без наличия большого ума. Сбор требуемых бумаг, составление и заполнение разных форм и их распечатка в принципе доступно было любому обладателю восьмиклассного образования без какой-либо посторонней помощи и траты денег. Но, главное, это вовсе не уменьшало необходимости удовлетворить аппетиты неистребимой российской госбюрократии - куда более зубастого хищника, чем какая-то частная лавочка.
      В данном случае, слава Богу, кончилось все благополучно - я получил вовремя новый паспорт и, хотя с опозданием и потерей двух-трех экскурсионных дней, все же попал на испанский тур. Однако, в итоге, когда я подсчитал расходы, выяснилось, что то мое жлобство с оплатой перекомпостирования билетов в лос-анджелесском аэропорту было полным идиотством - вся эта катавасия обошлась мне намного больше, и не только денежно. Правильно говорит пословица, что скупой платит дважды. Но я умом и расчетливостью никогда не отличался, скорее, наоборот. Потому и заплатил вдвое.
      
      
      РАК - УРДАЛАК
      
      В 2013-м году моя судьба, мой жизненный life-аэробус, из плавного спокойного полета снова погрузилась в зону грозной наводящей ужас турбулентности. Причем, предвестники этого шторма обозначились еще в 2008-м. Тогда мой и так высокий аденомный показатель онкологии PSI в очередном анализе крови совершил угрожающе нехороший подскок, и уролог Марк Келли предложил сделать биопсию. Пришлось согласиться.
       - Из 12 взятых у вас пункций, - сказал он, когда я пришел за результатом, - только одна проба оказалась злокачественной. Но совершенно незначительно, совсем микро-микро. - И Келли наглядно продемонстрировал сдвигом пальцев, как она мала.
       Как малодушный беззаботник, свернувшись улиткой в бумажный домик своей писанины, я спрятался от этой угрозы - стоило ли беспокоится, если она так микроскопична. Однако, увы, оказалось, что зря. Хотя, как на это посмотреть, кто знает, может быть, и не зря - ведь целых 5 лет мне довелось мило прожить без лишних тревог и забот.
      Зато теперь пришлось поволноваться.
      
      Еще в ХVIII веке английский поп Томас Мальтус предупредил человечество, что если оно будет бездумно и беззащитно заниматься сексом, то неизбежно наступит перенаселение, и жратвы на всех будет нехватать. Но господь Бог, не надеясь на благоразумное половое воздержание, соорудил для подстрижки пиков роста демографии умную косилку - эпидемию. Как только человечество начинало слишком сильно уплотняться и расширяться, он насылал на него очередной мор. То это была чума, косившая всех подряд, то холера или тиф, а когда коса у Костлявой затуплялась, давал ей в руки еще что-нибудь. Поэтому в одни века люди умирали от одних болезней, в другие - от других.
      К примеру, совсем недавно вроде бы отступил кровохаркающий туберкулез-чахотка (хотя каждый раз появляются свидетельства и о его возвращении). Ему в параллель пришел страшный беспощадный клещастый рак. Не знаю, кто взял в обиход такого не очень уж хищного членистоногого, ведь у фауны есть и более соответствующие прототипы для названия этой поганки, но в каком же испуге мы вздрагиваем, когда слышим это ужасное слово.
      Вот уже много десятков лет этот зверь выгрызает мужские простаты и женские груди, подкрадывается к человеку изнутри, выедает желудок и поджелудочную железу, кишки и пищевод, почки и мочевой пузырь. Что там средневековые пытки иезуитов с их скоротечными четвертованиями-колесованиями и сожжениями на костре. То был детский лепет по сравнению с жуткой мукой медленного умирания от рака, сопровождаемого дикими многомесячными болями. Грозная болезнь, опрежающая по своей ужасности наваливающегося на человечество цунами сердечно-сосудистых инфарктов-инсультов. Недаром в прошлые годы врачи и близкие скрывали от больного страшный диагноз.
      Теперь этого почему-то не делают и успокаивают безнадежных надеждой на избавление от беды, а ведь его на самом-то деле не существует. Все эти химиотерапии, радиации и операции только отдаляют конец, но, увы, его не отменяют. Интернет, газеты, журналы, телевидение трещат от многообещающих обьявлений об открытии каких-то новых противораковых панацей - чудодейственных таблеток, пилюль, порошков, магических напитков, примочек, облучений волшебными лучами. К сожалению, все это чушь, шерлатанство и ничего больше. Нет спасения от дьявольского, неразгаданного, неизлечимого рака, который поджидает каждого. Другое дело, что не каждый до него доживает и уходит из жизни от чего-то еще.
      
      Вот я дожил. Взглянув на мою опрокинутую физиономию и встретив мой поникший взгляд, уролог Келли произнес необходимые для таких случаев утешительные слова:
      - Вы же видите, процесс идет очень медленно, в вашем возрасте вообще можно ничего не делать и волноваться не надо, забудьте и спите спокойно.
      Ничего себе советик... Всего за каких-то пять лет опухоль из "микро", как он же ее называл в 2008-м, выросла до 5 сантиметров. И насчет того, что рак растет"медленно" в старческом возрасте, у меня было большое сомнение. Я всю жизнь находился под прессом памяти о моей бабушке Доры - помню, приехал из очередной командировки, и мама оглушила меня известием об обнаружении у бабушки злокачественной опухоли груди. Я сразу же бездумно и безапелляционно заявил, что нечего в 86-летнем возрасте подвергать человека опасной операции, потому что известно - в этих случаях рак развивается медленно. Как же я был неправ! Менее, чем через 2,5 года бубушку задавили губительные смертоносные метастазы.
      
      А у меня положение было аховое, тест МRI (магнитно-резонанстное исследование) показал, что опухоль находится в опасной близости от некого важного нервно-сосудистого узла. Если рак до него дотянется, то злокачественные клетки распространятся метостазами по всему телу, полезут в почки, печень, селезенку, во все внутренние органы, и тогда - мучительный конец.
      В ужасе я бросился бегать по врачам: терапевтам, урологам, онкологам. Полез за советами в Интернет, где провел много часов, выискивая тропы спасения. И встретил уйму самых разных вариантов. Один из них предусматривал простую диету - никакого кофе, чая, шоколада, тогда, мол, уровень тестостерона в крови снизится, и онкология пойдет на убыль. Другой рекомендовал сыроедение и травяные соки, это должно выводить заразу из организма. Но самое радикальное предлагали хирурги, они брались сделать операцию, причем, бескровную и не очень безболезненную - с помощью робота по имени "Да Винчи".
       А один знакомый, когда я поделился с ним своей бедой, небрежно махнул рукой:
       - Не боись, ничего страшного. Я уже 10 лет живу с раком простаты, прошел химию, облучение, уколы гормонами, теперь глотаю лекарство-антиебин, тестостерон подавляю. Вон даже грудь выросла, и хер висит сосиской. Зато жив, как видишь.
      "Ничего себе перспективочка", - взгрустнул я, повесив пока только нос и с тревогой взглянув в сторону своего куда более важного органа. Как не хотелось лишаться одной из главных радостей существования. Да и надежды на лучшее будущее.
      Можно представить, сколько долгих тягомотных часов мучительных раздумий, душевных раздраев, бесконечных колебаний и сомнений провел я, не решаясь что-либо предпринять. И только изведя себя до изнеможения, я, наконец, все же решился на какое-то действие.
      Один из рекомендованных мне врачей, некий продвинутый онколог-радиолог Кристофер Кинг, брался убить рак простаты всего за 5 коротких облучений. Меня это привлекало тем, что заменяло традиционно принятые двухмесячные томительные 45 сеансов, которые повсюду обычно применялись. И хотя доза каждого из тех "чернобылей" была намного выше обычной, Кинг гарантировал, что побочные эффекты будут вовсе не больше.
      И вот, дрожащий изнутри и снаружи, я лежу на спине пригвожденным тугими ремнями к узкому столу предстоящей экзекуции. В большой комнате, уставленной стелажами с разными приборами и инструментами никого нет, только из-за стены слышатся какие-то приглушенные голоса. В ожидании чего-то страшного-ужасного я судорожно сжал пальцы в кулаки и стал твердить про себя "шма израель, аденойе, алехойне...". И вдруг откуда-то сверху услышал:
      - Are you o'key?
      Отвечать было некому, но никто, повидимому, никакого ответа от меня и не ждал. Впрочем, мне уже было не до чего, так как на меня откуда-то сзади накатилась огромная толстая труба, моя могила. Свет померк, громкий режущий уши шум, стук, скрежет, шипенье накрыли меня целиком, и я в ужасе закрыл глаза. Что-то крутилось вокруг меня, трясло, сотрясало, тьма то сгущалась, становясь сплошной, непроглядной, то разжижалась до сумерек, и серый свет размыкал мне веки.
      Вдруг, так же неожиданно, как все началось, все и закончилось. Крыша надо мной исчезла, труба откатилась назад, шум прекратился. И снова послышался глухой, безразличный, формальный, не ждущий ответа вопрос:
      - Are you o'key?
      Потом в комнату вошел тот же паренек-мекс, который меня привязывал к столу ремнями, отстегнул их, помог встать. Оказалось, стою, не шатаюсь, и ничего такого не чувствую. Я сделал пару шагов, осмелел, двинулся вперед. Нормально. В тревожном ожидании немедленного действия предсказанных мне сайд-эффектов я проковылял до двери, вышел в коридор и вздохнул с облегчением. Вроде бы, пока все обошлось, ничего страшного не произошло, ничего ни во мне, ни вокруг не изменилось, я сам себе был прежним, и все, кажется, у меня было в порядке. Зашел в уборную пописал, затем, наоборот, восполнил отлитое водичкой из бачка с бумажными стаканчиками и отправился домой.
      Куда в меньшем стрессе прошли и остальные мои четыре чернобыля. Серьезных побочных последствий я до поры до времени не замечал. Хотя постепенно они стали появляться, и даже очень грустные. Самым большим огорчением для меня было заметное ослабление мужской мочи (мочи тоже), которая, как и у того моего знакомца, стала приобретать физические свойства колбасного изделия.
       А через год еще одна пугающая новость ударила по голове, точнее, по головке (понятно чего?). Последнее уточнение важно, так как стукнуло меня не где-нибудь, а в уборной, когда на дно унитаза с соломенной струей упали темнокоричневые сгустки крови. Я, естественно, страшно перепугался и побежал к урологу и онкологу. Но те сразу же успокоили, обьяснив мне, что это вот и проявляются те самые сайд-эффекты. Сколько их еще меня ждет?
      
      И все-таки, сказал уролог, мочевой пузырь требует проверки, для чего нужно сделать цистоскопию и взять пробы на злокачественность клеток. Но очень не хотелось делать такую неприятную и болезненную процедуру. Конечно, если надо, это можно было бы и перетерпеть, но вот как быть со страхом перед опасностью обнаружения того самого?
      Пошевелив мозговыми полушариями, я все же рискнул спустить пока эту проблему на тормозах.
      
      Глава 12. СТРАНА АМЕРИКА
      
      СЧАСТЛИВОЕ СОЧЕТАНИЕ
      
      Даже сильно взрослый куст, пересаженный с места на место, медленно, но верно начинает со временем приживаться - дает новые корни, пускает ростки-побеги, обрастает молодыми ветками, зеленеет свежей листвой. Жизнь просто так не останавливается и без надобности никуда не уходит, не исчезает, не прерывается, она идет только вперед и вперед, навстречу своему времени-скороходу.
       Ну, и что из того, что у меня, такого вот старого куста, давно уже не кустятся волосы на голове, и кроме ногтей на пальцах больше ничего не растет и не поднимается? И когда меня спрашивают, что новенького, я принужденно хихикую: "в новом месте что-то новое болит". Несмотря на это, если разобраться, мне в Лос Анджелесе довелось жить совсем неплохо. И нечего уподобляться узколобому неандертальцу, которому вместо обжаренной на костре ноги дикого кабана подают в фаянсовой менажнице свиную отбивную с соусом бешамель, а он, корчась недовольной гримасой, зло на нее косится.
      
      Чего мне, собственно говоря, надо?
      Погода здесь всегда стоит плюсовая - московский балоньевый плащ вместе с демисизонным пальто забросился в дальний угол стенного шкафа, открытые босоножки и короткие шорты почти круглый год не покидают нижнюю часть тела. Здесь на улицах легкие не гнобятся автомобильными оксидами помойного воздуха, который в Москве бьет в нос при первом же вдохе за воротами терминала шереметьевского аэропорта. И золотые апельсины вместе с багровыми манго, румяными папайями, бархатными киви на зеленых прилавках почти круглогодично настойчиво просятся в рот. И плоская крыша над головой не трещит зимой от снега, с нее не стекают дождевые потоки, а вместо них теплая ласковая вода круглый год призывно плещется в голубом бассейне.
      Рай, да и только.
      Да и вообще, Лос Анджелес радует счастливым сочетанием главных моих приоритетов, которые на конечном этапе жизни соединились для меня в прекрасный дубль человеческой культуры и дикой природы. Здесь удачно соседствуют вершины классической и джазовой музыки, мирового уровня живописи, голливудского кино с вершинами горбящихся над белоснежным океанским прибоем горных хребтов.
      
      * * *
      
      Среди первых бесценными бриллиантами сверкают театральные музыкальные сцены. Первой из них в Лос Анджелесе, да и во всей южной Калифорнии, конечно, является Опера. Яркой звездности она, без сомнения, обязана имени своего многолетнего художественного руководителя знаменитого тенора Пласидо Доминго. Хотя, честно говоря, как артист, сам он на меня большого впечатления не произвел. Я его видел (но почти не слышал) в одном из оперных хитов, где Доминго много ходил по сцене и очень мало пел. Я тогда вспомнил Ивана Козловского, который вот также берег свой драгоценный голос, стоя скульптурой у рампы в Большом театре.
       И все же только благодаря именитому худруку лосанджелесская опера вот уже сколько лет славится блестящими постановками, оставаясь, пожалуй, одним из не таких уж многочисленных репертуарных музыкальных театров Америки.
      Хуже обстоит дело с балетными постановками. Поскольку Доминго певец, а не танцор, то к балету в его театре отношение примерно такое же, как к пиву в винном магазине или лимонаду в пивном пабе. Если танцевальные представления там и ставятся, то лишь с приглашенными гастрольными группами, вроде таких, как American Ballet Theatre, возобновленный из наследия Джоржа Баланчина. Но чаще всего сцену лосанджелесской оперы занимают нидерландские, английские и другие заграничные театры балета.
      
      Рядом, здесь же в Даун-тауне серебрятся фантастические синусоидные скаты удивительного здания Музыкального центра ("Walt Disney Concert Hall"), возведенного уже на моей памяти выдающимся архитектором Фрэнком Гери. Ходить на концерты в прекрасный зал этого архитектурного шедевра огромное удовольствие.
      Где бы там ты не сидел, всюду все видно и слышно, акустика потрясающая. Но особенно я был впечатлен, когда попал на bunch - места, расположенные сзади оркестра, прямо над волторнами, гобоями, фаготами, барабанами и напротив дирижера, который стоит к тебе лицом, а не, как обычно, задними фалдами фрака. Очень интересно следить за взлетами дирижерской палочки, скольжением смычков по струнам скрипок и виолончелей, взмахами рук пианистов.
       Концертных залов, хотя и менее значительных, в Лос Анджелесе не меньше десятка и почти во всех я регулярно наслаждался Моцартом, Бетховеном, Вивальди, Брамсом, Малером, Пьяцолой, сожалея, что почему-то мало здесь исполняют любимых мною Шнитке, Шопена, Прокофьева.
      Надо признаться, что только с хвостом годов я стал понастоящему плотно приникать к классической музыке. Хотя в Москве я почти регулярно ходил в Консерваторию и Зал Чайковского, у нас в семье даже покупали годовые абонементы на те или иные серии симфонических и инструментальных концертов. Но, сидя даже в 5-м ряду партера как-то не очень внимательно слушал классику, мозги все время почему-то сворачивали куда-нибудь не туда. В голову лезли разные посторонние мысли, то о вчерашней сваре в нашей лаборатории, то о двойках у дочки по физике, то о том, чтобы не забыть купить домой творог к завтраку.
      Здесь же, в Америке, на старости лет я не только ушей не отрывал от сцены, но и глаз. Мне стало интересно смотреть, как кто в оркестре играет, как ведут свои партии струнные инструменты, а как духовые. Постепенно я начал отличать голос скрипки от альта, трубы от трамбона и даже кларнета-тенора от кларнета-баритона. Для меня, астрономически далекого от музыкальной грамоты, перестали быть абракадаброй, например, такие слова, как "allegro", "andante", "adagio", "Molto vivace", "de-mol - B-dur" и прочие нотно-оркестровые заумки.
      В лучших залах Лос Анджелеса я с восторгом слушал виртуозную игру Е.Киссина, Л.Лонга, Д.Мацуева, Д.Ванг, таял в наслаждении, сидя на симфонических концертах приезжих оркестров под управлением В.Гергиева и В.Спивакова.
      
      А еще меня по паре раз в году радовал Pantages Theatre на Голливуде, где всегда можно было посмотреть последний бродвейский мюзикл, любуясь одновременно изысканным интерьером театра, построенного в моем любимом архитектурном стиле модерн, который вслед за французским ("art nouveau") носит здесь название "new art". Кстати, кто бы не приезжал к нам в гости, я всегда вожу его в Беверли Хилз, чтобы показать там изящный модерновый особнячок-сказку с волнообразным забором и крышей, с оваловидными окнами, дверями и с плавно изогнутыми стенами, сплошь покрытыми яркой цветной мозаикой из маоликового фаянса.
      Почти все мюзиклы, которые я видел в Лос Анджелесе, наслаждали слух и зрение блестящими постановками. Вспоминаются такие шедевры, как "Король Лев", "Кошки", "Чикаго", "Кабаре", "Фантом Опера", "Мамма-миа" и другие.
      
      Что касается драматических театров, то тут дело обстоит намного хуже, а для меня просто плохо. И не только из-за моего нулевого английского. Несколько раз я, выросший на вахтанговской "Принцесе Турандот", мхатовских и ленкомовских "Трех сетрах", таганском "Добром человеке из Сезуана", честно пытался проникнуться уважением к здешним режисерско-постановочным экзерсисам. Ничего не получалось. Хотя и несколько неплохих студийных спектаклей все же я видел, хотя их удача была связана скорее с талантливой игрой участвовавших в них артистов, чем успехом постановщиков.
      Даже такие знакомые вещи, как "Вишневый сад", "Чайка", поставленные по Чехову, "Мастер и Маргарита", "Бег" по Булгакову, "Отцы и дети", "Дворянское гнездо"по Тургеневу или "Дневник Анны Франк", которые я посмотрел за 20 лет жизни в США, не вызвали у меня большого восторга. Почти все они показались какими-то серыми, провинциальными, скучными, и все-таки, даже не потому, что они шли на английском. Конечно, нельзя было не учитывать уровень тех театров-студий, где они были поставлены. И артисты, в них игравшие были не Смоктуновские, Табаковы, Гафты. Но даже, например, пьеса "В Париже" по Бунину, где главную роль сыграл переставший уже танцевать великий М.Барышников, впечатления не произвела. Да и вообще я не уверен, что в США есть драматические театры уровня МХАТа, Малого, Ленкома или Современника. Может быть, где-то и есть, но я не знаю.
      Да, Лос Анджелес, впрочем, наверно, даже и более театральный Нью Йорк, на многие десятки лет отстал от изобилующей большими историческо-знаменитыми и маленькими подвально-чердачными студийными сценами Москвы, где в течение целого месяца каждый день, не повторяясь, можно смотреть какую-нибудь новую драму, трагедию или комедию.
      
      Сожаление вызвал у меня и тенденциозный однобокий лосанджелесский кинопрокат. Конечно, было понятно, что он таков, какова публика, но все же в той нашей жизни была распространена мысль, что вкусы надо развивать и прививать, а не плестись в хвосте запросов всякой шелапони с мозгами четырнадцатилетних подростков. Но здесь царил культ наживы, здесь прибыль, деньги правили бал, на них работали "Звездные войны", "Аватары", "Властелины колец" и прочие "пираты Карибского моря". Впрочем, чего еще, кроме голливудщины, следовало ждать в столице Голливуда?
       Правда, была в городе пара кинотеатров, экраны которых иногда светились европейскими мелодрамами, а еще программа "Метопера" давала кое-где возможность в системе прямой трансляции увидеть оперные премьеры нью-йоркского Metropolitan Opera
      
       МУЗЕЙНЫЕ РОСКОШЕСТВА
      
      Но в чем Лос не уступает ни российской столице, ни ее северному брату-антиподу Питеру, так это великолепные музейные комплексы с коллекциями мирового уровня.
       Можно часами ходить по залам художественного музея LACM'а (Лос Анджелесский Каунти Музей), не отрывая глаз от Рембранда, Рубенса, Пикассо, Шагала, Модельяни, Кандинского и многих-многих других старых и совремнных знаменитых гениев кисти. Кроме приобщения непосвященной публики в изобразительное искусство, этот музей на регулярной основе организует еженедельные концерты классической музыки, джаза и латино-американских танцев.
      
      Нельзя не посещать время от времени соперничающую с LACM'ой минималистскую громаду белоснежных корпусов музея Пола Гетти? Спасибо что, гости нередко приезжают, давая повод с ними туда сходить и понаслаждаться красотами европейского, азиатского и африканского искусства.
       Если не вспоминать, что крупный нефтяной магнат Гетти был когда-то поклонником Гитлера, то можно только радоваться его прижизненной ссоре с сыновьями, благодаря которой все его многомиллиардное наследство досталось замечательному архитектурному и ландшафтному шедевру, вознесшемуся на горном хребте Санта Моника. Кроме дорогущих полотен великих фламандцев, импрессионистов и прочих великих живописцев, здесь собраны интерьеры богатейших дворцов Европы. Между прочим, в одной из анфиладных залов музея русскую душу ностальгическим теплом греют краснодеревные буфеты, кресла и секретеры из подмосковной усадьбы Архангельское.
      
      Другой, приокеанский, склон тех же санта-мониковских гор украшает целиком вывезенная П.Гетти из Италии богатая вилла некого знатного древне-римского патриция. Теперь это белокаменное известняково-тарантиновое чудо демонстрирует посетителям мраморных Геркулесов, Гермесов, Артемид, Венер, окруженных чернолаковыми амфорами, вазами, пифосами и другой богато расписанной античной керамикой. По поводу спорного приобретения некоторых из них (предположительно ворованных) уже в нулевые годы шли в итальянских судах нелицеприятные разбирательства.
      
      А разве можно не поразиться примыкающей к LACM'е территории замечательного музея ископаемых? Она расположена на уникальном месте, где прямо из-под земли выходят струйки пахнущего керосином природного газа. Когда-то такие же выхлопы горючих битумов в азербайджанском Апшероне привели к возникновению одной из ветвей необычной религии огнепоклонников.
      Здесь же, в Лос Анджелесе, эти подземные pits'ы так искусстно музеифицированы, что возникает ощущение твоего переноса машиной времени в прошлое Земли на 20-40 тысяч лет назад. Тогда здесь дымились смоляные болота, затягивавшие в свою пучину зазевавшихся доисторических животных. Сегодня их хорошо сохранившиеся останки можно увидеть под стеклами музейных витрин.
      Одно из древних озерцов с нефтью (наверно, ныне больше с водой) послужило для современных ландшафтных архитекторов и скульпторов фоном, на котором развертывается трогательная картина гибели мамонтенка, неосторожно шагнувшего в топкую пучину смоляного болота. На берегу стоит задравшая в отчаянии голову мамаша и отец, протягивающий хобот тонущему ребенку, по грудь погруженному в черную смрадную пузырящуюся жижу. Фигуры мамонтов сделаны в натуральных размерах, и вся сцена очень реалистичны.
      
      Не менее интересен музей Истории природы, где чучела жирафов, тигров, львов, зебр, волков, оленей искустно вписаны в панорамы саван, джунглей, лесов и тундр. А рядом глаз не оторвать от цветастых гербариев, коллекций бабочек, жуков, а также минералов и полудрагоценных камней. Я много видел разных краеведческих музеев, но такого, как в Лос Анджелесе, богатого, изобретательно устроенного и тенхнологично оснащенного нигде не встречал.
      
      С этими экспозициями соседствует прекрасный музей авиации и космоса, в огромном ангаре которого стоит и последний американский космический корабль-челнок серии "Endreavour". Из его прибытия на место вечной стоянки устроили настоящее шоу, на нем и я побывал. В тот день на малой высоте прямо над городскими кварталами Большого Лос Анджелеса проплыл огромный, занимавший чуть ли не четверть неба ширококрылый воздушный лайнер, на спине которого комфортно устроился белоснежный космический шаттл.
      
       Трудно также отказать себе в удовольствии сходить посмотреть роскошное собрание старых и новых джипов, фордов, крайслеров, харлеев-давидсонов в одном из самых значительных автомобильных музеев Лос Анджелеса "Petersen", расположенном в оригинальном по архитектуре здании. Здесь можно увидеть изящные старинные автомобили-кареты начала прошлого века и удивиться тому, что уже тогда в замену дорогому бензину шел спирт, газ, сжатый воздух, вода и другие альтернативные заправки моторов. А из современных моделей, кроме многих других, нельзя не подивиться мощному "ягуару" с двигателем в 550 тысяч (!) лошадей. А ведь это вовсе не какой-то там трак-грузовик, а обычный четырехдверный пассажирский седан.
      Было бы несправедливо не упомянуть другой такого же рода музей "Nethercutt", который, как и предыдущий, носит имя своего основателя, мецената, сделавшего большие деньги на парфюмерном бизнесе. Он собрал, может быть, немного меньшую, чем Петерсон, но тоже очень богатую коллекцию дорогих старинных автомобилей. Однако, музеев и выставок, показывающих былые достижения автомобилизма, можно встретить где угодно, но вот то, что я увидел здесь, было для меня величайшим открытием.
      Главным отличием от всего на свете и, на мой взгляд, самой большой заслугой этого Нетерката было собрание совершенно потрясающих раритетов конца XIX-го и начала XX-го века - механических музыкальных инструментов. На глазах восторженных зрителей без какого-либо приложения пальцев рук, точно соответствуя нотам, двигались клавиши роялей, пианино, акордионов, сами собой скользили смычки по струнам скрипок и контрабасов, меха подавали воздух в трубы кларнетов, саксофонов, волторн и деревянные палочки стучали по барабанам и тарелкам ударных инструментов. То был целый оркестр, который играл регтайм и джаз, свинг и рок-н-рол, фокстрот и танго. В завершение демонстрации возможностей этого инженерного чуда большой механический орган виртуозно сыграл фугу Баха и сонату Брамса.
      Обе коллекции располагались в роскошных парадных залах с зеркальными стенами, лепным потолком и мебелью в стиле рококо.
      
      Вообще-то в Лос Анджелесе десятки (может быть, сотни?) самых разных музеев, больших и малых, муниципальных и частных, богатых и не очень. Среди них есть киношные голливудские, музей восковых скульптур мадам Тюссо, эксклюзивов книги Гинесса, президентская библиотека Рейгана и еще многие, многие другие.
      К ним, наверно, стоит причислить и многочисленные садово-парковые завлекаловки, главной из которых нельзя не признать Griffith парк, один из самых больших городских парков Сев. Америки. Заложенный полковником Гриффитом в 1882 году на западном склоне хребта Саната Моника, ныне он, кроме прогулочных троп, зеленых уголков с беседками, ресторанами, кафе, спротивными и детскими площадками, привлекает горожан венчающим вершину гор открытой для публики музеефицированной Обсерваторией, большим зоологическим садом и знаменитым брендовым буквосочетанием HOLLYWOOD.
      
      Будучи в Лос Анджелесе, невозможно пропустить возможность побывать в Универсал Студии - оригинальном парке развлечений, состоящем из отработавших свое декораций и реквизитов к разным знаменитым фильмам. Среди этих голливудских пенсионеров есть кинг-конги, трансформеры, шреки, миньоны, динозавры - герои памятных нашумевших в свое время киношлягеров. Большая их часть продолжает делать деньги - они прыгают, бегают, стреляют, ревут, горят, сверкают, катают детей и взрослых.
      
      Не меньшей популярностью пользуется Huntington Library - библиотека, основанная железнодорожным магнатом Генри Хантингтоном, обладателем нехилого собрания британских портретов ХYIII века и колллекции редких древних книг. Но не они больше всего привлекают внимание посетителей, большая часть которых, проходя мимо здания с картинами и книгами, прямиком направляется в кактусовую пустыню Аризоны, эвкалиптовый лес Австралии, китайскую бамбуковую рощу, большой сад-розарий и японский парк медитаций. Расположенные на довольно большой территории эти ландшафтные шедевры очень приятны для прогулок и достаточно информативны.
      
      А вот еще этакий символистический парк "Пяти религий", расположенный в западной части города на склоне лос-анджелесских гор . Здесь вокруг живописного пруда с парами белоснежных красноклювых лебедей, пресноводными черепашками и пузатыми пятнистыми карпами (золотыми рыбками) стоят разные небольшие, но знаковые символы христианства, иудаизма, ислама, индуизма и будизма. Они многообразно представлены в интересных мастерски сделанных из дерева, камня и алебастра-цемента скульптурах, арках, беседках, скамейках, а также субтропических растениях - деревьях, кустах и цветах, изобретательно посаженных на берегах пруда.
      
      Но не только искусственно созданные ландшафты позволили мне относительно недолго страдать от душившей меня поначалу ностальгии. Благодаря неслучайно оказавшихся совсем рядом, прямо в черте города, больших горных массивов, появилась прекрасная возможность наслаждаться погружению в настоящую дикую природу. Глубокие каньоны с живописными крутыми скалистыми обрывами, сложенными серо-коричневыми песчанниками, бурыми ребристыми сланцами и разноцветными конгломератами перемежаются там пологими склонами, покрытыми густыми зелеными кустарниками.
       По дну этих ущелий в не очень часто повторяющиеся многоводные времена текут бурливые ручьи, прерываемые громоголосыми водопадами, которые, правда, большую часть года остаются сухими. В отдельных местах, там, где горы слегка расступаются, небольшими рощами растут наши родные лиственные деревья, так тепло греющие сердце в отличие от унылых голых пальм, растущих ближе к побережью.
      Сколько же красовок я истер в крутых хайкингах по утопающим в зелени пешеходным тропам, специально проложенным к затейливо выпирающим из скал естественным образованиям в виде "горных орлов", "одногорбых верблюдов" и "зеленых драконов". Интересно, что на одной из высокогорных мульд сан-габриелевского хребта мне даже довелось увидеть памятное свидетельство нашего тревожного прошлого. На мощном толстом железобетонном фундаменте стояли обнесенные густой сеткой высокого забора останки каких-то установок радарного слежения и ракетного отлупа возможному советскому авиа нападению времен холодной войны.
      
      ОБЩЕСТВЕННЫЙ ОГОРОД
      
      В старой Европе евреи испокон веков жили в наглухо запертых немецких, голандских, венгерских каменных гетто бургерских городов, и точно также были отлучены от земледелия в российских булыжно-глинобитных местечках черты оседлости. Им нигде там не давали прав на землю и не подпускали к ней на пушечный выстрел. Было почему-то принято считать, что этот хилый народец не способен к сельскому хозяйству. Однако, пришло время, когда израильские кибуцные сады-огороды и фермерские поля-плантации завалили ту же Европу апельсинами, лимонами, грейпфрутами, баклажанами и тем самым с грохотом опрокинули наглую ложь о своей недееспособности. Евреи доказали, что они могут делать все, причем, даже больше и лучше многих других.
      А ведь, в действительности, сами евреи с древнейших времен никогда не чуждались сельского хозяйства. Ни в средневековой испанской Каталонии, ни в польдерной тюльпановой Голандии. Кстати, именно они в свое время осуществили революцию в земледелии, придумав плуг, который в противоположность сохе стал переворачивать дерн и таким образом давал возможность культурным посевам всходить раньше сорняков, которые до этого их нахально забивали. Поселившись после разрушения иерусалимского храма среди воинственных галлов на территоии нынешней Франции, еврейские умельцы предложили использовать для вспашки полей железный лемех, перековав для этого кельтские боевые железные мечи на мирные орала.
       Впрочем, еще и раньше в дохристианской Галилее евреи применяли пахотное земледелие. Недаром ведь даже библейский патриарх Ноах-Менахем (да-да, тот самый Ной), был знаменит не только спасением человеческого рода от Всемирного потопа, но и изобретением сохи (вместе с серпом-молотом и мотыгой).
      
      * * *
      
      Мое приобщение к делу производства средств питания относится к тому трудному голодному периоду жизни, когда по возвращению из эвакуации в 1943 году пришлось серьезно озаботиться проблемой заполнения пустых желудков, чтобы преждевременно не помереть от голодухи. Одной из первых соломинок, за которую ухватились мои родители, стала дача в Загорянке - ее участок по примеру соседей пришлось почти полностью засадить картошкой, главной едой той поры.
      Вот где мне, одинадцатилетнему слабосильному худяге, довелось поукреплять свои бицепсы-трицепсы с помощью лопат, тяпок и граблей. И позже, в более сытную эпоху, я уже сам без особого нажима родителей, но по привитой ими привычке вкалывал на дачных грядках, выращивая на них огрурцы, помидоры и капусту. А со временем так втянулся в эту лямку, что стал не без удовольствия расслабляться в прополке клубники, окучивании картошки, сборе крыжовника, смородины, малины, обрезке яблонь, переборке компоста, удобрении почвы. И занимался этим почти до самого отъезда в Америку. А во время ежегодных поездок в Москву я не удерживался от посещения Загорянки, где с грустью замечал, как все гуще и безысходнее зарастают сорняками мои бывшие грядки клубники, как все плотнее и агрессивнее наступают ивовые заросли на мои беззащитные кусты малины, ежевики, облепихи. Но теперь уже ничего не хотелось там делать.
      
      Вот почему, когда в Санта Монике от одного знакомого мне попал в руки бланк-заявление для поступлении в некое городское огородное общество, я с алчным блеском в глазах тут же подсел к компьютеру заполнять необходимые о себе сведения. Однако, прошло не менее полутора лет, пока подошла моя очередь и осчастливила "гигантским" куском земли (plot) размером 3х3 метра.
      Ocean View Farms (OVF) был основан аж в 1977 году на пике всеамериканского увлечения соевыми продуктами, и небольшая группа энтузиастов антихолестеролевой кампании засадила отведенный им участок бобами, фасолью и горохом. Теперь здесь уже числится чуть ли не 300 огородников, которые меньше всего озадачиваются выращиванием бобовых культур.
      Из приоритетов к моему времени на первом месте оказались помидоры, отличавшиеся изобилием сортов - от самых мелких, таких, как "cherry" (черешня), в свою очередь делившихся на разные виды, до о-очень крупных, к примеру, "Big boy" (большой мальчик). И цвета у них были очень разнообразные - желтые, черные, лиловые, зеленые. Впрочем, и красные отличались друг от друга оттенками - были алые, кирпичные, малиновые, розовые. Но всех обьединяло одно - все они состояли в дружеских отношениях с горячим южнокалифорнийским солнцем, благодаря чему никого не озадачивали слишком частые водные процедуры, нужду в которых, им в противоположность, иногда очень некстати требовали какие-нибудь огурцы или капуста.
      Надо сказать, что урожайность тех или иных овощных культур от года к году сильно менялась. Так, приходило время, когда одни из них начинали вдруг почему-то сильно плодоносить, заваливая кухонные корзины и полки холодильников то тыквами, то баклажанами, то кабачками. Это так же трудно обьяснить, как, например, неожиданное появление у морских берегов огромных косяков скумбрии, просящейся в рыболовные сети, или перелетных стай гусей и уток, ждущих попадания на сковородку.
      Лишь томаты не изменяли своей ежегодной изобильности и успешно приносили свои дары огородникам. Если только их неожиданно не поражали какие-нибудь хворобы, типа серых пятен на кожуре, под которыми оказывалась такая же темная попорченная болезнью мякоть (в моем родном Подмосковье немного похожая на эту зараза именовалась почему-то "мучнистой росой").
      
      * * *
      
      Но не пора ли, наконец, перейти к рассказу о тех драматических событиях, ради которых, собственно говоря, я и затеял этот параграф моего повествования. Итак, начну с самого начала...
      В первый день моего появления на территории "Ocean View Farm" меня, дружелюбно улыбаясь, у калитки встретила приветливая чернокожая кубышка с популярным почему-то в Америке французским именем Жанет. Она была ответственной по так называемой 2-ой зоне, где мне выделялись скромные по величине грядки, обозначенные потемневшими и подгнившими от времени, воды и солнца деревянными досками. Увидев их, я непроизвольно растянул губы в предвкушении того удовольствия, которое мне предстояло ощутить при погружении черенка лопаты в, явно, захрясшую от долгого одиночества и глубокого застоя землю. И та тоже была мне рада и ждала меня, как ждет вдовая дама своего пылкого любовника.
      - У нас строго, - сказала моя проводница, - нельзя вот так землю запускать и держать ее, как здесь, без всяких посадок.
      Потом она повела меня по дорожкам общественного сада, в котором мои знакомцы яблони соседствовали с субтропическими экзотами - гранатами, хурмой, авокадо, лимонами и апельсинами. Последние так настойчиво просились в рот, что заметившая мой заинтересованный взгляд Жанет сразу же отвела его в сторону:
      - Из фруктов, если и разрешается сорвать, то не больше одного-двух.
      Я не стал спрашивать почему, но вскоре выяснилось, что, как и все посаженное и растущее на земле, этот общественный сад тоже требует к себе постоянного внимания, ухода и заботы. Поэтому каждый любитель-огородник OVF должен те естественные потребности сада в обязательном порядке удовлетворять, причем, в строго определнном размере - 12 часов в год. Оказалось, что это было не таким уж легким делом, становившимся с каждым следующим годом моего огородничествавсе более накладным. Мои хрупкие сосуды, ремонтированное сердце и ревматические суставы плохо переносили многочасовое вкалывание киркой и тяпкой под палящим ультрафиолетом бьющего прямой наводкой солнца.
      
      * * *
      
      С этой обязаловкой были связаны две досадные неприятности, как всегда нежданно, обрушившиеся на меня не только вследствие моей собственной совковой и старческой глупости и тупости, но и по внешней причине - американской прямолинейности, непонятной нам, приспособленцам с каучуковыми мозгами и спинами.
      Первая из них поразила меня адреналиновым взрывом, когда в одно нехорошее январское утро, открыв свой почтовый ящик электронной почты, я прочел уведомление о моем исключении из ОVF. Почему? Потому что я не выработал положенную норму общественных работ. "Не может этого быть! - вскричал мой внутренний голос. - Я все часы отработал еще в начале года". И тут же отстучал на кей-борде возмущенный ответ. "Нет, - обьяснили мне, - у вас еще час остался непокрытым".
      Вот оно мое проклятое верхоглядство, постыдная поверхностность. Ведь я знал, что не доработал полное время, но наивно думал, что это ничего - подумаешь, какой-то час у меня остался, как нибудь, обойдется, не заметят, простят. Старый дурак, совершенно не понимающий ментальность американцев и даже не пытающийся в нее вникнуть. Их ведь с детства приучают строго, без всяких отступлений следовать законам, правилам, инструкциям, указаниям. Любое нарушение предписанных порядков для них преступление, заслуживающее наказания.
      Помню, с 12-летней внучкой пошли мы как-то в магазин, и я, ничтоже сумяшеся, сразу направился к ближайшей двери с надписью "exit". Внучка испуганно схватила меня за руку и воскликнула:
      - Ты куда? Туда же нельзя, там выход, нам надо вон туда, на вход.
      И у нее даже не возникло мысли, что никому не помешает, если мы войдем в эту дверь, а не в ту - народу ведь почти никого не было.
      Тот огородный случай мало от этого дверного отличался, ни у кого бы ничего не отвалилось, отработая я этот проклятый один час, например, в следующем году, подумаешь, делов то.
      
      Пришлось связаться с Жанетой, которая в отличие от властьдержащих общественников из Совета OVF отнеслась к моему проступку более гибко и договорилась, что я в ближайшее время отработаю тот несчастный час. Мне выделили для прополки нехилый придорожный участок земли, который я с подчеркнутым старанием, но с неподдельной натугой очистил от густо росших сорняков, крепко державшихся за свое место под солнцем.
      
      * * *
      
      Другой мой огородный конфликт связанный с непонятной мне американской ментальностью был более стрессовым, чем первый. В этом случае снова сработал глубоко угнездившийся в моем органоне всеохватный советский принцип "все вокруг народное, все вокруг мое". Мог ли этот тоже с детства внедренный в меня девиз не поворачивать мои ноги к лимонам-апельсинам общественного фруктового сада, где я, как уже рассказывалось, гнул спину и мозолил ладони в ежегодных отработках?
      Конечно, я понимал, что таскать оттуда фрукты приравнивается чуть ли не к воровству, поэтому, если я и таскал сумки с контрабандой, то делал это осторожно, втихоря. Несмотря на мою осмотрительность меня однажды все же схватила за руку какая-то толстая грушеподобная тетка, увидевшая, как я сорвал с дерева три большие золотистые хурмины. Она скорчила такую злую рожу и так змеино на меня зашипела, что я долго потом не подходил даже близко к фруктовым деревьям. Но потом опять охренел и, приезжая рано утром (до усиления зловредной солнечной радиации), стал почти полностью обеспечивать свою месячную потребность в витамине "С" десятками свежих сочных лимонов.
      
      Катастрофа произошла, когда в одно из нехороших утр я, наложив в большую бумажную сумку немалую кучу сорванных в саду толстеньких авокадо и крупнокалибренных апельсинов, тащил их к своей Тойоте. Вдруг я услышал обращенную в мою сторону громкую ругань и увидел какого-то бородоча, который издали свирепо махал руками, грозил кулаком и бросился мне вслед. Я страшно испугался, кинул сумку куда-то в кусты и побежал к своему участку. А тот, конечно, сумку подобрал - улика, вещдок.
      Следующая встреча с тем же мужиком была совсем роковой. После достаточно долгого перерыва я как-то утром снова снял с общественного дерева изрядную порцию лимонных витаминов и, как назло, понес их к своей машине в такой же, как прежде, хорошо заметной бумажной сумке. Поистине, не тот дурак, кто делает ошибки, а тот, кто их повторяет.
      У калитки меня подстерег тот самый незнакомец, который на этот раз, встретившись со мной лицом к лицу, повел себя совсем уж агрессивно. Он вырвал у меня из рук сумку и заорал на меня так, как, наверно, когда-то орал на свою жертву следователь в кабинете Лубянки. Я настолько растерялся, что даже ничего из его крика не мог разобрать, но услышал только такие слова, как "thief", "stealing", "crime", "police". Это означало, что я вор, преступник, и прямо сейчас будет вызвана полиция, которая меня арестует. Следом за этим ревнитель закона вытащил из внутреннего кармана куртки смартфон и сфотографировал меня в анфас и в профиль, как полагается при задержании и тюремном заключении.
      Можно представить себе, какую огромную дозу адреналина выбросили в кровь мои надпочечники.
      На следующий день позвонила Жанет и сообщила, что моя фотография уже достигла огородного Совета (Board) OVF, и он в ближайшую субботу в 9:00 утра вызывает меня на ковер, чтобы взглянуть на мою бандитскую рожу в натуральном варианте.
      - Наверно, вы не читали Правила и не знаете, что вам грозит, - взволнованным голосом сказала моя доброжелательница. - Я вам сочувствую, но не знаю, смогу ли чем-нибудь помочь.
      
       Что было делать? Не идти же на этот Совет, куда, ясно, меня вызывают, чтобы выгнать с огорода. Зачем рисковать инфарктом или в лучшем случае гипертоническим кризом. Хотя, с другой стороны, вот так сдаваться совсем без борьбы, тоже не дело.
       Покачавшись пару дней на качелях сомнений, я все-таки решил инквизиции избежать, списался по имейлу с Жанет, сослался на плохое самочувствие. В результате, слава Богу, мое восшествие на эшафот было на месяц перенесено.
      Но от суда вору не смыться, страусу в песке голову долго не продержать. Время быстро пробежало и настал час, палач поднял топор. Поскольку мой устный английский был ниже кухонной табуретки, то обьяснение своего черного поступка латиницей мне сподручнее было изложить на белой бумаге. Естественно, что советами и правкой приложили к ней руку и мои молодые родные спасатели-благожелатели. А на великом могучем этот оправдательный текст выглядела следующим образом:
      "Я очень сожалею об этом досадном инциденте. Я действительно пытался взять из сада немного фруктов, хотя большая их часть была не сорвана с дерева, а поднята с земли. Я признаю себя виноватым, и особенно в том, что не удосужился вовремя прочесть Правила OVF.
      Однако, если бы тот неизвестный мне человек вместо того, чтобы грубо на меня наброситься, просто обьяснил недопустимость моего поступка, я не повторил бы его. Я не думал, что оно так строго наказывается, и хотел бы обьяснить почему.
      Мне уже много лет, и большую долю своей жизни я провел в условиях советского социализма. Там мы часто помогали крестьянам в сельском хозяйстве, и нам не возбранялось брать с полей и садов результаты своих трудов. Поэтому и здесь я наивно полагал, что, поскольку мы по 12 часов в год работаем в саду, то имеем право немного пользоваться его урожаем.
      Прошу простить меня и не приостанавливать членство в OVF. Занятия на огороде очень важно для меня, и очень не хотелось бы их лишаться. Даю слово, что, конечно, никогда больше не повторю той ошибки".
      
      Сбивчиво и невнятно, спотыкаясь и заикаясь, тихим замогильным голосом я кое-как прочел это покаянное письмо. Слава богу, что я раздал его распечатку членам моего судилища, и они могли глазами оценить глубину моего раскаяния. Потом мне были заданы остроугольные ножевые вопросы, от которых я совсем впал в необратимое уныние. "Как давно вы член OVF?", - спросил меня один из судей, и когда узнал, что 7 лет, многозначительно ухмыльнулся, давая понять, что за такое время можно не только двухстраничные Правила OVF прочесть, но и многотомный Уголовный кодекс изучить досконально.
      "Брали ли вы фрукты и раньше до этого случая?" - с ехидством вопросила полная тетка-груша, в которой я сразу узнал ту, которая поймала меня тогда с хурмой. Я совсем растерялся, сник, покрылся холодным потом, покраснел и побледнел одновременно, потом, с трудом подыскав в своем англо-саксонском лексиконе несколько коротких слов, пролепетал что-то нечленораздельное. Хранительница яблочно-хурмовых богатств презрительно покачала головой.
      Ушел я с этого сборища в подавленном состоянии, ругательно ругая себя и поедая поедом, что сподобился на него явиться. Дурак, и только.
      
      Я часто своим собеседникам задаю давно занимающий меня вопрос. Затевая какое-либо дело или попадая в какой-нибудь переплет, прогнозируют ли они его благополучное развитие и завершение или наоборот? И рассуждаю так.
      Если ты будешь ожидать плюс, верить в свою звезду, в успех, а на самом деле получишь потом минус, то неудача, разочарование подвергнет тебя в уныние, испортит настроение, будет долго угнетать.
      По другому же варианту, если не предполагать победу, расчитывать на поражение, на минус, а в конце, несмотря ни на что, все завершиться благополучно, то радости, удовольствия будет безмерно.
      Долгое время я склонялся к одобрению второго образа мышления, мне он казался предпочительнее, разумнее, выгоднее. А вот теперь думаю, что же это? Жить все время во мраке темных предчувствий и только потом возрадоваться свету, хотя бы и двойному-тройному. Кроме того, предвкушение победы может быть даже слаще ее самой. Ну, а если случится поражение, так что же, ничего, бывает.
      Эх, все эти умствования стары и сложны, как вавилонская клинопись, но так же просты, как огуречный рассол при опохмелке. Оптимисты, пессимисты, алло-алло!
      
       К чему я развел здесь эту философию? А к тому, что зря я нудил, злился, обижался, портил себе настроение - моя постыдная огородная история завершилась очень даже благополучно. На следующий день после того злосчастного заседания я получил от Жанет по электронке сообщение, от которого я радостно подскочил на стуле. В нем говорилось, что большинство членов Совета OVF проголосовало за оставление мне права пользоваться благами куска плодородной земли Южной Калифорнии. Мои дурные подозрения оказались напрасными.
      Что за скверный у меня характер, почему нужно всегда о людях думать хуже, чем они есть на самом деле?
      
      Глава 13. СКОЛЬКО ЗАБОТ ОТ ЭТИХ ТОЙОТ
      
      ОХ, ЭТИ МУРАВЬИ
      
      Как по одной капле вина дегустатор оценивает качество той или иной его марки, а по колоску пшеницы агроном решает пришло ли время жатвы, так и по иному небольшому и, на первый взгляд, незначительному событию можно судить об очень многом.
      Вот и то, что произошло со мной во второй половине 2015 года, как мне кажется, дает возможность незамутненным безкатарактным взглядом посмотреть на разные стороны традиционной американской жизни.
      
      Очередной внезапно настигнувший меня удар судьбы был не таким смертельно опасным, как некоторые предыдущие, связанные со здоровьем, но очень уж нелепым, глупым и обидным.
      Странным образом он оказался связан с некими экзотическими для меня существами - зловредными насекомыми термитами, двоюродными братьями наших безобидных лесных муравьев. Не могу удержать здесь свою неодолимую и, наверно, не всегда уместную тягу отступать от непрерывности плавного повествования. Но очень уж хочется.
      
      * * *
      
       Ответ на вопрос, кто истинный хозяин в этом мире, вовсе не однозначный. Во всяком случае, людей на Земле куда меньше, чем наших шустрых крошечных соседей - муравьев. Трудно поверить (и проверить), что их 10 тысяч триллионов! Если всех муравьев собрать в одну кучу, их вес превысит живой вес всего человечества.
       Немногие могут похвастаться таким, как у муравьев, долгим существованием на Земле - 140 млн лет. И по числу разновидностей (12 тысяч) мало кто может с ними сравнится. Что уж говорить о легендарной муравьиной силе, позволяющей каждому муравью поднимать вес в 50 раз превышающий его собственный.
       Сочинил я когда-то такой научно-фанастический рассказ. Летающая тарелка приземлилась на опушке леса у большого города. Вышли из нее инопланетяне-гуманоиды и направились... Нет, не к людям, "венцам творения", а к лесному муравейнику. "Бип-бип", - застрекотали их нашлемные антенки, "пиб-пиб", - ответили им усики муравьев. Так произошел первый Контакт с внеземной цивилизацией.
       Муравьи, ярые коммуняки, безоговорочно принимают принципы социализма и самоотверженно отказываются от всего личного. Другие общественно ориентированные насекомые, например, пчелы, хотя бы частично себе принадлежат. А муравьи живут лишь во благо своей коммуны.
       Нам привычно встречаться с муравьями, живущими под деревьями и на деревьях, в земле, листве, даже в картоне. Но существуют еще бездомные муравьи-хиппи. Как русским бомжам, французским клошарам, американским хомлесам и прочим бродягам им не нужен уют комнатных каминов и согрев настенных батарей. Хотя и они тянутся к теплу, поэтому предпочитают обитать в южных краях - тропиках и субтропиках. Однако, здесь они уже не столько муравьи, сколько термиты.
      Их популяции растут с невероятной быстротой (термитная "матка" непрерывно производит до 90 тыс. яиц в сутки), ареал распространения этих насекомых, недавно еще ограничивавшийся тропической зоной, стремительно движется на север и достиг уже Днепропетровска.
       Бродячие термиты периодически сбиваются в огромные кучи, но не в беспорядочные толпы, а в хорошо организованные полки и дивизии. У этих войск строгий ранжир: по флангам идут крупные особи - охранники с грозными челюстями. В середине располагаются те члены сообщества, которые помельче - плодовитые самки и трудяги-рабочие, несущие куколок и личинок. Остановить эту мощную муравьиную лавину невозможно, при ее приближении жители встречных селений поспешно оставляют на время свои дома. Вернувшись, они не находят там ни тараканов и клопов, ни мышей и крыс. Но если бы только их.
       Есть такие мигрирующие термиты, которые подтачивают и сваливают кусты, деревья, даже целые строения. С деревьями они поступают особенно изобретательно - выедают стволы изнутри и, оставляя нетронутой кору, превращают их в трубы. Выглядя снаружи живыми, такие деревья при малейшем прикосновении разваливаются на мелкие куски.
       Мало того, термитам поддается и металл, они размягчают листы кровельного железа своей слюной и проедают в них большие отверстия. Известен случай, когда в Индии ими был продырявлен даже банковский сейф и уничтожены в нем деньги и ценные бумаги (правда, есть основания подозревать и кое-кого другого, ха-ха).
      
      * * *
      
      Подтверждая известный всеобщий биологический закон миграции из перенаселенных мест и повторяя известные в истории катастрофы нашествий саранчи, крыс, колорадских жуков, гуннов, сарматов, татар, монголов, к началу 10-х годов термиты настигли и Лос Анджелес. Они стали нагло подгрызать деревянные каркасы зданий и угрожать неаварийной безопасности домов. Пришлось властям принимать меры. Для этого строения плотно закрывались непроницаемыми матерчатыми колпаками, под которые пускался смертельный для термитов газ. Людей на время этой экзекуции, конечно, из домов выселяли.
      Осталась у меня ночевать и моя Лина, когда ее дом подвергся санитарной обработке тем самым удушливым для термитов дымом. В первое же утро она разбудила меня в 6 утра, подойдя ко мне с опрокинутым от волнения лицом.
      - Знаешь, какую бяку я кинула, - воскликнула она и нервно дернула вверх замочек молнии на куртке. - не знаю зачем, но я заперла дверь квартиры. Этого не нужно было делать, иначе она не будет обезврежена. Просто ужас какой-то. Надо сейчас же идти открывать.
      Я протер глаза, затяжно зевнул и выглянул в окно. Небо было сплошь затянуто тучами, сильный ветер гнул к земле мохнатые головы длинноногих пальм, и асфальт на улице блестел от необычного для южной Калифорнии мелкого, но густого дождя.
      - Никуда я тебя не пущу, - императивно заявил я, натянул теплую байковую рубашку, зимние джинсы и, схватив на ходу ключи от машины, потащил Лину в гараж.
      Мы стремительно покрыли семиквартальную дистанцию, разделявшую наши дома, Лина быстро сбегала открыть квартиру, потом я также споро доставил ее обратно к себе. Это была пятница, когда я обычно ходил в спортклуб YMCI, где крутил ручки физкультурных снарядов и отплавывал свои полчаса в стофутовом бассейне.
      
      Я загнал свою тойоту на гаражное место, достал из багажника зонтик, но вдруг подумал: "Чего это мне сегодня в такой дождь и холод тащиться пешком? Поеду-ка я колесами." Я залез обратно в машину и вместо 10 минут обычного моего пешего хода добрался до клуба за 2 минуты. Прямо у самого подьезда меня поджидало одно единственное, удобное, хотя и узкое местечко.
       Туда я и нацелился втиснуться. "Надо же мне, наконец, учиться нормально парковаться, - сказал я себе, вспомнив, как на днях приехавшая ко мне моя девятнадцатилетняя внучка Белка за одну ходку ловко вставила между двух машин у тротуара свой громадный джип. - Не буду спускаться в подземный гараж, потренируюсь. Заодно и машина помоется под дождем", - завершил я этой продуктивной идеей свою гениальную задумку.
      Как учит наука, я стал параллельно хонде, стоявшей перед облюбованном мною местом, подал назад и довольно легко угнездился там, где надо. Но вот открыв правую дверь, увидел, что стою очень неровно - задница сильно отошла в сторону. "Надо поправить", - сказал я себе, подал немного назад, потом повернул руль вправо, чтобы встать поближе к бордюру и нажал на...
      
      * * *
      
       А ведь у меня уже был более, чем 15-тилетний стаж моего автомобилизма. И ездил, как мне казалось, совсем неплохо, даже не один раз пускался в дальние поездки на незнакомых мне арендованных машинах. Например, в северной Калифорнии проутюжил чуть ли не 1200 миль, в восточной Канаде проехал от Торонто до Ниагарского водопада и обратно, потом обкатал почти всю Флориду, а в Монтерее с неделю не вылезал из рентовой Хондайки. Ну, были, конечно, у меня и досадные оплошки, когда приходилось платить нехилые штрафы, то за проезд на красный свет, то за стукание других машин или неправильную парковку. Правда, пару раз я отделывался лишь принудительым посещением автошколы. Все это была мелочевка.
      
       Причем, с обучением водительству я был знаком далеко не по наслышке, и, приехав в Америку, обогатил ее автоинструкторов достаточно пухлой пачкой привезенных из Москвы зеленых стодолларовиков. Тогда несколько месяцев подряд я брал уроки вождения у некого Семена, который, как потом я понял, вовсе не спешил быстро меня чему-то научить - чем хуже я ездил и дольше сидел в его двухтормозном седане, тем богаче он становился. В результате, стыдно признаться, я сдал экзамен по вождению только с 15-го раза!
      Несмотря на это, я был очень доволен и горд самим собой, а при случае даже похвалялся перед кем-нибудь, что практически лишь в 67 лет по настоящему начал водить машину.
      
      И действительно, в Москве этим делом я практчески не занимался, только изредка на даче садился в доставшийся мне по наследству старенький москвичек (М-401), на котором ездил на речку, в лес, а до города за все годы так и не добрался. Однажды при вьезде в гараж, разбил крыло, и новое мне поставили на заводе, где работала моя тогдашняя очередная пассия. В то время многие давно уже обзавелись разными новыми жигулями, ладами или хотя бы запорожцами, а я все как-то никак. Утешал себя тем, что вот придет срок, мой москвич 41-ый станет достопримечательностью, редкостью и подорожает во много раз. Но так я этого времени и не дождался, а за несколько лет до эмиграции продал свой "раритет" почти задарма.
      
      В Америке я сменил уже 3 машины. Первое время, как все начинающие, обзавелся б.у. (бывшим в употреблении) автомобилем с крепкой рамой и прочным кузовым - это был большой сильно подержанный и много поживший старомодный олдсмобиль, купленный с рук всего за 1,5 тысячи. Через пару лет я пересел в первую свою японскую пластмассовую "консервную банку". Это был маленький юркий ниссан, позже ее сменила такая же непритязательная тойота каролла, за ней еще одна. Все они покупались так называемыми "юзанными", то-есть, уже использованными (to use), но с очень небольшим прокатом, под чем понималось 10-20 тысяч миль. Время от времени, особенно после разных, хотя и небольших, но затратных дорожных неприятностей, их приходилось ремонтировать. А куда денешься - то задний бампер об столб долбанется, то фара полетит, то правая дверь об чужую машину стукнется.
       Но такого, как в то раннее темное дождливое утро, у меня никогда еще не случалось...
      
      НАЛЕВО, НАПРАВО
      
      Итак, я нажал...
      Нет, не на левую педаль тормоза, чтобы остановить колеса у бордюра, а (о, ужас!)... на правую педаль газа.
      Машина мгновенно выпрыгнула на тротуар, стремительно проскочила узкую асфальтовую полосу и со всей силой врезалась в бетонную стену моего спортклуба. Раздался громкий треск, гул удара рванул мне уши. Я в испуге быстро выбрался наружу, встал на дрожащие ноги, которые сразу же чуть было не подкосились. Картина передо мной развернулась страшная.
      Передок тойоты был сплющен в гармошку, крышка над мотором вскинута вверх, и из раскрывшегося икривленного рта несчастного двигателя белыми клубами валил пар. Я сначала со страху подумал, что это дым, и что вот-вот должен последовать взрыв. Хотел рвануть в сторону, однако, ноги совсем меня не слушались, не двигались, и я остался у машины, растерянный, оглушенный, с поникшей головой и нервным тиком глазного века.
      Ко мне подскочили какие-то прохожие, что-то говорили, но я как-будто издали, с другого света, услышал и с трудом разобрал смысл их озабоченных и предостерегающих меня возгласов:
      - Are you o'key? Don't move! This is crime!
      Потом из клуба вышел знакомый мне работник YMCI, обычно проверявший на входе членские билеты. Только теперь я узнал, что он Илья и говорит по русски. Он оглядел мою разбитую машину, осторожно коснулся ногой валявшейся на земле фары, которую, как оказалось, я отбил у стоявшей на стоянке впереди меня Хонды. Потом неодобрительно насупился, пободал меня одетыми в роговые очки неприветливыми глазами и критично покачал головой.
      - Никуда не уходите, не двигайтесь, - строго наказал он мне. - Я сейчас, как полагается в таких случаях, позвоню в полицию.
      Мне бы, старому дуралею, ему возразить и запретить это делать. А я растерянно стоял молча с застрявшими в горле правильными словами. Я даже сейчас не могу обьяснить, почему я не остановил этого долдона, что за стопор пригвоздил к небу мой язык, какая сила его связала.
      Хочется подумать, что причина была не в предательском заячьем свойстве собственного дурацкого характера, а в том, что мое боковое зрение вдруг вычленило в окне клуба нашего бассейнового гарда, всегда приветливого и доброжелательного парня с типовым армянским именем Арман. Я увидел в его появлении некий знак судьбы - ведь этот молодой, но старый новый американец, наверняка, должен иметь немалый опыт во всяких аварийно-автомобильных делах и может дать какой-нибудь дельный совет.
      Я расчехлил свои застывшие мышцы ног и торопливо бросился к нему. Мы встретились в вестибюле.
      - Зачем этот дурак Илья вызвал ментов, я не знаю. Зря, конечно, - сказал Арман, - но ты не дрейфь, приедут, обьясни, что шел дождь, было скользко, и машина нечаянно выехала на тротуар. Да не волнуйся ты так, - добавил он, заметив мой убитый взгляд.
      
      Немного успокоившись, я снова подошел к разбитой машине, полез в карман достать мобильник, чтобы позвонить еще кому-то, еще раз посоветоваться, и вдруг вздрогнул от ужаса. Кошмар! Выезжая из дома как бы на минутку, я не только забыл взять с собой телефон, но и никакие документы. В Америке это страшное сильно наказуемое дело, настоящее преступление, чуть ли не тюрьмой пахнущее. Если в других странах, как я слышал, полиция сквозь пальцы смотрит на отсутствие у автомобилистов идентификационных бумажек, то в США - ужас какой-то, ни коем образом нельзя ездить без водительских прав, сертификата регистрации машины и страхового полиса.
      Я постарался взять себя в руки, побежал к тому самому Илье и выпросил у него телефон. Слава богу, медлительная Лина еще не успела уйти и была дома
      - Быстро хватай мою черную книжечку, - закричал я, срываясь с шопота на крик, на тумбочке у двери лежит. Беги к YMCI-ю, я тут стою, в аварию попал. Потом расскажу.
       Как же мне здорово повезло, что дом был близко. Лина успела придти буквально за несколько минут до появления полиции.
      Не знаю почему, но и, подобно вызову Скорой помощи (то-есть, пожарной команды) какой-нибудь диабетной старушкой, полицейские на место даже легкого столкновения машин никогда по одному не прибывают. То ли им делать нефига, то ли начальству усердие показывают. На самом деле, они ведь заранее знают на какой инцидент или эксидент выезжают.
      По мою несчастную душу, жалкую, трясущуюся от страха, прибыло аж три громадных черных патрульных форда, оборудованных спереди мощными клыкастыми бамперами-толкателями, а сверху пугающе проблескивающими сигнальными фонарями-вертушками. У двух машин сразу же манекенными попками возникли боксерского вида гренадеры-великаны, а из ближайшей ко мне вышел коренастый крепыш латинос (может быть, мекс). С непроницаемым железобетонным лицом он подошел к месту аварии. Коротко пронзив меня суровым взглядом, полицейский первым делом приблизился к парковочному митеру, на котором, оказывается, (а я даже не заметил) была погнута жестяная пластинка с указателями времени разрешенной стоянки. Потом он бегло взглянул на повреждения хонды и только после этого подошел ко мне.
      Тут же рядом возник YMСI-ский Илья и, хотя никто его не просил, взял на себя роль толмача-переводчика.
      - Что случилось? - спросил полицейский грубым тоном, потом чуть помолчал и, не дав мне рта открыть, сам ответил: - Ясно, вместо тормоза на газ нажал. За это права отнимают.
      Я начал было что-то лепетать про дождь, мокроту, скользкий асфальт, но он не стал слушать, отвернулся и, ни слова больше не сказав, направился к своей машине. Я увидел, как он достал из бардачка плоскую айпадовую планшетку и стал на ней что-то писать. "Наверно, - подумал я, - на меня подлянку строчит".
      Эта моя догадка оказалась верной, в полученном мной позже полицейском рапорте мне вменялось в вину именно нажатие акселератора вместо тормоза. А еще, и это главное, гад-полицай рекомендовал подвергнуть меня так называемому re-examinаtion. Я полез в Интернет и выяснил, что это значит. Во-первых, я должен был быть олимпийски здоровым, причем, путем отсутствия у меня чуть ли не 21 болезни. Во-вторых, мне следовало сдать экзамен по Правилам дорожного движения, а также, что намного хуже, пройти тест по вождению.
      
      Но этими проблемами, как я подумал тогда, мне еще предстоит заняться позже, а сейчас надо было что-то делать, что-то предпринимать. Поэтому, когда полицейские форды скрылись за углом улицы, я позвонил в свою автокомпанию Трипилей ("ААА") и вызвал перевозку. Она, на удивление, приехала очень быстро, из кабины с успокоительной улыбкой вышел водила, оглядел побитую машину и, понимающе кивнув мне, взялся за дело. Он подкатил свой трак к моей тойоте, ловко подцепил и поднял ее задок, потом несколькими поворотами гаечного ключа закрепил его двумя стальными стержнями.
      - Where to go? - спросил он, приглашая нас с Линой сесть к нему в кабину.
      Мы подьехали к ближайшей авторемонтной мастерской, но обнаружили на ее воротах замок, который, как вскоре оказалось, висел там для нас очень даже кстати. Это потому, что он не оставлял никакого другого выбора кроме, как ехать к знакомому русскоязычному автослесарю Саше, хотя его мастерская и находилась довольно далеко.
      Саша к моим неприятностям отнесся с олимпийским спокойствием.
      - Ничего страшного, - успокоил он меня, - хотя рама и погнута, но не так уж сильно, починим, хотя бампер смят, но заменим. Главное, двигатель не пострадал, работает нормально. А то, что чужую машину протаранил и митер погнул, конечно плохо, но тоже не смертельно - страховка оплатит.
       Через несколько дней он позвонил:
      - Все отлично, как я и говорил. Вчера приходил оценщик из вашей страховой компании, и я его здорово натянул - аж, на 10 тысяч. А за такие деньги вы можете даже не эту машину ремонтировать, а новую купить.
      После таких слов я воспрял и почти оттаял.
      Но вдруг...
      
      СТРАХ СТРАХОВКИ
      
      Вдруг снова, в какой уже раз, во всей своей безнадежности и безысходности подтвердилась моя полная неспособность что-либо понимать в этом американском кавардаке и хотя бы как-нибудь притереться к чужой незнакомой жизни. Впрочем, может быть, даже не столько к ней, сколько вообще к неподьемной для меня громаде новаций ХХ1-го века. Одной из самых плохо перевариваемых мной трудностей была необходимость автомобильной СТРАХОВКИ.
      
      В той моей жизни под названием "страховая компания" понималось какое-то мелкое заведение, вроде нотариальной конторы или уличного справочного бюро. Здесь же, в Америке, пресловутый Insurence - это мощная всеохватывающая, всюду проникающая Система, могучий спрут, длинные щупальцы которого залезают во все даже самые закрытые уголки жизни каждого человека. Без ее участия он не может чихнуть, избавиться от соплей в носу, сделать анализ крови и пописать в баночку для проверки мочи. Без страхового полиса американец не поедет в мексиканский Канкун, не полежит на песке гавайского Вайкики и не поедет в Мадрид посмотреть картины Гойи. А главное, без страховки никто в США не купит не только квартиру в кондо и, тем более, отдельный дом, но даже простой компьютер или телевизор, не говоря уж об автомобиле. Insurence в Америке - это "наше все".
      Впрочем, говорить о страховке с одним лишь минусом было бы не совсем справедливо. Это относится и к той самой автостраховке, о которой идет толковище в этой главе. Ведь, в действительности, она неоднократно покрывала последствия разных моих боданий с другими машинами. Например, оплачивала ремонт или замену побитого заднего бампера, помятой передней двери или погнутого зеркала бокового вида. Более того, пару раз мой страховой покровитель раскошеливался и на пятизначную сумму зелененьких, шедшую на некое полумнимое "лечение". Из нее одна половина шла мне, а другая - лихо бравшемуся за дело адвокату, а также доктору-физиотерапевту, якобы, делавшему массаж, иглоукалывание, ультразвуковые или еще какие-нибудь дорогие лечебные процедуры.
      
      То был один из "хитроумных" приемов объегоривания Системы, к чему в США, как мне кажется, преимущественно охочи новые американцы: русские, армяне, китайцы, корейцы, латиносы и другие - те, кто привык в своих странах продырявливать системные стенообразования. Недаром в русскоязычных газетах Нью-Йорка и Лос Анджелеса полно обьявлений с предложениями помощи в "судебных разбирательствах эксидентов", "оформлении налоговых деклараций" или "иммиграционной легализации".
      Но вот прямолинейные американцы, как уже говорилось раньше, в своем законопослушании никаких отступлений от правил и законов не признают, а их нарушение считают чуть ли не преступлением. Поэтому отличник в школе может стукнуть на своего одноклассника, списавшего у него решение задачки по алгебре, а бдительный прохожий на улице не поленится позвонить в патрульную полицейскую службу, чтобы сообщить номер машины, проехавшей перекресток на красный свет.
      
      * * *
      
      Я тоже с самого начала аккуратно и многолетне обогащал своего Alstatа, страхового обдиральщика автовладельцев, нехилыми полугодовыми платами. Они были для меня довольно накладными, так как не желали считаться с тем, что я, старый пень, в отличие от молодых и работающих, жил на жалкое пособие, а моя машина больше стояла в гараже, чем ездила.
      Здесь надо обьяснить, что эти автостраховые взносы еще и резко возрастали, когда я попадал в очередную дорожную передрягу, в которой именно меня признавали виноватым. При этом, надо было ждать долгих 3 года, чтобы эта надбавка снималась, и плата снова становилась прежней.
      Так, в апреле 2015-го года должна была закончится одна из таких моих штрафных санкций, и я решил не платить полную сумму вперед, поэтому послал чек лишь на ее четвертую часть. Хотел, дурак, сэкономить, на чем и погорел.
      Однако, меня покарала не столько дурацкая скупость, сколько глупая небрежность. Как оказалось, в связи с той недоплатой мне давно уже было послано письмо с напоминанием о необходимости ее погашения. Поскольку я не ответил, галопировала еще пара строгих требований с грозными предупреждениями.
      Но, как не странно, вся штука в том, что... ни одного из этих писем я не получил. Как так? А вот так.
      
      Самый незначительный, даже в тысячные доли градуса, угол отклонения двух прямых линий от начала координат на удалении от него приводит к их большому расхождению. Впрочем, точно также из крохотного гладкого семечка со временем вырастает огромный корявый кривоносый баобаб.
       Вот и я, допустив, казалось бы, совсем незначительную и поначалу незаметную ошибочку, схлопотал в дальнейшем большие неприятности на свою попу. Вот в чем было дело.
      Примерно за год до тех автоводительских страданий мне довелось в своем же доме переехать из одной квартиры в другую (с номера 231 на 322). Приспособив старую мебель к новой планировке и перекрутив прежние привычки к новому быту, я побежал на почту, где подал заявление о изменении своего адреса.
      Но я был несколько удивлен, когда соседка из квартиры с похожим номером 332 через несколько дней вдруг принесла мне пачку каких-то очередных рекламных макулатур с моим именем на конвертах. По своему природному верхоглядству и старческому недомыслию я ни в тот раз, ни позже не придал этому казусу никакого значения, посчитав его простым почтовым недоразумением.
      А связано оно
      Надо сказать, что дама из квартиры Љ332, хотя и была не так суетна и непоседлива, как ее сосед из квартиры Љ322, но также не отличалась домоседством и большую часть времени проводила у дочери, где пасла внуков. Поэтому корреспонденцию из своего почтового ящика она не вынимала целыми неделями, а то и месяцами. Вот почему те грозные письма от моего страхового агента до меня дошли очень и очень нескоро. Однако, и получив их, я опять же по своей преступной небрежности и тупости, не понял насколько они важны и как срочно на них надо отвечать. И не ответил.
      
      Вот когда я и был серьезно наказан - строгий дядя, страж порядка, ничего никому не прощяющий страховщик Allstate, как злостному неплательщику, мне закрыл наглухо страховой полис. Тем самым, снял пальто с моей тойоты, раздел до гола, сделал беспомощной, лишил крыши над головой, рыцарских доспехов, защитных лат на ее кузове и моторе.
      Сколько я потом не пытался задним числом покрыть недоплату: писал письма, имейлы, звонил по телефону, извинялся, обещал исправиться, предлагал заплатить любой штраф, пенни - ничего у меня не получалось, я стукался головой о железо-бетонную стену. На мои вопли никто не откликался, ответа все не было. почтовый ящик неделями оставался пустым. Наконец, до меня дошло, что мне противостоит вовсе не живой человек-клерк, белый воротничек, а холодный бессердечный робот-компьютер, который безмозгло работает лишь по заложенной в него когда-то кем-то Программе и не терпит каких-либо отклонений.
      
      Таким образом, оказалось, что на момент той злосчастной аварии у меня уже никакой страховки не было, и поэтому за ее счет я теперь не мог ни починить свою машину, ни оплатить ремонт фары у задетой мною чужой Хонды. И, естественно, ни о каких 10 тысячах долларов, насчитанных доброхотом Сашей, речи быть не могло. Следовало признать, это еще мне здорово повезло, что тот приехавший на аварию полицейский не удосужился тогда проверить действенность страховой карточки, которую я ему предьявил вместе с другими документами. А то мои дела были бы совсем швах - могли права вообще отобрать.
      Не странно ли, что нередко бывает легче починить железку, чем исправить бумажку. Поистине, молот оказывается слабее пера. Вот и мою тойоту Саша довольно быстро поставил на ноги (колеса), благо, ее сердце (мотор) совсем не пострадал.
      Но мое водительское удостоверение, увы, ожидали куда более крупные испытания.
      И опять же из-за той идиотской цифирьной путаницы двоек-троек.
      
      НЕ САДИСЬ ЗА РУЛЬ
      
      Через десяток дней после автомобильной аварии я по давно купленной путевке на три недели забылся в экзотике Восточной Канады. А после возвращения домой с удовлетворением отметил отсутствие в почтовом ящике каких-либо злосчастных последствий того эксидента. Чем же это меня могло порадовать? Чем, чем - наивной и глупой надеждой, что дорожная полиция по своей доброте душевной могла меня простить, а, может быть, само то происшествие было ею забыто или просто спущено на тормозах.
      Но прошла еще пара недель, и червь беспокойства снова стал меня кусать за нервные клетки, и подлая крыса-тревога будила по ночам, лишала апетита, портила настроение. Наконец, я набрался храбрости и решился пойти прояснить ситуацию в сантамониковское отделение DMV (Department Motor Vehicles). Простояв получасовую очередь, я наконец попал к остекленному окну, за которым чернокожая мадама, с трудом разобрав громозкость моего имени и фамилии, с досадной медлительностью стала своими накрашенными глазами-лопатами рыть темноту компьютера, разыскивая мое Дело. Потом также мучительно долго хлопала этими же лопатами по мониторным рамкам, и, наконец, приоткрыла толстые густо напомаженные губы:
      - Да, вот, нашла. Вам следует пройти re-examination. - Она снова вперила в монитор свой тупой взгляд и, давая понять, что разговор окончен, скороговоркой добавила: - Кстати, у вас как раз на сегодня и назначено.
      Каким же я олухом снова оказался! Вместо того, чтобы обратить внимание именно на эти последние слова, я спросил:
      - Но ездить на машине я могу?
      - Yes, - ответила негритянка, и я успокоенный ушел.
      А зря, как раз в эти минуты и решалась моя водительская судьба. Но узнал я об этом, увы, довольно нескоро.
      В один из обычных вечеров моего стариковского одинокого общения с телевизором в дверь постучалась соседка из 332-ой квартиры и со смущенной улыбкой сунула мне белый почтовый конверт.
      - Я очень извиняюсь, - потупила она взгляд, - вот нечаянно засунула его куда-то в свои бумаги, только сейчас нашла. Хорошо, что еще не выкинула, может быть, что-нибудь важное.
      Еще какое важное! Это было письмо из специального отделения DMV, занимающегося безопасностью движения (Driver Safety Branch). В нем, о боже, тот самый re-examination назначался на тот самый день, когда я стоял у окна той самой сильно крашенной черномазой деэмвихи. Какая магическая сила потянула меня именно тогда туда пойти что-то выяснять? Почему я столь бездарно, глупо упустил такой поистине решающий момент?
       И вот теперь, с запоздалой поспешностью вскрыв пластиковым ножом принесенный соседкой конверт, я с дрожью в руках вытащил из него роковую бумагу, в которой сообщалось, что если я пренебрегу ее указаниями, то мои "driving privilege will remain suspended until you contact contact the department". То-есть, оказалось, что буквально на следующий день после того, как я услышал в DMV о моем праве на тот момент водить машину, я уже ездить на ней не мог.
      Ну, разве не обидно? Ведь простой телефонный звонок с просьбой о переносе моего re-examination мог избавить меня от всех последующих неприятностей. А теперь получалось, что вовсе не из-за моей водительской недостаточности и той постыдной аварии, а лишь вследствии досадной случайности и моей проклятой невнимательности я лишался водительских прав. Обидно.
      Что было делать? Пришлось звонить по указанному в письме телефону и получать назначение на новый re-examination. К моему большому неудовольствию его перенесли чуть ли не на полтора месяца. К тому же, он должен был состояться даже не там, где я живу, в Санта Монике, а где-то у черта на куличиках, за даун-тауном Лос Анджелеса.
      И вот пробил этот час. Я прибыл в точное время, но проторчал в ожидании приема не один час, а целую вечность. Наконец, я удостоился чести оказаться в небольшой полутемной комнате, где за компьютерным столом снова сидела чернокожая тетя, и я подумал, что, наверно, вся канцелярская служба слежки за автомобилистами доверена исключительно негритянкам.
      
       Впрочем, в США, как уже упоминалось выше, почти все халявные места в федеральных и штатовских администрациях отданы афроамериканцам - их в первую очередь (а то и без очереди) берут туда на работу, то-есть, дают этакую фору перед белыми, чтобы те с ними уравнялись. Чушь собачья.
      На этот раз такая же, как в том DMV, ко всему безразличная, но вежливо улыбающаяся чернушка, со скучающим видом выслушила мои обьяснения и, согласно кивая головой, влепила мне обязательную сдачу двух экзаменов: по правилам уличного движения и по практике вождения. Если первый, письменный тест, был для меня семечками, то второй представлял почти непреодолимую трудность. Что в последующем и подтвердилось.
      
      Здесь нужно кое-что пояснить. В той моей жизни обладание машиной и ее вождение называлось автолюбительством и было доступно далеко не каждому жителю великой страны победившего социализма. В Штатах автомобиль - такая же повседневная бытовуха, как стиральная машина, холодильник или пылесос. И владеет им практически каждый, если ему уже стукнуло16, или на него еще не обрушилось 90.
      Много раз видел я, как глубокие старцы уверенно брались за руль, мчались по скоростным фривеям, хайвеям, лавировали между машинами по узким городским переулкам и обгоняли зазевавшихся молодых водителей. Однако, в нашей Санта Монике доверие к старикам было серьезно подорвано после одного трагического случая, происшедшего на улице субботнего продуктового базара. Некий 86-летний старец, нажимая на газ вместо тормоза, протаранил ограждение рынка, опрокинул несколько лотков с овощами и, главное, поранил пять человек, а может быть, и кого-то убил.
      
      С тех пор во всех стариках лосанджелесская служба DMV стала видеть потенциальных убийц. И, если тебе за 80, попробуй теперь пройти тест на вождение. Чтобы отличить от обычного его и назвали "специальным". Такой мне и предстояло пройти. Впрочем и 15 лет назад я не так уж просто сдал этот экзамен - кажется, только с какого-то n-го раза. И то только тогда, когда умудренные опытом люди посоветовали мне перенести его из густонаселенного West Hollywooda в некий отдаленный район, где улицы не так плотно забиты машинами.
      Поэтому и теперь проходить тест на вождение в моей по горло перегруженной транспортом Санта Монике, тем более, после той истории с 86-летним водилой, было бы настоящим безумием. Хотя были здесь свои плюсы: близость от дома, дающая возможность ни у кого не одалживаться для доставки меня на место сдачи экзамена и, главное, хорошее знание мной почти всех сантамониковских улиц, переулков и перекрестков.
      После довольно долгих колебаний я по совету попрактиковавшего меня платного инструктора выбрал для экзамена по вождению офис DMV, находящийся в неком дальнем спокойном спальном районе Arleta.
      
      И вот, дрожащий от страха, весь в волнении до всплеска гипертонии, я сижу за рулем, а рядом справа высится толстая тетка-кашалот, с частотой пулеметной очереди кашляющая в бумажный платочек. Она - мой экзаменатор, экзекутор.
      - Are you cold? - Делаю я попытку наладить доверительно-вежливый контакт.
      Она, слава Богу, cлегка улыбнулась, промычав "yes unfortunately" и обреченно качнула головой. Потом мы поехали, и кроме "turn left", "turn right", "stop" и прочих обязательных слов-команд я до поры до времени от нее ничего не услышал. Я же старался изо всех сил и, как полагается на экзаменах, крутил на перекрестках головой, внимательно следил за дорожными знаками, соблюдал лимит скорости. А инспекторша молча что-то чиркала в своих бумагах, уже меньше кашляла и даже пару раз, как мне показалось, одобряюще улыбнулась. Я думал, что все идет нормально. Но вдруг...
      О, эти проклятые случайности! По ее приказу я выехал на оживленный перекресток и стал в середине, чтобы сделать левый поворот. Терпеливо я подождал пока пройдет весь транспорт, шедший по встречной полосе, и начал было поворачивать, как вдруг мадам быстро схватила руль и испугано вскрикнула:
      - Stop!
      Я взглянул направо и увидел, что, действительно, какая-то белая машина неожиданно выскочила из ближайшего переулка и стремительно помчалась к перекрестку. Конечно, я тут же прервал движение, но уже зажегся желтый свет, и та машина тоже остановилась. В принципе, ничего страшного произойти и не могло, я спокойно успел бы закончить поворот, чего это она так испугалась, не знаю. Но экзамен был безнадежно провален.
      Когда мы вернулись, мне было сказано, что в общем я ехал неплохо, в основном все правила соблюдал, больших претензий нет. Однако, согласно существующим инструкциям из-за того досадного случая с левым поворотом я испытание не выдержал. Но могу слишком не расстраиваться, в следующий раз у меня таких промашек, конечно, уже не будет. И на прощание мне широко ласково и белозубо улыбнулись.
      
      Лживость ханжеской улыбки той инспекторши из DMV мне стала совершенно очевидной после прочтения мною ее рокового Заключения, где ни одно мое экзаменационное прогрешение не было пропущено или прощено, что ни к какой веселости не располагало. Но особенно я расстроился, когда через несколько недель прибыл на специальное так называемое "Слушание" ("Hiering") моего дела в отделении DMV по безопасности движения. Тут я еще раз убедился, что имею дело не с живыми людьми, а с тупыми механизмами-автоматами, точно выполняющими без каких-либо отклонений заложенную в них кем-то когда-то программу.
      Меня приняла такая же, как везде в казенных заведениях США, черная тетя-робот, которая сначала заставила поднять ладонь и поклясться говорить "правду и только правду". Потом она долго молча листала мое "Дело", обросшее уймой страниц, и, наконец, открыла рот, чтобы прочесть длиннющее подробное перечисление всех до единого моих ошибок при сдаче экзамена по вождению.
       Я преступил закон потому, что пару раз не повернул голову назад, когда это надо было сделать, не остановился полностью на сигнал "stop", слишком крепко держал руль, неправильно поменял полосу движения и еще где-то превысил допустимую дорожным знаком скорость. В общем, я обвинялся в том, на что при обычной (а не на экзамене) езде никто никакого внимания не обращает. И, как я знал, все эти мелочи только в количестве 15 могли быть для меня катастрофичны (правда, у меня их тоже было немало - 12). Но, главным моим преступлением было именно то самое - экзаменатору пришлось сделать мне замечание во время движения, то-есть, вынужденно вмешаться в управление автомобилем. Это уж был криминал.
      
      Чему я удивляюсь? Вся жизнь американцев подчинена вот этим, по моему, абсолютно дурацким условностям, когда важным оказывается не само дело, не его сущность, а какие-то внешние факторы с ним связанные. Взять, хотя бы, то позорное, на мой взгляд, разбирательство постельной связи Билла Клинтона с Моникой Левински. Президента прижучивали меньше всего за само трахание с практиканткой, а за то, что он сразу не признался в том адюлтере и старался выкручиваться, обманывать, одним словом, заводил рака за камень. Подобным же образом, помощник по нацбезопасности Флинн был обвинен не в каком-то действительно серьезном преступлении, а в сокрытии от Сената встречи с российской медио-компанией (подумаешь, какое дело). В связи с этим ему даже пришлось уйти из администрации Трампа, где он пробыл всего один месяц.
      Точно также нередко бывает, что и при рассмотрении многих разных судебных дел в США подозреваемые больше обвиняются в попытках ввести следователей, судей и присяжных заседателей в заблуждение, чем в каких-то самих проступках. Вот такие они неприкасаемые, важнее их никого на свете нет. Чушь, да и только.
      
      Но фиг с ней, с этой непонятной американской практикой разбирательства всякой всячины. Для меня огорчительнее было то, что на том Слушании в DMV после занудных формальностей мне, вопреки моим ожиданиям, в повторении экзамена по вождению было отказано. Обескураженный, расстроенный, я пытался что-то вякать - просить, настаивать, требовать, но мне было твердо заявлено, что пока о новом тесте речи быть не может. А что же? А вот - надо снова пройти курс обучения в специальной Автошколе, попрактиковаться в вождении. Как будто я какой-нибудь начинающий мальчишка-школяр.
      Чему учиться мне, 83-летнему старику, в чем практиковаться, если я в течение 16 лет почти ежедневно крутил баранку на улицах, переулках, фривеях Лос Анджелеса и его окрестностях, а еще сотни асфальтовых миль проутюжил в Калифорнии, Флориде, Канаде? Нет, учиться мне было нечего. Скорее, надо было переучиваться, что сразу же показали первые же поездки с профессиональным инструктором, который справедливо ткнул меня носом в такие же оплошки, какие я делал на экзамене.
      - Вы уже привыкли ездить неправильно, торопливо, неосмотрительно, - сказал он. - Хотя многие, даже моложе вас, ездят еще опаснее. Но то, что для них обычно проходит без штрафов, на экзаменах недопустимо. Вам нужно учиться заново.
      
      Однако, оказалось, что переучиваться мне очень даже не просто. Мои руки, глаза и, тем более, мозговые извилины закостенели, одеревенели, отупели. Я и сам чувствовал, что уже не очень-то способен шустрым воробьем крутить головой влево-вправо, орлиным глазом успевать просекать соседние машины, дорожные знаки, пешеходные переходы. Мне стало понятно, что я уже не способен, как раньше, заячьей задницей ощущать без спидометра скорость бега колес и нюхом осторожного сеттера улавливать опасность, исходящую от дорожных лихачей. Да, увы, реакция у меня была уже не та.
      Вдруг вспомнилось, как лет пять назад пошел я со своей сутулой спиной на прием к хиропрактору, думал горбатость поправить. Тот пощупал мой задний хребет, где-то, что-то помял, пощипал, постучал и уверенно заключил:
      - Да, годы делают свое, может быть, только один нижний позвонок у вас еще хоть как-то оживляем, а все остальные уже не разогнуть.
      Конечно, вот такими же, к сожалению, были засохшими, неподдаваемыми для переделки и улучшения мои привычки, навыки, способности.
      
      Я это понял года за 3 до теперешной моей неприятности, когда, будучи в гостях в Монтерее, стал чувствовать напряг в вождении арендованной хонды, неоднократно путал дорогу, заезжал не на ту улицу, поворачивал на перекрестках куда не надо. Тогда я и заметил, что не так быстро, как раньше, нахожу правильное направление по незнакомой дороге и не очень-то уверенно управляю не своей машиной. Какой это был контраст по сравнению с моей давней поездкой по северной Калифорнии - тогда после сложной многодневной и многомильной поездки, почти опаздывая на самолет, я каким-то чудом и внутренним чутьем точно выехал к аэропорту Окланда, успел спокойно сдать машину в пункт аренды, зарегистрироваться на рейс и даже выпить чашку чая.
      А теперь почти от всех моих молодых благожелателей, родных, друзей, знакомых, я стал получать вот такие наглые советы: "Пора умерить пыл и перестать водить машину" или "Покупайте проездной билет на общественный транспорт".
      
      Надо сказать, что многие мои ровестники, попавшие, вроде меня, в аналогичный переплет, сами отказывались от вождения. Хотя некоторые из них и оправдывали это тем, что сын или дочка, якобы, запрещали им ездить. Но большинство все-таки без всяких советов решали для себя за руль не садиться. Правда, почти у всех них, в отличии от меня, были на то довольно веские причины. Приведу тройку примеров.
      Один мой приятель, перепутав вьезд на фривей с выездом, выкатил прямо на встречку (!). Хорошо еще, что это произошло ранним утром, машин было мало, и все обошлось тем, что быстро прибывший на место происшествия патрульный мент сразу же перекрыл встречное движение и помог старичку убраться восвояси.
       История похуже приключилась с другим моим ровесником, который на перекрестке при правом повороте не заметил мчавшуюся на него машину. Столкновение было такое, что сидевшую на заднем сиденьи жену скорой помощи пришлось отвезти в больницу, а полностью разбитую машину отправить на свалку.
      Третий, как и я, вместо тормоза нажал на газ и врезался в уличный столб, правда, кроме своего бампера, никому никакого зла не причинил.
      Во всех этих случаях никто из провинившихся больше за руль не садился и восстановить свои водительские права даже не пытался. Впрочем, по разным причинам они к этому и не стремились. У одного ему шофером служила собственная жена, у другого дочка, а третьему вообще все было до лампочки, он перестал перемещаться в пространстве.
      
      Мое же положение складывалось совсем иначе, возить меня было некому, и я становился "безлошадным крестьянином". А это означало резкое ухудшение моего статуса, опускание на совсем другой, куда более низкий уровень жизни. Я уже не мог в любое время поехать куда хочу или, куда надо, например, заскочить в магазин за вдруг полетевшим картриджом для принтера, попутно купить тройку арбузов, ящик бутылированной воды, пакет картошки, лука, яблок, а еще связку бананов, коробку конфет и торт для гостей. Без емкого багажника моей тойоты все это было для моих артрозных колен теперь совершенно неподьемным. Кроме того, еще и требовало кучу времени.
      Намного усложнялось также посещение врачей, а оно с возрастом становилось все более частым. Раньше я, хоп, прыгал в машину и за полчаса оказывался в центре города, и не только у входа в медицинский офис того или иного доктора. Собственные колеса давали возможность без опоздания достигнуть парадный подьезд оперного театра, музыкального центра, художественного музея, концертного зала, картинной галлереи. Ничего не стоило, когда хотелось, прокатиться в архидейно-розариевый парк, на новую выставку в артмузей, на уличный вернисаж. Много лет подряд каждую неделю я ездил в далекий Oak park заниматься с внучкой русским языком, да и вообще, машина позволяла чаще общаться с близкими, которых без этого я мог месяцами не видеть. Ныне это оказывалось почти невозможным.
      Но, конечно, автомобилизм, как и всякое удобство, требовало соответствующих немалых материальных затрат, что сильно скукоживало мой совсем не толстый кошелек.
      - Те деньги, что слупливает ваша каролла на бензин, страховку, ремонт, - убеждал меня зять, - вполне хватило бы на то, чтобы каждую неделю в такси кататься.
      Может быть, он был и прав.
      
      Все эти рассуждения и приводили к тому, что мои настороженные мозги тревожно трепыхались в тесных закоулках сомнений. Зачем, думал я, так упорно сопротивляться непрерывной череде неожиданных, но наглядных досадных случаев, происшедших в течение последних нескольких месяцев? Ведь они показательно тыкали меня носом в мою несостоятельность и предупреждали: будь осторожен, не гневи небо, уйди от баранки, забудь про машину. Что ты все упираешься рогами в то, от чего тебя настойчиво отводит судьба? Зачем лезешь на рожон? Не рискуй. Поберегись.
      
      А ведь ответ был прост, прямолинеен и ясен, как луч света с фонарного столба на вечерней улице. Кроме уже упомянутого нежелания опускаться на уровень немощного старика, не живущего, а только существующего, было и еще кое-что, очень для меня важное. Это то, без чего я всю жизнь не мог обходиться - получать удовольствия. Их мне всегда доставляло почти все, что я делал в свободном режиме, без специальных указаний, наставлений, приказов, принуждений. Они шли от сочинения текста статьи, книги, отчета по научной работе, авторского свидетельства на изобретение и, тем более, от чтения исторического детектива Акунина, от колки дров, варки борща, ну, и наконец - вождения машины.
      Разве не получал я наслаждение, когда стремительно несся по калифорнийским скоростным фривеям-хайвеям, без устали наматывая на спидометр десятки быстрых километров, и мои уши, спина, задница наслаждались ритмичным стуком движка тойоты? А как было не радоваться неторопливому скольжению по тихим переулкам Беверли Хиллса, обжатым небоскребами узким улицам Даунтауна, плавным подьемам и спускам серпантинных коньонов, соединяющих западную и восточную части Лос Анджелеса?
      Нет, молодые советчики, стал думать я, вам еще не дано так остро, как мне, испытывать то самое "щемящее чувство дороги", вам пока недоступно ощущение автомобиля не средством утренней спешки на работу, а механизмом получения радости. Вы еще не можете понять до конца, как прекрасно беззаботное созерцание набегающих на ветровое стекло придорожных зеленых пейзажей, стройных рядов развесистых мохнатых пальм, фикусов, магнолий. Для вас еще не настало время получать удовольствие от арт-нувовых и конструктивистских архитектурных изысков фасадов Родео-драйв, дворцов и вилл Малибу, окруженных многоцветными садами, полисадниками и газонами.
      Нет, не надо мне отказываться от всего этого. Фигушки вам, мои добрые друзья, не брошу я руль своей тойоты! Пока...
      
      ЭКЗАМЕНЫ
      
      Эпилогом моей автомобильной истории были два экзамена по вождению. Первый я благополучно завалил. Получилось это так.
      На площадке DMV к моей машине подошла крупная тетя инспекторша, проверила поворотники, фары, потом взгромоздилась на сидение и почти загородила своим огромным бюстом правое окно. По команде "Let's go", я снял ногу с тормоза. Маршрут мне был знаком, но я ехал осторожно и, как требовалось, прилежно крутил на перекрестках головой туда-сюда. В общем все шло, на мой взгляд, нормально.
      И вдруг при левом повороте на углу большой проезжей улицы, когда я, пропустив весь шедший навстречу слева транспорт, стал было уже поворачивать баранку, услышал резкое оглушительное "Stop!". Что такое, чего это она меня остановила? И сразу же я увидел вдали еще одну машину, выскочившуюся из-за ближайшего угла и устремившуюся к моему перекрестку. Было совершенно очевидно, что она довольно далеко и никак не мешает мне сделать поворот, поэтому я взялся было за руль, но снова услышал "Stop!". Конечно, я тут же дал по тормозам. Но следом за этим для той машины загорелся красный свет, она остановилась, а я благополучно сьехал с перекрестка.
      При любом раскладе никак меня в обычное время нельзя было бы обвинить в нарушении правил. Но на экзамене... Оказалось, в экзаменационном листе есть даже такой пункт "Intervention by examiner", то-есть, тот окрик "stop" уже давал повод меня бортануть. Что и было сделано.
      
      Снова потянулись долгие недели моих бесполезных уроков с тратой немалых денег (80 дол. за одно занятие). Только после неоднократных телефонных приставаний DMVишные блюстители порядка, наконец, соизволили разрешить мне сделать еще одну попытку восстановить статус кво.
      Второй раз я натерпелся не меньшего стресса. Приехав на экзамен минут за 15 до назначенного срока, я подал свои вверительные грамоты в окошко DMV и устроился на скамье ожидания немного покемарить. Поскольку тот мой ночной сон по понятным причинам был испещрен многоминутными дырами, я хотя и некрепко, но задремал.
      Моя расслабуха была прервана осторожно-вежливым толчком в бок. Я в испуге вскочил и увидел перед собой светлоголовую громаду молодца, смотревшего на меня почему-то с некоторым подозрением (не на подпитие ли?). Но, просмотрев мой драйвер-лайсенз и убедившись, что я это я, он пригласил меня проверить зрение, что меня несколько озадачило - ведь поданные мной бумаги этого не требовали, в моем "Деле" был документ, подтверждавший достаточную для дорожного видения зрячесть - 20/20.
      Но делать было нечего, не спорить, не возражать же мне экзаменатору. Я подошел к оценочному зрение стенду, посмотрел, и (о ужас!) ничего не увидел - все буквы, даже самые крупные, расплывались, размывались, превращаясь в мутные серые пятна. "Все, подумал я, вот, где пришел мне конец, причем, совершенно нежданно-негаданно, совсем не оттуда, откуда ждал".
      И вдруг я сообразил - это же слезы! Из-за той моей дремоты на скамейке они затуманили глаза. Я быстро их протер вынутым из кармана бумажным платком и вонзил взгляд в картонную мишень. Все было о'key, сквозь рассеивавшийся туман четко проступили буквы даже среднего размера. Сжимавший до этого губы инспектор, наконец, удостоил меня легкой улыбкой и показал вытянутый кверху большой палец.
      Обрадованный и успокоенный, я влез в машину, и севший рядом белобрысый дал отмашку.
      Экзамен заключался в том, что мне говорилось направление (направо, налево, сменить полосу), а я попеременно жал то на газ, то на тормоз и минут за 20-30 проехал по всему тестовому маршруту, который в отличие от первого раза дался мне без каких-либо осечек. Правда, мое боковое зрение отметило, что столбцы квадратиков экзаменационного листа заполняются какими-то карандашными галочками и палочками. Но я догадывался о их значении - это отмечались мои мелкие ошибки, типа "не повернул головы", "не выключил поворотник", "заехал на соседнюю полосу" и прочие пустяковины, которых, как я знал, допускалось аж 20 штук.
      В конце экзамена, заехав на парковочную стоянку DMV, я спокойно стал заворачивать на финишную площадку, как вдруг получил приказ сначала остановиться, а потом снова выезжать за ворота. Что, зачем, почему? Сердце тревожно застучало, но возражать же я не смел.
      Теперь меня повернули в другую сторону, в какой-то спальный район с одноэтажной жилой застройкой и замысловатым лабиринтом улиц. Но и тут, по-моему, я не ударил лицом в грязь, которой, впрочем, на мытых шампунем тротуарах в принципе быть не могло. После того, как около четверти часа мы колесили по незнакомым извилистым переулкам, я был остановлен, и мне было дано новое очень странное и трудно выполнимое задание, вольный и, наверно, не совсем правильный перевод которого гласил, что я должен:
      - Самостоятельно вернуться обратно в DMV без прежде дававшихся команд "налево-направо".
      Этот приказ сразу же вызвал во мне бурный всплеск адреналина, повергнув в страшную панику. И не мудрено - ведь во время езды я думал лишь о том, как бы усерднее верететь головой и пристальнее смотреть на спидометр, а следить за дорогой мне было не досуг. И я никакого внимания не уделял висевшим на перекрестках указателям и совсем не запоминал, где ехал. Зачем мне это было надо?
      Однако, ослушаться высочайшего указания и что-либо возразить я, конечно, не посмел и, шепчя про себя свое любимое заклинание "Готеню, штрух мих, но не штруф мих", нажал ногой на акселератор.
      Судьбе, повидимому, поднадоели все те ее причуды, которые меня преследовали в этом деле, и она сотворила для меня настоящее Чудо. Каким-то удивительным образом мой внутренний навигатор вдруг обрел некую счастливую способность действовать четко и уверенно. Не знаю, как и почему, но моя старая добрая лошадка сразу же унюхала правильное направление движения. После недолгого блуждания между фиолетово цветущими вдоль дороги деревьями я увидел вдали зелено-красные огни светофора и узнал улицу, где находился DMV. Ура!!!
      
      Позже я узнал, что тот белобрысый не имел никакого права заставлять меня без особых на то оснований ехать по незнакомому маршруту с требованием самостоятельного нахождения правильного пути. И вообще оказалось, что этот гад только совсем недавно стал инспектором, а до этого служил в этом же DMV простым охранником. Ну, и сволочь.
      Впрочем, черт с ним. Важно, что через пару дней я получил по почте официальное уведомление: мои права на вождение машины восстановлены. Справедливость восторжествовала.
      
      Happy end !
      
      
      
      
      
      
      
      
      ЧАСТЬ III. ОТДЕЛЬНО О ГЛАВНОМ
      
      А. ЛЮБОВЬ И СЕКС
      
      
      Глава 14. ЕЩЕ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ.
      
      ТРУДНО ЧТО-ТО НОВОЕ СКАЗАТЬ
      
      Тем более, написать. Сотни миллионов стихов, трактатов, романов, романсов, опер, мюзиклов, пьес, кинофильмов, картин и прочей бумажной, музыкальной, художественной и театральной продукции произвело сексуально озабоченное человечество. Причем, качели неуемного интереса к этой проблеме то туда, то сюда непрерывно прыгали во времени и пространстве. То буйствовала декамероновская или прокоммунистическая половая распущенность, свобода любви, секса и порно, то провозглашалась пуританская воздержанность и строгость нравов. И непонятно было, что лучше, что хуже.
      
      А иногда происходило такое смешение любовно-сексуальных стилей и предпочтений, что только диву даешься, сколько же идиотов проживало и проживает на этом свете. Вот взял я для смеху еще моими родителями подброшенную когда-то мне, четырнадцатилетнему подростку, пожелтевшую от времени брощюру "Половой вопрос с коммунистической точки зрения" (ОГИЗ, 1930 г). В ней некий умник-еврей А.Залкинд выдает такие вот забавные сентенции:
      "Вместе с другими отрицательными элементами доставшегося пролетариату буржуазного наследства рабочий класс получил от эксплуататорского строя также и попорченную половую жизнь. Это приводит к постепенному ее прогниванию. Половое удовольствие оказалось оторванным от непосредственной своей цели - размножения - и превратилось в само довлеющее наслаждение.
      Непомерно разбухшая и запутавшаяся сексуальность лежит в социальном хаосе эксплуататорского строя, сдавливающим и уродующим все остальные - законные, здоровые биологические и социальные проявления человеческого организма. В этом хаосе создаются нелепейшие, вреднейшие перемещения внутри телесной энергии, которая вместо творческих путей направляется по линии паразитизма, путаницы и болезни".
      Эта белиберда была бы смешна сама по себе, если бы мы не знали, что всего лет за 5 до этих умствований "коммунистическая точка зрения" на половой вопрос была совершенно противоположной и полностью совпадала с той именно, которая теперь Залкиндом называлась буржуазной. В те послереволюционные годы семья обьявлялась "устаревшей, ненужной и свое отжившей социальной конструкцией". В Москве на углу Арбата и Смоленской строился многоэтажный "дом коммунистического быта" или, иначе, "полового равенства и сексуальной раскрепощенности", где коридорная система крохотных комнат-общежитий допускала любые формы свободной любви всех с каждым и каждого со всеми.
      Однако, укрепление сталинской имперской государственности, восстановление по новому образцу старого крепостного права, беспаспортное закрепление крестьян, принудительный труд, гулаг и прочие прелести строившегося социализма полностью исключили какие-либо свободы, в том числе, конечно, и сексуальные. Новые "законы коммунистической морали" возвращали в страну поначалу торопливо отброшенные революцией стародавние традиции царских времен (и это, несмотря на одновременно лживо провозглашавшееся искоренение "пережитков капитализма в сознании людей"). На домостроевскую идеологию и работал бред типа того, который только что я процитировал.
      
      
      О любви, действительно, написаны горы. И, если бы кто-то взялся собрать и сложить вместе все посвященные ей бумажные издания, то получился бы, если и не Эверест, но, наверняка, Эльбрус. Второе сравнение даже точнее первого, так как нашу родную горную вершину господь Бог, использовав подземную тектонику, сделал двойной или, иначе говоря, двуглавой. Таким образом, можно считать, что высится она этакими мужчиной и женщиной, обозначая как бы гендерный дуализм мироздания. Кто из них двух выше, кто главнее?
      Вот вопрос, который стоит за моими наукообразными разглагольствованиями. А более, не менее правильный и, если хотите, однозначный ответ дает, хотя бы, мой долгий жизненный опыт, который, как бабушкин сундук, до верху набит многообразными встречами, знакомствами, дружбами с тысячами разных людей. Их часто совсем непростые судьбы на моих глазах или по их рассказам складывались и расцеплялись в разнокалиберные и разноцветные семейные и любовные пары. В одних из них энергетическими вампирами оказывались женщины, пившие кровь с шампанским и лобстерами у своих мужей, любовников и партнеров. В других зависимыми оказывались женщины, обслуживавшие мужиков своим телом, тарелкой, а нередко и банковской карточкой.
       Но вот какой главный вывод хочется мне сделать из моих многочисленных более, чем полувековых, наблюдений. Самыми крепкими и благополучными все-таки становятся те парные союзы, где в лидерах пребывают именно дамы. Они, опора семьи, хранители очага, руководят семейным бытом, экономикой платяного шкафа и холодильника. И в трудные времена очень нередко именно женщины служат паровозами, вывозящими свои семьи из ужасов войн, погромов, беспорядков, из бедствий пожаров и землетрясений, из жизненых неурядиц и денежных кризисов.
      Одним из ярких примеров такой локомотивной личности была моя собственная бабушка, которая без серьезных потерь протащила нашу семью через 2 громовые русские революции, через кровавую гражданскую и 2 страшные мировые войны, через сталинский голодомор индустриализации, невероятные трудности послевоенной разрухи и трагические преследования безродных космополитов конца 40-х и начала 50-х годов.
      
      Однако, о какой именно любви идет речь, вся ли она такая одинаковая? И если этих любовей на свете много и они все разные, то сколько их? По числу жителей планеты, обьясняет интернет, то-есть, 7,5 млрд - ведь у каждого человека любовь своя собственная, особенная, неповторимая.
      Но это далеко не полный ответ. Извечная потребность людей кучковаться, обьединяться, а также присваивать всему разные имена принуждает их наводить и здесь порядок, все раскладывать по полочкам - придумывать разные виды, подвиды, типы, классы. Поэтому бытует любовь счастливая и несчастная, щедрая и скупая, платоническая и плотская, страстная, неразделенная, верная, случайная,... Можно перечислять и перечислять.
      Помимо этого, обозначенное этнографами количество живущих на Земле людей в нашем контексте надо бы еще и увеличить в несколько раз, потому что каждый человек в течении своей жизни любит по-разному. В молодости любовь - парное молоко, в зрелости - тягучая сгущенка, а в старости - жидкая простокваша (но нередко бывает и сладким йогуртом).
      
      * * *
      
      Юности свойствена любовь, носящая имя древнего философа-грека Платона, давшего миру не только легенду об Атлантиде. Правда, платоническая любовь, вопреки смыслу, придаваемому по традиции этому названию, вовсе не исключает требовательной тяги разнополых половозрелых друг к другу. А потому любовь может вполне начаться не только с первого взгляда, но и с первого полового акта.
      Пятнадцатилетние мальчишки из старшей группы пионерского лагеря продырявливают дырки в фанерных перегородках душевых камер и впиваются глазами в мокрые скаты девичьих плеч, испытывая от этого неистребимое волнение между ног. Также вниз неудержимо тянутся пальчики быстро взрослеющих девчонок, и они одновременно с прокалыванием ушей для сережек нередко прорывают ноготками и свою завесу невинности.
      
      Но вот приходит срок, когда юношеская сперма взрослеющих юношей начинает неуемно бурлить и бродить молодым вином, настойчиво требуя немедленного выхода. Одновременно и у девиц набирает крепость некая бормотуха, по ночам обильно насыщающая персик внизу живота. А в дневные часы их женское нутро начинает излучать какие-то фантастические волны, от которых у парней голова идет кругом, и штаны впереди неприлично топорщатся.
      Ну, как не вспомнить здесь ту командировку на Урал, где четверо не обремененных какими-либо моральными предрассудками молодых сослуживцев всласть попахали на почве местного совсем не стихийного бедствия. Стояло жаркое лето 1957-го года и в южно-уральском Каштыме ("Челябинск-40") только что прогремел атомный взрыв, сравнимый по силе с будущим Чернобылем и бывшей Хиросимой. Именно по этой причине на десятки километров вокруг не только погибли растения и животные, но пострадали и высшие творения природы. Мужчины поголовно перестали ими быть, а женщины потеряли необходимость предохраняться.
      Потому-то дееспособная бригада москвичей поспела как раз вовремя. Каждый из них в меру своих способностей и возможностей за неполные две недели отоварил с десяток молодых телефонисточек со станции Горсвязи, официанток ближайшего ресторана, горничных гостиницы, продавщиц из соседнего продмага и продторга. Кто только не побывал в их небольшом четырехместном номере, где была установлена очередь приема гостей по две сразу. Сколько же миллионов сперматозоидов было произведено на тех привозных яичных фабриках!
      
      Я уверен, каждому в жизни отмерено строго определенное количество всего, что суждено потребить. Например, если кому-то положено сьесть 2 тонны мяса, то больше ему нипочем не осилить - то ли с какого-то времени нечем будет его жевать, то ли нечем будет переваривать, а может быть, за отсутствием того и другого вопрос отпадет сам собой. Точно также каждому мужчине дано извергнуть за его жизнь определенное количество живчикового бульона. Правда, по-разному - одному ведро (бочку?), другому только кастрюлю (банку?). И большинство тех, кто этот долг перед будущим человечества уже выполнил в молодости, всю остальную жизнь живет, ну, если и не евнухом, то почти монахом.
      Так что зрелость - это чаще всего застой, стагнация или, именуя успокоительнее, стабильность, а, говоря образнее, сохнущая горбушка хлеба, которую есть еще можно, но уже не так вкусно. Вот почему значительная часть мужчин, достигая с возрастом определенного уровня возможностей, в основном довольствуется своими женами (ну, изредка, чужими). И если обзаводится любовницами, то, в лучшем случае, лишь на раз в неделю, а то и в две.
      И приближающиеся к климаксу представительницы прекрасного пола частенько становятся льдышками в кровати. О своей близости с партнером от них можно услышать паскудное: "я ему дала", что звучит для мужского уха противнее, чем остывшая манная каша во рту. А как обидно, когда некая фригидная дура, вообще никогда не испытывающая оргазма, вдруг небрежно бросает своему кончившему мужу этакую подленькую оплеушину, вроде: "ну что, наконец, выписался в меня?". Или иная бесчувственная фригидка убеждена, что любовь любовью, а вот "секс - это для здоровья, а для чего еще".
      Впрочем, не менее, чем эти перлы, противны для моего уха, и часто произносимые суконно-сатиновые канцелярские названия ("влагалище, вагина") самого прекрасного места в теле женщины.
      Какая тут, к черту, романтика? Никакая.
      Скисает прежняя любовь, окухониваются отношения, теряется новизна, и бывшая яркая трепетная связь превращается в тягомотину. Недаром мужья именно в районе своих 45-50 заводят любовниц и бросают надоевших жен, "уходят к молодым", хотя и те чаще всего оказываются не такими уж молодыми, но зато умеющими ловко имитировать любовную страсть, оргазм и прочие заманки доверчивой мужской души.
      А нам, мужикам, так хочется найти оправдание своих измен. Ну, разве, думаем мы, все дело не в естественной разнице полов? Ведь, если мужчине, петуху, хочется поиметь многих, то женщине только некоторых (или, скорее, одного). Ей, наседке, уютнее каждый раз садиться на одну и ту же жердочку, к ней она привыкает и относится, как к стенам и крыше своего курятника. Поэтому и заботится о нем больше, чем мужчина. Петух только кукарекает и кричит, что солнце встало, а курицу беспокоит, что проса мало, и ячменя не стало.
      Впрочем, кажущееся на первый взгляд беззаботным лирико-романтическое поведение носителя оплодотворительного органа, на самом деле, задумано самой природой, точнее, физиологией. Ведь сигнал в промежность идет от головы (или, если хотите, от сердца), поэтому половые возможности самца без внутреннего (и внешнего) вдохновения зачастую могут и не проявиться. Для этого ему и нужна поддержка песней, романсом, живописью, стихами, наконец, порнофильмами.
      Не потому ли большинство лирических поэтов, бардов, шансонье, менестрелей все-таки мужчины.
      
      
      Однако, лето кончается, и наступает возраст, когда осенними листьями падают волосы с головы и зубы с десен, когда эротика становится экзотикой, и секс уже не бытие, а событие.
      Но прочь тоска и грусть. Недаром этот период жизни называют временем независимости. От всего: от надоевших начальников и сослуживцев, от постылых обязанностей и забот. Живи в свое удовольствие, ходи в парк, спортивный клуб, гоняй бильярдные шары, расписывай пульку в преферансе, читай книги, разгадывай кроссворды, играй с внуками на детской площадке или, на худой конец, забивай с мужичками козла во дворе своего дома.
      Что же касается любви, то, прав Пушкин, ей "все возрасты покорны". Она, конечно, не добавляет годы к нашей жизни, но добавляет жизни к нашим годам. Старея, мы не перестаем любить, но стареем, переставая любить. Причем, любовь снова становится другой, более целомудренной и возвышенной, чем раньше. Как и в юности, ее душевная романтическая составляющая делается главнее секса, а значение самого полового акта поднимается на новый куда более высокий уровень. Именно редкость делает его особенно сладостным, ценным и важным.
      Впрочем, этот феномен можно обьяснить и без громких фраз. Просто в отличие от молодежи у пожилых людей секс безопасен, как безопасная бритва - женщина не боится подзалететь, а мужчина не боится куда-то опоздать. Ни на работу, ни к жене. И если когда-то целью постели было детопроизводство, то теперь она служит лишь для удовольствия, наслаждения, радости. Ощущаете, как хороша такая перемена приоритетов?
      
      Что же касается разнообразия форм и видов секса, то я лично только за нормальный половой акт, то-есть, в цифровой системе - 1 на 0 (1х0). Никакие оральные - 6 на 9 (6х9), мужские гомосексуальные - 1 на 1 (1х1) или женские лесбеянские - 0 на 0 (0х0), может быть, кому-то и доставляют какое-то удовольствие-удовлетворение, но не могут быть полными и кажутся мне этакими ущербными, бесперспективными. Недаром, среди гомиков так мало долговременных прочных связей.
      
      * * *
      
      Можно много и долго философствовать о любви, ее возрастных, вкусовых и прочих разновидностях. Однако, никакие умозрительные абстрактные рассуждения не могут быть столь же наглядны, как конкретные случаи из нашей повседневной жизни. Это все равно, что высматривать курицу в супе и все время сомневаться, не петух ли там плавает. Да, и сами мы варимся в одной среде, едим один и тот же бульон с одинаковыми сухариками, поэтому, не раскусив их как следует, не прожевав до каши на зубах, мы с трудом можем ощутить их отличие друг от друга.
      Не лучше ли сделать это на частных примерах? Вот они.
      
      ОДИНАДЦАТЬ РАССКАЗОВ О ЛЮБВИ
      
       С Т А Р О С Т Ь
      
      ОЧАРОВАНИЕ
      
      Они шли, оживленно беседуя, по аллее городского парка. У него была акуратная седая бородка, длинный старомодный плащ и три ноги. Крайней служила сучковатая деревянная палка с большим овальным набалдашником. На него опиралась его левая рука, а правая сжимала ладонь спутницы, одетой в двухбортный джерсовый костюм и широкополую шляпку с франтоватым красным цветком.
      Быстрым шагом, придерживая сумку на длинном ремешке, к ним сзади приблизилась молодая женщина, стучавшая по асфальту тонкими высокими каблучками. Осторожно обойдя пожилых людей, она вдруг перед ними остановилась, обернулась, и ее лицо вспыхнуло широкой улыбкой.
      - Ой, как же вы очаровательно смотритесь, - воскликнула она. - Какие молодцы. Простите за нескромный вопрос, сколько лет вы вместе?
      Он скосил взгляд на ее пышный бюст и глубокий вырез блузки, намекавший на отсутствие лифчика. Потом задумчиво сдвинул к носу развесистые щетки седых бровей и, помолчав немного, ответил:
      - Сколько, сколько... так долго, что я и не помню сколько.
      А его спутница зажгла глаза-фонарики, растянула губы в кокетливой улыбке и нарочито капризным голосом проворчала:
      - Ну, как же ты не помнишь, забыл, что уже полтора года прошло, как мы золотую свадьбу открутили.
      Прохожая еще больше разулыбалась и в восторженном жесте подняла вверх большие пальцы обеих рук.
      - Вот здорово, вот молодцы, - воскликнула она. - Дай вам бог доброго здоровья и успехов во всем еще на долгие лета.
      Она послала воздушный поцелуй и, помахав рукой, убежала.
      А старики перебросились веселыми взглядами, крепко прижались друг к другу и, подождав пока прохожая скроется за деревьями, громко и радостно засмеялись.
      Чему? А тому, что были счастливы. Хотя и познакомились совсем недавно - на танцевальном вечере в клубе "Тех, кому 50+". Впрочем, какая разница где? Существенно то, что каждому из них было далеко за 70, причем, с бо-о-льшим плюсом.
      
      
      РАЗОЧАРОВАНИЕ
      
       Они познакомились по интернету, немного поэмейлили, потом обменялись телефонами. Через несколько дней он как-то невзначай ей позвонил. Но услышал такой приятный молодой голос, что захотелось поговорить подольше. На следующий день он снова набрал ее номер. Потом стал звонить каждый вечер, и она ровно в 10 тут же оказывалась у телефона - было ясно, что ждет его звонка.
      Они болтали обо всем - новом кино Голливуда, теракте в Египте, концерте Мадонны. И не могли оторваться друг от друга, говорили, говорили. Рассказывали, как провели день, что делали, куда ходили. Если он где-то задерживался, то волновался, что не успеет во время ей позвонить. С утра думал, что скажет вечером, о чем спросит, о чем расскажет, и уже не мог заснуть, не пожелав ей спокойной ночи.
      Наконец договорились о встрече. Он тщательно побрился, одел выходной костюм, белую сорочку, галстук, причесал остатки волос. И, поглядев на себя в зеркало, с беспокойством подумал, как она воспримет сушеную грушу его старой физии с впалыми щеками, покрытыми вязью морщин, и с крючком-носом, висящим вялым укропом.
      Он приехал незадолго до назначенного срока и еще на дальнем подходе к кафе, где они договорились встретиться, ее увидел.
      
      То, что это она, он понял сразу.
      Но и то, что, конечно, это была не она, ему тоже сразу стало ясно.
      Подперев стену спиной, у дома стояла седая старушка с бесформенной сутулой фигурой и крупными чертами лица, неловко покрытым неуместно яркой косметикой. Она тоже его заметила и сначала порывисто к нему направилась. Но, сделав несколько шагов, неожиданно остановилась.
      Они встретились глазами и замерли в смятении и нерешительности.
      Он потоптался на месте, помедлил, а потом, может быть, сам того не сознавая, вдруг круто повернулся и зашагал обратно.
       К своей неустроенности, к своему одиночеству.
      
      
       З Р Е Л О С Т Ь
      СТАГНАЦИЯ
      
       Раньше все было иначе. Придешь с работы домой, а жена, минуту назад заморашкой стоявшая у кухонной плиты, вдруг нырнет в зеркало, пошерудит там чего-то и выйдет оттуда прекрасной венерой из пены морской. Щечки, губки - античные коринфы, платье - бароко, прическа - рококо, а глазки светятся так, что бра тускнеет на стене.
       Прошли годы, и вот теперь она выходит к тебе в замызганном халате, на лице белый мел и черный грифель под глазами. Несет тебе вчерашнюю котлету с позавчерашней гречкой, жалуется, что Сенька опять двойку получил, что свет в ванной перегорел и стиральная машина не фурычит.
       И придется, как всегда, проверять арифметику у потомка, лезть на табуретку лампочки вкручивать, возиться со шлангом у стиралки. А тут уж и спать пора. В туалет сходишь, зубы почистишь и, скинув шлепанцы, усталый повалишься на кровать, бывшую когда-то семейным сексодром.
       Жена тоже сюда вскарабкается, угнездится рядом, по привычке ночнушку с коленок сдернет, и ты без особого энтузиазма спросишь: "Ну, что, будем?" Она посмотрит на тебя сонным взглядом и также лениво ответит: "Ну, давай". И ты начнешь старательно трудиться, одновременно прислушиваясь к котлете в животе, вдруг вздумавшей затеять громогласное бурление. А она запрокинет назад голову, примнет затылком подушку, плотно закроет глаза и задышит глубже, реже, ровнее.
       Продолжая усердствовать и на мгновение отвлекшись от котлетной бормотухи, ты подумаешь, что надо бы и супруге уделить внимание. Посмотришь на нее, прислушаешься - и (о, какой прикол!) тут же остановишься, замрешь, увянешь.
       Что такое, что случилось?
       А ничего особенного - просто она заснула...
      
      
      СМОЛЬНЫЙ
      
      Они встречались в той сьемной однокоечной комнатенке не так уж часто - тогда, когда удавалось перехватить ключ у таких же, как они, узников запретной свободной любви. Но однажды (такая удача) им прифортило вместе поехать в командировку в Ленинград. Вот уж когда они оторвались по полной, страсть бушевала целую неделю, и главное - где (!).
      В знаменитом здании Смольного, который в 17-м году служил штабом для большевиков, а до революции был "Институтом благородных девиц". В хрущевские времена там находилось ведомственное общежитие для приезжих, и в святых стенах, слышавших когда-то шуршание бальных туфелек, топот солдатских сапог и картавый говор Ленина, наши любовники в штормовом экстазе бесстыдно скрипели видавшей виды пружинной сеткой узкой односпальной казенной койки.
       ...Но, увы, даже выкипающее от стоградусной температуры молоко в кастрюле остывает со временем. А уж любовь...
       После той жаркой ленинградской командировки что-то в их бурной страсти перегорело, казавшаяся раньше такой крепкой связь как-то сама собой ослабла, пошла на убыль, потускнела, завяла, а потом и совсем прервалась.
       Через пару лет они случайно встретились на улице. Зашли в ближайшую кафушку, посидели, поцедили чай из бумажных стаканчиков, погрызли присоленных орешков, помолчали, погрустили и снова ощутили печальную ненужность друг другу. Не говоря лишних слов, они поднялись из-за стола и пошли к выходу. У дверей прощально коснулись плечами, потом она тронула сухими губами его щеку и, опустив низко голову, ушла в темноту вечера.
       Ничего не поделаешь. Большая страсть - это редкий счастливый случай, а он, как звезда эстрады, не любит выходить на бис по нескольку раз.
      
      ОН, ОНА И ЧЕМОДАН
      
       Они познакомились в московском Доме ученых, где он читал лекцию по археологии Дагестана, а она водила дочку в детскую секцию рисования. Весна скатывалась к лету, и он так же, как в прошлые годы, собрался ехать в экспедицию на Каспийское море. Там был пляж, солнце, мандарины, арбузы, мушмула. Договорились, что она тоже к нему приедет.
       И вот настал этот день. Он заранее прибыл в аэропорт и примостился к двери таможенного контроля ждать с букетом цветов ее выхода. Наконец, она появилась, красивая, длинноногая, в коротком платье до колен, в золотистых туфлях на высоких каблуках. О, как она была долгожданна, как желанна. После крепких объятий и нежных поцелуев он подцепил пальцами ее большой четырехколесный чемодан и повел к машине.
       Возле помятого потертого уазика веселая улыбка исчезла с ее лица, она удивленно скосила на него глаза, но ничего не сказала. Помедлив немного и брезгливо поморщившись, она смахнула ладонью пыль с сиденья и, опершись на его плечо, вскарабкалась на подножку. Всю дорогу молчала, а он без перерыва рассказывал ей о своих раскопках в хвостовой части дербентской крепости Нарын-кале.
       Возле палатки-брезентухи образца 60-х годов глаза ее совсем погасли, она остановилась в нерешительности и снова недоуменно на него посмотрела. Потом глубоко вздохнула и, нагнув голову, вошла внутрь вслед за своим чемоданом, сразу заполнившим все помещение, где стояли две односпальные кровати, и канцелярский стол, заваленный бумагами, картами и осколками черно-лаковых арабских кувшинов. Она присела на край единственного в палатке стула и спросила, пытаясь улыбнуться:
       - А где же тут у вас руки моют?
       Он в смущении зарделся щеками и промямлил извиняющимся тоном:
       - Да, конечно, извини, что-то я об этом не подумал. Туалет же у нас только один, общий, вон стоит за кухней у ограды лагеря.
       Ночь, как всегда без сумерек на юге, торопливо спустилась с гор, и под пологом палатки тоскливым тусклым светом загорелась лампочка, свисавшая на длинном проводе без абажура. Томясь неуемным желанием, он тут же предложил улечься спать, но, к его огорчению, она ему в близости отказала, сославшись на усталость после трудного перелета. Однако, и утром, несмотря на настойчивые упрашивания и уговоры, уже без каких-либо объяснений она снова его к себе не подпустила.
       После скороспелого завтрака, состоявшего из поджаренной на электроплитке яичницы и стакана чая из термоса, она вышла наружу и пока он наводил на столе порядок недолго о чем-то пошепталась со своим айфоном. Потом, взбодренно расправив плечи, подошла к нему поближе, широко распахнула уже подведенные тушью глаза и виноватым голосом произнесла:
       - Ты знаешь, у меня ведь в городе подруга, она очень хочет со мной встретиться. Ты уж не обижайся, мне надо к ней поехать. Проводи меня, пожалуйста, на автобусную остановку.
       - Ну, как же так, как же так, - растерянно залепетал он, - мы ведь так хотели...
       - Нет, - твердо отрезала она, - в другой раз. Давай, бери чемодан прямо сейчас, и пошли.
       В полном недоумении, убитый, поверженный, с низко опущенной головой, он повел ее к автобусу, который, как назло, сразу же подошел. Она чмокнула его в щеку и быстро вскочила на автобусную ступеньку. Дверь за ней закрылась, она уехала.
      Так он ничего и не понял...
      
      
       М О Л О Д О С Т Ь
      
      У НОГ БРОНЗОВОГО ГИГАНТА
      
       Нет, красавицей она не была, да, и просто хорошенькой, пожалуй, тоже. Но от нее исходило нечто такое, что сердце разбивалось о ребра, язык деревенел на нёбе, и мозги перевертывались вверх тормашками. Иногда это излучение по умному именуют некими флюидами, а чаще валят на стрелы Амура-Купидона.
       Конечно, ни о каком сексе речи быть не могло. Хотя он истекал в буквальном и переносном смысле, но даже мысли не допускал, чтобы перенести свои пальцы куда-нибудь за вырез ее кофточки или разрез юбки. Несколько раз делал предложение, но она или отшучивалась или отнекивалась. Это еще больше разжигало его страсть, и он относил ее отказы за счет каких-то соперников, ужасно ревновал и страдал, страдал.
       "У нее кто-то есть, - плел он сеть своих терзаний. - Не тот ли мерзкий тип, с которым она в четверг ходила в театр? Или отвратный широкоугольный атлет с плечами-аэродромами, который живет у них на третьем этаже?".
       Нет, хватит мучиться, решил он для себя. Пора, наконец, опустить крюки вопросов на ось восклицательного знака.
       В праздник 8 марта с букетом гиацинтов он встретил ее на площади у ног городского бронзового гиганта. Она взяла его под руку и защебетала о каких-то своих милых пустяковинках, а он, настраивая себя к серьезному разговору, молчал, застегнув лицо на все застежки-молнии. Как обычно, они пошли гулять по вечерним переулкам, и он глядел по сторонам, выискивая поуютнее и потемнее уголок для интимного обьяснения.
       Наконец, на скверике у розария он остановился, обнял ее за плечи, близко склонил к ней голову и, глубоко вдохнув аромат ее волос, выдохнул:
       - Давай, все же, ответим друг другу "да".
       Она сначала небрежно вздернула носик, поиграла туда-сюда глазками, а потом посерьезнела, убрала за зубы улыбку и вдруг решительно оттолкнула его от себя. Ему же показалось, что это там на площади бронзовый гигант топнул ногой.
       - Ну, вот опять ты пристаешь, - рубанула она наотмашь, повернувшись в сторону и на него не глядя. - Я тебе уже говорила - нет, нет и нет.
       А он еще больше заклеился, замолчал, в голове снова заворочались пудовые мысли-булыжники. Все ясно, она его не любит, и нечего на что-то надеяться, надо гасить свечи. Расстроился, сник, а она прижалась к нему плечом и виновато взглянула ему в глаза.
       - Ты что обиделся? Чудной какой-то.
       Но он ничего не ответил, жалко улыбнулся краем губ и, проводив ее до дома, с опущенной головой и ссутуленной спиной направился к метро.
       Больше они не встречались. А он так и не понял, что ни о каком замужестве она и думать не могла в свои 16 лет.
      
      НЕДОУМЕНИЕ
      
       Они учились вместе в институте, и она как-то попросила его помочь сделать курсовую по дифференциальной геометрии. У нее дома никого не было, что очень помогало сосредоточиться на особенностях и разностях асимптот, эволют и эвольвент.
       Но после утомительного проникновения в тайны семейств огибающих кривых они каким-то странным образом от письменного стола незаметно переместились на стоявший рядом диван. Там они обхватили друг друга за плечи, тесно обнялись, потом их губы сами собой как-то неожиданно встретились и скрестились в жарком сладком поцелуе. Надо признаться, что у него это было в первый раз. И очень даже понравилось. Он потянулся к ней снова, затем повторил еще, и еще. А она прижалась к нему всем телом, закрыла глаза и с придыханием что-то зашептала невнятно и горячо.
      Но затем случилось нечто странное и непонятное. Она вдруг приглушенно застонала, все тело ее задрожало, забилось чуть ли не в конвульсиях, а потом как-то сразу обмякло и затихло. С неровными красными пятнами на щеках, с каплями пота на носу, она резко оттолкнула его от себя и пересела с дивана на стул.
      Как же он испугался. В голове пронеслось, не сделал ли что-то не то, не так. Может быть, слишком сильно прижал ее к себе - не сломал ли чего? А, может быть, она вообще какая-то припадочная?
      Его богатый сексуальный опыт не позволял предположить что-либо другое.
      
      НЕСООТВЕТСТВИЕ
      
       Они познакомились на концерте классической музыки. Его подивила ее продвинутость - она отличала allegro от andante и могла назвать по номерам сонаты Брамса и симфонии Малера. А потом, когда он пошел ее провожать, читала ему наизусть Жака Превера и Поля Элюара.
       В следующий раз он пригласил ее на выставку импрессионистов, где она тоже продемонстрировала классный интеллект. Оказалось, ей известно, что французских художников по имени Моне было два, Клод и Эдвард, что Тулуз-Латрек умер алкоголиком, а Ван Гог отрезал себе ухо.
       Приустав от такого напора образованности, он решил все же обратить внимание и на сексуальную составляющую этой всезнающей личности. Подходящим для такой оценки рентгеновским аппаратом ему представлялась одна не раз уже испытанная и удачно обросшая кустами ракитника скамейка в городском парке.
       И вот в очередной субботний вечер они встретились на остановке 5-го автобуса. Галантно подав руку, он подсадил ее на высокую ступеньку. Народу ехало много, и они оказались очень кстати довольно плотно прижатыми друг к другу. Развивая наступление, он положил ладонь ей сзади на спину и острожными движениями стал нащупывать пуговки лифчика. Однако, желаемого отклика не последовало - она резко дернула лопатками, давая понять, что его пальцам на них делать нечего.
       Потом взглянула на него подозрительным взглядом прищуренных глаз и вдруг спохватилась:
       - А где билеты, ты их что не взял?
       По старой студенческой привычке он обычно этой обременительной процедурой пренебрегал, и сегодня тоже не счел нужным ей изменять.
       - Зачем? - махнул он беспечно рукой. - Нам тут ехать-то всего пять минут.
       Она посуровела, недовольно покачала головой, щеки ее покрылись розовым накалом.
       - Как это зачем? Если не боишься проверки, то разве не стыдно, хотя бы перед людьми? - Она полностью освободилась от его руки и повернулась боком.
       Он игриво оглянулся, посмотрел вокруг и недоуменно пожал плечами, потом снова, шутливо повертев головой в разные стороны, растянул губы в веселой улыбке:
       - Кто тут что видит, тем более, почти все в темных очках.
       Но она шутку не приняла, надулась, поджала губы, затем строгим тоном школьной математички с полной серьезностью произнесла:
       - А тебя не озадачивает, что видно все Сверху.
       Он с еще большим удивлением посмотрел на нее, опять смешливо поглядел туда-сюда, поднял голову вверх и вонзил взгляд в потолок.
       - Нет-нет, ничего не вижу - над нами крыша, кроме того, сегодня пасмурно, сквозь облака бог нас никак разглядеть не может.
       Однако, просвещенная особа еще больше посуровела, глаза ее уткнулись в пол и вдруг, когда двери автобуса на остановке открылись, она, даже не оглянувшись, стремительно к ним метнулась и спрыгнула наружу.
       "Вот дура", - ругнулся он про себя, поколебался немного, но за ней на выход не пошел и поехал дальше.
      
      В Ю Н О С Т И
      
      УЛЫБКА
      
      Все дни начинались одинаково. В семь утра под подушкой крикливо и назойливо вопил будильник. Он протирал глаза, зевал, бездумно-задумчиво разглядывал потолок.
      Перелом в утреннем ритме дня происходил после того, как у него на шее затягивался галстук, который заводил его, как шнурок лодочный мотор. Движения сразу становились быстрыми, решительными. Он на ходу вливал в себя стакан кофе и зажевывал его омлетом с колбасой.
      Потом был спринторский бег на короткую дистанцию, плохо заводившаяся машина, обьезды, перекрестки, светофоры, долгомуторная парковка, и вот он уже, наконец-то, попадал в лифт. А тот, подлюга, с предательской медлительностью бесстыдно сжирал все его сэкономленные минуты.
      В офисе на 11-м этаже у него был компьютерный двухтумбовый стол, нутро которого пухло от служебных записок, писем, реклам, кружек, ложек и пингпонговых ракеток.
      Тот день складывался нескладно: от патрона получил выволочку за неправильно составленное и не туда отправленное письмо, гугл расстроил хокейными бездарями, пропустившими восемь шайб в свои ворота, и мама позвонила - пожаловалась на давление за 200.
      Несмотря на все это, у него почему-то было приотличнейшее настроение. Он тихонько насвистывал модный мотивчик, притоптывал в ритм пяткой и вытягивал крючком курсора нужные цифры из удачно взломанного им вчера сервера конкурентов.
      - Ты чего размузицировался ? - укоризненно заметил сидевший рядом сослуживец и приятель Джон. - Не с чего тебе сегодня веселиться.
      Он умолк и ссутулился над столом. Действительно, что это он так разрадовался?
      И вдруг вспомнил. Утром, когда тот паскудный лифт опустел на 5-м этаже, он остался вдвоем с очень симпатичной голубоглазенькой блондинкой. И она ни с того, ни с сего ему вдруг так мило улыбнулась и обдала такой приятственностью, что у него чуть ширинка на штанах не лопнула.
       Неужели это он, узкоплечий хиляга-коротышка, ей понравился? И почему не взял у нее телефончик?
      
      НА ЧАШКУ ЧАЯ
      
       Они с Аллой встречались уже пару месяцев, ходили в кино, театр, в городской парк, где подолгу обнимались и целовались на скамейках. Наконец, в один из вечеров, когда он, как всегда, проводил ее до подьезда, она сказала:
       - Может, зайдешь на чашку чая?
       Полный приятных предвкушений, он тут же обхватил ее за талию, поднял на руки и ракетой взмыл к небесам.
       Но на пороге аллиной квартиры его встретило некоторое разочарование в виде полной дамы с двойным подбородком, пучком седых волос и крупными кольцами на пальцах обеих рук. Сразу становилось ясно, что ждет в будущем ту, с кем он так активно только что целовался.
       - Это моя мама, знакомься, - услышал он подтверждение своей догадке.
       - Здрасьте, здрасьте, - красиво програссировала мама, - очень приятно. Я много о вас наслышана, Аллочка мне говорила. Сейчас будем пить чай с малиновым вареньем собственного приготовления, из собственного сада. У ваших родителей тоже, наверно, есть загородный дом?
       Оказалось, под "чаем", хоть и с вареньем, в этом доме понималось нечто гораздо большее. Стол украсился бутылкой красного вина и большой менажницей с салатом оливье, сельдью под шубой, холодцом, черной икрой, сервелатом, бужениной.
       Но еще больше его удивило, что, кроме них троих, ко всей этой вкуснятине припали и две откуда-то вдруг появившиеся пожилые тетки, то-ли родственницы, то-ли соседки. Они широко, по-свойски разместились за столом и, не произнеся ни слова, стали хорошо выпивать и с хорошо закусывать. Аллина мама села рядом с молодыми, близко к ним наклонилась и, направив руку в сторону горки с хрусталем и фарфором, громким шепотом доверительно сообщила:
       - Это все мы отсюда уберем, поставим вам широкую софу и комод.
       Алла покраснела и потупила взор.
       А он, нервно заерзав на стуле, стал нетерпеливо ждать удобного момента, чтобы сказать "уже поздно, мне пора", встать из-за стола и поскорее унести отсюда ноги.
      
      
      ВООБРАЖАЛА
      
       Он сидел на скамейке, скучал и от нечего делать смотрел по сторонам, отмечая разные несуразности уличного бытия. Его глаза скользнули по треснувшей по краю витрине магазина-бутика, по перекошенному навесу над дверью аптеки, по выгоревшей на солнце вывеске булочной. И вдруг его взгляд споткнулся, остановился, замер - с соседней улицы быстрым ровным шагом вышла Она. У нее были густые раскинутые по плечам соломенные волосы, короткое темно-синее пальто и длинный коричневый платок, свисавший с шеи до самых ее колен.
       Неожиданно из подворотни углового дома навстречу ей выскочили трое. Один из них, высоченный шмок в надвинутой на глаза кепке, с глумливой улыбкой вразвалочку подваливал прямо к девушке. Два других здоровенных качка подкрадывались сзади и поигрывали зажатыми в огромных кулачищах длинными блестящими финками. Еще мгновение, и все они набросятся на свою беззащитную жертву.
       Нет, нет, преступление не должно было произойти, его следовало предотвратить. Подлых бандитов надо было остановить, повалить на землю, обезоружить. Вперед, в бой, в схватку!
       Он соскочил со скамейки, бросился наперерез длинному шмоку и с ходу сильным левым хуком сбил его с ног, потом резким коротким ударом ноги в пах поразил одного из шедших сзади качков и одновременно острым правым локтем с размаха врезал другому прямо под дых. Оба, размазывая ладонями под носом кровь и сопли, с грохотом повалились на асфальт.
       А оправившаяся от испуга красавица одарила своего героического спасителя благодарной счастливой улыбкой.
      
       ... Ему было 11 лет, и среди одноклассников он числился в больших воображалах.
      
      
      Глава 15. ОН + ОНА = ??
      
      МУЖЧИНОЙ НАДО ЕЩЕ СТАТЬ
      
       Первое пробуждение ранней сексуальности пришло ко мне еще в детском саду, когда я вдруг как-то задумался над некой непонятной странностью: чем девочки писают, если у них нет для этого такой специальной штучки. И потом по истечении бесполого общегоршкового периода я иногда в мыслях любопытствовал, что они там в девчоночной уборной так долго делают.
      А в первом классе я еще больше ощутил, что-то тут не то. Ну, взять, хотя бы, эту мешавшую мне слушать Агнию Петровну и постоянно лезшую в глаза тоненькую рыжую косичку Леры Бинович. Она висела с передней парты прямо над моей чернильницей-непроливайкой и еще задолго до звонка на переменку начинала нетерпеливо выделывать кренделя перед самым моим носом. Жгучее желание дернуть за нее или хотя бы дотронуться до загнутого вопросительным знаком лохматого хвостика сразу же отрывало меня от косых линий чистописания. Но больше всего, помню, мне хотелось лерину кисточку обмакнуть в ту самую чернильницу и смотреть, как быстро и весело капают с нее большие черно-фиолетовые капли.
      
       Но самый сильный удар по моей детской невинности был нанесен однажды летом, когда мы, трое соседских мальчишек, залезли на чердак недостроенной дачи Вольтика Луценко. Под кровлей из осиновой щепы было жарко, душно, темно и немного страшновато. Вдруг самый старший из нас Валька Минаев расстегнул штаны и вытянул из-под трусов свой тоненький вялый крючок. Я подумал: "вот дурак, не мог что ли на улице пописать". Но Валька выставил наружу еще и свои крохотные морщинистые яички.
       - Давайте, хуй дрочить, - сказал он, заставив меня вздрогнуть от неожиданности и вызвав вместе с непониманием и удивлением еще какое-то странное чувство. То ли стыда, то ли волнения.
      А Вольтик, так же, как и я, не достигший еще мастурбационного подросткового возраста, испуганно промямлил:
       - Что ты делаешь, не надо, папка может увидеть, заругается.
       С тех пор мы этого Вальку Минаева старались избегать.
      
       Другой еще более впечатливший меня эпизод был связан с познанием анатомии противоположного пола. Нет, конечно, я и до того нередко видел голых девочек, но в тот раз было совсем другое...
       С одной из дочек фабричной работницы, жившей в нашем доме, я томился во дворе в раздумьи, чем бы заняться. Никто из соседских ребят, кроме нас двоих, в тот момент не гулял. А с той девчонкой, хотя она и была на пару лет меня старше, ни говорить, ни, тем более, играть во что-нибудь совсем не хотелось - она была скучна, глупа и не интересна.
       - Пойду-ка я домой, - сказал я ей и направился к крыльцу дома.
       - А у тебя игрушки есть? - спросила она меня.
       - Солдатики оловянные, книжки, - ответил я. Потом подумал и добавил: - еще шашки есть, можно поиграть.
       - Это я не очень, а вот в карты, в подкидного дурака, могу.
       - Ну, пошли, - ответил я без особого энтузиазма.
       Дома никого не было. Мы вошли в комнату и я разложил шашки на мамино-папиной тахте. Девочка на нее сначала уселась, потом повалилась набок, а затем...
       Это меня поразило, как удар по голове. Она вдруг игриво и хитро на меня взглянула, одной рукой, задрав полы платья, быстро стянула с себя трусики, а другой крепко схватила мои пальцы.
       - Раздвинь мне половинки, - тихо сказала она и требовательно потянула к себе мою руку.
       Я, как теперь говорят, был в шоке. Резко отшатнувшись от тахты, я в сметении вырвал свои пальцы и задел локтем шашки, которые с грохотом разлетелись по полу в разные стороны.
       А девчонка, как ни в чем не бывало, нехотя поднялась, подняла кверху трусы, поправила оборки на платьи и недовольно бросила мне:
       - Ну, ладно, я пойду.
       Еще долго после того, как она ушла, я не мог придти в себя от потрясения.
      
       А вот случай из моего уже более позднего детства. Он произошел в жаркий летний день на подмосковном клязьминском пляже, полном загорелых и обгорелых тел. После долгого барахтанья в воде я в дреме лежал на спине, положив руки под голову и жмуря глаза от бьющего в глаза полуденного солнца. Но вдруг нечто более сильное, чем дневное светило, ударило в мои прикрытые веки. И от неожиданности у меня не только глаза распахнулись, но и рот широко открылся.
       Нет, она не была голой, ее влажное тело плотно облегал цветастый пестрый сарафан, это под ним ничего не было. Вот его подол, наверно, и послужил прикрытием, когда, выйдя из воды, она стягивала с себя мокрый купальник.
       Тонкие пальчики ее узких ступней почти касались моей коротко стриженной головы, а выше них одна за другой поднимались гладкие удлиненные овальности-округлости матово загорелых икр, бедер и...
      Конечно, эти два бугорка, соединенные (разьединенные?) загадочной узенькой щелкой не произвели бы на меня такого уж большого впечатления, если бы... Если бы вокруг них не было того легкого нежного пушка, редких коротких рыжеватых волосиков, подсвеченных солнечными лучами, пробивавшимися сквозь тонкую ткань подола ее сарафана. Впервые увидев эти ростки пробуждавшегося подросткового девичества, я впервые ощутил то непонятное, странное и непривычно острое волнение, которое позже стало часто меня одолевать и все больше становилось ожидаемым, желанным, тревожным.
       В сильном смущении и стыдливом смятении я крепко закрыл глаза и, привстав, резко повернулся на бок.
      
      Тогда же я впервые испытал и некоторое душевное любовное волнение. У нас в классе училась маленькая черноволосая девочка по имени Лиля (как позже выяснилось, армянка). Мне казалось, что и она иногда поглядывала на меня заинтересованно. Поэтому, когда, листая том Пушкина, я увидел стихотворение с названием "Лиле", я тут же его переписал на тетрадный листок и после долгих многодневных мучительных колебаний решился его ей передать.
       Как-то между уроками я подошел к лилиной парте и незаметно, чтобы ни она, ни еще кто-нибудь, не дай бог, не увидел, осторожно подсунул стишок в ее учебник по арифметике.
      Только намного позже я сообразил, что предмет воздыхания великого поэта носил не совсем то имя, которое меня так прельстило:
      Лила, Лила, я страдаю
      Безотрадною тоской,
      Я томлюсь, я умираю,
      Гасну пламенной душой;
      Но любовь моя напрасна:
      Ты смеешься надо мной
      Смейся, Лила: ты прекрасна
      И бесчувственной красой.
      Сколько лет тогда было Пушкину? Я не знал Мне было 10.
      
      Забавное воспоминание из моего детства связано с периодом, когда я впервые обрел свою собственную жилплощадь. Эту почти настоящую комнату, хотя и проходную, узкую, а зимой еще и очень холодную, предоставил мне наш дореволюционный квартирный коридор. Туда взрослеющего мальчишку родители переселили из угла за шкафом, опасаясь, что я со своей кровати уже могу разобрать смысл их ночных причитаний. И на самом деле, когда однажды я услышал мамины стоны, я с горечью подумал, какой же папа плохой, зачем он так мучает мою дорогую мамочку.
      Из коридора на большую лестничную клетку вела парадная двустворчатая дверь, снаружи утепленная мягкой ватинной обивкой с коленкоровым покрытием. Тапчан, на котором я спал примыкал к этой двери, и как-то ночью я проснулся от довольно сильных ее ударов мне в спину. Что это, кто-то рвется к нам в квартиру? Можно себе представить мой ужас - запоры на той двери были очень хилыми. Но вдруг колебания двери прекратились, я подождал немного, а потом снова заснул.
      Наутро я решил, что все это просто-напросто мне приснилось. Однако, в следующую ночь таинственное дверное буйство повторилось, я снова долго не спал, натянув от страха на голову одеяло. Наутро рассказал родителям. Папа недоуменно пожал плечами, мама с тревогой на него посмотрела, потом они вышли в бабушкину комнату, откуда до меня донеслись их приглушенные возбужденные голоса. Но ни тогда, ни позже ничего мне не сказали, и я решил, они "тоже думают, что это мне приснилось".
      Загадку той двери не очень в то время мне понятно обьяснил пришедший недавно с войны мой дядя Лёля. Ему было уже за 20, и он обо всем судил уверенно и безальтернативно.
      - Эх ты, чудак-наивняк, - сказал он, рассмеявшись после моего рассказа. - Что тут понимать-то? Дверь мягкая, к ней девки жопой и прислоняются, когда их ебут. Вон их сколько голодных ходит.
      И вправду, напротив нашей квартиры было фабричное женское общежитие, где тесными рядами стояли железные койки, разделенные узкими тумбочками. Позже, повзрослев, я понял - где же еще было тем прядильщицам-текстильщицам трахаться, как не у нашей мягкой парадной двери?
      Однако, в тот момент в лёлином развеселом обьяснении, кроме, конечно, родных матерных слов, многое мне показалось странным, непонятным. Почему он говорит, что эти женщины голодные, у них ведь всех есть рабочие карточки, по ним они хлеба намного больше получают, чем, например, мы с бабушкой по иждивенческим. И главное - разве можно встояк (!) делать то, что, как я точно знал, дяди с тетями делают только в горизонтальном, а не вертикальном положении?
      
      * * *
      
      Но мужчиной я стал очень не скоро - только на 3-м курсе института. То была производственная практика, проходившая на строительстве Ткибульской ГЭС в Грузии. В горной деревне Дзеври нас разместили в общежитии - деревянном бараке, где для студентов было выделено несколько небольших комнаток. Рядом жили строительные рабочие, большинство которых были женщины, в основном русские, приехавшие на заработки из сельских районов Краснодарского и Ставропольского края.
      Это были молодые здоровые деревенские девки, шумные, веселые, заводные. Как и все остальные приезжие, они без всякой меры и устатку потребляли дешевое местное вино, а также, кому и когда удавалось, сперму немногочисленной мужской части общежития. По утрам во дворе они вешали на сушильные веревки наспех постиранные трусики, лифчики и...презервативы.
      Приезд на практику группы московских студентов вызвал у них нескрываемый интерес, чем в первый же вечер не пренебрег мой друг Яша Нотариус. Он был лет на 5 нас всех старше, поэтому житейским половым опытом (и, естественно, чем его реализовать), повидимому, обладал немалым. Думаю, это он шепнул одной из девиц, пусть ее зовут Клава, о моей недопустимой невинности.
      Она была коренаста, грудаста, и обладала аппетитными ямочками на толстеньких щеках, покрытых нежным розовым румянцем. Мы быстро с ней познакомились и сразу перешли на "ты", а на следующий выходной день отправились вдвоем купаться на озеро, затерянное в межгорной впадине. Мы резвились в воде, брызгались, смеялись. Но вдруг Клава затихла, остановилась, потом подошла ко мне совсем близко, и у моих щек оказались ее полураскрытые в улыбке губы.
      - А, как ты думаешь, в воде можно, - вопросительно-утвердительно прошептала она и взяла меня за руки. А я переложив свою ладонь ей на плечо и, обняв за талию, повел на берег, где растерся взятым из дома вафельным полотенцем и стал одеваться.
      Только намного позже я догадался, о чем это она тогда меня спрашивала...
      
      Другой раз вечером в быстро густевшей темноте мы сидели с ней на скамейке, спрятанной в кустах за домом и нежно прижимались друг к другу. Вскоре наши губы слились в поцелуе, затем еще в одном, третьем, четвертом. Ее пальцы скользнули вниз по моей спине, забрались под пояс брюк, и я непроизвольно восстал там во весь свой немудреный рост. От ее глаз не скрылась эта метаморфоза, и она осторожно и ласково погладила вздутие на моей ширинке. Вот тут и случилось со мной то самое. Я замер, напрягся, дернулся, громко задышал, забился в сладостной дрожи. И вдруг, крепко вцепившись в клавины плечи, я под ее рукой прямо в штаны весь выплеснулся.
       Какой позор, какой стыд! Я вскочил, хотел убежать, спрятаться, исчезнуть. Но Клава, ни капли не смутившись, потянула меня за руку и усадила рядом.
      - Ну, что ты, дурашка, успокойся, не трухай, - улыбнулась она. - Пойдем сейчас наверх, я с себя свои трусики сниму и тебе отдам, а твои мы подсушим.
      Через пару минут мы оказались в крохотной клетушке на чердаке без окон. Там под шиферной крышей стояла узкая железная койка с матрацем, подушкой и голубым пикейным одеялом. Не снимая юбки Клава стянула с себя небольшие розовые понталоны и протянула их мне.
      - Переодевайся, - сказала она, - а мне давай твои, я их простирну, протру и сушить повешу.
      Она подошла ко мне, расстегнула ремень на брюках, потянула трусы за резинку и спустила их вниз, потом нежно потрогала моего опозорившегося передателя. И, о чудо, он снова восстал! Я задрал Клаве подол, а она легким движением зажала кончиками пальцев мою машонку и направила что надо куда надо, и куда я сразу же стремительно провалился.
      Как давно я ждал этого момента, как предвкушал, как жаждал этого наслаждения. Но его не было. Все произошло совсем не так, как я всегда раньше думал, как-то иначе, очень странно, непонятно. Я почему-то не чувствовал в женщине ее нутро, совсем не ощущал ее стенок, не терся о них, почти не касался. А наши губы впивались друг в друга, ступни ног крепко сцепились, и ее пальцы продолжали бегать по моим яичкам, далеко забираясь под них, потягивая и сжимая легким движением. И снова, уже второй раз, они меня не послушались. Плечи мои покрылись потом, я остановил свои буртыхания, замер, изо всех сил стараясь удержать струю. Но ничего не получилось, я взорвался, излился, обмяк. завял. Потом медленно перевалился на бок и затих в постыдной слабости и усталости.
       Клава грубо меня оттолкнула, повернулась спиной и больно пнула ногой в бедро. Я вскочил, стремительно натянул на задницу еще не просохшие трусы, брюки, сунул ноги в босоножки и, не застегивая их, кубарем скатился вниз по лестнице.
      - Ты где шляешься, - сердито прошипел засыпавший уже на соседней койке мой напарник Жорка Еремеев. Я ничего не ответил. "Эх, знал бы ты, что со мной только что произошло", - подумал я.
      Наутро, увидев Клаву, я хотел было к ней подойти, но она отвернулась и прошла мимо, не удостоив меня даже взглядом.
      
      Потом у меня еще была пара разных одноразовых случайных случек, снова не доставивших мне ожидавшегося удовольствия и возможности, наконец, почувствовать настоящий вкус к половой радости бытия.
      И только позже во время первой в жизни самостоятельной служебной командировки в военный городок Оренбургской области Донгуз мне довелось тоже впервые плотно (кажется, 3-4 дня подряд) познать некую даму, начальницу отдела кадров, высмотревшую меня в неполном взводе других приезжих командированных. Благодаря ей я догадался, что повторяемость в сексе - это совсем не плохо.
      
      БУЙСТВО МОЛОДОСТИ. СУХОСТОЙ
      
      Однако, настоящим мужчиной я все-таки сделался значительно позже, лишь тогда, когда кончил институт и начал много ездить по командировкам. Почти в каждой такой поездке встречались женщины, находившие во мне нечто для них интересное. А я со своей стороны, оттяпав от торта несколько сладких кусков, уже не мог избавиться от неумолимой тяги к наслаждению кремом и шоколадом любовных страстей. О, с какой плотоядной жадностью хапал я их еще и еще.
      Мне хотелось задрать юбку каждой прохожей уличной красотке, попутчице в лифте, соседке по подьезду, врачихе поликлиники, продавщице промторга и продмага. Я мотался по командировкам, и счет моих случайных связей быстро достигал двухзначных чисел. Бывало (хотя не слишком уж часто), я по два раза в сутки сливался то в одну, то в другую первую встречную. Как это я не боялся подцепить чего-либо? Удивительно.
      Никогда позже так жадно, неразборчиво и безрассудно не предавался я сладким постельным утехам. Может быть, я лишь чуть преувеличиваю, но перечень моих сексуальных побед оказался наиболее густо насыщенным именно в этот не очень уж долгий, но очень активный период моей предсемейственности. Вот навскидку несколько наиболее памятных непрочных или даже случайных любовных связей.
      
      * * *
      
       Это была одна из первых любовей, которые завязывались у меня в той истерии неуемной тяги к постельным удовольствиям. Она была школьной подругой моей кузины. Мы сначала встречались в полуразвалившемся, предназначенном на снос деревянном здании фабрики "Красная заря", куда мою семью поселили на время капитального ремонта нашего дома. Потом в пулеметном темпе стали трахаться уже в ее квартире возле ВДНХ. Ох, как же она была в любви страстна и неутомима, в отличие от меня. Все было очень здорово, но уж слишком...
      
       Серьезной претенденткой на серьезность отношений оказалась однокурсница моих школьных друзей. Ее отца, разоблаченного в Америке, как агента Кремля, вместе с годовалой дочерью еще до войны вывезли из Нью-Йорка, а потом, естественно, сгноили в ГУЛАГ'е. Дочь жила в большой коммунальной квартире ведомственного дома работников НКВД, стоявшем на Пушечной улице рядом с площадью Дзержинского (в середине 80-х годов на его месте возвели второе огромное здание советской охранки). После обязательного цикла романтических свиданий мой напор увенчался успехом, причем, без такого уж упорного сопротивления. В первую ночь я увидел на простыне большое пятно крови, мне было обьяснено, что это потеря невинности. Но у меня тут же почему-то возникло сомнение, не следы ли это ее месячных. Я ведь знал, что очень уж она хотела замуж. Но я сбежал от нее совсем не только из-за каких-то таких подозрений. Очень меня коробила ее прямолинейность - слишком уж правильной, честной она была, да еще и толстолобой коммунякой, верившей (наверно, под влиянием одураченного и погибшего отца) в социализм и победу революции во всем мире.
      
       Мои командировочные постельные связи начались с одного случая в Калининградской области. В первый же день командировки в Советск, бывший восточно-прусский Тильзит, я после работы пошел прошвырнуться по городу. Пялясь на старинные германские фасады, я вдруг заметил молодую женщину, выглядывавшую из окна на 2-м этаже. Я подмигнул ей, она ответила улыбкой, которую я сразу же бесцеремонно принял за приглашение. Через пару минут я уже был в комнате, где высилась большая кровать с периной, а у стены стояла шеренга женских туфель и детских ботиночек. Мы обнялись и без обмена поцелуями взобрались на кровать. Я стянул с нее юбку, сдернул трусики и с жадностью в нее вонзился. При первой же фрикции она прошептала "ой, как здорово, еще, еще". Но как только я приблизился к концу, она с силой вытолкнула меня из себя. Я сник, потом поднялся снова, и операция повторилась. Так продолжалось несколько раз, и я думал, что таким способом она продлевает удовольствие. Только, через пару лет, вспоминая тот случай, догадался - это же она боялась подзалететь. Вот какой я был простофиля.
      
       С симпатичной дамочкой, коллегой по инженерной геологии, мы познакомились на конференции в Свердловске, а потом не без приятности жарились в ее Норильске, куда я пару раз ездил в командировку. Запомнилась таймырская экзотика тех ночей: свисающая со стены шкура белого медведя, завидно длинный член моржовый и несколько грозных зубов ископаемого мамонта. Рассказывая о своей нелегкой заполярной жизни, она пожаловалась: "Всю неделю вкалываю - работа, ребенок, стирка, магазин, и только по выходным иногда позволяю себе мужичка".
       До сих пор у меня на стене висит ее подарок - рог оленя.
      
       Другая случайная любовь случилась в Ленинграде. В гостиннице на Невском меня познакомили с некой поэтессой, которая явно была не без таланта, по крайней мере те стихи, которые она мне читала, лились из нее, как вода из крана. Правда, в то время я, наверно, по неразвитости чувств, таких виршей не любил и не ценил - слишком уж они были простые, безхитростные, бездумные, в основном про любовь, весну, летние вечера. И запомнилась она мне, пожалуй, не своими стихами, а оральным сексом, который любила больше обычного. А я впервые тогда узнал, что это такое, и не очень-то это мне понравилось.
      
       А вот еще одна командировка, на этот раз в Архангельск. Для пользования картой города (в те годы это был бо-о-льшой секрет) требовался некий "Допуск формы Љ2". Его присылка из Москвы по спецканалам 1-го отдела занимала больше 2 недель. И благодаря этому мне посчастливилось полной мерой вкусить сладость приятственной лафы-кайфа. Однажды, прогуливаясь в бездельи возле своей гостинницы, я положил глаз на улыбчивую юную девицу, стоявшую в очереди в парикмахерскую. К моему некоторому удивлению, а больше к удовольствию после недолгой артподготовки она сдалась на милость победителя и согласилась зайти в номер "на чашку чая". При продолжении "чаепития" уже в постели она повела себя несколько странновато - обнажила лишь нижнюю часть, снятию же лифчика несмотря на мои упорные приставания категорически воспрепятствовала. До сих пор не могу понять почему. Зато с упоением читала неизвестные мне и слегка скабрезные стихи, сказала - из Есенина. Может быть, не знаю.
      
       С очередной своей пассией после романтической предвариловки в Москве (театр, кино, парк) мы поехали в Сочи. На вокзале нас встретила агентша по курортному найму для "диких" отдыхающих и повела в однокомнатную избушку-сараюшку, стоявшую прямо у пляжа на берегу моря. Мы так сладко и обнадеживающе целовались в поезде, что я не утерпел и, не разбирая чемодана, бросился ее раздевать и одолевать. Все произошло в считанные минуты. И, о, ужас! Оказалось, я лишил ее невинности. "Что же ты не предупредила", - бормотал я растерянно, но все же не с таким уж большим чувством вины, как можно было бы предполагать. Однако, и она, как я понял, не была так уж сильно озабочена и огорчена. Наверно, потому-то наши сеансы продолжились в спринторском темпе. Ежедневная страсть бушевала больше недели, потом я совсем иссяк. А она причину моего охлаждения не поняла, огорчилась, расстроилась и восприняла, как отлуп. Но я, будучи совсем молодым оболтусом, и на самом деле, в отличие от нее, к немедленному усерьезниванию наших отношений готов еще не был.
       Расставание уже в Москве было неловким, скандальным - она со своей мамой ходила даже в юридическую консультацию узнать, нельзя ли меня как-нибудь прижучить, заставить жениться (только что вышел специальный Указ об ужесточении наказаний за изнасилование). Мне при них позвонил оттуда юрист, давил на психику, угрожал, и я здорово тогда перетрухал.
      
       На украинском бальнеологическом курорте в Трусковце, где я выгонял уратные камни из почек, возле бювета минеральной воды я познакомился с длинноволосой блондинкой из Омска. Мы стали встречаться, гуляли по парку и она крепко сжимала мою ладонь, возбуждающе покалывая ее своими острыми ноготками. Потом сама повела меня к себе. Сношались мы всего раза два, и происходило это в темной маленькой комнатушке, которую она снимала у какой-то бабки, пронзительно храпевшей за тонкой фанерной перегородкой.
      
       А это действо состоялось в Москве на Смоленском бкльваре. Не смущаясь соседством живущей с нею мамы, она принимала меня днем в наглухо затемненной жалюзями комнате. Любила, как она это называла, "разные позы", но больше всего при своем расположении сверху. Летом поехали куда-то на Юг, где поняли, что раздражаем друг друга и, в очередной раз поругавшись, без всякого сожаления быстро разбежались.
      
       Как-то вечером, будучи в командировке в Петрозаводске, с соседом по номеру я вышел из гостиницы прогуляться. Вдруг к нам подошел таксист и предложил: "Поехали?". Не дожидаясь моего согласия, сосед втолкнул меня в машину, и через минут пять мы очутились в комнатенке, где умещалась только одна полутороспальная кровать и только одна "дама". Я не успел опомниться, как мой шустрый сосед, бросив на пол одеяло, быстро устроил на нем праздник плоти, а я дураком вынужден был рядом на кровати слушать зажигательные сексостоны. Естественно, что от этого эротического напряга мне струю удержать не удалось. Я стыдливо отвернулся к стенке и зло подумал, какую глупость сделал, что согласился на эту авантюру. Но вдруг ощутил жаркие прикосновения быстрых подвижных пальцев к моей волосатой груди, задней промежности и нижней части живота. Естественно, что я немедленно снова по крупному восстал, сменил гнев на милость и повернулся туда, куда было надо, на другой бок. Через пару минут я услышал приятную похвалу: "У тебя лучше".
      
       А эта была кандидатом медицинских наук (география и статистика эпидемий). Познакомились зимой на лыжах в пансионате, где она еще до меня трахалась с моим приятелем (мы в шутку называли себя потом "молочными братьями"). Стали встречаться уже в Москве, правда, не так уж часто, но довольно долго (несколько месяцев, ха-ха). Ее односпальная кровать в полном одиночестве с трудом умещалась в узкой комнатке-пенале коммунальной квартиры, где за стеной-перегородкой в соседней комнате громко храпел по ночам ее взрослый сын.
      
       Мы познакомились на вечеринке еврейских знакомств. Приехала из Кишинева и жила с тетей. Позже заимела постоянного друга, от которого родила мальчика, в 90-х уехала в Израиль. А тогда она меня приятно удивляла не часто встречающейся способностью кончать по нескольку раз. Мы встречались нерегулярно, а потом она как-то незаметно передала меня своей ближайшей подруге, обьяснив мне потом: "чтобы добро не пропадало". А с той мы периодически встречались несколько лет, ездили куда-то на юг. Но отдавалась та вторая в отличие от своей подруги без особого интереса, что меня озадачивало и немного обижало. Позже они обе уехали в Израиль, где прижились на Голанских высотах.
      
       Наши встречи начались с занятий на курсах Московского Турбюро. Ее бывший муж, сын генерала и известной в те времена медицинской целительницы, автора книги по оздоровлению, позже стал замминистра финансов РФ. Она водила дочку на какие-то занятия в Дом ученых, где, как я думаю, она искала себе кого-то более перспективного, чем я. Повидимому, меня допустила к себе, как того рака на безрыбьи. Но я на нее сильно запал и как-то пригласил поехать со мной в Крым, она согласилась. Пробыли, однако, мы там вместе очень недолго. Она вдруг чего-то взбрыкнула, собрала чемодан и куда-то укатила, а потом в Москве даже не отвечала на мои телефонные звонки. Я же, дурак, поначалу сильно переживал - любовь, действительно, сильнее разгорается на дровах отказа.
      
       Соседка по Преображенке была слегка "не в себе", или, попросту говоря, чокнутая. Очень любила пальпирование, от которого кончала быстрее, чем от нормального полового акта. Водила меня на "представления" пресловутого японского авантюриста, главы какой-то дурацкой и, как оказалось, криминальной религиозной секты Яум Сёнрико, проходившие на огромной арене Олимпийского стадиона на проспекте Мира.
      
       Это началось в поезде, где мы страстно взасос целовались в тамбуре. Она работала на номерном заводе в цеху, делавшем по конверции подарочную керамику, которую она направо-налево дарила всем, и мне в том числе. Зимой мы ездили в пансионат кататься на лыжах, а один раз были летом на юге. Но уж очень в любви она была страстной, ненасытной, требовала еще и еще. А я уже был не тот, что 20 лет назад, утомлялся, уставал. Когда я ее бросал, приезжала ко мне на работу, плакала. Может быть, и зря я с ней расстался - она была одна из немногих, наверно, по-настоящему меня любивших. Кто знает?
      
       Как же была умна и приятна эта женщин, жаль, что ничего серьезного у нас не получилось. Мы познакомились в очередной праздник Симха Тойре на "горке" - крутой улице Архипова, где напротив входа в Хоральную синагогу возле решетки железного забора стояли или сидели на сумках, портфелях, рюкзаках (то-есть, "на чемоданах") именно те, которые хотели показать, что собираются "отваливать" и искали контакта друг с другом. Вскоре после нашего недолгого романа она с дочерью и на самом деле уехала в Нью-Йорк, где потом вышла замуж за скрипача симфонического оркестра.
      
      
      Вспоминая сегодня эти мои без должного стеснения озвученные греховные похождения, я думаю, что кроме неугомонных сперматозоидов меня на них толкала бессознательная потребность найти наконец свою половинку. При этом я чувствовал, что нравлюсь женщинам, имею у них успех, и пользовался этим, собирая их в букет ромашек для гадания на лепестках. Но подспудно выделял из всех лишь некоторых - каждый раз вытаскивал слева из-под четвертого ребра портрет моей мамы, сравнивал, сопоставлял и с сожалением вздыхал: "нет, не то". Правда, как видно из предыдущего, не всех сразу отбраковывал, с одними встречался накоротке, с другими подолгу, а иных "просматривал" по разу в неделю, и только некоторых, наиболее аппетитных, "надкусывал", "пробовал на зуб".
      Но, может быть, то было просто любопытство? Может быть, меня раззадоривала безуспешность попыток просечь разные тайны женской сексуальности. Например, почему одним, чтобы потечь в интимном месте, достаточно ощутить мужскую руку на груди, а другим для этого требовались какие-то предтечи в виде нежных слов и вздохов в парке на скамейке? Первые, а это чаще всего были простушки без интеллигентских забалдонов, отдавались сразу, с разбегу. А вот для соблазнения вторых, обычно более умственных, приходилось применять некие, хотя и не очень замысловатые, но многодельные приемы.
      Например, если девица в первый вечер "крутила динамо" (бытовало такое выражение) и сразу в койку не шла, то при следующей встрече ей говорилось: "я так по вас соскучился". Вслед за этим под рюмку водки или бокал вина вопрошалось: "не выпить ли нам на брудершафт?". Далее все зависело от качества и продолжительности поцелуя, ну и, конечно, от темпераментности и способности (готовности) партнерши. И нередко именно такие дамы вызывали недоумение тем, что вместо наслаждения вхождением в них мужской шоколадки, они частенько удовлетворялись простым разглаживанием их эротических точек в заветных местах.
      
      * * *
      
      Последний атомный взрыв мужской сексуальной зрелости настиг меня уже в Америке. В то время, как не странно, кастрюля моего еще молодого (? - как же все относительно!) тела продолжала кипеть, требуя немедленного выпуска пара из постоянно возмущавшегося крана. И тот, всегда некстати и не вовремя напрягаясь, заставлял меня суетиться, кого-то искать, что-то предпринимать. Для этого, в частности, под рукой оказывались местные лосанджелесские русские газетки с разными призывными рекламными обьявлениями. Вот, например, такие:
      "Прекрасно выглядящая женщина средних лет ищет друга без вредных привычек"
      "Готова для серьезных отношений с интеллигентным мужчиной. Мне 58".
      "Я из Белоруси, жду звонка от мужчины за 60"
      Кое с кем я встречался, приценивался. Одну даже как-то затащил в кровать, но удовольствия почти никакого не получил. Она молча и неподвижно лежала подо мной пластмассовым тазом, и я, чуть-чуть подрыгавшись, быстро иссяк. Потом натянул штаны, рубашку и безоглядно убежал, чмокнув фригидку в щечку. Через несколько лет, встретившись с ней где-то у знакомых, с трудом ее вспомнил. Оказалось, что она и есть - Фира.
      Другая из газетно-рекламных была сравнительно молодой, внешне вполне ничего, даже сексуально привлекательна. Но она еще работала, к тому же имела дочку с выводком маленьких деток, требовавших ее почти ежевечернего присутствия. Какая же, подумал я, при такой вечной занятости будет она мне попутчицей в моих любимых турпоездках. И вообще, что это за спутник жизни, шагающий по ней со мною лишь в четверть ноги.
      Третья, тоже моложавая, игривая, улыбчивая гомельчанка, в отличие от предыдущей, имела не дочь, а сына. Поэтому к заботе о ее внуках, по обыкновению, была задействована больше другая бабушка, мать невестки. Все было бы ничего, если бы... За несколько встреч выяснилось, что говорить с ней совершенно не о чем, что уровень ее интелекта, хотя и выше плинтуса чуть ли не в два раза, но еще не достиг даже края унитаза.
      А еще одна внешне была вполне ничего, но какая-то замкнутая и молчаливая. Сначала я даже посчитал, что это не такой уж большой недостаток, но вот она открыла рот, и вместе с дурным чесночным духом из него вылетел такой местечковый рыночно-колхозный говор, что я тут же дал поворот от ворот.
      
      Наконец, появилась Эва (Эвелина Михайловна) - дама, приятная во всех отношениях. Она не без изящества носила стильные жакеты, платья, шляпки, всегда со вкусом одевая то, что ей шло именно на сегодняшнюю прогулку и в сегодняшний вечер. От всех моих предыдущих просмотров, эта выгодно отличалась культурой и интеллигентностью.Эва была умна, образована, начитана. Она запросто могла прочесть строфу из Маяковского, знала кто такой Мишель де Монтень и Жан Поль Сартр, различала стихи Павла Когана и Иосифа Уткина. Правда, вскоре оказалось, что эта ее эрудиция обьяснялась профессией - она всю жизнь проработала в одной из кишеневских библиотек.
      Мы встречались раз в неделю. Я приезжал утром в субботу с обязательным букетом цветов, потом мы ехали в очередной парк или музей, по возвращению она лакомила меня неким эксклюзивом, плавно перетекавшим в недолгое ночное лакомство, которое редко протягивалось до утра. Оставаться у нее еще хотя бы на один день как-то не складывалось - она никогда не предлагала, а я особенно и не настаивал. Впрочем, и от каких-либо более не менее длительных со мной турпоездок и экскурсий Эва почти всегда отговаривалась. Так продолжалось более полутора лет. Однажды в азарте подьема постельного интереса, прервав град сладких поцелуев, я неожиданно для самого себя вдруг пробормотал:
       - А не пора ли нам усерьезнить наши отношения?
      И услышал ответ, сразу погасивший жар моего тонуса:
      - Ты же не бросишь свою маму, а мне, если бы мы жили под одной крышей, наверно, пришлось бы за ней ухаживать.
      С большим трудом в ту ночь мне удалось еще раз раскочегарить свою буржуйку, чтобы не оставлять без дела нерастраченное топливо.
      Шатко валко мы продружили еще пару месяцев, а потом как-то все естественным образом потихоньку сошло на нет. Но еще долгие годы я с Эвой перезванивался, обменивался впечатлениями о новых фильмах и спектаклях, дарил ей свои книги.
      
      А затем появилась в моей жизни Лина. Но это были уже совсем другие времена, другая история, другая эпоха.
       Ни с кем, даже с женой я не жил так плотно и не был так близок, как с нею. Никогда не ощущал я раньше себя таким защищенным с тыла, никто, как она, не проявлял ко мне, к моему здоровью, самочувствию, настроению такого искреннего внимания, никто раньше не интересовался моими делами, заботами, проблемами. Наш союз развивался от первоначальной бурной плотской страсти до многолетних романтических отношений и уравновешенного стабильного быта. Дай Бог, чтобы он и дальше ничем не омрачался. Наверно, это и есть настоящая любовь.
      
      А ЭТО БЫЛА НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ
      
      К концу недолгой эпохи моей хаотичной суетной досемейной жизни, кроме грубого животного секса, относится и познание тонкой чувственной любви. Может показаться странным, что я говорю это после признания в своих многочисленных случайных связях и половой распущенности. Но ведь, и на самом деле, лишь случившееся со мной летом 1959 года впервые отделило мое представление о "настоящей большой любви" от неразборчивого банального траханья. До того я считал, что все бесчисленные словоплетения на любовную тему - просто сюжетные выверты стихов, романов, пьес, фильмов.
      
      В тот день я шел куда-то по дачной загорянской улице, варил в своем котелке очередную мозговую кашу, и вдруг мой беглый взгляд споткнулся, запнулся, замер. Это была Она. И я сразу же пропал. С первого взгляда, с первой улыбки.
      Меня настиг, ошарашил приступ тяжелой болезни, хуже, как мне тогда казалось, любого инфаркта, инсульта, страшнее чумы, холеры, тифа. Начались изматывающие, непреходящие терзания, муки, боль. Я плохо спал и плохо ел. Днем на работе, вечером за чашкой чая, ночью на своем диване я непрерывно страдал.
      Что со мной, почему я вспоминаю то счастливое время восторженного пребывания на вершинах настоящей любви со знаком минус? Ведь была такая радость встречаться с этой небожительницей, богиней, смотреть в ее светящиеся карие глаза, нырять в потоки ее волнующих улыбок, наслаждаться томящим запахом ее каштановых волос. И целоваться, целоваться, целоваться - до звона в ушах, дрожи в коленках, до пикового накала страсти, до мокроты в трусах.
      А негатив моей памяти связан с тем, что я дико ее ревновал. Ко всем: школьным друзьям-приятелям, институтским однокурсникам, соседским мальчишкам, встречным прохожим. Она была кокетлива, игрива, контактна, и в моем воображении магнитом притягивала к себе всю мужскую половину населения Земли. То мне представлялось, что ее прижимает к волосатой груди крутоносый абхазец из Сухуми, куда в августе она ездила с родителями. То сновидение подкидывало мне фильм ужасов, где она растворялась в обьятиях боксера с накаченными бицепсами, и я слышал стон ее оргазма.
      Я ужасно страдал, а, как известно, сильные стрессы оставляют куда больший отпечаток в душе, в памяти, чем спокойные, хотя и приятные эмоции.
      Женя была двоюродной сестрой моей институтской сокурсницы, и у ее родителей, как и у моих, была дача в Загорянке, где мы познакомились. На момент нашей встречи ей только что исполнилось 17, она кончила школу и поступила учиться в институт "Связи".
       Я здорово на нее запал и несколько раз делал ей предложение выйти замуж, но она или отшучивалась или отнекивалась. Это разжигало мою страсть штормовым ветром, а я относил ее отказы за счет каких-то моих соперников, ужасно ревновал и страдал, страдал, страдал.
      "У нее кто-то есть, - плел я сеть своих терзаний. - Не тот ли это шмок, с которым она в четверг ходила в Консерваторию? Или тот башкастый гигант мозга с 4-го курса ее института? А, может быть, широкоугольный атлет с плечами-аэродромами, который живет у них в соседней квартире. Конечно, каждый из них ей милее, чем я, хиляга, тугодум".
      И вот пришел тот страшный день, когда я получил последний решающий удар по морде. Как всегда мы встретились в сквере на Пушкинской площади, близко от которой она жила. Я сунул ей какой-то очередной презент и снова стал приставать:
      - Жеканька, давай, наконец-то, ответим друг другу "да". Пора уж нам посерьезнеть.
      Она и посерьезнела, ответив мне на этот раз без всякой улыбки:
      - Нет.
      И добавила с максималистской жестокостью:
      - Не обижайся, но для серьезного выбора, думаю, я выберу не тебя, хотя, может быть, на тебя и похожего.
      Я был убит, подавлен. Не помню, как дотянул еще десяток минут, пока провожал ее до дома. Возле своего подьезда она торопливо чмокнула меня в щеку и застучала каблучками по лестнице.
      А моя голова ворочала тяжелые мысли-булыжники. Что произошло, почему она так сурово, так грубо меня отвергла? Неужели, на самом деле, у нее уже был кто-то другой? Почему она меня не любит? Почему моя любовь, такая большая, глубокая, так безответна, одностороння, жёстка, подобно коре дуба?
      
      Эх, какой же я тогда был туподур, как это я не додумал, что она мне отказала просто потому, что ее время для взрослой любви и замужества еще не пришло, что это я, будучи старше на 7 лет, в отличие от нее, уже созрел и вызрел спелым помидором. А ее надо было еще ждать и ждать.
      Вместо этого я, обидевшись, надувшись, перестал ей даже звонить.
      Вскоре безнадега происшедшего начала меня как-то отрезвлять, вылечивать. Конечно, я продолжал вести тягомотные прения с самим собой и со своей горькой судьбой. Но мои наивные внутриутробные спичи о вечной любви, боли разочарования и прочий бред, неделями раздиравший мою глупую душу, постепенно становились все более блеклыми.
      А вскоре жажда наслаждений и беспечность молодости взяли верх, и я снова ударился в разгул приятельских вечеринок, встреч, попоек и случайного траханья с разными потенциальными невестами.
      
      Потом я женился, и наступил долгий период брежневского застоя-хуестоя-сухостоя, закончившегося у меня намного позже освобождения страны победившего социализма от бровастого генсека. Но именно теперь-то наконец и одарила меня судьба настоящей гармонией души и тела. И я, наконец, женился.
      
      
      * * *
      
      Иза (Изочка, Изанька, Изёнок) была маленькой изящной девушкой с большой привлекательной грудью, тонкой шеей, черными чуть волнистыми волосами и живыми яркими глазами. При первой же встрече она очень мне понравился, и я сразу же пригласил ее к себе домой. Предлог был под руками - мне только что удалось переписать у кого-то на свой маг модных тогда сестер Бэрри. Одной ей, видимо, придти было неловко и привела она с собой своего брата Володю, который был на 2 года моложе меня. Мы слушали идишские песни в джазовой обработке, болтали о том, о сем. Когда гости ушли, я увидел на столе оставленную Изой авторучку. "Это знак, - подумал я. - Может быть, этим она дает мне повод позвонить ей, значит, она девочка скромная тактичная. Хотя и наивная, неужели я не нашел бы способ достать ее?"
       Я позвонил на следующий день, повел ее на концерт популярного в то время блестящего танцора Махмуда Эсамбаева. Потом мы стали часто встречаться, вскоре дело дошло до поцелуев, обниманий, она невероятно сильно меня возбуждала, и я умирал от желания...
       Несмотря на то, что это был период пика моей половой активности, и я вел совсем не монашеский образ жизни, все же я не был таким уж конченным повесой и прислушивался к голосу разума, озвученному, в частности, моей мудрой бабушкой. Застав меня как-то с очередной пассией, она пробурчала сердито: "Прекратил бы ты, наконец, зря болтаться, пора и детей заводить, а то семя несвежее будет". И, вняв этому призыву, я решил, что вот, действительно, пора обзаводиться семьей, жениться. Тем более, что, вроде бы, и кандидатура на сей раз была вполне подходящая.
       В очередной раз я в этом уверился, когда понаблюдал за Изой на вечеринке по случаю наступления 1961-го, года. В нашей молодецкой компашке было этакое негласное правило - встречать новый год с новыми девчонками. Вот я и позвал на ту вечеринку свою новую невесту. В противоположность большинству других приведенных моими приятелями девиц, которые с ножкой на ножке были погружены в светский трёп, Иза, скинув зимнее пальто, сразу же принялась споро крутить салаты, нарезать колбасу, расставлять на столе тарелки, ставить стаканы. "Хозяйственная, деловая, не белоручка", - сказал я себе.
      Позже я отметил и еще один позитив, выгодно отличавший ее от многих своих эгоистичных сверстниц, с которыми мне до нее доводилось встречаться. Кто бы и когда Изу какой-нибудь вкуснятиной не угощал, она обязательно ею делилась. В том числе и каждую подаренную ей мною коробку конфет или даже простую шоколадку она тут же распечатывала и отдавала мне добрую половину.
      Познакомившись с Изой в ноябре, я в августе сделал ей предложение и 15-го числа мы с ней зарегистрировались. Причем, не в каком-то там задрипанном ЗАГС"е, а в только что открывшемся тогда новом и единственном в Москве специальном "Дворце бракосочетаний" у метро "Кировская". Свадьба была скромной, застолье прошло в доме изиных родителей (комната в коммунальной квартире).
      
      За долгие годы совместной жизни мои отношения с женой почти точно следовали теории известных в математической логике Эйлеровых колец. Они то сливались в один круг, и мы подолгу жили душа в душу единым божьим существом, не отвлекаясь ни на что, кроме себя самих. То наши кольца в большей или меньшей степени просто накладывались окружностями, пересекались - в эти периоды мы жили вместе в любви и согласии, но вследствие разности интересов и забот часто отрывались друг от друга. Однако, бывали времена, когда наши круги только касались в одной точке, а, бывало, даже отделялись на какое-то расстояние.
      Именно в такие периоды я поворачивал оглобли к другим женщинам, хотя и не так уж часто это случалось. Но я в этом измену не вижу, мои связи не были серьезными, капитальными. Я любил Изу, испытывал к ней самые енжные чувства, она удовлетворяла меня во всех отношениях и, в принципе, мне никто, куроме нее, не был нужен. Почему же я позволял себе время от времени "ходить налево", как тогда говорили?
      Во-первых, это было этаким ненасытным мужским любопытством к чему-то новому, еще неизведанному, и многие встречные женщины часто готовы были удовлетворить мой интерес к этому делу, чем я не мог не пользоваться. А как можно было не податься искушению при случае получить наслаждение от обладания податливым женским телом, ощутить тепло ласковых рук и горячесть сладких поцелуев?
      Кроме того, свои адюльтерные утехи могу еще обьяснить естественной реакцией на изину сварливость и ругачесть, которую я по своей упертой обидчивости не способен был сразу же прощать. В действительности же, идилию счастливой семейной жизни портили оба наши характера - ее нервный, взрывной, истеричный и мой обидчивый, неотходчивый, злопамятный.
      Уже в первые дни свадебного отпуска (в Архипо-Осиповке, на Черноморском побережьи Кавказа) Иза стала налетать на меня по всяким пустякам. То она злилась, что мы куда-то опаздываем, а я медленно собираюсь, то психовала, когда я по ее мнению долго застаивался у лотка с местными сувенирами. Сначала она, как бы извиняясь, обьясняла свои взрывы естественной причиной: перестройкой организма - потерей девственности и резким скачком судьбы, который, говорила она, не мог пройти для нее просто так.
       В момент очередного раздражения Иза как-то даже заявила, что у нас, повидимому, вообще психологическая несовместимость, и надо подумать, не расстаться ли. Но я ее успокаивал, говорил, что все обойдется, надо не нервничать, надо постараться проглотить эту ложку дёгтя - она, наверно, неизбежна и бывает у всех новобрачных. А сам про себя копил обиду, дулся, и думал, может быть, и правда, надо разбежаться. Но тут же себя останавливал, рассуждая "вот столько выбирал-выбирал, наконец нашел, чего ж теперь...".
      Вскоре вопрос сам собой рассосался - несмотря на все наши неуклюжие старания предохраняться, противные толстые баковские презервативы не выдержали напора молодой страсти и порвались. Моя жена забеременела и 4 июня 1962 года родила дочку Лену.
      
      В будущем наша в целом счастливая совместная жизнь неоднократно глупо омрачалась изиными нервными взбрыкиваниями и моими неадекватными ответными вспышками гнева. Вместо того, чтобы очередную ссору представлять себе простой размолвкой и отшучиваться, я начинал злиться, усугублял конфликт, и тоже орал по базарному. В результате какой-то пустяковый повод становился причиной целого скандала. Вслед за этим я обычно поворачивался и уходил ночевать к маме.
       Кстати, если бы не она, скорее всего, я, озлобясь, ушел бы совсем, развелся и переселился к какой-нибудь очередной своей пассии. А куда еще мне оставалось бы исчезать? Так что, зря Иза валила на свекровь свои беды - та, наоборот, на многие годы сохранила нашу семью. Поэтому ей надо было бы быть моей маме благодарной, а она ее всячески поносила, причиняя боль мне и, фактически, настраивая дочек против их бабушки.
      Несмотря на все это я Изу любил, изо всех сил старался не обижаться и все терпеь. Тогда же у меня сочинился и вот такой стишок:
      Мы сегодня с тобою поссорились,
      Все случилось нелепо, некстати,
      Ты сказала: "Такие истории
      Надоели мне. Знаешь, хватит!".
      Я в ответ задымил папиросою,
      Хлопнул дверью балконною грубо.
      Исподлобья взглянула ты косо
      И сердито поджала губы.
      Полчаса протащились. Мы хмуримися.
      Мы молчим, выжидаем и злимся.
      Я с балкона гляжу на улицу,
      Ты у зеркала меришь клипсы.
      Настроение самое скверное.
      Значит, вот: не сошлись характером,
      И, как принято, должен, наверно, я
      Собирать чемоданы, и - к матери.
      Неужели вот так все и кончится,
      Ссора глупая все уничтожит?
      Но мне ж этого вовсе не хочется
      Да и ей, я уверен, тоже.
      Нет, я первый не выдержу. Знаю я,
      Знаю, жить без нее не могу я.
      Пусть все ссоры к чертям убираются!
      Подойду - и ее поцелую.
      Сентябрь, 1963 год
      
      Наиболее широкая расщелина прорезала нашу семейную равнину в канун 1971 года, когда я почти на две недели застрял в родительском доме на Суворовской. Хотя со своей Леночкой я видеться не переставал, забирал ее после школы, приводил к бабушке. И как-то эта моя 9-тилетняя отрада, опустив глаза и поджав губы, тихим голосом произнесла:
      - Пап, давай женись опять на маме.
      Ну, как тут было не растрогаться...
      Я вернулся к Изе, мы снова зажили нашей обычной семейной рутиной с заботами о покупке нового холодильника, лечении простудившегося ребенка, квашении капусты и закручивании банок на зиму. Происшедший перерыв в наших отношениях сильно раскочегарил мою сексуальную активность, Иза тут же снова подзалетела, и 16 августа 1972-го у нас образовалась вторая моя дочь - Инночка.
      
      Мы прожили вместе 30,5 лет. Почему такая точность после запятой? А потому, что наше супружество оборвалось в тот день, когда я проводил в Шереметьеве Изу с Инночкой на ПМЖ (постоянное место жительства) в Лос Анджелес. Там с 1990 года уже находилась старшая дочь Лена с мужем и внуком Сеней.
      Уезжали они непросто. Все было на нервах. Особенно Иза волновалась при продаже нашей общей кооперативной квартиры - как я понимал, она очень боялась, что я буду оттяпывать свою долю. А она, естественно, была велика, так как ипотечная ссуда выплачивалась в основном из моей зарплаты, которая была вдвое больше изиной. Но мне и в голову не приходило на что-либо претендовать. Наоборот, я всячески старался Изу успокаивать: ходил с ней к нотариусу оформлять продажу квартиры, а затем и совместно нажитого добра (мебели, пианино, телевизора, книг, посуды и прочего).
      Потом Иза с Инночкой какое-то время до отьезда жили у моей мамы. Я помогал собирать вещи, упаковывал чемоданы и баулы, доводил их "до ума", взвешивая и меняя размеры, чтобы благополучнее пройти бандитский тогда таможенный досмотр. И я очень гордился, например, тем, что сообразил, как обмануть пограничные рентгеновские лучи, вложив "матрешкой" кастрюлю в кастрюлю, а в самой маленькой спрятав семейную реликвию - старинную серебрянную сахарницу с именным клеймом ювелира царского времени. Ой, как Иза беспокоилась, что не пропустят этот еще бабушкин раритет.
      Вопрос о нашем совместном отьезде не ставился - Иза сказала, что Лене трудно принять сразу всех, поэтому нам с мамой предстоит ехать во вторую очередь. Я молчаливо с этим соглашался, так как в то время неплохо работал и в общем не торопился что-то менять, хотя официальный "Вызов" (так называемый "оффидевит") от Лены уже имел.
      Эта отсрочка отодвинула нашу встречу аж на 6 лет. За это время я получал от Изы в основном деловые письма - прислать ей с оказией то-то и то-то, передать приветы и всякие вещевые пересылы ее подругам. Никакой лирики, никакого призыва скорее приехать, даже намека на то, что меня она ждет. А в 1994-м от приехавшей на каникулы в Москву Инночки я с некоторым недоумением узнал, что Иза завела себе boy-frienda, некого ливанского армянина Вартана.
      Тогда я и понял, почему так часто улавливался холодок в ее письмах и телефонной трубке. Хотя внутренний голос говорил мне, что все это временно, что изина связь так же несерьезна, как и мои прошлые левые ходки, за них вот она мне по справедливости отомщает. Но приехав в Америку в 1997 году, понял, что я "кинут" на самом деле. Иза не встретила меня в аэропорту и не проявила никакого интереса к возврату прошлого.
      Позже, через месяцы, а потом и годы, она пыталась исправить положение и несколько раз под разными предлогами назначала мне встречи (по телефону-то мы с ней продолжали общаться, как ни в чем не бывало). Но я закусил удила и не мог заставить себя забыть обиду.
      
      Иза серьезно болела диабетом, почками, последние несколько лет жила на диализе и ушла из жизни в 2011-м, который был годом нашего 50-тилетнего юбилея, когда мы могли бы отметить Золотую свадьбу.
       Теперь-то я понимаю, что, конечно, мы расстались по глупости, и я до сих пор корю себя, что не сумел помочь сохранить ей здоровье. И что не смог убедить ее заниматься физкультурой: ходить со мной на стадион, заниматься ОФП ("Общей Физической Подготовкой"), бегать на лыжах или хотя бы делать по утрам зарядку. И не смог побороть свой обидчивый злопамятный характер. Увы, прошлого не вернуть.
      
       Б.ЕВРЕЙ В РОССИИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЕВРЕЙ.
       ОН НАСТОЯЩИЙ РУССКИЙ
      
      
      Глава 16. ЕВРЕЕМ НЕ РОЖДАЕШЬСЯ, ЕВРЕЕМ СТАНОВИШЬСЯ (?)
      
      
      АМЕРИКАНСКИЙ КЛЕРК И ДЕДУШКА КАЛИНИН
      
      Шел 1990-ый год. Я сидел в казенном кресле с подлокотниками, ерзал задом по черному протертому до проплешин дермантину и жевал в голове свою психонервную жвачку. Что будет, как, зачем, почему? Никакие подлокотные поддержки не могли унять мандражную дрожь неудержного страха перед пугающей непредсказуемостью предстоящего.
      - Не дай бог в ту дверь попасть, - громким шопотом верещала сидевшая рядом пожилая сильно крашенная брюнетка, - там принимает поляк-антисемит, такой гад-сволочь. Никому статус беженца не дает, только пароль.
      На мой вопросительный взгляд, она тоже вопросила:
      - Вы что не слышали, что такое пароль? Это же ужас что - ништ, зеро. - Она удивленно посмотрела на меня. - Ой, вейз мир, кажется, вы не только не шпрехаете, но и не спикаете. Какой же вы идин? Неужели никто вам не обьяснил, что пароль в Штатах не дает ни пособия, ни вэлфера, даже черного. Как же можно ехать в неизвестность, не зная известного?
      Но мне было пока не до проникновения в будущее, меня травило настоящее. Я все ворочал и ворочал в мозговых извилинах свою заученную дома легенду о преследовании меня по национальному признаку. А душа в панике убегала к пяткам, так как прямо передо мной висело на стене грозное предупреждение:
      "Дача ложной информации влечёт отказ от предоставления просителю вьездных документов в США".
      Но, Слава Богу, все прошло благополучно. Белобрысый безбровный клерк англосаксонской внешности без всякого видимого апетита-интереса слопал всю мою повешенную ему на уши вермишельную лапшу. Мне показалось, что он даже и не пытался вникать в непонятную ему лабуду о кладбищенском вандализме, юдофобских надписях на дверях квартиры, телефонных угрозах, об отказе приема в университет, в Академию Наук, на престижную работу и прочих антисемитских преследованиях.
      Я вышел на Садовое кольцо, довольный собой и своей нехилой победой над американским чиновником-лохом. Ведь мое вранье, думалось мне, лишь на малую толику совпадает с действительностью и с тем, что могло бы произойти со мной в том нелегком времени, в котором мне довелось жить. Ведь, на самом деле, моя судьба счастливо проскочила мимо участи 6 миллионов моих соплеменников, погибших в Холокосте, или хотя бы тех 19 родственников, убитых в Одессе их же украинскими соседями в 1941 году. Меня не схватили за ноги и не разбили голову о край платяного шкафа, не утопили в зловонной жиже уличного одесского туалета, не засыпали мокрым киевским суглинком в Бабьем яру, и я не бился в тифовой лихорадке, лежа на полу скотоперегонной теплушки, везшей зеков на Колыму.
       Мне повезло, мне удалось дуриком проскочить мимо всего этого.
      
      * * *
      
      В детстве мои стычки с антисемитизмом в большинстстве случаев сводились к дразнилкам типа "Сколько время?Два еврея, третий жид, по веревочке бежит. Веревка лопнула и жида прихлопнула". На это я обижался не больше, чем какой-нибудь веснусчатый мальчишка на скороговорку-смешилку: "Рыжий патый-конопатый стукнул дедушку лопатой, а дедушка топором, рыжий пёрнул за столом".
      Правда, в более сознательном возрасте тяжелые волны антисемитизма (особенно государственного) накрывали меня с головой неоднократно. Началось с попыток получить то образование и ту профессию, к которой душа лежала. Однако, после школы даже мечтать о каком-нибудь Инязе, Медицинском, Бауманском, МИМО, Физтехе, Гитисе или еще о чем-нибудь для того времени дефицитном было непозволительно. Меня и в жалкий Историко-архивный даже не взяли. Впрочем, что же я хотел со своим сионистским носом - в те вузы и чистокровных арийцев далеко не всех принимали, только избранных, блатных, заслуженных, халявных.
      
      А взять это мое следущее столкновение с госюдофобством, когда мне преступно вздумалось нахально полезть в аспирантуру. Я работал в Водоканалпроекте и не сознавал, дурашка, что в области интеллектуальных, так сказать, чистых, инженерных занятий для еврейцев установлены не меньшие процентные нормы, чем в медицине, политике или литературе. За их нарушение любой советский начальник мог запросто схлопотать по шее. Поэтому еврею с высшим техническим образованием, если он не попал мастером на завод или прорабом на стройку, в лучшем случае была доступна роль проектировщика (и то лишь в открытых проектных институтах, ни в коем случае не в так называемых "почтовых ящиках"). А уж пробиться в науку и подавно было - ни-ни.
      Но я хотел. В очередной сезон приема аспирантов направился в научно-исследовательский институт ВОДГЕО, где у меня на удивление сразу приняли документы, вслед за чем я благополучно сдал вступительные экзамены, забил в институтском Плане тему своей будущей диссертации, согласовал ее с приставленным ко мне руководителем профессором Николаем Николаевичем Веригиным, который, как мне казалось, не без удовольствия согласился вести надо мной шефство.
      В общем, пару недель носил нос свежей морковкой.
      Однако, вскоре тот повис вялым укропом - секретарь Ученого совета Водгео сообщил мне, что моя кандидатура не утверждена. Почему? Эх, понять бы мне тогда, лоху, куда я лезу. Нечего было туда соваться. Я огорчился, сник и вскоре решил, что надо стараться забыть о той своей наглой попытке прорвать железо-бетонную ограду советской "черты оседлости".
      Но через пару дней на ступеньках лестницы института Водгео я встретил другого такого же неудачного непроходимца Мишу Фишмана, которому, как и мне, было отказано в приеме в аспирантуру.
      - Давай вместе сходим в Минтяжмаш, - предложил он, после того, как мы пожаловались друг другу на свою неуступчивую еврейскую судьбу. - Там в Главке, которому подчинен ВОДГЕО, есть один чмок, с которым мне посоветовали переговорить.
      Ну, конечно, я тут же согласился. На следующий день мы заказали в министерство пропуска, поднялись на этаж и после мучительно долгого сидения в приемной, получили право предстать по одному пред вальяжно развалившемся в госкресле начальником.
      - Да, вам отказано, - холодно сказал он мне, неохотно извлекая из стопки одну из бумаг и задумчиво ее рассматривая. - Почему? Сейчас, подождите, - он снова спустил со лба очки на переносицу, пожевал губами и обьяснил: - А, вот, нашел, сказано: вакансии на очную акспирантуру закрыты. - Потом медленно посмотрел на мою поникшую голову, сняв очки, протер их платком, помолчал немного и, наконец, процедил сквозь зубы:
      - Ну, хорошо, погодите-ка, посмотрю, что можно сделать, - он взял со стола другую бумагу, прорезал ее глазами и добавил, - да, вот, кажется, есть еще два места в заочку.
       Конечно, это было далеко не то, чего хотелось. Заочная аспирантура означала, что никакой лафы не будет, придется вкалывать без освобождения от работы, в свободное время, заниматься своей наукой вечерами, в отпуска, украдкой на службе. Хорошо еще, что раз в году давалось по три недели на подготовку и сдачу экзаменов на сдачу экзаменов по так называемому кандидатскому минимуму.
      И, как я уже рассказывал, диссертационную работу я сделал, почти точно уложившись в предоставленный мне четырехлетний срок.
      Но какое же гнусное преследование настигло меня при ее защите в Ученом совете. Чтобы не пропустить в науку очередного еврейчика, накинулся на меня уже не столько государственный казённый, а самый настоящий звериный персональный антисемитизм. Он был еще больнее, обиднее, так как не скрывался где-то там далеко, за кремлевскими и министерскими стенами, а находился здесь же, рядом, за спиной. Об этом я тоже уже писал.
      Но ничего, и это я перетерпел, даже, как не странно, в то время не особенно задумывался над явно юдофобской подоплекой той моей беды.
      
      А вот позже то, что на работу в Институт водных проблем Академии наук не взяли, для меня явственно пахло антисемитизмом. Ведь все складывалось весьма удачно: на должность научного сотрудника я полностью подходил, и по тематике, и по опыту. Начальник отдела очень хотел меня взять, и влиятельный профессор В.Кунин за меня хлопотал.
      - Мы держим для вас единицу, закругляйте дела в своем Гипроводхозе и приходите, - говорили мне в отделе кадров. И я уже раскатал губы в сладостном предвкушении заниматься настоящей чистой академической наукой.
      Но вдруг все как-то быстро изменилось.
      Я пришёл на прием к директору института вельможному Н.А. Вознесенскому.
      - Здравствуйте, здравствуйте, садитесь, - с милой приветливой улыбкой, сказал он, вставая мне навстречу из-за своего необьятных размеров стола. - Хочу вас немного огорчить, не удастся нам с вами вместе поработать. О, эти чиновники, управы на них нет. Взяли и закрыли нам штатное расписание, говорят денег нет, видите ли, "экономика, ха-ха, должна быть экономной". - Он сожалеюще косо взглянул на меня и добавил: - Может быть, в следующем квартале снова выбьем для вас позицию. Позвоните, пожалуйста, через месяцок.
      Конечно, ни через месяц, ни через год, в Академию наук меня не взяли. А разве могло быть иначе?
      Николай Александрович Вознесенский (кстати, отец того самого знаменитого поэта), на самом деле, никаким ученым не был, а служил родине высокопоставленным чиновником, принадлежа к важной обойме номенклатурных фигур, периодически переставлявшихся с одной руководящей должности на другую.
       Перед тем, как оказаться в Академии наук он был директором Гидроэнергопроекта, который долгое время успешно оттирал от государственного корыта своего полутезку и смежника институт Гидропроект. Но вот пришел к власти "мелиоратор" Брежнев. При нем в водном хозяйстве страны первое место вместо гидроэнергетики заняла ирригация, обводнение, осушение. Поэтому, углубляя монополию и застой, гидропроектное дело укрупнили под более звонкой вывеской "Гидропроект". Вознесенский оказался не у дел. Куда было его перебросить? Вот и нашли куда - в науку, в престижный научно-исследовательский институт АН СССР. А то что он в той науке был не ухо, не рыло, никого не колыхало -главное, это ведь был Начальник.
      Мог ли такой функционер и хранитель российского национального порядка пропустить в академическую тусовку еще одного еврея сверх процентной нормы? Риторический вопрос.
      Однако, и этот очередной провал моих честолюбивых поползновений не казалась мне тогда таким уж трагичным (вот, что значит защитная реакция молодого организма). Ну, не взяли, и черт с ними, обойдусь, ничего страшного, буду сидеть в Гипроводхозе и потихоньку делать свою кандидатскую диссертацию в рабочее время. Начхать мне на них на всех.
      
      * * *
      
      Но вот теперь настроение мое изменилось. Когда я вышел из американского посольства, прокрутил под ногами кусок дуги Садового кольца и свернул на проспект "дедушки" Калинина, мысли мои закрутились в обратную сторону. Вспомнилась вдруг слащавая козлиная физия этого сталинского сатрапа, "всесоюзного старосты", который являл собой плакатную вывеску страны, насквозь пропитанной ложью и обманом. Кстати, появился перед глазами и его кривой палец в газете 1934 года "Биробиджанер штерн", указывавший куда евреев надо переселить.
      В связи со всем этим, подумалось мне, такой ли уж большой грех совершил я, поднаврав слегка тому американцу с благородной целью вырваться наконец из этой мерзопоганой показухни?
      
      Впрочем, если здраво посмотреть, не так уж, в принципе, и сильно я наврал. То, что довелось мне перенести в той советской жизни, вовсе не столь уж было безобидно. Это, наверно, только толстокожие приспособленцы, вроде меня, способны были тогда воспринимать тот государственно-бытовой антисемитизм не таким уж тяжким и непереносимым. Вероятно, где-то у меня под бровями сидел некий валериано-успокоительный жучок, вешавший мне на глаза предохранительную штору-шору, скрывавшую от меня истинную мерзость той подлой действительности.
      Действительно, если здраво рассудить, все, что со мной было, не проходило для меня совсем бесследно. Вот, от тех давних дворовых оскорблений у меня с детства неизбежно развивался комплекс неполноценности, неуверенность в себе, излишняя обидчивость, пугливость. Недаром, вплоть до 10-го класса я сильно заикался и очень это переживал. Меня даже какое-то время водили к логопеду. Только совсем повзрослев, к концу учебы в институте я стал постепенно избавляться от этого досадного предательского недуга. Да, и теперь время от времени, когда волнуюсь, мои горловые связки сжимает нехватка дыхания, и я спотыкаюсь в произнесении твердых букв.
      А разве не подлость, что не дали мне поступить учиться в Историко-архивный институт и на всю жизнь лишили радости профессионально заниматься тем, к чему с юности душа тянулась. Спасибо еще, что меня от тоски спасала счастливая способность увлекаться вообще любым делом, которое попадалось под руку. Я с одинаковым азартом делал фильтрационные расчеты, писал фантастику, чинил электроплитку, мастерил крыльцо на даче в Загорянке.
      Если бы не это, как и многие, не попавшие на свою заветную стезю, я страдал бы от тягомотины нелюбимого занятия, с нетерпением дожидался конца рабочего дня, мечтал об отпуске, и при малейшем жжении в горле бежал в районную поликлинику брать бюлетень. А так, я даже в отпуск почти не ходил, ездил летом в командировки, в экспедиции, на служебные полевые работы, испытывал и внедрял там свое очередное изобретение и даже, болея грипом, брал домой рабочие материалы, чтобы писать тот или иной Отчет по теме.
      И кто знает, может быть, мои антисемитские враги лишили историческую науку и археологию, философию и литературоведение каких-нибудь важных находок и открытий. Точно также нет уверенности, что и российская Академия наук не потеряла возможность сделать серьезные научные исследования в области инженерной гидрогеологии и динамики подземных вод. Кто знает?
      
      ИДИШ УМЕР? ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИДИШ!
      
      Человек не рождается ни мужчиной, ни женщиной, ни украинцем, ни русским, ни евреем. Только через пару лет он замечает, что, кроме него, есть еще другие дети которые могут писать без такой особой штучки, висящей внизу живота, а уже в школе ему дают понять, что он хохол, кацап или жид. И только намного позже он познает цену каждому из них и убеждает себя в превосходстве над ними.
      
      * * *
      
      Для моего национального самоосознания большую роль поначалу сыграл немецкий писатель еврей Л.Фейхтфангер. В подростковом детстве я взахлеб прочитал "Иудейскую войну", "Сыновей", "Еврея Зюса", "Семью Опенгейм" и впервые тогда подумал, как подлы, как ничтожны мои хулители, обзывающие меня жидом, жидюгой, и что своим еврейством мне нечего стесняться, а наоборот, им можно только гордиться.
       Полагаю, многим русским евреям особенно моего поколения нужно быть благодарными замечательному немецкому классику за проявленную им мудрость и мужество. Если бы он не приехал тогда в СССР на поклон к тирану-юдофобу и не спел бы ему панегирики, его романы никогда не были бы переведены на русский язык. А ведь именно после их издания в СССР десятки тысяч таких, как я, юных евреев, бывших ими до этого только по записи в свидетельствах о рождении, стали ощущать себя принадлежащими не к какой-то мелкой презренной национальности, а к героическому древнему народу с двухтысячелетней историей. Поэтому вряд ли правы были осуждавшие Фейхтвангера упертые правоверы из либеральной интеллигенции, которые не могли простить ему посещение Москвы в том страшном расстрельном 1937 году.
      До чего же я был рад, когда, перебравшись в Лос Анджелес, узнал, что совсем рядом с моим домом в районе Pacific Palicide находится вилла-отель "Аврора" (ныне Германский культурный центр), где поселились когда-то бежавшие от Гитлера знаменитые евреи эмигранты, включая Леона Фейхтвангера. Я тут же, конечно, поспешил преклонить перед ним колен.
      
       Уже в юношеском возрасте, наслаждаясь Шолом Алейхемом, я убедился, что его рассказы вовсе не хуже чеховских, а страсти "Блуждающих звёзд" и "Тевье молочника" не слабее, чем "Анны Карениной" или "Хождения по мукам". Шли те немногие первые послевоенные годы, когда в СССР, только что поддержавшего создание государства Израиль, еще не была развенчана "антипартийная группа" театральных критиков" и не разоблачены безродные космополиты. В Москве издавалась на идиш газета "Эйникайте", журнал "Советиш геймланд", работало книжное издательство "Дер Эмес". Я с удовольствием читал переведенных на русский язык Д.Бергельсона, П.Маркиша, И Фефера, Г.Добина и других.
      
      * * *
      
      Мое проникновение в идишскую культуру с помощью книг можно сравнить с поливкой цветов в саду, где ежедневно свою порцию воды из лейки получают розы, гладиолусы, бугенвиллии. Однако, несмотря на это, они все-таки выглядят какими-то вяловатыми. Но вот, когда небо темнеет, и с него льет дождь-проливняга, цветы оживают, розы поднимают головы, гладиолусы вытягивают шеи, бугенвиллии расправляют плечи.
      Что стоит за этой моей громоздкой метафорой, что подразумевается под тем обильным проливным дождем? Ответ - ГОСЕТ. Именно он стремительно рванул вверх уровень моего медленно до этого набиравшего высоту ашкеназийского самоопределения.
      
      В 1949 году Государственный еврейский театр (ГОСЕТ), ранее бывший очень успешным и всемирно известным, после убийства С.Михоэлса и разгона Антифашистского комитета, влачил жалкое существование. Его сняли с государственной дотации, то-есть, артистам перестали платить зарплату, оплачивать помещение, изготовление декораций, костюмов. Для того, чтобы хоть немного поддержать свой театр, по Москве добровольцы стали распространять некие "абонементы", покупая их, московские евреи пытались удержать театр от полного краха. Наша семья, помню, тоже приобрела несколько таких бумажек. Но ничто помочь уже не могло, Усатый закусил удела. Через год ГОСЕТ закрыли и как бы в насмешку издевательски перенесли в его помещение Театр сатиры (?!).
       Я успел посмотреть тогда всего два спектакля, и они были для меня настоящим потрясением. Тевье, которого играл В.Зускин, сильно отличался от книжного. Я сидел, затаив дыхание, и, хотя не понимал ни одного слова, все понимал, переживал нелегкую судьбу многодетного молочника, очень его жалел, и временами у меня даже что-то щипало в глазах. Тот Тевье, из книги, был другой - сильный, мудрый, гордый. И вообще, читая раньше Шолом Алейхема, я больше следил за сюжетом, за развитием событий, чем за переживаниями героя повести. А здесь была психология, душевные страдания, страсти господни.
      Потом я посмотрел замечательный искрометный спектакль-мюзикл "Фрейлекс", от которого совсем обалдел. Напевные мелодичные песни, ритмичные танцы, яркие костюмы и декорации, аромат еврейских местечек, блестящая игра артистов привели меня в щенячий восторг. Впервые услышанная мной прекрасная мелодичная музыка звучала заздравными тостами, любовной лирикой, романтической бровадой, а иногда печальным колнидром. И вместе с тем это был вовсе не какой-то концерт, а умное блестяще поставленное представление, которое на фоне полной драматизма, хотя и веселой, еврейской свадьбы-хупы показывало непростую жизнь в старых еврейских шеттлах. Великолепная игра Зускина в роли бадхена-свата заставляла то смеяться, то хмуриться. И когда артисты с полными бокалами вина спустились танцующей цепочкой в зал, зрители встретили их неистовыми долго не утихавшими аплодисментами. Я был ошеломлен и многие годы потом перебирал в памяти разные частности того необычного вечера.
      
      С закрытием ГОСЕТ"а, а также всех идишских газет и изданий долгие годы ни одного еврейского слова вообще нигде нельзя было услышать. Хотя вру, можно было, но только втихоря, дома. Патефоны, радиолы, радиокомбайны, со временем и магнитофоны на частных квартирах, на кухнях и в спальнях, не прекращали радовать слух изьятой из общего обращения музыкой. На взращенную русскостью душу удивительно легко ложились напевные "Хава нагила", "Варнечкес", "Шпиль балалайка", "Шолом алейхем" и многие-многие другие песни украинских местечек, одесских кичманов и бердичевских подворотен.
       Мы крутили старые скрипучие пластинки "Апрелевского завода", с выбоинами по краям, поперечными трещинами и продольными царапинами, обильно покрывавшими непрочные часто бившиеся диски. Но это не мешало наслаждению. Я и сейчас без запинки перечисляю знаменитых еврейских исполнителей того времени: Михаила Александровича, Анну Гузик, Эмиля Горовца, Нехаму Лифшицайте. И до сих пор, когда звучат эти имена, у моих престарелых сверстников светятся глаза и губы расплываются в улыбке.
      
      Но услышать снова легально звучащую со сцены еврейскую речь советские евреи смогли только через 27 лет - сквозь застойную брежневскую серую плесень пробился тонкий росток надежды на возрождение еврейской культуры. В феврале 1977-го года Совмин РСФСР специальным Постановлением дал отмашку на создание Камерного еврейского музыкального театра (КЕМТ). Но с большим НО. Для того, чтобы жиды не особенно задавались, его прописали не в столице страны, а в столице Еврейской автономной области, то-есть, в Биробиджане.
      Естественно, в той дальневосточной дыре, где невозможно было набрать и четверти зрительного зала, такому театру делать было нечего. И, конечно, евреи не были бы евреями, если бы не придумали хитрый ход - в Москве на Таганке под маркой репетиционного зала они арендовали помещение рядом с кино "Звездочка". Там в основном и обретался театральный коллектив, откуда выезжал на гастроли в разные города страны, и раз в два месяца вынужденно делал дежурные поездки в Биробиджан. Со временем власти настолько размякли, что позволили даже показать отрывки спектаклей КЕМТ"а по телевизору.
      Возглавил новый еврейский сценический коллектив талантливый художественный руководитель, балетмейстер и хореограф Юрий Шерлинг. Первое представление, которое я увидел, было фактическим римейком того самого михоэлсовского "Фрейлекса". В нем звучали в основном те же мелодичные веселые и грустные народные еврейские песни, зажигательные ритмы блестяще поставленных фольклорных танцев. Публика была в восторге.
      Судьба театра была хотя и не такой трагичной, как у ГОСЕТ"а, но тоже далеко не благополучной. В 1985 году Ю.Шерлинг от руководства театром был отстранен. В кухонные застолья еврейской Москвы вползли слухи, что он по какому-то странному обвинению то ли во взятке, то ли в автомобильной аварии посажен в тюрьму. Так это было или нет, до сих пор неизвестно. Однако, к счастью, на уходе Шерлинга театр не кончился. Его возглавил музыкальный директор Михаил Глуз, прекрасный аранжировщик, композитор, пианист.
      Потом, когда у СССРовского колоса подломились ноги, и он рухнул, под ним оказалась похороненной и всеобьемавшая советская запретиловка. Грянул рынок-базар, в масскультуре взыграла воля-свобода. Как грибы на опушке леса - белые и красные, маслята и опята (но поганки тоже) - стали повсюду возникать разные музыкальные (и не очень) ансамбли, группы, коллективы, студии, театры. В том числе, и еврейские. Среди этих молодых, успешных, настырных конкурентов КЕМТ"у стало тесно, неуютно, и он постепенно, медленно, но верно, начал угасать, хотя формально и продержался до 1995 года.
      Его кончина была совсем не такой уж необычной, впрочем, как и у любого другого театра. Ведь справедливо считается, что каждый из них способен процветать или хотя бы существовать, сохраняя свою самобытность, в среднем около 7 лет, после прошествия которых он обычно скисает. При этом, его оболочка, внешний вид и название вполне могут даже оставаться прежними. Но внутреннее содержание: сердце, мышцы, печень, а, главное, мозги, обязательно меняются или заменяются.
      
      В развитии моего личного еврейства сыграл свою роль и театр "Шалом", возглавляемый известным артистом, режисером, театральным деятелем Александром Левенбуком (люди старшего поколения помнят его по радиопередаче 60-х годов "Радио-няня"). Этот в основном драматический театр, если в начале еще хоть как-то говорил на идиш, то позже почти совсем перешел на русский. Да, и его музыкальная еврейская афиша стала тонка, как бумага афишного листа.
      
      В начале 90-х на еврейские эстрадные подмостки стремительным алюром выскочил мужской хор Михаила Турецкого. Бывший до этого арт-группой при московской хоральной синагоге и исполнявший только литургическую музыку, он благодаря неуемной энергии своего руководителя быстро завоевал не только российскую, но и мировую сцену. Умело подобранный репертуар еврейских песен, прекрасно звучавшие без всякой фонограммы голоса 10 исполнителей, в том числе акапелла, собирал огромные аудитории, и не только евреев.
      К сожалению, в погоне за разноязычной аудиторией и еще большей популярностью этот музыкальный ансамбль со временем стал все больше отходить от своего еврейского начала. А в программе очередного проекта М.Турецкого - женского хора "Сопрано" - песни на идиш составили чуть ли не десятую часть.
      
      АССИМИЛЯЦИИ ВОПРЕКИ
      
      Перерождение хора Турецкого, так же, как и театра "Шалом" - типичный пример тревожного и печального явления - еврейской ассимиляции. Разговоры на эту больную тему в нашей семье с юности привлекали мое внимание. Споры то разгорались, то затухали, но особенно обострились после того, как стал известен текст послания знаменитого государственного писателя И.Эренбурга И.Сталину. Оно было написано 3 февраля 1953 года в противовес тому страшному коллективному письму, которое предваряло высылку всего еврейского населения в Сибирь и которое придворному еврею подписывать очень не хотелось. Что писал Илья Григорьевич? Вот отрывок его послания:
      "Мне кажется, что единственным радикальным решением еврейского вопроса в нашем социалистическом государстве является полная ассимиляция, слияние людей еврейского происхождения с народами, среди которых они живут. Это срочно необходимо для борьбы против американской и сионистической пропаганды, которая стремится обособить людей еврейского происхождения. Я боюсь, что коллективное выступление ряда деятелей советской русской культуры, людей, которых объединяет только происхождение, может укрепить в людях колеблющихся и не очень сознательных националистические тенденции. В тексте "Письма" имеется определение "еврейский народ", которое может ободрить националистов и смутить людей, еще не осознавших, что еврейской нации нет.
      Особенно я озабочен влиянием такого "Письма в редакцию" на расширение и укрепление мирового движения за мир. Когда на различных комиссиях, пресс-конференциях и пр. ставился вопрос, почему в Советском Союзе больше не существует еврейских школ или газет на еврейском языке, я отвечал, что после войны не осталось очагов бывшей "черты оседлости" и что новые поколения советских граждан еврейского происхождения не желают обособляться от народов, среди которых они живут. Опубликование "Письма", подписанного учеными, писателями, композиторами и т.д. еврейского происхождения, может раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду, которую теперь ведут сионисты, бундовцы и другие враги нашей Родины".
      Этот текст стал известен лишь через пару десятков лет после его написания. Но и до письма вождю народов Эренбург время от времени то там, то тут высказывался на тему ассимиляции евреев, и его мнение давно уже обсуждалось в среде еврейской интеллигентции. Хотя именно в те страшные начальные 50-е, когда судьба русских евреев висела на волоске, этот вопрос оказался самым злободневным за всю двухсотлетнюю историю их пребывания в России. Речь шла о выживании в самом прямом физическом смысле слова.
      Мои родители и особенно бабушка с дедушкой, умудренные жизненным опытом и знанием лживости (в лучшем случае, лукавости) любых газетных публикаций, ни за что не хотели соглашаться ни с эренбурговскими, ни с какими-либо другими высказывниями на тему ассимиляции. Им было ясно, что ни их любимый писатель, ни все прочие с властью якшающиеся евреи сами не верили в то, что произносили вслух.
      - Не может же быть, на самом деле, - говорил дедушка, откладывая в сторону литературку с очередной статьей о "мире во всем мире", - чтобы такой умница, как Эренбург, считал правильным исчезновение своего собственного народа.
      Но более молодая часть нашего семейства в лице невестки Вали и смотрящего ей в рот моего дяди Лёли, наоборот, считала, что ассимилянты правы, и у евреев, как отдельного народа, в СССР нет будущего. Тем более, великий ученый всех времен и народов в своей последней "научной" работе назвал 3 основных признака, которые показывали, кого полагается признавать нацией. Евреи не подходили ни к одному из этих критериев. Поэтому им надо, как сахару в стакане чая, раствориться, подсластив окружающую среду. Ну, уж в крайнем случае, если и не исчезнуть совсем, то хотя бы выпасть в осадок, стать незаметными, не лезть на рожон, не выпендриваться.
      
      Посчитав последний вариант более приемлемым, многие хотящие еще пожить советские евреи всячески старались мимикрировать, в частности, меняли имена и фамилии. Первые, хотя и с большим трудом, еще как-то можно было сделать, но вот отчества? Они-то принадлежали не им, а их отцам, что вызывало серьезные трудности. Каждый пытался их преодолевать, как мог. Например, наш Лёля, имевший вполне арийскую фамилию и имя, протягивая кому-либо руку, всегда нарочито подчеркивал среднюю букву в своем отчестве, произнося: Леонид ДавЫдович.
      Только позже, уже в окончательно угнездившиеся вегетарианские хрущевско-брежневские времена, стало возможным менять и отчества, через ЗАГС ("Записи Актов Гражданского Состояния"). Так, у нас в ПНИИИСе уже упоминавшийся выше Дзекцер Ефим Срулевич упорно называл себя Семеновичем (не Акакием же он должен был себя называть, как в том старом анекдоте). При этом никто и не подозревал тут какого-нибудь подвоха. Но антисемитка кадровщица, в обязанность которой входило составление служебного телефонного справочника, при каждом его ежегодном обновлении упорно писала "Срулевич". Наконец, Фима, измученный борьбой с ней за свою неговнистость официально через ЗАГС избавился от своего неприличного наследства.
      Кстати, и по моему поводу неоднократно возникал вопрос: почему я-то своевременно не сменил свою фамилию ("зайд"-шелк, "ман"-человек), хотя бы, на Шелковича или даже Шелкова и, тем более, неблагозвучное отчество, происшедшее от детской клички моего папы Айзик (Исаак), присвоив ему посмертно какого-нибудь Александра? Почему? А потому, что вот и Эренбургу не удалось изменить имя героя своего романа, в том числе и в его названии - Лазик Ройтшванец ("красный поросенок") на некого Красносвинова.
      Попробовал бы кто-либо в те безроднокосмополитические позднесталинские годы моего взросления пойти в ЗАГС с заявкой на получение именного маскировочного прикрытия. Такого храбреца могли бы тут же замести серокостюмцы с Лубянки. Кроме того, на свидетельстве о рождении, школьном аттестате зрелости, институтском дипломе и на всех прочих документах значились фамилия и отчество, полученные от папы. А если бы я посмел сменить их на русско-православные, то представляю себе, как язвительно скривили бы свои губы все меня окружающие знакомые и родственники. Причем, неприято было бы видеть это на лицах не только мои сослуживцев и начальников, знавших меня Зайдманом и Айзиковичем, но также друзей-приятелей, многие из которых были упертыми сиониствующими иудеями.
      А в горбачевские перестроечные времена такие, как моя, ранее ущербные именные идентификации начали становиться весьма лакомыми и всеобще востребованными в качестве крыльев перелета из российского недостатка в западное изобилье. Не говоря уж о нынешнем моем положении в Америке, где по-русски звучащие имена даже хуже воспринимаются, чем немецко-еврейские.
      
      Что можно нового и толкового сказать по поводу кровосочащейся проблемы юдофобства? А ничего. Я лишь знаю, что она вот так сочится уже много столетий, особенно там, где евреи по совершенно естественной и вполне обьяснимой причине хотят и рыбку сьесть, и на крючок не сесть. И, конечно, относится это лишь к тем странам, в которых у них, действительно, есть какой-то выбор, и они сами могут решать, что для них лучше. В таких условиях часть их действительно растворяется почти (но полностью никогда) в другом народе, растекается по смешанным бракам, принимает крещение или исламизуется. Другие же просто уезжают в более благоприятные для них страны.
      Однако, вечно повторяющая себя саму история полнится кровожадными временами, когда евреям выбора практически не давали, к ассимиляции принуждали, насильно заставляли отказываться от своих корней, принимать чужую религию и идеологию. Так, изгоняя евреев из Испании, зловредные королевские недоумки Фердинанд и Изабелла заставляли тех, кто не хотел уезжать, в трехмесячный срок принимать христианство. Точно также В.Гомулка в 1967 году проделал в Польше иезуитскую акцию той испанской высоковеликой четы - "кто не считает себя поляком, пусть покидает страну", заявил этот коммуняка-"интернационалист", националист.
      Не надо думать, что ассимиляция удел только евреев. На планете было множество народов, исчезнувших в пыли веков. Не говоря уж, например, о каких-то малочисленных нидерландских фризах или северороссийских угров, такие крупные национальные образования, как древне-греческая и древне-римская, оказались навеки погребенными под наслоениями пришедших в мир новых наций - франков, германцев, саксов, норманов и прочих народов-варваров.
      Но вот чудо многотысячелетнего существования евреев, действительно, поражает воображение. Сколько их кусали, рвали на куски всякие титы флавии, богданы хмельницкие, гитлеры и сталины, сколько их резали, грызли разные христианизации, исламизации и атеистомизации. А они все живут и процветают, давая человеческой цивилизации иисусов, спиноз, марксов, эйнштейнов, фрейдов. Этот феномен корчит в недоумении, зависти и страхе толпы юдофобов всего мира, он сушит мозги множества ученых историков, антропологов, философов.
      Какая волшебная (дьявольская?) сила эту совсем небольшую человеческую популяцию держит на плаву в океане множества других наций, намного более крупных, богатых и сильных? Что за тайна крови и духа этим носатым и курносым, рыжим и смуглым, блондинам и брюнетам, людям, живущим на огромных расстояниях друг от друга, дает удивительную способность веками оставаться одним народом? Какая загадка стоит за их талантом во многих областях науки и культуры, предпринимательства и финансов почти всегда быть первыми? Почему они, а не другие, более сильные и многочисленные, нахватали столько Нобелевок?
      Сторонники бородатого отца теории естественного отбора считают, что все дело именно в тех самых гонениях, которые от поколения к поколению приходится преодолевать евреям во всех странах рассеяния. Чем хуже, тем лучше - привет антисемитизму. Выживают более ловкие, умные, способные, трудолюбивые, умеющие приспосабливаться к сложными, трудным и переменчивым обстоятельствам, могущие много и хорошо работать.
      Другие, главным образом, приверженцы религиозных постулатов, верят в высшие силы, выделившие этот народ из всех других и наделивших его особой избранностью. Бог назначил евреев на должность просветителей, духовников, учителей погрязшего в грехах и невежестве человечества, поручил им нести, распространять по миру божественную истину, мораль и нравственность. Еврейское долголетие поддерживается Торой, Танахом, Талмудом. Иудаизм - вот опора еврейства. Те его служители, которые благодаря своей твердости и упертости, несмотря на погромы, войны, гулаги, принудительные крещения, оставались верными Божьим заветам, религиозным предписаниям, и позволили сохранить тысячелетнюю еврейскую идентичность.
      Действительно, другие древние нации давно исчезли в пыли веков, оставив после себя лишь груды камней-обломков: мраморных колонн, портиков, керамических амфор, пифов. Евреи же потеряли все, в том числе те самые знаменитые и бесследно пропавшие каменные скрижали, полученные у горы Синай. Но зато сохранили свое живое нетленное, неистребимое наследие - Тору. И что особенно важно, не только записанную Моисеем, но и устную.
      Недаром, евреи названы народом Книги. От одного поколения другому они передавали содержание и смысл священного писания. Каждый еврейский ребенок с самого раннего возраста овладевал грамотой, учился читать, понимать, познавать глубины великого учения. И ежедневно читал недельную главу Торы. Это спасало от забвения не только ее саму, но и язык, на котором она была написана. Вот, наверно, почему так свободно, быстро и легко возродился в Израиле древний иврит.
      
      В обьяснении долговечности существования еврейского народа в истории человеческой цивилизации, может быть, правы первые (материалисты), ссылающиеся на теорию естественного отбора, а, возможно, вторые (идеалисты), считающие главным приверженность евреев своей вере.
      Я думаю, скорее всего, справедливо и то, и другое.
      
      Хотя против них обоих часто выдвигается одно важное и, казалось бы, весьма здравое возражение. Сомневающиеся говорят, что, на самом деле, никакого единого еврейского народа давно уже не существует, и это доказательно свидетельствует Израиль, где со всего мира собраны иногда самые противоположные друг другу этнические разности. Они сбиваются в отдельные национальные обьединения людей, говорящих на разных языках. Это и смуглые фарси-язычные выходцы с Востока, и белолицые европейцы, и получерные африканцы-мароканцы. Какая может быть надежда, что они хотя бы в будущем сварят в одном котле какую-либо единую нацию?
      И вообще, утверждают скептики, нынешние евреи, в действительности, вовсе не имеют прямого отношения к тем, древним библейским израильтянам. Точно так же, как сегодняшние греки и итальянцы по крови вовсе не те греки и римляне, которые жили в античную эпоху.
      
      Однако, достижения современной науки опровергают эти сомнения. Генетика - вот что дает возможность подтвердить тысячелетнюю стойкость еврейского феномена. Многосторонние генетические исследования показывали, что общие гены присутствуют у всех евреев во всем мире, и это, фактически, делает их настоящими родственниками. Оказалось, что идентичность ДНК-тестов обнаруживается у ашкеназов и сефардов, бухарцев и крымчаков, фалашей и мароканцев, даже, кажется, у берберов, туарегов, бнейисраельцев, маратхов - всех, причастных к еврейству, живущих в американском Нью Йорке, испанской Кардофе, индийском Бомбее или африканской Адис-Абебе.
      Еврейской родственной связи в пространстве и времени есть и историческое библейское обьяснение: ведь, и на самом деле, все евреи друг другу настоящие многоюродные братья, сестры, дяди, тети - дальние потомки библейского Авраама, Сары, Якова, Иосифа.
      
      
      
      Глава 17. РЕНЕСАНС ИУДАИЗМА
      
      ВЕРА ИЛИ РЕЛИГИЯ?
      
      Мое обретение своей собственной еврейской сущности генерировалось не только внешним антисемитским давлением и внутренней тягой к идишской культуре, но и приобщением к началам иудейской религии.
      Первые мои воспоминания о причастности нашей семьи к традициям древней веры связаны с мацой и восходят к последним военным годам. Но и позже, даже в звериные времена перелома 40-х - 50-х годов, стараниями моей бабушки она появлялась у нас в Песах на празничном столе сейдера. Большие квадратные плитки той мацы были толстыми, твердыми, трудно кусаемыми, но все же, как полагается, имели все традиционные признаки: они были полосатыми, бугристыми, украшенными ровными рядами коричневатых поджарок и точечных наколок. Эту мацу подпольно делали где-то кустарным образом на частных квартирах, в домашних печках и кухонных духовках. Продавалась она тайком, из-под полы, и покупатели передавали из уст в уста секретный адрес.
      Только при Хрущеве мацу стали выпекать уже легально. Я ездил за ней в хоральную синагогу на улицу Архипова, где за символическую цену можно было получить плотно упакованную в белую оберточную бумагу пачку тоже толстой, но уже намного более вкусной мацы с узаконивающей ее производство надписью: "Изготовлено под наблюдением главного раввина СССР Иегуды Лейб Левина".
      
      С детства я был приучен бабушкой и мамой говорить молитвы. По утрам я шептал или произносил про себя: "Мой-де-ане, мейле-хайм, вей-е-кайм. Шехте-захте. Биниш-мухе. Боре хатум, Аденойе-алейхум... А-гитер тук, а-гитер шу". Потом уже по-русски просил Бога о чем-то своем, заветном, личном и завершал тем, что говорил: "Дер мамочке а-гитер шу, дер папочке а-гитер шу, и дер....а-гитер шу". То-есть, просил Бога за всех близких. В субботу добавлял: "А-гит шобес", а по её окончании "А-гите вох", в смысле, "хорошей недели". Конечно, я ничего не понимал в этих древних ивритских словах, но они звучали так хорошо, так умиротворяюще, что настраивали на некий успокоительно-добрый лад.
      Признаюсь, я и сейчас почти никогда не пренебрегаю после утреннего умывания, чистки зубов и бритья щек творить эту молитву, добавив к ней: "Шма Исраель, Аденойе-Алейхум. Борух-ато- Адонай,...". Я знаю, что чудовищно и безобразно перевираю, коверкую слова. Изредка я пытаюсь восстановить заученное когда-то, но каждый раз опять сбиваюсь, снова забывая правильное произношение священного текста.
      
      Уместно задуматься, имеет ли прямое отношение к вере в Бога этот мой чисто формальный контакт с религией. Повидимому, не очень. Может быть, лишь некоторое, довольно отдаленное, по этакой касательной кривой, пунктирной линии.
      Вера и религия. Мне кажется, что вообще эти две стороны духовной жизни человека соотносятся друг с другом примерно так же, как любовь и секс. Можно платонически любить женщину, но не тащить ее в койку - точно также верить в существование Высшего начала, но не соблюдать религиозные правила. И, наоборот, можно сколько угодно трахаться в свое удовольствие, не испытывая никаких особых чувств - и подобно этому регулярно ходить в синагогу, истово молиться, соблюдать шаббат, есть только кошер, но даже не задумываться, есть Бог или нет.
      Какое из этих двух поведений предпочительнее? Не знаю, Наверно, для кого-то первое, а для кого-то второе.
      
      А вот еще один вопрос: почему, собственно говоря, Моше передал людям Тору в сложном, а не простом виде, сразу понятном, как простому баварскому германцу, так и рязанскому деревенскому косарю. Ведь по сравнению со Священным писанием куда доступнее для широкого пользования, например, такие пропагандистские "библии", как сталинский "Краткий курс истории партии" или китайский цитатник Мао "Пиньинь". Мне думается, что ответ на это недоумение заключен в божьем промысле. Мудрый еврейский пророк специально записал закон Божий не простыми понятными словами, а в достаточно сложной форме, чтобы многое в нем с первого взгляда казалось неясным, непонятным. Поэтому его надо было не только читать, но и вчитываться в него, изучать, исследовать.
      
      Дальновидность предприимчивости Моисея проявилась еще до дарования им народу Торы. Вот, например, его лукавый совет египетским евреям выпросить у своих соседей, якобы взаймы, какие-нибудь драгоценности. Он ведь знал, что многие вполне обеспеченные его подопечные с трудом решатся без средств существования навсегда покинуть свои пригретые места на плодородных берегах Нила.
      А взяв обманом у египетских простофиль серебро и золото, они становились преступниками и, тем самым, вынуждены были бежать от правосудия. Кроме того, это приводило к тому, что в строю египетских войск, преследовавших евреев до Красного моря, было больше разгневанных гражданских лиц, чем фараоновых воинов, и это значительно усложняло погоню.
      
      * * *
      
      Огромную роль в восстановлении национальной еврейской, особенно религиозной, жизни в России последнего десятилетия ХХ века сыграла бурная многосторонняя активность нового для уходившей в прошлое советики явления - благотворительная деятельность Хабада. Именно ей евреи моего поколения, бывшие ими до этого только номинально по паспорту, обязаны тем, что, наконец, начали становиться евреями по-настоящему.
       Тогда в начале 90-х энергичные хабадцы во главе с лосанжелесским ребе Куниным произвели революцию в мозгах и душах таких, как я, полуассимилированных евреев. В небольшом двухэтажном московском особняке на Бронной они оборудовали помещение для синагоги, где стали собираться десятки людей на шабад и сотни на еврейские праздники. Ими была открыта и бесплатная столовая, где кормили людей обедами, и, кроме того, устраивали интересные встречи, беседы, проводили собрания, читали лекции.
      А потом по пятницам я стал ездить туда за пакетами продуктов, выдававшихся в качестве помощи моей маме, наряду с многими тысячами пожилых русских евреев.
      
      Можно по разному относиться к тому, что в России ХХI века главным раввином был признан глава одной из религиозных сект, которой являлось движение Хабад - ответвление Хасидизма, в свою очередь являвшегося ветвью традиционного ортодоксального иудаизма. Возникшее когда-то в белорусском местечке Любавичи, небольшая религиозная группа по какому-то волшебству в 80-90-х годах прошлого столетия быстро выросло в мощную международную организацию. Возможно, это произошло благодаря выдающимся лидерским способностям ее главы ребе Шнеерсона, много лет управлявшего из Нью-Йорка своей империей.
      Может сильно смущать то, что плохо говорящий по-русски миланский еврей Бен Лазар так бесцеремонно оттолкнул от лидерства действовавшего в то время главного раввина А.Шаевича. Можно возмущаться его угодничеством перед властью, негодовать по поводу получения им от нее всяческих привилегий, наград, включая освященные РПЦ (Русской Православной Церковью) орденов Минина-Пожарского и Александра Невского. Но...
      
      Что не говори, этот прижившийся в России хабадский функционер оказался довольно толковым менеджером и достаточно ловким политиком.
      Его стараниями, подкрепленными нехудым американским кошельком, были возрождены еврейские общины в 450 городах страны, там открылись синагоги, учебные ишивы и кое-где даже отделения работающего в Москве Еврейского университета. Кстати, в это элитное высшее учебное заведение потянулись далеко не только этнически чистокровные евреи. И немудрено, каким более не менее продвинутым родителям не хотелось бы, чтобы их дражайшие чада получили хорошее европейское гуманитарное образование?
      Остается надеяться, что они со временем пройдут гийюр и станут настоящими полноправными евреями, еще строже соблюдающие древние традиции, чем их этнические единоверцы.
      
      ХОРАЛЬНАЯ СИНАГОГА
      
      
      Пиком моего юношеского прикосновения к иудаизму было первое в жизни посещение синагоги. Построенная еще до революции еврейским богатеем Поляковым московская Хоральная синагога в 1949 году переживала свои не лучшие времена. На прошлогодний новогодний праздник Рош-ха-Шана сюда приезжала Голда Меир, бывшая тогда послом Израиля, ее восторженно приветствовали тысячи собравшихся у синагоги евреев. Они устроили настоящую демонстрацию и даже огромной толпой пошли провожать посланницу Сиона до ее резиденции в гостиннице Метрополь. Все это, естественно, властям не понравилось и в следующий за Рош-ха-Шана праздник Симхе Тойра они нарочно, якобы, для какого-то ремонта, перекрыли Маросейку и Солянку, пустив весь автотранспорт на улицу, где находилась синагога. Можно себе представить, что тогда творилось на той узкой горбатой улочке, сколько людей пострадало от давки, удушья, травм и сколько машин простояло в автомобильных пробках.
      
      В один из будних дней мы с моим школьным другом Котей Брагинским сразу после уроков поехали в синагогу. У ее входа никого не было. Мы поднялись по небольшой парадной лестнице, вошли в главный зал, который поразил нас пышной барочной красотой, сверкающими люстрами с электрическими свечами, яркими цветными орнаментами на стенах и потолке с куполом. Особое наше внимание привлекли два висевших на видном месте плакатных листа белого картона с написанными на них по-русски молитвами, одна из них была за здравие "руководителей правительства СССР". Позже я узнал, что в те времена и в русских церквях вешались такие же обязательные верноподаннические здравицы.
      В то посещение синагоги с нами произошло нечто неожиданное. На выходе к нам подошел невысокий мужчина в сером долгополом пальто, заговорил о всякой всячине, больше о Спасителе, который пришел в этот мир, чтобы принять на себя грехи человечства. Помню, я тогда подумал, если он все грехи забрал, почему же те продолжают множиться с такой большой скоростью. В конце душеспасительной беседы он достал из портфеля и протянул нам небольшую брошюру в мягком перелете из серой оберточной бумаги. Я взял ее в руки и прочел: Анри Барбюс "Иисус против Христа". Потом, побоявшись, что Котя захочет ее у меня отнять, я быстро сунул книжку за пазуху.
      - Ладно, читай первым, - смиловался тот, когда мы вышли на улицу, - только быстренько, а то, мне тоже не терпится.
      Придя домой, вместо того, чтобы сесть за уроки, я тут же завалился с Барбюсом на тахту и впился в довольно сложный для меня и не очень понятный текст. Единственная идея, которая тогда до меня дошла, было утверждение, что Иисус Христос, на самом деле, являлся вовсе не Бого-человеком, а революционером, боровшимся с богачами - эксплоататорами трудового народа, с преступным самодержавием царя Ирода и с зажравшимся храмовым духовенством. Повидимому, родившийся в протестанской семье автор, став членом компартии, решил примерить на основателе христианства модную в тогдашней Франции революционную религию.
      
      * * *
      
      А до того, что коммунистическая идеология была самой настоящей религией, мои незрелые юношеские мозги дотумкали довольно рано, во всяком случае, не позже того времени, когда я начал учиться в Инженерно-экономическом институте, где уже с первого семестра нам начали их запудривать на лекциях по маркизму-ленинизму. Мне быстро стало понятно, почему большевики после революции обьявили бой попам, муллам, раввинами, шаманам, и почему, следуя вековой традиции всех предыдущих реформистов и нуворишей, они прибрали старые церкви, мечети, синагоги в обойму своих пропаганистских центров - храмов новой религии. Большая их часть, кроме использования для складов, конюшен и мастерских, была превращена в разные клубы, красные уголки, ленинские комнаты.
      И вообще, сообразил я, любая даже самая благородная, добропорядочная и высокомудрая идея, превращенная в насаждаемую повсеместно идеологию, вскоре оборачивается прямой противоположностью задуманному. Сколько раз в истории человечества всякий культ, насаждаемый сверху в качестве основы национальной культуры, повисал на плечах этой нации тяжелыми гирями. Владыки всех времен и народов использовали религию для укрепления своей власти, для охмурения подвласного ей народа. Чем зверинее был тоталитарный режим, тем больше он подпирался идеологическим религиозным мракобесием. Ведь не случайно и Мао в Китае, и Кастро на Кубе, и все мелкие царьки-диктатры Африки, Азии и Латинской Америки в свое время так охотно ухватились за коммунистическую идеологию.
      
      А что христианство? Разве оно не было удобной мясорубкой, превращавшей в податливый фарш насильно обращенное в единоверие население больших империй, от Римской и Византийской до Испанской и Российской. И кто обьяснит, от кого или что спасает богоданный Спаситель (Спас). Не придан ли такой статус Иисусу римскими и прочими императорами-королями, которые взяли христианскую идеологию в качестве кнута, загоняющего стадо в стойло запугиванием коров волками? Не от внешних ли и внутренних врагов призван Христос руками и оружием властьимущих спасать несчастных смердов, для чего и нужны не хлебные батоны и стиральные порошки, а дальнобойные пушки и подводные лодки.
      При этом, как многое великое и низкое другое, это универсальное идеологическое орудие порабощения народов придумали те же самые вездесущие евреи. Это они, выбросив, как изношенные рубашки, либеральные многополярные языческие верования, привели в мир веру в единого неделимого Бога, строгого смотрителя морали, мудрого хранителя нравственности. Причем, такой, какая нужна для обьединения и подчинения людей, особенно тех, которые имеют дурную манеру нарушать введенный для них порядок, не слушаться старших, властьимущих, ходить налево и совершать всякие разные плохие, то-есть, греховные поступки. А что считать грехом решал верховный судья в лице Папы, Метрополита, Короля, Царя, Императора.
      
      Выросшее из секты иудаизма христианство стараниями энергичных евреев-миссионеров, апостолов и евангелистов, божьим промыслом было принесено для образумевания диких варваров, которые в те нулевые годы обрушились на античную греко-римскую цивилизацию. Однако, ни создатели евангелия Матфей, Марк, Лука, Иоанн, ни главные проповедники апостольского учения Саул (Павел), Симон (Петр) и другие фанатики той ветви иудаизма в то время представить себе не могли к чему приведут их "благовести". Точно также, как Ленин с Троцким не знали какую бучу они затевают в октябре 1917-го или Робеспьер с Дантоном в Великую Французскую революцию.
      Кстати, языческие массы пришельцев на просвещенный Запад полностью так и не отошли от идолопоклонства. Католицизм украшал и украшает свои соборы каменными, алебастровыми и бронзовыми болванами. Русское православие (именуемое в мире ортодоксальным христианством), переняв традиции у византийцев (греков), вовсю молится плоским крашенным идолами. Не знаю, как кого, но меня особенно коробит вид длинных очередей, выстраивающихся в церквях на целование "чудотворных" икон. Неужели, на самом деле можно поверить в их божественную стерильность и не бояться заразы и эпидемий?
      
      Что касается вторичности христианства по отношению к иудаизму, то она легко просматривается, когда вы листаете библию. Взяв ее когда-то впервые в руки, я очень удивился - о чем этот тысячелетний шум-базар, сколько страниц, какая часть Священного писания имеет отношение к христианству? Оказывается, совсем крохотная - не больше одной пятой всей книги. Да и там одна и та же сказка о похождениях Иисуса ("Евангелие") повторена 4 раза, остальные страницы занимают какие-то послания, письма и прочая апостольская публицистика. В то же время, основная часть библии - это еврейский Танах, в непочтительной византийско-русской редакции получивший пренебрежительное название "Ветхий завет". На самом деле, это не какой-то старый ветхий, а самый настоящий нынешний Вечный и Единственный завет.
      Обычно эту очень заметную малость Евангелия по сравнению с Торой пытаются обьяснить тем, что последняя охватывает тысячелетнюю историю Земли и людей, а не жизнь одного 33-летнего человека. Однако, сложность, неоднозначность и даже таинственность, мистичность текста Пятикнижья невольно наводит на мысль о его возможной божественности. А вот при чтении жизнеописания Христа сразу ощущается конкретное авторство человека, рука одного из евангелистов.
      Не говоря уж о 10 основных библейских заповедях, почти все религиозные ритуалы христиан взяты из иудаизма. А как могло быть иначе? Тот же Иисус был правоверным иудеем, строго следовал религиозным предписаниям, отмечал все еврейские праздники. Большинство их заимствовано у евреев, переименовано и приписано к другим событиям. Взять, хотя бы, особенно православными почитаемую пасху, отнесенную к, якобы, происшедшему воскресению Христа. Разве, вглядевшись внимательно в "Тайную вечерю" Леонардо да Винчи, нельзя понять, что на этой картине изображен еврейский традиционный пасхальный Сейдер, ставший по апостолькой легенде последней пирушкой для Иисуса?
      
       Однако, все-таки главное не в теориях, идеях, идеологиях, а в практике их применения. И тут история показывает, что любое вероучение, особенно на раннем этапе своего развития, входя в раж, становится безжалостным, жестоким, не терпящим никаких возражений, никакой конкуренции. Разве можно забыть какой кровью поначалу далось христианство киевской Руси или как ужасны были освященные христом-господом еврейские погромы в средневековой Германии, в России, Польше? А как не помнить о гибели десятков тысяч евреев в Крестовых походах?
      Ныне пальму первенства по религиозному мракобесию у старого дряхлеющего христианства отбирает быстро набирающий силу агрессивный исламский фундаментализм с его бандитским джихадизмом и массовым терроризмом, грозящим уничтожить всю западную цивилизацию, в том числе и христианское наследие человечества. Наверно, это тоже промысел Божий - кара за преступное отношение церкви к синагоге, неблагодарной дочери к собственному отцу. Это наказание за многовековые притеснения евреев под знаменем креста, их изгнание из Испании и Германии, за звериный антисемитизм, гетто и черту оседлости.
      
      ХАНУКИЯ У СТЕН КРЕМЛЯ
      
      В 1991 году зимние холода наступили только в начале декабря.
      Темным вечером я шел по впервые заснеженной Москве и твердил про себя на ходу придуманный стишок:
      Первый снег и первая любовь,
      Снег растаял и любовь прошла.
      Значит, место в сердце не нашла,
      А ведь сердце стало пусто вновь.
      
      На площади Революции вдруг резанул в глаза яркий электрический свет. Что это? У меня в прямом и переносном смысле отвисла челюсть - напротив меня удивительным образом выросла большая семисвечная ханукальная минора. Как она здесь оказалась, кто ее зажег, кому пришла в голову такая провокационная идея поставить в самом сердце православного мира этот традиционный символ иудаизма?
      Утром я прочел в одной из многих рожденных тогда в разгуле постсоветской свободы антисемитских газеток такой вот мерзкий текст:
      "1 декабря еврейские религиозно-националистические организации, возглавляемые раввинами, осуществили страшное преступление перед Русским народом - ритуальное осквернение великой святыни Русского народа - Московского Кремля. Впервые со времени своего основания Кремль стал местом проведения ритуального праздника чужой, враждебной христианству, религии - иудейского праздника Хануки"
      На следующий день уличной миноры уже не было.
      
      Только через несколько лет она снова появилась в центре столицы. Теперь ее зажигал номенклатурный еврей Владимир Иосифович Ресин, главный лужковский строительный генерал. На сей раз совершенно в ином тоне откликнулась другая московская газета - "Вечерка":
      "В самом центре города установлен огромный светильник, возле которого перед началом праздника молодые и пожилые евреи весело танцевали под звуки популярной еврейской песни "Чири-бири-бом". На церемонию зажигания ханукии в столице России прибыли мэр города Юрий Лужков, главный раввин России Берл Лазар и народный артист СССР Иосиф Кобзон. Собравшиеся на площади окружили их плотным кольцом: каждый хотел сказать слова благодарности этим известным и уважаемым людям".
      Этот поворот в призании за верующими евреями права быть такими же российскими гражданами, как православные, магометане, будисты и все прочие, был на Западе воспринят, как одно из свидетельств возрождения в ельцинской России еврейской жизни.
      
      Прошло более 20 лет с того вечера, когда я впервые увидел в Москве уличную ханукию. Теперь в такой же темный вечер я бродил по Бронной улице и глазел по сторонам, отмечая разные происшедшие здесь перемены. И вдруг, как и в тот раз, мои глаза пронзил яркий свет. Я посмотрел вверх и очень удивился: передо мной горели семь ярких свечей. При чем здесь семисвечник? До Хануки ведь еще ого-го сколько времени.
       Но это и не была ханукия, это была менора, украшавшая светлый фасад большого особняка, высившегося за чугунным решетчатым забором.
      И тут я сообразил, что стою возле того самого дома, откуда в те первые годы 90-ых началось мое еврейское возрождение. Теперь это в общем-то неказистое двухэтажное здание после довольно долгих нелегких споров и судебных разбирательств уже полностью принадлежало еврейской общине. Оно предстало передо мной красивым кремовым фасадом с той самой горящей по вечерам менорой. Я вошел в дверь, охранявшуюся рамой металоискателя и двумя плечистыми мужиками в одинаковых черных костюмах. Пройдя внутрь, я порадовался происшедшим здесь переменам: осовременением интерьера главного молельного зала с имитацией иерусалимской стены плача на фронтальной стороне, нарядно украшенным фойе и другими помещениями, которые обзавелись новой мебелью и богатыми люстрами на потолке с алебастровой лепниной.
      
      Развивая свое знакомство с возрожденной иудаистской действительностью, я уже на следующий день сьездил на Марьину рощу в так называемый Еврейский общинный центр. Его четырехэтажное здание стояло на месте бывшей небольшой деревянной синагоги, в свое время сильно пострадавшей от пожара - результата "случайно" загоревшейся электропроводки. Здесь, кроме просторного синагогального зала с большим балконом для женщин, я увидел на многочисленных дверях витиевато гравированные металлические таблички с надписями:
      Библиотека, Книжный магазин, Фитнесклуб, Класс иврита, Класс английского языка, Детский сад, Класс танца, Театральная студия.
       Торжественное открытие этого чудо-дома с показом по 1-му каналу ТВ в свое время было освящено присутствием самого президента Путина, которого сопровождала большая свита во главе с раввином Б.Лазаром.
      
      * * *
      
      Интересно, что еврейский ренессанс моего времени в России начался с молодого 3-го поколения. Наши папы-мамы, а потом и мы сами, саблями Первой конной, чапаевской тачанкой, гайдаровскими плохишами, павликами морозовыми были отрезаны от своих национальных и родовых корней. А вот наших детей и внуков, сгенерированных нами в 70-80-х годах, каким-то таинственным внутренним позывом массово потянуло к их полученному от рождения еврейству.
      Многие из них (особенно отказники, которых не выпускали из тюрьмы народов) уже в позднебрежневские времена так безоглядно оборзели, что стали смело собираться на частных квартирах. Там они, готовясь к переезду в Израиль, учили иврит, изучали еврейскую историю, традиции, приобщались к иудаизму, читали Тору.
      А позже горбачевская перестройка и, тем более, ельцинское свободоволие подняли новую еще более мощную волну еврейского молодежного возрождения. Вот навскидку только два этому свидетельства.
      
      Летом 1996 года после инфаркта меня поместили в реабилитационный санаторий в подмосковном Болшеве. В первый же день, выйдя на прогулку по санаторному саду, я с удивлением увидел стайку молодых ребят лет по 18-20, которые, морщясь и корчась от боли, в раскорячку двигались по гаревым прогулочным дорожкам. Еле волочя ноги, они, между тем, громко подтрунивали друг над другом, посмеивались, переругивались. Я слегка пораскинул мозговыми извилинами и сообразил, что эти молодцы только что прошли обряд обрезания, и их бедные пенисы, лишившиеся крайней плоти, негодуют и горько плачут, больно касаясь грубого сатина трусов.
      Оказалось, что хабадская община арендовала в болшевском санатории целое крыло, где разместились летние классы еврейской ишивы. Ребята учили здесь иврит, читали Тору, Танах, Талмуд, приобщались к еврейским традициям и, конечно, их детородные члены должны были быть подготовлены к святому делу воспроизведения правильного еврейского населения планеты.
      - Желающих поступить к нам учиться отбоя нет, - сказал мне в приватной беседе ребе, учитель истории древнего мира, с которым мы познакомились, повстречавшись у здания санатория. - Очередь записавшихся в Лист ожидания дошла до нескольких сотен, пришлось его даже временно закрыть.
      
      С другим свидетельством прихода евреев в еврейство было для меня знакомство с неким Борей, студентом МИРЕА (Институт радиоэлектроники), страстно влюбленным в мою дочь. Он очень хотел на ней жениться, делал ей предложение и часто бывал у нас дома. Но, кроме увлечения моей дочкой, он был плотно вовлечен в Хабад, регулярно ходил в синагогу, молился, соблюдал кошрут, изучал Тору, Толмуд, еврейские традиции. Это благодаря ему у Инны появилось второе, еврейское, имя, это он повесил на косяке нашей квартиры мезузу.
      Как-то в летние каникулы Боря поехал в Киев к тете. В первый же вечер он отправился в синагогу, где в те советские годы с трудом набирался миньян из 10 человек. Вместе со всеми сказал обязательный маарив, пообщался с двумя-тремя прихожанами, потом, чтобы продолжать молиться дома, положил в сумку Сидур, который читал, и, попрощавшись, вышел на улицу.
      Но не успел пройти и двух кварталов, как к нему подошли два здоровых амбала в серых костюмах. Один, повидимому, старший, достал из кармана книжечку в красной обложке.
      - Покажи что у тебя там, - приказал он и протянул руку к бориной сумке. Тот возмутился:
      - А, собственно, какое ваше дело, что у меня в моей сумке, чего пристаете.
      - Еще вякать будешь, гаденыш, - младший вдруг сильной щипковой хваткой больно зажал борину руку, вырвал у него сумку, открыл ее и достал книгу. - Вот она, доказательный вещдок, никуда, сучонок, теперь не денешься.
      И ничего не понимавшего Борю, локти которого крепко зажимались с двух сторон, посадили в стоявший неподалеку черный воронок и куда-то повезли. Через четверть часа он стоял в кабинете некого лейтенанта в фуражке с синим околышком. Тот взял в руки отнятый у Бори Сидур, повертел его в руках, нехотя полистал и сказал злым усталым голосом:
      - Ну, вот попался, воришка, не надейся, не отвертишься. Давай раскалывайся, что хотел толкнуть раритет на Петровке? А, может, нацелился в Израиль переправить или в Штаты?
      Оказалось, что кто-то из синагогальных прихожан стукнул в киевское районное отделение ОБХС, сообщив о краже бесценной древней книги. "Преступник" был сразу же пойман с поличным и обличен. Никакие оправдания, обьяснения и свидетельские показания, что вынесенный из синагоги молитвинник никакой ценности не представляет, не могли спасти Борю от оговора. Судья ничего слышать не хотел, трое судебных заседателя вникать в дело не собирались. В те годы украинский антисемитизм был особенно свирепым, самым ярым во всем Советском Союзе.
       На чисто формальном заседании местного киевского суда Боре влепили 2 года, хотя и условных, но не менее звериных - с обыванием наказания на так называемой химии. Вернулся он из Березняков с вылезшими волосами, обесцвеченным лицом, хроническим калитом и больной печенью.
      Думаете, эта отвратительная история отвратила парня от иудаизма или хотя бы снизила градус его религиозности? Ничего подобного, она даже не усомнила его в благочестии и порядочности людей, с которыми он в той киевской синагоге омывал руки перед кидушем - бывают на свете уроды, считал он, не надо обобщать.
      В те андроповские времена подобные бориному эксцессы были хорошо всем известны, даже типичны, и принимались, как естественные реликты куда более страшных репрессий сталинского лихолетья. Но они ни на миг не смогли приостновить, ослабить неуемную тягу еврейской молодежи к своим национальным корням.
      
      Вскоре Боря восстановился в институте, но проучился там еще не больше года, пропускал занятия, не сдал экзамены и, наконец, совсем бросил учебу, полностью уйдя в религию.
      Однажды нам позвонила его мама:
      - Здравствуйте, Евгений Айзикович. Я знаю, наш сын у вас бывает, очень тепло о вас отзывается. Поэтому я и решилась побеспокоить. - Она запнулась, и я услышал на той стороне телефонного провода ее приглушенные всхлипывания. - Пожалуйста, если можете, сделайте что-нибудь. Помогите, вырвать его из этой ужасной хабадской секты. Вы знаете, ведь он собирается бросить институт. Уйти с 4-го курса! И чем вы думаете он хочет заниматься? Вместо высшего образования, вместо науки, инженерной профессии, радиоэлектроники, он собирается стать простым сойфером, переписчиком Торы. Такое несчастье! Это он попал под влияние своих товарищей-глупцов, охмуренных хабадниками.
      Я в ответ на ту телефонную просьбу что-то вежливое промямлил, сказал, что постараюсь, поговорю. Ну, конечно, ничем и никак помочь я не мог - Боря и на самом деле бросил учебу, а позже уехал в Нью-Йорк, где неплохо продвинулся по хабадской линии и со временем стал даже раввином. А в те 90-е годы он вместе с другими десятками (сотнями?) тысяч молодых евреев, действительно, попал в мощную волну еврейского возрождения, которая вырвала всех их из путины полной ассимиляции и руссификации.
      
      
      В. КРЫШИ НАД ГОЛОВОЙ
      
      Глава 18 . ЭТА ПРОКЛЯТАЯ ЖИЛИЩНАЯ ПРОБЛЕМА
      
      ВЕЧНЫЙ СОВЕТСКИЙ ДЕФИЦИТ
      
      Всю жизнь, где бы я не обитал, надо мной всегда висел тяжелый крюк квартирного вопроса, своим острым наконечником он цеплял людей за шею, давил горло, напрягал, не давал покоя, будил по ночам, лишал аппетита и портил настроение. Слава Богу, хоть теперь, на склоне лет, он уже не так настойчиво требует от меня своего решения, и привлекает особое к себе внимание, главным образом, со стороны компьютерной клавиатуры и принтерного картриджа. Вот их-то я и попробую теперь привлечь к возвращению прошлого на листы белой бумаги.
      
      * * *
      
      Социлистический мир постоянного дефицита СССР в течение всех 70 лет своего существования постоянно томился в тисках неизбывной всемогучей государственной распределиловки. Жители страны Советов почти все получали сверху - от автомобилей "Москвич" и холодильников "Север" до болоньевых плащей и билетов в театр на "Таганке".
      Без постоянной недостачи в стране победившего социализма то одного, то другого не обошлись ни посленэповские сталинские, ни хрущевско-брежневские и андроповско-горбачевские пятилетки. То у народа не было хлеба или картошки, то вдруг исчезал с прилавков сахар или масло, а то пропадал стиральный порошок или нехватало телевизоров. Для того, чтобы достать нечто дефицитное, нужно было проявлять особую хватку, точнее, "ходить налево". Как говорил герой К.Райкина: "ты приходишь ко мне, я через завсклада, через директора магазина, через товароведа, через заднее крыльцо достаю дефицит".
       Для простых смертных, не генералов, не академиков, не депутатов и не их детей еще одним более не менее доступным путем приобретения дефицита было так называемое Распределение. О страстях, которые по этому поводу бушевали тогда в профкомах, завкомах и прочих "...комах", распределявших дефицит, лучше В.Войновича с его "Шапкой", могли бы написать только Н.Гоголь или А.Чехов, если бы они жили в Москве 50-60-х годов.
      В той повести Войнович очень смешно рассказал о выделении Союзом советских писателей своим членам зимних меховых шапок. Одним, заслуженным, полагались норковые, а простым. не принадлежавшим к высшим сферам, лишь кроличьи. Как же надрывно переживали последние то, что этой несправедливой раздачей дефицита их ставили на низшую ступеньку общественного признания, хотя, по их убеждению, они своими писательскими достижениями и недюжиными талантами заслуживали намного большего.
      Пусть не норковой ушанкой, но тоже нехилым приобретением в начале 80-х годов был осчастливлен я по распределению профсоюзной организации ПНИИИС'а - это был продвинутый для той поры большой "голубой ящик" с импортной японской трубкой, который потом служил мне исправно почти 15 лет (!)
      
      * * *
      
      А вот с таким лакомомым и недоступным для покупки в магазине товаром, как автомобиль, на приобретение которого мне сначала выпал козырной бубновый туз, получилась настоящая фигня.
      В специальном списке того же пнииисовского профкома я одним из первых был записан на машину еще в 1974-м году. И, наконец, после 12 лет многочисленных обходных маневров наш институт каким-то левым проходом "через афганцев" (была в то время такая система привилегий для ветеранов войны в Афганистане) исхитрился раздобыть шесть "Москвичей". И вот чудо: я оказался в компании счастливчиков наравне с Замдиректором, Председателем профкома, Секретарем партбюро и еще двумя важными шишками. Думаю, меня, простого старшего научного сотрудника, в тот почетный ряд начальственных лиц включили только так, для вида - показать демократию.
      Но тут обрушились на меня страшные стрессовые муки, с которых, повидимому, и начались те мои последующие ишимические беды, которые в конце концов привели к инфаркту, причем, не к какому-то там обычному, а к самому тяжелому, трансмуральному. Почему? А потому, что, к несчастью, денег для покупки машины у меня совсем не было. Когда я пришел в институтскую бухгалтерию, главбух Галина Артамоновна, приветливо улыбаясь во весь свой золотозубый рот, сказала:
      - Поздравляю вас, Женя. Так здорово, что вы теперь тоже будете автомобилистом. Давайте, поторопитесь и к 21 мая приносите денежку. Сейчас посмотрю, вот, нашла, с вас 29 с половиной тысяч. Кстати, вы последний, все остальные счастливцы свои машины уже оплатили.
       Я изобразил ответную улыбку, а выйдя из кабинета, схватился за сердце - вот когда та сволочная грудная жаба впервые в меня вцепилась. И было отчего, ведь названная сумма оказывалась для моего худого дырявого кармана абсолютно фантастической и совершенно неподьемной. А времени ее раздобыть совсем не оставалось, был уже конец апреля.
      Что-то я, конечно, старался предпринять. Какую-никакую мелочевку снял со всех своих и маминых сберкнижек. Пытался деньжат и подзанять. Но с этим оказалось довольно туго. Отец моего зятя сват Моня, который, я знал, неплохо подзарабатывал на шабашках (строил дачи новым русским буржуям), мне сразу отказал. Отец что-то подкинул, но мало. Нашлось и несколько бывших однокашников, откликнувшихся небольшими подбросами в мой тощий кошелек, но и этих кредитов тоже оказалось недостаточно. Так что к сроку внесения оплаты машины мне нехватало тысяч 9 без малого.
      Что было делать? Нервничал я ужасно, переживал, не спал ночами. И не столько от того, что перспектива автомобилизма улетала и лопалась, как воздушный шар. А от того позора, который, как мне казалось, меня ожидает, когда я вылечу из престижного круга высокопоставленных институтских получателей "Москвичей". Что подумает об этом Галина Артамоновна, Игорь Робертович или Исидор Тихныч? Как на меня посмотрят сотрудники, со мной работающие? Ведь они тоже хотели бы получить по "Москвичу", а я их опередил.
      И тут, к моей радости, подвернулась некая дальняя родственница, которая с великим энтузиазмом откликнулась на мою потребность в недостающих тысячах, но ... в замен милостиво соглашалась забрать у меня машину, которую я прямо с завода ей должен буду передать. Таким образом, я наконец освобождался от головной боли, связанной с добыванием денег, а в институте никто не смог бы подумать, что я отказался от такого острого дефицита, который с таким трудом людям достается и который многим другим нашими сотрудникам столь вожделенен.
      И вот прошла пара недель, операция благополучно свершилась: "Москвич-408" покатился в гараж той осчастливленной мною тетки, мои и мамины сберкнижки восстановили свои прежние записи, а занятые мной деньги вернулись их хозяевам. Все были довольны.
      Но вот когда позже я как-то рассказал об этой сделке (приватно, чтобы никто больше не узнал) одному своему несвязанному с ПНИИИС"ом приятелю, он очень удивился.
      - Ты что, шутишь или рисуешься передо мной? - Он посмотрел на меня с нескрываемым любопытством, - невозможно поверить, чтобы кто-то такую машину, которая на черном рынке стоит не меньше 5 тыщ баксов, отдал за просто так. Ты что совсем охренел?
      Что я мог ему ответить? Ничего. Только щеки и уши у меня огнем загорелись и во рту пересохло.
      Такой вот я был дурак. Впрочем, почему был? Таким и по сей день остался. Верхоглядом, торопыгой. Вечно суечусь, никогда никуда глубоко не вникаю. И так глупо беспокоюсь, как бы кто на меня косо не посмотрел и плохо не сказал, поистине, как у грибоедовского Фамусова "Что скажет Марья Алексевна?".
      
      ЖИРОВКА_-_ЧТО ЭТО?
      
      Автомобили, телевизоры, холодильники, даже дачи, несомненно, составляли важную часть этакого джентльментского набора дефицитов советского бытия. Но из всех этих труднодостигаемых благ мечтой Љ1, конечно, была жировка на квартиру, а позже место в жилищном кооперативе. За них многие воспитанники павлика морозова могли запросто продать отца и мать, настучать на сослуживца, предать друга, заложить соседа. А то и решиться на "мокрое" дело, одно из которых было безнаказано содеяно буквально на моих глазах.
      
      * * *
      
      Нашими ближайшими соседями по лестничной клетке на Большой Черкизовской была милейшая Мария Павловна и ее престарелый отец Павел Иванович. Она до пенсии была пианисткой, преподавателем музыкм, он - учителем черчения. Бездетная М.П., человек добрейшей души, многие годы опекала своего беспутного племянника пьяницу и наркомана Володю, который приходил к ней только за тем, чтобы выклянчить очередную пачку сторублевок. Свое милосердие М.П. дарила и бездомным братьем нашим младшим. Она подобрала на улице выброшенного кем-то и умиравшего от голода котенка, затем приютила, вылечила и выходила дворняжку со сломанной ногой.
      Но к началу 90-х ее одолел страшный артрит, фактически отнявший у нее ноги и приведший в конце концов к смерти. Павел Иванович (ему только что исполнилось 101) остался один, и в соседскую квартиру вселился тот самый племянник Володя, сразу же сменивший свою непопулярную загородную прописку на престижную московскую.
      И вот тут начали происходить странные события. Сначала пропал котенок, бывший к тому времени уже полузрелым котом.
      - Куда-то убежал, - сказал мне, ухмыльнувшись, Володя, - наверно, по бабам двинулся.
      Буквально через пару дней не стало и собачки.
      - Я пошел ее выгулять,- обьяснил сосед, - а она где-то потерялась.
       Следующим был рояль Марии Павловны, которым она очень дорожила, его с осторожностью двое носильщиков спустили вниз по лестнице.
      А затем никогда раньше не болевшего Павла Ивановича неожиданно настигла какая-то непонятная хворь, то ли аллергия, то ли воспаление внутренних органов. Когда я его навестил, он лежал на своем диване с полузакрытыми глазами. Взяв меня за руку и крепко ее пожав, он сказал со слабой улыбкой:
      - Вот я и понял, что такое коммунизм - лежу себе, ничего не делаю, и еще гостей принимаю.
      После его скорой смерти в квартиру вселилась володина мать, но прожила там не больше полугода. С ней тоже произошло что-то непонятное, она заболела, слегла, и каждую ночь из-за стенки раздавался ее глухой надрывный кашель. Гроб с нею, как и тот рояль, в лифт не поместился, пришлось его сносить на ремнях.
      Оставшись один, наш сосед стал водить к себе некую даму, с которой, как нам слышалось через стену, он надрывался в истошном крике, густо намешанном матерной руганью, после чего гостья уходила, громко хлопая дверью.
      Судьба не долго терпела на земле этого подонка, он отдал концы, наверно, от передозировки то ли первитином, то ли методоном, черт знает чем он кололся.
      
      * * *
      
      До некоторого времени я думал, что жилищная проблема - удел совграждан, зациклившихся на ней из-за передрязок революции, сталинской коллективизации-индустриализации, послевоенной разрухи. И относится она лишь к светлому советскому времени развитого и недоразвитого социализма. Но вот прошла перестройка, наступил рынок-базар, а квартирный вопрос продолжал попрежнему висеть у всех над головой тяжелым крюком, и даже еще больше заострил свой острый наконечник. А позже, пожив и поездив по миру, понял, что повсюду крыша над головой главная пожизненная головная боль всех и каждого - американца и мексиканца, израильтянина и немца, итальянца и испанца.
      
      И это понятно. Ведь мы живем в период пика человеческого демографического взрыва. Если в I-м веке н.э. население людей на Земле составляло примерно 1 млн, в XYII-м - 500 млн, то в начале ХХ-го оно уже достигло 1 млрд, а к XXI-му столетию сразу выросло до 7 млрд. И что характерно, наиболее быстрый рост численности человечества пришелся на вторую половину прошлого века, когда, очухавшись от 2-ой мировой войны, люди кинулись к койкам делать детей.
      Последствия нынешнего демографического взрыва особенно заметны нам, пожилым людям старшего поколения. Например, я, москвич, еще помню довольно глухие подмосковные деревни Черкизово, Чертаново, Матвеевское, Медведково и другие. На моих глазах, будучи быстро застроены, заселены, они прочно вошли в черту города и перестали быть даже окраинами российской столицы.
      А еще я знал одного старика, моего соседа, показывавшего мне уличный перекресток, где еще в десятых годах ХIХ века висели полосатые шлагбаумы Переображенской заставы, перед которыми останавливались конные подводы, подвозившие в Москву товары и продукты из северо-восточных губерний дореволюционной России. Сегодня же Преображенка - один из почти центральных районов города. Да и вообще население первопристольной при жизни моего поколения только за три послевоенных десятилетия выросло чуть ли не в 10 раз.
      Вот откуда нехватка жилья - рост населения намного опережает проворность строительной индустрии. Вот почему в Москве, и далеко не только в ней, совершенно заоблачные, ничем не оправданно высокие цены на жилой квадратный, как метр, так и фут или акр, мутят мозги и очищают карманы у молодых новоселов, старых пенсионеров, у всех и домовитых, и бездомных. У кого-то проблема утыкается в ущербность банковского счета для покупки приглянувшегося особняка на московской Рублевке или в лосанджелесском Беверли Хилз, а у другого - в нехватку средств для аренды "угла" в коммуналке саратовской старушки.
      
      * * *
      
      Свой собственный угол не только в переносном, но и в самом буквальном смысле я получил, когда мне стукнуло лет 12. Именно тогда, чтобы от меня как-то отбаррикадироваться для своих ночных утех, родители отодвинули от стены наш большой платяной шкаф и поставили за ним в углу комнаты мою полудетскую кровать, с которой уже начинали свисать ступни 37-го размера.
      А еще через пару лет мои родители нелепо пренебрегли теми сладкими ночами, разбежались и через суд поделили пополам свое общее имущество. И поскольку все оно сводилось лишь к жировке на комнату, то ее и пришлось разгородить тем же широким деревянным шкафом. Но никто в этом разоренном бывшем семейном гнезде жить не стал. Мама перебралась в отданную ей бабушкино-дедушкину спальню, а папа вскоре снова женился и переехал в Армянский переулок.
      Вот когда я приобрел свой второй "угол", оказавшийся целой полукомнатой с широкой тахтой, на которой, повидимому, в свое время я и был зачат. Хотя понаслаждаться своей ночной самостоятельностью мне довелось очень недолго. Фабрика, которой принадлежал дом, затеяла его перестройку-надстройку и наша бывшая большая дедушкина главинженерская квартира приказала долго жить.
      
      В промежутке между теми двумя "углами" имел я и еще одну собственную обитель - узкий длинный коридор, открывавший в проклятое царское время так называемый парадный вход в квартиру, который, в отличие от другого ("черного"), был широким и высоким. В послевоенные годы там стояли разные коробки и чемоданы со старыми тряпками, ждавшие своего вторичного использования или выкидыша. Кроме того, это было прибежище нескольких вязанок дров для печки, ведер, тазов, веников и щеток-швабр.
      Вот в таком соседстве мой спальный пружинный топчан с ватным матрацем, перьевой подушкой и тяжелым шерстяным одеялом и приткнулся к большой обитой коленкором двустворчатой парадной двери, замкнутой на никогда не вынимавшийся из замочной скважины ключ и длинный давно проржавевший крючок.
      
      Следующая моя жилая собственность была, как теперь говорят, лишь виртуальной и представляла собой несостоявшуюся возможность. Называлась она жировкой. Это слово я уже раньше употреблял, но что оно означает? Никто точно не знает. Ни "Советский Энциклопедический словарь" (1989 г), ни интернетовская "Википедия" (2017 г). Вторая на запрос хоть и откликается, но колеблется в оценке понятия "Жировка" от какой-то деревни в Тульской области до квитанции за оплату квартиры.
      Думаю, что последнее предположение самое правильное. Под абревиатурой "ЖР" скрывается "жилищный расчет", потому что, как я вспоминаю, та бумажка действительно представляла собой квиток счета за коммунальные услуги. И была она, повидимому, главным (или даже единственным) подтверждением аренды кусочка казенной крыши над головой осчастливленного даровым жильем советского человека.
      И я, молодой охламон, пренебрег этим великим подарком родного государства, материализованным в той квартирной платежке, которую мне с долгими уговорами настойчиво пытался передать отец. Эх, как глупо мы себя ведем, когда мудрость пожилых считаем старческой занудливостью, а под собственной безрассудностью признаем истинную мудрость.
      - Пойми, - говорил мне отец, - эта квитанция дает тебе шанс получить собственную отдельную квартиру. Жалко терять такую возможность. Не будь ребенком.
      - Но почему бы тебе самому ее не получить? - парировал я.
      - Для этого я должен был бы продолжать жить здесь, в этой половинке и ждать, ждать. А мне уже все надоело, не хочу больше. И вообще. Через пару дней перееду к Фане в Армянский переулок.
      Через год после этого разговора фабрика, главным инженером которой когда-то был мой дед, и в ведомственной квартире которой мы жили, затеяла надстройку и перепланировку нашего дома. Нас на несколько летних месяцев временно переселили в дом аварийного фонда, откуда потом все поехали в новые благоустроенные квартиры с центральным (а не печным, как раньше) отоплением, отдельными туалетами и прочими коммунальными благами того позднехрущевского времени.
      Однако, и тогда я все еще не осознавал, не понимал, какую в свое время постыдную пенку я по глупости повесил себе на нос, отказавшись от, как теперь оказывалось, такой драгоценной папиной жировки.
      
      Снова подтверждалась справедливость известной истины, что не тот полный дурак, который делает ошибки (он поло-умный, то-есть, дурак на половину), а тот, кто их повторяет. Я не должен был вместе со всеми покидать то временное жилье. Мне не следовало соглашаться переезжать в ту тесноту, которую нам тогда предоставили. Мне надо было упереться рогами и выбивать себе отдельную квартиру, на что, даже не имея отдельной жировки, все-таки имел полное право. А я, 26-тилетний лопух, палец о палец не ударил.
      Хотя вру, в течение нескольких летних месяцев, когда все уже выехали из того аварийного дома, я все же там оставался почти в полном(?) одиночестве и своей семьей воссоединяться не спешил. Но, думаете для того, чтобы все-таки добиться отдельной жилплощади? Вовсе нет. Просто сексуально озабоченному балбесу захотелось попользоваться освободившейся "хатой", понаслаждаться траханьем с очередной пассией.
      А это было очень жаркое и вызывающее приятные воспоминания время, которое я провел в той старой развалюхе. С каким же страхом там разбегались домовые крысы под натруженно трещавшим досчатым полом, где молодые голые тела с многодецибеловым скрипом, смехом, визгом, стоном качали панцирную сетку старой бабушкино-дедушкиной кровати.
      
      Вместо этого, или, хотя бы, просто параллельно с этим мне, конечно же, следовало биться за собственную жилплощадь. И жизнь тогда сложилась бы иначе, и судьба не хмурила бы в будущем брови. Но для этого надо было качать права: ходить по юридическим консультациям, выбирать адвоката, подавать в суд. А я, беззубый, безрукий и безногий, не стал кусаться с фабричным начальством, расталкивать локтями других более настойчивых квартирных соискателей и ходить по всяким скучным Инстанциям. Уж очень мне не хотелось это делать, впрочем, я и совсем к серьезной борьбе не был приспособлен.
      Все кончилось тем, что наступил день, когда в дверь моей комнаты постучал участковый милиционер и предупредил, что мне в течение 24 часов надлежит вымататься из той благословенной секс-обители. Я не стал возражать и сопротивляться, сложил в баул свои нехитрые пожитки, вызвал такси и, не дожидаясь вторичного прихода милиции, переехал к моей уже обосновавшейся на новом месте семье.
      
      Как уже кратко упоминалось в I-ой части этой книги, перестроенный из дореволюционного особняка наш дом теперь превратился в улий для рабочих неособей. Моего деда в качестве бывшего главного инженера фабрики уже никто не помнил, но и был бы он в живых, это ничего не изменило. Поэтому нашей семье предоставили так называемую "ведомственную площадь" на общих основаниях, как и любой простой ткачихе, только на прошлой неделе приехавшей из деревни.
      Это была квартира, состоявшая из четырех спаренных комнат, настолько маленьких, что в каждую из них с трудом втискивалось по одной кровати, столу и платяному шкафу. Пройти между ними можно было только боком. А было нас 8 человек, и все очень разные, не важно, что родные: две мамы, отчим, папа, бабушка, дядя и вместе со мной трое сыновей. У всех разные интересы, привычки и непростые характеры, у каждого своей собственной вредности.
      Было трудно, тесно, неудобно.
      
      * * *
      
      И все-таки... Все-таки, это было намного лучше, чем, например, жилье у моей бывшей сокурсницы Геры Шейнфельд. Их многодетная семья с послевоенных времен долгие годы жила в келье Симоновского монастыря, куда вела низкая узкая дверь, и где совсем не было ни одного окна.
       Или обиталище моего приятеля Димы Кахновера, жившего с мамой и сестренкой в маленьком деревянном домике-сарае с земляным полом - на него клали старые тряпки, чтобы снизу не так сильно несло сыростью и холодом. В стенах их жилища зияли большие дыры и трещины, через которые в комнату с улицы задувал ветер, и вечером светили фонари.
      Или крохотная дядиборина комнатенка в полуразвалившемся бараке с одной на 26 человек грязной загаженной уборной, с тремя на всех кухонными плитами, дырявой вечно текущей от дождя крышей и колченогими железными дымными печками-буржуйками для зимнего обогрева.
      А как можно было позавидовать другой бывшей моей однокурснице Инне Дубинер, получившей с родителями квартиру в новом спальном районе - бывшей подмосковной деревушке Чертаново, где даже еще не все избы были снесены. В то время это была жуткая даль, куда редкий автобус ходил крайне нерегулярно, с большими задержками. Добираться на нем до дома бедной Инне приходилось каждый раз по полтора, а то и по два часа. И как же по студенческой молодости своих лет она горевала, что не может вечером ни в театр сходить, ни в кино сбегать, ни с друзьями пообщаться. И куда уж выйти замуж.
      По поводу той далекой городской окраины москвичи тогда развлекались бесхитростной частушкой с просьбой невесты к жениху "Отвези меня хоть в тундру или хоть в Иваново, только не вези, прошу, ты меня в Чертаново".
      
      Прошло еще немало советских лет, пока Хрущев, сьездив США и увидев, как американцы споро возводят свои сборные железобетонные конструкции, затеял повсеместное массовое строительство в СССР панельных и блочных жилых домов, которыми облагодетельствовал миллионы горожан, ютившихся в мерзких подвалах, землянках, сараях и тесных многонаселенных коммуналках. Недаром, по первости тепло и радостно, а позже язвительно и презрительно бетонные пятиэтажки, грибным дождем обильно оросившие в те годы страну Советов, были прозваны хрущевками, что оказалось созвучным по фонетике и совпадающим по смыслу с трущебками.
      
      
      Глава 19. ДРАМЫ И ТРАГЕДИИ ПРОШЛОГО
      
      НА КРЫЛЬЯХ ОТТЕПЕЛИ
      
      Наша жилищная проблема вздулась болезненным чирием, когда после долгих колебаний и переборов невест, я, наконец, решил жениться. Куда приводить молодую жену, где с ней жить, где вить гнездо? Какой же я был дурак, что в свое время не взял у отца жировку, сейчас я уж точно имел бы свое собственное жилье, и не напрягала бы нас так сильно эта проклятущая проблема.
      Сначала изины родители обещали раздобыть для нас в Райжилотделе какую-то мифическую "спецжилплощадь". Потом заговорили об аренде отдельной квартиры, вскоре уменьшившейся в их обещаниях лишь до одной комнаты. Но и та оказалась пустым мыльным пузырем. Ничего предоставить они нам не могли, а, может быть, даже и не собирались это делать.
      А вот мой семейный совет по поводу жилустройства нового супружеского образования уже через пару дней после свадьбы при полном кворуме собрался на нашей квартирной кухне. Мой дядя Лёля предложил всем скинуться и снять мне комнату, его жена Валя тут же сообщила, что знает где - соседка с первого этажа живет одна и, наверняка, примет молодую пару. Но бабушка, моя добрая умная бабушка, повернувшись на табуретке, оглядела стены и потолок кухни, посмотрела в окно и сказала:
      - Зачем такие сложности? Вот их жилье. Перенесем плиту и раковину в коридор, а молодые пускай здесь и живут.
      - Ну, если бы только фабричный Домком позволил, - протянул нерешительно Лёля, вопросительно взглянув на свою все решавшую Валю. А та поджала губы и уверенно отрезала:
      - Не позволит.
      Но бабушку недаром тот же Лёля называл "генералом", она с неменьшей твердостью, чем ее невестка, уверила:
      - Не сомневайтесь, позволит.
      На следующей неделе в коридорном тамбуре квартиры возникла кухня с газовой плитой и небольшой раковиной, к которой сложным путем подсоединилась водопроводная и сливная труба. А у нас с Изой образовалась комнатка площадью 5,5 квадратных метров. Мала, конечно, но зато собственная, изолированная, со своей дверью и своим окном.
      Вскоре ее уплотнила еще одна важная персона - новорожденная дочка Лена. Мы прожили в этой бывшей кухне несколько лет, не помню точно сколько. По крайней мере, до того знаменательного часа, когда ленины пятки стали настойчиво проситься вон из ее первой в жизни кроватки, назвавшейся ползунковой.
      
      К этому времени Хрущ настолько уже оборзел, что пренебрегая незыблемыми прежде твердыми запретительными установками канонического социализма, позволил гражданам великой страны самим покупать себе крышу над головой. Эта хоть и небольшая дырка в железобетонных устоях советской системы, повидимому, обьясняется начавшимся бумом строительства тех самых пятиэтажных хрущевок, которые с увеличением в городах плотности застройки постепенно начали вставать торцами на попа и превращаться в 9-ти и 12-ти этажные жилые башни.
      Их надо было заселять, и десяткам миллионов людей, ютившихся в коммуналках, подвалах, бараках, позволили ринуться осваивать хрущевскую жилищную ниву. Неужели они все получали квартиры задаром согласно районному распределению? Ну, конечно, нет. Только те, кто дотумкал записаться заранее в правильном месте и в правильное время на "Очередь нуждающихся" Райжилотдела, а также многочисленные ловкачи, блатняги, шустряки, знавшие кому, где и когда надо давать на лапу. А вот для всех остальных простаков, лопухов, недотеп и были придуманы ЖСК - жилищно-строительные кооперативы.
      
      Хотя, наверно, зря я приписал Хрущеву первое в советской истории пробитие бреши в стене социализма. Ничего такого он не замышлял и не делал. Ведь кооперативная полурыночная собственность, которой, на самом деле, и являлись ЖСК, была давно освящена марксистско-ленинским учением и советской практикой. Взять, например, тот же "Райпотребсоюз" (так называемая, "потребительская кооперация") - осколок ленинского НЭП'а, которому параллельно с государством позволялось скупать и продавать мелкими оптовыми партиями продукты, одежду и даже иметь свои пищеблоки-столовые. Что касается колхозов, номинально тоже, якобы, владевшими частной общественной собственностью, то они, в отличие от потребсоюзов, конечно, никакого отношения к рыночно-капиталистической системе не имели и, фактически, были такими же государственными, как и пресловутые совхозы.
      Таким образом, думаю, что в представлениях тогдашних коммунистических владык СССР идея ЖСК не была слишком крамольной и, главное, эта новация нормально ложилась в ряд с другими хрущевскими затеями оттепельного социализма.
       Впрочем, никакие идеологические прикрытия никому и не были нужны, а, если бы они и озвучивались, то не могли затенить ликование людей, ощутивших себя владельцами настоящей частной собственностью, обладателями истинно своим жильем.
      
      Среди них были и мы с Изой. Ее "НИИДАР" построил на Большой Черкизовской блочную кооперативную пятиэтажку, где нам достался смежнокомнатый рай, с отдельной кухней и даже с балконом. Сначала мы жили там на 4-м этаже, а когда семья очетверилась нашей второй дочкой Инночкой, переехали с доплатой на 1-ый этаж в трехкомнатку.
      
      * * *
      
      Наше довольно мирное застойное житье продолжалось до тех пор, пока изин отец Лев Осипович Ярхо вместо комнаты в коммуналке не получил отдельную квартиру в одном из центральных районов Москвы. Казалось бы, ну, и что, какие могли возникнуть проблемы и почему они подвязались к моей семье и ко мне лично? А вот потому, что мой зять не захотел жить в этой новой квартире, а возжелал перебраться под крыло своей дочери. Не так давно овдовевшему, ему самому вести хозяйство, готовить еду, стирать белье, убирать жилье было довольно тяжко. Тем более, он фигурировал, как незрячий и даже состоял в Обществе слепых.
      
      В скобках замечу, что Лев Осипович умело пользовался своим инвалидным статусом: доставал практически любой высокоспросный дефицит - от сырокопченой колбасы до гэдэеровского холодильника. На самом деле, как мне временами казалось, он довольно ловко придуривался, симулировал и, хотя, может быть, не совсем полностью, но все же видел достаточно, хотя бы для того, чтобы самостоятельно, без всякой помощи, ездить в автобусе, находить дорогу в магазин за продуктами и гулять без палочки в соседнем сквере. Отсутствие полной слепоты подтверждали также очки, которые он носил. Совсем слепым, как мне кажется, очки бесполезны.
      Вскоре появился вполне логичный довод-повод для осуществления переселенческого деяния. Наша Лена вдруг выкинула неожиданный фортель - в нежном 19-тилетнем возрасте, не окончив еще института, выбежала замуж. Где вить ей гнездо с ее таким же недозрелым Борей? Эта головная боль, столь обычная для соучастников коммунистического эксперимента, в данном случае удачно кооперировалась с острым желанием ее деда переселиться к дочери. Но такую свою естественную потребность он зачем-то прикрывал не слишком тонкой лакировкой:
      - Не хочу, чтобы квартира пропала, когда умру. Пусть она достанется Леночке. Надо мне с ней поменяться.
      
      Современному человеку трудно понять, какие могли возникнуть трудности при обмене друг с другом места жительства дедушки и внучки. Бери машину и перевози кровать-стол-шкаф с одного адреса на другой. Что за проблема? Какое кому дело, кто где хочет жить? Но советской власти дело было до всего, и до личной жизни каждого человека в особенности. Одним из наиболее эффективных средств для этого была всемогущая Прописка.
      Правильнее было бы называть ее припиской, а еще точнее привязкой или прикреплением людей к одному и тому же, раз и навсегда определенному для них месту жительства. Куда-нибудь переехать просто так, перебраться в новый район или, не дай Бог, в другой город, не говоря уж о другой стране? Ни-ни, нельзя, ни в коем разе, только с позволения начальства - Домоуправа, ЖЭК"а, Райисполкома, Горсовета и прочей советской власти. Еще с поганых сталинских времен (а, возможно, с многовекового российского крепостничества) насильственное закрепление людей на одном месте было непререкаемым законом.
      И чтобы его удовлетворить или обойти нужны были немалые усилия, ловкость, смекалка и умение.
      
      Ничем этим я не обладал и знанием обходных маневров для законного переселения туда-сюда не владел. Впрочем, я и сейчас не могу толком врубиться в те бюрократические (явные и тайные) резоны, которые для того обмена требовали сложной многоступенчатой многоходовой операции с мучительно тягостными сьездами, разьездами, выписками и прописками. И особенно мне непонятно, почему надо было именно меня ввязывать во всю ту канитель, в итоге которой я вообще лишился своей собственной квартиры.
      
      ОБХОДНЫЕ МАНЕВРЫ
      
       Первый шаг заключался в том, что мы с женой должны были официально развестись. В Преображенском народном суде нас приняла бегемото-подобная неулыбчивая судья в строгом черном костюме с университетским значком. Она предложила нам встать, поклясться, что мы будем говорить "правду, и только правду", затем задала всего два вопроса:
      - Имущественные претензии друг к другу есть?
      Я твердо ответил:
      - Нет.
      Иза кивнула головой.
      - Дети остаются с матерью, - обратилась ко мне судья, - или будете их делить?
      - Первое, - с такой же решительностью сказал я.
      - В таком случае, препятствий для развода нет. Решение через неделю получите в секретариате. Заседание закрыто, можете быть свободны.
      Мы вышли из полутемной душной судебной комнаты на улицу, и я вздохнул с облегчением. Но тут же заметил, как напряжено лицо моей Изочки, как грустно и тревожно она смотрит себе под ноги, и в краешках глаз блестят у нее слезинки. Я обнял ее за плечи, прижал к себе и стал успокаивать:
      _- Ну, что ты расстроилась, это же чистая формальность, ничего же не меняется. Подумаешь, штамп в паспорте, кому он нужен? Мы с тобой 20 лет вместе, неужели так не будет и дальше.
      Я взял ее под руку, крепко стиснул ее ладонь, потом обнял за плечи, прижал к себе. Но она не откликнулась, шла рядом молча, задумчивая, печальная. Только потом мне стало понятно, что она, наверно, своим более тонким, чем у меня, чутьем, предвидела нечто плохое.
      
      Я же был глух к предостерегавшему нас перезвону колокольчиков неприятностей. А ведь действительно, следующие наши действия оказались для меня куда более болезненными, чем первое, но я в их последствия не вникал, по глупому считая, что раз так надо, то надо. На самом-то деле, меня тогда больше занимали вопросы оснащения изыскательских пневмопробойников спецприборами для исследования инженерно-гидрогеологических свойств грунтов и расчеты дебита лучевых воозаборов для откачки подземных вод.
      Правда, поначалу эти действия казались тоже совершенно формальными, лишь этакими бумажными. Сводились они к тому, что нас с Леной выписали из нашей квартиры на Преображенке и прописали у Льва Осиповича, а его соответственно у нас. Почти сразу же последовал новый обмен (вернее, размен), и моя дочька получила довольно неплохую однокомнатную (с большой 10-тиметровой кухней) квартиру поблизости от нас на Сиреневом бульваре. Так что виртуальная многоходовая прописко-обменная волокита обернулась вполне ощутимым материальным результатом.
      А я, что я? А я в действительности совсем не формально, а на самом деле оказался выброшенным из нашего с Изой семейного гнезда. Вместо этого в результате тех обменных перебросов я стал обладателем совсем крохотной комнаты в коммуналке с соседом где-то далеко за Аэропортом. Конечно, жить там я и не собирался, считая все случившееся неизбежной издержкой важного дела по обеспечению жильем своего ребенка.
      И, правда, я перешагнул порог моей новой обители всего два раза - первый, когда соглашался на тот размен, и второй, когда зачем-то приперся туда как-то поздним вечером. Я открыл дверь выданным мне в домоуправлении ключом, как вдруг остановился, сбросив с физиономии повешенную было на нее приветственную улыбку - напротив, пьяно покачиваясь, стоял здоровенный сундук с косым мрачным взглядом изподлобья. Он проводил им меня до моей комнаты, и когда через почаса я из нее вышел, в его правой руке был гаечный ключ, а в узких злых глазах угроза вдарить им меня по голове. Я быстро ретировался и больше в той квартире не показывался.
      А так жизнь все катилась по тем же хорошо накатанным рельсам. Я продолжал, как ни в чем не бывало, приходить с работы домой, спать с Изой на нашем широком диване, поглощать по утрам яичницу-глазунью со стаканом чая и уходить на работу. Появление тестя в нашей семейной жизни в первые несколько дней никак не отразилось на моем устаканившемся за долгие годы быте, хотя мне и пришлось ему уступить свой мологабаритный кабинет, где до этого я по вечерам, уединяясь, писал свои статьи и рассказы для "Техники молодежи" и "Знание-сила".
      
      Однако, через пару недель Лев Осипович стал проявлять ко мне совершенно непонятную и совсем им нескрываемую враждебность. Почему-то я его сильно раздражал. Мне это казалось очень странным, так как я считал, что быть в обиде следовало бы не ему - это ведь он занял комнатушку, служившую до того cакраментальным местом свершения моих творческих планов.
      С каждым днем наш новый член семьи вел себя по отношению ко мне все более агрессивно и всячески давал понять, что мою выписку из квартиры он, в отличие от меня, понимает на полном серьезе, а не как простую формальность. Наконец, он совсем осверепел и в один из вечеров, когда я пришел с работы, встретил меня в дверях, грозно помахивая своей толстой поводырной палкой.
      - Нечего тебе здесь делать, - истерично закричал он, топнув ногой и стукнув палкой об пол. - Ты тут не прописан, уходи прочь отсюда.
      Ничего не отвечая, я обогнул его по дуге, прошел в кухню и захлопнул дверь. Тогда он разорался еще громче, злее, остервенелее, и его многодецибеловый фальцет сотряс тонкие стенные перегородки, вызвав у меня взрывной прилив адреналина.
      Такие вот никак мною не спровоцированные скандалы стали повторяться изо дня в день, и с каждым разом они становились все ожесточеннее и наглее. Самое противное было то, что наша младшая дочь Инна слышала этот ор и, ничего не понимая, молча взглядывала то на меня, то на деда. А еще огорчало, что, как мне казалось, моя Иза не очень-то рьяно усердствовала, чтобы обуздывать своего разорявшегося папашу. Может быть, с детства привыкла к отцовским крикам и не придавала им большого значения.
      Несмотря ни на что, я долго не мог поверить, что тесть на самом деле решил меня выпереть из моего собственного дома. Неужели, думал я, отец хочет лишить свою дочку мужа и разрушить семью. Наверняка, грубые выходки Льва Осиповича обьясняются его отвратительным характером, во многом связанным с его слепотой (или полуслепотой). Я вспоминал, что еще покойная теща как-то жаловалась мне на своего мужа, как на человека нервного, раздражительного, взрывного, нетерпимого.
       Кроме того, рассуждал я, не может же он не понимать, что, выгоняя меня, он лишает нашу кооперативную квартиру основной части ее оплаты. Ведь пока что я много лет подряд фактически в одиночку выплачивал кредитную ссуду. В финансовой важности этого вопроса можно было не сомневаться, так как мои денежные доходы всегда почти в два раза превышали изины (а всю свою зарплату я отдавал семье, используя на побочные карманные расходы, только всякие левые приработки).
       Однако, никакие мои интеллигентские размыслишки-утешки не могли подавить все нараставшее во мне возмущение и обиду. Сколько можно было выносить те скандалы, склоки? Зачем было терпеть хамство, ругань? Нет, надо было что-то делать. И я решил. После очередной особенно злобной на меня нападки я, ни слова не говоря, достал с антресоли старый дорожный чемодан, сложил в него свои штаны, рубашки, ботинки и, хлопнув дверью, ушел. Куда? Ну, конечно, как всегда, к маме. (Раньше я уже писал о моих прежних к ней уходах, когда Иза не соизволяла сдерживать вспышки своего невростенического характера, доставшегося ей, как я теперь окончательно убедился, от ее папаши).
      
      Естественным завершением той цепочки вынужденных квартирных обменов-разменов был мой сьезд с мамой. Ее двушка в девятиэтажной башне у Черкизовского пруда и та необжитая мною комната у Аэропорта после довольно нелегких поисков и сложных телефонно-бумажных манипуляций слились в одну небольшую трехкомнатную квартиру. Конечно, подыскивал я ее поближе к своим, поэтому была она почти с тем же адресом, что и мое кооперативное жилье. Только то нумеровалось цифрой 5, а этот дом был Љ 1.
       Таким образом, никуда я от жены и дочки не делся, проводил с ними вечера и частенько оставался на ночь. А как же могло быть иначе - ведь я их любил. Теперь, когда я приходил, тесть уже помалкивал и, хотя зыркал на меня недоброжелательным взглядом, но не нападал, а чаще всего запирался в своей комнате.
      Но почему после его смерти я совсем не перебрался обратно в свою квартиру? Не могу теперь вспомнить. Может быть, не хотел маму одну оставлять, а возможно, реверс в таких случаях вообще не проходит, обратный ход всегда труден. Кто его знает...
      Самое обидное во всей этой трудоемкой драматическо-трагедийной обменной эпопее было то, что моя прекраснодушная дочка со своим таким же, как она, не обремененным практическим умом муженьком, в 1989 году, ни о чем не заботясь, беспечно бросила коту под хвост это ее столь трудно доставшееся всем нам жилье. Они и слушать не хотели советы старших, уговаривавших их перед тем, как умотать в эмиграцию, как-то ту квартиру реализовать - продать или обменять.
      Молодые очень торопились начать свою новую вожделенную и ранее недоступную заграничную жизнь. Им было не до чего, и дальше своего носа, упиравшегося в Шереметьево-2, они и смотреть не хотели, хотя, наверно, в будущем и пожалели, что своевременно не превратили свое жилье в пачку зелененьких
      
      Через два года Иза с Инной в свою очередь собрались уезжать. Тут уж поступать так неблагоразумно, как ее старшая дочка, моя жена, конечно, не стала. Не знаю, подумала ли она о том, чтобы оставить эту нашу общую квартиру мне. Во всяком случае, заговорить со мной на эту тему у нее такта не хватило. А вот того, что я сам могу на нее претендовать, она, повидимому, очень боялась - я видел, как сильно она нервничает (хотя, может быть, и не только по этому поводу, которых у нее и без того хватало). Но у меня тогда такая мысль и в голову ни разу не пришла - какая квартира, какие деньги? Уезжали в тревожную неизвестность близкие мне люди, в том числе, особо беспокоившая меня своей неустроенностью младшая девятнадцатилетняя дочка. Что я мог для них сделать, чем быть полезен?
      И я старался, как можно больше помогать им со сборами и с отьездом. Несколько недель сопровождал Изу в ее мучительных хлопотах по продаже квартиры, ходил с ней по всем бюрократическим инстанциям: нотариальную контору, посредническое бюро, домоуправление, райжилотдел и т.д, и т.п. А когда все эти дела были закончены, и в нашу бывшую квартиру вселились новые люди, Иза с Инной вплоть до их последнего дня в России жили у нас с мамой.
      
      В заключение этой квартирной истории и в дополнение к обьяснению, данному мной в 8-ой главе этой книги, хочется привести здесь еще одну причину, которая отвратила меня тогда от того, чтобы с чемоданами и баулами появиться в шереметьевском международном аэропорту вместе с женой и младшей дочкой. Дело в том, что месяца за три до своего отьезда после очередного телефонного марафона с Лос Анджелесом Иза мне сказала:
      - Знаешь, думаю, Лене трудно всех нас сразу принять. Поэтому лучше будет, если поедем сначала мы с Инной, а потом уже вы с мамой.
      
      Какой вывод я мог сделать из этого заявления? Только один - я им там не нужен, они меня в свою новую жизнь не зовут. Возможно, что это было не так, и напрасно я по обиде ничего тогда не возразил, ни на чем не настоял. Не хотят - не надо, подумал я.
      Правда, в тот момент я менять свою судьбу и не рвался. Однако, если бы понял, что нужен, и меня попросили бы, конечно, отправился вместе с ними. Но что случилось, то случилось.
      
      Глава 20. И ТАМ ВСЕ ТОЖЕ
      
      ЗАПАДНЫЙ ГОЛЛИВУД
      
      Как бы вы себя чувствовали, очутившись вдруг на улице голым без трусов и майки? Наверно, так же, как я в тот момент, когда надел очки и погузил их в Договор о сьеме квартиры в Западном Голливуде. Глаза под очковыми стекляшками расширились от беспомощности, недоумения, страха - плата за аренду моего первого эмигрантского жилья была ужасающе велика, ни с чем несоизмерима, непомерна и для меня совершенно неподьемна. Она полностью сьедала все деньги так называемого "белого вэлфера", который, как сказали в Джуйке (Еврейской организации), мне будут выдавать. Шли первые дни пребывания в США - дни стыдливого признания своего падения из гордой успешности прежней жизни на нищенское дно чужого общества, где правил "желтый дьявол".
      Вот так на той первой встрече с лосанджелесской арендной платой я впервые узнал, что даже в такой богатой благословенной стране, как Америка, жилье - вовсе не малиновый джем и клубничное варенье в бабушкином буфете, которые можно без ограничений бесплатно есть большими столовыми ложками.
      
      Оно оказалось страшно дорогим, и не было понятно почему. Как я сразу же узрел своим профессиональным инженерским глазом, дома здесь строились из самого дешевого материала, и работы велись проще простого - сначала возводился каркас (стальной или деревянный), который просто-напросто с двух сторон обшивался фанерой. Затем снаружи наклеивался рубероид и вешалась металлическая сетка (обрешетка), на нее торкрет-способом (то-есть, напылением) накладывалась известка. Изнутри стены покрывались отделочными плитами. В более холодной северной Калифорнии зазор между фанерными листами увеличивался, иногда в него клался утеплитель. Вот и все. Ну, сколько могло стоить такое сооружение? Копейки, по сравнению с нашим российским строительством зданий из кирпича или даже бетонных панелей и блоков.
      
      Я привык, что в моем прежнем мире планового хозяйства, где "экономика должна была быть экономной", цена того или иного изделия чаще всего определялась его себестоимостью плюс всякие надбавки, наценки, накрутки. Когда я как-то кому-то из своих новых американских знакомых это сказал, меня высмеяли:
      - Эх, ты, совок. Неужели не знаешь, что в рыночных условиях все базаром и определяется. Сколько за что дают, тому такая и цена. Себестоимость здесь в расчет не берется. Вон за ту виллу в Малибу какой-нибудь Том Круз готов сегодня заплатить 5 лимонов, а завтра знаменитая Лайза Минелли за нее же отвалит 8. А если кто даст больше?
      Вот такая аукционная чехарда не показалась мне тогда достойной уважения, и я подумал, что она неизбежно должна приводить к безудержному росту цен. А ведь оказался прав, и с самодовольством потирал руки, когда в 2007 году искусственно надутый мыльный пузырь американской ипотеки лопнул, вызвав кризис всей экономики.
      
      Однако, вскоре я понял, что даже в таком самом-самом частно-собственическом капитализме, как американский, может благополучно цвести и благоухать настоящий всамделашний социализм. И ничего здесь нет удивительного. Разве способен хоть какой-нибудь человеческий социум обойтись без разных многочисленных прихлебателей, тянущих столовые ложки к общественной кастрюле с мясным супом и овощным соте? Разве есть такой детергент, который способен на чистом платье капиталистической обеспеченности отмыть грязь родимых пятен социализма? Его отрыжки нестираемы, неистребимы, вездесущи. И особенно их много именно на жилищно-арендных штанах, прикрывающих голую задницу беднейшей части населения всех стран земного шара, как Швеции, Норвегии, так и Аргентины, Бразилии.
      В США квартирную халяву потребляют миллионы (если не десятки миллионов) малообеспеченных, нетрудоспособных или просто бездельничающих социальщиков из разных низших слоев общества. Барьером, ограничивающим неуклонно растущее число страждующих присосаться к аппетитной кормушке, служит материальный ценз, который не должен превышать 8-10 тыс. долларов в год. Так что зарабатывать больше этого для огромной массы здоровых и относительно молодых хитрованцев-бездельников совсем нет никакого смысла.
      Другое дело, такая категория неимущих, как нуждающиеся в помощи приезжие старики-эмигранты, которые, будучи без языка, опыта и здоровья, по определению не могут уже работать, хотя и очень хотели бы. Как им прожить на свете (в "Новом свете") без каких-то льгот, подачек, пособий и, самое важное, послаблений в оплате жилья?
      
      * * *
      
      Первый опробованный мной и поначалу самый доступный для меня социалистический способ выживания бедняков в Лос Анджелесе назывался "Рент-контроль". Заключался он в том, что местные власти накладывали ограничительную узду на ненасытные пасти сдающих в наем квартиры домовладельцев. Она не позволяла им ежегодно поднимать арендную плату до заоблачных высот, как хотелось бы, а лишь на определенный спускаемый сверху не очень большой процент.
      С мамой и сводной сестрой Светланой мы поселились в двухспальной ("тубедреной", в смысле "two bedroom") сьемной квартире с двумя санузлами и балконом. Когда я впервые на него вышел и посмотрел вниз, то был очень удивлен - прямо подо мной по уличному асфальту яркой смоляной лентой ползла толстая черная черта. Как я потом выяснил, это была граница двух городов. Оказалось, что мы живем в Западном Голливуде, а непосредственно за стеной моей спальни расположена комната сьемщика соседней квартиры, находящейся в юрисдикции другого городского муниципалитета - Лос Анджелеса. Так что, как не странно, обитатели одного и того же дома подчинялись разным, иногда не совпадавшим друг с другом, правилам и законам.
      
      Удивлял также в нашем новом жилье мягкий мохнатый пол, так называемый "карпет", каким в то время были покрыты и полы во всех других домах, где мне приходилось бывать. В той своей жизни я такой видел лишь в новых или старых реконструированных концертных залах, театрах, дворцах и гостиницах. Доброго слова такой пол не заслуживал - он собирал пыль, по нему трудно было передвинуть даже стол и стул, плохо было ходить, не говоря уж о том, чтобы потанцевать.
      Через какое-то время мода на карпет прошла (или его запасы на складах закончились), и в ход пошли покрытия "hardwood"ные. Но делались они не из твердого дерева, как гласил перевод их названия, а, главным образом, из гладкого тонкого материала - ламината, а то и простого кухонного линолиума. Мне, привыкшему к настоящему буковому паркету, эти полы представлялись нищенскими, а по некоторым сведениям, они были еще и вредными, так как делались из какой-то, по слухам, ядовитой химической синтетики.
      После того, как моя сводная сестра Света умотала обратно в свое Подмосковье, о чем уже говорилось в главе 10, мы с мамой, оставшись вдвоем, в том же West Hollywood"е перебрались в другой дом, где сняли более скромную однобедренную двухкомнатную квартиру. Но все равно, платить было дорого, и перед нами острым ребром стал вопрос о достижении вожделенной цели большинства, таких, как мы, бедных эмигрантов - получении заветной так называемой "8-ой программы".
      
      САНТА МОНИКА
      
       Что это за конфетка в россыпи сладостей американского халявленда? О, это очень лакомый дефицит, почти такой же, как полученная по райисполкомовской очереди двушка в моногоэтажке какого-нибудь московского Бескудникова.
       Федеральная программа помощи безденежным гражданам под названием "Восьмая" позволяет ее счастливым обладателям за большое и дорогое жилье и даже в каком-нибудь престижном Беверли Хилзе платить всего треть своего дохода. В моем случае - это 1/3 моего пособия SSI. Остальное домовладельцу доплачивает из своего широкого кармана добренькое американское государство. А еще один большой плюс восьмой программы - ее можно возить с собой по всей Америке, и за счет этого дешево жить в любом штате, куда бы потом не переехал.
      
      С большим трудом мы записались в очередь на получение столь вожделенного куска общественного жилищного пирога. И ждали его больше двух лет. Но, когда, наконец, получили, очень задумались, засомневались. Почему?
       К тому времени мы уже жили в Санта Монике, и нашу 8-ю программу надо было из Западного Голливуда туда переводить. Но эта проблема, хотя и была муторной, громоздкой, тяжелой, но все же вполне решаемой. А вот другая...
      Пообщавшись с целым рядом обладателей заветного блага и услышав их рассказы о связанных с ним серьезных неожиданностях, я вдруг задумался. Оказалось, 8-ая программа не совсем уж такой сладкий и безобидный ванильный крем, как поначалу кажется, есть в нем и недостаток - он вполне может прогоркнуть и отравить, испортить настроение. Дело в том, что домовладельцы практически в любой момент имеют право в зависимости от тех или иных изменений отказаться от государственной подачки.
      Например, вдруг в этом непредсказуемом проклятом капитализме начинается внезапный экономический бум, и в Лос Анджелес со всех сторон сбегается рабочий люд, требующий надежную крышу над головой и крепкие стены вокруг себя и своей семьи. Цунамный наплыв арендаторов жилья сразу же неизбежно поднимет высокую волну стремительно растущих цен.
      А в таком случае зачем, спрашивается, нужны домовладельцу какие-то малоплатежные эмигранты-"пособники"(получатели пособия), которые становятся помехой притоку просящейся в карман дополнительной прибыли. Не лучше ли сдать квартиру какому-нибудь молодому хорошо зарабатывающему програмисту, переселившемуся в Лос Анджелес откуда-нибудь из Кремневой долины?
      И плохо делается уже живущим в доме нищим восьмипрограммщикам - ничего им не остается, как собирать чемоданы и искать себе новое пристанище, чаще всего во многом для них неудобное, например, расположенное в другом районе, далеко от детей и внуков, от своих докторов и недорогих магазинов.
      
      Однако, нам, когда мы сделались счастливыми обладателями той самой 8-ой программы и стали искать подходящее под нее жилье, варианты для аренды, как назло, попадались очень заманчивые. Почти все квартиры, которые мы ездили смотреть, были большими, светлыми, удобными, удачно расположенными. Одна даже встретилась двухэтажная - с двумя спальнями на втором этаже, отдельной гостинной, двумя туалетами, с бассейном и садом во дворе.
      Долго я ходил, смотрел, выбирал, колебался и все-таки никак переезжать не решался. А время, предоставленное мне для подбора жилья, стремительно утекало, и вскоре совсем иссякло. С ним эфирной каплей йода на щеке улетела призрачная мечта бедняка-дурака хотя бы недолго пожить богачем-богатеем, и осталось на коже от нее лишь небольшое пятно легкого чувства сожаления и огорчения от непреодолимости своей природной глупой нерешительности.
      
       Но все же, кроме страха перед ненадежностью 8-ой программы, была еще одна причина, по которой я от нее все же отказался. Ведь к тому времени мы с мамой жили рядом друг с другом в двух однокомнатных квартирах-студиях ("синглах" - singles) большого многоэтажного дома, стоявшего в нескольких кварталах от пляжа Санта Моники. И хотя наши комнаты и мало походили на будуары Пале Рояля, уходить оттуда не очень-то хотелось. Причем, там удерживало не только хотение. Дело в том, что наше жилье было субсидированным, то-есть, финансово поддерживаемым сверху. А это означало относительную стабильность, спокойствие, почти уверенность, что тебя завтра не выгонят на улицу (может быть, лишь после-после-послезавтра).
      Уместно спросить, а почему это в первом случае ненадежно, а во втором надежно? Обьясняю: люди, живущие по 8-ой программе, в основном, зависят от переменчивой воли отдельных частных собственников. А во втором - владельцами жилых домов (чаще всего, нескольких) являются крупные компании, стригущие шерсть с построенных ими многоквартирных и многоэтажных зданий. Они более предсказуемы, ответственны, так как, чаще всего, оперируют большими цифрами - тысячами людей и миллионами долларов.
       Лишаться устойчивого дохода из-за каких-то внезапных перемен ветренной коньюктуры рынка им не с руки, и выгонять своих жильцов ради сиюминутной неверной наживыони не станут. Поэтому жить в субсидируемых правительством домах для немощного, всего боящегося, вроде меня, старичья все-таки намного спокойнее. Хотя, конечно, их маленькие дешевенькие квартиры от больших благоустроенных восьмипрограммных отличаются, как овсяное печенье от шоколадного торта.
      В той, бывшей когда-то отелем, пятнадцатиэтажной башне, на 7-ой улице Санта Моники мы с мамой прожили, как при социализме, целую "сталинскую пятилетку". А через несколько лет после ее ухода из жизни я перебрался ближе к океану на 4-ю стрит в однобедренную квартиру тоже субсидированного дома. Но там долго тоже не усидел и вскоре в том же доме зачем-то добился перевода со второго этажа на третий. Оттуда, наверно, уже сам своими ногами не уйду - их вынесут в дверь вперед пятками.
      
      Ученые утверждают - каждому человеку каждые 7 лет надо кардинально что-то менять: жилье, работу или партнера по постели. О втором и третьем уже говорилось, а вот по поводу первого из моего предыдущего повествования, наверно, ясно, что перед советскими крепостными оно всегда и везде стояло на высоких каблуках - перемена местожительства даже внутри одного города была так же утопична, как космический полет к одной из планет со светилом Альфа в созвездии Центавра. Но именно таких перемен очень хотелось. Помню, время от времени моя неугомонная предприимчивая бабушка собирала на чаепитие со смородиновым вареньем нашу мужскую половину семьи и, разминая сухую баранку зубными протезами, критически оглядывала комнату своими старомодными очками-пенсне.
      - Хорошо бы, - мечтательно говорила она, - передвинуть вот этот буфет вон к той стене, а на его место поставить диван. Надоело, что он не на том месте стоит, совершенно неправильно, вечно мешается, не пройти, не выйти.
      И мы в какой уже раз напрягали бицепсы-трицепсы у тяжелого дореволюционного двухэтажного буфета, не впервые менявшего место своей непостояной стоянки.
      Такие лишь обновления могла себе тогда позволить наша бабушка в своей скудной новшествами и переменами старческой жизни.
      Повидимому, именно такая наследственная непоседливость и меня толкала в зад, принуждая, когда это стало более не менее возможно, неоднократно менять жилье. Здесь в Америке за 15 лет эмиграции я умудрился произвести это аж 7 раз, легко превращая старую аксиому "один переезд равен двум пожарам" в требующую доказательства теорему.
      
      Но, вот какое удивляющее меня самого противоречие - моя вечная неуемность удивительным образом соседствует с довольно долгим и трудным привыканием к каждому новому месту жительства. Только через год, а то и больше, я начинаю похваливать свою квартиру, ее расположение, планировку, кухонную плиту, вентиляцию, обогреватель, мне становится удобным в ней ложиться спать, садиться за стол, гнуть спину у компьютера. А до этого я все критикую, жалуюсь на шум с улицы, вонь из соседского окна, плохую работу вентиляции. Странный у меня характер.
      
       Глава 21. ОКОВЫ СТАРЫЕ СНЕСТИ
      
      ПРОЩАЙ РОДНАЯ ЗАГОРЯНКА
      
      Несмотря на грабежи, осквернения, поджоги, которые в начале бандитских 90-х годов обрушились на наше родовое гнездо, от него вот так сразу отказаться мне никак не удавалось. С этим дедовым дачным наследством на Луговой улице, стоявшим в Загорянке еще с 1939 года, было связано все мое детство, юность, молодость, зрелость, первая любовь, первое разочарование. Большую часть жизни, особенно в ее летние месяцы, я наслаждался там трудовым субботне-воскресным отдыхом. Как здорово было после жаркого хлопотливого рабочего дня, подремав полчасика в электричке, выйти на деревянный настил дачного перона, вдохнуть всей грудью сладкий запах жасмина, клевера, липы и пройтись без спешки по зеленым улицам, покрытым ковром клеверных и ромашковых трав.
       А разве было не наслаждение, отомкнув замок калитки, подняться на открытую ветру и солнцу террасу, раздеться до трусов и, глотнув из кружки бабушкиного холодного сливого морса, согнуть спину над грядкой ярко-красной пахучей клубники, пощипать с куста кисло-сладкие шарики бутылочного крыжовника и черной смородины, залезть на стремянку за душистым дюшесом и терпкой терновниковой вишней? Потом потаскать на чердак тяжелые занозистые доски, перелопатить в деревянном ящике свежий компост, помозолить ладони тяпкой с граблями, повозиться в сарае с рубанком, стамеской и пилой. И после всего этого погрузить свой зад в белую веревочную сетку гамака, висящего между берез и выпить стаканчик крепкого малинового чая с капустным пирожком и творожной ватрушкой.
       Эти приятные воспоминания, бывшие когда-то молодыми розовощекими облаками, давно убежали в плохоразличимую даль океана времени и превратились там в серые, рваные, нечеткие тучи. Где-то далеко у горизонта они надолго исчезли в темной таинственной пучине горько-соленой воды. И вот через десятки лет они снова появляются у моего берега, теперь уже накатываясь на него старыми седыми горбатыми волнами. Так сладостно окунуть в их ласковую теплоту ступни своих натруженных ног, осложненных артрозом, варикозом и тромбофлибитом. Как не хочется покидать этот нежный зыбучий песок, как грустно уходить с этого золотого солнечного берега.
      
      А ведь сколько раз подступали к самому моему носу не только настойчивые, нахрапистые, но и выгодные, заманчивые предложения продать мою старую покосившуюся избушку. Впрочем, в действительности, сама по себе она никого ничем привлечь не могла, ее восстановить и обновить стоило бы не меньше, чем возвести новый особнячек современной архитектуры и большего размера. Изъеденный шашелем дедов бревенчатый пятистенок, привезенный когда-то на вырубленную в сосновом лесу поляну из дальнего Помосковья, мало интерсовал новых русских. Лакомым куском был не он, а те 9 соток, на которых он стоял.
      Обо всем этом я уже немного поведал свету в части 1 этой книги, но здесь, пожалуй, надо это сделать поподробнее.
      
      Старинный дачный поселок Загорянка, расположенный близко от Москвы - 17 км от Московской Окружной Кольцевой (МОКАДа) - было местом очень престижным и безумно дорогим. Вот почему с приходом в страну рынка-базара на меня со всех сторон и навалились активисты "первоначального накопления капитала". Это были скупщики-перекупщики недвижимости и обычные деляги разного достатка, торопившиеся поскорее превратить свои необеспеченные бумажные виртуальные богатства в надежные материальные - каменные, кирпичные или даже деревянные. Хотя, еще раз подчеркну, вовсе не дорогие особняки под черепичной крышей служили главным предметом деньговложения, а именно сама земля.
      Если раньше она держала на себе обнесенные низким штакетником дачные участки с яблонево-малиново-облепиховыми садами и помидорно-огуречно-картофельными огородами, с бревенчатыми домиками, покрытыми щепой или рубероидом, то теперь на них то тут, там появлялись все более высокие железобетонные заборы, скрывавшие от воров-домушников и просто посторонних глаз огромные двух-трехэтажные виллы-дворцы, не оставлявшие места под солнцем ни клубнике, ни ежевике. К середине 10-х годов нового века старую дачную Загорянку узнать уже было нельзя. Ее сжил со света, пустил под бульдозер наглый новый застройщик, почти совсем превративший тихий зеленый дачный поселок в каменный пригородный район с асфальтированными улицами и тротуарами.
      И можно не сомневаться, что со временем демография его тоже достанет - раскусит, разжует и проглотит, сделав частью "Большой Москвы".
      
      Но уже и в те мои годы процессу урбанизации Подмосковья способствовала значительная группа иногородних претендентов на скупку дачных участков. Они продавали свои дома в южно-российском Краснодаре или дальне-восточном Приморьи и, прикупив хотя бы шесть садово-огородных соток где-нибудь в районах Мытищ, Нарофоминска или Подольска, получали заветное паспортное право жить под боком столицы великой страны.
       В связи с этим мне вспоминается прилипчивая неотступная настойчивость одной из таких ушлых соискательниц подмосковной прописки. Она несколько раз в том последнем для меня московском году приезжала ко мне из Ставрополя и, кроме обьемного кожаного дипломата с ассигнациями для задатка, каждый раз выставляла на стол переговоров бутылку армянского "Двина", подкрепляемого коробкой шоколадных конфет "Ассорти" и мешком грецких орехов (говорила, из своего сада).
       Но я держал оборону крепко, соблазну не поддавался и твердо говорил "нет".
      
      НИЧЕГО НЕ МЕНЯЕТСЯ
      
      Для продажи моей загородной собственности я созрел только в хвосте 15 летнего пребывания в эмиграционном статусе. Заручившись согласием и поддержкой своего двоюродного брата Вити, владельца второй половины нашей дачной наследственности, я начал процесс (немного об этом уже говорилось в 1-ой части этой книги).
      Посредник попался довольно шустрый, и уже через несколько месяцев в моей сантамониковской квартире заверещал его далекий баритончик, приглушенный тихоокеанскими глубинами, нависавшими над межконтинентальным телефонным кабелем:
      - Ну, вот, Евгений, наконец-то с большим трудом все же нашел я вам покупателя. Парень-молодожен, вполне вызывающий доверие, с московской пропиской, хотел сначала квартиру в городе покупать, а теперь решил лучше дом загородный. Так что, если одобрите, я дам отмашку, чтобы к вашему приезду бабки готовил. Но вот, если согласитесь, подумайте, он просит немного сбавить цену.
      
      Скидка-то меня мало колыхала, больше напрягало ожидание другого, как мне казалось, наиболее опасного, тягостного и неприятного пункта всей той сделки, а именно - передачи денег. Заключалась она в пугающе непонятном, многоходовым и долгом механизме самого процесса. Сначала покупателю и продавцу надлежало встретиться в банке у арендованной ими ячейки-сейфа. В него под испуганно-подозрительным оком продавца покупатель вкладывал пачки купюр. Потом им обоим вручались ключи от этого железного ящика. Ни один из них без другого открыть его не мог. Только по прошествии пары месяцев, после окончания всех сложных бумажных процедур, партнеры должны были встретиться вновь у банковского хранилища, и зелененькие бумажки из банковского сейфа могли уже наконец перекочевать в мешок продавца.
       Зачем нужна была такая морока? Почему не делалось все сразу и не таким сложным напрягающим нервы манером, а простым безналичным перечислением денег с одного счета на другой? Риторический вопрос. На самом деле, никаким другим образом денежные дела не могли делаться в государстве со столетним культом столоначальников, чиновников-башмачкиных, соцслужащих, павликов морозовых, в стране, где для получения "Справки" нужен был "Запрос", где один партнер обязательно норовил нае...ть другого партнера, где брат не доверял своему собственному брату передать их собственному отцу какие-нибудь сто рублей.
      
      * * *
      
      Однако, наверно, надо обьяснить, почему был так велик мой страх перед той денежно-передаточной процедурой. Дело в том, что я уже имел нехороший приснопамятный опыт продажи московской недвижимости.
      В начале 90-х моя матушка состояла в тесной дружбе с одним приятным пожилым человеком Иосифом Моисеевичем. Ничего не знаю о их телесной близости, но по интересам и вкусам они были очень близки, ходили вместе на концерты, в театры, ездили по туристическим заграницам, широко открывшимся тогда у нас для простых смертных.
      Жил наш друг на 5-м этаже панельной хрущевки у черта на рогах, где-то возле Окружной дороги. И он как-то предложил:
      - Давайте продадим мою квартиру и будем на эти деньги ездить в турпоездки.
      Довольно долго я к этой идее стоял боком, так как понимал, что это предложение означает переезд Иосифа Моисеевича в нашу квартиру. "Зачем нам в доме чужой человек", - думал я. Но потом начал уговоривать себя: "маме будет не так одиноко, а я спокойнее смогу ее оставлять. И потом, у нас же трехкомнатка, каждому будет по своему углу, ничего он нас не стеснит".
      Нашли посредника, долго и нудно оформляли бесконечные бумажки, и наконец наступил тот самый момент "Х". В один из жарких летних дней я с покупателем, посредником и служащим банка по крутой узкой лестнице спустился в прохладу подземелья. Стены небольшого подвального помещения до самого потолка были закованы в стальные квадраты ящиков-сейфов. После того, как банковский работник оставил нас за плотно закрытыми дверями, я понял, что уход от уличного пекла в подземный холодок был вовсе никаким не благом. В этой непроветриваемой безоконной комнате буквально через пару минут стало очень душно, неприятно, и соленые капли пота оросили сначала мою пересохшую верхнюю губу, потом лоб, а затем прижатая к спинке стула футболка стала такой же мокрой и дурно пахнущей, как если бы на нее пописала дворовая собачка.
       Мы сели с покупателем за досчатый стол, похожий на кухонный, и тот выложил передо мной кучу зелёных ассигнаций. Я с тоской на нее посмотрел и ужаснулся перспективой их пересчета. Но деваться было некуда, и я, стараясь увертываться от подозрительного взгляда четырех напряженных глаз, начал свой путь на голгофу .
      Пальцы моих рук то охватывала судорога, то мелкая дрожь, то вдруг они предательски немели. Я многократно перекладывал зеленые бумажки слева направо и наоборот, ошибался, ошибался, считал вновь и опять не получал той же суммы. О, как я ненавидел толстую рожу Франклина, пристально воззрившегося на меня с тех злосчастных сотенных купюр, как меня раздражали его полуженские локоны на полулысом черепе, его монолизовская полуулыбка. Он насмехался над моим неумением, моей нескладностью, беспомощностью, а я с еще большей неловкостью в который уж раз складывал в неровные пачки его целулоидную физиономию.
      
      * * *
      
      С тех пор прошло 20 лет, вы думаете, что-либо изменилось коренным образом? Ничего подобного. Нет, конечно, условия стали лучше, банки стали богаче. И комната депозит-сейфбоксов теперь была намного больше, светлее, в ней шумел над головой кондиционер, на столе стояла специальная машинка для счета денежных франклинов. Несмотря на нее, мне все равно было предложено для верности дополнительно еще пересчитать купюры вручную. Я, как и тогда, помусолил подушечки пальцев, просчитал пару пачек, снова взмок и, глубоко вздохнув, дальше считать отказался. За дело взялся посредник. В его ловких гибких пальцах, как у фокусника в цирке, ассигнации стали быстро крутиться, вертеться и по мгновению ока укладываться в стройные кучки ровных рядов. В течение 15 минут акция была завершена.
      Вот так я, наконец, освободился от моего многодесятилетнего наследственного подмосковного рая. Потом довольно долгое время на месте нашей старомодной довоенной дачи с терассой и мансардой, на месте заросшего травой яблоневого сада и березового перелеска сиротливо чернела пустая голая земля. Но вот ее-то вечную ценность сразу после продажи стал олицетворять высокий плотный забор, заменивший собой низкий жидкий штакетник с калиткой, закрывавшеся на простую железную задвижку. А вскоре на месте бывшего дома забелели фундаментные железобетонные плиты будущей виллы нового русского - владельца совсем другой незнакомой и непонятной мне жизни.
      Однако сам новый особняк возник лишь через 2-3 года. Оказалось (чего, впрочем, и следовало ожидать) меня здорово накололи. Тот, якобы, москвич-молодожен, был обычным дельцом-перекупщиком, который, обманув старого дурака, купил по дешевке подмосковную землю, очистил ее от многолетнего хлама и стал ею торговать. Насколько я понял, хозяев моей бывшей земельной собственности он менял, как перчатки, несколько раз, повышая, повидимому, цену.
      А сейчас, чтобы не огорчаться попусту, я уже и перестал интересоваться, что там происходит.
      
      Другой мой мост в прошлое, квартира на Преображенке тоже много лет терпеливо поджидала своего беглого хозяина. Но тщетно, он все не возвращался. Лишь раз в год и только в течение 15-20 дней он осчастливливал соседей, встречавшихся в лифте, вежливой улыбкой и вздохами: "Ах, как время летит", "Вы совсем не меняетесь", "Ой, детей не узнать, так выросли", "Вы уже, наверно, бабушка?". Конечно, надо было давно уж освободиться от этой неприкаянной обузы. Но все время этого очень не хотелось. А потом и сил уже не стало.
      
      * * *
      
      Подобрал я и последнее место моего пристанища, причем его аренду полностью оплатил. Зачем озадачивать и напрягать детей лишними заботами. Хотя я и раньше никогда их собою не обременял (скорее, наоборот...). Эта моя недвижимость притаилась под зеленой травкой "Hollywood forever", где темносерая гранитная плита ждет моей физиономии на овальном фаянсе вместе с выбитыми на надгробьи буквами золотого окраса.
      Слышал, что некоторые еще большие, чем я, экономы умудряются даже и свою фотку с надписью поместить на могильном памятнике, оставляя место только для последней даты. Но это, я думаю, уж слишком.
      
      Г. ПУТИ- ДОРОГИ ПОД НОГАМИ
      
      
      Глава 22. ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ
      
      ДАЛЕКОЕ БЛИЗКОЕ
      
       Трепетную тягу к волнующему наслаждению дальней дороги, как уже отмечалось в 1-ой главе, я чувствовал с самого юного возраста, когда часами мог разглядывать свой самодельный альбом почтовых марок, летая с ними в Патагонию и Танзанию, в Гватемалу и Египет. Однако, наиболее твердо преференция путешествий по сравнению со всеми другими жизненными радостями, во мне утвердились в студенческие годы.
       Я сидел тогда в 101-ой аудитории на второй паре учебных часов и с редким для себя прилежанием слушал лекцию профессора Близняка. Он говорил об инженерных изысканиях для строительства - о геологах, гидрологах, геодезистах, об экспедициях и полевых работах в Средней Азии, на Камчатке, в Сибири. До этого романтика дальних странствий связывалась в моем представлении лишь с деятельностью газетных репортеров, шастающих с лейкой и блокнотом по всему свету. А тут вдруг оказалось, что и в моей простой будничной инженерной профессии есть вокзальный перон, с которого запросто можно попасть в волшебный мир вожделенной экзотики.
      
      * * *
      
       Наиболее долго, громко, призывно гудок профессионального локомотива, звавшего меня в дорогу, гудел в 70-х годах, когда мои яркие студенческие видения стали овеществляться. Я был уже не просиживающим штаны клерком какой-то скучной проектной конторы с кульманами и рейшинами и не работником жалкой пусконаладочной конторы. Я был старшим научным сотрудником Института инженерных изысканий, призванного Провидением стать тем самым моим судьбоносным пероном. Куда стартовать от него дальнему поезду путевых радостей, в какую сторону проложить заветный маршрут?
      
       В самых разных (любых) направлениях стагнация экономики страны Советов того времени способствовала реализации моего жизненного приоритета Љ2. Несмотря на свою вредоносность для всего общего, косность и дурость застойной системы успешно помогала мне конкретному полностью удовлетворять мои потребности в путешествиях. Без всякой лишней стеснительности и с прежним добрежневским апетитом я большой столовой казенной ложкой черпал сладкий компот служебных командировок из тогда еще полной госстроевской кастрюли.
      
       Темы оплачиваемых плановых работ, которые я сам себе придумывал, давали широкую возможность выбирать для их выполнения какие угодно точки на географической карте пятой части суши. Мне стали доступны озерные просторы Карелии, клюквенно-лесная благодать Тобольской тайги, душистые поля и сады степного Крыма, зеленые горные склоны Хибин. Ведь нашему куратору Пал Палычу из Госстроя СССР было абсолютно наплевать на то, где я буду испытывать свой "Метод тяжелой жидкости", в Гжатске или Владивостоке. Поэтому, намечая очередную служебную командировку, я распахивал географический атлас и выбирал на карте город, где еще не был, и где по тем или иным причинам хотелось бы побывать.
       Со временем я так обнаглел, что стал даже совмещать полезное с приятным. Например, быстро провернув за недельку работу в Николаеве, ехал оттуда в недалекий Очаков, куда вызывал из Москвы очередную подругу, и отрывался с ней там на пляже по полной программе. Или с мамой и дочкой ехал в Одессу и, сделав дело в городе, поселялся с ними на пару недель на частной квартире в приморскои Кара-Бугазе.
      
      * * *
      
       Помимо обычных пнииисовских командировок, была у меня еще одна кормушка, успешно удовлетворявшая мою дорожную ненасытность. Еще в Гипроводхозе с подачи Геннадий Алексеевича Жукова, самого лучшего за всю мою долгую рабочую жизнь начальника, я попал в престижную обойму-резерв главного командования. Чего, какой армии? Это надо обьяснить отдельно.
       В планово-бюрократическом хозяйстве Советского Союза всё и вся было зарегулировано, заарканено, обрешечено множеством разных специальных законов, правил, инструкций, стандартов. Государство строго следило, чтобы простое население ело из единообразных стандартных тарелок и писало в одинаково правильные писуары. Строительная сфера тоже была полностью регламентирована. Для этого существовала обширная нормативная система СНИП'ов (Строительных Норм и Правил).
      Это был своеобразный свод законов, считалось, что их нарушение приводит к авариям и разрушениям. На самом деле, какая-то правда в этом была - действительно, многие требования СНИП'ов были вполне разумны. А для устрашения намылившихся преступить строительный закон приводился пример КНР, где после испортившихся с нами отношений глупые китайцы выбросили на помойку советские стандарты, в результате чего у них полетели крыши жилых домов и офисных зданий, а в цехах фабрик и заводов начались массовые обрушения стен и перекрытий.
      
       Однако, законы на то и законы, чтобы их нарушать, а потому требовался постоянный контроль и своевременное выявление нарушителей. Для того и понадобились "Комиссии по проверке правильности применения нормативных документов". А разве бывает какая-нибудь комиссия без руководителя? Конечно, нет. Потому и появилась потребность в когорте доверенных Председателей, которых выискивали в разных подведомственных учреждениях. Одним из них в министерском госстроевском списке я и оказался.
       Вообще-то было бы натяжкой назвать эту деятельность такой уж большой синекурой, я даже слышал, что некоторые мои коллеги от нее отказывались. Но для меня, любителя разнообразия дальних странствий, в отличие от всех других обычных деловых командировок, это была шоколадная конфета в пакете простых леденцов и тянучек. Ее особый вкус, аромат и утонченная сладость увеличивалась еще штутной редкостью этих поездок - примерно 1-2 раза в году.
       Обьекты для предупредительной проверки-выволочки брались выборочно. Это были в большинстве своем тресты инженерных изысканий в Новосибирске, Кременчуге, Самарканде, Магадане или еще где-то в советской провинции. Нас, как гоголевских ревизоров, принимали с большим почтением. Селили в самых лучших гостиницах, кормили в спецстоловых, а мне, председателю, выделяли для работы кабинет директора или его зама. Мы сочиняли некий Акт, где набор обязательных критических замечаний и разбор ошибок сопровождался глубокомысленными рекомендациями и советами.
       Работа комиссии заканчивалась заседанием, на котором я, вальяжно восседая за председательским столом, с важным видом произносил речь - делал сообщение, в котором давал общую оценку, похваливал в целом и отмечал недостатки, делал выводы и отвечал на вопросы.
      А вот потом... Потом происходило самое приятное.
      Оно заключалось в том, что в один из последних дней к гостинице подгонялся пикап или даже целый автобус, и нас везли за город в какой-нибудь учрежденческий дом отдыха, пансионат, профилакторий или просто на берег протекавшей поблизости реки. Тут происходила грандиозная пьянка. На длинный стол или травянистую лужайку многобутылочной толпой выбегали московские и столичные водки, жигулевские и пльзеньские пивы, а также вермуты, хересы, солнцедары и прочие винные пойла. За ними с важным видом выходили на скатерть судки, блюда, тарелки с венигретами, оливье, холодцами, с заливными судаками и запеченными поросятами.
       Было потом о чем вспомнить!
      
      * * *
      
       Не знаю, где лучше, но, возможно, именно здесь имеет смысл мне похвастаться своим немалым самолетным стажем. Еще в эпоху неисчислимых разноширотных и многомеридианных служебных командировок во все концы гигантских просторов Советского Союза я ублажал свое самолюбование подсчетом перелетного километража. Согласно ему к концу 90-х годов я с десяток раз на спутнике облетел Земной шар по экватору, причем, сделал это на куда более высокой (а, значит, и длинной) орбите, чем Гагарин с Поповичем.
      А теперь, с полной уверенностью могу заявить, что мой авиационный стаж достиг поистине космического уровня - только за время жизни в Америке я слетал на Луну (!) и благополучно вернулся обратно на Землю. Одно лишь ежегодное посещение Москвы давало мне в копилку моего аэрофлотовского бонуса почти полные 20 тысяч километров. И спасибо этой благотворной системе скидок - вот уже целых 3 раза я слетал в Москву совершенно бесплатно.
      
      ХОЛОДНАЯ ТЕПЛОСТЬ БАЙКАЛА
      
       Примерно на перехлесте 70-х и 80- годов советский Аэрофлот перенял от зарубежных авиакомпаний такую замечательную опцию, как возможность по одному и тому же билету прерывать маршрут, делая остановку в любом месте, где самолет садился на землю. Благодаря этому, отправившись, например, в командировку в Новосибирск, я побывал пару дней в Златоусте, городе моего военного детства, поработав в Киеве, посетил под Брянском Карачев, родину моего отца, закончив работу Мурманске, заехал посмотреть Архангельск.
      Но одной из самых незабываемых и удивительных своими удачами была попутная остановка в Иркутске, куда я попал после выполнения командировочных дел во Владивостоке. Сделать там на обратном пути остановку своего аэрофлотного маршрута я задумал заранее.
      
      Приехав из аэропорта в город, я бросил в гостинице чемодан и побежал в расположенное поблизости туристическое бюро. Не мог же я пропустить случай побывать на Байкале. В конторе за письменным столом сутулилась над бумагами дама средне-предпенсионных лет, которая, как потом оказалось, была директоршей того заведения.
       - Что вы, - огорчила она меня, узнав о моем желании завтра же прильнуть к байкало-омульской экзотике, - за много месяцев на весь год у нас путевки проданы. Ваши же москвичи-ленинградцы их все расхватали.
       - Как жаль, - поник я, - у меня времени-то всего ничего, это я так, проездом, в командировке.
       - Увы, увы, ничем помочь не могу, - отвернувшись от меня, дама снова уткнулась в свои бумаги, давая понять, что тема закрыта. Я поднялся со стула и направился к двери, но вдруг был остановлен:
       - Хотя, погодите, - услышал я, - есть один вариант. - Дама внимательно и довольно долго меня разглядывала, как будто ее интересовал покрой моего слегка помятого мосшвеевского костюма, и мне казалось, я слышу как скрипят ее трущиеся друг об друга мозговые полушария. Помолчав и повертев задумчиво в руках свои оправленые железом очки, директорша наконец благосклонно мне улыбнулась и спросила:
       - А прямо завтра утром вы выехать могли бы?
       - Конечно, - обрадовался я, - я же ничем не связан.
       - Но сумели бы вы быть сопровождающим молодежной группы? Это не очень сложно, надо довести туристов до причала в Листвянке, проследить, чтобы все погрузились на корабль, передать капитану документацию, и проехать маршрут, потом тем же автобусом привезти ребят обратно в Иркутск. Экскурсовод будет отдельно, об этом вам беспокоиться не надо, - добавила она.
       - Конечно, смогу, смогу, - уверил я, стараясь говорить как можно тверже, чтобы развеять всякие сомнения в моей профпригодности, и еще приврал для надежности: - Я и пионервожатым был в свое время, знаю, как с молодежью работать.
       - Но это еще не точно, - опрокинула директорша стопку дегтя в бочку меда моей надежды. - Дело в том, что наш штатный сопровождающий, - она скривила губы в улыбке, и, помявшись немного, продолжила: - так сказать, заболел, ну вы понимаете, мужики такие неустойчивые. Хотя, если он все-таки к завтрашнему утру оклемается, то уж тогда извините.
       Мне крупно и нечаянно повезло, мужик не проспался, не протрезвел, и на следующее утро я с группой 30 орущих дорожные песни веселых и находчивых студентов местного пединститута совершенно бесплатно отправился в плавание по Байкалу. Тогда это еще не называлось красивым словом круиз и заключалось в том, что старый, хотя уже винтовой и дизельный "Комсомолец" проплыл вдоль великолепных захватывающих дух береговых пейзажей знаменитого озера, несколько раз останавливаясь на так называемые "зеленые стоянки".
       Во время них корабль медленно причаливал к берегу, и мои подопечные уже на трапе торопливо скидывали куртки, футболки, блузки и кофты, вываливались на берег и, прыгая на одной ноге, освобождали свои молодые эротические ягодицы от юбок, брюк и треников. Некоторые, наиболее смелые, тут же с разгону бросались в воду, зарабатывая простатиты и циститы. Я тоже один раз попробовал окунуться, проплыл пару метров, но так заломило в мошонке, что я не стал рисковать детородным органом и быстро выскочил на берег.
       Этим же температурным перебором обьяснялся интересный феномен, с которым я познакомился, встретив на одной из наших стоянок рыбаков, сидевших у костра и потреблявших горькую прямо из горла белоголовок. Я подошел к ним и увидел, что они закусывают сырой рыбой, которую достают из потертого жестяного судка с водой.
       - Как это вы без огня ее едите? - удивился я
       - А что, ничего. Попробуй, если хочешь, - ответил один из рыбаков, отрезал ножом спинку небольшой рыбины, посыпал ее крупной слегка желтоватой солью и протянул мне: - На-на, бери, не боись, не укусит, не отравишься. Омуль в этой холодрыге живет нормально, не мерзнет и не тухнет, как-будто, в холодильнике, никакая зараза к нему не пристает. А вода в Байкале чистейшая.
       Я рискнул, надкусил. И вправду, оказалось вкусно, но есть дальше не стал, все-таки было как-то непривычно, боязно.
       - Продадите рыбку-то, - спросил я.
       - Давай на бутыльон и бери вот весь остаток, здесь еще много.
       Я заплатил, рыбаки достали рыбу из ведра, стряхнули с нее воду, густо посолили и завернули в несколько слоев газетной бумаги.
       - Вот вези, хошь в Париж, хошь в Лондон.
       Но я привез омуля в Москву. Как раз подходил августовский мамин день рождения. Собрались гости, и я торжественно, с чувством собственного достоинства, выставил на стол большую менажницу, в главном центарльном углублении которой лежали блестевшие в люстровом свете серебристые омулевые тушки. Кто-то подцепил одну из них на вилку, попробовал и сказал:
       - Где это вы такую пересоленную селедку покупаете, мы вот обычно, если она из "Океана", обязательно вымачиваем. А то ведь есть невозможно.
       Так я был опозорен. И почти весь тот мой байкальский эксклюзив пошел прямым путем в мусорный бак.
      
      Глава 23. ПО ТУ СТОРОНУ ЖЕЛЕЗНОГО ЗАНАВЕСА
      
      КАК Я ОХМУРЯЛ КГБ
      
       Мои забугорные тревелы, естественно, были намного малочисленнее, чем внутрисоюзные, но в то железнозавесное время они вообще представляли удивительный практически недоступгый простому смертному эксклюзив. Особенно мне, учитывая мои персональные национальные и беспартийные дефекты. Но вот факт - я, действительно, все же выпускался из клетки на волю проклятого капитализма. Почему, за какие такие красивые глаза?
      Позже раздумья о феномене моей загрантуристской биографии привели меня к догадке, что решающую роль в ней сыграла та полностью казенная первая (увы, в этом смысле и последняя) заграничная поездка в Польшу в 1966 году.
      Это была придуманная где-то Наверху служебная командировка (так называемая "по обмену опытом") в Варшаву, Краков, Гдыню и Вроцлав. Меня взяли тогда в компанию функционеров Министерства водного хозяйства СССР исключительно из-за того, что только я из них всех владел темой лучевых водозаборов, которой интересовались польские инженеры-гидротехники. Повидимому, с тех пор мое имя и затесалось в некий секретный кагэбешный список выездных везунчиков. Поэтому-то позже меня без проблем и выпускали во всякие зарубежные вояжи, хотя предпринимались они лишь за мой собственный счет по профсоюзной линии.
       За путевками я ездил в "Московский териториальный комитет (МТК) профсоюза строительных рабочих". Думаю, мне доставались они потому, что не были таким уж дефицитом - каменщики, маляры, крановщики большой любознательностью и интересом к загранке не отличались, их, скорее привлекали бесплатные путевки в разные родные санатории Крыма, Черноморского побережья Кавказа или, на худой конец, Подмосковья, агде хорошо бухалось, кушалось и трахалось.
      
       Благодаря той недоглядке Органов и профессиональной особенности нашего МТК мне и удалось в то закрытое брежневско-андроповское многолетье несколько раз преодолеть железный занавес. Проскочил я за него через профсоюзную туристическую калитку с названием "Турция", "Австрия-Венгрия", "Куба" и "Круиз вокруг Европы".
      Уже в вегетарианские горбачевско-ельцинские годы я продолжил свою туристичекую жизнь без всяких профсоюзных подачек и просто за свой счет окучил автобусные туры "Венеция-Флоренция", "Финляндия-Швеция" и "Дороги Белой и Красной розы" в Англии.
      А, кроме того, по французскому приглашению сьездил в Париж, по письменному вызову хайфского Техниона в Израиль, да еще выклянчил у научно-производственного кооператива "Геософт" служебную командировку в Штаты.
      
      КРАСНОЕ ЗНАМЯ АТАТЮРКА
      
       В 9-тидневное путешествие по Турции в 1976 году я попал в рамках так называемого "научного туризма", который тогда только еще начал культивироваться. Он очень недорого оплачивался самими туристами, зато включал в себя обязаловку непременного посещения плит, строительные всяких не очень-то интересных обьектов, таких, как, например, заводы по изготовлению железобетонных блоков, площадки гидроузлов, оросительные каналы, осушительные дренажи. Надо признаться, все эти скучночища чаще всего оказывались лишь на фотках, сделанных из окна туристического автобуса, а то и вовсе оставались неопознанными.
      
       Началось то путешествие с некоторого стрессового напряга. Дело в том, что за пару недель до нашего прилета стамбульский аэропорт пережил страшную трагедию - там был совершен террористический акт. О нем подробно и образно рассказал встретивший нас местный гид-турок, когда мы стояли в зале терминала, ожидая нашего руководителя, оформлявшего где-то вьездные документы.
      В тот злосчастный день здесь вот также многоголосо гудели громкие возгласы, приветствия, звенел детский птичник, звучал девичий смех. И так же, как теперь, в наш приезд, сквозь стеклянные стены здания в зал ожидания без сумерек и светотеней по-южному быстро вошла вечерняя темнота, а на потолке вспыхнули светильники, сразу сгустившие наружную черноту. В разноцветной толпе пассажиров, одетых в куртки, платья, костюмы, кофты, вдруг появились четверо бородачей в черных масках-балаклавах. Они стали спинами друг к другу и подняли над собой зеленые полотна с исламскими слоганами:
       Allah akbar! Freedom to Arabian people of Palestine!
       В зале воцарилась оглушительная тишина, только где-то тихо всхлипывали дети. И вдруг зеленые лозунги сменились вытащенными из под плащей террористов короткоствольными АК-ми, их тупые дула взметнулись к потолку, раздался треск выстрелов, и разбитые стекла светильников мелкими осколками посыпались на головы людей. Уличная тьма влилась в аэропорт.
       И вдруг автоматы, остановившие было свою трескотню, снова затарахтели. Раздались крики, стоны, плач, вопли, рыдания. Подкошенные выстрелами мужчины, женщины, старики, дети падали на пол, оставшиеся в живых бросились врассыпную к дверям, раненные ползли за ними вслед по залитому кровью полу. Только минут через 5 с другой стороны зала раздались встречные автоматные очереди - полицейские подкосили бандитов, и стрельба прекратилась.
      
      В те годы все советские газеты, радиоточки, телики постоянно твердили, что "защита законных прав арабов Палестины от израильской военщины" является священным долгом "всего прогрессивного человечества". И вот теперь в Истамбуле (в русской традиции почему-то без "И") мы узнали то, о чем догадывались - никакие эти мерзавцы не "борцы за справедливость", а подлые убийцы и международные террористы. Их надо было давить, как зловредных тварей, уничтожать, как бешеных зверей, а не поддерживать и вооружать калашами, чем преступно занимался Кремль, главный пахан мирового коммунистического бандитизма.
      
       Можно представить, с каким настроением, услышав о недавно случившемся, мы шли, опасливо оглядываясь, по галлерее стамбульского аэропорта к багажной карусели за своими чемоданами. Лишь погрузившись в автобус, облегченно вздохнули - на этот раз пронесло!
       Я вошел в номер старой гостиницы, расположенной в центре турецкой столицы на уличном перекрестке, громыхающем грузовиками, автобусами и трамваями. К моему удивлению, в комнате городской шум был совершенно не слышен. Потом в Москве я всем рассказывал, какая отличная герметичная оконная столярка в том проклятом капитализме, хотя и в стране третьего мира.
       Еще большее впечатление произвел на нас знаменитый стамбульский кожевенно-ювелирно-обувно-бакалейно-мясомолочно-рыбный базар, ошеломивший своими необьятными размерами и несоизмеримо плотным и богатым наполнением.
      Затем была Анкара с такими родными знаковыми знакомыми, как мемориал-мавзолей (нет, не Ленина, а Ататюка) и красным знаменем, которое оказалось тоже с серпом, хотя и без молота.
      
       Но больше всего вспоминалась потом поездка в Каппадокию, где стояли удивительные произведения вездесущей четвертички (Четвертичного периода истории Земли). Перед нашим восторженным взглядом в лучах заходящего солнца фантастическими видениями предстали высокие стройные останцы светло-коричневого и бежево-серого песчаника, выточенного ветром и водой в форме ровных конусов, сигар и торов. В них были прорезаны к вечеру засветившиеся окна, показавшие, что эти геологические чуда используются в качестве жилья. Куда до них нашим жалким средне-русским землянкам и глинобитным украинским хатам.
       Еще впечатлительнее там же были древние подземные церкви ранних христиан. Мы спускались в них по крутым вырезанным в песчанике ступеням, и всюду на нас смотрели со стен пустые глазницы старых цветных фресок. Экскурсовод обьяснил, что поскольку у завоевавших центральную Анатолию исламистов османов выкалывать глаза этим иконам никак не удавалось, то им пришлось их выбивать кайлом с кувалдой. Нельзя же было, на самом деле, им допустить, чтобы неверные, особенно византийские православные, пялили на правоверных свои неправильные зелки.
      
       Следом за этим мы отправились в Измир на Эгейском море, а оттуда сьездили поклониться древнеримским развалинам Эфеса. Интересно, что через 38 лет я снова туда попал, и еще раз возмутился бестактностью безжалостного Хроноса - каждый раз он демонстративно напоминает нам о краткосрочности нашего земного бытия по сравнению с античной вечностью. Ведь какая несправедливость: мраморные колонны ионического ордера, как и в прошлый мой приезд, попрежнему нерушимо высились вдоль мощенной древнеримской дороги, а у меня за это время во рту и пяти зубов уже не осталось. И также коринфские капители библиотеки Цельса все также продолжали хранить свои многосотлетние акантовые завитки-листья, а мой бедный череп давно потерял последний курчавый волос. Разве не обидно?
       И еще одно замечание, связанное с моим разновременным посещением Эфеса. В тот первый раз я услышал от нашей всезнающей экскурсоводки, школьной учительницы истории, что перед нами лежат развалины знаменитой древне-греческой Трои. Но оказалось, что моя с юности любимая история вовсе не освещает тьму давно ушедшего прошлого, а безуспешно копается в пыли непознаваемых веков и в густом тумане своей стыдной беспомощности.
       Во время второй прогулки по древним камням Эфеса я уже знал, что они никакого отношения к Трое не имеют, и вообще еще неизвестно, была ли в действительности Троя (или это город с названием Илион?), а ее открытие Шлиманом - просто раздутая газетная сенсация. И, кроме того, есть серьезные сомнения в том, что гомеровская "Илиада" отражает какую-то Троянскую войну, а на самом деле, она является перепевом более древнего мекенского сказания о нашествии воинственных хетов, тех самых, которые досаждали когда-то и египетским фараонам.
      
      * * *
      
       С турецкой поездкой связано и очередное осознание нашей дремучей совковости. Что это было? Расскажу.
       В первый же вечер пребывания в Стамбуле я вышел на улицу немного пройтись. У дверей отеля ко мне подскочил парнишка лет 17 и стал что-то лепетать на какой-то гортанной смеси марсианского с венерианским. Я, потомственный интеллигент, вынудил себя отыскать где-то в мозговой папке английскую вежливость "Thank you", скинул ее на язык и, посчитав это достаточным, почеркнуто бесцеремонно отвернулся от турка и пошел прочь.
       Но не тут-то было, этот нахальный малый последовал за мной и не отставал, как бы я не прибавлял шага. Он неотступно сопровождал и даже предупреждал мой взгляд, и, если я его обращал на ту или иную витрину магазина, рекламную растяжку, вывеску или театрально-киношную афишу, сразу же подскакивал и начинал что-то мне обьяснять на все том же инопланетном наречии.
       Самое удивительное, что я тогда был настолько туп и глуп, что абсолютно не понимал причины такого активного внимания к моей персоне того турецкого волонтёра. В задуренным пропагандой совковом сознании вертелось нелепое предположение, что парня одолевает естественный "интерес простых людей к посланцам страны социализма". Сегодня трудно даже представить, что так на самом деле можно было думать. Правда, приходила и мысль, что он стремится к "знакомству с целью отвалить из мира нищеты и наживы", что, например, сделал в свое время его соплеменик турецкий поэт-коммунист Назым Хикмет.
      Об истиной причине приставания ко мне того младотурка я даже не догадался и тогда, когда увидел его недовольный взгляд, которым он сердито просверлил мою руку, доставшую из кармана какой-то сувенирный значек с изображением московского Кремля. Впрочем, если бы даже я и сообразил, чего от меня хотят, все равно это ожидание мне не удалось бы оправдать. Не стал бы же я, на самом деле, что-либо откусывать от той жалкой подачки в 20 долларов, которую мне только и разрешено было советским государством перед поездкой обменять на мои собственные деревянные.
      
       Они предназначались для подарков жене, дочкам, маме и, конечно, себе дорогому. В качестве последнего я еще в первые дни положил глаз на небольшой восточный кинжал с безумно большой ценой - аж 7 долларов. Толстенький клинок с ажурной надписью "Turkey" был по мирно-сувенирному тупым и явно не мог служить не только для убийства, но и для разрезания почтовых конвертов. Его блестевшее бронзовым золотом тело было заключено в изящные ножны, сплошь покрытые красными и зелеными стеклянными полушариками. Между этой инкрустацией цветного стекла серебрились жемчужины, заключенные в круглые гнезда, причудливо сплетенные из тончайшей проволоки. Сам кинжал был лишь слегка саблеобразным, зато ножны заканчивались сильно закругленным, как у русалки, раздвоенным хвостом. В общем - прелесть, загляденье.
       Но вот это заглядение, а точнее, недоглядение сыграло со мной злую шутку. Покупал я свой сувенир на ходу, в спешке, так как за дверями бутика, где старик турок занудливо долго упаковывал мой кинжал, меня поджидали две девицы из нашей группы, и мы торопились на экскурсию в мечеть Аль Софию. Я быстро выскочил на улицу, крепко зажав покупку под мышкой. Мои спутницы залюбовались красивой оберткой, в которую был завернут кинжал и попросили:
       - Покажи, хоть, чего купил-то.
       Но мне очень не хотелось рвать оберточную бумагу с такими славными зелеными слониками, ее последующее вторичное использование в Москве казалось не менее привлекательным, чем даже сам завернутый в нее латунный шедевр.
       - Но мы же сильно спешим, - отговорился я и разворачивать пакет не стал.
       В гостиничный номер я пришел поздно вечером, усталый, но довольный. Залез в ванную, смыл стамбульскую пыль и приготовился отправиться к тете бете, как вдруг мой взгляд магнитом притянуло к столу, откуда меня манили к себе те чудесные зеленые слоники магазинной обертки. Страшно захотелось еще раз полюбоваться своим драгоценным приобретением. Я достал из бритвенного станка лезвие "Нева" и аккуратно надрезал в двух местах пакета диковинную тогда для нас новинку - скотч. Потом подушечками пальцев осторожно, чтобы, не дай бог, не порвать и даже не смять, отвернул края бумаги и...
       Это был шок, стресс, выстрел из кольта, удар по голове (спасибо еще, что изнутри, а не снаружи). Но мозги перевернулись, сердечная мышца запрыгала резиновым мячиком и адреналиновый уровень взвился к потолку. Что такое?
       Ножны были совсем голы, как ощипанная курица. Ничего на них не было. Лишь три-четыре цветные стекляшки вместе с парой жемчужин сиротливо прижимались к лысому кинжалу и смотрели на меня испуганно и виновато. Вот подлюга этот сранный турок, как он меня наколол, а я, дурак-идиот, когда мне предлагали девчонки показать покупку, отказался - пожалел, болван, бумажку.
       Как быть, что делать, ведь завтра днем мы уже улетаем...
       Можно представить, насколько для меня удлинилась та полубессонная ночь. Утром я с трудом нашел у портье телефон нашего гида турка.
       - Полохо, - сказал он, услышав рассказ о моей промашке. - Остроженно нужено быть, для турковых продававцев исламцев обманувить неверного толко благое дило.
       Он появился часа через два, и я упросил его все-таки сходить в тот магазинчик. Мы подошли к его входу и гид сказал:
       - Нет, нет, - ты не ходи, ждать зедесь. Я сам попрошаю.
       С четверть часа я нетерпеливо топтался у витрины, пытался заглянуть через нее внутрь торгового помещения и на нервной почве ужасно захотел ослабить давление в мочевом пузыре. Наконец, гид вышел и, победно улыбаясь, протянул мне мою обновленную покупку все в той же заветной обертке.
       - Вот, на, - сказал он. - С трудном уговорить его, он говаривал, что те стеклярусы полохо держатся на метале, наверно, клей полох.
       Довольный, радостный, почти счастливый, я стремглав бросился в соседнюю кофейню, где еще раньше приглядел в конце зала дверцу, за которой меня поджидал такой вожделенный писсуар.
      
      ДРУГИЕ ВРЕМЕНА - ДРУГИЕ ДОРОГИ
      
      С приходом к власти либеральствовавшего Горбачева стала сначала только чуть приоткрываться, а потом и совсем распахнулась чугунная калитка Железного занавеса, и появилась возможность перешагивать его порог уже без пригляда кагебешников, сопрождавших всех выезжавших на Запад. И я, естественно, одним из первых сподобился сунуть в нее свой кривой еврейский нос.
      
       Самым памятным и восторг вызвавшим прыжком на таинственный Запад был визит в Париж к русскому французу Бошера, моему доброму знакомому и большому русофилу, с которым я впервые встретился при его посещении Москвы, куда он приезжал на специальные курсы русского языка для иностранцев. По удивительной прихоти судьбы он до 12 лет провел детство на той же московской Преображенке, что и я. Это у его отца Ленин отнял в 1920 году стоявшую на берегу Хапиловки текстильную фабрику и прогнал во Францию.
      Мы с Евгением Георгиевичем в течение пары лет обменивались письмами и небольшими презентами - я по его просьбе послал с оказией рассаду облепихи, а он мне росток шафты (гибрид крыжовника и смородины). Этот французский гость долго радовал нас вкусными кисло-сладкими ягодами, но потом почему-то загнулся, наверно, ему нехватало многомесячного солнца Прованса.
      
      Благодаря этому знакомству мне посчастливилось впервые без соглядатаев с Лубянки провести в "проклятом капитализме" незабываемые целые 3 недели.
      Я пожил в большой городской квартире в пригороде Парижа, откуда ежедневно совершал почти часовой пеший переход к конечной станции метро, откуда доезжал до того или иного места, отмеченного с вечера на карте. К концу топтания парижских тротуаров я так настрополился, что стал даже, когда ко мне обращались, помогать приезжим туристам найти дорогу к Лувру или добраться до Булонского леса.
      
      Наиболее интересным в той поездке было знакомство с создателем дессидентского "Синтаксиса" Аликом Гинзбургом, жившим тогда в Париже со своей женой, сотрудницей радио Свобода. С его подачи я побывал на перезахоронении А.Тарковского, где познакомился еще с некоторыми довольно известными изгнанниками из советского рая, например, такими, как приехавший из Кёльна белобородач Лев Копелев.
      А на встречу Нового года я приехал к Евгению Георгиевичу в его загородный дом в Бьенмонте, по дороге посмотрел один из замков Луары и вообще побывал в настоящей периферийной сельской глубинке центральной Франции.
      Не помню в каком именно городке неподалеку от Парижа меня ввела в минор картина краха прошлого благополучия - градообразующие предприятия, заводы автогиганта системы Рено, стояли заброшенными мертвыми останками уходившей в прошлое индустриальной эпохи. Покосившиеся, с ободранной штукатуркой стены цехов, выбитые стекла пустых окон офисных зданий, заросшие сорняком газоны, почти безлюдные улицы и разбитые дорожные покрытия демонстрировали хрупкость всего сущего. Двухэтажные жилые таунхаузы были хозяевами либо просто брошены, либо куплены по дешовке парижанами для временного использования в летние каникулы.
      В одном из таких домов жили знакомые Евгения Георгиевича. Когда мы туда вошли, я с удивлением услышал неправильную русскую речь, напомнившую какую-нибудь рязанскую глубинку. Такой деревенский акцент принадлежал пожилой, но изящно и небедно одетой женщине, которая, как оказалось, была в войну подростком вывезена в Германию на общественные работы, позже вышла замуж за француза и, естественно, сохранила консервами свой стародавний крестьянский говор.
      
      
      * * *
      
      Однако, вскоре появились и другие еще более привлекательные способы уже даже не туристического, а профессионального проникновения за бугор. Причем не какого-то, как раньше, казенного, группового, увязанного с поездками всяких престижных элитных делегаций, а настоящего индивидуального.
      Случилось это потому, что с конца 80-х годов напор новых веяний все с большей силой начал вспарывать захрясшие за десятилетия плотные завесы советского изоляциолизма. Сначала робко, а потом все смелее, нахальнее предприимчивые смельчаки стали с производственными делами прорываться на Запад. Одним из таких кооперативных (а вскорости и корпоративных) сказочных ковров-самолетов для полетов в зарубежье стали так называемые "совместные предприятия".
      
       Именно с помощью такого советско-австрийского научно-производственного коопратива "Геософт", в январе 1991 года я слетал в американский Кливленд, где с помощью компании Allstate безуспешно пытался предварить свой переезд в США получением там профессиональной работы. Увы, всучить тупым америкашкам изобретенные мной замечательные открылки для кротов, прокладывавших под землей телефонные и электрические кабели, мне не удалось - мои конструктивные конструкторские предложения были безвозвратно замотаны бесконечными и бесплодными маркетингами.
      Эта неудача в производственных делах была удачно компенсирована в личном плане. Почти неделю я пожил у родственников в Нью Йорке, где плотно проработал такие замечательные достопримечательности этого великого города, как музей Метрополитен, концертный зал Корнеги Холл, бродвейские мюзиклы, статуя Свободы и прочие обязательные для посещения знаменитые места. Но, самое главное, я еще и слетал на 9 дней в Лос Анджелес, где моя дочь Лена за прошедшие два года уже почти угнездилась со своим Борей и двухлетним Сенечкой в сьемной двухкомнатной квартире Западного Голливуда.
      
      Из моих других попыток осчастливить зарубежные страны своими выдающимися инженерными новациями была на половину частная поездка в Израиль в октябре 1992 года. Этому предшествовало приятельствование с моим сверстником Мишей, носившим, кроме необычной фамилии Таршиш, звание профессора и доктора технических наук. Как и многие намылившиеся отвалить из Союза евреи-ученые, он с целью предотвращения отказа под предлогом обладания госсекретами заблаговременно ушел со своего завлабства в неком очень закрытом Почтовом ящике и устроился на работу в простой институт ВОДГЕО, где я с ним и скорешился.
       Уехав в Израиль, Таршиш несмотря на свои 62 года был принят старшим научным сотрудником в знаменитый хайфский научно-исследовательский институт Технион, где стал заниматься расчетами гидравлических ударов в водоводах. Утвердившись на своем новом поприще, он помог мне связаться с тамошними возможными потребителями моего изобретения, очень, как я считал, злободневного и важного для скудного израильского водоснабжения. У меня было авторское свидетельство на подземную плотину, которая, перехватывая бесполезно утекающие в море грунтовые воды, позволила бы по моим планам унять в Израиле давнюю питьевую напряженку.
       С подачи Миши я довольно скоро получил приглашение от Техниона, который в случае моего приезда, брался обеспечить внутренние расходы (гостинницу, городской транспорт). И, конечно, я, возрадованный, тут же побежал получать визу, покупать билеты на самолет и укладывать в толстую папку свои чертежи, расчеты, схемы. Но Хайфа, прекрасный город, встретила меня новогодним иудейским антрактом на Рош-ха-шана и предоставила неожиданную возможность провести время в праздничных гулянках с друзьми-олимами. Но и наступившие вскоре суровые будни не смогли кардинально прервать мое веселое времяпровождение.
       Оказалось, что, если технионовских ученых хоть как-то могли заинтересовать мои идеи, то производственную компанию "Мекорот", израильского водохозяйственного гиганта-монополиста, подвигнуть на рискованный эксперимент и вложить в меня хотя бы шекель было совершенно невозможно. А куда-то ходить, обьяснять, доказывать, убеждать мне было совершенно не в жилу. Поэтому, как перед этим и в Америке, я без долгих колебаний решил бесплодную деловую командировку преобразовать в куда более приятный туристичекий вояж. Я забрал свой чемодан из оплаченного Технионом дорогого номера гостиницы Дан, потом в ближайшем пабе мы выпили с Мишей Таршишом по кружке пива, и он проводил меня на автобусную остановку.
      
       Я провел несколько роскошных дней на моей прекрасной исторической родине.
       В Тель Авиве встретился и переночевал у своего институтского друга Яши Нотариуса, который с женой и дочкой только что начал новую жизнь, бросив, наверно, с некоторым сожалением свою непыльную и престижную службу в московском Гидропроекте. Мы погуляли по городу, затем пошли на пляж, я влез в парное молоко Средиземного моря, помял ступнями нежный донный песок и вдруг почувствовал какое-то странное но приятное покалывание кожи на икрах ног. Я навострил зрение, всмотрелся в прозрачный слой воды и с недоумением увидел, что стайка маленьких серебристых рыбок крутится вокруг моих нижних конечностей.
       - Не бойся, - обьяснил Яша, - это они так очищают твою кожу, снимают с нее верхний отживший слой. Плати им монету за то, что они тебя омолаживают.
       Такая вот удивительная услуга была мне предоставлена на тель-авивском взморье.
      
       Потом я перебрался в Иерусалим и на долгие годы зарядился духом его магической ауры, насытился ароматом ни с чем не сравнимой атмосферы, проникся святостью древних стен, насладился прелестью диковинных восточных базаров, торговых лавок, магазинов и ремесленных мастерских гончаров, жестянщиков, стеклодувов. Пару дней я пожил здесь в самом центре города на улице Короля Георга у Полины, сестры моего школьного товарища Владика Полонского. Наши отцы когда-то вместе работали в одном проектном институте. Полонский был там начальником планового отдела, а в 1950-ом его арестовали и дали десятку по 58-ой статье. Нам говорили за то, что нашли в их квартире комплект журнала "Америка", но оказалось, то была вторая посадка всех, кого еще не загребли до войны по делу 30-х годов так называемой Промпартии.
       Сам Владик, который почему-то не ладил с сестрой, жил в расположенной далеко от центра гостинице "Дипломат", где на время размещали приехавших из России. Однако, как часто бывает, все временное со временем становится постоянным, и Владик, так и не получив собственной крыши над головой, вместе с другими неустроившимися прожил в переселенческом жилье почти до самой своей смерти.
      
       Из израильской столицы я сьездил на Мертвое море, на берегах которого в то время еще не высились башни дорогих отелей и пляжи не были отгорожены от свободного их посещения таких, как я, безденежных купальщиков. Я прошел к кромке воды, скинул брюки, рубашку и прыгнул в воду, размахивая руками в брасовом рывке. И тут же в ужасе вскочил на ноги - мои глаза чуть не выскочили из-под ресниц и не бросились от меня наутек, в них попали крутосоленые морские брызги. Оказалось, что плавать в той воде было совершенно невозможно, можно было либо неподвижно лежать на спине, либо медленно осторожно ходить по дну, преодолевая упругость солевого раствора.
      
       Поднялся я тогда и на верхотуру расположенной неподалеку Мосады, подивившись легендарной стойкости и самотверженности моих предков, хотя и не одобрив погубившую их и чуждую мне фанатичность, упертость и групповую трагическую солидарность, призвавшую их умереть от руки друг друга. Надо признаться к моему стыду, что, зная, как складываются сказки, я сразу же тогда подумал, не присочинено ли многое к той красивой старинной легенде.
      
      
      
      Глава 24. ПОКА ХОЖУ, Я БУДУ ЕЗДИТЬ (по США)
      
      ГОРЫ И ГОРОДА БЛИЖНЕГО КРУГА
      
      Кроме говяжьих стеков и стопок токилы, ноутбуков-планшетов и айфонов-смартфонов, мюзиклов Бродвея и фильмов Спилберга, что еще нужно бывшему совку из бедной Раши в благословенной Америке?
      Ну, конечно, путешествий.
      И они у меня тоже были, причем, почти с самого старта моей американской одиссеи (тогда, в первые годы, я еще иногда задумывался, не вернуться ли мне в свою родную Итаку).
      
      Уже через два месяца после приезда мы с мамой поехали в Монтерей на празднование 40-летия женитьбы моих сватьев (махатеносов), пашиных родителей. По дороге к ним за 5 часов автопробега по трем фривеям мы на полную катушку понаслаждались калифорнийской экзотикой магнолиево-фикусовых перелесков, каменистых осыпей предгорий Скалистых гор и длиннющих виноградных плантаций.
      А за американизированным русским застольем впервые вкусили неведомые нам ранее сизер-салаты, рэпсы, суши, тако, шашлыки-барбикю. Весь этот северо-американский, мексиканский и японский кулинарный эсклюзив мирно уживался с нашими родными венигретами, оливье, сельдями под шубой, блинами с икрой и поросячими холодцами.
       Там, у Белявских, я познакомился с Левой Левицким, бывшим сотрудником "Нового мира", секретарем комиссии по литнаследству Паустовского, он близко знал не только Твардовского, у которого работал, но и Сарнова, Войновича и других литературных гигантов. Живя в соседних домах, мы долгое время плотно приятельствовали, вплоть до его преждевременной смерти от рака простаты.
      
      * * *
      
       А на следующий год я и мама сьездили в Пало Алто (Силиконовая долина) на встречу с нашими американскими родственниками. Мы собрались в доме Майкла Бейна, одна только фамилия которого переносила меня на горячий песок люстдорфовского пляжа довоенно-послевоенной Одессы, на пахнущий воском паркет прадедовой квартиры в одесском Успенском переулке, в ее пахнущую фаршированной рыбой большую круглую столовую с краснодеревным буфетом-великаном, увенчанным причудливой формы башенками резного дерева, и с огромным абажуром-парашютом на бронзовой потолочной люстре.
       В доме Майкла Бейна мы провели тогда прекрасный вечер и, несмотря на языковый барьер, приятно погрузились в ностальгические воспоминания о живых еще и уже ушедших родственниках.
      
       Начало нового столетия-тысячелетия я освятил и началом почти ежегодных туристических поездок по Америке с успешной в то время лосанджелесской компанией Шаинских. Ее глава Иосиф, бывший ташкентский врач-эпидемиолог, упаковал свое пенсионно-эмигрантское время хождением по библиотекам (тогда еще Интернет лежал в пеленках) и сбором сведений о городах и национальных парках США, куда его предприимчивые жена и сын организовывали туры.
       Первая моя поездка с ними была в американский штат Нью-Мексико, где меня поразили изобретательной разноцветной подсветкой изящные сталактиты-сталагмиты Карлсбадских пещер, зовущихся так благодаря расположенному неподалеку городку, тезке знаменитого чешского курорта. До этого мне довелось посетить только одну такую природную подземную достопримечательность - Анакопийскую пещеру в Абхазии.
      Когда-то я побывал там в студенческие времена, когда проводил в Новом Афоне проферансно-пляжные летние каникулы. Со стайкой сверстников, которым, как и мне, надоедала скука многочасового обгорания на причерноморской гальке, я как-то раз решился на некое сомнительное мероприятие. Под водительством местного пьянчужки Васи мы, обвязавшись веревками и вооружившись батарейными фонариками, пролезли по мокрому глинистому скату в узкую щель одной из высившихся неподалеку гор. Как только нам удалось подняться с колен, наши рты распахнулись в изумлении. Тусклые лучики наших карманных светильников вырвали из пещерной темноты неровный арочный свод огромного подземного дворца, поразивший воображение первозданным великолепием и пугающей таинственностью.
      Позже в более зрелом возрасте я по той же музеифицированной к тому времени Новоафонской пещере уже с экскурсией прошел полуторакилометровый путь, оборудованный деревянными мостками. Только тогда я впервые по настоящему ощутил прелесть сталакитово-салагмитовых скульптурных творений грунтовой воды. Однако, слабое освещение, ненадежные качающиеся ступени лестниц и бедное устройство тесных смотровых площадок ни в какое сравнение не входило с американской Карлсбадской пещерой, где восторг от красоты многоцветной театральной подсветки стен и потолков подземных залов подпирался удобными оснащенными поручнями лестничными сходами и безопасными галерейными переходами.
      Одним из вожделенных туристами необычных атракционов, как мы тогда узнали, был воздушный парад летучих мышей, которые в определенный вечерний час целыми стаями вылетали из пещеры на свежий воздух. Для этого у ее входа даже имелся специальный амфитеатр, где к заходу солнца усаживались любопытствующие. Мы тоже к ним присоединились. Ждали довольно долго, стемнело, вокруг летали какие-то птицы, а мы все сидели на каменных ступенях и ждали летучих мышек, которые никак не хотели демонстрировать свои внешние данные. Наконец, ждать надоело, да и стало довольно прохладно. Мы встали и ушли.
      Только назавтра узнали, что те птички, которые летали над нами, и были летучие мыши...Вот такой получился облом.
      В эту же поездку удивили меня некие Белые пески - стопроцентно белоснежные небольшие сыпучие дюны с сильно горячим обжигающим пятки песком-снегом.
      В Нью-Мексико познакомился я и еще с одним из многочисленных американских остапбендеровских "Провалов" - городом Розуэлл. Это место ловко приспособлено для выкачивания долларов из туристов-простофилей и до сих пор исправно работает высокопроизводительным механизмом, приводным ремнем которого служит извечная тяга людей к чему-то необычному, фантастическому. Здесь вот уже столько лет эксплуатируется сомнительная версия о катастрофе в июле 1947 года космического корабля с якобы погибшем при этом пришельцем с другой планеты. Самое смешное, что плотно "вспоминать" и говорить об этом происшествии начали лишь в 70-80-х годах прошлого века, когда даже оборудовали в центре города целый музей НЛО.
      Рядом с Нью Мексикой вальяжно распластался и один из самых больших американских штатов Техас. После многочасовых автобусных проездов по его жаркому душному многолюдному Хьюстону мне показался очень приятным туристически значимый городок Сан Антонио с его поистине венецианскими каналами и уютно разлегшимися на его берегах разномастными кафушками и ресторанчиками.
      
      * * *
      
      В штатах Монтана и Айдахо ошеломительное впечатление произвел на меня Иелоустонский национальный парк с его густыми вечно-зелеными лесными массивами, населенными диковинной живностью (медведями гризли и барибалами, оленями-вапити, вилорогами и толсторогами, лосями и волками). На финише нашего автобусного проезда по горным серпантинным дорогам нас встретили фантастические фейервеки бьющих из-под земли хрустальных струй пенящейся воды гейзеров.
      Глядя на них, вспоминалось, что подобно верхушке айсберга они представляют собой лишь крышку кастрюли, что главное находится под ними, что Иелоустонский парк - это вершина подземного вулкана. И то, что он живой, и что верхний слой глины и песка вовсе не служит ему могильной плитой, доказывают те самые мощные фонтаны-гейзеры, которые под восторженные вопли туристов выносят на поверхность из земных недр горячие пенящииеся свидетельства близости огненной тектонической стихии.
      Недаром в воспаленных мозгах исламских террористов рождаются безумные идеи зарыть в Иелоустоне и рвануть динамитный фугас - он мог бы, по их нелепому представлению, активизировать вулкан, вызвать его извержение, в результате которого грозная смертоносная кипящая лава затопила бы всю эту поганую зажравшуюся Америку.
       Но об этой идиотской страшилке не хочется даже думать, особенно тогда, когда перед тобой неожиданно возникают сильные бойцовые торсы буро-шерстных бизонов, несомненно способных в случае чего разметать на куски и затоптать в пыль любых бандитов и диверсантов. Небольшими группами эти вальяжные аристократы, пришельцы далекого прошлого, неспешно и грациозно вышагивают мимо застывших в изумлении туристов, суетливо щелкающих затворами фотокамер и селфонов.
      Необычность картины дополняется лунно-марсианской нереальностью больших овальных каменных скатов, которые будто бы нежно-палевой гуашью изящно разрисованы многоцветными щелочно-кислотными подтеками термальных вод, высачивающихся из глубоких трещин базальтовых скал.
      
       В той же поездке довелось посетить Солт Лейк Сити, негласную столицу мормонов, где я ощутил на себе жесткую приставучесть этой американской христианской секты, настойчиво затаскивающей туристский наивняк в свои густые сети. С этой целью там в их церкви устраиваются для приезжих концерты классической музыки с исполнителями средней руки. Мне после такого концерта вручили в подарок экземпляр святой книги мормонов - житие основателя церкви Иосифа Смита. Я сдуру оставил свой адрес, и меня потом завалили присланной по почте агитационной литературой, которую не успевал относить в мусорный ящик.
      
      Не знаю, как на кого, но на меня не произвела большого впечатления и резервация индейцев Пуэбло, впрочем, также, как и других подобных фольклорных достопримечательностей, в которых позже довелось побывать. Меня не тронули стоявшие за невысокой оградой из саманного кирпича длинные ряды торговых палаток, ларьков, киосков, где цветасто разряженные индейцы предлагали туристам недорогие крашеные деревянные тамагавки, бумеранги, кружки, блюдца, кулоны, бусы. Все эти сувениры показались мне какими-то неестественно-лубочными и жалкими. Невольно вспомнились такие же базары с традиционными местными безделушками, которые неоднократно встречал я в разных калмыкиях, туркмениях, якутиях, башкириях нашего ушедшего на покой Союза.
      
      * * *
      
       А как было сразу же не отметиться в самом знаменитом американском турместе, отснятом тысячами кино- и фотокамер во всех мыслимых и немыслимых ракурсах, главном природном фоне большинства голливудских вестернов - Гранд-каньоне. Надо признаться, что телячьего восторга на его обрывистом крае я как-то не испытал. То ли, это, как обычно бывает, несоответствие реально увиденного слишком большим ожиданиям, то ли утреннее солнце в тот день не с той стороны светило, и гигантские глубины ущелья оказались в тени. В этом отношении, кстати, мне и во второе посещение Великого каньона не повезло, небо вообще было предательски затянуто густыми облаками, да и резкий ледяной ветер портил настроение. Наверно, куда большее впечатление проиводит это земное чудо, когда его видишь в хороший день снизу, и особенно в процессе элитного и очень недешевого тура на вертолете.
       Зато другие в той же стороне расположенные каньонные прорезы земли оказали на сетчатку моих глаз намного большее плюсовое воздействие. Борта Брайс-каньона серебрились изящными готическими конусами каменных башен, словно висевших в воздухе над глубокой тенистой пропастью. А гладко выбритые ветром и водой лабиринтные арочные и синусоидальные покаты сводов песчанника на нижнем ярусе Антилопа-каньона играли в лучах солнца удивительными желто-красно-коричневыми акварельными разводами.
      
       К той же категории изысканых чудес природы можно было бы отнести красоты Маммос и Йесимите национальных парков в Калифорнии. Первый назван так по изобилию ископаемых останков мамонтов, нашедших почему-то именно здесь свою кончину. На расположенное там же озеро Тахо я попал в феврале месяце и впервые после приезда на американский юг с удовольствием окунулся в настоящую снежную зиму. Как приятно было на палубе экскурсионного катера подставлять щеки под острые холодные снежинки-градинки, собирать их в неровные кругляшки и лепить ручные гранаты-снежки.
       Йосимитский парк оказался обширной территорией с предгорьями и горами Сиера Невада, водопадами, лесными массивами, ручьями и речками. Все это было густо насыщено автомобильными, а больше пешеходными дорогами, тропами, информационными пунктами, мотелями, гостиницами, кафе и ресторанами. Самой необычной йосимитской достопримечательностью оказалась роща гигантских секвой. Они были настолько уникальны, что получили даже имена разных северо-американских знаменитостей. Так, например, экскурсанты млели под огромными развесистыми кронами "Генерала Гранта" или "Шермана".
       Величественность этих деревьев заключалась в их величине. Некоторые из самых толстых стволов слабо было охватить даже пяти взявшимся за руки рослым молодцам. В нижней части одного из таких древ-циклопов, у туристов челюсти отваливающих, была прорезана ниша, через которую запросто проезжала легковушка. А внутри другого такого большевика помещалось несколько кофейных столиков Старбакса.
      
      * * *
      
       Но никакая заорганизованная поездка в составе тургруппы с самым знающим, опытным и приятным гидом из самой лучшей туристической фирмы по интенсивности и силе впечатлений не может сравниться с тем, что дает путешествие своим ходом. Одно дело, сидя в автобусе, вертеть головой и внимать команде экскурсовода: "Посмотите налево, посмотрите направо", другое - подошвами собственных ног прощупать неровности булыжной мостовой старинного колониального городка и пальцами своих рук ощупать каменную кладку древних миссий испанской Калифорнии. И вот сегодня, роясь в своем старом изношенном портфеле-сундуке, хранящем десятки разных больших и малых, долгих и коротких путешествий, невольно выбираешь те, которые состоялись без специальных турпутевок, пакетов экскурсий, проездных билетов и заказов гостиниц с завтраками. Лишь вольные свободные от внешнего управления войяжи оставили самые толстые узлы на запутанном клубке слабеющей к старости памяти.
      
       Пожалуй, это было единственное в моей жизни длительное (более двух недель) самостоятельное автомобильное путешестваие. На арендованной в Санта Розе Хондайке мы с Линой покрыли 1090 миль, за что я себя очень зауважал. Мы проехали по северной части калифорнийского берега Тихого океана (Пасифика), потом свернули сначала на восток, потом в обратном направлении закончили путь в Окланде. Что запомнилось?
       Сначала бывший российский форт Росс, к которому ехали вдоль речки с таким же знаменательным названием Русская. Там мы поклонились острозаточенным бревнам защитной крепостной стены, двухэтажному дому коменданта, казарме, деревенскому колодцу посреди двора и пушкам конца ХIХ века. Но трудно было избавиться от чувства, что перед тобой откровенный новодел, неловкая стилизация под старый сибирский острог.
       Куда больше поразили реликтовые деревья Red wood parkа, высота которых достигала 40 метров, а вес по словам экскурсовода - 1,2 тонны. Эти краснокожие фенимор куперские "последние могикане", как индейцы в резервациях, хранили память многосотлетия в 500-700 лет (говорили до 2000 лет, чему трудно поверить). Стояла ужасная жара, когда мы, выйдя из машины, почти бегом рванули в краснодеревный лес, надеясь скрыться в его тени. Но там было еще хуже - оказалось, что секвойевые эфирные испарения только усиливают гнет сумасшедшего солнца.
      
       Другим интересным природным феноменом, нас ожидавшим, был вулканический парк Лассен, где исподобилось отпечататься извержение 1914 года, связанное для европейцев в основном с началом 1-ой мировой войны. Там со мной случился казус - стрелка бензина в баке машины зашкалилась за 0. А вокруг на десятки километров вперед лежала дикая природная пустошь без каких-либо намеков на бензинную заправку. Я здорово испугался, но, слава Богу, дорога вскоре пошла под откос, особенно много газовать мне не пришлось, и мы благополучно добрались до очередной газолиновой кормушки.
       Еще более опасное происшествие там же настигло меня на горной грунтовой дороге вблизи озера Шаста, когда из-за поворота на встречку выскочил довольно большой трак, и я невольно немного подался от него в сторону. При этом я невнимательно посмотрел направо, и передние колеса моей машины угрожающе запрыгали по камням, выбрасывая их вниз в страшной глубины ущелье, куда еще мгновение и мы полетели бы вслед за ними. К счастью я все-таки успел вовремя затормозить...
       Последнее испытание в эту поездку моя нервная система испытала на обратном пути, когда мы уже вьехали в Окланд, и при поисках дороги в аэропорт меня запутали лабиринты его улиц. Я поворачивал то влево, то вправо, возвращался назад и никак не мог сообразить в какую сторону надо ехать. При этом, до посадки в самолет оставалось уже менее получаса, а еще надо было успеть найти арендную контору и сдать взятую напрокат машину. Я плутал по переулкам незнакомого города, крутился, вертелся, но вдруг по какому-то наитию совершенно неожиданно выскочил на перекресток с заветным знаком, на котором синел долгожданный силует самолета. Ура! Через несколько минут я уже пролезал без очереди к окошку клерка, быстро вручившего мне бумажку с подтверждением сданных ключей от Хондайки.
      
      АМЕРИКА - ОТ БЕРЕГА ДО БЕРЕГА
      
       Но не пора ли с запада перебраться на восток. Ведь "прекрасная Америка от берега до берега" требовала от меня посещения и ее восточных окраин. Столичные "окраины", именуемые Нью Йорком и Вашингтоном, были мной окучены еще в бытность той двухнедельной кливлендской командировки 1991 года.
       Теперь пришла очередь осенней красно-желтой листве 4 штатов Новой Англии скрасить мое серое житье в выжженной солнцем Южной Калифорнии. От перенасыщенного достопримечательностями Бостона с его Музеем Изящных искусств, Гарвардом, тропой Свободы и Капитолием через Манчестер, Портсмут, Портленд (одно англоманское звучание этих названий чего стоит!) наш автобус добрался почти до самой северной границы штата Мэн, а значит, и всей страны.
      
       Почему-то именно в эту поездку мне открылась старая бородатая истина, что с возрастом человеку становится интереснее любоваться лесными гущами, озерными гладями, горными вершинами, чем дворцовыми площадями, крепостными стенами, бронзовыми и мраморными монументами. Вот и в Новой Англии, например, куда большее удовольствие мне доставили елово-сосновые леса и скалистые кручи национального парка Акадия, чем алебастрово-каменные викторианские фасады штатной столицы Огасты.
      
      Флорида меня не так уж сильно пленила, с первых минут утомив излишней перенасыщенностью шумным толстосумным приезжим народом, а также вздорным климатом, при котором с неба внезапно низвергается влажная изнурительная жара, сменяющаяся вдруг сильными проливными дождями, и людей атакуют свирепые сногсшибительные ветры. Под артилерийский залп одного из таких неожиданных ливней мы попали, когда, будучи в Орландо, отправились на арендованной Тойоте в Майами. В начале пути, лениво поклевывая глазами пробегающие мимо солнечные пейзажи, я периодически давил на акселератор для обгона плетущихся впереди автобусов и траков.
      Моментально все изменилось. Испуганное солнце скрылось за набухшими на небе грозными сизыми тучами, и те в считанные секунды низко спаращютировали на головы пальм, а затем с барабанным боем обрушились на шоссе. Это был сплошной беспросветный ведерный поток мутноватной воды, наглухо запечатавший ветровое стекло моей машины. Дорога впереди полностью исчезла, и я совершенно ничего не видел, несмотря на мельтешившие перед глазами обезумевшие (от страха) щетки дворников.
      Что было делать? Я ехал в средней полосе, поэтому уйти вправо, добраться до обочины, на ней остановиться и переждать непогоду не было никакой возможности - сбоку тоже стояла абсолютно непроницаемая стена. Не мог же я попробовать пробиться через нее, чтобы врезаться в идущую по ней рядом машину. Нажать на тормоз, замедлить движение? Ни в коем разе, ведь сзади могла долбануть возможно висящая у меня на хвосте машина. Как же надо было правильно поступить?
      Положение становилось совсем аховое, и я, наверно, наложил бы в штаны солидного размера вонючую кучу, если бы неврастенический приступ флоридской погоды вдруг так же мгновенно не окончился, как и начался. Дождь без всякого плавного замедления прекратился, и увидел вокруг себя мокрые машины, погруженные колесами в быстро стекавшую с асфальта воду.
      
      Во время состоявшеегося позднее второго посещения Флориды я еще раз убедился в том, как часто бывают точны и справедливы первые свежие впечатления. Побывав в недолгом круизном плавании на Багамских островах, мы несколько дней дополнительно прожили в припляжном отеле Майами. Вот уж где наши поношенные органоны получили довольно болезненную сверх чрезмерную дозу многодецибелового грохота рок-диск-поп-бандов, пронзительного ресторанно-уличного ора и отвратительного взревывания паркующихся машин в сопровождении истеричного скрежета тормозов.
      Что касается самих Багам, то они не произвели большего впечатления, чем все прочие познанные мной до них курортно-туристические острова, такие, как Гавайи, Карибы, Канары и им подобные золотопесчаные эдемы. Там тоже театральными декорациями высились у берега белоснежные отели, в стороне от них пригибались к земле одноглазые хижины, а еще дальше от берега широкой темно-зеленой полосой тянулись густые тропические леса. Взбираясь на горные склоны, они с высотой начинали постепенно редеть и превращаться в редкие кустарники, которые, в свою очередь приближаясь к горным вершинам, сменялись салатовыми проплешинами травяных полей.
      Первое посещение Гавайских островов, как и всякое первое, оказалось наиболее памятным. Прямо в аэропорту нас встречало приветствие "Алоха!" и ожерелье из живых гавайских цветов орхидеи. Мы поселились в первой линии небоскребных отелей, то-есть, у самого пляжа. С балкона можно было в одну сторону смотреть на морской прибой, а в другую наблюдать городскую ресторанно-шопинговую жизнь и слушать по вечерам джазовые ритмы уличных музыкантов. В ту же поездку мне довелось узнать подробности подлого налета японских бомбардировщиков на пирл-харборскую группировку американских военных кораблей, походить по эксурсионно-этнографической деревне местных островитян и побывать на фольклорном полинезийском концерте.
      В другой раз океанский круиз позволил мне побывать не только на том же Охайо, где я уже понаслаждался пляжным и экскурсионным кайфом, но и поклониться величественным ландшафтам всего архипелага. В первую очередь, конечно, живым (вернее, полуживым) щитовым вулканам, которые со всей очевидностью подтверждают ужасающую (всего в 30-50 км от наших подошв) близость подземного котла, где плавится железо и базальт.
      Особенно запомнился остров Мауна-Лоа - там на дне кратера не только от подземных газов и паров пузырилась почва, но и краснели брызги раскаленной лавы, фонтанами бьющими из-под земли. Красные пятна расплавленных базальтов вызывали сдерживаемое чувство безотчетного страха и память, не спрашивая разрешения, пугала брюловской картиной извержения Везувия со страшной сценой падающих каменных стен, колонн, крыш, обрушивающих камни на головы гибнущих людей.
      
      Мы привыкли загорать на пляжах с золотыми песками или белыми, серыми, ну, в худшем случае, с каменной галькой. А вот черных песков до Гавайев я еще нигде не встречал. Они сначала показались мне какими-то неудобными, неуютными, может быть, потому, что слишком уж напоминали о своем страшноватом вулканическом происхождении. Но очень скоро я к ним так привык, что смог вполне комфортно угнездиться на пляже острова Маури, зарывшись в сыпучую мягкость горячего черного бархата.
       В Луизиане, проданной когда-то Наполеном перед русским походом я дважды посетил Новый Орлеан, который отметился в моей памяти кованым чугуном причудливых балконных решеток шумно-джазового Французского квартала и тупорылыми аллигаторами, разевавшими зубастые пасти-пилы на экскурсионный ботик, медленно скользивший по густым кустистым затонам миссисипинской дельты.
      К сожалению, не удалось мне как следует понаслождаться там знаменитым джазом, карнавалом Марти Грасс (французской масленницей) и, что особенно обидно (шутка и - увы), многочисленными борделями с апетитными длинноногими девахами, манившими к себе в койку проходивших мимо туристов.
      
       А разве можно забыть тот волнительный момент, когда рейсовый авиалайнер приземлил меня в Анкоридже, главном городе загадочной северной страны Аляски. Оттуда на туристском автобусе я тысячемильно проутюжил бетонки этого самого необжитого штата США, полного дико-природной экзотики. Прямо к дороге подходили ветвисторогие северо-американские олени карибу и длинноногие горбоносые лоси, издали настороженно следили за передвижением людей прятавшиеся в высоких травах росомахи, койоты, лисы. Но чаще всего под обьективы фотокамер попадали косолапо шагавшие по опушкам леса серые и темно-бурые медведи. А еще очень впечатлил высоко поднятый над землей крупнодюймовый магистральный нефтепровод, к которому вряд ли удалось бы придраться настырные экологи - под двумя нитками его труб, не склоняя головы, запросто могли пройти длинношеии жирафы, если бы им сюда дано было добраться.
       Из всех аляскинских животных больше всего на меня произвели впечатление странные собаки хаски (сибирские лайки?). Первый раз я увидел их в национальном парке Денали, где они с оглушительно громким лаем рвались из своих загонов, требуя немедленного зачисления в команду санных упряжек для катания туристов. Я подошел поближе к одной из них и вздрогнул от ужаса - у пса были страшные какие-то бесцветно-голубые глаза. Они могли бы быть предметом гордости и красования любой брюнетки и блондинки или черноволосого молодца, но у собаки - бр, бр... Однако, к моему удивлению, увидев меня, хаски прекратила лай и рычание, приветливо замахала хвостом, завиляла задом. Я с опаской коснулся жесткой шерсти на ее загривке, погладил, почесал, и собака дружелюбно прижалась к моей ноге.
      
      
      Глава 25. КТО ТАМ РЯДОМ ЗА ГРАНИЦЕЙ?
      
      МЕКСИКАНСКИЕ КОНТРАСТЫ
      
       В 2001-м году, уже оснащенный гринкартой, я с несмелой решительностью начал пересекать государственные границы США. Сначала осторожность меня пустила лишь в соседнюю Мексику.
       При пересечении границы этой страны сразу бросился контраст уровня тамошней жизни по сравнению с США. Одноэтажные домики вдоль разбитой дороги так походили на бедные деревенские избы рссийской глубинки, они были такими же неухоженными, крытыми какими-то остатками растительности, то ли пальмовыми ветками, то ли просто тровяным дерном. Улицы придрожных поселений были грязными замусоренными, по ним бегало несчитаное число худых бездомных дворняшек, которых в Лос Анджелесе днем с огнем не найдешь. А когда туристический автобус делал плановые остановки, к нему со всех сторон сбегались серокожие чумазые детишки, тянувшие руки за конфетами, печенюшками и монетами.
      Почему-то по какой-то странной ассоциации вспомнилось мое собственное детство с учителем географии Полуботко. который заставлял запоминать сложные названия разных мест Земли и, в частности, мексиканского вулкана Попокатапетль, предлагая заучивать это слово по слогам. носящим свой отдельный смысл: по пока та петля.
      
      Контрастом этой нищете показался мне более благополучный гигантский мегаполис Мехико-сити, который почему-то больше всего запомнился мне огромными ярко-цветастыми монументалистскими росписями стен общественных зданий. Эти настенные мюрелы принадлежали кисти блестящего художника Диего Риверы, его специфические сразу узнаваемые полотна можно увидеть во многих арт-музеях мира.
      Естественно, не мог я избежать искуса посетить и любопытный дом-крепость пресловутого Льва Троцкого, где производили грустное впечатление весьма скромные апартаменты этого знаменитого делателя большевистской революции и героя гражданской войны в России, который при ином стечении обстоятельств мог бы стать не менее великой фигурой мирового значения, чем его содельник Владимир Ленин. Но если тот хотя бы умер в своей постели, то этого коммуниста-экстремиста не спасли от сталинского топора-ледоруба и высокие каменные стены, несущими на себе и многочисленные пулевые следы предыдущих покушений.
       Интересным показался мне и небольшой колониальной архитектуры городок Таско, основанный еще конкистадорами Кортеса, польстившимися серебрянными богатствами этого края. Ныне эта туристическая мекка по шею наводнена недорогой ширпотребной бижутерией и сувенирами, лишь издали похожими на настоящие ювелирные изделия из благородного металла.
      
      Но все эти впечатления были ништяк по сравнению с вулканическим потрясением, которое я испытал, когда неподалеку от мексиканской столицы впервые увидел древние пирамиды майя. Однако, самый большой восторг я испытал на полуострове ЮКОТАН в Канкуне, оказавшись в другой раз у подножья знаменитой Чичен-Ицы. Этот архитектурный шедевр давнего прошлого поражал стройными многоступенчатыми строго пирамидальными формами и четко очерченным прямым квадратом навершия. Несмотря на немалую высоту самой пирамиды и ее ступеней я совершил нелегкий подьем на самую верхотуру и не менее трудный спуск, отягощенные сильнейшей тропической жарой. Позже я обшагал каменные ступени и многих других таких же пирамидных гуливеров, но мексиканские были первыми, а потому самыми ого-го и ах-ах.
      
      В курортном Акапулко мне довелось, наконец, на собственной шкуре (в буквальном, а не переносном смысле) ощутить силу морской волны так называемого "9-го вала". В первый же день приезда, побросав вещички в номере прибрежного отеля, я с мамой и моей подругой Линой сразу же отправился на ближайший пляж проверить мягкость песка и теплоту воды. То и другое оказалось достойными воспевания хвалебными (даже восторженными) одами по самому высшему разряду.
      Поправляя и подтягивая кверху плавки с ослабевшей резинкой, я нетерпеливо бросился в воду и погрузился по шею в ласковую нежную чуть ребристую тихо-океанскую гладь. Потом нырнул с головой, взмахнул руками и саженки унесли меня от моих спутниц, которые, счастливо улыбаясь и болтая друг с другом, остались барахтаться на пляжном песчаном мелководьи.
      Не успел я и на несколько метров от них отплыть, как с ужасом увидел, как на меня стремительно надвигается огромная черно-синяя волна с грозными белым хохолком пены на своей голове, и пока я размышлял, нырнуть ли мне под нее или попытаться на ней подпрыгнуть, она меня накрыла, подхватила, закрутила, перевернула и с автомобильной скоростью понесла к берегу. Не успел я опомниться, как оказался лежащим на спине и с тревогой увидел опрокинутую головой вниз маму и на карачиках ползущую по дну Лину.
      Я хотел вскочить, броситься к ним на помощь, но ощутил острую боль в левой коленке. Однако, не это остановило мой порыв, ради спасения близких мог бы и потерпеть. Страшнее в тот момент мне представилось то, что та самая растянувшаяся от старости резинка моих плавок сыграла со мной злую шутку - она лопнула, а загрузившиеся мокрым песком плавки при моем падении оказались у меня не на бедрах, а на ладыжках. Но даже и не это меня привело в отчаяние, я мог бы плавки подтянуть и, чтобы никто не видел, поднялся бы на ноги.
      Но как я мог это сделать, если вдруг увидел склонившиеся над собой две девичьи кудрявые головки. Чего же я так испугался? Казалось бы, радуйся такому вниманию к своей престарелой особе, улыбнись красоткам. Но как же я мог себе это позволить, когда мои интимные причиндалы были полностью оголены, а мои судорожные попытки натянуть на них плавки были плачевно безнадежны. Причем, не только из-за проклятого песка, в них набившегося, а потому, что тянуть их было нечем - оба мои запястья были схвачены цепкими пальцами крепких загорелых рук. Не обращая никакого внимание на мою беспомощно висевшую между ног сосиску, подскочившие на помощь девицы с такой силой и быстротой потащили меня из воды, что предательские плавки совсем соскочили с моих ступней.
      Можно себе представить, какой стресс меня обьял, когда я с полностью обнаженным низом оказался на пляже под прострелом веселых глаз женской части пляжных интересантов происшедшего со мной казуса. Слава богу, я довольно споро напялил на бедра свои лежавшие на берегу джинсы и побежал к своим, которым кто-то тоже помог уже выбраться на сушу. Пагубными последствиями того 9-го вала, кроме моей воспалившейся от ушиба артритной коленки, была сломанная косточка кисти у Лины и опасная забивка песком у мамы ушей, которые уже в Лос Анджелесе пришлось очищать с помощью сложных врачебных процедур.
      И все же, несмотря на боль в коленном суставе, мне, старому авантюристу, пришла в голову безумная мысль решиться тогда на экстремальный для меня атракцион, о котором до этого я мечтал много лет. Это был полет с паращютом, длинным тросом подвешенным к быстроходному катеру-глиссеру. Сидя в шатком брезентовом седле и судорожно вцепившись руками в веревочные стремена, я поначалу при взлете испытал дикий ужас - земля с пляжем, крышами домов, цепочками автомобилей на автостраде стремительно уходила от меня вниз, и я оказывался в полном одиночестве с небом, ветром и низко повисшими надо мной облаками.
      Но минут через несколько мной, наоборот, одолел телячий восторг - красота была офигенная: акапульский залив открылся всей своей курортной широтой, белоснежными отелями-небоскреами с золотыми пляжами, расцвеченными яркими красно-сине-фиолетовыми кругами противосолнечных зонтов и ожерельем изумрудно-зеленых газонов, кустов и деревьев. Я совершил недолгий, но на всю жизнь запомнившийся полет над чуть взребренной волнами морской водной гладью и потом мягко приземлился точно в том же месте, откуда взлетал. Ловкие сильные руки двух молодых здоровяков-мексиканцев поймали меня на лету специальными крюками, которыми ловко подцепили паращютные стропы, подтянули меня к стартовой площадке и помогли спуститься на землю.
      Артритная коленка взяла антракт и уже не болела.
      
      КАНАДСКИЕ ПРОСТОРЫ
      
       Другим ближайшим, на сей раз, северным соседом США, которого я никак не мог оставить без своего внимания, была, конечно Канада, где, как оказалось, вообще никакие пограничники моим гражданством не озаботились. Просто какой-то человек в темносиней униформе сунул нос в автобус, приветливо всем улыбнулся и зажатым в руке листом белой бумаги с нашими фамилиями дал водителю легкую отмашку.
      
       БРИТАНСКАЯ КОЛУМБИЯ с англоманской Викторией и Ванкувером запомнилась подчеркнуто консервативной архитектурой ХIХ века, двухэтажными лондонскими автобусами, королевскими билдингами, традиционными викторианскими ресторанами, современными пивными пабами и тюдорскими чайными кафушками. Особое впечатление произвели изящные сады Бошара с прекрасными газонами разносезонного многоцветья, вечно-зелеными кустарниками и деревьямием. Этот парк создан в начале ХХ-го века на месте старого цементно-каменного карьера и искусно вписан в крутую ландшафтную пересеченку.
      
       Затем мой список северо-американских заграничных путешествий пополнился канадскими Скалистыми горами. Этот северный край Кордильер, бывший еще во времена Джека Лондона безлюдной горной пустыней, теперь через край был перегружен навязчивым туристическим бизнесом. Его прорезали широкие многокополосные шоссе, хайвеи, фривеи, загромоздили роскошные отели и малодолларовые мотели, информационные бюро, рестораны и фастфутные забегаловки. И так же, как в США, здесь радовала искусная музеификация дикой природы.
      По камнепадным развалам скал, кустарниковым зарослям мелкорослых перелесков, среди изумрудно-зеленых альпийских лугов и болотистых низин десятками метров тянулись добротно сколоченные деревянные мостки с гладко строганными поручнями, смотровыми площадками, удобными переходными ступеньками и скамейками для отдыха. А как осторожно, медленно проехал по белоснежной вечной мерзлоте ледника Атабаска специальный экскурсионный автобус с колесами на широких шинах.
      
       В эту же поездку мне довелось побывать и на канадской стороне Крайнего Севера - в Доусоне, центре золотой лихорадки конца ХIХ века. Вслед за Джеком Лондоном и Чарли Чаплиным я отметился на знаменитом Клондайке, где не поленился помотать дырчатой тарелкой для отмывания золота. Но моего терпения-старания не хватило надолго - в течение получаса я натрудил всего 5-6 золотых песчинок, которые без всякого сожаления выбросил обратно в стремнину бурливого малозолотоносного ручья. Кстати, злые языки уверяли, что в него при приезде очередной туристской группы специально подсыпали горсть опилок - отходов ювелирного производства бижутерии из сусального золота. Вполне может быть.
      
      В более поздние времена я посетил и другой, восточный, край Канады. В знаменательный ряд восточно-канадских "чудес света" в первую очередь, конечно, надо было побывать на знаменитогм Ниагарском водопаде, возле которого я пару дней таял от наслаждения, не в силах оторвать взгляд от мощного каскада седых струй вспененной и грохочущей воды. Мы прибыли туда своим ходом из Торонто на арендованной Тойоте и поселились в местном отеле.
      Погода нам улыбалась, поэтому удалось облазить и облизать водопад во всех его местах и со всех его сторон. Моя фотокамера лопалась от бесчисленного числа кадров, переполнивших ее снимков. Особенно впечатляющи были фотки, сделанные из специальной канатной гандолы, которая прокатила нас над бушующими струями пенящегося потока. Естественно, что в голову без обиды для Ниагары приходило сравнение с великим бразильско-аргентинским Игуассу, водопадный гребень которого тоже проходил по государственной границе, соединявшей две также мирно живущие друг с другом страны.
      
       Здесь же на востоке Канады большое удовольствие доставил как-будто специально построенный для туристов изящный Квебек. Немного огорчила заметная политизация тамошнего франкофонного населения, которая вместе со всей провинцией Квебек давно и серьезно бодается с центральными властями Оттавы чуть ли не за полное отделение Квебека от Канады.
      Похожие сепаратистские языковые распри между франко- и англо-говорящими жителями встретили нас и в двуязычном Монреале, о чем мне рассказала живущая там моя племянница Леля Вышинская. Они с ее мужем Володей покатали нас по этому большому и разномастному городу, где все вывески и дорожные указатели ласкали мой взор французским языком, таким с детства знакомым, благодаря школьной "лябалихе" (от французского La balle - мяч) и бабушкиному языковому сленгу бельгийского университета.
      Потом, перелетев на местном самолетике в Галифакс, я с туркомпанией "Караван" побывал в приморской Нова Скотче, жители которой принципиально именуют так свою провинцию, хотя на географической карте Канады она называется по английски Новой Шотландией. Все там, как мне показалось, стремилось выглядеть слишком уж избыточно шотландистым, и я подумал, что, наверно, даже на ее британской прародительнице нет такого, как здесь, педалирования национальных особенностей, нет стольких клетчатых юбок на мускулистых мужских икрах и пузатых волынок, повсеместно ноющих тоскливыми занудными голосами.
      
      Глава 26. ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ
      
      В ТЕПЛЫХ ОБЬЯТЬЯХ ЛА-МАНША
      
       Справедливость впечатления о лубочной искусственности фольклоризма канадских переселенцев подтвердилась, когда в круизе вокруг БРИТАНСКИХ островов я посетил настоящие ирландские Дублин, Белфаст и шотландские Глазго и Эдинбург. Хотя и там можно было заметить аналогичное восточной Канаде стремление привлечь внимание приезжих к местным политическим и конфессионным проблемам сепаратизма. Теперь это относилось к многолетней борьбе ирландского католицизма с британским англиканством и шотландской этнической идентичности с англосаксонским засилием.
      Но, естественно, и здесь нормальная туристскообразующая предприимчивость не была в отпускной расслабухе. Вместе с теми же фольклорными ривердансами и клетчатыми мужскими юбками в качестве экскурсионных шоколадок на расхват шли многочисленные старинные шотландские замки и другие средневековые рыцарские конфетки. Но эти мелкие сладости ни в какое сравнение не шли по размаху использования с кремовой коврижкой мифической доисторической динозаврихи Несси, ванильно-карамельная начинка которой ежегодно притягивает на Лохнесское озеро миллионы туристов, заваливающих несметным количеством зелененьких купюр бесчисленные кофушки, бутики, сувенирые лавки.
      Кстати, такую же аферу с деланием денег "на ровном месте" в ту же морскую поездку я встретил в не менее знаменитой туристской мекке - нагромождении каменных плит Стоунхенджа в южно-английском графстве Уилшир. Ну, как тут было не вспомнить бессмертные "Двенадцать стульев" Ильфа и Петрова с затеей Остапа Бендера, собиравшего рубли на продаже билетов за вход в пятигорский Провал "с целью его капитального ремонта, чтобы не слишком проваливался".
      
      С посещением АНГЛИИ, а конкретно Лондона, связаны у меня довольно драматические события, когда, намереваясь побывать в швейцарской Женеве, я застрял на целую неделю в туманном Альбионе. Прилетев из Лос Анджелеса на боинге компании "British airway" в лондонский Хитроу, мы с Линой прошли регистрацию, получили посадочные талоны и поехали в терминал Љ5 для пересадки в другой самолет. Но здесь творилось нечто несусветное: зал ожиданий был переполнен, люди сидели и спали на полу, все скамейки, стулья, кресла были заняты, со всех сторон неслись крики, стоны, детский плач, было очень душно и жарко, воздух синел от густого амбрэ, настоенного на запахах пота, одеколона, жаренных кур, гнили и мочи. Оказалось, произошел какой-то сбой компьютеров - то ли хакерская атака, то ли электроника подвела.
      Вот, подумал я, "плоды просвещения", "техника на грани фантастики", из-за отказа от старого доброго ручного управления, от замены опытного думающего диспетчера неживой кнопкой и клавишей столько неприятностей - задержаны и отменены десятки рейсов, тысячи людей застряли в многосуточном безнадежном ожидании. А что, если это нападение хакеров не случайность, и неровен час, здесь в толпе вдруг возникнет черная фигура джихадистки с взрывчаткой под паранджой?
      Надо было что-то предпринимать. Но все мои попытки что либо выяснить натыкались на твердокаменное "it is not known". Между тем, за окнами быстро темнело, и перспектива провести ночь на чемоданах никак не прельщала. Я нашел аэропортовскую служащую, и она, взглянув на наши старые физиономии, осложенные усталостью 10-тичасового полета, посоветовала поехать в гостиницу.
      Однако, у стойки, где давали направления на ночлег, таких, как мы, усталых и немощных, а также женщин с малыми детьми было настолько много, что мы простояли в очереди не менее двух часов. Оказалось, что даже думать об аэропортовской гостинице было нечего, да, и в городе большая часть отелей была забита под завязку. Нам достался захудалый номер (причем за немалую цену) в каком-то задрипанном постоялом дворе где-то возле Гайд парка.
      Теперь возникла новая совершенно непредвиденная затерка - выбраться из аэропорта. К кабинкам паспортного контроля, таможенным барьерам, охранным пропускным пунктам вились длиннющие хвосты, простоять на ногах в которых, по всей видимости, предстояло всю ночь. Уж лучше нам было бы, наверно, остаться переночевать на чемоданах.
       И вдруг мое боковое зрение, поддержанное мозговым штурмом, нашло одиноко приткнувшееся к стене инвалидное кресло на больших велосипедных колесах. Я схватил его за ручку, посадил на него растерявшуюся поначалу и ничего не понявшую Лину, взгромоздил ей на колени чемодан и быстрым шагом нахально покатил мимо очереди к заветному выходу. Никаких препятствий и даже завистливых или недоуменных взглядов нам не встретилось, и не прошло получаса, как мы уже были на улице под начавшимся мелким лондонским дождиком-drizzle. Теперь предстояло преодолеть последний барьер - огромную очередь на такси, который я таким же нахрапом обошел, и, потратив последние денежки-cash, мы добрались, наконец, до узких, но мягких постелей. Я думал, что их мять нам придется не больше одной ночи. Но фигушки - их оказалось целых четыре, аэропортовская электроника долго еще барахлила, и разгрузка терминала позволила нам по полной насладиться Пикадильей, Биг Беном и другими знаменитыми достопримечательностями английской столицы. Ни в какую Женеву, конечно, мы не попали.
      * * *
      
      НОРВЕГИЮ я обьехал на автобусе с московской тургруппой. Больше всего запомнился Осло с приятной глазу европейской застройкой, длинной главной прогулочной улицей и с любопытным парком скульптур Вигеланда. Когда я увидел десятки этих мускулистых атлетов, грудастых матрон, щекастых детишек, то снова подумал о старой истине: как все похоже в этом мире - полуголые норвежские тела из позеленевшей бронзы и серого камня мало отличались от наших бетонных девушек с веслом и колхозников, рабочих, в те же годы установленных в городских парках страны Советов. Впрочем, так же, как и от берлинских и мюнхенских каменных и бронзовых арийцев 30-40-х годов с вытянутыми дланями и свастикой на рукавах.
      В музее знаменитого художника Мунка я узнал, что этот норвежский арт-гигант кроме миллионно тиражированного "Крика" написал и еще много чего интересного.
       И, конечно, не мог я не поклониться такому знаковому идолу моей молодости, как сделанный из пальмовых веток и листьев корабль-плот "Кон Тики", с помощью которого сделал свои знаковые открытия чудес на острове Пасха путешественник-ученый Тур Хейердал.
      Потом на специальном каботажного плавания кораблике мы просквозили по норвежским фиордам, которые почему-то не произвели на меня такого большого впечатления, как я ожидал - на киноэкранах они были куда величиственнее.
      Зато очень приятно было побродить по набережным романтического Бергена с длинными шеренгами ганзейских домов, амбаров, лавок и трактиров, с роскошным рыбным рынком, где турист, напробовавшись разной вкуснятины, может почти бесплатно перекусить, и сэкономить не только на обеде, но и на ужине.
      Там же удалось прикоснуться к достопримечательностями, связанными с памятью о великом норвежском композиторе Эдварде Григе.
      
      * * *
      
      В середине этой главы хочется, оттолкнувшись от конкретики европейской истории, немного побрендеть-позудеть, порассуждать о кое-чем вечном, философском.
      Ведь старушка Европа являет собой характерный образец строгого следования человечеством одной из главных принципов мироздания - закона качелей. В течение более чем двухтысячелетней ее истории маятник судьбы неоднократно обьединял и разъединял этот континент. То наступала на него эллинизация античной Грецией и завоевание древним Римом, то происходило склеивание территорий Священной римской империей, наполеоновскими нашествиями, гитлеровской аннексией и, наконец, созданием нынешнего Европейского союза. Однако, единого цельного монолита из Европы все-таки не получалось, и в ее пределах, каждый раз складывались отдельные крупные региональные державы, в последние два столетия, например, такие, как российская, великобританская, австро-венгерская.
      Центробежные времена неизменно сменялись лоскутным разъединением европейских территорий, созданием множества мелких государств, королевств, царств, княжеств. Даже такая важная центрально-европейская страна, как Германия, фактически сложилась лишь к концу ХIХ века. И до сих пор вовсе не очень уж стойкими являются государственные образования Британских островов, Испании, двуязычной Бельгии, кантоноразной Швейцарии и других, где часто возникают серьезные сепаратистские настроения, грозящие развалом даже таких небольших государств, как, например, Нидерланды.
      И это естественно. Ведь, в принципе, люди не очень комфортно чувствуют себя в больших странах - их там постоянно прессуют всякими ограничениями, запретами, налогами. Им лучше живется в условиях свободы слова, собраний, перемещений, образа мыслей, верований.
      Закон маятниковых перемен неизменно ставит на работу к своему приводному механизму грозных агрессивных драйверов: Александров Македонских, Карлов Великих, Петров Первых, Бонапартов, Сталиных, Гитлеров. Этим властолюбцам оказываются тесны узкие национальные границы, они стремятся к расширению территорий, войне, захвату соседних земель. Соответственно меняются и предпочтения самого населения, которому внушается, что более важным, чем свобода и еда, более значимым, чем комфорт и зрелища, является их безопасность, защищенность, спокойствие. Для чего и нужна сильная власть, мощное оружие, армия и флот.
      
      Закон колебаний такой же всеобщий, как ньютоновский закон всемирного тяготения и эйнштейновский закон относительности. Все в этом мире рождается и умирает - фиалка в саду и носорог в саванне, вулкан Везувий и море Аральское, даже Солнце на горизонте и Луна в ночи то появляются, то исчезают. Даже звезды на небе не вечны, они загораются и гаснут точно так же, как и возникшая из точки Вселенная, которая, по мнению ученых, хотя сейчас расширяется, но со временем тоже скукожится и в точку схлопнется.
      
      СТАРУШКА ЕВРОПА
      
      Известно, что издалека все черные кошки черные даже, если у них лапы или хвост серые. Тем более, невозможно заочно выделить какую-либо разношерстность в странах, которых ты видел только на географической карте. Разве мог я когда-либо предположить, что такой карлик, как ЛЮКСЕМБУРГ, способен хоть на какое-то разнобразие. А оказалось, да. На востоке он белел фахверковыми стенами германских домов, а на западе грассировал французским сленгом. На севере холмился Арденами, а на юге, вопреки названию, зеленел низменностью "Красные земели". И только сама столица Люксембург, возможно, была относительно однородна, несмотря на ее пересеченный ландшафт с Верхним и Нижним городом, старинным мостом и дворцом Великого Герцога.
      
      * * *
      
      Что уж тут говорить о великой ГЕРМАНИИ, которая оказалась очень даже разновеликой. Я ощутил это уже в первой своей поездке по западным ее окраинам. В мае 2009 года мне довелось почти 2 недели провести у дальнего родственника в Саарбрюкене, городе, где французское присутствие проскальзывало в архитектуре барроко старинного замка, моста через реку Саар, церкви XY-го века, многочисленных забегаловок-бистро и других признаков былого гальского присутствияг.
      Потом на местном параходике мы проплыли по Рейну на север, в частности. посетив один из самых старых германских городов Трир с его древнеримскими Порта Нигро. Эти "Черные ворота" фортификационной крепостной стены, возведенные во имя императора Августа в 180 году н.э. из белого известняка, стали так называться потому, что почернели от неумолимого времени и ненасытного поглощения этими воротами каминной сажи и уличной пыли. Ну, и, конечно, я не приминул посетить в центре Трира знаковое место для каждого воспитанника коммунистического вероисповедания - квартиру-музей бородатого основоположника Карла Маркса.
      
      Иначе выглядела для меня другая Германия, когда я попал в Баварию и несколько незабываемых дней провел в Мюнхене. Среди разных Венеций, Клондайков, Эльдорадо и других нарицательных географических названий он занимает свое отдельное место. Звучание этого слова у многих европейских евреев, особенно пожилых, вызывает образ полутемного пивного бара - притона толстомордых чернорубашечников со свастиками на красных нарукавных повязках. Ведь именно в этом бандитском логове зародился германский фашизм.
      И здесь же, в мюнхенском отеле, в 1972 году прогремели выстрелы, возвестившие миру о начале очередной стадии наступления исламского терроризма. С расстрела здесь олимпийской команды Израиля начался путь к крушению небоскребов в Нью-Йорке, взрыву поезда в Испании, дымным хвостам горящих машин во Франции, расстрелу геев во флоридском Орландо, наездам машин на пешеходов и всем другим ужасным пакостям ХХI века.
      Но сегодня Мюнхен блестал передо мной яркими картинами-витринами дорогих ресторанов и бутиков, неоново-флюоресциновыми огнями реклам и, чем особенно я понаслаждался, бесподобной коллекцией Рубенса (плюс Рембрандта, Босха, Дюрера и т.д.) в картинной галлерее Пинакотека. Столица Баварии гремела боем диковинных старинных часов на городской ратуше, струнно-барабанно-духовой игрой уличных музыкантов и аудио-гидовым русским сопровождением городской экскурсии на двухэтажном автобусе "Hop On Hop". А один случайный прохожий показал нам дом, на входных дверях которого среди других висела желтая латунная табличка с гравированной надписью "Pliseckay & Shedrin". И вообще, на улицах Мюнхена нередко попахивало московско-нижегородским духом, во всяком случае, чуть ли не от каждого 10-го прохожего до меня доносились родные звуки великого могучего, часто сопровождавшегося легким матерком с неизменным чередованием слов-ширм "блин" и "бля".
      
      Из Мюнхена мы поехали к моему другу в Бейройт, небольшой баварский город, имя которого недоброй для меня памятью связано с Рихардом Вагнером, хотя и неплохим композитором, но откровенным антисемитом и любимцем Гитлера. Кроме его блестящей увертюры "Риенци", пластинка с которой многие годы крутилась в Москве на моей радиоле, все остальное им написанное, включая длиннющие оперы, вызывает у меня откровенную зевоту. Неприятное ощущение вызвал у меня и черный надгробный камень, стоявший над могилой нацистского функционера-генерала Альфреда Йодля, похороненного на кладбище у бейротской протестанской кирхи.
      
       Другие чувства я испытал, проехав по приятной "Романтической дороге", названной так американцами, армейские гарнизоны которых стояли в послевоенной западной зоне окупации. Здесь в небольших баварских городках их офицеры и солдаты приятно проводили в сексуальном отпаде свои увольнения и отпуска с временными и постоянными женами и любовницами. Особенно мне понравился Ротенбург, сказочный городок, уютно спящий на берегах реки Тауберг, где туристов одинаково радуют как средневековые каменные стены средневекового фортресса, ратуши и собора, так и паутина узких улочек с милыми черепичнокрышими домиками.
      Не меньшее удовольствие доставил и Нюренберг с его "исторической милей", привлекающей туристов 25 достопримечательностями, красивой рыночной площадью, Замком, Мясным мостом и, конечно, зданием городского суда, где в ноябре 1945 года проходил знаменитый Нюренбергский процесс над нацистскими преступниками.
      
      В другое посещение Германии я получил незабываемое удовольствие от прогулок по небольшим стоящим на Рейне средневековым городам. Особенно запомнился Шпайер, родовое гнездо Фридриха Барбаросы, отправная точка многих крестовых походов и место избрания в ХУ1 веке императора Священной Римской империи.
      Но самое для меня важное то, что этот ныне захудалый провинциальный городок был один из главных центров образования европейского еврейства - АШКЕНАЗОВ. Недаром, там раскопана самая старая в Европе синагога с баней-миквой Х1 столетия. Кстати, именно здесь, на среднем Рейне (а не в Баварии, как почему-то считается), и начал складываться язык идиш.
      
      
      А бывший у всех нас на слуху по учебе в его университете многих российских ученых знаменитостей прирейнский город Гейдельберг порадовал величественным ренессансным замком в стиле раннего барокко.
      Кобленц отметился в памяти каменными свидетельствами исторических противоречий - странным соединением разьединения и обьединения территорий. Первое выражено церковью, где три беспутных внука Карла Великого разделили наследованную ими Франкскую империю. Второе, связанное с обьединением германских земель, символизирует огромный железобетонный кайзер Вильгельм, стоящий на "Немецком углу" - слиянии Мозеля с Рейном.
      В многолюдном и велосипедно перенасыщенном Кёльне самый большой в мире готический собор со всей очевидностью наглядно напомнил, как сурово не только на наших мягхих лицах, но и на твердых камнях, отражается неумолимое время. Изящные стрельчатые стены этого архитектурного шедевра, бывшие, очевидно, раньше светлыми, сейчас предстали передо мной грязными черными пятнами - обидными морщинами старости. Интересно, что название этого города Cologne, данное ему когда-то римлянами, стало смысловым и граматическим корнем слова "колонизация".
      
      Окучивать Германию я закончил, посетив ее восточные земли, немецкие овчарки бывшего лагеря стран "народной демократии" с рычащим именем ГДР. В Берлине подивился трепетной сохранностью ее символа - гигантским помпезным памятником советским воинам в Трептов парке. Еще более бережное отношение к прошлому узрел я в талантливо придуманном куполе над рейхстагом, под стеклом которого явно просматривается каркас-скелет разбитой в войну крыши. Не менее строго выглядит и лаконичный каменный лабиринт - памятник Холокосту, символично разместившийся неподалеку от бункера Гитлера.
      В Лейпциге, повторяя имперскую гигантоманию, более, чем на 90 метров, восстает над земляной насыпью огромный монумент "Битва народов", самый массивный памятник Европы, посвященный победе в 1813 году над Наполеоном австрийцев, русских, пруссаков и шведов. А в центре города не мог я не преклонить колени перед могилой И.С.Баха, нашедшего вечный приют в небольшой, но изящной церкви.
      Дрезден вызвал ностальгические воспоминания юношества, когда в московской Изобразиловке на Волхонке мы наслаждались знаменитой "Сикстинской мадонной", "Шоколадницей" и другими награбленными в войну шедеврами дрезденской галлереи. Тогда же узнал я и цену якобы старинных фасадов дворцов и соборов - сплошного новодела. Оказалось, что белый известняк, из которого после войны был восстановлен разрушенный центр города, имеет особое свойства темнеть, покрываясь грязночерными пятнами, удачно иммитирующими древность.
      
      * * *
      
      В другой раз на моем пути была БЕЛЬГИЯ с ее великолепным Брюсселем, впечатлившим своим роскошным цветником-ковром на главной площади и писающим мальчиком, многомиллионно повторенным в гипсе, алебастре, бронзе, железе и, что особенно приятно, в шоколаде.
      Помимо бельгийской столицы я побывал в облюбованном туристами Брюгге, облизанном и исцелованном ими во всех его местах. Потом я сьездил в Льеж - город, где в начале ХХ века в Королевском Политехническом университете получила высшее образование моя бабушка, сделавшее ее первой женщиной-инженером в России. Но все мои попытки найти хоть какие-либо следы ушедшей эпохи угольного бума в бельгийском Крокиле, на взлете которого и был основан льежский университет, оказались безуспешны. Кроме, конечно, архитектурных излишеств величественного университетского здания с потемневшими от времени массивными стенами. Не нашлось в нем места даже для какого-нибудь плохонького музея, куда я собирался отдать украшенные королевскими вензелями дипломы об окончании университета в 1909 году моими grand-parents.
      
      * * *
      
      Неизгладимое впечатление произвели на меня прекрасные города северной ИТАЛИИ и, главным образом, Генуя, одно из тех мест старушки Европы, где история великой морской цивилизации оборотилась сегодня типовым туристическим бумом. Мы бродили по узким криволинейным улочкам, которые вдруг расступались, превращаясь в просторные площади с величественными древними соборами. Мы дефилировали по набережной, на которую когда-то спрыгивали матросы с многопарусных фрегатов, фелюг, баркасов, и где ныне стояли их игрушечные копии-муляжи, уставленные ресторанными столиками и лавками сувениров.
      Из Генуи мы делали радиальные выезды с гидшей - индивидуалкой, которая, будучи замужем за итальянцем, подрабатывала туристическим извозом на своей однодверной пикарди. Прекрасным готическим собором порадовал Милан, где удивили еще и зубчатые стены средневековой крепости, навершия их так ностальгически напоминали Московский Кремль.
      В Пизе, даже больше, чем диковинная падающая башня, фотокамеру я нагрузил десятками кадров других прекрасных зданий этого северо-итальянского архитектурного чуда.
      
      В другое время я провел несколько замечательных дней в еще одной знаменитой мекке Италии - Венеции. Мы жили в небольшом отеле, расположенном прямо на берегу Большого канала, откуда могли на городском водном "трамвае" почти бесплатно объездить не только весь город, но и всю венецианскую лагуну со всеми ее пригородами. Прокатились мы и на знаменитой гондоле, подивившись ловкости гондольера, виртуозно проскальзывавшего под низкими мостиками и узким кривым каналам-переулкам.
       Съездили мы тогда и в Верону, постояли под балконом с Джульетой, побродили по древним улочкам и площадям Монтеки и Капулети.
      
      * * *
      
      В свою эмиграционную пору такую страну-завлекалку как ФРАНЦИЯ, которую можно "увидеть и умереть", я посетил в 2016 году дважды.
      Повторяя почти в точности свой первый, еще из СССР, приезд туда на корабле "Михаиле Суслове", в том же порту Гавра я снова сошел с трапа многопалубного круизного белоснежца. На сей раз я намеревался проехаться по Нормандии, но, увы, этому не суждено было свершиться - всеобщая забастовка перекрыла пути передвижения. И я еще раз посетовал на толстую лапшу, которую нам вешала на уши советская пропаганда, отмечавшая жирным плюсом любую бузу, затевавшуюся на Западе "угнетенными трудящимися" против проклятых капиталистов с целью выколачивания из них большей зарплаты. Какого хрена, возмущался я теперь, должны из-за этого страдать все остальные, посторонние?
      
       В противоположность северному побережью на юге страны меня тепло принял Прованс. Путешествие началось в Лионе, городе, который в том же советском прошлом был нам известен только по "лионским ткачам", поднявшим черные флаги забастовки рабочих в 1831 году. Оказалось, что не этим, а своими историческими камнями интересен третий по величине город Франции. Его старинные фасады зданий радовали разнообразием архитектуры - от готики и классицизма до конструктивизма и арт-деко.
      
      Из Лиона по ступеням многочисленных шлюзов Роны, служившей в старину сплавом для древних кельтов, мы на борту речного "Vikingа" спустились от Лиона до Авиньона. В той бывшей главной католической обители римских пап мы всласть и в усталь набегались по пересеченке улочек и переулков старого города, замкнутого длинной грядой средневековых крепостных стен.
      Наш корабль ежедневно причаливал то к одному, то к другому берегу французской Галии и Прованса, благодаря чему мы, например, в Арли узнали, что Ван Гог не сам в приступе сумасшествия отрезал себе ухо, а другой гений кисти Гоген рапирой отсек у него мочку.
      А еще в одном известном с юности городке Тарасконе удивились тому, что его молодежь слыхом не слыхивала о каком-то литературном Тартарене, поселенным когда-то в их городе писателем Альфоносом Доде.
      
      Особняком стоит в моей памяти эльзасская столица Страсбург, город по всему своему духу и внешнему облику скорее немецкий, чем французский. Недаром, Эльзас большую часть своей истории принадлежал Германии. Конечно, мое гидротехническое нутро не могло здесь обойти вниманием причудливую старинную систему каналов, шлюзов, мостов, которыми я любовался с борта речного трамвайчика. Меньшее впечатление производят псевдосовременные конструкции зданий Европейского Союза, а по поводу Страссбургсого международного суда вдруг вспомнилась одиозная история, когда он по глупости закона защищал и, кажется, оправдал сомалийских пиратов (?).
      
      * * *
      
      Как и во Франции, в соседней ИСПАНИИ я побывал 2 раза и тоже в разное время. Гвоздем посещенияэтой страны была, конечно, Барселона, город великого архитектора Гауди, модернизм ("арт-нуво") которого приобрел удивительно сказочное выражение.
       Горбатый Толедо с высоким холмом, крепостной стеной, кафедральным собором, замком, акведуком зеркально отразился в картинах великого Эль Греко, много писавшего этот город. Похожим на Толедо показался мне Бургас, где тоже на горе стоял кафедральный собор, а также Бильбао с его средневековой базиликой и обветвавшими средневековыми фасадами.
      В Валенсии, любуясь смешением готики, ренессанса и барроко мавританского дворца Альказара, я подумал, как спокойно вписалось когда-то мусульманство в европейскую культуру. Так же воспринят был мной красный дворец и арабские сады Гранады, где тоже и намека не было на какое-либо противостояние Христа с Магометом.
      Точно также и в Сарагосе каменное наследие исламского Кордовского халифата мирно существовало со следами христианского Арагонского королевства. Здесь же на узких улочках средневекового мавританско-католического городского центра то тут, то там попадались скромные, но изящные фасады и интерьеры городских синагог, свидетельствовавшие о былом немалом и небедном еврейском присутсвии. Вот так мудрый утюг истории благоразумно сглаживает вековые бугры вражды и непримеримости народов и государств. Но, возможно, в те толерантные времена арабского халифата и не было никакого противостояния Востока и Запада. Почему же так агрессивен, воинственнен нынешний ислам?
      
      Смотался я и на Канары, рифмовавшиеся с тюремными нарами, куда кухонный русский слоган отправлял ненавистных олигархов. Географическое противостояние на противоположных сторонах Атлантики Канарских и Карибских островов сопровождается в моем понимании также заметной разницей их природных ландшафтов и курортной застройки. Канары плотнее насыщены отелями, ресторанами, магазинами, изрезаны автострадами, грунтовыми дорогами, прогулочными торренкурами и горными тропами. Впрочем, так же, как вообще старая Европа исторически больше уплотнена человеческим присутствием, чем страны Нового Света.
      Однако, курортно-пляжный сервис что на Танарифе, что на Гранд Канаре, где я побывал, показался мне победнее и пожиже, чем на американском побережьи. Многоэтажные отельные белоснежцы были менее высоки и роскошны, рестораны и кафе предлагали меньше разносолов и кулинарных изысков, а на прилавках торговых молов лежало больше однообразных кичевых сувениров. Хотя, возможно, мои наблюдения были не очень представительны, а, значит, выводы неправильны и неточны.
      
      * * *
      
      Романтика старой Европы нигде так ощутимо не была мной воспринята, как в Берне, одном из самых романтических городов ШВЕЙЦАРИИ. Я прожил там в гостинице несколько дней и без какой-либо предвзятой обязательности экскурсионной программы смог вполную насладиться достопримечательностями этого прекрасного наследия ушедших веков. Расположенный на холмистой ландшафтной пересеченке, Берн изящно раскинул свои улицы, площади, парки по берегам подпертой небольшими плотинками реки Аре. Что особенно мне запомнилось?
      Во-первых, самый большой в стране кафедральный собор со шпилем в 100 метров, на котором роскошные барельефы со сценами Страшного суда должны были даже наиболее грешных грешников обратить в христианнейших благочестивых праведников. Часами можно было стоять и у знаменитой городской Часовой башни, где астрономический циферблат поддерживают периодически кукарекующий петух, бьющий в колокола шут и шагающие медведи. Кстати, этим животным уделяется в Берне особое внимание. Прямо в центре города для них оборудована так называемая "Медвежья яма" - вольер, в котором трое косолапых развлекают туристов, лазая по поваленным деревьям, борясь друг с другом и купаясь в небольшом бассейне.
      Нигде больше, чем в Берне, не видел я так много уличных фонтанов, уставленных скульптурами разного сюжета - кажется, их более 100. Одни из них изображают тех же непременных медведей, другие всякие назидательные аллегорические сцены. Например, есть фонтан "Пожиратель детей" - над четырьмя льющими воду трубками стоит великан, засовывающий в свою глотку младенца, а на поясе у него в мешке барахтаются другие, поджидающие своей очереди малыши. Вот, что случится, если не будете слушаться маму и папу.
      И, конечно, маслом для моего еврейского сердца послужил небольшой дом-музей великого А.Эйнштейна, где он жил еще не будучи великим, а служа простым работником простого Патентного бюро.
      
      Позже я побывал в многолюдном деловом Цюрихе с гигантским старинным железнодорожным вокзалом и с одной из самых знаменитых торговых улиц Европы Бахиховштрассе, которую возглавляет помпезный памятник А.Эшеру, основателю уникальной швейцарской банковской системы.
      Однако, моему сердцу более сладким кремом показался тихий романтический Люцерн, где неторопливое течение времени средневековой жизни отражается в удивительно красивом крытом деревянном пешеходном мосте, перекинутом через чистейшую речку Рёйс. А разве можно было удержать обьектив фотокамеры от вырезанного в скале умирающего льва, по словам М.Твена "самого грустного и самого трогательного каменного изваяния в мире".
      
      Двухразовое посещение ЧЕХИИ вызвало у меня запоздалое сожаление, что я пренебрег им еще в далекие советские времена, когда свободно мог бы попасть не только в Градец Кралевы, где жила моя потенциальная невеста (см. выше), но и великолепная Прага, доставившая теперь большое удовольствие своим Карловым мостом, Вацлавской площадью и старинными синагогами. Побывал я и в бывшей Судетской области, откуда после войны были выселены ее истинные хозяева - немцы, ставшие когда-то невольными катализаторами начала 2-ой мировой войны.
      Знаменитый курорт Карловы Вары (Карлсбад) порадовал уютной архитектурой, тепло-горячей минеральной водой, обильно бьющей из термальных месторождений, а еще русским рестораном "У Швейка". В родоново-ванном Якимове, основанном на бывших урановых рудниках, где в свое время погибли от облучения тысячи узников советского социализма, и где далала с мужем свою Нобелевку Складовска-Кюри, я снова встретился с феноменальной человеческой предприимчивостью, так легко превращающей страшную каторгу в популярный бальнеологический курорт.
      
      Другие европейские страны - ФИНЛЯНДИЯ, ШВЕЦИЯ, ДАНИЯ, ГОЛЛАНДИЯ, ПОЛЬША, АВСТРИЯ, ПОРТУГАЛИЯ - были мной окучены еще в той советской жизни и озвучены частично в других моих опусах, поэтому здесь снова их мусолить. наверно, не стоит.
      
      
      
      Глава 27. ФЕНОМЕНЫ ЛАТИНСКОЙ АМЕРИКИ
      
      НА ЮГ ОТ ЭКВАТОРА
      
       Первыми в прекрасном ожерельи южных латино-американских стран западного полушария стали для меня АРГЕНТИНА и БРАЗИЛИЯ. Начало путешествия было отягощено стрессом от небывало сильной воздушной турбулентности, случившейся при подлете к восточному побережью Южной Америки. Самолет вдруг стало бросать вверх-вниз с такой сумасшедшей частотой и амплитудой, что сердце сразу убежало в пятки ног, на которых даже толстая подошва красовок не смягчала эту ужасную тряску. Надо признаться, что сколько я в своей жизни не бороздил волны воздушного океана, он ни разу так свирепо на меня не набрасывался. А сейчас все фюзеляжные сочленения нашего боинга испуганно скрипели, плакали, кричали, туго прикованные ремнями пассажиры с невероятным испугом поглядывали на мигающие за иллюминаторами красные сигнальные огни и намертво вжались в свои сидения. Через пару десятков минут самолет сделал внеплановую посадку в бразильском Сан Пауло.
      Буэнос-Айрес запомнился приятной почти европейской (этакой полупарижской) архитектурой с фасадами зданий начала прошлого века. Интересным почему-то показалось мне обязательное для всех экскурсионных программ знаковое кладбище Реколета с богатыми памятниками, украшающими могилы известных президентов, художников, артистов и прочих публично почитаемых личностей. Взгрустнулось и возле аргентинского Еврейского культурного центра, взорванного исламскими террористами из Ирана в июле 1994 года и унесшего жизни 85 человек. Наверно, с этим связана была и тщательная проверка наших сумок и рюкзаков, когда мы проходили через металлоискатели охраны буэносайревской синагоги.
      Рио де Жанейро, напротив, произвел впечатление огромного неряшливо организованного развала-рынка, где, с одной стороны, красовался пышный букет разноцветных небоскребов, а с другой сгрудились жалкие хибары бедняцких фавел. И среди всего этого каменного неравенства дорогими изумрудами выделялась летящая над городом фигура Христа-Искупителя, гора Сахарная Голова с кабельным подьемником, стадион Маракана и золотой пляж Капакабана, где мой язык первый раз в жизни познал таинственную прохладу кокосового молока.
      
      Еще более широкозахватное посещение Южной Америки мною было осуществлено с помощью круизного корабля, который дней за 10 обошел весь ее остроугольный треугольник. После выхода из того же Буэнос Айреса мы ненадолго заскочили в УРУГВАЙ, где в течение нескольких часов побродили по столичному Монтовидео, имеющему тоже весьма европеизированный облик.
      После этого наш круизный лайнер с одной-двумя небольшими остановками поплыл вдоль берегов аргентинской Патагонии.
       Здесь на одной из стоянок я впервые удостоился чести встретиться с удивительными птицами - пингвинами, да не просто какими-то, а рослыми магеллановыми чуть ли не с метр высотой. Они с важным видом этакими ливрейными швейцарами неподвижно стояли под дулами бесчисленных фотокамер и сильными порывами мокрого холодного ветра. Позже под Мельбурном в Австралии мне довелось познакомиться с их соплеменниками, куда меньшими, чем эти.
      Но в противоположность этим магеллановым, те австралийские лилипуты не были такими величественными и невозмутимыми, они не стояли на месте, а, выстроившись в колонну, куда-то шагали, выполняя то, что называлось "парадом пингвинов".
      
      После Магелланова пролива мы обогнули мыс Горн. Там, на южной оконечности цивилизованой части Земли, в самом южном городе планеты Ушуайя я впервые приблизился к закованному в вечные льды загадочному антарктическому континенту.
       В порту приезжающих сюда со всего мира гостей, туристов, бизнесменов, моряков встречал огромный плакат с картографическим изображением претензией Аргентины на Южный полюс. Прямо из этой точки под большим углом друг от друга исходили две толстые синие линии, отмечавшие границы сектора, который оттяпывал толстый кусок Антарктиды. Рядом висели контуры Мальдивских островов, отвоеванных у Аргентины во времена британской железной леди Маргарет Тетчер, и принципиально здесь обозначенных именно этим именем в пику английскому названию Фольклендские.
      Хоть так повоевать бы с великой Британией.
      
      Закончился тот наш круиз четырехдневным самостоятельным пребыванием в Сант-яго - столице ЧИЛИ, утомившей чрезмерной жарой и дальностью переходов от одного городского сквера к другому, от одной увенчаной памятниками площади к другой. Огромный, очень разнокалиберный, разноэтажный, запутанный в сетях непонятным образом перекрещивающихся, пересекающихся улиц и переулков, этот мегаполис так напоминал родную Москву с ее сетью запутанных улиц.
      
      * * *
      
      Не меньшая экзотика ожидала в еще одной южно-американской туристической мекке - ПЕРУ. Из обширного набора экскурсионных чудес и причуд больше всего меня поразили каменные сооружения, возведенные еще доколумбовыми инками. В знаменитом Мачу-Пикче и менее известном Писаке я с большим недоумением глазел на древние крепостные стены, сложенные из огромных гранитных глыб. Однако, удивление вызывал не столько их неподьемный вес, сколько сверх плотная подонка друг к другу, такая, что в стыки между ними не пролезло бы и бритвенное лезвие. Неужели в ХII веке могли существовать некие камнережущие и шлифовальные инструменты, способные создавать столь ровные и гладкие поверхности?
      Невольно возникало подозрение, не новодел ли это, не фальшивка ли, как и многое другое, подсовываемое доверчивым визитерам для повышения ставок туристического бизнеса. Вроде той очень неплохо сделанной резьбы по камням-голышам в неком частном музее в Куско, на которых можно было увидеть чуть ли не карту мира, изображенную, якобы, древними инками, никуда и никогда, на самом деле, не выезжавших дальше своих тропических джунглей-сельв и крутых склонов скалистых Анд.
      Точно также, как невозможно было поверить в достоверность древности знаменитых таинственных траншейных вырезов в земле на каменистом плато Наска. Около получаса мы летели над этими гигантскими только с самолета видимыми геоглифами, пытаясь разглядеть в них каких-то птиц, обезьян, пауков. Конечно, человеческое воображение безгранично, но было непонятно, как могла такая мура оказаться обьявленной "всемирным наследием Юнеско". Впрочем, в обьективности каких-либо оценок этой организацией у меня давно были сомнения.
      Другое дело, архитектурно-строительный шедевр Мачу-Пикчу, расположившийся ступенями терасс на высоте 2,5 тысяч метров. Здесь плотно поставленные друг к другу жилые дома, святилища, храмы образовывали одну из бывших столиц империи инков, которая была по неизвестным причинам оставлена жителями 400 лет назад. И если бы только не мое тогдашнее хреновое самочувствие, предательски настигнувшее меня в разреженной атмосфере этого удивительного высокогорного селения, оно осталось бы в моей памяти прекрасным чуть подернутым туманной дымкой драгоценным кристалом.
      
      В ту же поездку довелось мне побывать в ЭКВАДОРЕ и воочию убедиться в справедливости присвоения такого названия этому небольшому экваториальному государству. В столице Кито, где туристическая предприимчивость по полной программе эксплоатирует географическое положение страны, можно было подивиться разным удивительным чудесам прака Mitad del vundo, где доверчивым простакам демонстрируются, скорее всего, просто фейки.
      Например, на желтой линии нулевой параллели, показывающей середину Земли, экскурсовод ставит на острый конец тонкой палочки торцом куриное яйцо, и оно не падает. Как обьясняется этот феномен? Очень туманно, как и тот, которым сопровождается другой развод туристов, когда сливаемая через круглое отверстие вода из раковины не закручивается и не образует обычную воронку, поскольку на экваторе не действует кориолисовая сила.
      
      ПО ДОРОГАМ МАЙЯ
      
      В круизной поездке от Лос Анджелеса до Майами я накоротке просмотрел несколько центрально-американских стран, таких, как Никарагуа, Коста-Рика, Панама, где кратковременная стоянка корабля позволяла провести на берегу не более нескольких часов. Если столица НИКАРАГУА город Манагуа произвел удручающее впечатление бедными хибарами и валяющимися на улице бездомными нищими, алкоголиками и наркоманами, то государство-город ПАНАМА, наоборот, предстал в величии белокаменной небоскребной застройки и уютным французским кварталом, до дыр протертым башмаками бесчисленных толп туристов.
      Глядя на панамскую роскошь, я еще раз подумал о том, что не зря мудрые промышленно-финансовые воротилы изобрели этот так называемый оффшор, куда полноводными реками текут и где отмываются деньги всего мира. "Надену я шляпу панаму, поеду я в город Панаму, и там, на горячем песке не буду томиться в тоске", - вспомнил я старую песенку.
      
       В этом путешествии еще больше, чем сам город, естественно, привлек внимание Панамский канал с его каскадом шлюзовых камер, ширина которых оказалась весьма небольшой - чуть больше 30 метров. И хотя длительность прохождения по нему (10 часов) немного утомляла, одна мысль, что это инженерное чудо экономит судам целый месяц попадания из одного океана в другой, вызывала чувство гордости за высокое профессиональное искусство моих коллег из нашего гидротехнического цеха.
      Позже я с Панамой познакомилшся более основательно, когда провел целых 8 дней в ее национальном парке с тропическим лесом, индейскими деревнями, городками колониального времени и роскошными пляжными отелями на берегах двух океанов. Проехал и по огромному подвесному вантовому мосту, участку самой длинной в мире автомобильной дороги (40 тыс. км. - длина экватора) - Панамериканской, протягивающейся от Аляски на севере до Магелланова пролива в Аргентине на юге.
      
      * * *
      
      "По дорогам майя" - так назывался тур, охвативший длинную автобусную поездку по самым экзотическим местам земного шара, которые до этого мне довелось увидеть. Cначала был ГОНДУРАС, которого мы лишь коснулись, побывав на музеифицированных раскопках Копаны, где археологи нашли развалины большого города, который подобно Мачу-Пикчу и даже раньше него (в IX веке) тоже по неизвестной причине был покинут его жителями.
      Но самые величественные каменные следы великой цивилизации майя передо мной предстали в ГВАТЕМАЛЕ, когда мы приехали в их знаменитый мегаполис Тикаль, основанный еще в III-II веках до н.э. Затаив дыхание, я глазел на удивительные по изяществу и сохранности древние пирамиды, на храмы Масок и Великого Тигра. До мокроты футболки и пота на спине я лазал по большому акрополю с роскошной усыпальницей майского правителя Ах-Какава. Что случилось с этим богатейшим городом, где еще в XIII веке жило около 100 тысяч человек? Почему непроходимые джунгли на долгие столетия поглотили этот затерянный мир?
      Еще из той поездки в Гватемалу запомнился Антигуа, город с подчекнуто католическим содержанием, наверно, даже более плотным, чем в самом римском Ватикане. Здесь было несоизмеримо много для такого не очень-то большого города христианских монастырей, соборов, церквей и часовен колониального периода XYI-XYIII веков. Только пара из них была в полуразрушенном состоянии, все другие имели вполне благополучный экстерьер.
      В те два дня, которые мы провели в Антигуа, там состоялось несколько многолюдных и многокрасочных крестных ходов с несением яркокрасных золоченных хоругвей и деревянного Христа, возносящего к небу длани с покрытых пестрыми коврами носилок.
      
      Добрую память оставили о себе три дня, проведенные в небольшой гватемальской деревне, расположенной на берегу живописного вулканического озера Атитлан. Как и почти все здешние прибрежные населенные пункты, она была не связана с остальной страной никаким наземным транспортом, так как все озеро окружают высокие крутые горы. Добираться нам пришлось на маленьком довольно утлом ботике, который опасно подпрыгивал на косых бортовых волнах. Но, видимо, именно из-за оторванности от городской цивилизации в той деревушке сложилась своя самобытная среда с небольшими крытыми соломой домами, бамбуковыми заборами и деревенским бытом, крепко связанным с рыбным промыслом.
      
      * * *
      
      В противоположность этой рукотворной мишуре истинная натуральная красота открылась мне в прелестях первозданной природы такой центрально-американской страны, как КОСТА-РИКО. Здесь я впервые, хотя бы глазами, прикоснулся к одному из самых грозных феноменов планеты - к буре, бушующей в ее недрах. В природном заповеднике Ареналь я увидел кровавую рану Земли - кратер с выбегающими на поверхность красно-черными струйками лавы. Это был действующий вулкан, опережающий по активности многих других таких же рекордсменов.
      В Гватемале я по настоящему ощутил сказочную таинственность и притягательность тропических джунглей. Я затесался в одну из нелегких, но увлекательных поездок на высокогорные "Туманные леса", где на собственной шкуре понял, как беспощадно может жечь и парить конденсат-туман из облаков, нажаренных тропическим солнцем до чуть ли не стоградусной температуры. Куда уж тут русской бане-парилке.
      
      Последним приятным аккордом того костариканского тура был отдых на пляже в национальном парке Мануель Антонио. Хотя и здесь я не удержался, чтобы не совершить поездку в дебри другого тропического леса и не побывать в Алахуэле на уникальной ферме по разведению бабочек. Никогда больше я не видел такого разнообразия их размеров - от миллиметровых особей до циклопов величиной с хорошую птицу. И нигде не встречал столь многотонового буйства красок, сравнимого, может быть, только с тем, какое видел в детстве, крутя перед глазом картонный цилиндрик калейдоскопа.
      
      * * *
      
      На малых КАРИБСКИХ островах. как и во многих других местах Земли, я побывал в круизном плавании. Причем, оно было первое из всех будущих и, видимо, поэтому очень мне понравилось само по себе. И правда, плывешь ночью, спишь в комфортных условиях, а целый день проводишь в каком-нибудь новом месте, смотришь разные разности, любуешься городами, горами, долинами, реками, лесами. И не надо, как в автобусных турах, перетаскивать каждый раз чемоданы из гостиницы в гостиницу. А еще, тебя кормят шведским столом до употения, и вечером развлекают всякими концертами, шоу, беседами, кинофильмами. Плохо ли?
      Именно в этой поездке я, дитя северных широт, проник в то, что до этого было знакомо мне только по картинкам. Я впервые увидел плантации бананов с их гроздьями, завернутыми в бумажные пакеты, и поля ананасов, торчащих из земли черепашьими панцирями. Я узнал, что авокадо растет на деревьях, а спаржа на грядках, и что не всякая пальма дает кокосовые орехи.
      Но известные с юности романтично звучавшие названия Санта Лучиа, Барбадос, Мартиника на яву оказались пыльными замусоренными местами обитания бедных людей, продавцов аляповатых кичевых сувениров-дешевок, старой одежды, несвежей рыбы и подпольной травки-наркоты. Правда, для фотосессий природные views были роскошны.
      
      Позже пришло разочарование и другим знаменитым карибским раем - Ямайкой. Мы жили там в богатом отеле на берегу тихого морского залива с теплой водой - парным молоком от морской коровы. Нас ублажал двухместный балконный номер, полный пансион, шведский стол, ежедневная маргарита и кукурузное пиво чича. Но валяться на пляже я даже в ранней молодости не любил, а теперь и здоровье не позволяло. Поэтому, убедившись, что кроме одной-двух достопримечательностей на острове смотреть нечего, мы быстро с Ямайки отвалили.
      
      Глава 28. АЗИАТСКАЯ ЭКЗОТИКА
      
      ЮГО-ВОСТОЧНЫЙ КРАЙ ЗЕМЛИ
      
      Способны ли вы, жители северных краев, с ходу отличить черноволосых грузин от таких же брюнетов армян или от азербайджанцев? А бородатых чеченцев от ингушей или кабардинцев? Вот также и я, москвич, не мог бы на вскидку разобраться, кто есть кто, из косоглазых китайцев, корейцев, японцев или даже вьетнамцев и таиландцев. Только в 2008 году, проплыв на круизном корабле компании "Princess", по юго-восточной Азии, я разобрался в различии желтолицего обличия разных народов.
      
      * * *
      
      Путешествие началось с СИНГАПУРА-Сингапура, который разглядеть мне как следует не удалось, так как я по глупости затесался в некую дурацкую экскурсию, которая запомнилась только большим ботаническим садом, где нас заперли на несколько пустых часов. Правда, из окна автобуса по методике "посмотри налево, посмотри направо" нам были показаны некоторые городские малопримечательные достопримечательности и рассказано, как строго в Сингапуре наказывают за брошенную на тротуар бумажную салфетку и неточный плевок в мусорную урну. Однако, ни в четырех интересных сингапурских этнических районах, ни возле любопытного трехбашенного отеля Марина Бей Сандс автобус не останавливался, и нам не удалось сделать там ни одной фотографии.
      
      ТАЙВАНЬ встретил нас в его столице Тайбене одной из самых высоких в мире башен-билдингов, а также большим почтением к тоталитарному прошлому, вовсе не меньшему, чем в самом континентальном Китае. Если там, в Пекине, обязательным для приезжих является посещение гробницы великого Мао-Дзедонга, то здесь нас повели к не менее помпезному мемориалу гоминьдановского вождя генерала Чан-Кайши. А в общем, как мне показалось, от КНР отрывной островной Китай жил похуже материкового, который я до этого недавно посетил. Не так богато выглядели и кварталы жилых многоэтажных зданий, и неплотная застройка частных домов-особняков. И большие уличные базары с прилавками рыбы, риса, фасоли, корзинами яблок, бананов, мандаринов тоже смотрелись беднее, чем где-нибудь в Гуанчжоу или Шеньчжэне.
      
      Предприимчивые энергичные иммигранты из ВЬЕТНАМА мне были знакомы еще с 90-х годов по их палаткам и лоткам с поддельно-фирменными кожаными куртками, джинсами, слаксами, солнцезащитными очками и прочей тряхомудию на нашем преображенском Черкизоне. Я видел, как эти маленькие шустрые косоглазики с редкими бородками на худых усталых лицах рабочими муравьями катили между торговых рядов двухколесные тележки с огромными одетыми в черный полиэтилен тюками. Позже, кажется, Лужков всех их выгнал из Москвы.
      Теперь я был в Хо Ши Мине, бывшем Сайгоне - столице Южного Вьетнама, памятного когда-то по долгому, но не стойкому противостоянию с коммунистическим Ханоем. После планового показа разных туристских обьектов (пагод с буддами, старинных крепостей, дворцов и, естественно, хошиминовского мавзолея) нас пустили попастись по бутикам, магазинчикам и, конечно, по вещевым и рыбно-овощным рынкам. Изобилие товаров и продуктов, не бедный прикид пешеходов на городских улицах и не самые старые марки машин на дорогах свидетельствовали, что у вьетнамцев хотя и не слишком уж большой, но и не очень слабый достаток.
      Посмотрев на это процветание рыночного капитализма, я подумал, "за что боролись?" К чему были те пустопорожные усилия втюрить бедным азиатам свою заокеанскую демократию, навязать чуждую им идеологию, осчастливить долларовыми банковскими дивидентами? Сколько десятков (или сотен) тысяч крестьян было сожжено в напалмовом пламени на рисовых полях и в городских кварталах Вунгтау, рыболовов потоплено на плоскодонках-сампанах у берегов Камрани. А разве мало было убито и покалечено американских летчиков на их локхидах и дугласах? Напрасная была война, никчемная, впрочем, как и всякая другая.
      
      ТАИЛАНД я вспоминаю по причудливо украшенным буддистским храмам с множеством непонятного назначения высоких конусных ступ, разрисованных наподобие русским матрешкам. Помимо них на нашем пути повсюду высились гигантские ярко позолоченные Будды, лежащие и сидящие в некой йоговской позе нирване. Кроме наслаждения туристическими достопримечательностями, в Бангкоке меня, увы, неожиданно подкараулил стрессово напряженный инцидент.
      С одной русско-язычной парой, взяв у гостиницы тайоту с таксистом-тайцем, мы отправились смотреть красоты таиландской столицы. После почти полного исчерпания умственных (memory) и силовых (battery) возможностей наших фотокамер, мы отправились на огромный восточный базар, длиннющие ряды которого побивали все виденные мной до этого рекорды насыщения кожанными куртками, остроносыми туфлями и сапогами, цветастыми коврами, кашемировыми платками, шелковыми кофточками, платьями и слаксами. Все это промтоварное многообразие перемежалось горами лежащей в мелком льде рыбы, пирамидами сахарной пастилы, халвы, лукума, пахлавы, дымящимися чашками чаев, бьющими в нос терпким ароматом цветов и трав.
      Глаза разбегались от этого изобилия, и наши интересы, конечно, тоже разошлись в разные стороны и развели нас по разным путям. Договорившись с моими спутниками встретиться у лавки сувениров с большой заметной вывеской, я побежал искать подарки внукам, дочкам и себе любимому. Я слонялся по торговым рядам, шарил по прилавкам и полкам ларьков, палаток - пошел сначала влево, потом завернул направо, стал разглядывать пузатые кальяны диковинной формы, и, наконец, застрял у стенда с масками из крашеного дерева, цветного стекла и гипса. Потом у бижутерного развала я долго выбирал для внучки замысловато сплетенные серебряные цепочки и бисерные браслеты.
      Наконец, я вспомнил про время и, взглянув на часы, понял, что здорово опаздываю к назначенному для встречи сроку. Быстро расплатился за какую-то цацку-безделушку и, уже не глядя по сторонам, развил спринтерский бег. Надо ли удивляться тому, что минут через пять я понял, что направляюсь совсем не в ту сторону. Вернулся назад, снова припустился по лабиринту заваленных тряпками прилавков, но той сувенирной лавки все не было и не было. Стало ясно, что я заблудился.
      Начинало смеркаться, рынок постепенно пустел, продавцы быстро складывали свои товары в большие мешки-баулы, ставили их на колесные тележки и уезжали. Я замедлил шаг и нерешительно шел то туда, то сюда, не зная, куда. На моем пути все чаще стали попадаться какие-то подозрительные неряшливо одетые бородачи, рыскающие по сторонам тупыми злыми взглядами. Мне в голову полезли всякие рассказы-страшказы о таиландских криминальных разборках, грабежах, разбойных нападениях на туристов.
      Я уже было совсем пал духом, расстроился и вдруг вспомнил: у меня же где-то есть бумажка с телефоном мобильника моих спутников. Порывшись в бездонных карманах своих брюк, среди разных старых квитанций, записок, памяток я действительно обнаружил сложенный вчетверо листок с нужным телефонным номером. Но что толку было от этого "нужного", если я никаким прибором связи в то время не обладал. Однако, и на этот раз судьба меня пожалела, и неподалеку от места моего впадения в глубокий овраг паники рыночные лавки вдруг расступились, и впереди открылась широкая площадь, где стояли в сторонке два полицейских. Я тут же к ним подошел и, поднатужившись в поисках подходящих английских слов, попросил дать мне воспользоваться их большими черными телефонами.
       - Куда же вы делись? - услышал я после набора номера недовольный голос. - Мы ждали вас, ждали и уехали. Где вы?
       Полицейские продиктовали таксисту адрес, и через четверть час я широко и виновато улыбался своим спасителям.
      
      КИТАЙСКАЯ ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ
      
       О существовании КИТАЯ я знал очень давно, во всяком случае, уже тогда, когда стал понимать, что книги можно читать не только вслух, поэтому не обязательно нужно охрипнуть. А добрый сказочник дедушка Андерсен мне обьяснил, что "в Китае все люди китайцы, и даже сам император тоже китаец".
       Но встреча с ними в самом раннем моем детстве была не только книжной - в белой от пара прачечной у Преображенского рынка еще до войны я видел согнувшихся над корытами полуголых людей с глазами-щелочками, хотя и не догадывался, что они и есть те самые китайцы.
       Между прочим, об их прирожденной способности сильно вкалывать я намного позже услышал от одного своего сослуживца, побывавшего в командировке на огородном хозяйстве провинции Шаньси. Он там удивился тому, что 3-летние малыши вместо детской песочницы запускаются на грядки пропалывать огурцы и морковку.
      
       Второй раз я встретился с китайцами уже в брежневские времена. Тащась со своим чемоданом через зал владивостокского аэропорта, я вдруг распялил недоспавшие в ночном перелете глаза - они уперлись в темносиние кители небольшой группы совершенно одинаковых людей, неразличимых не только по возрастному признаку, но и по половому. С приколотыми к груди яркокрасными значками-флажками они, как дешевые принты старых картин, удивительно точно клонировали наших партийных работников 40-50-х годов.
      
      Последний же раз "косоглазых"в России я увидел, приехав в командировку в Благовещенск, когда там во всю хозяйничало так называемое свободное предпринимательство.
      - У вас случайно в кошельке или в кармане не завалились старые советские пятаки? - спросил меня за банкой пива сосед по номеру в гостинице.
      - Странный вопрос, - удивился я, - вы что нумизматикой занимаетесь?
      - Нет-нет, что вы, - ответил тот. - Дело в том, что эти медяки килограммами скупаются приезжающими сюда китаезами, причем неплохо за них платят. А еще больше можно заработать на сбыте им медных самоваров, тазов и кастрюль. Но особенно ценится проводной медняк, который со всей области им наши старатели волокут. Электрики вопят, что надоело им лазать по столбам проводку чинить.
       И еще сосед рассказал, как ловкие китайцы, целыми артелями переправляясь через Амур на лодках, катерах, паромах, скупают в Благовещенске не только медь, но и годами лежавшие на складах магазинов-промторгов зимние пальто из драпа и габардина. Этот натуральняк массово идет у них на пошив дорогих модных курток, которые выгодно продаются ими на Запад.
      Благодаря всему этому небольшая китайская деревенька Хэйхэ, стоявшая на том берегу, буквально на глазах за какие-то несколько лет выросла в большой современный город.
      
      * * *
      
      В том, что этот амурский китай-город не какой-то образцово-показательный пионерный эксклюзив, я убедился в 2007 году, воочию познакомившись с явью китайского экономического чуда. То был период, когда, накачав бицепсы на внешнеторговой экспансии, китайская экономика свернулась калачиком и улиткой вползла в свой собственный дом, чтобы теперь заняться его интерьером. Причем, с большим успехом, что показывают гуляющие по Интернету многочисленные видео-ролики, демонстрирующие высокотехнологичные автомобильные и железно-дорожные дороги, величественные гражданские и промышленные здания, великолепные достижения блестящих китайских акробатов, танцоров, музыкантов.
      
      Не думаю, что лишь высшее инженерно-строительное образование навело меня на мысль, что одним из важных показателей успешного развития страны, в отличии от ее застоя и упадка, может служить рост леса подьемных кранов. Эта догадка стала убеждением, когда перед моими глазами их Г-образные силуэты появились у скоростной автомагистрали, ведущей из китайской столицы Пекина в городской центр Цинь Шихуанди. Здесь в области Сиань строились богатые каменные двух и трех-этажные особняки, намного превышавшие по роскоши дворцы на московской Рублевке. Правда, во многих местах вдоль дороги тянулись и длинные ряды типовой особнячной застройки с одинаковой, но весьма изысканной пагодичной архитектурой.
      А потом в Гуанчжоу, так же, как в Пекине, высоко в небе я снова увидел множество длинных клювов-гуськов подьемных кранов, нависших над головоногими башнями строившихся небоскребов. Кроме того, там же в китайской столице такие же тяжеловесы трудились над замысловатым стальным каркасом-гнездом будущего главного стадиона Олимпиады-2008. И далеко не только над ним.
      
      Другой раз уже в Шанхае передо мной предстал разворот такого же мощного строительного бума, связанного с возведением нового Международного выставочного центра для Expo-2015.
      Вообще, о Шанхае, где я побывал дважды, можно было бы сложить отдельную оду. Пожалуй, здесь теснее, чем где-либо еще в мире, сплелись вязью причудливого иероглифа прошлое и настоящее, Запад и Восток, белое и желтое, богатство и нищета, будизм и христианство. Мягкая неброская западно-европейская архитектура инстранных банков начала прошлого века здесь удачно сочетается с нынешними небоскребными гигантами, выстроившимися на берегах речной водной глади Янцзы. И старые кирпичные трущобы 30-40-х годов, давшие название русским городским "шанхаям", удачно вписываются в современную железобетонную, стеклянную, пластиковую офисную и жилую застройку.
      
      А какой многотембровой, многоголосой гармонью звучит соединение, слияние ханьской желтолицей и англо-германской белобрысой мировых культур, причем, держащееся на поистине мировом уровне. Посетив несколько музыкальных шоу, концертов, театров и цирков, я еще раз убедился в высочайшем мастерстве китайских пианистов и скрипачей, танцоров и акробатов. Как часто в увиденных мной представлениях были удачно использованы элементы западного искусства, как плотно они были вплетены в ткань китайского фольклора, с блеском применены в национальных театральных оперных и балетных спектаклях.
      
      * * *
      
      Однако же, не могла мне, еврею, не придти в голову некая ревнивая мыслишка, что успешность китайских исполнителей питается не столько их способностями и талантами, сколько с детства прививаемой трудоголией и усидчивостью. Благодаря им именно в симфонических оркестрах и цирках разных стран так много выходцев из Поднебесной. То-есть, чаще всего они там, где голова нужна телу намного меньше, чем руки и ноги, а, скорее всего, даже бесполезна, как сапожная щетка бальному фраку.
      Невольно вспомнилась давнишняя защита кандидатской диссертации моим китайским соучеником по аспирантуре Шунюанем. Его темой была разработка методики количественной оценки фильтрации через земляную плотину. Как всегда, засыпавшие на заседании престарелые члены Ученого Совета вдруг широко распялили глаза, когда увидели на вывешенных докладчиком иллюстрационных плакатах таблицы и графики с сотнями и тысячами чисел, вручную подсчитанных на простой логарифмической линейке (тогда ведь никаких ЭВМ и компьютеров еще не было).
      За такой кропотливый титанический, поистине сизифов, труд китаец тут же получил почти единогласное одобрение. Но мы, ленивые евреистые молодые повесы-сибариты, хотя, наверно, и более головастые, отнеслись к этому с большой иронией. "Надо же столько времени потратить на такую муру, - судачили мы, бесстыдно попивая халявный коньячок на шуньюаневом послезащитном банкете. - Вместо того, чтобы чернорабочей лопатой копать эти дурацкие цифры, лучше было бы ему быстренько вывести расчетную формулу по теории Дарси. А потом бы - гуляй, Шуня, с девками. Или на каникулы катай в свой Китай"
      
       Кроме того, думал я, китайские достижения в мастерстве культуры, впрочем, как и в той же экономике, питаются еще и веками взращиваемой самоотверженностью, самодисциплиной, конфуцианской подчиненностью власти, поистине муравьиной исполнительностью и приоритетностью общественного перед личным. Недаром, в отличие от советского, они свой коммунизм оставили в покое, никуда не дели, не отменили, а успешно приспособили к рыночным условиям корпоративного гогсударственного капитализма.
      О вековой социальной ориентированности китайцев я подумал и в тот памятный момент, когда перед моими глазами открылся в Сиане подземный плац с шеренгами замерших в парадном строе терракотовых солдат. Это было многотысячное войско ушедшего в лучший мир императора Шихуанди, которое в 3-м веке до н.э. он унес с собой и над созданием которого почти 40 лет трудилось по преданию 700 тысяч рабов -скульпторов, рабочих, ремесленников. А чтобы глиняным воинам на том свете было не скучно, заботливый император отправил с ними еще и 70 тысяч специально для этого убитых строителей вместе с их женами и детьми.
      Но вот что-либо более подробно узнать об этом удивительном древнем захоронении мне тогда не удалось, так как наша местная гидша то ли по замыслу, то ли по глупости вместо терракотового чуда повезла всю группу на полдня покупать какие-то теплые шелковые одеяла и нефритовые ювелирные цацки.
      
      Был я еще и в огромном пекинском национальном музее, где проникся большим уважением к невероятной древности этого народа, который в отличие от разных египтян, финикийцев, греков, римлян, сохранял свою идентичность на протяжении более 13 тысяч лет.
       "Чего же это мы, евреи, так кичимся своей исторической исключительностью - думал я, - ведь, оказывается, китайцы свое первое государство Шан образовали на 1000 лет раньше, чем царь Саул пришел на землю Ханаан". Но тут же с верхней полки моего мозгового стелажа соскочило горделивое возражение: "Ха-ха, китайцы сберегли свою национальную принадлежность, никогда не покидая свой Китай, а еврейский народ смог сохраниться, даже размазясь по разным чужим странам, да еще и вопреки многовековому уничтожению, унижению, ассимиляции и обращению в другую веру ".
       Правда, и китайцев в диаспоре всегда было тоже немало - почти треть от живущих в самом Китае. Но разве сравнишь бедные еврейские гетто Европы и нищие местечки черты оседлости с богатыми нью-йорскими, сан-францисскими, лосанджелесскими и другими чайна-таунами?
      Да, и вообще, можно ли с почти двухмиллиардным китайским человечником соизмерять одной рулеткой крохотный еврейский народ, составляющий всего 0,007% от этого этнографического гиганта? Отвечаю - можно. Если захотеть.
      Ведь сколько всяких поговорок, пословиц, афоризмов, сентенций высказано по этому поводу! "Богат не числом, а умом", "Велика фигура, да дура", "Мал золотник, но дорог", и т.д., и т.п., и пр. Нет, китайцы совсем не дураки, это они изобрели бумагу, порох, компас и еще что-то. Однако, согласитесь, все же это далеко не тоже самое, что теория относительности, квантовая механика, банковская система, пеницелин, психоанализ, капельное орошение.
      
      Глава 29. СОКРОВИЩА ИНДОСТАНА И ЭМИРАТОВ
      
      ВЕРБЛЮДЫ АБУ-ДАБИ И СЛОНЫ ЦЕЙЛОНА
      
      Cколько раз я в своем ПНИИИС'е подавал заявку на турпутевку в Индию. Ничего не получалось. Только однажды профсоюзные чиновники смиловились, и мои многолетние приставания привели к тому, что вместо юго-азиатской экзотики меня наградили юго-американской - я сьездил на Кубу, которая тогда чуть ли не проходила по реестру "стран социалистического лагеря". Но та поездка была в той советской жизни, а теперь в 2014-м году я без всяких таможенно-пограничных закорючек за свои собственные деньги взошел на борт белоснежного круизного лайнера компании Discavery, которому предстояло из Оманского залива пересечь Аравийское море и достигнуть западного берега Индостана, откуда проследовать до самого его юга.
      
      Путешествие началось с ОАЭ (Обьединенные Арабские Эмираты). В Дубай я приехал на несколько дней раньше, чтобы воочию убедиться в способности любых людей, будь они хоть и не ласкающими мое сердце мусульманами, строить вполне успешный мир. В этом смысле дубайцы (или дубайяне?) меня просто потрясли. Город предстал разноцветной небоскребной архитектурой, поднятым над улицами очень удобным быстроходным метрополитеном, прекрасными увесилительными заведениями и изысканной, но на удивление недорогой жратвой.
       Верхом всего этого роскошества мне довелось поразиться в огромном торговом центре-моле, где кроме бесчисленных магазинов, бутиков, ресторанов, кафе, я встретил большой зал, в котором люди одевали на себя выдаваемые напрокат синтепоновые куртки и шерстяные шапки. Что это, зачем, к чему так утепеляться в одном из самых жарких мест Земли с почти круглогодичной температурой до 40-50 цельсионных градусов? Мой взгляд уцепился хвостиком за куда-то шедшими мерзляками, и вдруг уперся в гигантскую стеклянную стену - границу настоящей снежной зимы. За ней широкими белыми скатами высилась гора с бюгельным подьемником и вереницей горно-лыжников, скатывавшихся откуда-то по серпантинной трассе обнесенного красными флажками спуска. И это в краю верблюдов и слонов! Я потер глаза, чтобы отогнать этот сказочный сон.
      Не меньше я был ошарашен в дубайском отеле Atlantis, когда за еще одной огромной стеклянной стеной в почти настоящей морской глубине увидел развалины легендарной Атлантиды. Над обломками древнегреческих коринфских колонн здесь плыли зубастые акулы, плоскокрылые скаты, многоногие кальмары, серебристые скумбрии, и по покрытым водорослями камням ползали усатые крабы и клещатые омары. В разных моих войяжах, до и после Дубайя, мне тоже встречались аквариумы-великаны с проходными тунелями, когда рядом и прямо над головой кипела морская жизнь. Но нигде она так не завораживала и не занимала своей неповторимой естественностью, как здесь. Почти два часа я не в силах был отклеить нос от стекла того наутилусного мира.
      Потом были АБУ-ДАБИ и ОМАН с огромными мечетями, минаретами и занимательным рынком верблюдов, которые за деревянными оградами лениво жевали жвачку, безразлично глядя мимо наставленных на них прямоугольников айфонов и кругляшек фотокамер. Мне показалось, что я разобрался тогда и с возводимой на верблюдов напраслиной о их плевательных выходках. За несколько часов, проведенных в их компании, даже во время самого близкого с ними общения путем невежливого похлопывания и поглаживания их лебединых шей, довольно сильного дергания за шерсть и не менее грубого хватания загривков никто в меня не плюнул. А пресловутое обильное слюноотделение у верблюдоы, по моим наблюдениям, сводилось к периодическому сплевыванию себе под ноги непрожевывающихся кусков комбикормовой пищи.
      
      * * *
      
      Кстати, о фотосьемках. Это ведь естественная попытка унести с собой красоты, которые видишь сейчас, сию минуту, сохранить их на потом, сделать консервами, закатать, как компот, в банки, положить в копилку и восстановить позже полученное раньше удовольствие. Но, увы, опыт показывает тщетность надежды на спасение свежести сегодняшних впечатлений. Они блекнут и тускнеют чуть ли не на следующий день. А через неделю, две посмотришь на свои недавние фотки и уже не испытываешь того восторга. А потом и вовсе положишь их куда-нибудь на верхнюю полку книжного шкафа или в чулан и забудешь, как дождь прошлой пятницы или бифштекс, сьеденный в воскресенье. Пример? Пожалуйста.
      Много долгих часов, немеренного усердия и любви вкладывал я когда-то в изготовление слайдов, предмет давнего увлечения фотографией и портрет моих прошлых многочисленных войяжей. Я резал на кадры отснятые в путешествиях фотопленки, вставлял их в бумажные и картонные рамки, бережно складывал в специальные ящички. Где они теперь? А вон там, на андресоли, пылятся в самом дальнем темном углу. Я намеревался как-то их посмотреть, залез на лестницу, достал, открыл, подержал в руках и положил обратно. "До другого случая", -подумал я. А его больше никогда и не представилось.
      
      * * *
      
      В том же круизном плаваньи посетил я и с детства по маркам знакомый мне остров Цейлон, в более поздние вреамена ставший на Руси знаменитым по словосочетани. "цейлонский чай". Теперь это уже была не британская колония, как указывала марка в моей филателистической коллекции, а самостоятельная социалистическая республика ШРИ-ЛАНКА, хотя ее столица Коломбо всей городской архитектурой подчеркнуто напоминала о ее колониальном прошлом (возможно, для привлечения туристов).
      Нет, я не поехал на север, чтобы увидеть красоты его национальных парков. И не потому, что побоялся агрессивных тамилов, сепаратисткие бунты которых ("Тигров освобождения Тамил-Илама") в ходе долгой гражданской войны в свое время подавили сингальские власти острова. Я предочел увидеть удивительный мир слонов, который открылся мне в специальном слоновьем питомнике возле города Канди, где обитают остатки бывшего слоновьего населения острова, по численности равнявшегося человеческому. Победа в их междуусобной войне, несмотря на превосходившую силу и размеры первых, увы, конечно, досталась тем, у кого вместо длинного хобота были короткие мозги.
      Первым атракционом со слонами на фоне "дикой" природы было их водопой, куда в определенный час они ежедневно шли к местной речке. Чтобы насладиться этим необычным зрелищем, толпы туристов рассаживались в прибрежных ресторанах, кафе, пабах и подгоняли под свои диоптрии окуляры биноклей и обьективы фото- и кино- аппаратов. Их долгому нетерпеливому ожиданию приходил конец, когда, наконец на дороге к водопою показывалась пара десятков темно-серых и бурых ушастых слонов. Они с важностью величаво вышагивали к реке, заходили в воду, кто только по колено, а кто и по уши. Младшие под восторженные возгласы публики набирали в хоботы воду и обливались, не забывая пускать фонтаны брызг.
      Потом нас повели на ферму, где из сосок, одетых на огромные бутыли, кормили забавных слоников-бэби. А рядом учили слоновьих подростков управлять хоботами и бивнями при переноске грузов, а также при разных тяжелых работах на плантациях и строительных площадках, где слоны успешно и экономично заменяют на Индостане подьемные краны и другие дорогостоящие механизмы.
      
      СВЯЩЕННЫЕ КОРОВЫ ИНДИИ
      
      Настоящая, взаправдашняя, не с коллекционных детских марок, не с лубочных картинок туристских реклам, не с цветастых кадров кинофильмов, открылась мне страна ИНДИЯ, всю жизнь бывшая для меня неразгадываемой загадкой. Пройдя немного вдоль ее западного побережья, наш белоснежный многопалубный "Discavery" причалил в порту Мумбая, который всегда я называл Бомбеем. Мы сели на набережной в такси и целый день катались по этому большому, шумному, жаркому и пыльному городу. Кроме остановок возле обязательных достопримечательностей (вокзал "Виктория", триумфальная арка "Ворота Индии", главная набережная и разные музеи, храмы, мечети), таксист тормознул возле большой коммунальной прачечной под открытым небом.
      Это была широченная площадь, тесно уставленная десятками каменных ванн с кранами для воды. Согнувшись над ними и время от времени устало разгибая плечи, смуглые женщины и мужчины на рифленых металлических досках усердно терли в пузырчатой мыльной пене белое белье и разноцетную одежду. Здесь же под порывами ветра качались гирлянды разномастных брюк, рубашек, маек, трусов, которые деревянными прицепками были закреплены на прогибавшихся от тяжести веревках.
      Неужели на календаре значился ХХI-ый век?
      
      Еще более вопиющее несхожденин времен встретило меня в Дели, когда велосипедный кули провез меня по запутанным серпантинам улочек старого города. Здесь царило истинное средневековье с вопиющей нищетой и запущенностью - ветхие дома с потрескавшейся штукатуркой, валящиеся набок убогие хижины из саманового кирпича, грязные булыжные мостовые с мусором из бумажек, обьедков, кучек собачьих какашек. По узким тротуаром толпы бедно и рвано одетых прохожих с озабоченными неулыбчивыми лицами тащили на сутулых спинах сумки, мешки и баулы.
      Как все это противостояло роскошным многоэтажным стекло-бетонным правительственным, чиновничьими, деловым и служебным зданиями Нового Дели, а тем более, циклопическим кладбищам-мемориалам Ганди и другим главным индийским отцам-основателям. Почему же, спрашивал я себя, мертвым, хотя бы и великим, выделяется в этой стране больше места и внимания, чем живым? Конечно, риторически отвечал я, для того, чтобы те знали свое место и не вякали.
      
      Не мог я не отметиться и в самом знаменитом мировом туробьекте Индии - гробнице Тадж-Махал, построенным любящим владыкой своей рано усопшей жене. Для того, чтобы попасть туда, пришлось заствело встать в 6 часов утра. Но и к этому времени очередь желающих посетить еще одно культурное наследие ЮНЕСКО была не меньше, чем у Сикстинской капелле Ватикана, парижского Лувра или мавзолея Ленина в доперестроечной Москве. Однако, из-за недостаточной фотоосвещенности от еще не полностью взошедшего солнца таджмахаловское чудо не показалось мне слишком уж чудесным. А быть может, вообще, слишком большое заочное очарование почти всегда чревато разочарованием. Хотя, конечно, нельзя было не заметить, как прекрасны изысканные архитектурные формы этого памятника, как хороша орнаментная вязь искусной резьбы на молочно-белом мраморе его овальных стен.
      Куда большее впечатление на меня произвел расположенный поблизости от Тадж-Махала Красный форт Агра, построенный в исламско-индуистском стиле из красного раджастанского песчаника. Его стены, ворота, башни, дворцы и храмы очень украшали большие вставки из белого мрамора, что на фоне алого цвета выглядело изящно и богато. Невозможно было от этого роскошества оторвать ни глаз, ни фотокамер.
      
      Однако, было бы очень обидно, если бы мне не удалось окунуться в настоящую индийскую глубинку, В одном из южных штатов со звучным и подозрительных именем Херала (может быть, Керала) от причала морского порта автобус забросил нас в небольшую глухую деревеньку, узкие пыльные улочки которой никогда не знали никакого каменного или деревянного, а, тем более, асфальтового мощения. Около трех часов, несмотря на жаркое полуденное солнце, мы любовались яркими красками крашенных алебастровых фигурок на фасадах небольших индуистских церквушек, которые одна за другой появлялись за каждым поворотом нашего пути. Их фольклорная непритязательность компенсировалась богатым набором танцевальных поз горельефных изображений.
      Но даже не это осталось главным в моей стареющей и слабеющей с годами памяти. Коровы - вот что поражало с первых же минут пребывания в том сельском селении. Одни из этих священных индийских животных неторопливо шагали нам навстречу прямо посреди улицы, другие смирно стояли у стен домов, непрерывно жуя свою вечную жвачку. Были они рогаты и, в отличие от наших российских буренок, имели, как верблюды, на своей спине угловатый горб - герб одной из индийских каст.
      
      Глава 30. ПЯТЫЙ КОНТИНЕНТ
      
      АВСТРАЛЬНАЯ АВСТРАЛИЯ
      
      В моем советском прошлом обозначенное этим буквосочетанием место представлялось таким же загадочным, потусторонним, недосягаемым, как какая-нибудь земля Форсида на Марсе или гора Далила на Луне. И нередко меня, услышавшего о недавней поездке некого моего коллеги и сверстника на тот южнополушарный экзот, передергивало от взрыва черной зависти, а в голову ударяла фугаска злопыхательной мыслишки, что "вот этот проныра, гад ползучий, куда пролез, не иначе, как через кгб".
      И вот теперь я сам стучу каблуками по каменным плитам Сиднея, города, отстроенного когда-то ссыльными, зеками и беглыми каторжниками из Лондона, Плимута, Бристоля. Их сегодняшние благопристойные потомки, обгонявшие меня на перекрестках, выглядели подчеркнуто непринужденно, просто и спортивно.
      Неизгладимое впечатление, конечно, произвел на меня своей необычной конструктивистской архитектурой знаменитый сиднейский театр. Величавым лебедем он скользил под быстро бегущими по низкому небу облакам, и его ребристый профиль с серебристо-белыми парусами надолго врезался в память. Однако, внутреннее содержание этого здания показалось мне куда менее интересным, хотя, возможно, я его и недооценил, тем более, что в главный большой зал я не попал и его интерьера не видел.
      Мельбурн ничем особенным не поразил и запомнился главным образом встречей с давнишним коллегой, сослуживцем и начальником по ПНИИИСу Вениамином Зильбергом. Поднабрав на рыночно-базарном начале российского капитализма достаточный капитал, Веня укатил вслед за сыном в Австралию, где обзавелся собственным домом с садом и бунгалом. Мы провели с ним пару приятных часов в ностальгических воспоминаниях, плотным потоком потекших на волнах хрустальной Столичной и пенного Карлтона.
      
      А то, что оставило неизгладимое впечатление, и до сих пор прокручивается в памяти прекрасным видовым документальным кинофильмом, так это замечательное геологическое чудо центрально-австралийского района Эйр Рок. Одиноким пупом Земли над совершенно плоской равниной на высоту чуть ли не 350 метров взмывается огромный цельный камень - "останец", как называется такое природное образование в геоморфологии. Ветер и вода, вечные парикмахеры земли, за долгие тысячелетия подстригли и побрили эту скалу, срезали ее неровности, округлили и покрыли чалмой травы и низкорослого кустарника.
      Каждое утро и каждый вечер десятки машин и автобусов с туристами подьезжают к этой геологической достопримечательности. Перед завороженными взорами гостей предстает фантастическая картина. Вангоговские кисти солнечных лучей восходящего или заходящего светила расписывают эйррокский горно-минералогический реликт удивительным постоянно меняющимся колером. Из темно-желтой, фиолетовой или лиловой окраска горы становится то оранжевой, золотой, то салатовой, зеленой. И этот калейдоскопический феномен протекает кинолентой прямо на глазах очарованных зрителей.
      
      Утром 20 марта 2006 года в гостинице Эйр Рока я собирал вещи для перелета в курортный городок Кэрнс, лежащий на северо-восточном побережьи Австралии. Неожиданно голубой экран телевизора посинел - новостные каналы австралийского ТВ наводнили темносиние волны тропического урагана "Ларри". Аэропорты побережья оказались закрытыми, и Большой барьерный риф Кораллового моря, которые я так надеялся увидеть, остался туманной мечтой далекой юности.
      Однако, "Ларри" больше напугал, чем набедокурил. Он только краем задел побережье и довольно быстро ушел обратно в море. Хотя и этого было достаточно, чтобы нанести ощутимый ущерб всему живому на земле. Уже через день на 15-тиместном "ниссане" мы ехали по бегущему вдоль берега шоссе на юг от Кэрнса. Слева и справа от дороги лежали поваленные на землю высокие почти совсем созревшие побеги сахарного тростника. Вслед за ними побежали вдоль обочины густые сады сплошь поломанных банановых пальм.
      Но самое печальное зрелище предстало перед нашими глазами, когда машина вьехала в Бабинду. В этом городке чуть ли не половина домов стояла без крыш, которые были сорваны ураганным ветром. Некоторые строения остались и без стен - их голые каркасы белыми скелетами склонились к земле. Не менее грустное впечатление производил и другой встретившийся нам по дороге курортный городок Иннисфолл. Многие его улицы сделались непроезжими из-за перекрывших их эвкалиптов, пальм и фонарных столбов, поваленных ураганом. На одном из перекрестков за раздачей еды мы увидели длинную очередь людей, оставшихся без своих домов. Это городские власти оказывали помощь жителям, пострадавшим от урагана.
      На следующий день, открыв газеты, мы узнали, что общий ущерб от "Ларри" по самым первым грубым подсчетам достиг 1 миллиарда австралийских долларов. При этом только потери от гибели посадок сахарного тростника и банановых плантаций составил 600 миллионов долларов. Разрушенными оказались сотни жилых домов и зданий бытового назначения, различных инженерных сооружений (мостов, акведуков), линий телефонной связи. На многие дни было прервано энергоснабжение всего северо-восточного побережья штата Квисленд, нарушено движение по хайвеям и железным дорогам. Особенно большой урон понесла индустрия туризма, важная отрасль народного хозяйства этого края.
      Однако, как я позже для себя выяснил, Ураган "Ларри" был признан одним из самых заурядных тропических циклонов, десятки которых ежегодно несут куда большие разрушения и приводят к гибели людей. Недаром их называют "дьяволами смерти".
      
      НОВОЗЕЛАНДСКИЙ САПОГ
      
      Из Кэрнса самолет доставил меня в не менее (если не более) замечательное место - НОВУЮ ЗЕЛАНДИЮ. Даже пробыв там всего несколько дней, я понял, что это и есть тот уголок Земли, где я без каких-либо колебаний остался бы жить до конца своих дней. Мягкий теплый зимний климат, подчеркнутая европейскость городских фасадов, непринужденность приветливых улыбок встречных прохожих - что ласковей может гладить душу старого гедониста, любителя получать от всего удовольствия?
      Но городские прелести не могли доставить большего наслаждения, чем фантастические природные перформансы заповедной вулканической зоны Таупо на Северном острове Новой Зеландии. Ее недаром именуют "страной геотермальных чудес - здесь куда ни глянь все кипит, бурлит, шкворчит. Даже птицы живут не на деревьях, а в кратерах вулканов.
      Особенно меня впечатлило местечко с трудно выговариваемым названием Уаи-О-Тапу. Там прямо под ногами - на краю уличного тротуара, на обочине дороги, у стены дома - можно было пощупать пальцами горячую воду термального источника и замереть в изумлении перед извергающимися гейзерами и кипящими грязевыми ключами. Самое поразительное, что все это переливалось яркими невероятно насыщенными красками.
      Немного меня огорчило сообщение местного экскурсовода, сказавшего между прочим, что в самый большой гейзер Леди Нокс каждый день служащие национального парка заливают специальный мыльный раствор. В результате этого неправедного насилия над его природной сущностью он фонтанирует не кратковременно, как всегда, а в течение целого часа, и его столб воды в это время поднимается на значительно большую, чем обычно, высоту - почти на 20 метров.
      Другой экзот соскочил ко мне с ново-зеландского герба. Это была странная, ни на какого не похожая птица киви, служащая символом страны. Ее шар-тело, покрытое мелкими напоминающими шерсть перьями, я с трудом разглядел в совершенно темной комнате небольшого музея-зоосада. Оказалось, что киви взаимодействуют с внешним миром только ночью, а светлое время суток они проживают в земляных норах, вырытых под корнями деревьев. Несмотря на кажущуюся неуклюжесть и почти полное отсутствие крыльев, киви шустры и подвижны. Неплохое у них и вооружение - острые когти на коротких, но очень сильных и плотных ногах, составляющих 1/3 всего их веса.
      
      
      
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Разумов Геннадий Александрович (grazumov@yahoo.com)
  • Обновлено: 26/11/2017. 1039k. Статистика.
  • Дневник: Россия
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка