Аннотация: Русское гетто – это театр! Вся жизнь – это театр. Но русское гетто – это особенный театр. Раньше были еврейские гетто. Негритянские гетто. А теперь нас всех тут называют русскими. И мы очутились – в русском гетто.
1.
Русское гетто - это театр!
Вся жизнь - это театр. Но русское гетто - это особенный театр.
Раньше были еврейские гетто. Негритянские гетто. А теперь нас всех тут называют русскими. И мы очутились - в русском гетто.
Немцы нас вежливо терпят, но не спешат с нами брататься. Разный менталитет. Они западные, а мы - советские. Уже давно нет СССР. Но мы - наглухо советские. С головы до пят.
Ко мне подошел импозантный мужчина лет шестидесяти. Он доктор наук. Профессор. Коренной петербуржец.
- Вы, как я понимаю, литератор? - сказал он. - Мне про вас кто-то говорил.
- Кто-то? - спросил я. - Кто же?
- Ну, это не имеет значения, - улыбнулся он.
Это первый признак советского человека: сказать - но не назвать. По типу знаменитой партийной фразы: "Есть мнение!" Чье мнение - до сих пор неизвестно.
Я улыбнулся:
- Почему не имеет значения? Нет, имеет.
- Ну, не будем об этом, - тоже улыбнулся он. - Я пишу стихи. Давно. Хочу, чтобы вы послушали мою новую поэму. Она посвящена 300-летию Петербурга.
Что я мог ответить? Конечно, я не специалист в поэзии. Но если человек просит - зачем отказывать?
Мы сели на скамейку. Он дал мне маленький плейер.
- Послушайте, а я прогуляюсь, - сказал он. - Надо нажать вот эту кнопку. Нажмите - и слушайте.
Он ушел. Я нажал кнопку. Стал слушать поэму в исполнении автора. Ну... это было не графоманство. Но это было безнадежно далеко от петербургских желез Мандельштама. От ленинградской пронзительности Иосифа Бродского.
Но я терпеливо дослушал поэму.
А тут и автор вернулся. Секунда в секунду.
- Ну, как? - торжественно спросил он.
Я замялся. Он - профессор. Он работал на космодроме Байконур. Его научные труды напечатаны в 14 странах. Он полон жизни. Надо ли ему портить настроение?
Не надо.
Но с другой стороны, поэзия - это его хобби. Невинное хобби. Он солидный человек. Он хочет знать мое мнение. Почему не сказать?
- Видите ли, - сказал я. - Таких стихов я читал и слышал - не меньше сотни. Они все были приятны. Но в них... не было личности автора. Не было изюминки. Не было боли автора. И у вас этого тоже нет.
- Как нет? - вдруг закипел он. - Что вы мне рассказываете?! В этих стихах - весь я! Вся моя личность! Вся моя любовь к родному городу! С детства!
- Но... я этого не заметил. Извините. Может, я просто не понял.
- Вы ничего не понимаете! - сказал он. - Моя поэма - это шедевр! Коренные ленинградцы тут просто плачут, когда слушают мою поэму! Ох, какой вы! А кстати, откуда вы?
- Из Бердичева.
-А-а-а! - сказал он. - Вот оно что! Теперь мне понятно!
2.
Я помолчал.
Среди эмигрантов-евреев тут сложились два направления. Как бы две неофициальные, но четкие партии. Одну партию я называю - моспеты. Это москвичи и ленинградцы. Другая партия - укмолы. Это эмигранты из Украины и Молдавии.
Это две главные партии. Они друг друга любят - как я люблю клизму в заднице. Все остальные то уклоняются от борьбы, то примыкают - по вкусу. А я никуда не примыкаю. Только наблюдаю.
Такова жизнь. Кто-то воюет, а кто-то пишет об этом рассказы.
- Понятно, понятно! - повторил профессор. - А мне говорили, что вы якобы приличный человек.
- Неприличный, - согласился я.
- Конечно! - сказал профессор. - Вам не дано понять поэзию. Вам не дано понять утонченные мысли коренного петербуржца!
Я кивнул. У меня было два часа свободного времени. И погода была хорошая. Замечательный воскресный день - с тонким запахом весенней листвы. Почему не поговорить с профессором, который работал на Байконуре? Это готовый рассказ.
- Наверное, вы были знакомы с космонавтами? - спросил я.
- Конечно. И со многими. В том-то и дело, что и это вам не было дано.
- Почему?
- Потому что Бердичев - это заср... местечко. Там центр жизни - городской базар. А суть жизни - набить брюхо и поглазеть в телевизор. Вы там, на Украине, были закрыты от цивилизации. От культуры. Вы там были - как животные! В этих местечках нет ни театров, ни выставок, ни концертов.
- Неправда! - возразил я. - Помню, один раз у нас даже выступал артист Лев Лещенко. И Житомирский драмтеатр приезжал. Правда, я там не был, но - люди рассказывали! Это был шик!
Но разве способен Житомирский драмтеатр убедить коренного петербуржца?! Я никогда не думал, что профессора такие мстительные. Я сказал, что-то чуть-чуть не так о его поэме - и нате вам! Получи по морде, отсталый человек второго сорта! Жаль. Я так хотел поговорить с ним, послушать его рассказы о космонавтах! Но, может быть, он сейчас выкипит, как чайник, и успокоится? И тогда мы поговорим нормально?
Но профессор - кипел и кипел!
- Не понимаю, как вы пишете рассказы! - кипел он. - Я их, правда, пока не читал. Но и читать не намерен! Что вы можете написать - при полном отсутствии культуры?! Жалкие подделки под Шолом-Алейхема!
- Нет, я и про вас могу написать.
- Ах, оставьте! - он махнул рукой. - Раньше, в Питере, я чувствовал себя человеком. А тут... о, как невозможно хоть на секунду появиться в еврейской общине! Повсюду эти оловянные, жадные, тупые глаза украинско-молдавских евреев! Пока мы на митингах за Собчака дрались, они - ходили на базар!
- Кто - они? - не понял я. - Глаза евреев?! Сами глаза ходили на базар?! Сами по себе?!
- Не придуривайтесь! Я там бывал. Я знаю. С кем тут из ваших ни заговоришь, а в ответ одно: "Как хорошо нам жилось в СССР!" Сплошные ничтожества. Они стихов никогда не читали.
- Нет, читали! - уверенно возразил я. - Например, я до сих пор помню бессмертные стихи: "На майданi, коло банi, революцiя iде".
Я думал, у него есть... ну, если не чувство меры, то хотя бы чувство юмора.
Но я - ошибся.
- И это все ваши познания в поэзии?! - еще страшнее закипел профессор. - О, у меня больше нет сил! Эта южная еврейская рвань доведет меня до инфаркта! Раньше я думал, что мы все едины. А теперь, тут, я понял, что мы - два разных народа. Нас объединяет только общая национальность.
- Не только это, - опять возразил я. - Мы все были в едином комсомоле. А самые передовые - состояли в КПСС. Вы долго были в КПСС?
- Не ваше дело! - ответил он. - Это была другая эпоха. Мы думали, что так будет лучше.
- А когда вы врали на партсобраниях в родном городе Ленинграде - вы тоже думали, что так будет лучше? - спросил я очень мягким голосом.
- Вы - демагог! - ответил он. - У вас, местечковых, много злобы, иронии. Впрочем, и разные киевские - не лучше! А от наглых одесситов меня просто тянет на рвоту! Это - не люди. Это - наглые лошади!
Ну вот, подумал я. Опять не то. Почему я не сказал, что его поэма - это шедевр? А теперь - поздно. Его прорвало, у него недержание, словесный понос. Все, что он говорил раньше только столичным эмигрантам, в узком кругу отдельного еврейского народа, все это он теперь вывалил на меня! Что у трезвого на уме, то у обиженного профессора - на языке.
3.
Но у меня, как назло, еще было свободное время. Так почему не досмотреть этот спектакль? А может, и самому слегка поучаствовать?
Можно.
- А откуда ваши родные родом? - спросил я. - А бабушки с дедушками? Неужели все они родились в Питере? А в Жмеринке или Шепетовке - никто из них не имел счастья родиться? А ваш прадедушка, по случайности, никогда не был портным на станции Казатин или в пригороде города Черновцы?
Он озадаченно посмотрел на меня.
Он хотел что-то ответить. Но, вероятно, даже у профессоров бывают умственные затмения, когда им задают абсолютно банальные вопросы.
- Я тоже люблю Петербург, - сказал я. - Эти архитектурные улицы. Эти гордые дворцы. Эту кофейню на Невском, где бывал Пушкин. Но я хотел бы знать - кто была ваша прабабушка? Дочь генерал-губернатора Петербурга? Или - дочь мелкого торговца из ужасного города Бельцы? Я бывал в Бельцах. Я не увидел там ничего ужасного. Но, может, ваша прабабушка была другого мнения о ее родном городе Бельцы?
- Демагогия, - негромко ответил он. - Есть великолепный Лондон. И есть заср... Бердичев. Это глупо сравнивать.
- Глупо, - кивнул я. - А как быть с многочисленными пьяницами города Ленинграда, которых я там видел на каждом шагу? Как быть с воплями, скандалами и мордобитиями в многочисленных ленинградских коммуналках? Они там - были похожи на людей? Например, когда в моем присутствии пьяный сосед написал в кастрюлю моего приятеля на коммунальной кухне? Кстати, тот сосед был евреем. Он был неудачным актером и любил выпить. Но мне он сказал правду: его родители были родом из города Григориополя. По крайней мере, он этого не стеснялся. В отличие, пардон, от вас.
- Демагогия! - повторил профессор. - Я сам когда-то жил в коммуналке. Но в чужие кастрюли - не мочился!
- А в чужие сковородки? - спросил я. - Неужели... ни разу?
Он улыбнулся. Неожиданно.
- Да-а, - сказал он. - С вами не так-то просто говорить.
- Да-а, - согласился я. - Мне так просто лапшу на уши не навешать. Я по телевизору поезда видел - и даже самолеты! В театрах, правда, не бывал. Книг - не читал. Но на базаре в Бердичеве мне трижды рассказывали, что Алла Пугачева - это племянница Горбачева. Поэтому и я кое-что понимаю в демократии.
- А в Питере - часто бывали? - спросил он.
- Раз двадцать. Я туда ходил пешком. Продавал там на базарах апельсины с бердичевских плантаций. Вы у меня, случайно, не покупали апельсины? А мандарины? Странно. Что-то лицо ваше мне очень знакомо.
- И мне ваше... тоже, - сказал он. - Вспомнил! Редакция журнала "Нева". Помните? На Невском, дом 3. Вы там, кажется, беседовали с Лурье. А потом вы куда-то ушли с ним.
- Выпить по рюмочке коньяка, - сказал я. - Да, я тоже припоминаю. Лурье мельком познакомил меня с вами. А может, не Лурье? Не помню.
- Но тогда вы были, кажется, из Таллинна?
- Ничего подобного. Я был с Бердичева - и буду с Бердичева. Хоть и не люблю этот город. Но стесняться его - не намерен. Никогда. Это моя родина, и я видел там уйму хороших, талантливых, умных людей. Но меня совершенно бесит, господин профессор, как вы делите наших евреев на два разных народа. Я слышал это тут - много раз: от ста-а-личных людей. Мне опротивел этот выпендреж. Это ста-а-личное высокомерие. В Бердичеве намного лучше помнят и уважают свои местечковые корни, чем вы, ста-а-личные. Мне стыдно за ваш выпендреж, господин профессор.
Он помолчал.
- Ну, стоит ли так резко? - наконец, сказал он. - Мою поэму вы явно не поняли.
- А что тут понимать? - спросил я с полной откровенностью. - Обычные средние стихи. Таких стихов о Питере - множество. Ах, ах, ах! Был бы я редактором - не стал бы это публиковать. Как поэт, вы совершенно безлики. Ни мнения, ни позиции. Только гладко срифмованные строки. Но в этих строках - нет вас лично. Быть личностью в своей работе - это свойство талантливых людей.
- А я - бездарен? - прищурился он.
- Ну, так. Один из многих. Один из толпы. Человек без корней.
- Вы хамите! - сказал он резко. - Я старше вас! Вы не имеете права так со мной разговаривать!
- Да-а?! - удивился я. - Вы назвали мой родной город - заср... Меня и моих земляков - назвали животными. А я вас - ни разу не оскорбил. Я только высказал свое мнение о вас - как о поэте. Как о человеке без корней. Вы это заслужили, господин профессор.
Он кивнул. Встал со скамейки.
- Мне жаль, что наша встреча закончилась так странно, - сказал он.
- Мне тоже, - сказал я. - Мне странно, что вы не умеете слушать чужое мнение. Не умеете вести себя в споре деликатно. По возрасту - пора бы уже. Но вы так и остались банальным советским грубияном.
- Сопляк! - закричал он. - Пошел ты к черту!
- Всего хорошего! - ответил я.
Он ушел.
4.
Говорят, он меня потом - проклинал.
Хрипел от злости.
Это бывает. Человек может быть доктором наук. Профессором. Талантливым профессором. Но при этом - средненьким поэтом.