Их было много. Они ходили по старинным улочкам центра города парами или по несколько человек. Они загадочно улыбались. В их улыбках сквозила ирония. Они заходили в магазины. Они смотрели на товары, на колбасы трех сортов, на два сорта сыра, на обглоданные кости в суповых наборах. Таллин тогда хорошо снабжался продуктами. Хорошо - в сравнении с городами, где кроме бычков в томатном соусе, совсем ничего не было. Финны были проинфомированы на этот счет. Они тактично презирали советскую власть. Они ужасающе боялись советской власти. Поэтому они были беспредельно тактичными.
Это тактичность людей, которые пришли в зоопарк.
Просунь палец через дырку в сетке вольера - и медведь может непредсказуемо откусить палец.
Медведями были мы: местные.
Поэтому финны старались никуда не совать ни пальцы, ни носы. Они сочувствовали оккупированным эстонцам - но сочувствовали молча, чтобы не влипнуть в политический скандал.
Чем ближе был субботний вечер, тем смелее становились некоторые финны. В этом им помогала водка. Это были горячие финские парни: так их иронично называли. Они с изумлением смотрели на цены. В этом изумлении была затаенная радость. В СССР не было ни сухого, ни полусухого закона. Водка стоила баснословно дешево. По финским стандартам - почти бесплатно.
Финны выпивали рюмку.
Потом еще рюмку.
Потом бутылку.
Потом - по бутылке на каждого.
Потом они шли по улице. Их заносило в разные стороны. Они блевали и ругались непонятными словами. Они блевали и в отелях. Иногда их поддерживали с обеих сторон - сразу две проститутки: неофициальные, но кем-то разрешенные. Проститутки всегда были трезвыми. Они тактично похохатывали. Их интересовали не финны. Их интересовали финские марки.
Но водку пили не все финны.
Только некоторые.
Другие финны шли вечером на варьете или в валютный ресторан. Там они заказывали сухое вино или пиво. И тонко улыбались.
Я был тогда курсантом таллинской мореходки. После украинского города Бердичева, где командирочный болгарский инженер был главным иностранцем, потому что был единственным иностранцем, я с любопытством смотрел на финнов. Они были до омерзения модерно одеты. Они были с другой планеты. Я смотрел на них - снизу вверх.
Так было первые два-три месяца.
Потом я привык к финнам.
И перестал их замечать.
Скучные люди.
От Таллина до Хельсинки по прямой - 70 километров. Туда-сюда ходили паромы и пассажирские теплоходы. Финны прибывали на них сотнями. Они хотели оторваться в Таллине от своих капиталистических проблем. От своих капиталистических зарплат. От своей свободы: купил билет - и сваливай куда хочешь. Серость СССР заряжала их оптимизмом. Они возвращались назад - и окончательно становились патриотами Запада.
В нашей роте был телевизор. Он брал две финские программы. Я был несовершеннолетним. Поздно вечером я смотрел по финскому ТВ эротические фильмы. Но через пару месяцев они мне - надоели. Примитивные фильмы. Скучные фильмы. Я простой человек. Я и тогда был простым, как табуретка. У меня было правило: лучше один раз - натурально, чем сто раз - визуально.
Я забыл про финнов.
2.
Они сами напомнили о себе.
Тогда я был уже 20-летним репортером. Сопливым - но азартным. Это было до Горбачева. Горбачев не был первым в борьбе с массовым пьянством. И до него партия раз в пять лет была озабочена тем, что народ пьет больше, чем надо. ЦК КПСС в очередной раз постановил: товарищи, с этим надо бороться.
На этой борьбе я решил заработать 25 рублей гонорара.
Это просто: сделать репортаж из вытрезвителя. Пришел туда вечером. В милицейской машине поездил по городу. Был субботний вечер. Было холодно. Милиционеры делали свою работу: подбирали вдребедень пьяных, которые спали то на асфальте, то под кустами. Я помогал затаскивать их тяжелые тела в машину.
В вытрезвителе мне показали комнату для пьяных клиентов. Там на простых топчанах спали счастливые советские люди. Топчанов в комнате было много. Запах стоял - умопомрачительный.
В одном популярном детском стихотворении была фраза: "Я поведу тебя в музей",- сказала мне сестра". И честно повела младшего брата в музей товарища Ленина. Мне дежурный офицер по вытрезвителю сказал не поэтически, но уважительно приглушенным голосом:
- Я покажу вам кое-что.
- Что? - спросил я.
- Это не для прессы,- сказал он.
Он открыл дверь одной комнаты, она находилась в нескольких шагах от карцера для буйных клиентов.
Я посмотрел в комнату.
Я обалдел.
Там не было топчанов!
Там стояла красивая кровать, застеленная - как в отелях, которые я видел в иностранных фильмах. Пол был весь в ковре. На элегантной тумбочке - в красивой вазочке - стояли цветы. Я тогда еще не верил в Бога. Но машинально ко мне пришла секретная по тем временам мысль: "Господи! Это для кого такой номер? Для членов Политбюро ЦК КПСС?!"
Господь не ответил.
Ответил дежурный офицер по вытрезвителю:
- Это - для иностранцев. Сами знаете, для кого: для финнов. Они платят за наши услуги валютой.
Слово ВАЛЮТА он произнес шепотом.
На часах было десять вечера, когда милицейская "упаковка" привезла троих финнов. Им было по 20-25 лет. Два парня и девушка. Парни тихо и задумчиво блевали на пол. Они уже ничего не соображали. Девушка была самой стойкой. Она философски смотрела в потолок. Она тоже ничего не соображала. Она была в длинной шубе из искуственного меха. Из карманов шубы торчали две бутылки водки.
Эти три финских туриста стояли на ногах только потому, что их удерживали в равновесии четыре здоровенных милиционера.
Говорить финны - не могли.
Но один из них собрал последние силы. И на каком-то языке, похожем на смесь финского и китайского, сумел пролепетать несколько слов. Дежурный понял его. Это были туристы с проезжего парохода, который через час уходил то ли в Ригу, то ли назад в Хельсинки.
Финнов опять уложили в "упаковку" - и повезли на пароход.
Я написал репортаж.
Сначала из репортажа убрали эпизод с финнами. Мне сказали, что это секретные факты.
После этого - под горячую руку - убрали весь мой репортаж.
Я был благодарен партии, правительству и лично товарищу Брежневу за то, что меня самого не расстреляли.
Я потерял двадцать пять рублей гонорара. Я потерял светлую надежду пять дней подряд обедать на этот гонорар в ресторане. Я потерял веру в то, что от репортера требуются факты.
Я понял истину: виноваты финны. Благодаря им не опубликовали мой репортаж. Я понял это - и в тот момент я стал антисоветчиком. Глубоко в душе. Чтоб никто не мог догадаться.
Финны меня - разочаровали.
Вместе с Финляндией.
Они мне надоели точно так же, как эротические фильмы по финскому ТВ.
Наглухо.
3.
Загрохотала перестройка.
Горбачев ездил по заграницам и очаровывал. В СССР гуляла мафия с рэкетирами. В стране появлось так много мошенников, что для сохранения хоть какого-то оптимизма оставалось одно: иметь восторг перед их талантом. Рубль падал. Эстония первой в СССР перешла на свободные цены. Утром не было сил вспомнить, сколько вчера вечером стоила буханка хлеба. Вчера вечером было слишком давно, чтобы помнить эту доисторичность.
Финны привозили в Таллин гуманитарную помощь - тоннами. Я поимел с этого подержанную, но модную куртку, пиджак, две пары штанов, несколько пуловеров и футболку с английской надписью "Я люблю Африку". Мне трудно было понять, почему именно я должен любить Африку. Но майка была хорошая.
Я был совком.
Нормальным честным совком: в спортивном кэпи, но без головы. Поэтому денег у меня не было, а мыслям неоткуда было взяться.
Как и подобает совку, я думал о финнах с благодарностью: "Ну, суки, окончательно зажрались! У меня нет джинсового костюма - почему не прислали? Пуловеров наприсылали, а бесплатную копченую колбасу - нет! Совесть потеряли! Мы тут страдаем за все человечество, а они даже не открыли в Таллинне магазин с бесплатным пивом!"
Моя благодарность финнам была - бескрайней.
По репортерским делам я пришел в какое-то общество, которое занималось благотворительностью. Взял интервью. Получил в подарок зимнюю джинсовую куртку - опять финскую, как назло! Я собрался уходить, но ко мне подошел высокий парень в джинсах и пуловере. Он свободно говорил по-русски. По акценту - я принял его за эстонца.
Нет.
Это был финн.
Опять финн!
Я вспомнил тот репортаж из вытрезвителя. Я вспомнил, как потерял тогда пять обедов в ресторане. И меня посетила уверенная мысль, что теперь и этот мой репортаж - из благотворительного общества - не будет опубликован. Просто так не будет опубликован. Без причины.
Я напрягся.
- Меня звать Пааво,- сказал парень.- У вас есть желание поговорить со мной о Боге? Пять минут? Или двадцать минут?
Он не упрашивал.
У него был другой тон: он - спрашивал мое мнение.
При чем тут Бог, подумал я. У меня денег едва хватает на продукты. Мне стыдно, что я не могу помочь своим родителям, у которых тоже нет денег. При чем тут Бог?!
- Бог даст мне тысячу долларов? - спросил я.
- Нет,- сказал он.
- А сто финских марок?
- Нет!- засмеялся он. - Бог - не банкир. Богу деньги не нужны.
- А что ему надо? - спросил я.
- Вера.
- То есть, психологическая поддержка?
- Намного больше,- сказал он.- Психолог не способен дать абсолютную уверенность в себе. Бог - может. Психолог не способен дать человеку вечную жизнь. Бог - может. Психолог не способен навечно дать человеку мир в душе. Бог - может. Когда человек верует, он становится любимым ребенком Бога. Он забывает о страхе. У него исчезает примитивная мечта стать миллионером. Он спокойно живет, спокойно работает - и прощает каждого, кто хочет помешать ему в этом. Это - больше, чем деньги. Намного больше. Это нет смысла сравнивать.
Я молчал.
- Если вы не против, можно перейти на ты,- сказал он.
Я молчал.
У меня не было уверенности - ни в чем. Меня носило по бессмысленным интервью, по случайным творческим компаниям, где все говорили - но никто друг друга не слышал. Случайные женщины, случайный секс. Истеричность всего, что окружало меня. Я устал от бессмысленности разговоров. Собственно, я тогда от самого себя устал. Меня носило по жизни - как туалетную бумажку, которую выбросили не в унитаз, а в окно.
Меня кружило на ветру.
Он хочет перейти со мной на ты?
- Можно,- сказал я.
- Спасибо! - сказал он. - Твой ответ подарил мне радость.
4.
.
Мы говорили два часа.
Он работал инженером в каком-то небольшом городе, в двух часах езды от Хельсинки. Весной он собирался жениться. В Эстонию он приехал в отпуск - как христианский миссионер.
За свой счет.
Мы разговаривали. Меня удивляла его светлость. Не светлость его белобрысой шевелюры, а светлость его улыбки. Из тысяч людей, с которыми я был знаком на личных и репортерских дорогах, похожая улыбка была только у одного человека: у Сергея Довлатова. Это было, когда он приходил в наш редакционный отдел после нескольких дней беспробудного запоя - как после сбрасывания тяжкого груза. Это была его разрядка. Но Сережа не верил в Бога. Может, поэтому он искал тишину души в бутылке водки?
Может, это так и было.
Не гадаю.
- Верь,- сказал Пааво.- Я буду за тебя молиться. Знай, что есть человек, который за тебя молится. Приди к Богу - и мы станем братьями.
Я кивнул.
Неопределенно.
Что-то раздирало меня. Я понял - что: моя жизнь, вся моя биография, все мои разочарования, все мои неудачи - и безуспешные попытки найти равновесие в окружавшей меня всечеловеческой кошмарности одиночества, обид, жадности, мстительности, зависти и звериного страха перед смертью.
- У меня есть при себе четыреста марок,- сказал Пааво.- Хочу надеяться, что ты не откажешься их принять.
Он так и сказал по-русски: не взять, а принять.
- Н-нет,- сказал я. - Не надо. Я попробую сам.
Я не спросил у него ни фамилию, ни адрес. Больше я его никогда не видел. Я меня не было и нет желания его разыскивать. Нет смысла терять очарованность того нашего разговора.
Я не спешил обращаться к Богу.
Я стал забывать о той встрече с финном.
Весной в Таллин прилетела моя бывшая жена с дочерью. Ей надо было получить от меня разрешение на их выезд в Израиль. Мы были у нотариуса. Я подписал разрешение. Дочь не хотела со мной разговаривать. Не я воспитывал ее. Они не захотели, чтобы я проводил их на обратный самолет.
Из их гостиницы я вернулся поздно вечером.
Сел в кресло.
Вспомнил о том разговоре с Пааво.
И вдруг - повалился на пол, на колени, и пробормотал:
- Бог, прости меня.
5.
Я учился веровать.
Меня еще носило, как ту туалетную бумажку - на ветру. Я делал глупости. На кого-то обижался. Кого-то презирал. С кем-то ссорился. Злился на Бога, на Христа, на все человечество. Это было мучительно - и бессмысленно. Когда ты пытаешься веровать, как взрослый человек, а не как доверчивое дитя, толку не будет.
Ни в чем.
Однажды, через годы, я наконец понял: да, я дитя Бога. Один из миллионов детей Бога. И я впервые в жизни ощутил мир в душе. И я понял, что это - уже навсегда. Когда закончится мой земной путь - моя жизнь продолжится в раю. Меня не интересуют пальмы рая. Есть там пальмы или нет - какая разница? Меня интересует, что и в раю буду иметь мир в душе.
Мир.
Не раздирающую душу войну.
Однажды в Германии я пошутил насчет горячих финских парней. В русле известного ироничного юмора об их северной медлительности.
Потом я вспомнил того финна по имени Пааво. Мне стало противно - от собственной никчемной шутки. Нельзя так говорить о брате.