Ройтблат Боря: другие произведения.

Король Бродвея

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 3, последний от 22/09/2019.
  • © Copyright Ройтблат Боря
  • Обновлено: 17/02/2009. 189k. Статистика.
  • Рассказ: Германия
    • Оценка: 7.71*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга рассказов. Сан Франциско, 2003г. часть первая.

    •   
      
      

    Король Бродвея

    1.

       Когда-то в городе Бердичеве был шикарный Бродвей. Это было в середине хрущевских лет, и это было незабываемое время.
       По улицам еще ездили "Победы" и трофейные "Оппели". Да-мы еще донашивали крепдешин сороковых годов. Еще были молоды фронтовики. Они убивали публику шириной своих штанин.
       Музыканты разучивали рок-н-ролл. К брюкам-дудочкам еще не привыкли, но расстреливать за них уже не требовали. Народ загадоч-ным шепотом говорил про секс. Что это такое, никто не знал. Но все уже краснели. Некоторые даже беременели.
       Жизнь кипела.
       Бродвей находился на улице Либкнехта. Это был смачнейший кусочек вечернего пейзажа, который начинался от башни. В детстве я думал, что эта башня зовется Пизанской. Потом оказалось, что она водонапорная.
       К семи вечера Бродвей заполнялся публикой. Этих людей нельзя было назвать прохожими. Они по улице - не проходили. Они по ней - фланировали. С расстановочкой, с бонбончиком-с!
       Представьте себе этот кайф, и вы поймете, каким - в тысячу раз лучше! - он был тогда.
       Вы медленно фланируете по Бродвею. Вы одеты в самое луч-шее. Бродвей не терпит случайных пиджаков. А ваши туфли не про-сто начищены. Они - сверкают. Если они не будут сверкать, завтра весь город будет называть вас паршивым шлепером. Перед вами за-кроются двери лучших домов Бердичева. И вы поймете, что Бродвей - не туалет.
       Знакомые лица. Здрас-сьте, и как вы поживаете? А вы? Но мы ж за это первые спросили! А мы такие скромные, шо лучше мы отве-тим последними!
       Чья-то улыбка. И чьи-то загадочные глаза из-под потрясающих ресниц...
       Я выходил на Бродвей с бабушкой и дедушкой. Мне было пять лет, но я был уже тот мальчик. Каждый вечер я в кого-то влюблялся. В кого - не помню. Их было много, и я страстно любил их всех.
       Мы проплывали мимо церкви. Мимо ресторана. Мимо гастро-нома. Потом начинался каштановый бульвар, и бывший костел, где когда-то венчался Оноре де Бальзак.
       Наконец, мы выплывали на пятачок перед кино "Фрунзе". Над афишами гуляли лампочки: синие, желтые, красные, зеленые. Это был праздник, но хотелось, чтобы он стал еще больше. И это исполнялось. У кино стояла голубая деревянная будка. В ней сидел король Бродвея. Это был газиропщик Изя.
      

    2.

       Это был феноменальный человек. Когда я вспоминаю про него, я ударяюсь в лирику. И тогда я спрашиваю:
       - Мошкара из не-Бердичева! Что вы можете знать про газироп-ку, если вы никогда не знали Изю! Я перевожу дыхание, и я начинаю вам объяснять. Настоящая газиропка - это совсем не та бзыц-бзыц-параша, которая за три копейки наливалась из автомата.
       Настоящая газиропка начинается с мокрой клеенки, по которой жадно ползают осы. Пальцы маэстро касаются вентиля-бабочки, и в стакан, который называется стаканчик, тонко льется сироп. Хоп! - и стаканчик уже под газированной струёй, как артист под овацией пуб-лики. Хоп! - и цымис, который получился, вы можете попробовать лично.
       Не падайте от счастья. Обморок от счастья - это все равно об-морок. Лучше сделать заказ на еще один стаканчик. Газировка была еще в двух местах Бродвея. Напротив башни и в гастрономе. Но толь-ко у Изи она имела название "газиропка" или даже "газиропочка". Изя умел ее делать.
      

    3.

       Он был маленький человек с большой лысиной, приплюснутым носом и смешливыми глазами, которые видели клиента насквозь. Он знал про нас все. Мы про него - только обрывки сплетен.
       Якобы Изя делает миллионы с недолитого сиропа.
       Якобы Изя имеет не дом, а виллу, где-то за бульваром. Никто ее не видел, но знали про нее все.
       Якобы Изя купил на имя тещи своего племянника автомобиль "Волга". Народ спорил, как Изя это провернул. Народ знал все тонко-сти. Не было только самого автомобиля. Изя ходил пешком. Води-тельских прав он не имел. Он, кажется, вообще не знал, что это такое. Говорили также, что Изю - взяли. Шмон идет с большим тарарамом. Потные грузчики уже грузят золото.
       Эту новость город обсуждал каждое лето. Народ бежал на Бродвей смотреть: правда или нет. Но это опять была неправда. Мо-жет, Изя делал сиропные миллионы. Может, не делал. Это осталось тайной 20 века.
       Слухов про Изю было больше, чем про Хрущева. Это не меша-ло народу любить Изю. У его будки всегда была очередь.
       - Нам, это самое, с двойным сиропчиком, - говорил клиент.
       - Что такое? - спрашивал Изя. - Имеем событие? Так почему не с тройным?
       Изя наливал три с тройным, но брал как за три с двойным.
       Праздник так праздник. Изя уважал чужие праздники. Своих у него, похоже, было мало.
       Его газиропка роскошно пенилась и роскошно лилась. Если она звалась клубничной, значит, у нее был-таки вкус клубники, а не маргарина. Вишневая газиропка пахла-таки вишнями. У других так не получалось. У других всякая вода пахла одинаково: никак. Они были газировщиками, но не газироп-щиками.
       А очередь к Изе тоже была особенной. Эта очередь всегда рас-сказывала анекдоты и всегда смеялась. Изя подкидывал хохмочку, и она шла гулять по Бродвею. От Изи, говорил народ.
       Бродвей начинался в Нью-Йорке и заканчивался в Бердичеве. Там, где стояла Изина будка. За ней тоже был бульвар и продолжалась улица. Но там был уже не Бродвей. Там опять была улица Либкнехта. И фонари там горели уже совсем не так.
       Прошло еще лет десять, и будки не стало. Изя тоже куда-то пропал. То ли ушел на пенсию, то ли поехал в Эрец. Бродвей теперь другой, и короли там другие.
       Но моего Бродвея там больше нет. Того Бродвея, который на-чинался в Нью-Йорке и заканчивался в Бердичеве, и где королем был Изя-газиропщик...
      
      
      

    КАПИТАЛИСТ БЛИЦМАН

    1.

       Однажды в Кишиневе, в конце семидесятых годов, я нашел замечательную халтуру.
       На местном ТВ мне предложили писать сценарии для "Круглого стола" по проблемам сервиса.
       Это была работа - не бей лежачего.
       Надо было обзвонить 3-4 передовиков службы сервиса. Узнать их проблемы. Узнать, о чем они хотят говорить за "Круглым столом". И сделать из этого отчет.
       Это и есть сценарий.
       На эту работу у меня уходило несколько часов. На все вместе. Я делал два таких сценария в месяц. За каждый получал по 120 рублей. Итого 240. Телевидение, видимо, не знало, куда девать деньги.
       В редакции "Вечерки" я получал столько же - за месяц.
       Нет, это был хороший навар.
      

    2.

       Все шло прекрасно.
       Я получал гонорары. Я был доволен. Но меня ждала встреча - с портным Блицманом.
       Он чуть не испортил мой навар.

    3.

       Мне позвонили с ТВ и сказали, что есть такой портной Блицман. Он передовик труда. Надо пригласить его на "Круглый стол".
       Это означало, что Блицман пока не подал заявление в ОВИР. Иначе его не пригласили бы. Я решил, что он проверенный кадр. Таких я уже встречал. У меня от них портилось настроение. Я не любил проверенных. От них был запах тридцать седьмого года.
       Я позвонил Блицману в ателье. Его долго звали. Наконец, позвали.
       - Ал-ле! - услышал я добродушный голос. - Кто меня спрашивает?
       - С телевидения. Товарищ Блицман, я готовлю сценарий для "Круглого стола". Вас туда приглашают.
       - На телевидение? Прямо туда?
       - Да.
       - Очень хорошо, - сказан он. - У меня как раз есть рацпредложение.
       - Какое?
       - Сейчас я занят. Если можете - приезжайте в конце дня и мы поговорим.
       Я приехал.
       Я увидел маленького еврея в шелковой жилетке. Это был типичный портной из комедийного фильма. Лысый, с остатками волос по бокам. С длинным носиком и толстыми губами. От него пахло чем-то домашним. У него были талантливые глаза наивного гения.
       Он отодвинул со стола остатки материи и угостил меня чаем.
       - Так что у вас за рацпредложение? - спросил я и приготовился записывать.
       - Я хочу открыть в Кишиневе частный салон по пошиву дамской одежды.
       Я поперхнулся чаем.
       - что? частный салон?!
       - Да. Первый раз в Кишиневе за последние сорок лет.
       - Но частный салон... это никто не разрешит.
       - А вы послушайте сначала, - сказал он. - Мой салон будет платить такие налоги, что это будет больше, чем пять ателье, вместе взятых. Государство разбогатеет на мне.
       - То есть вы хотите стать капиталистом?
       - Именно так.
       - Но это у нас в стране запрещено!
       - А мне - пускай разрешат, - миролюбиво сказал он. - Я хочу государству пользу принести. Я буду богатым, но и государство будет богатым. чем плохо?
       Он сказал это и удивленно пожал плечами. Он как бы дал понять мне: что ты так удивляешься, юноша? С тобой говорит старый портной, который прошел огонь, воду и медные трубы!
       - Ну, допустим, - сказал я. - А где вы собираетесь получить разрешение?
       - В горисполкоме. Я жен всех начальников обшиваю. что, они не разрешат?
       - Конечно, не разрешат. И горком партии не разрешит. И ЦК. Вам это никто не разрешит.
       - А я все равно попробую. На тихой улице, не обязательно в центре. Женщины, которые уважают себя, таки узнают адрес. Это даже не надо рекламировать. Я вам скажу по секрету: хорошего портного женщина готова найти даже в туалете, не то что в салоне. Хороший портной - это чудо природы. Так я вам скажу откровенно: я - это и есть чудо природы. Женщины это ценят. Женщины всегда хотят быть красивыми. К нам будет очередь, как в магазине за колбасой.
       Я растерялся. Я ничего не записывал. Я знал, что на ТВ это не пропустят. Это нигде не пропустят. Передо мной был то ли писатель-фантаст, то ли сумасшедший.
       - Нет, я не понимаю, - сказал я. - А где вы найдете помещение?
       - Найдем. Арендуем.
       - Вы один будете работать?
       - Почему один? У меня есть Зимберман. У меня есть Григореску. Мы втроем можем горы свернуть.
       - Но, наверное, вы будете шить за большую плату?
       - А как же! У людей много денег лежит в чулках. Зачем в чулках? Почему не потратить на хорошее платье? Конечно, это будет больше стоить!
       - Раза в три больше, чем теперь?
       - Почему только в три? В пять, в десять раз больше! Молодой человек, я открою вам секрет. Мы будем шить все самое модное. И очень индивидуально. За модное вечернее платье женщина готова выложить - сколько угодно! В магазине это не купишь. У плохого портного - не пошьешь. Только у нас. Я, Зимберман и Григореску - это три горные вершины в Кишиневе по вечерним платьям. Выше нас - только Бог. Женщина хочет иметь платье, которое сшито мастером, а не шлымазлом. На это у женщины всегда есть деньги. Я вам подчеркиваю: платье, которое сшито мастером, а не бегемотом.
       - Вы так хорошо знаете женскую психологию?
       - А как же! Тридцать лет работаю, видел тысячи женщин. Ко мне записываются на три месяца вперед.
       Я поразмыслил.
       Он говорил так уверенно, что я засомневался: а может, он в своем уме? Не сумасшедший?
       - Слушайте, а зачем вам это надо?- сказал я. - Вы же наверняка получаете хорошие чаевые и подарки. Уверен, что ваша жена не работает.
       - Конечно, не работает! Зачем ей работать? Я ее обеспечиваю с ног до головы!
       - Вам еще больше денег захотелось?
       - Не денег, - он поднял ладонь кверху. - Я хочу быть - хозяином.
       - Салона?
       - Нет. Самого себя.
       - чувствовать себя хозяином?
       - Именно так. чтобы, если приемщица плохо работает, я мог бы выгнать ее с работы. Я, а не отдел кадров. Но у меня все будут работать хорошо. У меня уборщица будет иметь зарплату министра.
       Он меня очаровал. Я забыл, зачем сюда пришел. Но я вспомнил - зачем пришел. Я посмотрел на свой блокнот. В нем не было ничего, кроме фамилии Блицман.
       что мне сдавать на телевидение?
       Эту вот антисоветчину?
       Мне перестанут давать заказы!
       - Послушайте, товарищ Блицман, - сказал я. - Давайте решим по-хорошему. Я понимаю ваши мечты. Я сам не против открыть частный ресторан. У меня было бы там все, как в Нью-Йорке. Уверяю вас! Но пока это невозможно. Ваши мечты о собственном салоне - это наивные мечты. А на телевидении надо говорить то, что идет в прокат. Всю эту муру: соцобязательства, соцсоревнование, то да се.
       Он внимательно посмотрел на меня.
       - Нет, - сказал он мягко, - это говорить я не хочу.
       - Но так все делают!
       - А я - не делаю.
       - То есть, вы отказываетесь идти на телевидение?
       - Не отказываюсь. Но я буду там говорить то, что сказал вам.
       - Но если я напишу это в сценарии, вас туда не пустят! На пушечный выстрел не подпустят!
       - Это их дело. А мое дело - сказать.
       - Ну, так и быть. Запишу ваши слова в сценарий. Но вы хорошо подумали?
       - Хорошо подумал.
       Я закрыл блокнот.
       Я допил чай и ушел.
      

    4.

       Я сдал сценарий на ТВ. При этом я предупредил редакторшу, что сценарий получился не совсем обычный - там, где речь идет о Блицмане.
       - Присядь, - сказала редактор. - Я прочитаю.
       Она прочитала. Она подняла на меня глаза. В них был ужас.
       - Я не могу дать это на просмотр шефу, - сказала она. - Меня выгонят с работы!
       - А что делать? Вы хотели знаменитого портного Блицмана - вы получили Блицмана.
       - Немедленно садись за машинку, - сказала она. - Переделай все насчет Блицмана. Придумай любые цифры, любые слова о соцобязательствах. Пиши любую чепуху. что угодно придумай. Иначе и меня выгонят, и тебе не дадут делать сценариев.
       - Ладно, - сказал я. - Сделаю. Но что вы будете делать с Блицманом на записи передачи?
       - Найдем что делать. Это не прямой эфир. Пиши. Любую чепуху пиши.
       Я сел за машинку и через полчаса сделал все как надо. Три кило общих слов.
       - Вот это - пойдет, - сказала редактор. - А мы этого Блицмана уломаем. Он у нас на записи будет - как шелковый.
       Я кивнул.
       В сущности, мне было все равно. что скажет Блицман - это не моя забота. В конце концов, "Круглый стол" идет в записи. что не подойдет - выбросят при монтаже.
      

    5.

       через неделю я включил телевизор. Все-таки мне было не все равно. Я хотел знать, как они выкрутятся с этим Блицманом.
       Они выкрутились хорошо.
       За всю передачу Блицман произнес три фразы:
       - Мы работаем хорошо. Но мы можем работать еще лучше. Я об этом думал много раз.
       Все.
       Все остальное выбросили при монтаже.
       Теперь я думаю: жаль, что выбросили. Может, после слов Блицмана что-то изменилось бы.
       Кто знает.
       Может быть...
      

    Интервью

    1.

       Я давно хотел сделать интервью с Пугачевой.
       Но не было возможности. Она долго не приезжала в Таллинн.
       Я хотел сделать это интервью. Но при этом - боялся Пугачевой. Однажды я слышал от знакомых, как она обошлась в Одессе с местным репортером. Тот пришел к ней в гостиничный номер. Сел в кресло. Развернул блокнот и сказал:
       - Алла, расскажите о себе.
       Пугачеву как током передернуло. Она брезгливо посмотрела на репортера и сказала:
       - Выйдите из номера.
       Тот опешил:
       - А зачем выходить?
       - Там, в коридоре, есть уборщица. Попросите ее, чтобы она рассказала обо мне. А потом зайдите опять и задавайте нормальные вопросы.
       Репортер обиделся, ушел и не вернулся. Потом он жаловался, что она поступила с ним как с пацаном.
       Я боялся, что она поступит со мной точно так же.
       ...Наконец Пугачева приехала на гастроли в Таллинн. Это было осенью 1985 года.
       Накануне я познакомился с одним врачом-иглоукалывателем. Его звали Андрей. Он был родом с Урала, но теперь жил в Таллинне. Он пользовался методами древней китайской медицины и имел репутацию толкового доктора. Он сказал, что недавно был в Москве и лечил Пугачеву на дому. У нее огромная квартира, сказал он. Тесть или семь комнат.
       Я спросил не поможет ли он устроить мне интервью с Пугачевой.
       - Попробую, - сказал он.
      

    2.

       Это была целая история.
       Я сделал круиз по местным русским редакциям. Оказалось, что интервью с Пугачевой там были заранее забронированы.
       Встал вопрос: если Андрей договорится с Пугачевой насчет меня, то - где опубликовать это интервью?
       Я пошел ва-банк: в редакцию эстонского журнала "Noorus" ("чность"). Это был супер-популярный журнал. Смелый. Нахальный по тем временам - начало перестройки. В Эстонии число эстонцев - один миллион. Журнал выходил тиражом в 100 тысяч экземпляров. Самый большой тираж в Эстонии.
       Я зашел там к завотделом культуры Хыбэмяги. До этого мы не были знакомы. Я спросил:
       - Вы хотите иметь интервью с Пугачевой?
       - Хотим.
       - Могу сделать. Потом переведете на эстонский.
       - Согласен.
       Это был весь разговор. Тогда я усвоил, что с эстонцами вести дела и просто, и удобно. На хорошую идею - ответное согласие. Быстро и практично. Как на диком Западе.
       Таким образом, я имел согласие "Noorus'а". Но не знал - согласится ли вообще Пугачева на интервью. Про ее капризность я уже слышал.
       В четверг Андрей назначил мне встречу в фойе отеля "Олимпия", где в трехкомнатном люксе остановилась Пугачева.
       - Я зайду ее навестить, - сказал он. - Может, она захочет с тобой поговорить. Но сначала я поднимусь к ней один.
       Он ушел к Пугачевой, а я остался в фойе. Там я познакомился с фанками Пугачевой.
      

    3.

       Это были пять девчонок. Все из Москвы.
       Они увидели, что я разговаривал в фойе с Андреем. Его они уже знали. Когда он ушел в лифт, они подошли ко мне.
       - А кто вы? - спросили они. - Вы знакомы с Аллой Борисовной?
       - Пока нет. Но хочу сделать с ней интервью.
       - О, так вы журналист!
       В Москве они были членами неформального клуба "Алла". В честь Пугачевой. Их лидером была девчонка по имени Света. Примерно лет восемнадцати. С веснушками.
       В Москве они все свободное время проводили у подъезда дома, где жила Пугачева. Когда она проходила мимо, они с ней здоровались. Некоторых она знала по имени. Это была особая честь с ее стороны. Они знали всех, кто бывает у нее в гостях. Они собирали все публикации о Пугачевой - на всех языках.
       Когда Пугачева уезжала на гастроли, они ехали вслед за ней. Они заранее знали, где она остановится. Ночевали они - где придется. Иногда снимали номер на одного человека и спали все вместе на полу. Вид у них был помятый. Предыдущую ночь они провели, кажется, на вокзале.
       - А Пугачевой не надоедает ваше внимание? - спросил я.
       - Нет. Абсолютно. Мы никак не действуем ей на нервы. Не лезем с вопросами. Не просим автографов. Но если она хочет, она сама с нами разговаривает. Тем и рады.
       Тем временем я ждал, договорится ли Андрей насчет моего интервью.
      

    4.

       Он вернулся через час.
       - Договорился, - сказал он. - В субботу, в два часа дня, в баре на улице Пикк-Яльг. Это ее любимый бар в Таллинне. В субботу она будет гулять на Вышгороде, а потом приедет в бар. Сначала с ней сделает интервью Эстонское ТВ, а потом - твоя очередь.
       Я тут же пошел в библиотеку и стал готовиться к интервью.
       В одном журнале я прочитал слова Пугачевой о том, что она способна исполнить в кино любую роль. Какую угодно. Будь то роль пилота авиалайнера или просто доярки. Я запомнил это. На всякий случай.
       До этого я уже не раз брал интервью у знаменитостей. Привык не волноваться. Но сейчас я все-таки волновался. Пугачева уже тогда была королевой русской эстрады. Я это отлично понимал.
       Я продумывал вопросы.
       Меня не трясло, но потряхивало от страха.
      

    5.

       До субботы еще было время.
       В пятницу вечером я пошел на концерт Пугачевой. Не по билету. Билет было достать невозможно. Все раскуплено заранее. Я пошел через служебный ход горхолла. Прошел - по журналистскому удостоверению - через два кордона. Первый кордон был в форме, а второй - в штатском.
       В служебном фойе было пусто. Там стоял один Хыбэмяги из "Noorusа".
       - Тэрэ! - сказал он. - А я тут брал интервью у шведов.
       Дело в том, что в первом отделении выступало трио шведов. Трое братьев. Они в то время жили уже в Америке. Пугачева познакомилась с ними в Сопоте и пригласила на совместные гастроли в СССР. Их фамилию - не помню. Они потом быстро затерялись в Америке.
       - Ну, как шведы? - спросил я у Хыбэняги.
       - Нормальные ребята. Ты сегодня будешь брать интервью у Пугачевой?
       - Нет, завтра.
       Мы договорились, что в субботу он пришлет в бар на Пикк-Яльг фотографа.
       В это время из гримерной вышла Пугачева. Она была на высоких каблуках. Она показалась мне хотя и не толстой, но грузноватой. Ей было за тридцать. У нее была роскошная прическа. Пугачева была уже в концертном платье.
       Она стала прохаживаться мимо нас по пустому служебному фойе. что-то бормотала себе под нос. Пару раз она бросила на нас неприязненно-отсутствующий взгляд. Вероятно, она не хотела, чтобы мы брали у нее автографы. Но мы и не собирались это делать.
       Она настраивалась на концерт.
       Я делал вид, что не замечаю ее. Но на самом деле - посматривал. В зале ее появления ждали пять тысяч человек. Но пока что выступали шведы.
       Наконец, ее назвали. Она ушла на сцену.
       Мы с Хыбэмяги тоже пошли в зал.
       Я первый раз видел Пугачеву на сцене. До этого - только по телевизору.
       Замечательная артистка.
       Просто замечательная.
       Но я не знал, как она поведет себя во время интервью. черт ее знает. От этой Пугачевой всего можно было ожидать.
      

    6.

       В субботу я подошел к бару минут на 15 раньше.
       Там уже была команда с ТВ.
       Был теплый осенний день.
       На террасе перед баром стояли несколько столиков. Два из них были заняты. Улица была пуста. Сверху, на площадке у церкви, стояла группа туристов из России.
       Внезапно раздался шум. Это заволновались туристы. Послышались возгласы: "Смотрите! Пугачева!" "Да не Пугачева это!" "Нет, Пугачева!"
       Это к бару подходила Пугачева. С ней было несколько мужчин. Один из них - ее тогдашний муж. Высокий. Сдержанный. Довольно красивый. Он был тогда директором ее программы. Репортеры называли его плэйбоем.
       Пугачева села за столик на террасе. Стала давать интервью для ТВ.
       Она была - в настроении.
       Потом наступила моя очередь брать интервью.
      

    7.

       Я подсел к ней за столик. Представился и спросил:
       - Вы всегда в таком хорошем настроении?
       Она смерила меня внезапно ледяным взглядом и сухо сказала:
       - Нет.
       Наступила пауза.
       Я ожидал, что она ответит более пространно, с юмором. Как до этого отвечала на вопросы ТВ. Но ее сухое "нет" прозвучало неприязненно. что-то изменилось в ее настроении. Понятия не имею - почему. Надо было срочно устанавливать контакт, пока она не послала меня ко всем чертям.
       Вся терраса была уже облеплена туристами и любопытными. Они с жадностью смотрели на Пугачеву и слушали ее ответы. Но теперь слушать было нечего.
       Пауза начинала затягиваться. Я понял, что надо предпринять что-то решительное. чтобы ей стало интересно говорить со мной. Тут я вспомнил ее высказывание в московском журнале.
       - Недавно вы заявили, - сказал я, - что вам по силам любая роль в кино. В том числе - роль доярки. Это в самом деле так? Вы готовы надеть тяжелые резиновые сапоги? Топать по грязи, дышать запахом навоза?
       По ее вспыхнувшим с интересом глазам я понял, что интервью - будет. Не сорвется.
       - Готова, - ответила она. - И уверена, что эту роль я исполнила бы хорошо.
       Мы стали разговаривать - уже нормально. То интервью я здесь не привожу. Это уже устарело и не имеет значения. Но говорить с Пугачевой было интересно. Она вела себя свободно, раскованно. С юмором. Она с удовольствием смеялась, когда я сам юморил. Один раз она посмотрела на толпу, увидела свою фанку Свету и кивнула ей:
       - А, Светик! Привет!
       Света расцвела от счастья. Потом Пугачева села в машину, на ходу раздавала автографы. Я был рад, что не опозорился.
      

    8.

       Это интервью было напечатано в "Noorus'e", в эстонском переводе. Это был мой дебют в "Noorus'e".
       Мне запомнились глаза Пугачевой. То усталые, то неприязненные, то искрящиеся интересом. В зависимости от уровня собеседника.
       Она привыкла делать то, что хочет. И так, как хочет.
       Эта женщина привыкла быть всегда королевой...
      
      

    БАЗАР В БЕРДИЧЕВЕ

      

    1.

       Учитель в бердичевской школе задает бандитский вопрос:
       - Дети, где находится пуп Земли?
       - В Англии! - кричат дети.
       - Нет, в Африке!
       - Нет, в Китае!
       Только Ицык терпеливо молчит. Ему не нужно спешить. Он скоро уезжает. Когда все кончили отвечать, он тянет руку.
       - Ну, Ицык, скажи нам, где находится пуп Земли? - спрашивает учитель.
       - На базаге в Бегдичеве, - степенно отвечает Ицык.
       - Правильно. Ставлю тебе пять.
       Учитель знает, что это правда. Учитель сам через день бывает на базаре. Это его кормит.
      

    2.

       Базар в Бердичеве - это шумное, пенистое море.
       Тут все можно купить и все можно продать.
       Парадной стороной базар выходит на улицу Ленина. Это справедливо. Ленин это начал, теперь базар это заканчивает.
       С другой стороны к базару можно спуститься от старинной крепости. Эту крепость реставрируют уже 25 лет. В следующие 25 лет ее будут ремонтировать.
       В Бердичеве есть магазины. Там тоже все есть. Но туда ходят те, у кого есть деньги. Таких в Бердичеве мало. Многие живут на 20-30 долларов в месяц. Те, у кого 100 долларов, это богатые люди.
       В Бердичеве даже хлеб стараются покупать не в магазине, а на базаре. Там это на пару копеек дешевле.
       Раньше, в эпоху империи, базар был - так себе. С понедельника по среду, а также в пятницу, тут почти никого не было. Стояли отдельно взятые селянки, продавали яблоки, сметану, семечки.
       По четвергам и выходным дням, на рассвете, к базару съежались лошади с подводами. Вываливали товар.
       В магазинах тогда ничего не было. Все покупали на базаре. Стоило недешево, зато можно было что-то скушать.
       Теперь все иначе.
       Хочешь кушать дешево - иди на базар.
       Есть много стран, где это не так. Там цены на базаре выше, чем в магазине. Потому что продукты - свежее.
       А здесь - наоборот.
       Вот вам пример.
       В каком, извините, магазине вы купите свежего карпа за 2 гривны или за 35 центов? Скажите мне, где этот магазин! Я туда первый побегу!
       А на базаре в Бердичеве, под конец дня, можно купить карпа даже не за две, а за одну гривну. Особенно если жарко и у торговца нет большого холодильника.
       При этом - все довольны. Торговец - потому что сбыл товар. А покупатель - потому что будет кушать карпа.
       Базар кипит и бурлит. С утра и до вечера. Понедельник считается выходным. Но и в понедельник тут можно отовариться. Было бы на что.
       Тут занят каждый квадратный сантиметр торговой площади. Публика идет по узким проходам между киосками и торговыми рядами.
       Киоски стоят вплотную один к другому. Бананы. Апельсины. Сигареты. Конфеты. Кофточки. Семейные трусы.
       Все тут.
       Здесь продают и варшавский сервелат и домашние пирожки. Здесь много польских, российских и турецких товаров. Их привозят коробейники. чжные фрукты и арбузы везут из Одессы, Херсона и Молдовы.
       В молочных рядах - чего только нет! Молоко, сметана, творог, сыр, брынза. Любых сортов, на любой вкус.
       - Мадамочка, купите в мене сметаночку!
       - А дайте-ко, попробую!
       Селянка капнет с ложки сметану на верх ладони, на место между большим и указательным пальцами. Мадамочка слизывает сметану.
       - То-то она у вас не жирненькая, - говорит мадамочка.
       - Так тэпэр цэ нэ в моди - жирнэнько, - показывает свою грамотность торговка. - Тэпэр вид жира - цэй, як його, халеростэрын!
       - А чихать я хотела на халеростерин! Мне надо, шоб жирно было и вкусно - с черным хлебом, солью и цыбулей!
       - Тоди купите цю сметану! Вона жирна, як свыня!
       Опять кап-кап на ладонь. Опять мадамочка слизывает.
       - О, это вже хорошо. За сколько поллитровая баночка?
       - За гривну двадцать.
       - А шоб вы скисли с такими ценами! В людей продают за гривну - и то дорого. Давайте за гривну!
       - Ни, за гривну нэ будэ.
       - Та и не надо, - говорит мадамочка, но не спешит уходить.
       - За гривну десять, - говорит селянка.
       - Нет, за гривну пять.
       - Ну, добрэ. Берите. То-то вы у городи такие безгрошовые!
       - А вы езжайте продавать в Нью-Йорк, - советует мадамочка. - Там грошей много.
       - А-а! Дэ цэй Нью-Йорк, а дэ я! Краще у Бардычеви торгуваты!
       Обе довольны. И поговорили, и толк есть.
      

    3.

       Толпы публики ходят по базару. Сюда приходит полгорода. Тысячи людей.
       Не протиснуться.
       В мясном павильоне - что душе угодно. Цены хотя и кусачие, но, опять же, дешевле магазинных. А главное, мясо - свежайшее.
       Мадамочка заходит в мясной павильон и заводит разговор с торговцем.
       - Вот я слышала, - говорит она, - шо на Западе свинина дешевле, чем говядина. А у вас - наоборот.
       - Так то на Запади, - ласково отвечает селянин. - А мы - туточки. Народ любит мясо з жирочком.
       - А халеростерин? - вспоминает мадамочка.
       - Не хотите - не купляйте. А народ любит цэй халеро... як там дальше?
       - Стерин.
       - Правильно. Стэрин. В них, на Запади, ничого в свыныни нэ розумиють.
       - Это правильно. Все помрем, когда Бог скажет. И на Западе, и тут. Дайте-ко мне полкило свининочки на биточки. Нет, не это. Вот тот кусочек.
       Мадамочка уже облизывается от предвкушения полного счастья.
       Вся жизнь в Бердичеве построена на еде. Так повелось от империи до наших дней. Бердичев любит кушать много и смачно. Большая часть денег уходит на питание.
       Одежда - это вторая статья расходов. Одежду, как правило, покупают на базаре. С рук. Это дешевле.
       А на что живут магазины в городе?
       А черт их знает, на что они живут. В Бердичеве есть и богатая прослойка. Может, она и подкармливает магазины.
      

    4.

       Евреи в Бердичеве шли раньше по второму сорту.
       Теперь - по сорту люкс.
       Два раза в месяц евреи получают в синагоге продуктовые посылки. Каждая тянет на шесть кило. По праздникам дают индюшатину. Можно жить.
       Синагога приучает евреев к кошерной пище. Завели такой порядок. Купи на базаре живую курицу, принеси в синагогу, там тебе ее бесплатно зарежут. А за то, что принес, тебе уплатят один доллар.
       Курицы теперь достаются евреям - за бесценок.
       Есть анекдот.
       Еврей приносит в бердичевскую синагогу кусок свинины.
       - Разрежьте мне этот кусок на биточки и дайте мне за это два доллара, - говорит он резнику.
       - Но это же - свинина!
       - Да, но после того, как вы ее разрежете, она станет кошерной.
       - А за что два доллара?
       - За то, что я первым в мире это придумал, - отвечает еврей.
       В Бердичеве каждый еврей - на вес золота. На евреев смотрят прощальными взглядами. За евреев хотят замуж - как никогда.
       На базаре евреи - свои люди. Они там продают старые вещи. Перед отъездом.
       Синагога и базар - это два места в городе, где еще можно встретить евреев.
      

    5.

       Базар - это место, где публика обменивается всемирными новостями.
       Это не проблема.
       Бердичевские евреи приезжают сюда из Израиля, Германии, Америки. Кто-то приезжает из Австралии, Новой Зеландии. Приезжают - на месяц, на два.
       Погостить.
       Мадамочка идет по базару. Она не спешит домой. Она хочет узнать всемирные новости и поделиться своим горем.
       Она встречает Сему. Раньше он работал слесарем на заводе "Прогресс".
       - Сема! - говорит мадамочка. - С прошлого лета тебя не видела. Где ты теперь?
       - В Германии, Стася Казимировна.
       - Ну, шо там нового?
       - Все как раньше. Капитализм загнивает, но кушать - хоть завались.
       - А как немцы?
       - Как немцы. Жалко, что говорят на немецком. Пора бы уже и русский выучить.
       - А как там с одеждой?
       - На блошиный рынок как пойдешь - за 20 марок с ног до головы оденешься.
       - А что ты на руки получаешь?
       - Пятьсот марок пособия. Каждый месяц покупаю себе на блошином рынке новую одежду.
       - От счастье! От счастье-то! - говорит мадамочка. - Сема, а в меня - горе. Не могу в суде доказать, что я - еврейка!
       - Стася Казимировна, да что это с вами! Вы же всегда были антисемиткой!
       - Так это раньше, а это - теперь. Теперь хочу стать семиткой. Я вспомнила, шо у моего папы бабушка была еврейкой. Уже два раза писала в суд. Но не найти никаких документов. Судья мне говорит: "Вы полячка!" А я ему говорю: "Нет, я чистокровная жидовка!" Так он мне не верит. Тоб он скис на этой должности!
       - Свидетелей надо найти, Стася Казимировна. Вот я был недавно в Израиле, в гостях. Встретил там Васю Тевчука. Он, как и вы, с детства был антисемитом. А как пришло время - переродился. Нашел свидетелей, которые подтвердили, что его отец был в гетто.
       - Так его отец полицаем был! Гетто охранял!
       - Не в этом дело. Важно, что имел отношение к гетто. И Вася Тевчук стал правоверным евреем. Живет в Израиле, со всей семьей. В синагогу ходит, кипу носит.
       - что? Кипу?
       - Это шапочка такая у религиозных евреев. Вам, как будущей еврейке, стыдно это не знать!
       - Дай Бог запомнить, если спросят. Кипа. Кипа! Ну да! Мой отец носил кипу!
       - Он, Стася Казимировна, кепку носил, а не кипу.
       - Нет, кипу.
       - Тогда, пока не поздно, бегите в суд и скажите, как вы мне сказали. А заодно и свидетелей найдите, чтоб они подтвердили.
       - Бегу, Семочка, бегу! А по дороге еще за гвоздями забегу. Муж просил купить.
      

    6.

       Гвозди, как и все в мире, нет смысла покупать в магазине. Там - дорого.
       В Бердичеве на это дело есть базар.
       На площади за мясным павильоном - море народу.
       На клеенках, на старых одеялах разложены товары. Книги. Почтовые марки. Одежда. Плоскогубцы. Турупы. Ну и конечно, гвозди.
       Все - почти за бесценок.
       Хотя поторговаться - тоже удовольствие.
       - Почем у вас гвозди? - спрашивает Стася Казимировна.
       - Двадцать копеек за баночку.
       - А за десять копеек?
       - За десять - купите себе один большой гвоздь и поцелуйте его в шляпку.
       - А за пятнадцать?
       - Совести у вас нет. Я вам лучше за бесплатно эти гвозди отдам.
       - Так отдайте!
       - Не отдам. Из принципа. Не хочу, чтоб вы потом рассказывали, будто бы я - миллионер.
       - А я не буду рассказывать.
       - Нет, я вас знаю, вы за левадой живете. Там все меня знают. Потом слухи пойдут по городу.
       - Ну, давайте за двадцать. Вы меня убили своими рапсодиями!
       Стася Казимировна, нагруженная товарами и нагруженная разговорами, идет домой.
       Муж лежит на тахте и смотрит в телевизор.
       - Ой, какую я новость узнала! - говорит Стася Казимировна. - Мой отец, оказывается, носил не кепку, а кипу.
       - что-о?!
       - Кипу, я говорю, кипу. Тебе, как мужу будущей еврейки, надо это знать.
       - А что такое кипа?
       - Тоже на голове носят. Сама не знаю, как это выглядит. Надо бы теперь свидетелей найти, шоб это подтвердили. Мне это Сема сказал. Он теперь в Германии.
       - Нам бы туда! - говорит муж.
       - Будем там. Дай только свидетелей найти.
       Она рассказывает мужу, что видела и слышала на базаре.
       Она готовит биточки. Делает блинчики со сметаной.
       Каждый в Бердичеве говорит, что нечего кушать. Но пока никто с голоду не умер. Кушают и кушают. Назло всем капитализмам.
       Пока в Бердичеве будет базар, будет и что покушать!..
      
      

    БАРД

      

    1.

       С Розенбаумом я познакомился - по случайности.
       Весной 1981 года.
       До этого я ничего о нем не слышал.
       В Кишиневе тогда был фестиваль "Мэрцишор". Приехали артисты из разных городов страны. В том числе Альберт Асадуллин из Питера.
       Для Асадуллина это были первые сольные гастроли со своим ансамблем. Раньше он выступал с Понаровской в рок-опере "Орфей и Эвридика".
       Асадуллин подобрал себе хороший состав. Молодые, но уже опытные музыканты. Клавишный группы был лауреатом Всероссийского конкурса пианистов.
       В составе группы был гитарист по фамилии Аяров.
       Я не знал - кто это. Фамилию Аяров я слышал впервые.
       Звездой был, конечно, Асадуллин. Я договорился с ним насчет интервью.
       Вместе с фотографом Бородиным я привез его на загородную дачу, хозяином которой был приятель Бородина. Сидели, пили деревенское красное вино. Заодно я брал интервью. Асадуллин отвечал нескучно. Он сказал, что перед выходом на сцену обычно молится на татарском. Он родом из Казани.
       На дворе уже зеленела трава.
       Вечером я пошел на концерт.
       Я заметил, что часть программы отдана гитаристу Аярову, который исполнял свои песни. Песни были интересные, исполнение тоже. Но публика реагировала вяло. Обычно публика реагирует на громкие имена или на скандальную репутацию, а чаще всего - на знакомое лицо, которое видели по ТВ. А тут - некто Аяров. Ни то, ни се.
       Из песен, которые он исполнял, я запомнил одну: "Дяденька музыкант, возьмите меня с собою!" Аяров сказал со сцены, что написал ее на днях.
       Этому парню нужна телевизионная раскрутка, машинально подумал я.
      

    2.

       На другой день я принес Асадуллину рукопись готового интервью.
       Мы встретились в гостинице "Кишинэу".
       Он прочитал материал и остался недоволен.
       - Наверное, мы выпили вчера много вина, - сказал он. - И ты забыл целый ряд фактов, что я рассказывал. Тут очень мало об ансамбле. Ни слова нет об Аярове.
       - Я с ним не разговаривал.
       - Зря. Это интереснейший бард. Аяров - это его псевдоним. АЯРов, - по буквам произнес Асадуллин. - что означает Александр Яковлевич Розенбаум. В Питере он уже очень известен своими песнями. Кумир студенческой молодежи. Его записи гуляют по городу. В моей группе - это его первые профессиональные гастроли. До этого он работал врачом на "Скорой помощи". Тебе надо бы с ним познакомиться поближе. Сегодня днем мы едем на концерт в Бендеры. Езжай с нами. Лучше познакомишься с ребятами. Тогда ты сможешь дополнить свой материал новой фактурой.
       Я согласился.
       Вообще, я был не самый большой любитель доделывать и переделывать свои газетные материалы. Уже как сделал, так и сделал. Свои литературные рассказы, наоборот, я переписываю по 1-2 раза, а то и больше. Но газетные материалы - нет.
       Но Асадуллин меня убедил.
       В три часа дня мы сели в филармонический автобус и поехали в Бендеры.
       Рядом с Розенбаумом было свободное место. Я сел. Мы разговорились.
      

    3.

       Ему тогда было 30 лет.
       - Пресса как бы не замечает бардов, - сказал Розенбаум. - На ЦТ, на пластинках их тоже почти нет. чуть-чуть Высоцкого, чуть-чуть Окуджавы. Это все. Но это глупо - не замечать бардов. Фирма "Мелодия" могла бы зарабатывать на этом сумасшедшие деньги. Но все зависит от идеологии. Это скучное слово - идеология. Меня от него тошнит. Даже в Ленконцерте есть свой партком. Там сидят, как правило, дураки и руководят музыкой. чепуха какая-то.
       Он говорил это свободно, без оглядки. Это был первый артист, который так откровенно говорил со мной - репортером. К тому же - с первых минут знакомства. Обычно артисты избегали подобных тем. Тщательно избегали. Разве что иногда могли позволить себе - как бы мельком - снисходительную иронию. А репортеров они принимали если не тотально за стукачей КГБ, то как минимум - за любимых детей партии.
       Поэтому я был удивлен, что Розенбаум так откровенен со мной.
       - Недавно, - сказал он, - я записал на ЦТ целую концертную программу. Но ничего не идет в эфир. Глухая блокада. И нет шансов, что это когда-нибудь пройдет. Хотя у меня в той программе нет ничего анти, - он иронично рассмеялся. Но мои песни, моя манера исполнения не влезают в идеологические рамки. Это непривычно для бонз. Это их пугает.
       - Но если в твоих песнях нет ничего анти, то что их может пугать?
       - А, - он махнул рукой. - Бонз всегда пугает что-то новое, что-то непривычное. Это наша беда. Это все тормозит в стране. Я не удивлюсь, если эта страна скоро вдруг развалится на кусочки. Эти старые бонзы уже всех изрядно утомили.
       Было заметно, что он в подавленном настроении. Он был раздражен.
      

    4.

       Мы приехали в Бендеры за три часа до концерта.
       Аппаратура уже стояла на сцене Дворца культуры. Музыканты попробовали звук и ушли в город.
       Мы с Розенбаумом пообедали в столовой станционного депо и вернулись в ДК.
       Гримерная была пуста. Музыканты еще не пришли. В гримерной стояло фортепьяно.
       - Хочешь, я тебе кое-что исполню из своих песен? - спросил Розенбаум.
       - Да, охотно послушаю.
       - Но это не из тех песен, что я тут пою на сцене, - сказал он. - Это нечто другое.
       Он сел за фоно, стал петь под собственный аккомпанемент.
       Тогда я понял, почему Розенбауму не светит ЦТ. Те песни, которые он пел в гримерной, были как раз анти. С очень прозрачным подтекстом. Мало того, что он еврей, так еще и пишет неблагонадежные песни. За такие песни в те годы - не жаловали.
       Я запомнил одну песню. С таким смыслом: если мы - против войны, то зачем же мы воюем? Зачем детям в школе военная подготовка? Это был намек на Афганистан. Потом я эту песню в исполнении Розенбаума больше ни разу не слышал.
       Песни, которые он пел в гримерной, меня потрясли. Я ничего подобного еще не слышал. Это были бардовские песни суперкласса. Мне было жаль, что я ничего не смогу о них написать. Все равно это не пропустят в печать. Тем более тут, в Молдавии, где слово "но" расценивают как политическое преступление.
       - Саша, это великолепно, - сказал я. - Я обязательно что-то напишу про тебя в материале про Асадуллина. Это все, что я смогу сделать. К сожалению.
       - Но мне это не так уже важно, - сказал он.- Напишешь, не напишешь. Важно другое: что кто-то слушает мои песни с интересом.
       Он исполнял свои песни часа полтора. Это был мини-концерт, где единственным слушателем, волей случая, оказался я.
       Он пел то под аккомпанемент фоно, то под гитару. Гитарой он владел мастерски, а на фоно играл слабее.
       Потом вернулись из города музыканты с Асадуллиным.
       Начался концерт.
       Публики было много. Опять повторилась та же картина, что и в Кишиневе. Асадуллина, как уже раскрученного артиста, встречали громко, а Розенбаума - средненько. Вяловато. Я тогда впервые подумал о стадном инстинкте публики.
       Внезапно погас свет.
       Ненадолго. Электрики ДК побежали что-то ремонтировать. На сцене зажгли свечи. Клавишный стал исполнять Бетховена. Публика ахнула, и, когда он кончил играть, его стали вызывать на бис.
       Тут и свет появился.
       После концерта я ждал в фойе, пока артисты переоденутся.
       В фойе, как обычно, стояли молоденькие дамы. Я говорю - как обычно, потому что видел это уже не раз. Провинциальные девчонки мечтают о том, чтобы артисты, проходя мимо, заметили их и влюбились, и увезли в большой город, где все кипит и все сверкает. Наивно. Хотя у некоторых мечты становятся явью. Например, скромная мечта переспать с артистом. А у некоторых в самом деле получается любовь.
       Там были и те, кто хотели взять автографы. Я думал - только у Асадуллина. Но оказалось - нет.
       Ко мне подошли две девчонки.
       - Вы не знаете, Розенбаум еще в гримерной? - спросила одна.
       - Да. Скоро выйдет. А вы знаете Розенбаума лично?
       - Нет, мы слушали его записи. Нам из Ленинграда прислали.
       То, чего не знал я, кишиневский репортер, уже знали в Бендерах. Песни Розенбаума распространялись по стране.
       - А почему он Аяров? - спросила другая девушка. - Он что, сменил фамилию?
       - Нет, это его псевдоним. А откуда вы узнали, что Аяров - это Розенбаум?
       - Нам знакомые позвонили. Сказали, что он будет в Молдавии с Асадуллиным.
       Тут вышел Розенбаум, и обе девчонки взяли у него по автографу.
       В Кишинев мы вернулись поздно вечером. Я хотел пригласить Розенбаума к знакомым, там как раз была вечеринка. Но он отказался:
       - Устал.
       Я поехал на вечеринку один.
      

    5.

       Я переделал свое интервью с Асадуллиным. Добавил туда новую фактуру. В том числе - про Розенбаума.
       Кажется, я стал первым в СССР репортером, который написал про Розенбаума. Никаких упоминаний о нем в прессе я до этого не встречал.
       Второй раз я встретился с ним уже в Таллине. Начиналась перестройка. Имя Розенбаума было - на слуху. Он выходил на большую орбиту.
       В Таллине он давал концерт в зале общества "Знание". Я пытался раздобыть билет, но не смог. Я вышел из общества "Знание" на площадь Победы. Вдруг увидел Розенбаума. Он шел с местным антрепренером к залу. При нем была гитара.
       Я подошел к нему.
       - Саша, привет, - сказал я. - Мы несколько лет назад встречались в Молдавии.
       - Да, помню. Здравствуй.
       - Саша, у меня проблема. Не смог достать билет на твой концерт.
       - Ну, это не проблема, - сказал он. - Пойдем со мной. Возьмешь в гримерной стул и можешь сесть прямо на сцене.
       - Тебе это не будет мешать?
       - Нет. Места хватит. Я, гитара и микрофон. И ты на стуле. Поместимся.
       Тот концерт я так и слушал - сидя на сцене. Рядом, у моих ног, стояли любительские магнитофоны.
       Публика принимала Розенбаума - на "ура". Его песни крутили на тысячах магнитофонов. Кажется, уже и на ТВ его пару раз прокрутили.
       Потом я слышал про него всякое. Например, говорили что он подмазывается к русским националистам, потому что поет про казаков. Другие с пафосом уверяли, что он поехал на гастроли в Афганистан, чтобы этой заслугой перед министерством культуры пробиться на ЦТ. Третьи говорили, что он гонится за деньгами.
       Я понимал, что это чепуха.
       Это было так непохоже на того Сашу Розенбаума, который пел великолепные песни в гримерной ДК в Бендерах...
      

    ГОСПОДИН БУКМАХЕР

    1.

       Я мог стать счастливчиком.
       Но не стал.
       Виноваты в этом чеснок и лук.
      

    2.

       Когда я приехал в Германию, меня поселили в деревне. На юге. Это час езды от Ттуттгарта.
       Поздняя осень еще блестела теплым солнцем.
       Зимой начались занятия в Гете-Институте. Он находился в городе. Добираться туда надо было с пересадкой. Сначала из деревни до автобусной станции, а оттуда - еще час езды до города.
       В комнате общежития было шесть человек. Ложились поздно. Я вставал в половине шестого утра, чтобы успеть позавтракать, а потом - на автобус. Из института я возвращался после обеда. Совершенно измочаленным. Хотелось отдохнуть, но как отдохнешь, если в комнате столько народу! Кроме того, надо было готовить домашние задания, а тут был один стол на всех.
       Я зверски уставал.
       Наконец, мне это наскучило. Я попросил в институте, чтобы мне подыскали комнату в городе.
       Мне подыскали. В частном доме. Хозяином дома был известный в городе торговец Букмахер. Ему было 65 лет. Худенький, юркий, слегка горбатенький. Лицом он был похож на Луи де Фюнеса.
       Комната была просторная, меблированная, в нижнем этаже. С кухней, туалетом и душем. С телевизором. После общежитского ада я подумал, что очутился в раю. За стеной стояла стиральная машина. Из коридора можно было выйти в сад.
       Рай!
       Хозяева, супруги Букмахеры, жили в большой квартире этажом выше. Над ними была еще одна квартира. Там тоже жили квартиранты. А сверху был еще один этаж - чердачный. Там тоже была небольшая квартира - для гостей.
       Хозяина, господина Букмахера, в городе называли миллионером. Он владел несколькими магазинами, где продавалась одежда. Вероятно, он в самом деле был миллионером. В этом городе, с населением 30 тысяч человек, он слыл богачом и меценатом.
       Жили Букмахеры не по-миллионерски. Скромно жили. У них был один автомобиль, спальный вагончик и три велосипеда.
       Они были работоголиками. Букмахер управлял своими магазинами, а жена, лет на 15 моложе, помогала ему в делах.
       У Букмахера было пристрастие к евреям. От знакомых я узнал его историю.
       До войны его отец был начальником пожарной команды. В Хрустальную ночь 1938 г., когда нацисты подожгли синагогу, он был в ярости. Он был пожарником, но не имел права тушить этот пожар. Он имел право только наблюдать, чтобы пожар не перекинулся на соседние дома.
       Под утро он пришел домой, разбудил сына и сказал:
       - Этот нацистский парад когда-нибудь кончится. Обещай мне, что ты всегда будешь помогать евреям.
       Букмахер дал ему слово, что так и поступит.
       Он сдержал свое слово. Когда в город стали приезжать евреи из бывшего СССР, он им помогал с необычайным темпераментом. Помогал находить квартиру, устраиваться на работу.
       Он многим помог.
       Но со мной у него получилось иначе.
      

    3.

       В первый день Букмахер встретил меня вполне приятельски.
       - Пока вы учитесь, можете платить мне за квартиру всего 100 марок, - сказал он. - Это символическая цена. Важно, чтобы вы чувствовали себя уютно и хорошо питались.
       Он похлопал меня по плечу и дал понять, что и дальше позаботится о моей судьбе.
       Начало было прекрасным.
       Но уже на второй день началось мое тотальное невезение.
       Дело в том, что по вечерам, когда я знаю, что никуда не пойду и никто не ожидается в гости, я ем либо чеснок, либо лук, либо и то, и другое. чеснок - это хорошо дял сердца и давления, собственно, для всего, что есть в организме. А лук - это энергия, в том числе мужская. Мне странно, что импотенты платят большие деньги за антиимпотентские таблетки. Лук надо кушать, лук! чем больше, тем лучше. Тогда не будет импотенции.
       Днем я купил чеснок и лук, а вечером добросовестно съел и то, и другое. В больших дозах. Головку чеснока и две большие луковицы. Я съел их под жареную картошку с холодцом.
       Я запил это банкой пива.
       Я ощутил неожиданный кайф.
       В общежитии, по понятным причинам, я не мог есть ни чеснока, ни лука. Там и так стоял неистребимый запах потного мужского белья. А тут - отдельная комната, имею право.
       Я лег на тахту и стал смотреть телевизор. Свобода от общежитского ада радостно опьяняла меня. Я был в прекрасном настроении.
       Вдруг раздался звонок в дверь. Я открыл. На пороге стоял господин Букмахер.
       - Добрый вечер, - с улыбкой сказал он. - Пожалуйста, поднимитесь ко мне. Надо оформить контракт.
       О, Господи!
       Как некстати!
       Я засмущался, как девочка. Я прикрыл рот ладонью. Я отступил на шаг в прихожую. Я сказал на ломаном немецком:
       - Господин Букмахер, я ел чеснок и лук.
       Вероятно, он то ли не понял моего немецкого лепетания, то ли мои густые запахи еще не достигли его обоняния.
       - Так я вас жду, - сказал он и поднялся по лестнице к себе в квартиру.
       Хлопнула дверь.
       Я брызнул себе в рот дезодорантом и поплелся за ним.
       Я вошел в квартиру. Там стоял чистейший запах отлично проветренного помещения. Как назло. По мне - лучше бы там стоял дым коромыслом. Лучше бы там нещадно жарили рыбу.
       Я сел в кресло. Я старался не дышать. Но как можно убить свежайший запах чеснока, лука, плюс пиво, плюс дезодорант?! Не дышать вечно - я не мог. Я был пока что жив и обязан был дышать.
       Я стал осторожно дышать.
       Букмахер дернул носом. Он почувствовал этот убийственный запах. Но сделал вид, что ничего не заметил.
       Он заполнял контракт и задавал мне по ходу вопросы. Я был вынужден открывать рот и отвечать. Букмахер отодвинулся от меня. На его лице стояло недоумение. К таким запахам в этой квартире не привыкли.
       Но чем, чем я был виноват? Я же не ждал гостей! Букмахер пришел ко мне без предупреждения!
       Все же я ответил на все вопросы контракта. Букмахер смотрел на меня задумчиво.
      

    4.

       через два дня все повторилось.
       Вечером я съел чеснок и лук. И опять ко мне зашел Букмахер. Опять по делу. И опять я лепетал черт знает что. Прикрывал рот ладонью. Старался говорить шепотом. Букмахер стал смотреть на меня с подозрением.
       Я не знал, когда еще ожидать его внезапных визитов. Поэтому на всякий случай целую неделю не ел ни чеснока, ни лука.
       Но Букмахер - не появлялся.
       Я решил, что настал конец его внезапных визитов.
       Я решил устроить себе пир. Купил гусиный паштет, бутылку красного вина, поджарил мясо с картошкой. Приготовил салат. Аппетитно съел все это. Разумеется, с головкой чеснока и тремя луковицами.
       Я почувствовал себя превосходно. Так превосходно, что стал сочинять сказку про доброго короля.
       Тут явился... да, Букмахер. Как всегда, без предупреждения.
       - Борис, - сказал он, - заходите к нам. У нас гости. Я хочу представить вас моим гостям. Они еще ни разу не видели евреев из СССР. Тем более, что вы - писатель!
       Я остолбенел.
       Явиться к гостям с таким запахом - о, нет! Я ни за что этого не хотел. Пусть меня лучше расстреляют! Пусть эти гости и дальше ничего не узнают ни о евреях из СССР, ни о писателе Боре Ройтблате!
       - Я... не могу, - сказал я.
       - Но почему?
       - Я только что ел чеснок и лук! - с надрывом произнес я.
       - Опять?! - пробормотал он.
       В его голосе было уже не только недоумение. В его голосе была уже и враждебность.
       - Опять, - кивнул я. - Герр Букмахер, я люблю по вечерам есть лук и чеснок.
       - Хорошо, - проскрипел он и ушел.
       Я понял, что Букмахер начинает меня ненавидеть. Но, собственно, что я ему сделал? Не пьянствую. Не буяню. Не устраиваю ночных оргий. Только ем по вечерам чеснок и лук. Только и всего. Я имею на это полное право. В контракте не написано, что я имею право есть, а что нет. Там про это нет ни слова.
       Больше Букмахер меня к себе не приглашал.
       Случилось то, чего я опасался. Он стал меня - ненавидеть.
      

    5.

       Он стал меня избегать.
       Однажды, поздно вечером, я слышал через окно, как его супруга - верующая женщина - пытается его успокоить.
       - Он привык есть лук и чеснок, - говорила она. - Пойми, это полезно. За что ты его так не терпишь?
       - Это он специально делает, - ответил Букмахер. - чтобы задеть мое самолюбие.
       - Нет, он делает это не специально! Он ведет себя вполне прилично!
       - Нет, он уже опозорил меня перед гостями! Теперь эти запахи преследуют меня. Когда я вижу чеснок или лук, я готов немедленно взорваться!
       Они в тот вечер, кажется, поссорились. Из-за меня. А может, из-за чеснока и лука. Не знаю.
       Я видел, что к Букмахеру приходят евреи-эмигранты. Он принимал их благожелательно. Быстро и практично решал их проблемы. Эмигранты боготворили его.
       Но со мной он был - как с бревном.
       Никак.
       Ни слова.
       Но однажды, видимо, под давлением жены, он решил пойти на примирение.
       Утром я встретил его у парадной двери. Он сказал, что может подвезти меня до института. Ему по пути.
       Я сел в машину. Рядом с ним. Он выехал на проезжую часть.
       - За что вы меня так ненавидите? - спросил он.
       - Я?! Вас?!
       - Да. Вы. Меня.
       - Это какая-то ошибка. Я к вам очень хорошо отношусь.
       - Ну, допустим, - сказал он. - Может, я ошибаюсь. Кстати, жена сказала, что вы ищете издателя. Как успехи?
       - Пока - ноль.
       - Я попробую вам чем-то помочь. Но обещайте мне, что вы не будете больше есть ни чеснока, ни лука.
       - Хорошо.
       - О'кей, - сказал он. - Я попробую вам помочь. Но вряд ли это будет скоро. Найти издателя - это дело трудное.
       Я перестал есть лук и чеснок. Я боялся очередного внезапного визита Букмахера.
       Прошло больше месяца. Букмахер - не появлялся. Я решил нарушить обещание. За ужином я съел дольку чеснока.
       что такое долька чеснока в масштабе планеты? Так, жалобный писк.
       Но именно в этот вечер ко мне пришел Букмахер.
       Я открыл дверь. Я забыл о дольке чеснока.
       - Борис! - торжественно начал он. - Я нашел вам...
       Тут он принюхался. Его лицо перекосилось от злости.
       - что случилось? - спросил я.
       - Ничего! - заорал он и с размаху толкнул дверь.
       Он чуть не убил меня этой дверью!
       - Опять чеснок! - орал он из коридора.- Опять! Я вам издателя искал - и нашел! А вы опять чеснок жрете?! Не будет вам издателя! Не будет!
       Он шел по лестнице и громко проклинал меня.
       Я был - в шоке.
       Из-за дольки - несчастной дольки! - чеснока я потерял издателя! Я хотел умереть на месте. Я чувствовал себя виноватым во всех смертных грехах.
       В ту ночь я долго не мог уснуть. Но, в конце концов, я пришел к выводу, что это просто моя невезучесть. А невезучесть дается человеку вместе с Судьбой. А Судьбу выписывает доктор по имени Бог. Значит, от меня тут ничего не зависит. Значит, я тут ни при чем.
       Это меня успокоило. Я уснул.
      

    6.

       Когда я съезжал с этой квартиры, Букмахер вышел меня проводить.
       - Жена мне сказала, что вы переезжаете на новое место, - сказал он.
       - Да. Спасибо за гостеприимство.
       - Но, Борис, мой вам совет: не ешьте больше ни лука, ни чеснока. Иначе это убьет вашу карьеру.
       Мы попрощались.
       Я не послушал его совета. Ем по вечерам чеснок и лук. Карьеры у меня никакой не было и нет. И не будет, наверное. Доктор Бог выписал мне такую Судьбу. Ну и черт с ней, с этой Судьбой!
       Важно другое.
       Важно то, что на чеснок и лук у меня еще денег хватает!..
      

    Женитьба в Бердичеве

    1.

       Как Фима женился на Эле - о, это та история!
       Это было в конце шестидесятых годов. Это так давно, что трудно вспомнить. Можно сказать, это прошлый век.
       Фиме было 25 лет. Он спокойно родился в семье зубного врача и сам уже был стоматологом.
       Он жил с мамой, папой и бабушкой в собственном доме. Всегда сильно кушал. Никогда не говорил, что у него нет аппетита. Мама готовила ему тарелку жареной свинины, и Фима это съедал на счет раз-два. Он хорошо кушал и смотрелся благополучно.
       По вечерам он играл в баскетбол во дворе спортшколы. Он был ростом 187 сантиметров, с большими плечами. У него были черные брови и, надо сказать, он сам был брюнет. Мама называла его - мой красавец.
       В Киеве, где он учился на стоматолога, он имел репутацию ловеласа. Но у Фимы была странность. Он редко спал со студентками. Но обожал женщин старше тридцати лет. В его плюсовом списке были супруги народных артистов, майоров, подполковников, любовницы министров и ненасытные дочери генералов.
       За его пристрастие к солидным дамам он получил от студентов прозвище - Бальзак. Фима этим гордился. Тем более, что Бальзак имел честь бывать в Бердичеве.
       - Я несу эстафету поколений! - гордо говорил Фима.
       Он любил крупных, упитанных дам. Они знали толк в любви. Они были жадными на любовь.
       Фима несколько раз горел на большом огне. Самый страшный раз был тогда, когда один майор бежал за ним с пистолетом. Фима бежал по улице в трусах. На нем даже майки не было. Всю одежду он оставил в спальне майора. Был декабрь. Был гололед. Было минусово холодно. Фима бежал, как дикая лань. Босиком. Было два часа ночи. Майор три раза стрелял, но не попал.
       Вероятно, майор был нетрезв.
       Фима убежал.
       После факультета он получил назначение в родной Бердичев. Тут было тоже много жен майоров и подполковников. Но Фима сразу понял, что тут - не распрыгаешься.
       Маленький город - это большая ладонь.
       Все видно.
       Он твердо решил, что женится в сорок лет, когда кончатся силы. До часа пик оставалось 15 лет.
       После баскетбола он шел на Бродвей. Народ ходил толпами туда и назад. Фима тоже ходил.
       После Киева ему было скучновато. К несчастью, он был видной фигурой. Не только внешне, но и в целом. Фимин папа был знаменит в Бердичеве. Доктор Зальцман принимал пациентов и в поликлинике, и у себя на дому. Дома у него был свой стоматологический кабинет. Папа зарабатывал в месяц по тысяче рублей. Больше, чем директор завода "Прогресс". Сын Фима зарабатывал пока что 4-5 сотен.
       На Фиму клали глаз.
       Девицы улыбались ему обольстительнейшим образом.
       Фима делал вид, что не замечает этих подвохов. Он скучал по женам киевских народных артистов.
       В Бердичеве больших романов у него не было. В Бердичеве не было народных артистов. Несмотря на то, что Бердичев - это город сплошных артистов.
      

    2.

       Эта ситуация кончилась в один день.
       К Фиме на прием пришла некая Бронштейн. По имени Эля.
       Она тихо зашла в кабинет. Фима ее увидел, и ему показалось, что он оглох от этих впечатлений.
       Это была - картинка с весенней выставки.
       Из-под длинной юбки смотрели маленькие ножки в стоптанных туфельках. Талия была тонкая - как лезвие сабли. Груди, наоборот, как два новых пулемета. На высокой шее была головка с роскошными темными волосами. А личико было таким нежным, что Фима ахнул.
       что за видение, подумал он. Это не Бердичев. Это Париж!
       - Садитесь, - произнес он. - Итак, что у вас болит?
       - Зуб, - шелестнула губами картинка.
       Он велел ей открыть рот. Там были не зубы, а зубки. Один ровнее другого. Безобразие, подумал Фима. Как такие зубки могут болеть?!
       Он увидел больной зуб. Немного посверлил. Вставил лекарство.
       - Зайдите в понедельник, - сказал он. - Я поставлю вам пломбу. Сколько вам лет?
       - Скоро семнадцать. Я оканчиваю десятый класс.
       - А не встретиться ли нам однажды на нейтральной полосе?
       - Нет. Я по вечерам дома.
       - Тогда - завтра утром? Завтра суббота. Утром такая свежая погода!
       - Я вас не знаю, - сказала Эля.
       - Странно. Моего отца весь город знает.
       - Я не знаю, что вы за человек. Я должна спросить у родителей.
       - Я буду ждать вас в девять утра около кино. Там, где афиши.
       - А что мы будем делать?
       - Пойдем в кино. На детский сеанс.
       - Я подумаю, - сказала она. - Не обещаю. Это слишком неожиданно. Всего доброго.
       Она ушла.
       Фима оцепенело смотрел на закрытую дверь.
      

    3.

       Дома, за ужином, Фима раскрыл факт лицом.
       - Я влюбился, - сказал он.
       - Кто ее родители? - цепко спросила бабушка.
       - Не знаю. Ее фамилия Бронштейн.
       - что ты про нее знаешь? - спросил отец.
       - Ей семнадцать лет.
       - Я пока что молчала, - сказала мама. - Но я имею, что сказать. что значит - влюбился? Кто тебе дал такое право?
       - Я взрослый человек! - возмутился Фима. - Имею право!
       - Сначала надо знать, что это за семья. Если приличная, то надо познакомиться домами. А уже потом - влюбляться.
       - Я про эту Бронштейн первый раз слышу, - сказал папа. - У меня есть знакомые Бронштейны, но у них нету дочки.
       - Не надо спешить влюбляться, - сказала бабушка. - Ты, слава Богу, из такой семьи, что на заглядение. Нам не хватало со шлеперами породниться!
       - Ты ей назначил свидание? - спросил папа.
       - Завтра. Утром. Если она придет.
       - что значит - не придет? - спросила мама. - чтобы к моему сыну - не пришли! Придет. Но тебя увидят с ней в городе и пойдут разговоры.
       - черт с ними. Наплевать.
       - Зато нам - не плевать, - сказал папа. - Выясни завтра, кто ее родители. Фима, не делай нам инфаркт!
       Утром Фима простоял у афиши полтора часа. Эля - не пришла.
       Он был вне себя. Его отвергли! Ему плюнули в лицо!
       Он заперся в своей комнате. Лежал на диване. Смотрел в потолок.
       через два часа к нему постучалась мама и позвала обедать.
       - У меня нет аппетита! - сказал Фима.
       - Но я приготовила тебе отбивные!
       - Нет аппетита!
       - Фимочка, она не пришла, потому что поняла: она тебе не пара. Это родители ей объяснили. Забудь про нее и иди обедать.
       - Не забуду! Не хочу обедать!
       - Ты помрешь с голоду! - крикнула мама из-за двери.
       - Помру так помру!
       Он и ужинать не хотел. Но мама заставила.
       - Тмакодявка! - говорил за ужином отец. - Как она могла не прийти! К моему сыну! К такому сыну!
       - Пусть и дальше не приходит, - сказала бабушка. - Столько волнений! Столько переживаний!
      

    4.

       В понедельник после обеда Эля пришла на прием.
       Фима ставил ей пломбу молча. С гордым видом. Но под конец спросил:
       - Почему вы не пришли?
       - Мой папа сказал, что ваш отец торгует золотом и его скоро посадят. И вас, наверное, посадят.
       - Может, и вас посадят? - с тихим бешенством спросил Фима.
       - Нас - нет. Мой отец - токарь на "Прогрессе". У нас нет золота.
       - И мы не торгуем золотом.
       - Мама сказала, что ходят слухи.
       - Пломба поставлена, - сказал Фима. - Идите от- сюда и не возвращайтесь.
       - Всего доброго, - сказала она.
       Вечером Фима все рассказал дома. Отец кипел и шипел:
       - Какое золото?! Какая тюрьма?! что эти закаканные Бронштейны себе позволяют? Токарь на заводе! Хам!
       Но Фиме не стало от этого легче. У него стало совсем плохо с аппетитом. Он уже не ел, а ковырялся в тарелке. Он перестал играть в баскетбол и не ходил на Бродвей. Он и телевизор перестал смотреть.
       Родители были - в беспокойстве.
       Наконец, они решили принять меры. Папа узнал в регистратуре адрес Бронштейнов. В субботу, под вечер, он сказал Фиме:
       - Пойдем. Будем разбираться. Бабушка тоже идет. Мы их выведем на чистую воду.
       Они сели в "Москвич" и поехали к Бронштейнам. Те жили в заводском доме.
       Дверь открыл сам Бронштейн.
       - Добрый вечер, - сказал Фимин папа. - Мы приехали разбираться.
       - Проходите.
       Зашли. Сели. Обстановка была скромная. Обычная мебель из магазина. Хозяйка принесла чай. Из другой комнаты вышла Эля.
       Начали разбираться.
      

    5.

       - Товарищ Бронштейн! - сухо сказал Фимин папа. - Я бы хотел знать, почему вы меня подозреваете в золотых делах!
       - Люди говорят.
       - А вы меня за ногу держали?
       - Нет, но люди говорят.
       - Весь город может говорить, что вы - Троцкий. Но я имею право не поверить.
       - Нет, я, конечно, не ОБХСС, - признал Бронштейн. - Но зубных врачей часто сажают.
       - За последние десять лет посадили только одного. Но потом выпустили за примерное поведение.
       Фимина мама оскорбленно молчала. Элина мама тоже не дергалась, хотя и поджала губы. Зато Фимина бабушка сказала прямо:
       - Моему внуку первый раз отказали в свидании. Я это не переживу. Дайте мне валидол!
       - Не надо умирать! - замахал руками Бронштейн. - Нате вам валидол! Мы сами нервные!
       - Пусть на моих похоронах скажут: "Это Бронштейн ее убил!" - сказала бабушка.- Лучшие невесты города смотрят на Фиму, как в зеркало. А ваша дочь боится пойти с ним на детский сеанс! что такое? Он ее скушает? Он ее изнасилует? что такое?
       - Ничего такого, - сказала Элина мама. - Но Эле еще рано.
       - Ха! - сказала бабушка. - Ей рано! Я в шестнадцать лет уже была замужем. А в семнадцать - сына родила. Ну, а кто боится, тот шампанское не пьет.
       - Она неопытная, - возразила Элина мама. - Он может ее совратить.
       - Так пора уже! Сколько можно дома сидеть? Пора уже с гинекологом разговаривать.
       - Короче! - потерял терпение Бронштейн. - что вы хотите? Вы пришли свататься?
       Фима хотел сказать "нет", но не успел. Потому что Фимин папа уже сказал:
       - Да.
       Бабушка начала сползать со стула. Как она и обещала, ей стало плохо. В самом деле, а не просто так.
       Ее уложили на диван.
       - Я умираю, - сказала она. - Бронштейн меня убил. Мой сын меня убил. Мой внук меня убил. Я жертва убийства.
       Бронштейн стал метаться по комнате.
       - Вызовите "Скорую"! - закричали все.
       Вызвали "Скорую".
       Бабушку увезли в больницу. Зальцманы поехали за ней на "Москвиче". Фима сидел за рулем. Он проклинам то мгновение, когда увидел Элю. Идиоты!
       Он любил бабушку.
      

    6.

       Бабушка была в больнице три недели. Зальцманы приходили к ней каждый день. Бронштейны тоже приходили. Раз пять.
       От их визитов у бабушки прояснилась нервная система.
       - Они не хамы, - говорила она. - Дураки - да. Но не хамы. Я с ними провела переговоры. Я согласна. Пускай Фима женится на Эле.
       Сам Фима был озадачен.
       Какая женитьба? Зачем сразу жениться? Он эту Бронштейн видел всего три раза. Ни одного свидания не было. Как можно так жениться?! Надо сначала с ней хотя бы переспать. Для наведения мостов. Зачем спешить с женитьбой?
       Но он был поставлен лицом к факту.
       - Бабушка так хочет, - сказал папа.
       - Но это старомодно! - огрызнулся Фима. - Сейчас так не делают! Надо сначало пожить вместе!
       - Фима, не нервируй бабушку!
       - Я сойду с ума! - кричал Фима. - Вы меня ведете на расстрел! Я ни разу не целовался с этой Бронштейн!
       Но - бабушка сказала.
       - Меня поставили к стенке, - прошептал Фима.
       Подали заявление в загс.
      

    7.

       Фима надеялся, что до свадьбы ему удастся переспать с Бронштейн. Но скоро понял, что это безнадежно.
       В шесть вечера они встречались у кино. Она брала его под ручку. Они шагали до каланчи и обратно. К десяти часам он провожал ее к дому.
       Это все.
       Он заманчиво предлагал ей покататься на машине за город. Но и это - провалилось.
       - Мама не разрешает! - сказала она.
       - Мама не разрешает! - взбешенно повторил он. - Мы ни разу не целовались!
       - Я пока стесняюсь.
       - А лечь со мной в постель - не будешь стесняться?
       - Буду.
       Фима уже сам был не рад, что влюбился.
       В июне сыграли свадьбу в ресторане "Украина". Было человек сто гостей. Фимин папа не стал скупиться.
       Бабушка торжествовала.
       - Лучшей жены ты не найдешь, - говорила она Фиме. - Это девочка со строгими правилами.
       - Да, - кисло улыбался Фима. - Это точно.
       Первый раз он поцеловал Элю на свадьбе под крики "Горько!" При этом он понял, что она не умеет целоваться.
       Но брачная ночь ободрила Фиму. Эля ему понравилась.
       Они уехали в Одессу - в свадебное путешествие.
       Теперь они живут в Ттатах.
       - Я своей жене ни разу не изменял, - хвастает Фима в кругу приятелей. - У меня на это не было причин.
       При этом он вспоминает, как бабушка падала со стула...
      
      

    Апельсины

    1.

       Мы познакомились в хайме для эмигрантов.
       В деревне.
       Это было на юге Германии.
       Его фамилия была Брисов. Коренной петербуржец Брисов. Звучало - почти как Брюсов.
       Он рассказал, как получилась эта фамилия. В гражданскую войну его деда с семьей занесло на Украину. Там у них украли все документы. Вместе со шкатулкой, где они хранились.
       Дед пошел к волостному писарю выправлять новые документы. Писарь был в стельку пьян. Писарь написал в бумагах не Борисов, а Брисов. Дед сказал, что надо вставить букву "о".
       - Знову пэрэпысуваты? - сказал писарь. - Ни, нэ буду.
       - Но я же Борисов, а не Брисов! - с возмущением сказал дед.
       - Дай мэни бутыль самогону - пэрэпышу! - заартачился писарь.
       У деда не было самогона. К тому же надо было срочно уезжать в Харьков. В документах так и осталась эта фамилия - Брисов.
       Брисову было шестьдесят четыре года. Он был поджарым, как спортсмен. С седоватым ежиком на голове.
       В Питере он получил направление на юг Германии. Но Брисов не хотел на юг. Ему привычнее было - на севере. Из Питера он полетел не в Ттутгарт, а в Гамбург. Там он срочно женился на эмигрантке из Петербурга. Она была примерно его лет. Но ему сказали, что пару месяцев надо пожить в хайме на юге. Таковы правила. Теперь он ждал разрешения на официальный переезд к жене.
       По профессии он был энергетик. В последние годы, до эмиграции, торговал книгами в лотке на Невском проспекте. Эти книги Брисов находил на свалке. Очищал их от грязи, от пыли. Затем продавал. Денег с трудом хватало на питание.
       Брисов прибыл в хайм, получил месячное пособие и набросился на еду. Особое пристрастие у него было к апельсинам. Он забыл, когда последний раз их ел. Апельсины были дешевы. Он ел их - килограммами.
       Этот Брисов был - ходячее приключение.
       У него были странные привычки. Он чистил картошку не на кухне, а в туалете - над унитазом.
       Однажды я это увидел.
       - что вы делаете?! - сказал я. - Тут будет затор!
       - Ничего, в Питере я всегда так делал, - ответил он. - Потом не надо собирать кожуру и класть ее в мусорный ящик.
       Не знаю, как это было в Питере. Может, в Питере унитазы привыкли к большим нагрузкам. К очень большим. А немецкие унитазы к этому - непривычны.
       Был затор.
       Вызывали сантехника.
       Жильцы проклинали Брисова.
       Сам Брисов не понимал, что от него хотят. Это же унитаз, говорил он. Это же не ювелирное изделие. Не фламандская ваза!
       Но чистить картошку над унитазом - перестал.
       По характеру он был незлобивым. Вполне компанейским. Если бы не его странности, он стал бы душой хайма.
       Второй раз он прославился своей жадностью.
       Он стал доедать остатки еды, которые оставляли соседи по общей кухне. Затем он объявил:
       - Если у кого-то продукты вышли за срок годности - отдавайте мне. У меня желудок железный. Все переварит.
       Ему отдавали.
       Он съедал.
       Он говорил, что копит деньги на подарок жене. Но это не было похоже на правду. Было известно, что жена сама присылает ему деньги. Он жаловался ей, что ему не хватает.
       Единственная роскошь, которую он себе позволял, это - апельсины.
       Третий раз Брисов отличился именно через апельсины.
       Я был единственным свидетелем этого небывалого случая.
      

    2.

       Однажды в субботу я пошел с Брисовым в соседний городок. Купить кое-что из продуктов.
       Был декабрь.
       День был по-южному теплый. Без мороза. Наоборот, с плюсовой температурой.
       Мы прошли восемь километров до города. Купили хлеб и колбасу. Назад шли кружным путем, через лес и поле. По проселочной дороге.
       Брисов рассказывал, как он продавал книги.
       - У меня была постоянная клиентура, - говорил он. - Я находил на свалке книги ХIХ века. У меня был глаз на эти редкости. Кто-то их выбрасывал, а я подбирал и хорошо продавал. Ко мне профессора приходили, чтобы купить редкую книгу! Я однажды нашел книгу Пушкина - прижизненное издание "Руслана и Людмилы".
       - За сколько продали?
       - За шестьдесят долларов.
       Я опешил.
       - Всего за шестьдесят? Такую книгу можно было и за тысячу продать!
       - А где я найду такого покупателя? Ничего, мне и шестидесяти хватило.
       Мы шли по безлюдному узкому проселку между полями. По краям виднелись остатки осеннего бурьяна.
       Вдруг я увидел апельсин.
       Он лежал на поле, в двух-трех шагах от проселка. Я поднял его и протянул Брисову:
       - Хотите?
       - Неужели не испорченный? - заволновался он. - Ну-ка, давайте!
       Он помял апельсин в ладонях, понюхал и сказал:
       - Свежий. Как только что с плантации.
       Он положил апельсин в сумку. Он сказал:
       - Борис, если вы еще апельсин тут найдете, буду вам признателен. Я бы и сам не прочь что-то съедобное найти, но забыл очки в пиджаке. Так что вы смотрите внимательно!
       - А вот еще апельсин, - сказал я. - А вот еще!
       Он складывал апельсины в сумку. Я увидел на поле следы от легковой машины и попытался представить себе, что тут происходило. Вероятно, ночью, после диско, сюда завернула подвыпившая компания. В багажнике у них лежал ящик с апельсинами. Компания стала бегать по полю. Орать. И бросаться друг в друга апельсинами.
       Вероятно, так это и было на самом деле.
       - А вот еще несколько апельсинов, - сказал я.
       Он складывал их в сумку.
       - Вот что значит богатая страна! - восторженно сказал Брисов. - В декабре, посреди полей, валяются свежие апельсины! Интересно, как они сюда попали?
       - С самолета упали, - пошутил я.
       - С самолета? - он принял это всерьез. - С такой высоты - и не разбились?
       - А вот еще апельсин! - сказал я.
       На отрезке пути в 150-200 метров я подобрал пять-шесть кило апельсинов. Они выглядели - замечательно.
       - Богатая страна! - восхищался Брисов. - А у нас могут за один апельсин человека зарезать.
       - Вам не тяжело столько апельсинов таскать? - спросил я. - Может, помочь?
       - Нет, спасибо! - словно бы испугался он. - Сам донесу. Ох, что-то пить охота! Съем-ка я пару апельсинчиков.
       Он чистил их на ходу и жадно ел.
       Ко мне тоже подступила жажда. Я захотел прохладного апельсина.
       Тут все и началось.
      

    3.

       Я ждал, что он угостит меня апельсином. Но он ел и не смотрел на меня.
       - И мне что-то пить охота, - намекнул я.
       - что же вы так? Воды не купили? - с полным ртом, очень доброжелательно, сказал он.
       - Не купил.
       - Ну вот, а теперь жаждой мучаетесь. Я-то хоть апельсин ем, и жажда проходит.
       Я подождал еще немного. Я вежливо кашлянул.
       Но нет, Брисов не собирался меня угощать.
       - А вы не хотите меня апельсином угостить? - не выдержал я.
       - Угостить?- он поперхнулся. - чем угостить?
       - Апельсинами!
       - Но у меня их мало! Всего несколько килограммов!
       - Я не требую килограммов. Я говорю об одном-двух апельсинах!
       - Ох, Борис, какой вы, однако! Я пережил блокаду. Я знаю цену еде. Если бы мне, блокадному пацану, кто-то предложил апельсин, я бы ему ботинки расцеловал! А вы говорите так небрежно: один-два апельсина. Вы не пережили блокаду. Вот в чем ваша беда.
       - Но при чем тут блокада! Я все эти апельсины лично собрал с земли. Теперь - имею я право, чтобы вы меня угостили одним-двумя апельсинами?
       - Ну и что, что вы их собрали? Вы же их не в свою, а в мою сумку складывали! Значит, я теперь их владелец.
       Я не верил своим ушам.
       - Да вы что? - сказал я. - Нам еще три километра шагать до деревни. что же, я не имею права утолить жажду одним апельсином?
       - Почему не имеете? Имеете. Вот найдите себе еще апельсин и съешьте. На здоровье. Как будто я против!
       Остаток пути мы прошли молча. Брисов жевал один апельсин за другим, а кожуру бросал на поле.
       Ел он жадно.
       С чавканьем.
       Мы дошли до хайма. Брисов бросился на кухню и принес мне стакан воды из-под крана.
       - Выпейте, - сочувственно сказал он. - А то жажда вас, наверное, замучила.
       - А как было с водой в блокадном Ленинграде? - спросил я.
       - Трудно было. На саночках с Невы возили.
       - Вот и вылейте теперь эту воду. А то опять воды не станет.
       Брисов не обиделся. Не смутился. Ему было наплевать на мои слова.
       Мне было муторно от него. В Питере я встречал старых блокадников. Это были симпатичные люди. Неизменно гостеприимные.
       Этот Брисов... меня от него тошнило. Я не мог с ним разговаривать.
       Я устал от него.
      

    4.

       Вскоре он уехал в Гамбург к жене.
       Навсегда.
       Я облегченно вздохнул, когда за ним закрылась дверь...
      
      

    Любовный принцип

    1.

       Она была - кассирша в супермаркете.
       Он - художник.
       В России она тоже была кассиршей. В поселковом продмаге. Теперь - в Германии. Эта работа была ей знакома.
       С немецким у нее проблем не было. Она с детства говорила в семье по-немецки. Ее родители не боялись говорить на родном языке. Не боялись ходить в церковь. Это была семья со старыми традициями, которые обозначались тремя словами: Бог, семья, работа.
       Ее звали Люся. На нынешний лад - Люси. По внешности она была не красавица, хотя и нельзя сказать, что наоборот. Полноватая блондинка. Приятное лицо. Тонкий, мелодичный голос. Такие женщины не годятся в модели и не становятся секс-бомбами. Из-за таких в старину на дуэлях - не стрелялись. Но кто хотел семейного уюта и тишины, тот влюблялся и женился на таких женщинах. С такой женщиной можно прожить жизнь и ни разу не проклясть себя за то, что судьба попутала.
       Германия была для нее - родиной.
       У него - все было наоборот.
       Германия была для него чужой, случайной страной. Он тут очутился по недоразумению. После развода он жил в Питере с родителями. Те мечтали уехать в Израиль, но в последний момент испугались жары и исламских террористов. Подали одновременно заявления и в посольство СТА, и в посольство ФРГ. Немцы ответили быстрее. Так он очутился в Германии.
       В сущности, ему было все равно. Художником можно быть - хоть на Северном полюсе, хоть на чжном.
       По натуре он был космополитом и гордился этим.
       Его звали Веня.
       Ему был 31 год.
       Он был из тех, кто нравится женщинам. Гибкий, смуглый брюнет. Он был эмоционален и подвижен. Умел рассказывать смешные анекдоты с невозмутимым видом. Любил женщин легкого поведения, а особенно - любил себя. Он часто смотрелся в зеркало.
       За такого выйти замуж - это все равно, что сесть голой задницей в мартовскую лужу.
       Он привык жить богемно.
       В двадцать лет он женился на художнице, которая была старше его на восемь лет. Она была очень красивой, много курила и любила выпить. В ее узкой квартире на Фонтанке всегда был кавардак.
       Они были слишком похожи, чтобы ужиться.
       Он сбежал от нее в день первой годовщины свадьбы. Напоследок она бросила на него с балкона груду помытых тарелок, но ни одна из них в него не попала. Иначе - убило бы на месте. Тарелки летели с шестого этажа.
       Он вернулся к родителям, и больше его не тянуло жениться. Он свою первую женитьбу называл - мое первое замужество. Когда он выпивал, то говорил: "чем так жениться, лучше быть импотентом". При этом он искренне ругался самой отборной бранью.
       Как Люсю и Веню угораздило оказаться в одной постели - один Бог знает.
       Но угораздило.
      

    2.

       Но надо признать: он был обаятельный мужчина.
       Он зашел в супермаркет купить бутылку дешевого португальского вина и кусок сыра.
       Было утро. Магазин только что открылся. У кассы было пустынно.
       Он подошел к кассе и, не глядя на кассиршу, машинально спросил на немецком:
       - Девушка, а почему на вас платья нет?
       - Как нет? - встрепенулась она.- Есть. И платье, и фирменный халат.
       - Я хотел сказать- бального платья. Так почему на вас нет бального платья?
       Он говорил на немецком свободно, хотя с заметным русским акцентом, который она без труда определила.
       - Тут не бал, - ответила она по-русски. - Тут работа.
       - А, вы говорите по-русски, - сказал он. - А вот скажите, у вас нет желания слетать на Луну?
       - Нет, - засмеялась она. - Мне и тут хорошо.
       - Жаль, - сказал он. - Странно, что в этой могучей стране до сих пор нет космодрома.
       Он внимательно посмотрел на Люсю, оценил ее тугие бедра и поставленным голосом произнес:
       - Меня мучает вопрос - где бы нам встретиться вечером? В ресторане - денег нет. В парке - темно и банально. Может, напротив почты, у магазина "Карштдат"?
       - А зачем?
       - чтобы иметь приятную беседу. Жду вас в девять вечера.
       Он сунул вино и сыр в пакет и пошел к выходу.
       - Я не приду, - сказала ему вслед Люся.
       - Попробуйте, - ответил он на ходу. - Тогда я завтра приду сюда с пистолетом и перестреляю все ваши йогурты!
       Люся засмеялась.
       Разумеется, она не собиралась идти на это свидание. Разумеется. К тому же девять вечера - это поздно.
       Но она пришла.
       Потому что в 24 года пора и о замужестве подумать. Тем более - когда никто не стоит в очереди с предложением руки и сердца. Проще говоря - когда в личной жизни у тебя никого нет.
       За два года в Германии никто еще не приглашал ее на свидание. Тем более - так сразу и так непосредственно.
       Вот эта непосредственность ее и покорила. Она была неопытна, провинциальна и не обратила внимания на то, как равнодушно он произносил эти слова.
       При этом она не была уверена, что он придет. На всякий случай она шла к почте по другой стороне улицы. чтобы не маячить одной у закрытых дверей.
       Но он стоял к почты.
       Как на посту.
       Она подошла.
       - Странно, что вы пришли, - сказал он. - Делать вам, что ли, нечего - приходить в такой поздний час на свидание?
       - Но вы сами пригласили! - удивилась Люся.
       - Мало ли что я приглашал! Но ведь вы по виду - благопристойная девушка. Как вам не стыдно приходить на свидание с человеком, о котором вы ничего не знаете?
       Люся опять засмеялась.
       Он явно пародировал благопристойную тональность. Люсины родители сказали бы ей то же самое. В той же тональности.
       - Ну, так и быть, - сказал он. - Если уже вы пришли, я провожу вас до дома. чтобы вас по дороге не скушал серый волк.
       И опять Люся засмеялась.
       В его словах был намек на его красную вязаную шапочку.
       Он ей все больше нравился.
       Они пошли по улице. Был апрель. Было темно и прохладно.
       - Я люблю апрель в Питере, - сказал он.- Когда остатки зимней сырости уступают место напористой весенней свежести. В такие дни так великолепно пахнет первыми листьями, первой травой.
       - Вы говорите, как поэт, - сказала Люся.
       - Нет, я художник. Но настоящий художник - это всегда поэт.
       - Вы рисуете картины?
       - что-то малюю. Дома. У меня здесь до сих пор нет мастерской. Нету денег на мастерскую. Я получаю социальное пособие. Этого не хватает на холсты, на краски. Но я как-то выкручиваюсь.
       - Это прекрасно - быть художником, - сказала Люся.
       - Это кошмарно - быть бедным художником, - возразил он. - Никто не покупает моих картин. Я работаю - впустую. Комната завалена холстами.
       - Будут покупать. Если вы талантливый, то будут. А вы, по-моему, талантливый.
       - Как вы это определили? По моему носу?
       - Нет, по вашему разговору. Вы какой-то необычный.
       - Я самый банальный человек. Знаете, зачем я с вами познакомился? чтобы с вами переспать.
       - Не получится. Я очень осторожная на этот счет. Да у меня и мужчин-то не было.
       - А сколько вам лет, извините за нескромность?
       - Двадцать четыре.
       Он присвистнул.
       - Давно пора, - сказал он. - Сегодня же это и сделаем. Это будет наш салют немецкому апрелю.
       - Вы меня удивляете, - сказала она. - Как можно так запросто все решать?
       - Вам пора стать женщиной. В этом есть срочная необходимость. Иначе вы затянете с этим решением еще на годы, а потом будет поздно.
       Люся и сама так думала не раз. что если затянет, будет поздно.
       - Мне с вами легко и трудно, - сказала она. - Я вас толком не знаю. Как я могу решиться на близкие отношения с вами?
       - Ладно, - сказал он. - Как хотите. Но я хочу видеть вашу квартиру. Какой вы ее оставили, уходя на работу. Это вы мне - разрешите?
       - Разрешу.
      

    3.

       Они пришли к ней домой.
       Она включила свет. Веня огляделся и ошалело спросил:
       - Это... что?
       Он кивнул на небольшие репродукции, которые были развешаны по стенам гостиной.
       - Картинки, - сказала Люся.
       - Какие картинки? Это же сплошной Ван Гог! Вы так любите Ван Гога?
       - Люблю. Я еще когда в России жила, собирала его репродукции. Потом видела его картины в Третьяковке, в Эрмитаже. А отсюда ездила смотреть Ван Гога в Париж, в Амстердам.
       - Ничего себе, - сказал Веня. - Не ожидал.
       - Да что тут особенного? Это же репродукции, не оригиналы.
       - Такие же репродукции развешаны и у меня в квартире. А я вас принял за дурочку из кассы, - чистосердечно признал Веня. - Мой вам пардон. А что, у вас в квартире всегда так уютно?
       - Да.
       - У меня когда-то, в глубоком детстве, была жена, - сказал он.- У нас в квартире было так неуютно. Везде валялись ее лифчики с комбинашками. Я не успевал их подбирать.
       Он сел на стул.
       - Слушайте Люся, - сказал он, - что я хотел у вас спросить. Вы не антисемитка?
       - А что это значит?
       - Это те, кто ненавидит евреев.
       - Ах, это! Нет, я не антисемитка. А вы - еврей?
       - Да.
       - Мне это все равно.
       - Все-таки я хочу стать вашим первым мужчиной. Соглашайтесь, пока я не передумал!
       - Нет, вы сначала передумайте, а уж потом я соглашусь.
       - Хорошо. Я уже передумал. Теперь вы - согласны?
       - Да, - неожиданно для себя сказала она. - Теперь согласна.
       Он остался у нее ночевать.
      

    4.

       Он познакомил ее со своими родителями. Те остались довольны.
       Наконец-то у их сына порядочная подруга!
       Она познакомила его со своими родителями. Те были в трансе.
       - Он же бабник! - сказала Люсина мама. - У него это на лбу написано.
       - Не знаю, что у него на лбу написано. Пока что он живет со мной. У меня нет к нему претензий.
       - Он тебя бросит при первом удобном случае, - сказал отец. - Евреи - это мошенники. Они любят поживиться на свежатинке, а потом удирают.
       - Христос был тоже еврей, - сказала Люся.
       - Не смей трогать Христа! - воскликнула мама.
       - А может, Веня - это родственник Христа? - спросила Люся. - По женской линии?
       - Не Христа это родственник, а дьявола! - вскипел отец. - Он тебя бросит. Потом прибежишь к нам плакаться.
       Этот разговор Люся, по простоте души, пересказала Вене. Того прямо закрутило от разъяренности.
       - Они антисемиты! - кричал он. - Я пришел к ним в дом - как джентльмен. А они из меня сделали - родственника дьявола! Мошенником сделали! Бабником!
       - А что, ты не бабник? - спросила Люся.
       - Тебе - ни разу не изменял!
       - Так мы всего месяц знакомы. Рано еще.
       - Может, и бабник, - вдруг спокойно согласился Веня. - Но тебе не изменял и не собираюсь этого делать. Вообще, давай сделаем так. Поживем год вместе. Если уживемся - поженимся. Я хочу на тебе жениться - из принципа.
       - Не надо из принципа. Лучше по любви.
       - В таком случае, хочу жениться на тебе - из любовного принципа, - нашел он компромисс. - И будем жить хорошо, назло твоим родителям.
       - Не надо назло. Лучше в ладу.
       - Нет, назло им. Они антисемиты. А я ненавижу антисемитов.
       - Они не антисемиты. Это отец по горячности сказал.
       - Не спорь, - сказал Веня. - Весь мир - это антисемиты. А самые страшные антисемиты - это сами евреи.
       В обычное время Веня был с Люсей спокоен и ласков. Но как только он вспоминал ее родителей, он скрежетал зубами от злости.
       Эта злость прибавила ему энергии. Он устроил свою выставку в Дюссельдорфе. Потом в Берлине. Его трудно было узнать, таким он стал интенсивным. Его выставка состоялась в Австрии. Его картины собирались выставить в Америке, во Франции.
       Он работал, как очумелый.
       - Я им покажу родственника дьявола! - говорил он. - Я им покажу бабника и мошенника!
       Он жил у Люси. Из своей квартиры он повыбрасывал почти всю мебель и устроил там мастерскую. Он стал прилично зарабатывать. Его картины хорошо раскупались.
       через год они поженились.
      

    5.

       Веня ни за что не хотел, чтобы ее родители пришли на свадьбу. Но Люся его уговорила.
       На свадьбе Веня и Люсин отец выпили и поговорили. Сначала говорили крепко, а потом сдержанно. Под конец разговора решили положить спорный вопрос под сукно.
       Расстались вежливо.
       Но Веня все равно не доверял Люсиным родителям. Он им и теперь - не доверяет. Не может забыть ту обиду. Хотя прошло уже несколько лет, и за это время Люся родила двоих сыновей.
       - Это дети - от любовного принципа! - говорит Веня.
       Люся не против.
       От принципа так от принципа. Какая разница.
       Лишь бы и дальше все было хорошо!..
      

    Экспериментальный муж

      

    1.

       В Таллине я одно время работал в рыбацкой газете.
       Редакция находилась в рыбном порту. Там было много моих бывших одноклассников по морскому училищу. Они то приходили с моря, то стояли в резерве, то опять уходили в рейс.
       Среди них был Банкин. Он окончил штурманский факультет. Когда я встретил его в порту, он был уже вторым помощником капитана на БМРТ(большой морозильный рыболовный траулер). Ему было 29 лет. Банкин был весь в поту от забот. Три дня назад он пришел из рейса.
       - Привет, - сказал он. - Бегу, бегу, бегу. Заботы и отчеты. А ты где тут?
       - В редакции.
       - А в моря почему не ходишь?
       - Загранвизу не дают.
       - А, ну да, - сказал Банкин. - У тебя пятая графа. Ох, угораздило тебя родиться в этой стране!
       - Угораздило.
       - Нам бы пивка выпить, - сказал Банкин. - По старой традиции. Как ты, не против?
       - Сегодня вечером. В "Кельдере".
       - О'кей, - сказал Банкин.
       Пивная "Кельдер" находилась в подвале, в Старом городе. Это был старинный пивной ресторан. С официантами в кожаных фартуках.
       Мы заказали по три пива и копченую рыбу. Три пива Банкин выпил залпом. К рыбе не притронулся. Но заказал еще три пива. В его мрачной решимости выпить проблескивало отчаяние.
       - Ты раньше сосал одну кружку по полчаса, - сказал я. - что теперь? Неужели стал выпивать?
       - Нет, я это делаю редко. Пью, когда терпение кончается.
       - От работы устаешь?
       - От жены, - сказал Банкин. - Ты помнишь Кудрявцеву?
       - Да. Красивая девчонка.
       - Это и есть моя жена.
       - А что она? Скандалит?
       - Нет. И я не скандалю. Мирно живем. Уверен, что она не изменяет мне, когда я в море. Она религиозная. После свадьбы стала в церковь ходить.
       - Не понимаю, - сказал я. - Если все хорошо, так в чем же дело?
       - В опытах, - сказал он.
       И он рассказал, как жена проводит на нем опыты.
      

    2.

       Однажды она помешалась на своей фигуре. Ей стало мерещиться, что у нее недостаточно тонкая талия, и что сама она - толстеет.
       Банкин уверял ее, что это не так.
       - У тебя нормальная фигура, - говорил он. - Ты просто слегка округлилась. После родов это нормально. Ты стала более женственной.
       Но она стояла на своем.
       - На мне старые джинсы не сходятся, - говорила она. - Те, что я носила пять лет назад!
       - Но теперь у тебя двое детей! Ты слегка округлилась!
       - Нет, я толстею. Это кошмар!
       Она не находила себе места. Ее страшило, что она растолстеет. Ей снилось, что она уже толстая и не может войти в трамвай.
       Она стала изучать медицинскую литературу, где было написано, как похудеть. Она крутила обруч. Скакала со скакалкой. Два раза в неделю устраивала себе голодные дни. От этого у нее кружилась голова. Но старые джинсы на нее - не налезали.
       Эти джинсы стали ее эталоном.
       - До тех пор, пока они на меня не налезают, - говорила она, - я буду считать себя толстой.
       Это начало в самом деле превращаться в кошмар. Для нее и для Банкина.
       Она нигде не работала. В этом не было необходимости. Банкин зарабатывал по 600-800 рублей в месяц. Плюс боны Внешторгбанка. Плюс одежда, которую Банкин покупал в импортах.
       Днем, пока дети были в детсаду, она тосковала и думала о своей фигуре. Ей казалось, что если она растолстеет, Банкин ее бросит.
       Она перешла на строгую диету. Не помогало.
       В журнале "Здоровье" она прочитала, что для похудения надо есть рис. Но из другого журнала она узнала, что от риса толстеют.
       Она сомневалась.
       Есть рис или нет?
       То be or not to be?
       Наконец, она решила проверить это. На Банкине. Который ни от каких продуктов не толстел. Он был высоким и стабильно стройным.
       - Банкин, - сказала она, - давай проверим рис на тебе. Ты будешь весь свой отпуск есть только рис. На завтрак, обед и ужин. Если ты не растолстеешь, я тоже перейду на рис.
       Банкин согласился.
       Он любил жену и был готов на что угодно, лишь бы она избавилась от своих страхов.
       Он стал есть вареный рис. Когда он уходил по делам в порт, жена давала ему пакетик с рисом. Он честно выполнял условия. Ни в столовых, ни в ресторанах не обедал.
       Ел рис.
       Только рис.
       Это продолжалось два месяца. Банкина тянуло на мясо. На пироги. На жареную картошку.
       Но он терпел.
       Когда приходили гости, он говорил, что у него лечебная диета. Гости ели все, что было на столе. А Банкин ел рис.
       А когда он с женой шел в гости, то заранее просил хозяйку приготовить ему вареный рис.
       через два месяца жена поставила его на весы. Оказалось, он растолстел на четыре кило.
       - Это замечательно, - сказала жена. - Теперь я знаю, что рисовая диета не для меня.
       Банкин ушел в море, где отъедался в свое удовольствие на казенный счет. После рейса жена поставила его на весы.
       - Ты похудел на пять кило, - сказала она.
       - Странно, - не понял он. - Я ел все подряд, четыре раза в день.
       - В самом деле - странно, - сказала она. - А я тут решила перейти на сою. Но сначала ты попробуй. На время отпуска.
       Банкин перешел на сою. Только на сою. Он съел ее - вероятно, тонну.
       Поправился на пять кило.
       А теперь он опять вернулся из рейса. Похудевшим. И уже третий день он ел только фасоль.
      

    3.

       - Только фасоль! - с горечью сказал он. - Я экспериментальный муж. Теперь еще три месяца придется есть только фасоль. Хоть бы скорее в море уйти, что ли! Только фасоль!
       - А пиво? - засомневался я. - От пива же толстеют!
       - Разве?! - сказал он. - А я и не думал об этом. Я в отпуске регулярно пью пиво. По кружке, по две в день.
       - От этого ты и толстел, - уверенно сказал я. - Не от риса и не от сои. От пива.
       - Вот оно что! - удивился он. - Ну и правильно!
       Он со злостью выпил еще кружку. Залпом. Затем еще одну.
       - Кажется, я опьянел, - сказал он. - что-то мне надоело быть экспериментальным супругом. Надоело! Хочу напиться!
       Он подозвал официанта и заказал себе еще три кружки.
       - что-то мне надоело свято соблюдать условия, - сказал Банкин и стал есть копченую рыбу. - Надоело! В рейсе худею, а на берегу толстею. Каждый день стою на весах, а Кудрявцева записывает в блокнот мой вес. Ничего, сегодня она удивится! Сегодня поправлюсь сразу кило на три, на четыре! Сейчас, отолью полкило!
       Он сходил в туалет.
       Его покачивало, как на палубе в штормовую погоду.
       Я тоже был под градусом - после четырех кружек. Пива в "Кельдере" было крепкое.
       - Я сегодня напьюсь, - сказал Банкин. - Я ей сегодня кое-что выскажу. Я устал быть экспериментальным! Либо она это прекратит, либо... я с ней раз-ве-дусь!
       - Зачем разводиться? - испугался я. - Вы, наверное, такая красивая пара!
       - Выпьем за красоту! - сказал Банкин и выпил залпом еще одну кружку.
      

    4.

       Мы ушли из "Кельдера" поздно вечером. Мы шли в обнимку и негромко пели курсантскую песню:
       Коряги-мореходы проводят жизнь в походах,
       Как шведы погорают иногда,
       Тоскуют по красоткам, но любят мореходку,
       И ей не изменяют никогда.
       - Я ей сегодня выскажу, - обещал Банкин. - Пусть она сама ест фасоль по три месяца. Пусть у меня самого будет экспериментальная жена!
       - Но ты ее только не бей, - уговаривал я.
       - Ни в коем случае! - клялся он.
       На Пярну Маантеэ он сел в такси и закричал шоферу:
       - Гони! Впере-о-о-д!
      

    5.

       через несколько дней я пришел на его траулер. С редакционным заданием - написать о передовиках.
       Я встретил там Банкина. Он еще сдавал отчеты.
       - Ну, как дела? - спросил я.
       - В порядке, - сказал он. - Я в тот вечер продуктивно побеседовал с женой. Я сказал ей, что хочу похудеть, а для этого - перейти на творожную диету. Но чтобы она это сначала на себе попробовала. В порядке опыта.
       - И что теперь?
       - Теперь я ем только фасоль, а она - только творог.
       - Хорошо, что ты это решил мирно, - порадовался я. - А то я боялся, что ты ее в тот вечер побьешь.
       - Ни за что! - сказал он. - что ты! Женщин я не бью. Тем более - мою жену. На нее дунешь - она улетит.
       - Такая худенькая?
       - Скоро станет худенькой! Скоро на нее будут налезать платья, которые она носила в 4-м классе. Это я тебе обещаю. Я тебе говорю так: я излечу ее от этой мании! Она сначала похудеет на твороге, а потом немного растолстеет на пирогах. А пироги я буду печь сам. Лично!
       Мы встретились еще раз- месяца через два. Банкин выглядел довольным.
       - Как диета? - спросил я. - Как фасоль?
       - Нет больше ни фасоли, ни творога, - сказал он. - Жена первой не выдержала. Она сказала, что чем так жить, лучше утопиться.
       - О! - сказал я. - Она стала тебя понимать!
       - Она не выдержала творога. Я ее исцелил от этой мании. Мы теперь едим все подряд. Мясо, апельсины, шкварки.
       - Жена не толстеет?
       - Нет, - сказал Банкин. - Наоборот, немного похудела.
       На проводах БМРТ в рейс я увидел на пирсе Кудрявцеву с детьми. Она махала Банкину рукой.
       Худенькая, очень красивая женщина.
       Женщины с такой комплекцией, кажется, не склонны толстеть.
       Странно, что она боялась растолстеть...
      

    Любовь

    1

       В Узбекистане есть город Хаваст.
       В 1941 г. Юля училась в десятом классе школы-интерната в Хавасте. Мать ее работала на дальнем разъезде. Уже шла война.
       Осенью в интернат приехал подполковник с сыном Володей. Из Ленинграда. Жена подполковника погибла под бомбежкой. Сам он был ранен на фронте. После госпиталя он вывез сына из Ленинграда на транспортном самолете.
       Он определил Володю в интернат. В тот класс, где училась Юля.
       После этого подполкоовник уехал на фронт.
      

    2.

       Любовь между Юлей и Володей возникла сразу.
       С первого взгляда.
       Хотя сами они еще не успели друг другу слова сказать, их сразу окрестили женихом и невестой. Так это было явно.
       Так получилось, что они оказались за одной партой.
       После уроков они ходили на прогулки за город. Там шла тенистая аллея, которая вела в колхоз "Кызыл Орда". По сторонам аллеи росли абрикосы и алыча. А дальше шли бахчевые плантации.
       Этой юной парой - любовались.
       Юля была миниатюрная, белокурая. А Володя - мускулистый с широкими плечами. Стригся он коротко, под полубокс. Выглядел он атлетично. Рядом с ним Юля казалась крошечной, а он рядом с ней - Гераклом.
       - Ай, какая пара! - говорили узбеки. - Красивая пара. Солнечная пара.
       Время было тяжкое.
       В интернате кормили скверно. Мясо было - по праздникам. Единственное, чего было вдоволь, это овощей и фруктов. Их можно было есть - сколько угодно.
       Володя жил богаче многих. На фронте его отец стал полковником и замкомандира дивизии. Почти все свое жалованье он посылал Володе - на питание, на одежду. Володя ходил на базар, покупал продукты. Угощал Юлю и своих соседей по комнате.
       Он был - не жлоб.
       Летом 1942 г. был выпускной вечер.
       Володю послали в военное училище на Урал. Юля устроилась паспортисткой на станции Урсатьевская. Это там же, в Хавасте. Железнодорожникам давали хлебный паек. Рабочим - по 800 граммов, а служащим - по 500. Зарплату Юля получала 200 рублей. Столько на базаре стоила буханка хлеба.
       Но железнодорожникам давали на прокорм старые шпалы. Они хорошо шли на дрова. Их обменивали на продукты.
       Юля жила в железнодорожном общежитии.
       Тогда же в Хавасте появился хохол Леутко. Он потерял на фронте руку и был демобилизован по инвалидности. Ему было слегка за тридцать. До войны он был адвокатом в Житомире. Теперь, на станции, он стал работать юристом при конторе.
       Он был худым, с желваками на скулах. Много курил. Мало ел. Шпалы он обменивал на табак и самогонку. Пил обычно один. Молча. Когда пьянел - начинал скрежетать зубами. Потом сваливался на койку и засыпал. Он жил в том же общежитии, что и Юля.
       Леутко стал посматривать на Юлю. Но она - отворачивалась. Она думала только о Володе. Жалела, что между ними не было интима. Надо было согласиться, думала она. Забеременела бы. Если Володя после училища - не дай Бог! - погибнет на фронте, так хоть ребенок от него остался бы. Ребенок от любимого человека.
       Она жила в первом этаже. Однажды вечером, когда она была в комнате одна и разделась, она увидела юриста Леутко. Тот заглядывал к ней в окно. Леутко был трезв.
       Она испуганно вскрикнула и прикрылась халатиком.
       - Красавица! - сказал юрист. - Юлечка! Давай пойдем в кино. Твой кавалер сейчас на Урале. Может, он про тебя давно забыл!
       - Не забыл! - крикнула Юля. - Уходите отсюда. Или я сейчас милицию вызову!
       - Чуть что - сразу милицию, - сказал юрист. - Меня никто за человека не считает. А я - с хорошими намерениями. Ну, руки у меня нет. Так и что? Кончится война - опять займусь адвокатской практикой. Деньги будут. Будем жить припеваючи. Юлечка, я ж тебя не насиловать пришел. Я с хорошими намерениями. Ты мне нравишься.
       - Уходите, - сказала Юля. - Не надо мне объясняться. Уходите.
       - Да я уйду сейчас, не бойся. Но ты подумай, а что, если твой паренек погибнет? А что, если без руки вернется, как я, или без ноги? Ты ему тоже будешь говорить "Уходи!"?
       - Его я приму - каким вернется. Любым приму. Лишь бы жив был.
       - Ну, как знаешь, - сказал юрист. - А мне - одиноко тут. Я Житомир вспоминаю. Плачу по ночам. Ну, бывай, красавица. Тебе-то все равно, что мне тоскливо одному. А ты мне - дорога. Правду говорю.
       Он тяжело спрыгнул на землю и исчез в кустах.
      

    3.

       От Володи каждые два-три дня приходили письма.
       То короткие, наспех, то длинные.
       "Привет, Юлька! - писал он. - Извини, что не шлю тебе писем каждый день, просто нет времени на это, т.к. нас тут гоняют, еле живые добираемся до койки. Юлька, Юлюсик, у меня ты всегда стоишь перед глазами. Недавно бегали марш-бросок на 25 км, с полной выкладкой, по горной местности, некоторые ребята аж с ног валились, в прямом смысле, аж падали на землю. А я выдержал. Потому что думал только о тебе, и твердил себе: "Добегу! Добегу!" Ты мне и в этом помогла. Мысли о тебе помогают мне выдержать всю эту военную науку, а я ведь по натуре человек не военный, я бы хотел стать тренером по футболу, а может, ученым-географом, я еще сам не решил, кем стану после войны. Учеба у нас тут ускоренная, быстрыми темпами готовят лейтенантиками на фронт. Будем там комвзводами в артиллерии. Когда уйду на фронт, воевать буду хорошо, ты за меня краснеть не будешь, можешь быть уверена. Надо разбить фашистов, а после войны сразу поженимся и будем жить счастливо, и у нас будет трое детей, ты их мне нарожаешь, Юлька, да? Думаю, думаю о тебе, моя любимая. Только сильно устал, уже ночь, пора спать, уже дежурный по роте на меня накричал, что не сплю. Целую тебя мысленно самыми нежными поцелуями, и очень жаль, что мы так редко с тобой целовались в Хавасте. Любящий тебя, твой Володя".
       Юля читала его письма, всплакивала. Письма она складывала в стопку и хранила в шкатулке, которую ей подарила мама. Шкатулка была вместительная, синего цвета, с китайскими узорами.
       Надо, надо было разрешить ему интим, думала она. Теперь бы уже беременной была, скоро и родила бы. Ребенок стал бы для меня как часть Володи, родное существо. Жаль, что не разрешила. Боялась.
       Она вспоминала, что на войне убивают, и, хотя была комсомолкой, все же молилась украдкой, шептала:
       - Помоги, Отче наш, убереги Володю от пуль, от снарядов, от сама не знаю чего, лишь бы он уцелел на фронте!
       Осенью 1943 г. Володя получил лейтенантские погоны и отбыл на фронт.
      

    4.

       Юрист Леутко нашел себе подработок. К нему приходили узбеки из соседних кишлаков, чтобы он писал им ходатайства. Левой руки у него не было, а правой он писал четким, каллиграфическим почерком.
       За ходатайства он получал куски баранины, овечий сыр, бутылки с вином. Мяса он почти не ел. Шел на базар и обменивал на табак, а по вечерам заходил к шинкарке и пил самогон. Но однажды он приобрел себе новый костюм и хромовые сапоги. А для Юли - купил персидскую шаль.
       Он пришел к Юле с этой шалью.
       - Это тебе мой подарок, - сказал он. - Бери.
       - Не надо мне ваших подарков! - вспыхнула Юля. - Зачем вы так? А что люди подумают?
       - Плевать, что подумают. Бери. Мне взамен ничего не надо. Я это просто так делаю, от чистого сердца.
       - Не возьму. Жених придет с фронта - вот он и будет мне делать подарки.
       Леутко посмотрел на нее с укоризной. Вдруг он схватил зубами шаль, а правой рукой стал раздирать ее в клочья.
       - Вот! - бормотал он. - Вот! От меня уже и подарков не принимают. Я проклятый! А кому я что плохое делаю? Никому! Никого не обманываю. Выпиваю - ну так что же, душа неспокойна, душа болит, потому и пью. А выйди за меня замуж - перестану пить. Но ведь не выйдешь! А я ведь на фронте был - не из трусливых. У меня орден, есть и медали. Но кому они нужны? Кому я нужен, если у меня даже шаль - за просто так! - в подарок не берут.
       Он ушел. Хлопнул дверью.
       Юле было искренне жаль этого человека. Но она ничем не могла ему помочь.
      

    5.

       С фронта Володя присылал ей письма - через день. Он писал их то в блиндажах, то на дежурстве в укрытиях.
       "Юлька, золотая ты моя, - писал он. - Мы стоим на юге, за Одессой, в районе реки Днестр. Более точно не могу тебе сказать, где стоим, цензура не разрешает, а так ты могла бы найти это место на карте. Здесь идут проливные дожди. Недавно был по делам службы в Одессе, имел пару свободных часов, заскочил на Привоз, это здесь базар так называется, и купил тебе модные румынские туфельки, как раз твой 36 размер. Посылаю их тебе посылочкой, вместе с этим письмом. Очень надеюсь, что они придутся тебе впору. У нас тут спокойно. Немцы в нас постреливают, мы в них, но в целом спокойно. Еды хватает, много еды, хорошо кормят, не то что в училище, т.ч. ты зря беспокоилась в своем письме насчет моего питания, все отлично. Письма твои получаю регулярно. От отца тоже получаю письма, он на другом конце страны, на Балтике, он уже комдивом стал, т.е. командиром дивизии. Он попросил у меня твой адрес и сказал, что напишет тебе - как моей невесте. Юлюсик, думаю, думаю о тебе, перечитываю твои письма, вспоминаю твои глаза, твою нежную фигурку, каждое твое движение вспоминаю. Что ты так много спрашиваешь обо мне, а про себя почти не пишешь? Ты пиши подробнее про себя. Как можно подробнее! Мне каждое слово о тебе важно. Юлечка, я решил после войны поступать на географический фальтут ЛГУ, у меня к этому делу большое притяжение. Смотрю здесь на холмы, на леса, на речку, и так хочется все это понимать и знать, что аж слов нет. Юлюсик, могу тебе похвастаться, что на прошлой неделе получил ранение. Правда, легкое, осколком еле царапнуло плечо, получилась небольшая ссадина, мне ее замазали какой-то мазью и забинтовали. Остаюсь на позициях, как ни в чем не бывало, т.ч. можешь не волноваться, наоборот, это я тебе похвастал насчет ранения, чтобы ты была спокойна, что ранение шуточное. Юлюсик, пиши мне, если можешь, хоть каждый день, о чем угодно. После войны будем вместе поступать в ЛГУ, а до этого еще и поженимся, т.ч. будем студенческой семейной парой. Целую тебя, моя ненаглядная, сто миллионов поцелуев, а может, и миллиард, а может и больше. Твой Володя!"
       Юля получила это письмо вместе с посылкой. Туфельки пришлись ей впору. Она показывала их всем и говорила:
       - Это от Володи. Из Одессы. Румынские.
       Она цвела от счастья.
       Леутко к ней больше не подходил. Пить он стал меньше. Купил себе еще один костюм, пару рубашек и пару галстуков. Он мечтал перейти на адвокатскую работу. Но пока - не удавалось.
      

    6.

       За два месяца до конца войны Юля перестала получать письма от Володи.
       Она растерялась. Перечитывала его последние письма. Хотела понять - что случилось.
       Неужели - погиб?!
       Она продолжала писать ему каждый день. Упорно. В апреле поздравила его с 21-летием.
       В мае война окончилась. Писем от Володи - не было. Юля была в отчаянии. Она написала письмо командиру части, где служил Володя: "Пожалуйста, сообщите о судьбе моего жениха. Он него давно нет писем".
       В конце мая пришло письмо. Адрес на конверте был написал круглым, незнакомым, очень аккуратным почерком. Письмо было короткое:
       "Юля, мне хотелось бы знать, до каких пор вы будете терроризировать моего мужа Владимира своими посланиями? Пожалуйста, прекратите издеваться над ним. Мы уже два месяца как поженились. Находимся в Австрии, вместе с нашим дивизионом, где я служу телефонисткой. Это все, что я могу вам сообщить. К сему - Алена, законная супруга вашего бывшего жениха".
       Юля не заплакала.
       У нее уже не было слез. Она их выплакала за последние два с лишним месяца.
       Она порвала это письмо.
       Выбросила на помойку туфли - подарок Володи. И пошла в адвокатскую контору, где уже работал Леутко.
       Она встретила его в коридоре. Он был в костюме, при галстуке.
       - Товарищ Леутко, - сказала она, - вы еще не передумали на мне жениться?
       - Не передумал.
       - Можете жениться. Я согласна.
       - Сей момент. У вас... у тебя паспорт при себе?
       - Да.
       - Ну, идем расписываться.
       Они расписались через полчаса. Вечером Юля собрала свои пожитки и перебралась к Леутко. Тот ни о чем не спрашивал.
       Он был вполне тактичный человек.
      

    7.

       Дальше наступила жизнь - без любви.
       Леутко хорошо зарабатывал. Он был адвокат - нарасхват.
       Он начисто перестал пить.
       Он делал Юле подарки. Купил ей несколько модных платьев. Купил роскошное по тем временам шелковое белье. Раздобыл ей моднейшие английские туфли и чулки. Сказал, что она может уволиться с работы.
       Она уволилась.
       Ей было все равно.
       Вскоре она забеременела. В апреле 1946 г. родила сына. Через два года - дочь. Юля стала привыкать к Леутко. Тем более, что он оказался прекрасным человеком, с доброй душой. Любви не было - это другое дело.
       Но привыкнуть - привыкла.
       Про Володю она старалась не вспоминать.
       Но он сам напомнил о себе. Он приехал в Хаваст летом 1949 г. В тот день ей исполнилось 25 лет.
       Она увидела его через окно. Он стоял у калитки. Он был в офицерской форме. Капитан.
       Она увидела его, охнула, заметалась по квартире. Леутко в это время был в конторе. Сын - в детском саду. Дочь спала в кроватке.
       Юля слышала, как Володя открыл калитку. Слышала его шаги по дорожке. Он постучал в дверь.
       Она поправила прическу и открыла дверь.
       - Привет, Юлька, - сказал он.
       - Привет, - ответила она.
       - Я тебя навестить приехал, - сказал он. - Знаю, что у тебя семья. Ничем тебе мешать не хочу. Я приехал в Узбекистан только ради того, чтобы повидаться с тобой. С днем рождения, Юлька!
       - Спасибо. Проходи. Будь гостем.
       В комнате он сел на стул, положил тяжелые ладони на колени.
       Офицерская форма была ему к лицу.
       - Можешь не волноваться, - сказал он. - Сегодня же уеду.
       - Я не волнуюсь.
       - Юля, я наказан, - сказал он. - За то, что потерял тебя.
       Он рассказал ей о себе.
       После войны он хотел демобилизоваться и поступить в ЛГУ. Но жена была против. Она хотела, чтобы он остался военным. Он согласился. При поддержке отца поступил в 1947 г. в военную Академию, где и теперь продолжает учебу. Сейчас у него каникулы.
       - Жена оказалась стервой, - сказал он, глядя на свои ладони. - Изменяла мне на каждом шагу.
       - А теперь - не изменяет?
       - Мы развелись, - сказал он. - Месяц назад. У нас не было детей - она не хотела рожать. Теперь у меня - ни семьи, ни любимой профессии. В Академии я учусь хорошо, но сквозь зубы. Армия чужда мне. А теперь уже поздно что-то менять. Отец настаивает, чтобы я окончил Академию. Он уже генерал, он хочет помочь мне сделать карьеру. А я не хочу никакой карьеры. На душе - пустота. Вот и все, что я хотел тебе сказать.
       - Ты проголодался?- спросила Юля.
       - Не помню, - рассеянно ответил он.- Аппетита нет. Все опостылело. Все эти годы я думал о тебе. Проклинал себя. Ох, Юлька, что я натворил? Зачем я женился на этой дивизионной стерве? Она стала моей первой женщиной. Наверное, поэтому. Зачем я бросил тебя, Юлька?
       - А я проклинала себя за то, что у меня не было с тобой близких отношений, - сказала Юля.
       Они помолчали.
       - Как твой муж? - спросил он.
       - Так, - она пожала плечами. - Живем. Двое детей.
       - Не любишь его? - догадался он.
       - Не люблю.
       - Если хочешь, можешь со мной уехать. Вместе с детьми. Хоть сейчас. У меня квартира в Москве. Моя стерва ушла к подполковнику, у того квартира побольше. А у меня - тоже неплохая. Три небольшие комнаты, это отец помог. Хочешь уехать ко мне?
       Она покачала головой.
       - Поздно, - сказала она. - Я не могу делать мужу подлость. Он любит меня, обожает детей. Если я уеду, это будет для него конец. Он запьет и погибнет.
       - А любовь? - сказал он.
       - Уехать от него - это все равно, что совершить убийство. Не могу. Я не убийца.
       Опять помолчали.
       - А я знала, что ты приедешь, - сказала Юля. - Чувствовала. Я видела во сне, что ты в поезде едешь и тебе жарко.
       - Да, было жарко.
       - Может, все-таки покормить тебя?
       Он словно не услышал ее вопроса.
       - Как жаль, что так получилось, - сказал он. - Я тебе жизнь испортил и себе. Нет радости от жизни. Пустота. Как дальше жить? А, Юлька?
       - Так и жить, - неуверенно произнесла она.
       - Ты меня еще любишь?
       - Люблю.
       - А ты в Бога веруешь?
       - Да.
       - Я тоже. Это Бог меня наказал. Но у меня есть предчувствие, что нашим отношениям еще не конец. Может, мы еще будем вместе.
       - Может быть.
       - Ну, я пойду, - сказал он и встал. - Не провожай. Пока, Юлька. До встречи.
       - До встречи, Володя, - сказала она.
       Он тихо прикрыл за собой дверь. Она видела, как Володя шел по садовой дорожке, как открыл калитку. Калитка скрипнула. Он скрылся за деревьями.
       Юля заплакала.
       Вечером пришел муж. После пропойных военных лет его было - не узнать. Он совершенно не пил. Немного поправился. Одевался всегда по моде и выглядел помолодевшим. Он принес несколько бутылок вина и торт. Сегодня, в день рождения Юли, ожидались гости.
       - Сегодня Володя был, - сказала Юля.
       - Да? Что же он в гостях не остался?
       - Не захотел.
       - Звал тебя к себе?
       - Звал.
       - А ты осталась. Меня пожалела?
       - У нас семья, - сказала Юля. - Дети.
       - Ты его по-прежнему любишь, - сказал Леутко.
       Юля промолчала.
       - Ничего, - сказал он.- Может, и меня когда-нибудь полюбишь.
       Юля опять промолчала. Только неопределенно качнула головой.
       - Я стараюсь, - сказал Леутко. - Очень стараюсь. Все силы для этого прикладываю.
       Юля подошла к нему, прижалась. Поцеловала в щеку.
       - Я с тобой, - сказала она. - Все хорошо. Можешь быть спокоен.
       Он обнял ее правой рукой.
       - Дети у нас хорошие, - сказал он. - Я ради них, ради тебя готов разбиться в лепешку. За любую работу берусь. Лишь бы вы счастливы были.
       Вечером пришли гости: два адвоката с женами. Юля выпила вина. Немного опьянела. Потанцевала. Потом вышла в сад и долго стояла одна у калитки.
       - День рождения, - бормотала она. - У меня сегодня день рождения.
      

    8.

       Прошло много лет.
       Дети давно выросли. Дочь стала пианисткой, вышла замуж, имела двоих детей. Жила она в Ташкенте. Сын окончил МГУ, затем аспирантуру. Стал доктором наук. Он занимался электроникой. В 1987 г. он получил приглашение на постоянную работу в ФРГ. Перед отъездом приехал с семьей в Хаваст - попрощаться, а заодно проведать отца, который в последнее время часто хворал.
       На другой день после приезда сына адвокат Леутко вдруг почувствовал себя плохо. Его зашатало. Он упал на веранде. На "скорой" отвезли его в больницу. Врачи сказали - инфаркт.
       Ночью Леутко умер.
       Юля в ту ночь сидела рядом с ним. Держала его руку. Перед смертью он ненадолго пришел в себя.
       - Жалею, Юлечка, - сказал он.
       - О чем?
       - Что не уговорил тебя тогда переехать с Володей в Москву. Я хотел это сделать, но передумал. Ты его всегда любила.
       - Это было давно, - сказала она.- Ты очень хороший муж. Поправишься, выйдешь из больницы и все будет хорошо.
       - Не будет. Чувствую, что смерть приходит. Жалею, что помешал твоему счастью.
       - Ничему ты не помешал, - стала успокаивать его Юля. - Наоборот, я тебе очень благодарна. Мы прожили хорошую жизнь: в мире, в достатке. Тебе не о чем жалеть.
       - Все равно жалею, - тихо сказал он. - Но спасибо тебе за все. Ты всегда была моим ангелом.
       Он впал в забытье и минут через двадцать скончался.
       После похорон сын спросил, не хочет ли Юля жить у него - в Германии.
       - Есть возможность, - сказал он. - Я тебе пришлю вызов.
       Дочь тоже стала уговаривать Юлю уехать в ФРГ.
       - Там спокойнее, - сказала дочь. - В Узбекистане сейчас не ахти как относятся к русским. Может, и мы переедем отсюда: то ли в Россию, то ли найдем работу за границей.
       - А могила отца? - спросила Юля.
       - За могилой присмотрят, - сказал сын. - Я буду за это платить. Будем сами сюда приезжать, когда сможем. Мама, соглашайся!
       Она дала неуверенное согласие.
       Ей было тогда 63 года. Она была еще стройной, почти как в юности. Выглядела моложаво. Ей не хотелось уезжать из привычного гнезда.
       Но - уговорили.
      

    9.

       Сын поселился в пригороде Штутгарта. Он работал на крупной фирме, хорошо зарабатывал. Раз в неделю он читал лекции в местном университете - как гостевой профессор.
       Он оформил матери вызов.
       Юля продала дом в Хавасте, деньги отдала дочери и уехала к сыну в Германию.
       Первое время она не могла опомниться от впечатлений. Юлю удивили достаток немцев и их улыбчивость. Они постоянно улыбались. От этого на душе было приятно.
       Сын устроил ей поездку в Париж. Она впервые жила в гостинице, в отдельном номере, с ванной. Она поднялась на лифте на самую верхушку Эйфелевой башни. Там, глядя на крыши Парижа, она почему-то вспомнила интернат, Володю и его последний приезд в 1949 г. Где он теперь? Что с ним?
       Она вернулась в предместье Штутгарта.
       В воскресенье она поехала посмотреть дворцовый парк Вильгельма.
       Она бродила по аллеям парка. У летнего кафе остановилась, чтобы купить мороженое. Присела там же на скамейку.
       Вдруг она услушала почти забытый голос:
       - Юля?
       Она оглянулась. Не поверила своим глазам. Это был - Володя. Такой же плечистый, но совсем седой. Она его сразу узнала. И вскрикнула:
       - Володя?!
       - Юлька! - он обалдело качал головой. - Как ты здесь оказалась?
       - У сына живу. Он здесь работает. А ты как тут оказался?
       - Тоже живу в Штутгарте. Юлька, родная, как я счастлив, что увидел тебя!
       Он сказал, что очутился в Германии благодаря жене. В 1958 г. он женился на российской немке Марии. У них было четверо детей. В 1978 г. он вышел в отставку, в звании полковника. А в 1986 г. всей семьей переехали в Штутгарт- как немецкие переселенцы. Через полгода жена скончалась от рака. Ей был всего 51 год.
       - Я до сих пор в себя не могу прийти, - сказал Володя.- Я ведь старше ее на 11 лет. Пусть бы лучше меня Бог забрал в могилу, а не ее!
       - Она была хорошей женой?- спросила Юля.
       - Прекрасной, - кивнул он. - В доме всегда был уют, порядок. А главное - душевность была. Я так любил приходить домой после службы! А теперь - я один в квартире. Нет, дети, конечно, уже и внуки есть, часто видимся. Но без нее мне просто не по себе. Она о тебе знала, Юлька, - вдруг сказал он.
       - Знала?
       - Да, я ей рассказывал. Она несколько раз говорила, чтобы я тебе написал и пригласил в гости. Но я как-то... не решился. А как у тебя? Как муж?
       - Умер в прошлом году. В Хавасте. Это страшная потеря.
       - Я тебя понимаю, - кивнул он.
       Они погуляли по парку, и он спросил, хочет ли она увидеться с ним еще.
       - Хочу, - сказала она.
       - Юлька, ты такая светлая! А может, вообще не будем расставаться?
       - Как это?
       - Давай поженимся, - сказал он.
       - На седьмом десятке лет?!
       - Мы столько лет были в разлуке, что это можно принять за испытательный срок. Зачем нам теперь - порознь? Можем быть вместе. Сама судьба нам помогает в этом.
       - Если уж сама судьба, то ладно, - сказала Юля. - Я согласна.
       Они поженились в сентябре 1988 г. Им было обоим по шестьдесят четыре.
       Дети с обеих сторон отнеслись к их свадьбе благожелательно.
       Дочь Юли переехала сначала из Ташкента в Москву, где поселилась в квартире брата. В 1990 г. тот нашел ей работу в Бельгии. Она преподает там музыку.
       Юлю и Володю я видел в Штутгарте. Они выглядят молодо и счастливо.
       В военные годы Юля жила с моей мамой в одной комнате железнодорожного общежития в Хавасте...
      

    СЛЕПОЙ МУЗЫКАНТ

      

    Моей маме - посвящаю

    1.

       Я люблю, когда поют шансоны.
       Не понимаю ни слова. Но мелодию - понимаю. Это мелодия слов и музыки. Особо люблю те шансоны, которые пел Джо Дассен. Это негромкие шансоны.
       Они похожи на Энор.
       Мы с Энор - соседи. Живем в одном доме, в одном подъезде и на одном этаже. От ее двери до моей - пять шагов.
       Ей тоже одиннадцать лет. Но мы учимся в разных школах.
       Иногда Энор спрашивает меня про мою школу.
       - Михо, - говорит она, - у тебя есть любимая учительница?
       - Конечно, - отвечаю я.
       - А как она выглядит? Ой, прости, я забыла! Извини, Михо...
       - За что мне тебя извинять? Это простой вопрос. Моя любимая учительница - красивая. У нее легкие шаги. Она преподает у нас историю.
       - Красивая? Но откуда тебе это известно? Может, наоборот?
       - Нет, красивая. Иначе быть не может. Я в этом уверен.
       - Михо, но ты никогда ее не видел!
       - Ну и что? У нее певучий голос. Она никогда не кричит. Она говорит - но кажется, что поет. Я тебя тоже никогда не видел. Но у тебя тоже красивый голос.
       - Это значит - я тоже красивая?
       - Конечно!
       - Как странно! - говорит Энор. - А кто красивее: она или я?
       - Ты.
       - Ты это по голосу определил?
       - Нет, не только. Не знаю, как это объяснить. Но из тех девчонок, с которыми я знаком, тебя сравнить не с кем. Фора - сто очков!
       - Неправда, Михо! Ты просто знаешь, как мне приятно это слышать. Потому и говоришь так. Да?
       - Как думаю - так и говорю.
       - А может, Михо, ты... влюблен в меня?
       - Я?! Влюблен?! что - делать мне больше нечего? Не говори так, а то рассержусь. И больше не приду к тебе в гости!
       - Не надо сердиться, Михо, - говорит Энор. - что я такого сказала? У нас в классе, например, каждый день кто-то в кого-то влюбляется.
       - В тебя - тоже? - настороженно говорю я.
       - Еще как! Пишут мне любовные записки. Но не ставят своих имен. Меняют почерк, чтобы я не поняла - кто писал!
       Она смеется.
       Ей - смешно. А мне в такие моменты - совсем не смешно.
       - Ха! - говорю я. - Любовные записки! А что ты с ними делаешь?
       - читаю.
       - Интересно?
       - Очень. Девочки любят это - читать любовные записки!
       - А ты кому-то пишешь такие записки?
       - Писала бы, - говорит Энор. - Но... Правда, есть один человек. Но я ему совсем безразлична.
       - Кто же он?
       - Не скажу.
       - Не бойся, про это никто не узнает.
       - Нет, не скажу.
       - Ну и не надо. Влюбляйся в него - сколько угодно. Мне это все равно.
       - Михо, но ты не знаешь - кто он!
       - Не знаю - но и знать не хочу.
       - Зря, - говорит Энор. - Но не хочешь - и не надо. Лучше спой под гитару. Это у тебя здорово получается!
       - Ладно, - говорю я. - Это можно.
       Когда я иду в гости к Энор, я беру свою гитару. Это старая испанская гитара. У нее темно-красное деко и черный гриф. Так мне сказала мама. А лак на деке - с трещинками. От старости. Эту гитару мама купила мне в подарок у антиквара.
       - что тебе спеть, Энор? - говорю я.
       - Твое что-нибудь. Собственное. Твои песни я готова слушать и слушать!
       Я пою. Энор слушает. Я сочиняю давно - и музыку, и слова. Раньше это не очень-то получалось. Но с тех пор, как я знаком с Энор, я стал сочинять намного лучше. Так мне кажется.
       Энор подпевает мне. У Энор тонкий голос. Можно сказать, не голос, а голосок. С таким голосом на эстраде не поют. Энор явно не певица. Тут ничего не поделаешь.
       Но Энор - это Энор. А то, что она не певица, это дело десятое. Можно сказать - сто десятое.
       Энор записывает мои песни на магнитофон. Она говорит, что слушает их по вечерам.
       На гитаре меня научила играть мама. А маму - отец научил. Это было давно. До того, как я родился.
       Но я не помню отца.
       Мама говорит - он был пилотом, но погиб. Десять лет назад. Когда мне был год.
       Это ерунда.
       Но я молчу и киваю.
       На самом деле - отец просто бросил нас. Из-за меня. Он сказал, что слепой сын - это слишком хлопотно, это может испортить карьеру. Он хотел отдать меня в интернат. Но мама не захотела. Тогда отец ушел.
       Отец никогда не был пилотом. Он музыкант. Он работает в симфоническом оркестре - в другом городе. Он там играет на трубе. Он был женат еще раз. Но в той семье детей у него не было. Потом он и от второй жены ушел. Сейчас он живет один.
       Мне это известно. Я слышал, как про это говорили взрослые.
       Но если мама хочет придумывать сказку про отца - ладно, я не против. Она это делает ради меня. чтобы я не спрашивал про отца. Почему отец не приезжает хотя бы в гости. Хотя бы - просто так. Маме это больно. Поэтому я давно про это не спрашиваю.
       Так и живем.
       Хорошо живем. Небогато - но хорошо.
       Правда, мама работает на фабрике. В химическом цехе. Это плохо для здоровья. Мама говорит, что за вредную работу ей больше платят. Но я знаю, что эта работа - не для женщин. Мне это не нравится. Мне это сильно не нравится. Но я пока не могу это изменить.
      
      
       Мама работает в три смены. Одну неделю - с утра. Вторую неделю - вечером. А третью неделю - ночью. Она зверски устает. После работы у нее часто нет сил покушать. Она ложится на тахту и молча лежит - иногда час, иногда два.
       Особенно после ночной смены.
       А я сижу рядом с ней. Держу ее ладонь. Я слышал по радио: это помогает. Из моей ладони в мамину ладонь переходит энергия.
       А так - нет, хорошо живем. У нас в квартире две комнаты. Одна - мамина, другая - моя.
       Мама вкусно готовит. Когда она занята, я готовлю сам. Это меня мама научила. чищу картошку, жарю на сковородке. Разогреваю суп и котлеты, которые мама перед работой кладет в холодильник.
       Умею готовить салат, жарить яичницу и варить макароны.
       Нет проблем.
       Мама читает мне книжки. Мы часто слушаем кассеты. На них записаны рассказы и романы. Их читают артисты. Мы берем эти кассеты в библиотеке Общества слепых. Это бесплатно.
       Мой любимый рассказ - это "Старик и море". Это написал Эрнест Хемингуэй. Этот рассказ я слушал много раз. Один старик поймал в море огромную рыбу. Но не смог затащить ее в лодку. То была сильная рыба. Она измучила старика. Но он победил.
       Энор читала этот рассказ. Энор сказала, что характером я похож на того старика.
       Но это не так. У старика характер был сильнее моего. А впрочем, это мы еще посмотрим.
       Учительница истории часто повторяет: "Хорошо, когда человек реалист. Но трижды хорошо, когда он при этом немного сумасшедший. Это делает самую сумасшедшую мечту - реальностью."
       Это она говорит - нам про нас. чтобы мы верили в себя. чтобы мы не сдавались.
       Наша школа - это школа для слепых. Моя слепота никого там не удивляет и не пугает никого. Там все такие. Эта школа ничем не хуже прочих. В простой школе читают глазами, а у нас - пальцами. А больше - никакой разницы.
       Нет проблем.
       Но этот мамин проклятый цех!
       Мог бы - вместо нее там работал бы. В три смены. В четыре смены. В десять смен. Лишь бы она не была так измучена. Ей там тяжело. Очень, очень, очень тяжело...
      

    2.

       Порою Энор спрашивает:
       - Михо, неужели ты меня совсем-совсем не видишь?
       - Да, - говорю я. - Ну и что? В мире таких как я - миллионы.
       - Ты не миллионы, Михо. Ты - это ты. Я хочу, чтобы ты видел.
       - И я хочу. Но пока не выходит. Мне уже много операций сделали.
       - Это было больно?
       - Нет. Пустяк. Раз, два - и кончено.
       - Не обманывай. Это было больно, Михо. Но есть профессора, академики! Они... разве ничего не могут сделать?
       - Ничего, сделают. Этим летом я поеду с мамой в клинику на север. На месяц. Мне там сделают несколько операций. Там работает один знаменитый хирург. Профессор. Он сказал маме: шанс - один из тысячи. Но шанс! Мама накопила денег. Она там будет месяц жить в гостинице, рядом с клиникой. Она хочет каждый день видеть меня.
       - Хорошо, когда мама рядом, - говорит Энор. - Михо, я буду месяц держать пальцы сжатыми в кулак. Пока тебя будут оперировать. Говорят, это помогает.
       - Этого только не хватало! - говорю я. - Летом тебе надо отдыхать, купаться, играть в теннис, веселиться! А так ты совсем не отдохнешь.
       - Не приказывай, - говорит Энор. - Сама знаю! Как сказала - так и сделаю.
       Я слушаю голос Энор. У меня дыхание перехватывает. Нет, операции тут ни при чем. Я не боюсь операций. Это не в первый раз.
       Но я хочу сказать Энор, что я в нее влюблен. Давно. С прошлого года. С того дня, как она с родителями переехала в наш дом. Я тогда сразу влюбился в нее: когда первый раз услышал ее нежный голос.
       Но я молчу. Знаю - почему.
       Ни к чему про это говорить.
       Ни к чему.
       ...Энор не понимает: как можно жить и не видеть.
       Можно.
       Я вот - живу. Радио слушаю. Телевизор слушаю. В школу хожу сам. Дорогу знаю наизусть. Нигде не спотыкаюсь. Не падаю.
       В магазин за продуктами - сам хожу. Меня продавщицы знают. Но неприятно, что они меня жалеют. Тепчутся: ах, несчастный мальчик!
       Это чепуха.
       Нет проблем.
       В шашки могу играть. В шахматы. Пальцами доску вижу. Правда, ни футбол, ни хоккей... без трости - как без рук. Зато у меня отличный слух! Слепые слышат намного лучше зрячих. Каждый звук слышу. Не хуже охотничьей собаки!
       Когда я родился, то был еще зрячим. Но потом я тяжело заболел. Болезнь передалась на глаза. С тех пор - темно.
       Мне тогда было пять месяцев. Я тогда ни ходить, ни разговаривать не умел.
       Так получилось.
       А Энор - она такая забавная!
       Порою приходит ко мне и с порога радостно говорит:
       - Михо, а мне мама новое платье купила!
       - Да? Красивое?
       - Без-зумно красивое! Сейчас оно как раз на мне. Синее, с белыми кружевами и белым пояском. Все говорят - оно мне к лицу! Мои глаза тоже синие-синие!
       - Это отлично, - говорю я. - Глаза синие. А тут еще и платье синее! Красиво!
       - Тебе нравится? Правда?
       - Очень.
       - Я так рада, Михо!
       Она радуется, как маленький ребенок. Девчонки - они все как дети. Но откуда мне знать, что такое синий цвет, что такое белый цвет. Я знаю один цвет. Это черный цвет. Я был грудным, когда ослеп. Ничего не успел запомнить. Ни цветов, ни неба, ни травы. Самое скверное - маминого лица не успел запомнить.
       Но - ни к чему эти мысли.
       Нет проблем.
       Не помогут операции - никогда не скажу Энор, что я в нее влюблен. Я так решил.
       Когда окончу школу - уговорю маму переехать в другой город. чтобы Энор забыла про меня. А то она добрая. Вдруг она захочет когда-нибудь стать моей женой, чтобы не бросать меня?
       Нет.
       что за радость - быть поводырем у слепого мужа!
       Нет.
       Но профессор сказал: есть шанс. Один из тысячи - но есть! Я обязан в это верить.
       Танс.
       Танс!
       Танс!!
       Люблю это слово. Буду умирать - все равно буду говорить: "Танс. Танс! Танс!!"
       Гитара - тоже мой шанс. С осени я занимаюсь музыкой не жалкие 2-3 часа в день, как раньше. Теперь все свободное время - занимаюсь. Мне стало скучно сидеть по вечерам во дворе и болтать с ребятами. Пустая трата времени. Надоело.
       Наверное, это из-за того, что случилось летом, в середине августа.
       Глупая история.
       Это было под вечер. Мама была на работе: вечерняя смена - до полуночи. Энор на весь август уехала с родителями на море. Я пошел с ребятами в рощу - печь картошку на костре.
       Я молча сидел у костра. Ждал, когда картошка будет готова. Ребята разговаривали, но я не слушал - про что. Я думал про Энор: как ей там отдыхается, на море.
       Кто-то сказал мне вдруг:
       - Эй, Михо, картошка уже испеклась. Хочешь?
       - Да, - сказал я.
       Протянул руку.
       - Нет, - закричали они, - обе руки! Картофелина большая!
       Скверно, что я не слушал, про что они до этого перешептывались и негромко смеялись. Иначе бы я сразу понял, что это подвох.
       Я подставил обе ладони. Вдруг меня что-то обожгло. Сильно обожгло.
       Я сначала сжал свои ладони. Потом сразу разжал их.
       Я закричал от боли.
       Вместо картофелины мне сунули в ладони раскаленный железный прут.
       Я - кричал. Они - хохотали. Я разжал пальцы. Железо упало в траву.
       Они перестали хохотать. Стало почему-то тихо. Как в моей комнате, когда я придумываю новую мелодию.
       Я перестал кричать. Но стонал. Мое лицо стало мокрым. Не от слез - я не плакал в тот момент. Но лицо было мокрым - от боли.
       - Михо, - испуганно сказали они, - мы хотели пошутить!
       Я встал и побрел к дому. Трости не было. Я знал дорогу. Боль была нестерпимая.
       Они подбежали сзади. Хотели мне помочь. Но я не захотел.
       - Сам! - бормотал я. - Сам дойду!
       Они шли сзади. Они извинялись. Но я не слушал их. Я хотел быстрее - к дому. К лифту. К моей двери.
       Раньше у меня бывали ожоги. По моей вине. По рассеянности: когда я готовил на плите еду. Я знал, что надо делать: быстро смазать обожженые пальцы жиром. Маслом или вазелином.
       Но те мои ожоги были пустяковыми в сравнении с этим - от железа.
       Мне так больно никогда не было.
       Не помню, как я открыл дверь. Наверное, ребята помогли. На кухне стояла банка подсолнечного масла. Я сумел как-то налить масло в тарелку. Опустил туда ладони.
       Я стоял на кухне и плакал. Моя вина. Нельзя было плакать. Это надо было перетерпеть. Стиснуть зубы и перетерпеть. Но я ничего не мог поделать. Слезы не слушались меня.
       Мне было обидно, противно, тошно. Я думал: как плохо, что пальцы обожжены. Теперь я долго не смогу играть на гитаре.
       Я потерял счет времени. В половине первого ночи пришла с работы мама. Я сказал ей, что ожог - от сковородки.
       Мама охнула. Быстро нашла мазь и забинтовала мне ладони.
       Ночью у меня поднялась температура. Мама вызвала "Скорую помощь". Мне сделали уколы.
       Мне стало легче. Я задремал. Потом я проснулся. Мама сидела рядом. Я спросил, который час.
       - Пять утра, - сказала мама.
       Я понял: она сидела рядом всю ночь, пока я дремал после уколов. Мне стало стыдно: после смены мама так и не смогла отдохнуть!
       - Мама, иди спать! - сказал я.
       Но она будто не слышала.
       - Михо, - сказала она, - это была не сковородка. Ну, скажи мне честно!
       - Не сковородка, - ответил я.
       - Кто это сделал? - спросила мама.
       - А, ерунда, - сказал я. - Они просто хотели пошутить. Но потом им было стыдно. Я не сержусь на них.
       - Это хорошо, - сказала мама. - Хорошо, что ты не держишь на них зла. что ты их простил. Это тебе Бог помог их простить.
       - Бог? - спросил я. - Ты так считаешь?
       - Да, - сказала мама. - Бог. Он всех прощает. И нас учит прощать.
       Тогда я вспомнил: она молится по ночам. Она верит в Бога. Иногда я слышал, как она шепчет в соседней комнате: "Господи, помоги нам! Помоги! Не дай нам уйти в отчаяние! Только Ты, Господь, способен спасти нас! Только Ты!"
       Было пять утра. Мама держала мои забинтованные ладони в своих ладонях. Я думал про Бога. Если это правда, что Бог спас меня от моей злости... значит, Бог - это не выдумка. Бог - это кто-то, кто сильнее меня, мамы, всех людей на Земле.
       - Мама, как надо молиться? - спросил я.
       - Простыми словами, - сказала мама. - Самыми чистыми словами. Самыми искренними.
       - Хорошо, - сказал я. - Но ты устала. Иди спать, моя любимая.
       - Нет, я побуду с тобой.
       - Иди спать, - повторил я. - Мне уже не так больно. Я сам постараюсь уснуть.
       В то утро, в пять часов утра, я стал верить в Бога. Я лежал и думал: Бог спас меня от моей злости. Значит, Богу можно верить. Верить Богу, маме и себе.
       Я лежал и думал.
       Маме, думал я, тяжело. Слепой сын, химический цех, муж давно бросил. Но мама имеет силы это перетерпеть. что я делал бы на месте мамы? Наверное, сошел бы с ума. Да. Точно. Не выдержал бы. Но Бог дает маме силы - выдержать. Значит, Бог и мне поможет.
       Я стал каждое утро и каждый вечер молиться Богу. За маму. За Энор. За того хирурга, что будет оперировать меня летом. чтобы Бог ему помог. чтобы хирург не сделал ошибки.
       Недели три я не мог играть на гитаре. Но в начале сентября пальцы уже не болели. Я опять взял гитару. Я соскучился по ней.
       К ребятам во двор я уже не выходил. Не хотел терять время зря. Бывал на улице - сам, с мамой, с Энор - ради прогулки на свежем воздухе.
       Мне странно, что Энор не верит в Бога. Но это к ней придет. Рано или поздно - человек приходит к Богу. Хотя - лучше раньше все-таки, чем поздно.
       Разве не так?
      

    3.

       В школе у меня много приятелей. Но приятели - это еще не друзья. Таких друзей, которых можно приравнять к Энор, я пока не нашел.
       Но есть приятель, который мог бы стать моим другом. Он тоже из нашей школы. Тоже слепой. Но ему уже 15 лет. А мне - пока 11 лет. Это большая разница. Мне с ним трудновато.
       Его называют вундеркиндом. Учителя говорят про него: "Этот - о, далеко пойдет!"
       Они правы.
       Я его называю Боссом. Потому что у него тон важной персоны.
       В школе бывают концерты учеников. То на праздник, то просто так. читают стихи, поют в хоре, играют на разных инструментах.
       В прошлую зиму я первый раз выступал на школьном концерте. Спел песню, которую сам придумал. С тех пор меня приглашают на все концерты. Но мой номер обычно в середине программы. Потому что я пока не знаменитый. А самый знаменитый - гвоздь программы - выступает в конце.
       Это и есть Босс.
       Гвоздь программы.
       Он играет на фортепьяно джаз. Это импровизации. Он берет любую мелодию. Начинает по-всякому обыгрывать ее. Как ему в голову взбредет. То быстро. То медленно. То с какими-то завитками. Он играет - иронию, смех, слезы, опять смех.
       У него бешеная фантазия. Когда я кончаю свой номер - мне аплодируют. Бывает, вызывают на бис. Но у Босса это иначе. Это - овация. Наверное, он гений. Я так пока не умею.
       Ничего. Это пока.
       Это придет.
       через четыре года я буду играть на гитаре не хуже, чем Босс - на фортепьяно. Мне тоже будут устраивать овацию. Это мое слово.
       Меня он долго не замечал. Но потом стал порою спрашивать:
       - Как дела, гитарист?
       - Лучше всех, - отвечал я.
       Не знаю, что ему было известно про меня. Но я про него кое-что знал. В школе про него говорят много. Кто с восторгом, кто с некоторой завистью.
       Говорили: по вечерам, два раза в неделю, он играет на фоно в маленьком ресторане. Его родителям это не нравится, потому что в ресторане курят. Его родители - богатые люди, может, миллионеры. У них есть вилла, три автомобиля новых марок.
       Он у них младший сын. Они его обожают. Старший брат его тоже обожает. Старший брат - зрячий. Недавно он окончил университет. Он работает на фирме, которая занята электроникой.
       Были слухи: у Босса дома - собственная студия, где он записывает свои мелодии. Это ему старший брат помог. Он учит Босса правильно делать записи.
       Мне такие чудеса никогда не снились.
       В прошлом году Босс редко замечал меня. Но этой осенью, после концерта, он подошел и важным голосом сказал:
       - У тебя сегодня кое-что получилось. Это любопытно. Похоже, у тебя голова - на плечах. Ты в прошлом году был мелковат. Но теперь ты словно другой человек. Откуда это? чный талант, на тебя так летняя погода подействовала?
       - Птички виноваты, - ответил я.
       - Птички?
       - Пели все лето за окном. Это и подействовало.
       - чморист! - сказал Босс. - Ну, птички так птички. Но не исключено: когда-нибудь я приглашу тебя работать в моем оркестре. Я взял тебя на примету.
       - У тебя есть оркестр?
       - Пока нет. Но будет.
       - Ты уверен?
       - Уверен. Я всегда уверен. Я смотрю на сто лет вперед. Когда мне будет 115 лет, я дам свой концерт на Эвересте. Это будет не последний, а всего лишь очередной концерт. Моей публикой будут юные таланты. Не забудь купить билет. Но пока я работаю в ресторане. Это не совсем Эверест - но уже выше уровня моря!
       - Ты в ресторане - ради денег? - спросил я.
       - Нет и да, - сказал он. - Хозяин платит мне мало. Но я САМ зарабатываю эти деньги.
       - Я бы тоже не прочь, - сказал я.
       - Тебе рано, - сказал Босс. - Ты пока что слишком уж малявка. Тебя на работу не возьмут. По закону - нельзя.
       - Жаль, - сказал я.
       - Я стану артистом, - сказал Босс. - Профессионалом. Это будет экстра-класс. Зрячие артисты - лопнут от зависти!
       - Каждый слепой, - сказал я, - имеет шансы стать зрячим.
       - Каждый? - Он усмехнулся. - Может быть. Но не я.
       - что, нет шансов?
       - Никаких. Я родился слепым. Родители возили меня к лучшим хирургам. Но те говорили одно слово: нет.
       Он произнес это равнодушно.
       - Знаешь, как я играю в ресторане? - сказал он. - Только соло. Там нет оркестра. Я там один музыкант. Хочу, чтобы туда ходили - на меня.
       - Получается? - спросил я.
       - Не всегда. Но я заставлю их это делать. Кстати, юный талант, по скольку часов за день ты занят гитарой?
       - С осени - по 4-5 часов.
       - Маловато, - сказал Босс. - У меня это иначе. После уроков я по два часа гоняю клавиши в студии при консерватории. С педагогом. А потом дома до ночи - сам играю. У тебя есть личный педагог?
       - Нет.
       - Надо подумать, стоит ли тебя брать на примету, - сказал Босс. - Твоя неграмотность может испортить мой оркестр. Хотя что-то в тебе есть!
       Он ушел - не прощаясь.
       Я рассказал Энор про этот разговор.
       - Фи! - сказала Энор. - Я не слышала, как он играет на фортепьяно. Зато уверена, что этот Босс - ужасно неприятный тип. Как он заносчив!
       - Да, - сказал я. - Неприятный тип. Заносчив. Но когда он играет на фортепьяно - это все-таки феноменально.
       - Странный тип, - сказала Энор.
      

    4.

       У каждого своя дорога.
       Босс берет уроки при консерватории. Босса туда привозит и увозит личный шофер его отца. У Босса там есть педагог.
       Но мои учителя - не хуже.
       Могу их перечислить.
       Бах. Моцарт. Бетховен. чайковский. Рэй чарльз. Стив Уандер. Джо Дассен.
       Мама читала мне их биографии.
       Бах испортил зрение, когда был не старше меня. Он переписывал по ночам ноты. При свече. В полутьме. Это плохо сказалось на его глазах. К старости он почти ослеп. Пока он был жив, его называли знаменитым органистом - но считали его слабым композитором.
       Моцарт стал знаменитым, когда был намного младше меня. Но жил Моцарт не очень-то празднично. Ему завидовали, про него было много сплетен. Его часто унижали и оскорбляли. Мама говорит: наверное, смерть стала для Моцарта избавлением от страданий.
       Бетховен в расцвете жизни - оглох. Он умер нищим. Его денег не хватило на его похороны. У него не было семьи. Он умер одиноким.
       чайковский - тоже не имел семьи. Он имел большую квартиру. Но часто это была пустая квартира. Он там работал. Он много работал. Он любил много работать.
       чарльз, Уандер и Дассен - из ХХ века. Они много зарабатывали. Но Уандер и чарльз были слепыми. А про Дассена мама сказала: он умер на половине дороги. Он тоже много работал. Как и все мои учителя.
       Они меня так учат: я включаю их музыку и начинаю играть вместе с ними. Это моя учеба: слушать и много играть.
       Мне все равно - классика, джаз или шансоны. С такими учителями я готов что угодно играть. Это просто. Их музыку я быстро запоминаю. Потом я им подыгрываю: где соло, где аккордами. Под радио или магнитофон.
       Это мой рай.
       А на личного педагога - денег нет. Когда начну зарабатывать - смогу платить.
       Бах говорил, что его музыка - это его разговор с Богом. Я бы тоже хотел так сказать о себе. Но не решаюсь.
       Босс прав. четыре-пять часов - это мало. Хочу больше - но не хватает сил. Мои пальцы становятся как деревянные. Мне странно, когда люди говорят, что их мучает бессоница. У меня так не бывает. Я засыпаю сразу. В тот момент, когда моя голова касается подушки.
       Песни я начинаю сочинять - вдруг. То дома, то в школе, то на улице. То- сначала кусочек музыки. То- сначала кусочек текста. Это вроде сырой картошки на сковородке. Когда картошка только начинает прожариваться. Потом я собираю эти кусочки. Склеиваю. Потом переделываю их. Я бы хотел понять, как это получается - из кусочков - песня. Но я сам это не понимаю.
       Наверное, это нельзя понять.
       Раз в неделю, вечером, я слушаю "Премьеру". Это радиопередача. Премьера песен.
       Говорят, если песня имеет успех, за это прилично платят.
       За один шлягер композитор может заработать столько денег, сколько мама зарабатывает в своем цехе за год.
       Я хочу сочинять шлягеры. Мне нужны деньги. Много денег.
       Зачем?
       Могу сказать.
       чтобы мама не работала в этом цехе. Ни днем. Ни ночью. Никогда.
       чтобы мама каждый день покупала себе новые платья.
       чтобы мама смеялась - часто. Как можно чаще. Всегда.
       чтобы мама приходила на мои концерты. В настоящие концертные залы. чтобы она сидела там - в первом ряду. чтобы после каждого концерта я говорил ей:
       - Спасибо, мама.
       Вот что мне надо.
      

    5.

       Суббота и воскресенье - это мои праздники.
       Мама - дома.
       Этим все сказано.
       После завтрака мы идем в город. Гуляем по улицам. Кормим лебедей на реке.
       После обеда я занимаюсь музыкой. А мама готовит пирог.
       Вечером - идем с мамой на концерт. Билеты покупаем заранее. чтобы не волноваться: вдруг нам билетов не хватит.
       Суббота и воскресенье. Это лучшие дни моей жизни. Недавно я сделал открытие: мама - это заместитель Бога на Земле.
       Мама знает про меня все.
       Но не так давно был один случай, когда... Словом, это как бы...
       Короче говоря, это стало неожиданностью для нас обоих.
       Эта история началась в начале декабря. Невероятная история.
       Да, это началось месяц назад, когда Энор вдруг сказала:
       - Михо, я так хотела бы иметь кассету с твоими песнями!
      
       - Но у тебя есть мои записи, - ответил я. - Ты часто записывала меня на свой магнитофон.
       - Это не то. Мне нужна запись - настоящая.
       - Профессиональная?
       - Вот именно.
       - Ты меня рассмешила, - сказал я. - Такие записи делают в студии. На особой аппаратуре. Это стоит уйму денег. Про это нет смысла говорить.
       Но Энор не унималась. Когда ей что-то взбредет в голову, она становится такой упрямой!
       - Но ты говорил, - сказала она, - что у Босса дома есть своя студия.
       - Да, есть. Но Босс никогда не приглашал меня на запись. Но он меня и в гости ни разу не приглашал. Понимаешь, Энор, я ему - даже не дальний родственник. Не четвероюродный брат. Я ему - дальний знакомый. Мы разговаривали с ним только несколько раз.
       - А если он согласится?
       - Вряд ли. Босс - это человек с таким характером... Он знает себя. Только себя.
       - А если с ним поговорить?
       - Вряд ли, - повторил я. - Босс наверняка ответит: нет времени. Кстати, зачем тебе студийная запись?
       - Так, надо, - сказала Энор. - на рождественские каникулы я поеду в гости к маминой сестре. Дней на десять. Я хочу, чтобы там послушали твои песни. Можно?
       - Ты можешь привезти им простые записи. Которые у тебя есть.
       - Нет, я хочу студийную!
       - Но Босс не захочет меня записывать!
       - Надо попробовать, - сказала Энор. - Завтра ты познакомишь меня с Боссом. Я сама с ним поговорю. Хорошо?
       Я пожал плечами.
       На другой день она пришла в мою школу. Перед последним уроком.
       Была перемена. Я вышел из класса в коридор. Меня окликнул знакомый голос:
       - Михо, привет! А где Босс?
       Это была Энор. Я обалдел. До этого она ни разу не была в моей школе. что это значит? У нее в школе тоже занятия. Она сбежала с урока? Ради разговора с Боссом?
       чудеса!
       Мы нашли Босса в школьном буфете.
       Я знал: это будет неприятный разговор. Но менять что-то было поздно.
       - Босс, - неохотно сказал я, - тут... как бы тебе это объяснить...
       - Подожди, - важно сказал он. - Сначала я доем бутерброд. А потом уже объясняй. что за спешка в мирное время? Ураган? Землетрясение? Цирк Марселини улетел на Луну?
       - Хуже, - сказал я. - Тут... э-э... моя знакомая. Которую звать Энор. Она хотела бы... словом... как бы это тебе...
       Но тут в разговор вступила Энор. Она сказала, что много слышала про гениального пианиста Босса. Она рассыпалась в комплиментах. Она бы долго пела эту песню. Но Босс прервал ее.
       - Девочка, нельзя ли короче? - сказал Босс. - Без комплиментов. У меня горький опыт. Когда комплиментов так много - значит, надо ждать неприятности.
       Босс так надменно это сказал, что у меня лопнуло терпение. Я не хотел, чтобы он ТАК разговаривал с Энор.
       - Босс! - решительно сказал я. - Ты мог бы записать меня в своей студии?
       - Бесплатно? - деловито спросил он.
       - Да, - ответила за меня Энор.
       - Нет, - сказал Босс. - Бесплатно не работаю. Извините, но я не энтузиаст. Студийная запись - это время. А время - это деньги.
       - Но у нас денег нет, - сказала Энор.
       - Накопите.
       - Целый год надо копить!
       - А какое мне дело! - сказал Босс. - Эта запись нужна не мне, а вам. Но я уже сказал: бесплатно - не работаю.
       - Но где взять столько денег? - растерянно сказала Энор.
       - Ограбьте банк, - дал совет Босс.
       - Пойдем, Энор, - сказал я. - С ним нет смысла говорить.
       - Нет, погоди! - возразила Энор. - Я кое-что хочу спросить. Босс, ты в самом деле гений?
       - Нет сомнений.
       - Но гений - это человек добрый, - сказала Энор. - Я так это понимаю.
       - А я - злой. Но все равно - гений.
       - Босс, ты не злой,- сказала Энор. - Ты добрый человек. И слепой.
       - Мне это известно уже 15 лет - что я слепой. Ну и что?
       - Ничего, - тихо сказала Энор. - Но если сами слепые не хотят помогать слепым - зачем тогда жить на этом свете? Мы не звери. Мы просто люди. Босс, это все, что я хотела тебе сказать.
       Я ожидал, что он в ответ засмеется своим надменным смехом. Он умел это делать.
       Но Босс молчал.
       - Пойдем, Энор, - повторил я. - Разговор окончен.
       - Подождите, - негромко сказал Босс.
       Его голос был теперь другим. Не таким, как до этого.
       - что, совсем денег нет? - спросил Босс.
       - Совсем, - сказала Энор. - Но у меня дома есть магнитофон. Почти новый. Мне родители подарили. Могу отдать его тебе. Вместо денег.
       - Даже так? - сказал Босс. - Не жалко?
       - Она пошутила, - сказал я.
       - Нет, - сказала Энор. - Не пошутила.
       - Откуда вы оба на меня свалились! - вздохнул Босс. - Ну, ладно. Я поговорю с братом. Если он в субботу не занят - можете прийти. Но - без магнитофона! Мне это ни к чему. Я не любитель сам себя позорить. Но записываться будем - только два часа. Не больше. что успеем - то запишем. У моего брата нет времени на пустяки. Он страшно деловой человек. Да и то - если он захочет потратить эти два часа! Но на всякий случай - даю вам свой телефон и адрес.
       Я вышел с Энор на школьный двор.
       - Вот! - сказала Энор. - А ты говорил - нет, нет!
       - Не радуйся. Неизвестно, что скажет его брат. Ты что, не слышала, как Босс про него сказал? Страшно деловой человек!
       - Михо, я тебя не узнаю! - сказала Энор. - Твое любимое слово - шанс. Но теперь ты похож на вареный помидор!
       - Мне было неприятно, что ты его уговаривала, - сказал я.
       - Ничего, - сказала Энор. - Это можно перетерпеть. А деловые люди - тоже люди!
       Она сказала это и ушла.
       К моему удивлению, Энор была права.
       Во-первых. Старший брат Босса дал согласие на запись.
       Во-вторых. Он записывал меня в субботу не два часа, но семь часов. Начали утром, кончили вечером. В перерыве мы вместе пообедали у них.
       А сам Босс был с нами не просто вежлив. При старшем брате - это был словно другой человек. Босс прямо из кожи лез, чтобы запись хорошо получилась. Он то и дело кричал:
       - Нет, не так! Надо сначала! Все - сначала!
       Кончилось тем, что он сел за фортепьяно, чтобы мне аккомпанировать.
       - Так лучше, - сказал Босс. - И гитара, и фоно! Колоритно!
       Я первый раз был в студии. Но и первый раз - в таком большом доме. С фойе, каменными лестницами, длинными коридорами.
       Студия была на чердаке. Это был как бы третий этаж. Там было две комнаты.
       В первой комнате стояла аппаратура. Брат Босса объяснил, что одна стена в этой комнате - стеклянная. Это звуконепроницаемое стекло. За стеклом была другая комната с фортепьяно и микрофонами.
       В той комнате я играл на гитаре и пел. Брат Босса сказал, что это пока черновой вариант. Надо еще почистить запись на аппаратуре.
       - Завтра воскресенье?- сказал он.- Отлично. Завтра я еще поработаю с этой пленкой. Надеюсь, качество будет хорошим.
       Он отвез нас домой на своей машине. Прямо к подъезду.
       - Я рад, что записал тебя, Михо, - сказал он. - Это хорошие песни.
       - Извините, - сказал я. - Вы потратили на меня так много времени! Спасибо.
       - Это тебе спасибо, - сказал он. - Я согласен тебя еще записывать. Захочешь новое что-то записать - позвони мне.
       - Нет, нет, - возразил я. - Только если у меня деньги будут. чтобы это опять не было бесплатно.
       - Деньги? - спросил он.
       - Ваш брат сказал, что профессионалы не работают бесплатно.
       - Мой брат? - он засмеялся. - Мой брат помешан слегка на слове "профессионал". Но он совсем не тот, за кого себя выдает. Можете мне поверить! Он по натуре - добряк. Не знаю, зачем он это скрывает. Вы это не заметили?
       - Заметил, - сказал я. - В музыке он часто смеется над собой. А иногда - плачет.
       - Да, - сказал он. - Плачет. Музыка много значит для него. Бывает, он будит меня посреди ночи и говорит: "Бежим в студию! О, какая композиция мне пришла в голову! Боюсь, как бы до утра ее не забыть! Я хочу тебе ее показать!" Я иду с ним в студию. Прямо ночью. Он играет, я слушаю. Записываю. Никогда ему не отказываю.
       - Он вас тоже любит, - сказала Энор. - Это заметно.
       - Знаю. Если не считать маму и отца, я ему - самый близкий человек. Я ему и брат, и друг, и звукорежиссер, и соперник по дискуссиям. А так у него друзей нет. Я бы хотел, чтобы вы стали его друзьями. Я часто бываю в отъезде. Родители тоже заняты делами. Брат остается в доме один. Ему даже поговорить не с кем, когда нас дома нет... Ну, идите домой, а то вас, наверное, уже заждались, уже совсем темпо. Счастливо!
       Он уехал. Мы с Энор постояли у подъезда. Мы оба молчали.
       - Как много разных людей в мире, - вдруг сказала Энор. - На лицах - маски. А что в душе - никто не знает.
       - Вот если б мой отец не погиб, - сказал я, - он бы никогда меня не бросил. Я тебе точно говорю: никогда! Никогда!
       В понедельник Босс принес в школу готовую кассету. Точнее - две кассеты. Одну - мне. Другую - чтобы я передал Энор. Как подарок.
       - Я слушал это вчера, - сказал Босс. - И сегодня утром тоже. Это талантливо. Ты импровизируешь на гитаре?
       - Да, - сказал я.
       - Я бы не против иногда с тобой поимпровизировать, - сказал Босс. - Ты - на гитаре. Я - на фоно.
       - Я тоже не против, - сказал я.
       Дома я допоздна только и делал, что слушал эту кассету. О, конечно! Это была совсем не запись простого магнитофона. Это было - стерео. О, как звучала моя гитара! О, как звучал мой голос на этой пленке! О, какая это была красота звука!
       Мама и Энор были в полном восторге. Я дал Энор вторую кассету.
       Потом наступили зимние каникулы. Энор уехала в гости к своей тетке.
       А потом...
       Потом наступило третье января.
       Это было несколько дней назад. Это был невероятный день!
      

    6.

       Утром - третьего января - мама ушла на работу. Как обычно.
       У меня были еще каникулы. Я позавтракал. Сходил в магазин за хлебом. Накануне выпал снег. Воздух был морозным.
       Энор была еще у тетки.
       Я побродил по улице. Вернулся домой. часа три играл на гитаре. Пообедал. Немного поспал.
       Обычный день.
       Потом я включил радио. Как раз перед началом "Премьеры". Эту передачу я никогда не пропускаю.
       Вдруг я услышал свое имя.
       Говорю честно: я подпрыгнул от неожиданности!
       По радио говорили - про меня.
       Про то, что мне 11 лет. что я сочиняю песни. что я хочу стать композитором. Ведущий "Премьеры" сказал, что сначала он хотел дать в эфир две мои песни. Но потом решил: нет, лучше три. А потом решил: нет, лучше все пять. Потому что все пять песен - хороши. Трудно поверить, сказал он, что автору - только 11 лет. Но это правда!
       Потом я услышал свой голос по радио. Мои песни!
       Я метался по комнате. Натыкался то на кресло, то на шкаф. Но ничего не замечал!
       Это были мои песни!
       Но мама их не могла слышать. Она в это время была на работе. Я знал: нет смысла звонить в цех. Пока маму позовут к телефону! Пока она будет искать там радиоприемник! Она ничего не успеет послушать. Она только настроение себе испортит!
       - Ладно, - лихорадочно бормотал я. - Ладно! Завтра я узнаю, как добраться до редакции радио. Завтра я туда поеду! Попрошу там запись этой передачи! чтобы мама услышала, как хорошо про меня говорил ведущий! Мама, мамуленька! Любимая мама! Это же для тебя концерт! Мой концерт! Мой первый концерт! Мама, это для тебя!
       Я сел на пол и уткнулся лицом в колени.
       Так я просидел на полу до самого конца передачи.
       Потом зазвонил телефон. Я поднял трубку. Я услышал голос ведущего "Премьеры".
       - Это Михо? - спросил он. - Здравствуйте, Михо! Вы слушали эту передачу?
       - Да, - сказал я.
       - Понравилось?
       - Да.
       - Надеюсь, Михо, вас не обидело, что мы дали ваши песни в эфир без вашего разрешения?
       - Не обидело, - пробормотал я. - Совсем нет...
       - Эту кассету принесла в декабре какая-то девочка, - сказал он. - Как я понял - ваша соседкаа по лестничной площадке.
       - Да, - сказал я. - Соседка.
       - Она дала мне ваш телефон, Михо. Но попросила, чтобы я позвонил вам не до, а после передачи. чтобы эта передача стала для вас подарком. Она заверила меня, что вы обязательно будете слушать эту передачу.
       - Да. Я люблю слушать "Премьеру".
       - Михо, гонорар вам пришлют примерно дней через десять, - сказал он.
       - Гонорар?
       - Разумеется. Гонорар за то, что ваши песни были в эфире.
       Кстати, на днях я дал послушать вашу кассету моему знакомому. Наверное, вы слышали про него. Он известный певец.
       Ведущий назвал фамилию певца.
       - Да, слышал, - сказал я. - И по радио, и на пластинках. Мы с мамой были на его концерте.
       - Он сейчас уехал на гастроли. Вернется где-то в середине января. Тогда он вам позвонит.
       - Мне?
       - Да, он с вами намерен встретиться. Он просил передать, что хочет подписать с вами контракт на одну из тех песен, что были на кассете. Он хотел бы с вами работать - как с композитором. Но пока он берет одну песню. Но я надеюсь, на остальные четыре тоже найдутся исполнители. Вы пишете отличную музыку. Но и тексты - хороши! При вашем возрасте... это просто удивительно!
       - А вы... уверены, что он позвонит? - спросил я. - Не забудет? Вы уверены?
       - Уверен. Это мой давний приятель. У него такой принцип: нет - это нет. А да - это да. Сказал - значит, сделает. Кстати, вот еще что. Будут у вас новые песни - приносите их мне. Для моей передачи. На радио, у нас есть хорошая студия, тут можно сделать запись. Да, и запишите мой номер телефона... До встречи, Михо!
       Я положил трубку. Но телефон опять зазвонил. Это была Энор.
       - Маэстро, - сказала она, - что у тебя новенького?
       - Все по-старенькому, - сказал я. - А у тебя?
       - Тоже. Послезавтра приеду. Знаешь, маэстро, я тут по чистой случайности слушала радио. Пять песен по радио показались мне знакомыми.
       - Я их тоже слышал, - сказал я. - Они мне тоже чем-то знакомы.
       Мы рассмеялись.
       - чао, маэстро! - сказала Энор.
       Вечером пришла мама. Я рассказал ей про радиопередачу.
       Мама всплеснула руками:
       - А я ничего не знала !
       - Но я сам про это не знал! Это Энор сделала. Как сюрприз. Я завтра поеду на радио. Возьму там запись передачи. Ты послушаешь. Про меня так хорошо говорили!
       В тот вечер я слышал, как мама молилась в своей комнате. В квартире было тихо. Я слышал, как мама тихо говорила:
       - Спасибо, Господь! Спасибо... Пусть и дальше будет не хуже! Спасибо, Господь! Спасибо...
       ...Утром позвонил Босс.
       - Я не слушал ту передачу, - сказал он. - Был занят. Но мне сказали, что там были твои песни. Поздравляю.
       - Спасибо тебе и брату за эту запись. Особенно - твоему брату.
       - Передам, - сказал Босс.
       Он помолчал.
       - Хорошо, когда каникулы,- сказал он.- Сижу целыми днями за фоно. Летом, наверное, никуда не поеду отдыхать. Неохота. В студии мне лучше... А ты летом куда-то поедешь?
       - В клинику, на север,- сказал я.- На операции.
       - Глаза?
       - Глаза. Профессор сказал - есть шанс.
       - А у меня шансов нет,- глухо сказал Босс.- Врожденная слепота. Это уже не исправить. Никогда.
       - Вранье, - сказал я. - Вот есть такая пословица: никогда не говори никогда.
       - Почему вранье? - обиделся он. - Я тебе правду говорю: нет шансов.
       - Нет, вранье, - сказал я. - Ты просто потерял надежду, Босс.
       - Но откуда взяться надежде? - резко произнес он. - Я тебе повторяю: меня, наверное, уже сто раз показывали хирургам! Меня возили к хирургам в Голландию, Англию, Америку! Но там даже не захотели меня оперировать!
       - Все равно - вранье! - повторил я.
       - что, что вранье?! - закричал он. - Это не вранье! что, я раньше не надеялся? Нет, надеялся! Еще как! Но я тебе говорю: сто - понимаешь? - сто хирургов уже сказали, что шансов нет!
       - Есть, - сказал я.
       - Ты не хочешь меня слышать! - крикнул он. - Будешь так со мной говорить - я с тобой здороваться перестану! Почему ты не веришь мне? Сто хирургов сказали, что...
       Но тут я не выдержал. Я тоже закричал в трубку:
       - Сто! Всего только сто? Но после цифры сто есть цифра сто один! А после цифры тысяча - есть цифра тысяча один! Мне десять лет говорят, что шансов нет! Ни одна операция не помогла. Но я все равно стану зрячим! Нельзя терять надежду! Наука придумывает каждый день что-то новое. Сегодня - нет! Но завтра - да! Но надо в это верить! Верить! Верить! Верить!
       Я изо всех сил сжал в руке телефонную трубку. Босс молчал. Но я слышал его тяжелое дыхание.
       - Ты так считаешь? - наконец, тихо спросил он.
       - Да!
       - Ну, хорошо, - сказал он. - Я подумаю... Может, в самом деле ты прав. Я подумаю. Надо собрать все мысли. Все силы надо собрать. чтобы опять начать в это верить. Надо попробовать. В сто первый раз.
       - Надо, - согласился я.
       - Попробую, - сказал Босс.
       Он помолчал немного. Потом он положил трубку.
       Это было несколько дней назад.
       Я был на радио. Мне дали там запись передачи. Мама слушала. Радовалась. Пока она была на работе, я переписал эту передачу на другую кассету. Сходил на почту и послал кассету в бандероли - отцу. Адреса его не знаю. Но имя и фамилию - знаю. Послал эту бандероль в тот город, где живет отец. Симфонический оркестр. Трубачу такому-то. В самом начале кассеты я записал короткое звуковое письмо:
       "Здравствуй, отец! Посылаю тебе эту радиопередачу. Это мои песни. Отец, если тебе одиноко - позвони мне. Не бойся. У меня к тебе давно нет обиды. Наоборот, отец. Мне было бы интересно с тобой поговорить. Ты - музыкант. Я - музыкант. Скоро я получу гонорар. Я куплю маме новое платье. Ты зря нас бросил, отец. Я бы не испортил тебе карьеру. Будь счастлив, отец. Твой сын Михо."
       Не знаю - ответит ли.
       Надеюсь - ответит.
       Вчера приехала Энор. Скоро приедет с гастролей тот певец. Я подпишу свой первый контракт. А летом поеду в клинику - на операции.
       Знаю, что скажу профессору перед началом первой операции.
       Я спрошу у него:
       - Доктор, вы верите в успех?
       - Да, - ответит он. - А ты?
       - Верю, - отвечу я.
       Потом придет утро, когда я выйду из дверей клиники. В моей руке уже не будет белой трости. Она мне будет уже ни к чему. Я скажу маме:
       - А трава - в самом деле зеленая. Мама, трава зеленая! Мама, какая ты красивая!
       Мы приедем домой, в свой город. И я скажу Энор:
       Давай ни за что не терять друг друга, Энор. Я давно влюблен в тебя. Энор, я тебя люблю. Я очень люблю тебя, Энор!..
  • Комментарии: 3, последний от 22/09/2019.
  • © Copyright Ройтблат Боря
  • Обновлено: 17/02/2009. 189k. Статистика.
  • Рассказ: Германия
    • Оценка: 7.71*6  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка