Ройтблат Боря: другие произведения.

Король Бродвея

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 17/03/2010.
  • © Copyright Ройтблат Боря
  • Обновлено: 17/02/2009. 273k. Статистика.
  • Рассказ: Германия
    • Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга рассказов. Сан Франциско, 2003г. часть вторая

    •    Чистая душа
      
       1.
       Штефан работает в магазине, где продают матрасы.
       Раньше, в России, он был Степаном. Его мама - русская немка. В Германии Штефан взял ее фамилию, чтобы окончательно стать немцем. Теперь он - герр Шнайдер.
       Эта фамилия стоит у него на бирке. На нагрудном кармане пиджака.
       Работа у него не пыльная: при костюме с галстуком. Он стоит посреди магазина. Когда входят покупатели, он подходит к ним и предлагает свои советы.
       Штефан религиозен. В России он понятия не имел о Боге. Но в Штутгарте он случайно зашел в католическую церковь. Ему понравилось. Он стал читать Библию. Теперь он раз в неделю ходит в церковь на молитвы. Кроме того, он молится два раза в день: утром и вечером.
       Он мечтает после смерти попасть в рай.
       Ему 34 года. Он женат, у него двое детей. Жена и дети тоже ходят в церковь. Штефан хочет, чтобы они стали настоящими католиками.
       До эмиграции Штефан был инженером. Но в Штутгарте не смог устроиться по специальности. Впрочем, это его уже не смущает. Работа в магазине его устраивает. Он получает 3 тысячи марок нетто. Он в хороших отношениях с шефом. Штефан уже свободно говорит по-немецки. Иногда скучает по России, но рад, что эмигрировал.
       Когда он пришел устраиваться в магазин, шеф сказал ему:
       - Твоя задача - убедить покупателя в том, что хороший матрас - это главное в жизни.
       Штефан так и делает.
       Каждый покупатель для него - это царь. Так велел ему думать шеф. Штефан ищет нужные слова, чтобы продать очередной матрас. А матрасы - на любой вкус: мягкие, твердые, средней твердости, маленькие, большие, всех цветов, какие угодно.
       Шеф доволен Штефаном.
       - Ты умеешь войти в шкуру покупателя, - говорит шеф. - Ты умеешь думать - как он думает, а не как ты.
       Вероятно, скоро Штефану повысят зарплату. За старательность.
      
       2.
       Под вечер в маагзин пришли двое. Он и она. Хорошо одетые. Возрастом - примерно 30 лет.
       Штефан подошел к ним.
       - Чем я могу быть полезен? - спросил он.
       - Мы ищем очень широкий матрас, - ответил мужчина.
       - Но очень-очень широкий! - добавила женщина.
       - Может, этот? - спросил Штефан.
       - Этот... маловат, - нервно сказала женщина. - А есть ли пошире?
       - В таком случае - может этот?
       Мужчина потрогал матрас и поморщился.
       - Мягковат, - сказал он.
       - Вам твердый нужен? - спросил Штефан.
       - Да. На две пары, - сказала женщина.
       - На две? - не понял Штефан.
       - Да. Чтобы вместе заниматься любовью.
       О, Боже! - подумал Штефан, - Вчетвером! И не стесняются об этом говрить!
       - Пожалуй, тут нет ничего подходящего, - сказал мужчина. - Мы зайдем в другой магазин.
       - Нет, нет, постойте! - сказал Штефан. - У нас тоже есть отличные матрасы. Очень подходят на четверых.
       - А вы... разбираетесь в этом? - с интересом спросила женщина.
       - В чем? В матрасах? Конечно!
       - Нет, в сексе на четверых.
       - Ах, в этом! - сказал Штефан. - Конечно! Хорошо разбираюсь. В России у меня был большой опыт... в этом.
       Что я говорю, мысленно ужаснулся он. Какой опыт?! У меня были две женщины - за всю жизнь! Одна - до жены, а вторая - жена!
       Но он улыбнулся.
       - Герр Шнайдер, вы занимались в России любовью вчетвером? - опять с интересом спросила женщина.
       - Почему только вчетвером! - сказал Штефан. - И вшестером, и вдесятером.
       - Вдесятером?! - воскликнул мужчина. - Как это?
       - Менялись парами. По нескольку раз.
       - А сколько времени на это уходило? - восторженно спросила женщина.
       - По два-три часа.
       - Без отдыха?! - спросил мужчина.
       - Какой там отдых! - сказал Штефан. - Нам было не до отдыха. В России холодно, там плохо топили, и мы хотели согреться.
       - О, герр Шнайдер! - сказала женщина. - У вас большой опыт! А мы только делаем первые шаги. Сейчас это модно - заниматься любовью вчетвером. Но я не знала, что в России это уже так широко распространено!
       - Там это - как национальный вид спорта, - сказал Штефан. - Что вдесятером! Там, бывало, целыми подъездами собирались в одной квартире. Места всем не хватало! И на кухне, и в туалете, и в прихожей - везде была горячая любовь! Те, кто устраивались на матрасе, считали себя счастливчиками. А вот посмотрите на этот матрас! Твердый, просторный. Если положить его на пол - будет очень удобно. Мы в России так и делали.
       - И мы так хотим, - сказал мужчина. - На полу. А какую расцветку вы посоветуете?
       - Ярко-красную. Вот эту! Ярко-красный цвет приводит мужчин в состояние сексуального бешенства. Как быков на корриде. Невероятный экстаз! Женщины кричат не своим голосом от удовольствия! Убедительно рекомендую вам этот матрас. Это гарантия экстаза.
       - Берем? - спросил мужчина.
       - Да! - сказала женщина.
       - Но, герр Шнайдер, мы хотели бы с вами встретиться еще, - сказал мужчина. - Посоветоваться. У вас колоссальный опыт. Мы хотим начать вчетвером, но потом и вшестером попробовать.
       - Всегда рад встрече, - сказал Штефан. - Для шестерых вы можете купить еще один матрас.
       - Пока что купим этот, - сказал мужчина. - Но мы сюда еще придем.
       - Всегда рад, - повторил Штефан.
       Они купили матрас, договорились о доставке, и ушли, вполне довольные.
      
       3.
       Вечером, после работы, он пошел домой пешком.
       Он размышлял.
       Я сделал преступление против Бога, думал он. Я вел себя развратно. Я потакал развратникам. Это страшный грех. Бог мне этого не простит.
       От этой мысли он похолодел.
       Дома он рассказал об этом случае жене.
       - Ну и что! - сказала жена. - Если они так решили, чтобы вчетвером, то они это и без тебя сделали бы. А матрас купили бы в другом магазине.
       - Но я им потакал! - сказал Штефан. - Я подло врал. Это было грязно.
       - Помолись - и все пройдет, - сказала жена.
       Штефан зашел в спальню, встал на колени и стал молиться.
       - Отче наш, - прошептал он. - Прости меня за мой грех! Матрас надо было продать - и я его продал. Но прости меня за мои слова, которые я так запросто произносил! Прости меня, Отче наш! Больше это не повторится!
       Он помолился. Ему стало легче. Он знал, что Бог прощает всех, кто просит прощения.
       Он поужинал и стал смотреть теелвизор.
       Он заставил себя забыть об этом случае.
      
       4.
       Но через несколько дней эти двое опять пришли.
       - Как матрас? - спросил Штефан.
       - О, это было великолепно! - сказала женщина. - Вчетвером - это просто рай!
       - Мы хотим купить еще один матрас, - сказал мужчина. - Тоже ярко-красный. Кстати, не хотите ли вы с нами... совместно? У вас есть подруга?
       У Штефана по спине стали бегать мурашки.
       - У меня есть жена, - сказал он. - Но она... беременна.
       - Когда я была беременной, мы с мужем занимались сексом, - возразила женщина.
       - Нет, нет, - сказал Штефан. - Моей жене это не подходит. Врач запретил ей секс.
       - Жаль, - сказал мужчина. - С вашим русским опытом - нам было бы интересно. Такая экзотика!
       - Но еще один матрас мы все же купим, - сказала женщина. - Мы пригласим другую пару. Кстати, герр Шнайдер, что вы можете посоветовать насчет секса вшестером?
       О, Боже, мысленно простонал Штефан, за что Ты меня так мучаешь?!
       Но он улыбнулся и сказал:
       - Охотно посоветую. Надо почаще меняться парами. Как можно чаще.
       - Как именно часто?
       - Раз в две-три минуты. Это хороший интервал.
       - А что вы думаете о том, если трое мужчин будут уделять внимание одной женщине - по очереди? - спросила женщина.
       - Хороший вариант, - согласился Штефан. - Но еще лучше, когда при этом две другие женщины целуют с обеих сторон того мужчину, который... в деле.
       - Замечательно! - воскликнула женщина. - Вы для нас просто находка. А не хотите ли вы прийти к нам один, без жены, чтобы стать седьмым?
       - При беременной жене - никак, - улыбнулся Штефан. - К сожалению.
       Это расстроило покупателей. Но они купили матрас и ушли. Домой Штефан опять шел пешком.
       Проклятый магазин, думал он. Одни матрасы! А матрасы - это секс. Когда муж с женой - это ладно. А когда разврат? И я - продаю эти матрасы! Для разврата!
       Он решил зайти в церковь.
       Там было пусто.
       Но у алтаря стоял молодой священник и что-то разглядывал.
       Штефан подошел к нему. Тихо рассказал всю эту историю и спросил, как теперь быть: искать другую работу или оставаться в магазине?
       - Оставайтесь, - сказал священник. - Но больше не лгите покупателям.
       - Но я хотел продать оба эти матраса! - сказал Штефан. - И я их продал. Это была моя обязанность!
       - Видит Бог - эта парочка ответит за свои грехи.
       - Но я им потакал! Давал советы!
       - Помолитесь, покайтесь - и все пройдет, - сказал священник.
       Ночью Штефану приснились ярко-красные матрасы. На них кувыркались голые мужчины и женщины. Над ними летал тот молодой священник и говорил по-русски:
       - Потрахайтесь, потом покайтесь - и все пройдет!
       Штефан проснулся в холодном поту. Пошел на кухню. Выпил стакан воды. Ему стало легче.
       Все пройдет, подумал он. Все когда-нибудь пройдет. И нас уже не будет, и страсти наши забудутся. Мы все покаемся и будем в раю. А жизнь - это суета сует.
       Это его успокоило.
       Он зевнул, почесал спину и вскоре счастливо уснул...
      
       Любовь Семы Меерзона
      
       1.
       Сема - это был тупой мальчик.
       Так его называли в детстве: тупой. Вероятно, это было у него с рождения. То ли папа что-то недоработал, то ли мама упала с чердака, когда у нее шел девятый месяц. Иначе Сема пошел бы в родителей. Его мама продавала пиво из бочки. А папа работал снабженцем в смешторге. Короче говоря, его родители - это были не тупые люди. Особенно Семин папа. Мой папа 40 лет работал на заводе "Прогресс" и один раз украл там конструкторский карандаш за 3 копейки. А Семин папа воровал по 40 раз в день - мешками.
       Но Сема был - тупой мальчик. Хотя что-то наследственное у него было. Когда он был розовым дошкольником, он подкрадывался к двери родительской комнаты. Дверь была слегка приоткрыта. Сема с наслаждением слушал, как шелестят ассигнации. Это родители пересчитывали деньги - свежий навар.
       Сема понял, где прячутся деньги. Это место было в шкафу. Там, у стенки, лежал мешочек со старыми колготками. Деньги были - внутри колготок. Денег было так много, что Сему покрыл холодный пот. Он еще не умел считать, но понял, что к чему. Он взял себе красную 10-рублевку: на мороженое.
       Это никто не заметил. Родители считали только свежий навар.
       С тех пор Сема то и дело брал из шкафа по 2-3 червонца. Это было - не воровство. Он понимал, что для родителей эта мелочь - пустой звук. Он складывал эти деньги в единственную книжечку, которая имелась в доме. Это был "Капитал" Карла Маркса. Папа эту книгу никогда не читал, но уважал за название. Папа читал только накладные. Но и в накладных подписывался с ошибками - Мэирзон. А в паспорте у него было - Меерзон. А мама однажды подписалась - Меерзониха. Как слышала, так и написала.
       Папа учил Сему так:
       - Деточка! Ты наш наследник. Ты кровь Израиля, где нам троим делать нечего.
       - А почему? - спрашивал Сема.
       - Потому что мы там откроем свое дело, и через 5 минут нас посадят на 25 лет.
       - А тут - не посадят?
       - Тут - нет. Тут никто не живет на зарплату, кроме шлэпэров.
       - А Пиня Штильман - шлэпэр? - спрашивал Сема.
       - Конечно! Он хочет стать инженером!
       - А у Пини такие умные глаза!
       - У собачки глаза еще умнее. Но это не значит, что она хорошо зарабатывает. Через 20 лет Пиня будет иметь 200 рублей зарплаты. Ему будет изменять жена. А дети будут ему говорить: "Шлэпэр, купи нам хотя бы старый велосипед, а том мы тебя зарежем в день получки!"
       - А почему жена будет ему изменять? За деньги?
       - Нет, за любовь! Дамочки любят мужчин, у которых всегда есть тысяча на карманные расходы.
       - Все женщины - это проститутки? - удивился Сема.
       - Не все, деточка. Только те, кто пока живут на этом свете. А те, кто уже на том свете - это уже не проститутки. На том свете денег нет. Я не знаю, что я там буду делать. У меня там будет инфаркт!
       - Значит, и мама - проститутка?!
       - Вэйзмир! - сердился папа. - Да, она пока на этом свете. Но ей плачу я, а не полковник милиции.
       - А по сколько ты ей платишь?
       - Это зависит от качества ее работы, - уклончиво отвечал папа. - А почему ты хочешь это знать?
       - Я хочу знать, сколько стоит Катя.
       - Эта Пилипчук? Дочка майора из второго подъезда? А сколько ей лет?
       - Уже одиннадцать.
       - Но тебе только десять! Зачем тебе так рано? Я начал это только в 12 лет.
       - Нет, я хочу только посмотреть. Сколько это стоит, чтобы я не дал ей лишнее?
       - За посмотреть? Ну, 10 копеек.
       - Папа, а почему наша учительница называет меня тупым?
       - Это от зависти. Сколько ты сделал ошибок в диктанте?
       - Восемнадцать.
       - У меня было больше, - сказал папа. - Но я пока - живой! Ничего, мама подарит учительнице французское белье, и у тебя станет меньше ошибок. Кончишь 8 классов, и я устрою тебя в смешторг. Потом и в армию устрою - тут, под боком. Ты будешь спать с дочкой учительницы, и они будут на тебя смотреть - как на генерала!
       Это были душевные разговоры. После таких бесед Сема уже не чувствовал себя тупым. В книге "Капитал" у него лежало 700 рублей. Те, что он понемногу брал из шкафа. Он решил проверить себя на девочке Кате.
      
       2.
       Был смачный сентябрь, как это всегда бывает в Бердичеве. Таких сентябрей больше нигде нет. Но и такого Бердичева - нигде нет!
       Смачные облака тихо плыли от крепости на базар. Пацаны на реке ловили верховоду и окуней. На лужайке за крепостью Сема увидел Катю. Она красиво купала в реке свои загорелые ноги.
       - Катя, - сказал Сема, - тебе деньги нужны?
       - А за что?
       - За посмотреть.
       - А за сколько? - спросила Катя.
       - Десять копеек, - почему-то с неловкостью сказал Сема.
       - Ид-ди отсюда! - сказала Катя. - Мандовошка! Я за 10 копеек даже зубы не покажу!
       - А это - за сколько покажешь?
       - Это? - Катя задумалась. - За три рубля. Но только на три секунды! Что увидишь - то твое.
       - А Русаков говорил, что ты ему за рубль показывала 30 минут и даже разрешила потрогать.
       - Русаков! - смутилась Катя. - Русаков - красивый мальчик. Он занимается боксом. А у тебя нос длинный, губы толстые, а жопа - как у лошади! А к тому же ты - маланец!
       - А Пиня Штильман?
       - Маланец, - согласилась Катя. - Но он за меня контрольную решил и написал три домашних изложения - на "пятерку". Как было не показать! А что с тебя взять? Самый тупой в школе. Даже Русаков не верит, что ты маланец. Все маланцы в Бердичеве - при голове, а у тебя вместо головы - баняк! А вистикэр абызойен! Ты хоть по-малански понимаешь? Ну, переведи, что я сказала? Это про тебя так соседи говорят.
       - Ты, гойка! - сказал Сема. - Даю 5 рублей. Но чтоб я мог спокойно посмотреть и потрогать!
       Катя задумалась.
       - Нет, - сказала она. - Но за червонец... может, соглашусь.
       - Червонец?! Я за червонец могу у нашей директрисы посмотреть!
       - Иди к директрисе, - ответила Катя. - Может, сторгуетесь. А я девочка дорогая. А моя последняя цена - 25 рублей. Меерзончик, у тебя есть так много денег?
       - Я... принесу, - вдруг выдавил из себя Сема.
       - Принесешь? - не поверила Катя. - Я тебя подожду немного в лодке на том берегу. А не принесешь - всем буду рассказывать, как ты мне 10 копеек предлагал за парижское кино! Беги, а то я долго ждать не привыкла!
       Сема побежал. Это было недалеко. Вы, конечно, знаете улицу Мира в Бердичеве? Я сам с этой улицы! Это рядом с крепостью. Шаг вперед и два назад, и ты уже и там, и тут.
       Но была и проблема! В книге "Капитал" были только червонцы, а родительский шкаф - был закрыт! И тут, конечно, сказалась Семина тупость. Ему надо было забежать в "Гастроном" и разменять один червонец на две пятерки. Но Сема - не догадался! А Пиня Штильман - догадался бы, потому что уже имел второй разряд по шахматам. А Сема - так спешил! Он боялся, что Катя уйдет.
       Тупой мальчик!
       Очень тупой!
      
       3.
       Он прибежал к реке. Катя кокетливо сидела в лодке.
       - Меерзончик! - сказала она. - Принес? Ну, ладно, давай.
       - Здесь не 25, а 30 рублей, - сказал Сема. - У тебя есть пятерка сдачи?
       - Нет.
       - А ты мне потом вернешь пятерку?
       - Нет.
       - Как не вернешь?! - вскипел Сема. - Мы же за 25 договаривались!
       - А за ожидание? Таксисты всегда берут за ожидание.
       - Ты, таксистка! - возмутился Сема. - Антисемитка! Ты меня без ножа зарезала!
       - Ну, вот, - вздохнула Катя. - Теперь я еще и антисоветчица! Ну, что? Тридцатка - или мне уходить?
       - На! - прошипел Сема. - Бери!
       Они зашли в кусты. Где-то рядом квакали лягушки. Катя вздохнула и высоко приподняла юбку. Сема увидел белые трусики. Катя опустила юбку.
       - Кино окончено, - сказала она.
       - Как?! - потрясенно произнес Сема. Это - все?!
       - Все. Кто не понял, тот уже не поймет.
       - Но это я мог и на пляже увидеть!
       - А кто тебе мешал? - удивилась Катя. - Все лето был пляж. Там бы и посмотрел.
       - За 30 рублей?!
       - Меерзончик! - сказала Катя. - Таким, как ты, нельзя показывать больше.
       - Почему?!
       - Я не хотела, чтобы ты умер от счастья - на моих глазах.
       - Но я сейчас умру - от горя! - закричал Сема.
       - Умирай, - согласилась Катя. - Но я уже пошла.
       - Подожди! - крикнул Сема. - Верни мне деньги!
       - После кино касса денег не возвращает! Ты хотел посмотреть? Хотел. А ты сказал мне, что ты хотел посмотреть? Не сказал. Значит, все было правильно. Ох, Меерзончик, почему ты такой некрасивый? Как мне тебя жаль! Ты хоть целоваться умеешь?
       - Нет, - сказал Сема.
       - Бедный маланец! Ладно, я тебя сейчас научу. За пять минут.
       Они целовались в кустах два часа. Семе это понравилось. Наконец, Катя сказала:
       - А ты... ничего. Молодец. Получше Русакова.
       - А Пини Штильмана? - спросил Сема.
       - Пиня? В школе - умный, а в этом деле - дурак. Ты лучше их обоих. Проводи меня домой, а то мне завтра проводить политинформацию, надо хоть что-то переписать из газеты.
       - Ты такая... красивая! - сказал Сема.
       Вечером он рассказал папе, как было дело.
       - За 30 рублей?! - сказал папа. - За 30 рублей три генерала устроили бы себе пасху!
       - Да, но я получил удовольствия - как на 50 рублей!
       Папа подобрел. Погладил Сему по голове.
       - Бывает, - сказал папа. - Скажи спасибо, что эта фармазонка не сняла с тебя в два раза больше. Но она тебе скоро надоест.
       - Скоро? Когда?
       - Через три раза.
       - Не надоест! - сказал Сема.
       Он ушел в свою комнату. Лег на тахту, и долго вспоминал, как это было красиво - эти поцелуи. В его ушах стояли слова Кати: "Ты лучше их обоих".
      
       4.
       Сема учился в школе тихо. На второй год никогда не оставался. За это папа платил и директору, и завучу. Сема, как и Русаков, занялся боксом и стал мускулистым. В седьмом классе он покупал себе десятиклассницу: не только за показ и поцелуи. Это были взрослые девочки, которым иногда нужно было то 20, то 25 рублей.
       Папа охотно давал Семе деньги и говорил:
       - Это полезно для здоровья. Это самый лучший рецепт от онанизма.
       Когда Сема стал восьмиклассником, он надел костюм и галстук, и пошел покупать Катю. Он уже знал, как с ней торговаться. Тем более, что ЭТОГО у нее еще не было.
       - Сто, - коротко сказал Сема.
       - То есть, бесплатно? - удивилась Катя.
       Но за 250 она все-таки согласилась. Это было у нее в квартире, когда родители ушли на работу. Сема сказал об этом папе.
       - Двести пятьдесят?! - сказал папа. - Что это за фармазонка?! За такие деньги я могу в Бердичеве гарем купить!
       - Но я получил удовольствия на 5 тысяч, - возразил Сема. - Как ни с кем!
       - Ты в нее... влюбился? - с ужасом спросил папа. - В эту гойку?
       - Да, - сказал Сема. - Я в нее с детского сада был влюблен.
       - Это у тебя пройдет, - сказал папа.
      
       5.
       Тут началась перестройка.
       Папа ушел в работу. Он имел дело с людьми Киева и Житомира. Таких людей в те годы называли - мафия. Потом их стали называть - бизнесменами. Слова разные, а суть - одна. Папа ездил и открывал магазины, рестораны, фирмы. Сема стал работать с папой. Мама - не работала. Она считала деньги.
       На досуге Сема изменял Кате. Она узнала про это и сказала:
       - С тобой - никогда.
       Она с ним больше не здоровалась. Сема переживал. Ему не хватало Кати. Но дел было так много, что Сема позабыл про нее.
       Началась инфляция. Начались доллары. Пиня Штильман окончил институт и уехал в Израиль. Русакова посадили в Киеве - за рэкет. В тюрьме его кто-то убил. У папы тоже пошли неприятности: разборки. В Киеве убили двух его компаньонов. Папа решил, что третьим станет он. Папа съездил в Днепропетровск и договорился: он выходит из дела, продает за недорого то, что имеет, а потом - исчезает.
       Летом родители и Сема улетели в Германию. Как беженцы.
       - Мы-таки беженцы, - сказал папа в самолете. - Мы в самом деле - удираем!
       В Германии папа открыл фирму и стал работать с теми самыми людьми, из-за которых погорел. Пошла прибыль. Папа опять полюбил жизнь.
       Сема часто ездил по делам в СНГ. То самолетом, то за рулем подержанного "Опеля". Туда лучше ездить на подержанных иномарках: больше шансов, что вернешься назад. Однажды он ехал в Киев. Но неожиданно свернул в Бердичев. Он поднялся на третий этаж и позвонил в дверь, обитую дермантином. Дверь открыла Катя. Она была в сарафане.
       - Чего тебе? - спросила она.
       - Так, заехал.
       - Это твоя иномарка во дворе стоит?
       - Моя.
       - Езжай дальше.
       - Как у тебя с деньгами? - спросил Сема.
       - Плохо. Отец в отставке, пенсия маленькая. Я работаю на фабрике.
       - Возьми, - сказал Сема и протянул ей конверт. - Здесь пять тысяч марок.
       - Не возьму, - ответила Катя. - Ты мне уже заплатил однажды. Уходи. Я тебя все равно не прощу. С голоду подохну - но не прощу.
       Она закрыла дверь.
       В Германии Сема рассказал про это отцу.
       - Паршивка, - сказал папа. - Зачем она тебе? Она старше тебя на год. Тебе не с кем переспать? Сколько у тебя после нее было?
       - Не считал.
       - Работай, - сказал папа. - Это забудется.
      
       6.
       Прошло два года. Однажды вечером Сема сказал папе:
       - Я еду в Бердичев.
       - К этой гойке? - понял папа.
       - Да. Прямо сейчас. Я не могу без нее.
       - Ты такой тупой, Сема, - сказал папа.
       Но Сема уже укладывал вещи в саквояж. Он гнал по автобану всю ночь. В Польше позавтракал, и опять сел за руль.
       В Бердичев он приехал под вечер. Ему открыл дверь Катин отец.
       - Заходи, - сказал он.
       Катя сидела на тахте и держала на коленях маленькую девочку. Той было, наверное, год.
       - Кто счастливый папа? - спросил Сема.
       - Исчез после пятого месяца беременности, - ответила Катя.
       - Зато я - не исчез, - сказал Сема. - Оформим документы и уедем. Заберу вас обеих.
       - Не поеду, - сказала Катя.
       - А кто тебя спрашивает? - удивился Сема. - Ша! Не выступай! Это не политинформация. Как я сказал - так и будет.
       ...Он-таки увез ее в Германию. Вместе с девочкой, которую удочерил. Они тут уже несколько лет. Есть второй ребенок - от Семы.
       Нормально живут.
       А почему его в школе называли тупым? Если человек плохо пишет диктанты, это еще не значит, что он - дерьмо.
       А насчет Пини Штильмана папа был неправ. Пиня зарабатывает не 200 рублей, а раз в 50 больше. Не рублями, а долларами.
       И жена ему - не изменяет...
      
       Наши в Германии
      
       1.
       Наши в Германии - это что-то!
       Сюда надо 135 Жванецких, чтобы это изобразить.
       Наши эмигрируют - не на самолетах. Не на поездах. Они прибывают сюда - на собственной психике. Она у наших людей - наша. Психиатры сломают шеи, но никогда в этом не разберутся.
      
       2.
       Однажды в Праге, на вокзале, я встретил знакомую. Ее зовут Нора. Я знал ее по Германии. Ей было за пятьдесят. Она была в Праге на пересадке. Она тащила в камеру хранения три баула. Каждый размером - как бронепоезд. Она надрывалась. Я решил ей помочь. Взял два баула, приподнял их - и у меня подогнулись колени.
       - Что в них? - спросил я.
       - Яблоки. Я привезла их из Курска.
       - Зачем?! В Германии уйма дешевых яблок!
       - В Курске они дешевле.
       - Но вы их не успеете съесть. Они сгниют!
       - Ничего, съем. Так ты будешь мне тащить баулы или нет?! - вдруг закричала она.
       К нам подбежал полицейский. Стал на плохом русском выяснять - чьи баулы. Кто у кого хотел украсть?
       - Их нельзя украсть! - сказал я. - Попробуйте их поднять!
       Полицейский попробовал. Приподнял и опустил. Он тяжело дышал.
       - Что в них? - с ужасом спросил он.
       - Яблоки, - сказал я.
       - А куда вы их везете?
       - В Германию.
       Собралась толпа чехов. Прибежали два японца. Эти японцы всегда с фотоаппаратами. Они стали фотографировать.
       - Это ваши яблоки? - спросил у меня полицейский.
       - Нет. Это ее яблоки.
       - Так ты будешь это тащить или нет?! - опять закричала Нора.
       - Чего она хочет? - спросил у меня полицейский.
       - Она говорит, что вы хотите украсть у нее эти яблоки.
       - Я?!
       Он позеленел.
       - Тащи! - взвизгнула Нора. - Он конфискует мои яблоки! На каком языке он говорит?
       - Кто?
       - Этот! В мундире!
       - Он говорит по-русски!
       - Тащи, кому говорят! - закричала она полицейскому. - Эй, вы, косоглазые! Что вы меня фотографируете? - она толкнула одного японца.
       Тот споткнулся о баулы и упал на задницу. Она хотела дать по уху второму японцу. Но тот увернулся, и ее удар попал полицейскому в нос. Полицейский закричал не своим голосом.
       - Тащи! - закричала Нора.
       При этом она лягнула каблуком японца, который поднимался с пола. Тот опять упал. Толпа чехов завизжала от восторга. Прибежали еще двое полицейских. Они заломили мне руки за спину. Это было больно. Я стал орать по-немецки:
       - Это не мои яблоки!
       - А кто хотел их украсть? - закричал по-русски первый полицейский.
       - Она думала, что вы!
       - Я?!
       Он опять позеленел.
       - Насилуют! - завопила Нора. - Караул! Убивают!!!
       Полицейские стали разбираться. Нора села на баулы и зарыдала. Меня обыскали. Забрали паспорт. Хотели увести меня в отделение. Но я успел объяснить, что Нора - моя знакомая. Она это подтвердила.
       Мне вернули паспорт.
       Полицейские потащили три баула в камеру хранения. Оба японца исчезли. Я тоже хотел исчезнуть. Но Нора схватила меня за руку.
       - Не уходи! - сказала она. - Будь переводчиком. Я не понимаю по-пражански!
       - Какой пражанский? - сказал я. - Они говорят по-чешски!
       - Какая разница! Не уходи! Когда у тебя поезд?
       - В одиннадцать вечера.
       - Это мой поезд. Поможешь мне затащить баулы в вагон!
       - Я их не подниму! - взмолился я. - Наймите грузчиков!
       - За деньги?! Я что, с ума сошла?!
       - Хорошо. Помогу, - сказал я.
       Полицейские дотащили баулы до камеры хранения. Они хрипели от натуги.
       - Зачем она везет в Германию яблоки? - спросил у меня один полицейский. - Она сумасшедшая?
       - Нет, - сказал я. - Она из СССР.
       Скандал кончился.
       Вечером я нашел на вокзале двух эстонцев. Они ждали поезда на Вену. Вместе с ними я дотащил эти три баула до вагона. Мы с Норой поехали в Германию. Там, на вокзале, я дал ей 10 марок на грузчика и ушел. С меня хватило скандала в Праге.
       До сих пор не понимаю: как она - сама! - тащила эти баулы на пересадках?! Те самые три баула, которые трое чешских полицейских еле-еле дотащили до камеры хранения! А куда она дела эти яблоки? Неужели - сама съела?!
       Это и психиатрам не понять.
       Это - необъяснимо!
      
       3.
       Как-то осенью я заночевал у молодой пары эмигрантов. Это были свежие эмигранты - из Одессы. Оба с инженерными дипломами. Им тут сразу дали квартиру. Они уже начали ходить на курсы немецкого.
       Она была еврейка. Он - русский.
       Оба красивые.
       Милая пара.
       Весь вечер они расспрашивали меня про Германию. Где, как, что. Потом я остался у них ночевать, чтобы рано утром вместе поехать в город Кассель. Мне постелили на диване в соседней комнате.
       Двери между комнатами не было. Вместо дверей висели портьеры.
       Была ночь. Было тихо. Я проснулся от их ссоры. Вероятно, они забыли, что я рядом. А может, они решили, что я сплю. Но говорили они - громко.
       - Черт бы тебя побрал! - сказала она. - Тунеядец!
       - Опять! - сказал он.
       - Это я тебя с Украины вывезла. Без меня ты никогда не попал бы в Германию! Так бы и торчал на своем заводе! Ни зарплаты, ни продуктов!
       - Это я уже слышал.
       - Почему ты лежишь рядом со мной, как пень? Я что - не женщина?
       - Но вчера у нас - было!
       - Вчера! А я хочу - каждый день! Я для чего тебя вывезла в Германию? В Одессе у нас было - каждую ночь. Ты старался! О, как ты старался! Потому что хотел уехать. А теперь - я тебе уже не нужна?
       - Почему? Ты мне нравишься. Но сегодня я хочу спать. У меня нет настроения.
       - А зачем ты мне такой нужен? Володя тоже приехал с Бэллой. Но у них - каждую ночь. А до этого - еще и вечером! Бэлла мне хвасталась. Володя - это не ты!
       - Раньше я тебе нравился!
       - Когда ты старался! А теперь - три раза в неделю. Как пенсионеры! Мне 23 года! Нет, я так это не оставлю! Я добьюсь, чтобы тебя депортировали назад - в Одессу.
       - За что?!
       - За обман! Я в понедельник пойду в прокуратуру. Подам заявление. Тебе тут нечего делать. Ты не российский немец. Ты не еврей. Пусть тебя депортируют назад!
       - Да что ты хочешь?! - Я - не вечный двигатель!
       - Это я уже сама поняла. Я найду себе немца!
      -- Найди себе лучше телефон-автомат! Он работает не по два, а по двести раз в день! Он тебя удовлетворит!
      -- - А, ты издеваешься?! Ты еще имеешь право голоса?! Импотент! Ж... с Большого тонтана! Все! Решено! Я иду в прокуратуру!
      -- - На каком языке ты там будешь говорить?
      -- - Найду переводчика. Я всем это буду рассказывать. Всем! Чтобы тебя опозорить!
      -- - Ну, зачем так, - сказал он. - Я просто сегодня устал. А вчера плохо выспался. Давай завтра!
      -- - Нет, сейчас! Немедленно!
      -- Была пауза. Он размышлял.
      -- - Ну, так и быть, - наконец сказал он. - Сейчас так сейчас.
      -- - И чтоб долго! - потребовала она. - Не на халтуру! Тунеядец! Тебе немцы за что пособие платят? За то, что ты женат на еврейке. Ты, болван! Что ты на меня залез? А поцеловать? Целуй, кому говорят! Нежно целуй! С любовью!
      -- Через пару минут в соседней комнате тяжело заскрипела кровать. Я не мог уснуть.
      -- Это продолжалось часа полтора. Он старался - на совесть. Потом они уснули. Я тоже уснул.
      -- На другое утро мы поехали в Кассель. Она была мила и кокетлива. Он был мрачен.
      -- Он многого не знал.
      -- Например, что по семейным причинам никого назад не депортируют. Постоянная виза - это постоянная виза.
      -- Он не знал, что через два месяца она забеременеет. Что летом ему неожиданно предложат работу в Баварии - на фирме "Сименс". Что он уедет туда вместе с беременной женой. Что он будет зарабатывать по шесть тысяч марок - нетто. Что у них будет прекрасная квартира, кабриолет, поездки на жаркие курорты Италии, транции, Испании. Что его жену так и не примут на работу. Она красива, но бездарна в профессии. Такие тут никому не нужны.
      -- Теперь она не устраивает ему ночных концертов. Теперь командует - он. Сколько раз в неделю - это он решает.
      -- Но в ту ночь, когда я слышал эту сцену, я был уверен, что попал в сумасшедший дом.
      -- Я был в этом - абсолютно уверен!
      --
      -- 4.
      -- С Марком я познакомился в Штутгарте.
      -- Марк - это персонаж Чехова. Но и Жванецкий по нем плачет.
      -- Марку шестьдесят. Но он выглядит моложе. Статный. С барственным лицом. С красивой сединой.
      -- Он тогда только приехал с семьей из губернского города N. Это в глубине России. При первой встрече он мне сказал:
      -- - Я лучший фотограф в России. Я специальный фотокор газеты "Известия".
      -- Мы разговорились. Оказалось, он что-то перепутал. За всю жизнь он напечатал в "Известиях" два снимка. Никогда не работал в штате - ни в одной газете. Но печатался как нештатник.
      -- Он показал альбом со своими снимками. Я в этом что-то понимаю. Я работал с лучшими профессиональными фотографами Эстонии. Снимки Марка - это были рядовые фото. Такие часто бывают в провинциальных газетах. В Жмеринке, например.
      -- Он ждал моего экстаза. Я решил не обижать его.
      -- - Замечательно! - сказал я.
      -- - Я снимал певицу Архипову! - сказал он. - Я снимал поэта Евтушенко. Мы вместе катались на пароходе по Волге. Мы пили водку. Я пел арии из опер. Евтушенко сказал мне: "Марк, ты гений!"
      -- - Он был трезвый?
      -- - Под балдой. Но он это говорил - как трезвый. Э, что Евтушенко! Меня сам губернатор назначил своим личным фотографом!
      -- - Сам губернатор?! - восхитился я.
      -- - Мы с ним ездили на сабантуй. Вместе летали в Израиль и Турцию. Я переснимал все губернское начальство.
      -- - Это крупный успех! - сказал я.
      -- - Губернатор, бывало, похлопает меня по плечу и говорит: "Марик, я не любитель жидов. Но тебя - люблю!"
      -- - Роскошно! - сказал я. - А зачем вы уехали в Германию?
      -- - Как это - зачем? Чтобы иметь тут успех.
      -- - Вы хотите тут публиковаться в газетах?
      -- - Конечно!
      -- - Может, сделаем репортаж о Штутгарте? В берлинскую русскую газету?
      -- - А сколько там платят за снимок?
      -- - Кажется, двадцать марок.
      -- - Я?! За 20 марок?! Никогда?! - сказал он. - В немецких газетах платят больше. Я буду с ними работать.
      -- - Это трудно. В городе 50 профессиональных фотокоров. У них конкуренция - за каждый снимок.
      -- - Плевать! Я договорюсь. Они мне будут звонить и заказывать снимки.
      -- - Они не будут вам звонить.
      -- - Мне?! Не будут звонить?! Они мне в ноги будут кланяться! Я с самим губернатором на брудершафт пил!
      -- - Попробуйте, - сказал я. - Может, вам повезет.
      -- - Будь уверен - повезет!
      -- Он барственно похлопал меня по плечу.
      -- - Я пойду на прием к мэру, - сказал он. - Покажу ему свои снимки. Он позвонит в редакцию и прикажет им работать со мной.
      -- - Не прикажет. Тут все газеты - частные. Мэр им не начальник.
      -- - Что ты понимаешь! - сказал он. - Начальник - это всегда начальник. Я, бывало, самому губернатору говорил: "Хочу напечатать ваш портрет!" Он брал трубку, звонил главному редактору и говорил: "Э, Петя, напечатай моего Марика". И печатали. Как штык! На первой странице!
      -- - Ну, сходите к мэру, - сказал я. - Может, и он позвонит.
      -- Месяца два мы с ним не виделись. Я искал в Штуттгарте квартиру, чтобы жить рядом с мамой. Наконец, я встретил Марика.
      -- - Ну как? - спросил я. - Вы были у мэра?
      -- - Он был занят. Но я пробился к его заместителю.
      -- - Он позвонил в редакцию?
      -- - Н-нет, - помедлив, сказал Марк. - Он сказал, что желает мне творческих успехов. Но немцы еще будут кланяться мне в ноги! Меня сам губернатор ценил! Я буду снимать канцлера тРГ!
      -- - Может, сначала сделаем репортаж о лебедях на пруду? - сказал я.
      -- - Для кого?
      -- - Для берлинской русской газеты.
      -- - По 20 марок за снимок? Ни за что!
      -- Я нашел квартиру в Штуттгарте. Я опять встретил Марка. Он совершал променад по главной улице. Там играли три русских баяниста из Новгорода.
      -- - Можно сделать с ними интервью, - сказал я. - Со снимком. Я напишу текст и отдам это в газету.
      -- - В какую?
      -- - В немецкую.
      -- - Сколько там платят?
      -- - По 200-300 марок за снимок.
      -- - Это мне подходит, - сказал он. - Я сделаю снимок. Дай мне твой номер телефона.
      -- Я дал ему телефон мамы. Она часто бывает дома.
      -- - Я позвоню, - сказал Марк.
      -- Те баянисты давно уехали. Марк снимка не сделал. Не позвонил.
      -- Недавно я увидел его в парке. Он сидел на скамейке с парой новых эмигрантов. Я подсел рядом. Марк показывал им свои снимки.
      -- - Я был у самого губернатора личным фотографом, - говорил он. - Я снимал Архипову и Евтушенко. Я с самим губернатором пил на брудершафт. Я лучший фотограф России. Я спецкор "Известий". Немцы будут мне в ноги кланяться, когда увидят мои снимки! Они опупеют от счастья!
      -- Я понял, что психиатр тут - не помешает.
      -- Я попрощался и ушел.
      --
      -- 5.
      -- Наши в Германии.
      -- Нет, 135 Жванецких это - не изобразят!..
      --
      --
      --
      
      
      
      
      
      
      
       ФИГУРИСТ
      
       1.
       В тридцать два года Семен Каюров пришел к выводу, что счастливая человеческая жизнь - это блеф.
       Он был тренером по фигурному катанию. Девять лет назад он стал мастером спорта. Сразу после этого перешел на тренерскую работу. Вскоре переехал из Питера в небольшой город. В городе был крытый каток, была хоккейная команда, а своих фигуристов - не было.
       Каюрова приняли здесь - как звезду. Он почти сразу получил трехкомнатную квартиру. Тренеры по другим видам спорта смотрели на него с неприязнью и завистью. Они стояли в очереди на квартиру - годами.
       Каюров к зависти коллег относился равнодушно. Он мало с кем разговаривал. Он знал, кому обязан тем, что в городе его приняли с распростертыми объятиями.
       Неофициальным хозяином города был директор крупного машзавода Михайличенко - грузный, мрачноватый человек лет пятидесяти. Завод имел огромные средства. Когда у города не хватало денег, мэр ехал на прием к Михайличенко. Тот, вяло пожевав полными губами, говорил, даст он городу деньги или нет. Но обычно он их все-таки давал.
       Что за человек был Михайличенко, в городе мало кто знал. Впрочем, об этом редко задумывались: уж в очень высоких сферах обитал директор. До этих сфер простым смертным было не дотянуться.
       Михайличенко вел завод, как опытный капитан - корабль. На его заводе работало пятнадцать тысяч человек. Их так и называли - заводские. В городе было еще несколько заводов, но помельче. Их директора ходили перед Михайличенко на цыпочках. Когда по телевизору показывали фильм "Демидовы", среди местных жителей распространилась неизвестно кем придуманная легенда. Мол, фамилия Михайличенко - это псевдоним директора. А на самом деле его предками были уральские заводчики Демидовы: отсюда и хватка. Говорили также, что, глядя фильм, Михайличенко прослезился и сказал: "Прадеды вы мои, что вы так накуролесили!"
       Тренер Каюров знал про Михайличенко то, что мало кто в городе знал: Михайличенко был неистово влюблен в фигурное катание.
       Это он построил крытый каток. Это с его благословения в город приглашали тренеров-фигуристов. Это он давал им квартиры, солидные оклады - с обязательными премиями от завода.
       Но ничего не помогало. Михайличенко тосковал: откуда столько дураков среди этих приглашенных субчиков, мать их туды-сюды! Тренеры эти были в самом деле - необъяснимые. Один вдруг удрал в Москву и поступил во ВГИК - на сценарный факультет. Другой влюбился в свою 16-летнюю ученицу, и та, не успев закончить десятый класс, родила. Тренер женился на ней, через три месяца развелся и тоже уехал. Еще один тренер, которого пригласили из Киева, неожиданно запил и уехал в неизвестном направлении.
       За каждого тренера, один за другим, платили своей карьерой председатели городского спорткомитета. Они тут же увольнялись. Михайличенко был крут.
       Наконец, у директора кончилось терпение. Он сам поехал в Питер - искать тренера. Почему он пригласил Каюрова, так и осталось загадкой. Каюрову было 23 года. Ничем особым он не блистал.
       Но Михайличенко выбрал его. Исподлобья глядя на Каюрова, он произнес:
       - Слышь, сынок, хоть ты не будь дураком.
       Он подумал еще немного, и мрачно добавил:
       - У меня, сынок, сердце кровью обливается, когда вижу еще одного чемпиона мира. От и думаю каждый раз: опять не с моего города! Горе, сынок, горе чистой воды. У меня ж когда-нибудь разорвется сердце при такой трагедии!
       Так мастер спорта Каюров стал тренером в городе, которым правил директор Михайличенко.
       Первое время директор каждый вечер звонил ему и говорил:
       - Сынок, если надумал драпать, так хоть зайди, мать твою туды-сюды, хоть попрощайся, не будь же ты скотиной!
       Однажды Каюров не выдержал и крикнул в трубку:
       - А я - не драпану!
       - Что так? - удивился Михайличенко.
       - Из принципа!
       - Ты своих девчонок еще не того, а? - спросил Михайличенко. - Никого? А то опять какая-то нечаянно забеременеет, они такие!
       - Не того, - ответил Каюров. - Никого.
       - Что так? - Михайличенко, похоже, еще больше удивился. - Что, все как одна - уродины? Так ты скажи, и я дам распоряжение, чтоб к тебе подобрали одних красавиц, сынок.
       - Что вы из меня сексуального маньяка делаете! - сказал Каюров. - Не трогайте меня. А то отключу телефон!
       С того дня директор перестал звонить Каюрову. Больше того. Михайличенко вообще перестал разговаривать с тренером. Но немногие посвященные знали, что директор в курсе каждого шага Каюрова. Никто из посвященных об этом не болтал: себе дороже.
      
       2.
       Коллеги Каюрова говорили, что он живет - как в раю. Не успеет заикнуться, что надо бы закупить партию импортных коньков - и коньки уже закуплены, привезены, распакованы, сверкают валютным блеском. В другой раз - Каюров сказал, что звукоаппаратура катка хуже, чем в деревенском клубе. И вскоре прибыла новая аппаратура - импортная. Такой аппаратуры в городе еще никогда не видели. Звук не звучит - плывет белым лебедем!
       Каюров съездил в Питер и привез еще трех молодых тренеров. Те тоже сразу получили по квартире. Секцию Каюрова преобразовали в школу фигурного катания. А его самого назначили директором этой школы.
       Невидимую осаду Каюрова Михайличенко вел так, как привык делать все в своей жизни: уверенно и с размахом. Теперь у Михайличенко было два корабля: завод и школа Каюрова. И оба корабля шли по курсу, не сбиваясь ни на сантиметр.
       Шло время, и неприязнь коллег к Каюрову стала исчезать, как бы проваливаясь в густой туман. Каюров не знал выходных. На катке он был с шести утра до ночи. Каюров не позволял интриг, был со всеми подчеркнуто вежлив.
       Что касается достижений городских фигуристов, то они шли в гору. Так и написал корреспондент местной газеты, когда двое учеников Каюрова впервые стали призерами юношеского первенства России. При этом корреспондент одним абзацем добавил: "К большому огорчению, тренер не смотрит в дневники своих учеников. А надо бы смотреть! Ведь его лучшие ученики - это кромешные двоечники. Их приходится за уши перетаскивать из четверти в четверть".
       - Плевать я хотел на их отметки, - сказал Каюров, прочитав статью. - Личности не из отметок рождаются, а из характера.
       Михайличенко не простил корреспонденту этот критичный абзац. Через неделю корреспондент был уволен из редакции - по собственному желанию.
       А успехи школы Каюрова - росли. В городе стали проводить крупные соревнования. О Каюрове писали в столичной прессе. Ученики Каюрова становились чемпионами, призерами, везли в город кубки и медали, постепенно стали ездить за границу.
       А сам Каюров слегка облысел, стал носить очки, и иногда вдруг говорил, ни к кому не обращаясь:
       - Жизнь как маргарин.
       Он купил себе машину. Иногда уезжал в Ленинград - к родителям. Возвращался обычно в мрачном настроении.
       Он не пил, не курил. Его фигура была по-прежнему сухощавой. Бывало, его видели с женщинами - но редко. Говорили, что женщины приходят к нему вечером, а утром уходят. Так оно и было. То одна, то другая женщина делала попытку остаться у него и утром, приготовить что-нибудь на завтрак. Но Каюров - не позволял.
       - Иди, - говорил он. - Я тебе на днях позвоню.
       Но не звонил.
       Потом у него появлялась другая женщина, и все повторялось.
       В городе к этому стали привыкать.
      
       3.
       Когда Каюрову исполнилось 32 года, он затосковал. Это случилось так внезапно, что его коллеги опешили. Каюров стал приходить на каток небритым. Тренировки проводил вяло. Вдруг начинал кричать на учеников, чего раньше с ним не случалось. Он перестал гладить брюки, ходил в несвежей рубашке. Галстук его был завязан неаккуратно и болтался на шее, как тряпка.
       Это продолжалось почти месяц.
       Однажды, поздно вечером, домой к Каюрову приехал директор Михайличенко. За девять лет он стал седым, но двигался так же по-хозяйски, как в прежние годы. Михайличенко сел в кресло и спросил:
       - Что, сынок? Заела тебя жизнь маргариновая? Скажи, что надо?
       Каюров молчал, сидя в кресле напротив.
       - Скажи, что надо? - упрямо повторил Михайличенко.
       - А вы кто - волшебник? - сказал Каюров. - Думаете, вы все можете?
       - Могу, - Михайличенко наклонил свою крупную шишковатую голову.
       - Ну, так станьте молодым, - сказал Каюров. - Станьте!
       - Я человеческое все могу, - сказал Михайличенко. - А ты, сынок, требуешь неземного.
       - Я ничего от вас не требую.
       - Чаёк у тебя есть? - спросил Михайличенко.
       - Нету. Заварку не купил.
       - Я у тебя на соревнованиях бываю, - сказал Михайличенко. - Сижу, как в райском саду. И смотрю на эту красоту, которую ты построил. Хорошо-о! Ты хорошо поработал, сынок. А что теперь? Ну, спроси, если что хочешь спросить. Я отвечу.
       - Вы любили свою жену? - помолчав, спросил Каюров.
       - Нет, - сказал Михайличенко. - На кладбище к ней езжу, третий год уже. Она рано померла. Могилку поправляю. А любить - нет, не любил.
       - Я ребенка хочу, - сказал Каюров.
       - Мать твою туды-сюды! - пробормотал Михайличенко. - Это и есть то, что тебя мучает?
       - Ребенка хочу, - повторил Каюров. - Сына. Хочу, чтоб жена у меня была. Чтоб в квартире супом пахло. Бараниной, запеченной в фольге. А если не бараниной, так хоть манной кашей. Но чтоб пахло. Чтоб в доме пахло домом, а не ночлежкой!
       - Давно это у тебя? - медленно спросил Михайличенко.
       - Всегда. Я всегда этого хотел. У меня в детстве не было дома. Отец повесился с перепою, когда мне было десять лет. Мать с отчимом годами жили на Севере, они только под старость в Питер переехали. А я без них жил, в спортивном интернате.
       - А я все ждал, когда у тебя тоска начнется, - все так же медленно произнес Михайличенко. - Ты упрямый, и я упрямый. Я, сколько смогу, заводом еще поуправляю. А потом, будь моя воля, я б тебе завод отдал. Ты б его продержал. Но не могу ж я тебе отдать его по наследству, а?
       - Да что вы? - сказал Каюров. - При чем тут завод? Я вам совсем про другое говорю.
       - Это я так, поразмышлял вслух, мать их туды-сюды. Чуть не две тыщи инженеров, а завод отдать - некому. Мне для завода какой мужик нужен? Крутой! Круто-ой! Упрямый! Чтоб взял - и держал! У меня детей нету. Завод - это есть.
       - Так у вас, кажется, сын есть, - сказал Каюров.
       - Сын! - усмехнулся Михайличенко. - Есть дурак в Одессе, которому деньги раз в месяц посылаю. Так то ж разве сын? Сопляк. Врет. Всегда врет. И глаза держит в сторону. Почерк у него - и тот, в письмах, как соплями намазано. Мне с ним тяжело, когда он приезжает. Скучаю. Тяжело мне с ним, - повторил Михайличенко.
       - Вы не любили его мать, - сказал Каюров. - Поэтому и он вас не любит. И от этого вам тяжело.
       - Э, сынок, все у меня было как-то не так, - Михайличенко похлопал ладонью по подлокотнику кресла. - Жил на заводе, дома спал. Супругу не ругал. Она мои деньги тратила, как хотела. Мне мои деньги не нужны, сынок. Мне надо, чтоб было на что в столовке пообедать.
       - Мамонт вы доисторический, - сказал Каюров.
       - Мужик я, - сказал Михайличенко. - Мужик. Мне дело делать нужно. Меня, сынок, не с квартиры вперед ногами вынесут, а с завода.
       - А я сломался, - сказал Каюров. - Девять лет жил на катке. А теперь - сломался. Ко мне на каток детей приводят. Пять лет им. Трогаю их за ручки, за ножки. Так раньше купец лошадей трогал. Я их не люблю. Мне их характер нужен, а не они. А если бы у меня свой пацанчик был, я бы его баловал. Я бы его все время баловал.
       - Так сделай себе ребенка, - сказал Михайличенко.
       Каюров помолчал.
       - Как? - спросил он.
       Михайличенко захохотал:
       - Что, не знаешь, как дети делаются? Раз - и готово!
       - У меня не может быть детей, - сказал Каюров.
       - Что так?
       - По медицине.
       - Что, проверялся?
       - Да.
       - Ох ты, хлопец ты мой! - сказал Михайличенко. - Врачи сказали?
       - Врачи.
       - А может, я тебя к московской профессуре пристрою? Вылечат!
       - Лечили уже.
       - В Москве?
       - И в Питере, и в Москве. Я туда в отпуск ездил.
       - Что - никак? - Михайличенко недоверчиво наклонил голову. - Никак?
       - Никак, - сказал Каюров. - Я несколько раз хотел жениться. Мне часто хорошие женщины попадались. Теплые. Человечные.
       - И куда ты их всех подевал?
       - А что я буду им жизнь портить? - сказал Каюров. - Замужняя женщина без ребенка - это же трагедия. Пускай себе живут иначе, с другими. Я же не зверь.
       - А ты найди себе женщину с ребенком, - сказал Михайличенко.
       - Чужое - не мое. Я собственник. Мне мое нужно. Мое!
       - Мне вроде и уходить пора - но не могу, - сказал Михайличенко. - Не могу тебя одного оставить. И беде твоей помочь не могу. Но и на ноги тебя опять хочу поставить. Что, до утра посидим, побалакаем? Ох, сынок, сынок! Знал бы ты, как я тебя полюбил за эти девять лет! Я родного сына - не люблю. А ты мне - как родной. По-настоящему родной!
       Они долго, до рассвета, сидели у включенного абажура. С улицы, глядя на них через окно, можно было подумать, что это отец и сын.
       Так они были похожи в ту ночь...
      
       ОТЕЦ
       1.
       В Германии меня послали на работы по благоустройству.
       В городе много небольших парков и сквериков. Из-под каменных плит растет бурьян. Его надо выкорчевывать. Кроме того, надо содержать в порядке детские игровые площадки: убирать мусор, обрезать кусты, собирать опавшие листья. Нормальная работа. Можно при этом и подзаработать.
       Мы ездили по городу в микроавтобусе "мерседес". Маленькая команда из четырех человек. После обеда наша шефиня сказала:
       - Сейчас поедем в центр города, двумя автобусами. Заберем там полтора десятка наркоманов. Они теперь лечатся и принимают метадон - заменитель наркотиков. Они работают с нами после обеда, по 4 часа, и получают за это по 40 марок.
       Мы поехали за наркоманами. Это были, как правило, молодые люди, средний возраст 30-35 лет. Хотя некоторые постарше, а некоторые помоложе. Рядом со мной, на заднем сидении устроилась парочка. Она - явная немка, стройная, с каштановыми волосами. Он - явный не немец: смуглый, с длинными черными волосами. Я решил, что ему, вероятно 35-37 лет, а она - младше 30. При них была черная собака с умными глазами.
       - Рикардо, - сказала немка, - подержи поводок.
       Он взял поводок. Посмотрел на меня и сказал на хорошем немецком:
       - Кто ты? Я тебя тут вижу впервые. Ты из наших или работаешь в команде?
       - В команде.
       - Как тебя звать?
       - Борис.
       - Ты из России? - удивленно спросил он по-русски.
       - Из Эстонии, - ответил я тоже по-русски.
       - О! - закричал он. - Товарищ! Черт побери! Я так рад, что могу поговорить по-русски! Меня звать Рикардо, а это - моя подруга Марлен. Марлен, этот парень - русский, - сказал он по-немецки.
       - Я уже поняла, - спокойно ответила она.
       - Борис, я из Чили, - сказал он. - Я учился в Ростове-на Дону, жил в Минске, а потом воевал в Афганистане.
       - На чьей стороне?
       - На русской.
       - А как ты попал в Афганистан?
       - Добровольцем, - ответил он. - Я был десантником. Тельняшка, знаешь? Берет? Это был я. Там нам бросали через забор пакетики с наркотиками - чтобы мы стали наркоманами.
       - Ты там стал наркоманом?
       - К сожалению, - ответил он. - Но я рад, что тебя встретил. Я уже миллион лет не говорил по-русски. Кстати, ты не знаком с нашей собакой. Это Инти. В переводе с индейского - Бог Солнца. Я сам наполовину индеец. По маме.
       Мы работали вместе.
       Это была необычная пара. Но постепенно я к ним привык. Мы были рады друг другу. Я даже полюбил их обоих.
      
       2.
       У Марлен была маленькая дочь. Не от Рикардо. Дочь жила с родителями Марлен, те хорошо зарабатывали. Марлен тоже вначале неплохо зарабатывала. Но потом стала наркоманкой, а плюс к тому - начала пить. Ее уволили. Теперь она жила на пособие и принимала метадон. Они жили с Рикардо в одной квартире.
       Рикардо уехал из Чили еще мальчишкой - вскоре после военного переворота генерала Пиночета. Его отец был сторонником Альенде. Семья бежала в ФРГ. Тут родители нашли работу и жили обеспеченно. Рикардо мечтал попасть в СССР. Он верил в идеи Ленина. После Афганистана он вернулся в Германию наркоманом и без гроша в кармане.
       Оба они работали хорошо - старательно.
       Но после работы - пили. Когда у нас кончался рабочий день, я видел, как они уходили в сторону и нетерпеливо делали мишунг. То есть смесь: в большую бутылку, наполовину заполненную желтым апельсиновым лимонадом, они заливали водку "Горбачев" - кажется, самую дешевую в Германии. Во время работы они, конечно, пить не могли: это строго запрещено. Этого никто не делал: в Германии дисциплина - прежде всего. Но после работы некоторые наркоманы покупали себе по банке пива. Я ни разу не видел, чтобы кто-то из них пил после работы водку. А эти двое - Рикардо и Марлен - пили только водку.
       Я молчал. Что мне было - читать им нотации? В конце концов, после работы человек может пить все, что хочет. Это его право. После сильных наркотиков - кокаина или героина - трудно сразу отвыкнуть от острых ощущений. Можно с годами излечиться от наркомании, но при этом стать алкоголиком. Хрен редьки не слаще.
       Мне было жаль их обоих Мне было горько это наблюдать. Однажды я сказал об этом Рикардо.
       Он вздохнул.
       - Я люблю Марлен, - сказал он. - Она очень хороший, очень искренний человек. Я тут три года сидел в тюрьме - за продажу наркотиков. Но я бы и дальше это делал, если бы не Марлен. Благодаря ей я перешел на метадон. Но теперь я не знаю, как ей помочь! Ей надо бросить пить. От водки у нее уже спазмы в желудке.
       - Ты можешь бросить пить первым, - сказал я.
       - Не могу, - обреченно ответил он. - Тянет! Мы оба с ней, конечно, уже алкоголики. Уже пробовали бросить, но ничего не получилось. Но на днях мы пойдем к психотерапевту. Будем начинать лечиться от алкоголизма.
       - Врач - это хорошо, - сказал я. - Но если вы оба не захотите взять себя в руки, то никакой врач не поможет.
       Это было вечером, после работы.
       Он кивнул. Потом они пошли в супермаркет и опять купили водку.
      
       3.
       Неделю они не появлялись. Потом опять пришли на работу. Они проклинали все на свете.
       - Доктор с нами побеседовал, - сказал мне Рикардо. - Потом он сказал: "У вас обоих такое состояние, что вас надо срочно отправить в психбольницу". Мы были там в разных отделениях. Взаперти. Но Марлен сумела добиться, чтобы нас выпустили. Нам нужен, конечно, другой врач.
       - Но и другой доктор, и третий, и десятый скажет вам то же самое! - возразил я. - Если не хотите сидеть в психбольнице взаперти, то - сами берите себя в руки.
       - Бросить пить?
       - Да! Ходить в лес, устраивать себе пикники, жарить картошку на костре.
       - Ты меня убедил, - сказал он. - Мы сделаем это завтра. Клянусь!
       Но у них опять ничего не получилось.
       - Вот, не получилось, - сказала мне Марлен. Но мы начали ходить на бассейн. Плаваем по два часа.
       - Ну, а зачем водка?
       - Завтра мы попробуем опять, - сказал Рикардо. - Мы этого хотим!
       - А почему не сегодня?
       Оба не ответили. Промолчали.
       Рикардо купил книжку для Марлен - в подарок. В ответ она подарила ему испанскую гитару марки "Севилья". Он отличный гитарист.
       - А как с водкой?
       - Пьем, - вздохнула Марлен. - Но уже меньше. Ходим в гости к нашим родителям. Они мечтают, чтобы мы бросили пить. Мы сделаем это! Надо как-то выйти из этого ада!
       - Сделай это первой, - сказал я.
       - Может, нам поможет отец Рикардо, - загадочным тоном сказала Марлен.
       - Найдет вам доктора?
       - Нет, что-то совсем другое.
       Вскоре они исчезли. Никто не знал, в чем дело. Их не видели больше на приеме у нарколога, где выдают метадон. В квартире их тоже не было.
       Я не мог понять - куда они пропали?!
      
       4.
       Они вернулись через пять месяцев. Я встретил их в городе. Оба были свежи и улыбчивы.
       - Где вы были?- спросил я.
       - В Чили, - сказала Марлен, - Отец Рикардо оплатил нам эту поездку. Мы жили там у его родственников.
       - А что вы там делали?
       - Работали, - ответил Рикардо. - Ухаживали за больными детьми в приютах. Перед нашим отлетом в Чили мой отец сказал: "Я дарю вам эту поездку не просто так. Вы должны там понять - люди вы или нет. Эти деньги я заработал тяжелым трудом. Возьмете там хоть одну дозу наркотика или глоток алкоголя - считайте, что вы плюнули мне в лицо. Я очень устал от вашей дурной жизни".
       - Вы пили там? - спросил я.
       - Нет, - ответила Марлен. - И не принимали наркотиков. Первое время страшно хотели выпить. Нас прямо трясло! Мы шли в супермаркет. Уже брали бутылку в руки, чтобы нести в кассу. Но каждый раз говорили друг другу: "Мы плюем в лицо отцу!" И мы ставили бутылку назад.
       - А сейчас - не пьете?
       - Ни грамма, - сказала Марлен. - Сейчас ищем себе постоянную работу.
       Прошло еще время. Мы опять встретились в городе. Вечером. У них были новости: они нашли работу, а заодно поженились официально.
       Они были счастливы.
      
       5.
       Розовая история, правда?
       Не розовая. Это я просто придумал розовую концовку.
       Потому что очень хотел для них обоих хэппи-энда. А вот разговор с отцом - о поездке в Чили - у них действительно был. Они подумали - и отказались. Они знали, что подведут отца. Они этого - не хотели.
       Они искали метод лечения и нашли. После того разговора с отцом они ненавидели себя. Опять пошли к доктору. Тот сказал, что может отправить их в санаторий на озеро Бодензее, где лечат от алкоголизма. Минимум на полгода. Там строгий порядок, в город можно ходить только группами и в сопровождении персонала.
       Теперь, когда я пишу этот рассказ, они уже там. Они не смогли забыть тот разговор с отцом. Он говорил и плакал: "Дети, не плюньте мне в лицо, я этого не заслужил!"
       А после многих месяцев санатория они все-таки поедут в Чили.
       Надолго. Как и обещал им отец...
      
       ГОЛУБЬ
      
       1.
       Это был необычный день.
       Странный день.
       Моя работа - это благоустройство детских игровых площадок и скверов. Наша команда из 3-4 человек ездит по городу в микроавтобусе "мерседес". Сзади стоит инвентарь.
       В то утро мы работали в большом сквере у пруда. Была весна. По воде плавали утки и черные птицы, похожие на небольших куриц, но с красными клювами. А по молодой траве расхаживали голуби.
       Вдруг я увидел странного голубя. Он сидел на краю газона. Перья его были распушены. Обычно при появлении человека голуби вспархивают и отлетают в сторону. А этот на меня даже внимания не обратил. Похоже, ему было все равно.
       Я подозвал своего напарника Мартина. Это бывший наркоман, теперь лечится метадоном. У него длинные темные волосы и щуплая фигура.
       Он подошел.
       - Это, кажется, больной голубь, - сказал я.
       - Да, - сказал Мартин. - Но это не дикий голубь. У него на лапке какое-то кольцо.
       - Похоже, это породистый голубь, - кивнул я.
       У меня в кармане был кусок хлеба. Я припас его для диких уток. Я положил несколько крошек хлеба рядом с голубем. Прямо перед его клювом. Но голубь встрепенулся и сделал несколько неуклюжих шажков по траве. Хлеб его не заинтересовал.
       Мы с Мартином занялись работой. Но посматривали на голубя.
       К нам подошла анляйтер Оливия. Анляйтер - это что-то типа бригадира.
       - Тут сегодня работы мало, - сказала она. - Вы заканчиваете?
       - Да, - кивнул Мартин.
       - Сейчас поедем на другую площадку, - сказала Оливия.
       - Тут больной голубь, - сказал Мартин. - Какой-то необычный.
       Подошел наш водитель. Он и шофер, и рабочий команды. А по вечерам он гитарист. У него свой ансамбль.
       Мы вместе стали смотреть на голубя. А Оливия еще и на часы.
       - Нам ехать надо, - неуверенно сказала она. - У нас еще три площадки.
       - А голубь? - спросил Мартин.
       - Неловко его бросать, - сказал я.
       - Помрет, - сказал водитель.
       Мы втроем посмотрели на Оливию. Она вздохнула и опять посмотрела на часы.
       - А что с ним делать? - спросила она. - Я понятия не имею, где тут поблизости ветеринар!
       - Момент! - сказал водитель. - сейчас выясним!
       По аллее шла пожилая дама с собачкой. Она объяснила, как проехать к ветеринару. Это было рядом, пять минут езды.
       Мартин посадил голубя в пластмассовое ведро. Мы поехали к ветеринару.
       Ветеринар - это был рослый мужчина с крепкими волосатыми руками. Когда мы зашли, у него на приеме был заболевший попугай. Мы подождали немного в приемной.
       - А захочет ли он лечить голубя бесплатно? - сказал водитель.
       - Может, он сумеет найти хозяина, - сказал Мартин. - Тот, наверное, уже заявил о пропаже голубя.
       Вышла медсестра и сказала, что доктор готов нас принять.
       Доктор взял голубя в руки. Потрогал его клюв. Слегка потянул за лапки. Внимательно посмотрел на кольцо, которое было на лапке голубя. Это было не алюминиевое кольцо, а туго скрученная бумажная записка. Я увидел на записке номер.
       - Это номер телефона хозяина, - сказал доктор. - Голубь - почтовый. Видимо, он участвовал в соревнованиях почтовых голубей. Но по дороге устал и больше не смог лететь. Выбился из сил.
       - Можно позвонить хозяину, - сказала Оливия.
       - Позвоню, - сказал доктор. - Но хозяин вряд ли возьмет его назад. Такие голуби считаются уже как бы бракованными. Некоторые берут их назад, а другим они больше не нужны.
       - А что с ним делать? - спросила Оливия.
       - Оставьте его у меня, - сказал доктор. - Думаю, через два дня он будет здоров. Если хозяин его не примет, я просто отпущу его на волю. Он домашний, но сейчас уже тепло, скоро лето, он запросто найдет себе питание. С голоду - никак не помрет.
       - А деньги за лечение? - спросил Мартин.
       - Не надо, - сказал доктор. - Все мы люди. Я буду лечить его бесплатно.
       Мы попрощались и ушли. Водитель сел за руль, и мы поехали на другую площадку.
       - Эти голубятники! - сказал Мартин. - Что за люди! У них только азарт!
       - Да, скверно это, - сказал водитель.
       - А может, хозяин согласится его принять, - предположила Оливия. - И доктору за лечение уплатит.
       Мы пришли к выводу, что надо надеяться на хороший вариант.
      
       2.
       Я молчал. Я слышал раньше о почтовых голубях. Это дорогие голуби. Но я никогда не знал о жестоких нравах голубятников. Из какой страны был этот голубь? Из Германии? Франции? Швейцарии? Франция и Швейцария - это тут рядом. За победы своих птиц, которые раньше всех прилетают в назначенный пункт, голубятники получают крупные призы. А от больных голубей - отказываются. Что за странные нравы! Такие традиции - это жестокость!
       В тот день мы работали на других площадках. Я работал и заодно размышлял. Я вспомнил свое давнее интервью с одной эстонкой. В Таллинне. Она была там тренером по конному спорту. А в молодости - была известной наездницей, чемпионкой СССР. Она много повидала.
       Я приходил в ней в манеж несколько раз. Торчал там часами. Помогал кормить спортивных лошадей. Они умны - до изумления. У них глаза умных людей.
       - Наверное, наездники их обожают, - сказал я тренерше.
       - Смотря кто, - ответила она. - Есть очень жестокие наездники. Им нужны только призы и слава. Я не раз видела, как они били своих лошадей после неудачных выступлений. Это было - омерзительно.
       Она рассказала мне такой случай. Однажды она поехала в Осетию, выбирать лошадей для таллиннского манежа. А заодно - и новую лошадь для себя. Ей предложили лошадь, от которой отказался местный наездник. Он часто бил эту лошадь.
       - Вы купили ее? - спросил я.
       - Да, - ответила она. - Лошадь была озлобленная. Она меня сначала ненавидела.
       - Почему?
       - Боялась, что я буду ее бить. Мне понадобился год, чтобы успокоить ее, приласкать, приручить. Потом я вместе с ней выиграла много медалей, призов, кубков. Мы вместе с ней были в Хельсинки, Стокгольме, Софии, Берлине, Париже. Мы были друзьями. Много лет.
       - А потом? - спросил я.
       - Она постарела для спорта. Я сделала так, как делают настоящие наездники. Нашла в деревне под Таллинном доброго крестьянина и отдала ему свою лошадь. Я к ней приезжала в гости. Ей там жилось хорошо: в поле она не работала, на ней только дети катались. На пастбище она меня узнавала издалека и мчалась навстречу. Лизала мне руки, лицо. Так радовалась, что я приехала. О, это было прекрасно!
       - А как поступают в таких случаях ненастоящие наездники?
       - А, это дерьмо! - сказала она. - Отдают своих лошадей на бойню. Те чувствуют, что их увозят на смерть, и плачут. Прямо слезы у них текут!
       Это было давно. Но я это запомнил. Я помню, как лошади в манеже преданно лизали этой эстонке лицо и руки.
       Хорошо помню это.
      
       3.
       После работы я поехал домой. Там рядом есть маленькая кирха, а за ней - кладбище. Я зашел туда посидеть на скамейке.
       Позади меня, метрах в десяти, была свежая могила с деревянным крестом. Потом вместо креста ставят надгробный памятник. Я задумался о чем-то. Вдруг я услышал мелодию трубы.
       Я оглянулся.
       У той свежей могилы стояло десятка два немцев. Они пришли туда по другой аллее. Пришли так тихо, что я даже не слышал. Вероятно, это были родственики и друзья покойного. То ли это был девятый день со дня его смерти, то ли сороковой.
       С ними был пастор в черной одежде.
       А трубач стоял далеко сзади, под деревом. Он играл прощальную мелодию. Труба в его руках словно плакала, так чисто и хорошо он играл. Немцы тоже плакали.
       Труба смолкла. Пастор прочитал молитву. Потом опять зазвучала печальная мелодия трубы.
       Потом они все тихо ушли.
       Нет, в самом деле - странный день, подумал я. Сначала обессилевший голубь. Потом неожиданные мои воспоминания о спортивных лошадях. А теперь - эта мелодия трубача.
       Я пришел домой. Записал в блокноте: "Голубь, лошади, трубач".
      
       4.
       Дня через два, под вечер, я пришел к тому доктору-ветеринару. Спросил насчет голубя.
       - А вот он, - сказал доктор. - Уже подлечился.
       Голубь сидел в большой клетке и темпераментно клевал зерна.
       - А что хозяин? - спросил я.
       - Завтра приедет за своим голубем.
       - Не отказался?
       - Нет. Наоборот, был очень рад, что я ему позвонил.
       - Он уплатит за лечение?
       - Конечно! Это настоящий голубятник.
       Я вспомнил слова эстонской тренерши: "Настоящие наездники - это люди. А ненастоящие - это дерьмо".
       Я вышел на улицу. У меня было светло на душе.
       Я сел на скамейку. Достал из сумки блокнот и написал этот рассказ.
       Мимо идут прохожие. Кто-то с собаками на поводке. А у меня никогда не было собаки. Птиц не было. Рыбок не было. Ни хрена не было. В детстве меня дразнили во дворе: "Борис-Барбарис, председатель дохлых крыс!" Может, купить себе пару декоративных крыс? У моих знакомых они уже есть - у Дирка, у Вивьен. И у Оливии - четыре крысы. У них мягкая шерстка. Они ласковы и шаловливы.
       Вероятно, я стану-таки председателем.
       Но не дохлых крыс, а живых!..
      
      
       РОЗА
       1.
       В Таллинне у меня была знакомая.
       Ее звали Роза.
       Родом она была из Шепетовки. Ей было 28 лет. Внешность... ну так, не красавица. У нее были слишком широкие губы. Когда она улыбалась, губы расплывались на все лицо. Нос у нее был - длинноват. Фигурка - так, средняя. Но волосы у нее были роскошные: темные, пышные.
       Мы познакомились по случайности, где-то в начале перестройки. В газете мне дали заказ: сделать репортаж с вечера "Для тех, кому за 30". Я пришел туда с фотокорром. Это был всегда нетрезвый человек. Я с ним редко работал. В клубе нас посадили за один столик - с краю. Чтобы нам проще было обозревать. За столиком, кроме нас, была еще женщина.
       - Как вас звать? - спросил фотокорр.
       - Роза.
       - Вы, случайно, не еврейка? - спросил он.
       - Да.
       - Ха, а Боб тоже еврей! - сказал фотокорр. - Боб, а почему бы тебе не жениться на Розе?
       - Прямо сейчас? - спросил я.
       - Нет, сразу после этого мероприятия! - он расхохотался.
       - Заткнись, - попросил я.
       Он кивнул и пошел в туалет: допивать початую бутылку водки. Она лежала в его фотокофере.
       - Это такая у нас пресса? - спросила Роза.
       - Не обижайтесь, Роза, - сказал я. - Есть журналисты, которые много пьют. Но этот - пока не алкоголик. Кстати, вам разве за тридцать?
       - Пока нет. Но неплохо бы найти себе мужа.
       - Вы еще не были замужем?
       - Была. У меня двое детей. Муж был дурак. Я не хочу больше говорить на эту тему.
       Она посмотрела на меня с раздражением. Я кивнул. Мне было все равно. Вернулся фотокорр. Его лицо было красным и счастливым. Его тянуло на подвиги. Он доверительно сказал Розе:
       - У вас лучшая попка в мире.
       - Заткнись! - повторил я. - Иначе сейчас выставлю тебя отсюда.
       Он пожал плечами, но заткнулся. Начался вечер: массовик-затейник, плоские шутки: "Не найдете тут себе никого - будете сегодня спать с открытой форточкой!". Шуры-муры, мансы-стансы. Ерунда на среднюю публику. Моя задача была - найти тут что-то человеческое и сделать репортаж на 20 рублей. Я увидел несколько приличных лиц. Подсел к ним за столики. С кем-то поболтал в курилке. Взял интервью у распорядительницы вечера. Она сказала:
       - Тут люди с изломанными судьбами.
       - Других не бывает? - спросил я.
       - Что им здесь делать - другим? - удивилась она. - А у этих - есть надежда. Хотя бы остатки надежды.
       - А вы замужем? - спросил я.
       - Нет.
       - Не теряете надежду?
       - Не теряю! - рассмеялась она.
       Фотокорр сбегал в кафе напротив и выпил еще стакан водки. Он был уже хорош. Но свою работу делал исправно: щелкал. Заодно потанцевал с тремя дамами. Он вернулся за столик и сказал мне на ухо радостным шепотом:
       - Одна - уже моя. Сегодня трахну. Другую - завтра, после обеда. А третья - пока не готова на подвиг во имя Родины и товарища Мао-Цзэдуна. Ты себе тут никого не присмотрел?
       - Пока нет. Как только присмотрю - сообщу тебе в письменной форме.
       Он расхохотался. Повернулся к Розе.
       - Розочка! - сказал он. - А не станцевать ли нам танец большой советской любви?
       - Пшел к черту! - сказала Роза.
       - Иду! - согласился он и опять ушел танцевать.
       Роза была пасмурна. Ее никто не приглашал на танец. Мне стало жаль ее. Все-таки я из Бердичева, а Шепетовка - это рядом. Я пригласил ее потанцевать. Она спросила, в каком районе Таллинна я живу. Я ответил.
       - О, и я там же! - обрадовалась Роза. - Вы меня проводите?
       Я кивнул. Фотокорр договаривался уже с пятой по счету дамой. Он сказал мне, что будет ходить на эти вечера каждую неделю. Тут за один вечер можно договориться с семью дамами. Как раз по одной на каждый день недели! Он убежал в кафе за стаканом водки. Это было кафе, где обычно собирались арабы, кубинцы и африканцы - курсанты морского училища. Я был уверен, что в следующую ходку он либо уснет по дороге, либо заблудится. Впрочем, это были его заботы.
       - Вам тут не надоело? - спросила Роза.
       - Надоело. Пойдемте?
       Мы ушли. Был майский вечер, начало сезона белых ночей. Мы шли пешком по тихим улицам.
       - Я уже третий раз на этом вечере, - сказала Роза. - Никакого толку. Никто не приглашает. Боб, а вы раньше бывали на таких вечерах?
       - Один раз. Я тогда был курсант мореходки. Случайно забрел сюда. Одна женщина пригласила к себе на ночь.
       - Так просто? - удивилась Роза.
       - Так просто, - кивнул я. - Мне было 18, а ей - 39 лет. Ее сын был в армии. У нее ничего не было, кроме швейной фабрики и телевизора.
       - Вы были с ней вежливы? - спросила Роза.
       - Конечно! Я к ней приходил еще несколько раз. Она была абсолютно не стерва. Просто она хотела немного ласки. Она имела на это полное право - после вечно пьяного мужа и нескольких лет одиночества.
       Роза помолчала.
       - У меня тоже есть мальчик, - сказала она. - Из соседней квартиры. Ему 15 лет. Он в меня влюблен, и я не знаю, что делать.
       - Вы с ним спите? - спросил я.
       - Да, уже три месяца. Но это нерегулярно. У него отец моряк, а мать каждую третью неделю работает в ночную смену. А моих детей на выходные забирают родители бывшего мужа. Вот мы с ним и крутимся - то неделю подряд, а то по выходным.
       - Сегодня суббота, - сказал я. - Он придет?
       - Нет, его мать дома. Но мы с ним были сегодня днем. Он говорит матери, что мы занимаемся математикой. Я окончила экономический техникум. Я в самом деле знаю математику! Но теперь не знаю, как от него отделаться повежливее. Конечно, я не должна была на это соглашаться. Но он стоял на коленях. Он меня - умолял!
       Она опять помолчала.
       - Я уверена: сейчас он ждет меня у подъезда, - сказала она. - Ревнует. Боб, останьтесь у меня на ночь. Просто переночевать. У меня две раздельные комнаты. Вы в одной, а я - в другой.
       - Зачем? - спросил я.
       - Пусть он увидит, что у меня есть мужчина. Ну, попсихует, а потом на девочек перейдет. А то у меня уже сил нет на эту ненормальность.
       Я подумал.
       - Хорошо, - сказал я. - Нет проблем.
      
       2.
       У подъезда стоял русоволосый мальчик. Он был высок и худощав.
       - Это он, - шепнула мне Роза.
       Мы подошли к подъезду.
       - Роза! - сказал мальчик. - Зачем ты так?
       - Мне пора замуж, - ответила Роза.
       - Розочка! - с отчаяньем произнес он. - Подожди еще немного, и мы поженимся!
       - Что за глупости! - сказала Роза. - Я тебе говорила не раз: как только найду себе взрослого мужчину - все, точка! Финита! Ты согласился. Теперь - будь джентльменом.
       - Хорошо, - покорно ответил мальчик. - Но если он будет обижать тебя, как твой бывший муж... я побью его!
       - Отлично, - сказал я. - Согласен.
       Он остался у подъезда. Мы вошли в квартиру. Роза приготовила бутерброды и чай. Мы сели за стол на кухне. Я стал жевать бутерброд.
       - Он такой страстный, - сказала Роза. - Целует и ласкает - как сумасшедший! И постоянно повторяет: "Розочка, ты моя любовь навсегда!" Но я так больше не могу. Нет сил! Это ненормально!
       Она заплакала.
       - Муж бил меня, - сказала она. - У меня шла кровь, я была вся в синяках. За что мне такие муки?! Куда мне деться?!
       - А назад на Украину - не хочешь? - спросил я. - Можно обменять квартиру на Шепетовку, там твои родители. Тебе там будет проще.
       - Не хочу туда, - она ладонью вытерла слезы. - Я привыкла к Эстонии. Это моя заграница.
       - А в Израиль?
       - Муж вряд ли даст разрешение на детей. А без них я никуда не поеду. Замкнутый круг.
       - Все-таки попробуй с ним поговорить.
       - Попробую, - сказала Роза. - А, ладно. Подожди, я тебе постелю.
       Потом я разделся и лег в постель. Я слышал, как Роза принимала душ. Она прошлепала босиком в свою комнату. Мне что-то не спалось. Роза - вот бедолага, думал я. Некрасивая. Неудачливая. Несчастливая. Сплошные НЕ.
       Я полежал некоторое время. Ну, не спалось! Роза не вылезала у меня из головы. Я надел брюки и постучал к ней в комнату. Я был уверен, что она не спит. Что я хотел ей сказать? Чем я мог ей помочь? Понятия не имею.
       - Заходи, - услышал я ее голос.
       В комнате было довольно светло, как обычно в белую ночь. Роза лежала в халатике поверх одеяла. Я сел в кресло.
       - Выпить хочешь? - спросила она. У меня есть бутылка "Вана Таллинна".
       - Нет, спасибо. Вот, зашел к тебе. Не знаю, чем помочь, но знаю, что тебе тяжело.
       - Моя беда в том, что я некрасивая, - глухо сказала Роза.
       - Нет, почему же! У тебя... милая фигурка. И лицо - очень симпатичное. Все в норме.
       - Да? - с иронией спросила она. - Почему же ты со мной не переспишь?
       - Потому что я люблю другую женщину. Сейчас мы в ссоре. Но завтра увидимся, и мы опять будем вместе.
       - Кто она? - спросила Роза.
       - Так, женщина.
       - А если вы завтра не помиритесь?
       - Тогда мы расстанемся окончательно. Роза, мне 33 года, но моя жизнь тоже не сложилась. Пишу рассказы, но до сих пор ни разу не смог напечататься ни в Москве, ни в Питере. Спасибо, что в Таллинне иногда печатают меня. А так - рукописи возвращают, их даже не читают! Я дважды был женат, но в результате - я один. Так что не ты одна такая.
       - Тебе проще, - сказала Роза. - Ты - мужчина. У тебя есть любимая профессия.
       - А у тебя - дети! - возразил я. - Дети - это большое счастье. У меня было с первой женой двое детей. Жаль, что я это потерял.
       - А я сейчас принимала душ и думала: что, если наполнить ванну горячей водой, лечь в нее и разрезать себе вены? Но стерпела. Потом пришла в комнату и решила: наглотаюсь таблеток и помру.
       - Значит, я не зря пришел, - сказал я. - Вовремя!
       - Вовремя, - сказала Роза. - Боб, у тебя есть телефон?
       - Дома? Нет.
       - Тогда оставь мне свой адрес. Вон там запиши, на листке бумаги. Если мне будет очень тяжело, я к тебе приду или оставлю тебе записку. Ты не против?
       - Нет. Пожалуйста. Я тебе всегда готов помочь. Можно, я пойду спать?
       - Можно, - сказала Роза. - Ты меня успокоил.
       Утром я ушел. Роза дала мне на дорогу пирог и бутылку кефира.
       Роза поцеловала меня в щеку.
      
       3.
       Мы жили рядом, на соседних улицах. Но я больше ни разу ее не видел. Она не приходила и не оставляла записок. Я решил, что она обо мне забыла.
       Прошло чуть больше года. Был разгар лета. В почтовом ящике я увидел письмо в заграничном конверте. Это было письмо от Розы:
       "Здравствуй, Боб! Когда ты в то утро ушел, я сделала то, что ты предложил: пошла к бывшему мужу и сказала, что хочу уехать с детьми в Израиль. Я вымолила у него разрешение на детей. Я стояла перед ним на коленях, и он разрешил. Я оформила документы, и в сентябре улетела с детьми в Тель-Авив. Сначала я тут чуть с ума не сошла. Я не знала языка, я ничего не могла понять. Я днями и ночами зубрила иврит. А в январе, сразу после Нового года, я шла по улице с двумя огромными пакетами продуктов. Вдруг ко мне подошел какой-то мужчина и сказал: "Вам тяжело? У меня машина рядом. Садитесь, я подвезу!" Боб, это был счастливый день. Мы с ним полюбили друг друга. Он здешний, коренной, он старше меня на 14 лет. Я с детьми переехала к нему в дом. Это не вилла, просто небольшой дом, крошечный садик с несколькими деревьями и цветником. Он раньше был женат, но не имел детей. Он сказал, что хочет иметь ребенка, и я тут же забеременела. В апреле у нас была свадьба. Боб, я абсолютно счастлива! Спасибо тебе, что ты тогда пришел ко мне в комнату. А то... сам знаешь, чем бы это для меня кончилось. Я уверена, что тебя будут печатать. Наступит время, когда я буду читать твои рассказы в Израиле. Если тебе будет трудно, сообщи мне, и я пришлю тебе денег. Мой муж знает о тебе и готов помочь. Нежно целую тебя. Роза".
       Я тогда уже не так нуждался в деньгах. Я стал работать в рекламе и кое-что зарабатывать. Я хотел ей написать, что - не надо денег, просто будь счастлива. Но я потерял ее письмо с обратным адресом. Как и где - до сих пор не могу понять.
       Но я тогда подумал: вот и отлились ее слезы. И то, что ее бил первый муж. И ее бессонные ночи. И ее мечты о счастье. Все отлилось - и все пришло.
       Роза, может быть, ты прочитаешь этот рассказ. Прими это как мое письмо тебе. Я тоже помню тот поздний белый вечер в Таллинне, твое бледное лицо и усталый голос. Я и подписываю этот рассказ - как письмо: тем именем, которым ты меня называла.
       Розочка, будь счастлива!..
      
       1.
       В Москве у меня была знакомая.
       Не любовница.
       Просто знакомая. Странная девушка с непонятной личной жизнью. Непонятной была и моя роль. Я жил у нее в соседней комнате. Каждое утро я готовил завтрак - на двоих. А она - совсем ничего не готовила. Кроме того, я чистил плиту, подметал в квартире и пылесосил. Я делал это сам, с раннего утра, по доброй воле. Если бы моя бывшая жена про это узнала, - не поверила бы!
       Но кто-то один все-таки должен это делать, не так ли?
       Моя знакомая работала на Арбате - рисовала портреты за 5 рублей. Я был ее менеджером, охранником и рекламным агентом. По собственной воле.
       Она была студентка художественного института. Но - в академотпуске из-за непонятной личной жизни: от нее сбежал муж.
       Ее педагогом был профессор Салахов. Кажется, он был азербайджанец. Народный художник СССР. Депутат парламента СССР. И так далее.
       Она - его обожала.
       Кроме того, она обожала горбачевский нэп, который тогда как раз начинал раскручиваться.
       Она мне говорила:
       - Ну кто ты? Так, репортер из Таллинна. Что ты понимаешь в большом искусстве? Ничего. А я - художница! Ученица профессора Салахова! А ты про него даже не слышал!
       Но я знал, что на это ответить.
       - Хорошо, - скромно говорил я. - Согласен. Завтра уезжаю в Таллинн.
       Это ее - пугало!
       - О, нет! - говорила она. - Не уезжай! Мне с тобой как-то лучше!
       - Да, но я не знаю, кто такой Салахов! Как мне теперь жить?! Я знаю Модильяни. Знаю Монэ и Манэ. Знаю Рембрандта. Но Салахова - не знаю!
       Она - пылала от гнева. Ночью она разбудила меня и стала показывать альбом с репродукциями Салахова. Я был спросонья. Я хотел спать. Но картины Салахова мне понравились. По уровню - это был ни Модильяни, ни Шагал, ни Репин. Ему до них было, как мне - до бородатого графа Толстого. Совсем рядом, но очень далеко. Но как советский художник, он был не самым плохим. Наоборот: лучше многих.
       - Ну что? - спросила она. - Ты понял?
       - Что?
       Ты понял, кто такой Салахов?
       - Да, - сказал я. - Понял. Кстати, Рембрандт - это не его ученик?
       - Нахал! - сказала она. - Тебя испортила Эстония. Ты весь прозаґпадґный. Но теперь на Западе наши художники - звезды. Их картины покупают одну за другой. Ты ничего не понимаешь в искусстве!
       Это правда. Что да, то да. Я не разбираюсь в искусстве. Бывшая жена тоже говорила мне это. Я никогда не спорил. Крайняя тупость - это мой удел. Это справедливо. Каюсь.
       Но эта студентка решила меня перевоспитать. Решительно:
       - В среду в институте будет защита дипломных работ. Я поведу тебя туда. Ты увидишь там САЛАХОВА! И даже по его улыбке ты поймешь, как велик этот художник и человек!
       - О! - сказал я. - Такое счастье! А можно будет ему руку поцеловать?
       - Нет! Только ботинки!
       - Девушка, тебя давно не трахали! - сказал я. - Услышу еще раз такие слова - и пошлю тебя к чертовой матери! Брысь отсюда!
       Она ушла и долго рыдала в ночной тишине.
       Я стал понимать, почему сбежал ее муж.
       Я бы и сам сбежал. Но мне так нравился Арбат! Этот чокнутый Арбат с тысячами лиц!
       Поэтому я не сбежал.
      
       2.
       В среду она торжественно повела меня в институт.
       Я увидел море талантливых молодых лиц. Мне стало хорошо и приятно. И я забыл про то, что не люблю город Москву. Арбат - люблю. А Москву - нет. Но я забыл про это.
       Защита дипломов была в спортзале. Публика сидела на стульях, табуретках и гимнастических скамейках. Рядом сидел знаменитый режиссер - папа одной студентки. Или студента. Какая разница! Но мне было приятно, что он - мой сосед. Есть люди глубоко религиозные. А я - глубоко провинциален. Очень люблю видеть себя в окружении знаменитостей.
       Защита дипломов еще не началась. Моя студентка крутила головой в ожидании прихода Салахова. Я увидел художника Глазунова. Он был скандально известен. Своих учеников он воспитывал русофилами. Мне это было все равно - лишь бы не антисемитами. Но про Глазунова говорили, что он как раз антисемит.
       Я встал и подошел к нему. Не разговаривать, а просто посмотреть. Он беседовал с двумя студентками. Он был в отличном костюме. С иголочки! В те годы я редко видел мужчин одетых так элегантно и безукоризненно. У него была великолепная русская речь. Четкая, точная. Как у хорошего актера. Антисемит он или нет - это его дело. Но мне такие люди - приятны.
       Потому что сам я так не умею. Не умею носить костюмов.
       - Салахов идет, - сказал кто-то.
       Я увидел Салахова. Он остановился рядом, с кем-то разговаривал. У него были умные глаза. Он мне тоже понравился. Когда я буду зарабатывать много денег, мои глаза тоже станут умными.
       Я вернулся к студентке.
       Сел рядом. Защита дипломных проектов началась.
      
       3.
       Это было так. К стене, как бы на сцену, выносили большую картину в раме. Автор - дипломник подходил к микрофону и что-то говорил. Кого-то благодарил. Потом выходили оппоненты и тоже говорили. Некоторые картины были великолепны. Я понял, что профессура в этом институте работает не зря. Было на что посмотреть.
       Но слушать прения мне было - скучно. Потому что они были - скучны. Я люблю футбол, цирк и дешевые рестораны. Где скучно - там нет меня.
       Я задремал. Так задремал, что положил голову на плечо знаменитого режиссера - моего соседа. Вероятно я при этом еще и храпел. Но студентка растолкала меня.
       - Ты позоришь меня! - прошептала она разгневанно. - Все на тебя смотрят! Я опозорена! Они уверены, что ты мой любовник!
       - Но мне скучно! - ответил я.
       - Сейчас тебе станет не скучно, - сказала она. - Видишь во втором ряду мужчину и женщину? Да не тут, а там! Видишь? Это крутые функционеры в Союзе художников СССР. Перед ними все стелются! Они бездарны, но зато на должностях. Сейчас будет защищаться их сын. Бездарь, но сын родителей. Услышишь, как оппоненты будут его расхваливать: как прижизненного классика! И никто слова не пискнет против!
       Мне стало интересно.
       Внесли картину сына родителей. Это была огромная картина. Студенты чуть не надорвались, пока тащили ее. Картина была серо-коричневого цвета с оттенком желтизны. На ней была нарисована безжизненная серая лошадь. На лошади сидел безжизненный пионер. Рядом с лошадью стояли пионерка и два пионера. Безжизненные, как дистиллированная вода. На заднем плане был безжизненный пейзаж. Я вспомнил про товарища Сталина.
       В Таллинне я часто бывал на выставках художников Эстонии. Шедевров там не видел, но уровень - был. Если бы я увидел там такую картину - я бы понял, что эстонцы признали факт оккупации. Единодушно.
       - Вот ж...! - тихо сказал знаменитый режиссер.
       - Может, вам принести микрофон? - спросил я.
       - Ну их к черту! - ответил он и засмеялся.
       Студент -сын родителей - произнес короткую речь. Поблагодарил своего учителя - профессора Салахова. Тот благосклонно кивнул. Потом к микрофону стали подходить оппоненты. Моя студентка была права. Они превозносили сына родителей. Назвали его самым ярким представителем искусства молодых. Самым ярким продолжателем традиций. Самой большой надеждой советской живописи. Зал тихо молчал.
       Я вздохнул.
       Я перестал понимать, какая на дворе эпоха.
       Я встал. Я имел право быть оппонентом, как и любой в зале. Такова традиция.
       - Ты куда? - спросила студентка.
       - В туалет, - ответил я.
       И пошел к микрофону.
      
       4.
       Меня тут никто не знал. Но оглядывались на студентку. Я начал свою речь.
       - Дамы и господа! - сказал я. - Извините, что я страшно волнуюсь. У меня зуб на зуб не попадает. Я просто скромный репортер из глубокой провинции.
       - Откуда? - громко спросил Салахов, он сидел в первом ряду почти рядом с Глазуновым.
       - Из Эстонии, - сказал я. - Из Таллинна.
       Зал стал тихо смеяться.
       Я продолжал:
       - Я не искусствовед. В искусстве - ничего не понимаю. Но даже меня, простого советского человека, до глубины души восхитила эта картина. Если бы я был товарищем Сталиным, я бы дал за нее Сталинскую премию и пост секретаря Союза художников СССР!
       Тихий смех в зале стал нарастать. Салахов и Глазунов улыбнулись.
       - Посмотрите на эту прекрасную картину, - сказал я. - Непревзойденное мастерство! Где писал автор эту картину? В земных условиях? Нет. Он писал ее - на небесах . А точнее сказать - на том свете. То есть, мы впервые видим картину с того света! Это мировая сенсация!
       В зале начинался хохот. Медленно.
       - Посудите сами, - сказал я. - Мертвая лошадь и четыре мертвых пионера. Кто они? За что их убили враги Советской власти? За то, что они при жизни были Павлики Морозовы? Нет сомнений, что их убийцами были агенты ЦРУ и мирового сионизма!
       В зале уже стоял хохот. Хохотал и Глазунов, и Салахов. Моя чокнутая студентка тоже хохотала. Родители сына - не улыбались. А сам сын стоял у своей картины и меланхолически кивал.
       - А мертвая лошадь? - сказал я. - Кто убил эту мертвую лошадь? Агенты империализма! Как удалось автору все это разоблачить? Очень просто: он сначала умер и улетел на тот свет. Но своему учителю - профессору Салахову - ничего не сказал. А потом автор, вместе с готовой картиной, вернулся назад. И профессор Салахов понял, что не годится своему ученику в подметки. Он хотел застрелиться, но передумал! Молодец, профессор Салахов! Никогда не надо сдаваться перед гениями!
       - Прекратите! - закричала дама, которая сидела рядом с родителями сына и была моей предшественницей у микрофона. - Комедиант! Пасквилянт!
       - Спасибо, - сказал я. Но я заканчиваю свою речь одной просьбой: пусть эту картину привезут в Таллинн! Там такое - невозможно! Там такого никогда не видели: шедевр с того света! Автор картины так талантлив, что никто слова пискнуть не может. Поздравляю всех присутствующих с новой большой победой сталинского искусства! Да здравствует товарищ Сталин - лучший друг советских пионеров и пионерских лошадей! Спасибо за внимание!
       Мне долго аплодировали - те, кто сидели сзади родителей сына. А те, кто сидели впереди них - не аплодировали, но смеялись до слез.
       Я вернулся на свое место.
       - Прелестно! - сказал мне сосед-режиссер.
       - Спасибо, - ответил я.
       Тогда я знал фамилию этого режиссера. Она была на слуху. Но теперь - забыл. Никак не могу вспомнить!
      
       5.
       После меня вышли еще три оппонента. Они опять хвалили автора картины. Про мою речь - ни слова. Картина была признана прекрасной. Высший балл.
       Был объявлен перерыв.
       - Мне тут надоело, - сказал я студентке. - Идем на Арбат.
       - Подожди меня на улице, - оживленно сказала она.
       Я ждал долго. Наконец, она вышла. Ее глаза - сияли.
       - Ты сделал меня знаменитостью института! - радостно сказала она. Тебя приняли за моего любовника. Меня все поздравляли!
       Она поцеловала меня в щеку.
       - А что Салахов? - спросил я.
       - Он доволен. Как и все. Слушай, у меня есть желание пообедать с тобой в "Метрополе"!
       - Нас туда не пустят, - сказал я. - Лучше в "Праге".
       - С шампанским! - сказала она. Я угощаю!
       Она была вне себя от счастья. Но я боялся, что она неожиданно влюбится в меня. О, нет, этого я не хотел! Ни за что! Я не нуждался в ее любви. Я не хотел с ней спать. Она была симпатична, но с таким характером, что... словом, я не хотел этого.
       Я не любитель художниц.
       Мне нравятся продавщицы овощных лавок. Мне с ними как-то проще.
       Мы пообедали в "Праге".
       Через неделю я уехал. С концами.
       Жаль, что я забыл фамилию того режиссера. Он был тогда так знаменит! А теперь про него - никто не помнит. Он куда-то уехал и пропал из виду.
       Вот она, цена славы. Сегодня тебя помнят, а завтра - нет.
       Я жалею о той своей речи в институте. Бессмыслица. Автор картины - конечно, это был бездарь. А бездарей - не надо ругать. Не надо выставлять их на посмешище. И гениев не надо ругать. Все мы люди. От ругани бездарь не станет гением, а гений - бездарью. Но неприятно будет и тому, и другому. А зачем это? Ни к чему.
       Никого не надо ругать. Пусть все идет, как идет. Как река течет. Это и есть - жизнь.
       Никого не надо ругать.
       Никого...
      

    ПИВО, ЛЕО И Я

    1.

       Мой приятель - философ по женщинам. Ему 31 год. В Германии он уже 14 лет. Доктор наук, специалист по электронике. Зарабатывает ровно в 10 раз больше, чем я.
       У меня крошечная квартира под чердаком. За это я плачу 250 евро.
       У него - четыре комнаты с лоджией. Четвертая комната - это студия. Эта студия в два раза больше, чем вся моя квартира вместе с туалетом.
       Что соединяет нас?
       Я - пишу рассказы, а он - поклонник моих рассказов.
       Он говорит мне:
       - Почему ты так беден?
       - Потому что.
       - А тебя это не угнетает?
       - Нет.
       - А меня это угнетало бы, - говорит он. - Я люблю хорошо пообедать в ресторане. Люблю ездить в Швейцарию кататься на лыжах с гор. Я люблю жить. А ты?
       - Нет.
       - Как?! Ты жить не любишь?
       - Как ты - нет. Раньше я бывал и в горах, и в ресторанах. Но мне это наскучило еще в СССР. Это была погоня за престижем. А эта погоня неизменно переходит в погоню за деньгами. Теперь я люблю все бесплатное: природу, органные концерты в церквях и встречи с талантливыми людьми. Кроме того, я люблю писать рассказы. Читабельные, а не занудное дерьмо.
       - Но ты так мало зарабатываешь!
       - Есть такое правило, - говорю я. - Тот кто пишет на русском имеет большие гонорары только после смерти.
       - Черное правило! - говорит он и качает головой. - Литература тебя не кормит. Перейди на комедийные пьесы, это у тебя получится! Твои пьесы будут поставлены во многих театрах. Гарантирую! Кроме того, зачем тебе быть незвучным Борей Ройтблатом? Возьми себе псевдоним Иван Мюллер или Давид Сингапур. Все Давиды обычно имеют успех!
       - Да, но и пьесы я буду писать на русском! И черное правило так и останется черным!
       Но он меня уговорил. Он уже второй по счету, кто предлагает мне стать драматургом. Первым был Бог, с которым я регулярно беседую и регулярно ссорюсь. Бог так и сказал мне: "Будь драматургом. У тебя будет огромный успех".
       Хорошо. Теперь я пишу комедийные пьесы. Завтра я буду знаменитым.
       Но завтра - это завтра. А сегодня я пишу рассказ о философе по женщинам.
       Он чем-то симпатичен, правда?
       Он спортивен. Веселый. Нахальный. Предприимчивый. Правда, у него длинный нос. Поэтому его здесь принимают за турка.
       Он родом из города Здолбунова. Там, в детстве его часто били за не ту национальность. Его называли там - Лёва с Могилёва. Он до сих пор помнит это, как обиду. Мне это непонятно. Лёва с Могилёва - что в этом плохого? Я в детстве был Борис Барбарис, председатель дохлых крыс! Ну и что?
       Но Лёва называет себя - Лео. Он терпеть не может имя Лёва.
       Это, конечно, комплекс.
       С детства.
       В синагоге он бывает раз в год - на Пурим. Вместе с родителями, они тут живут, на соседней улице. То есть не на улице, а в квартире. В синагогу Лео ходил бы чаще, но боится террористов.
       Проще говоря, он - труслив.
       Но его контакты с женщинами - успешны. Каждую неделю у него новая женщина. Как минимум. Хотя бывает и по 2-3 за неделю. Денег на них он почти не тратит. Они сами приносят ему шампанское, апельсины и шоколад. Он с ними знакомится мгновенно и где угодно: в подземном гараже, на улице, в магазинах и даже у входа в общественный туалет.
       У меня таких успехов - сроду не было.
       Особенно - у входа в туалет!
       Я до этого как-то не додумался!
       Но я не исключаю, что он все это врет. И что это работа его здолбуновской фантазии. Эти евреи! Они такое могут придумать, что... А, как будто вы сами не знаете! Все мы евреи. И антисемиты - это евреи. Антисемиты - это евреи, которые с перепугу перепутали свою национальность и до сих пор не могут опомниться от счастья. Вечная память антисемитам!
       Лео - это, конечно, не антисемит. Он честный гражданин ФРГ с немецким паспортом. Но он и свою фамилию переделал на немецкий лад. Память о здолбуновском детстве не дает ему покоя. Он выдает себя за потомка румынских немцев. Специально провел в Румынии один отпуск, чтобы выучить там примерно 300 слов. Кроме того, он изучает румынский по самоучителю.
       Нескучный факт.
       Вероятно маленького Лёву так сильно били в Здолбунове, что взрослый Лео в Германии уже готов перейти на румынский!
       Хотя никто тут его не трогает. Ни как еврея, ни как румына.
       Веселый парень, правда?
       Чем-то похож на Остапа Бендера. Правда, Остап на румынской границе потерпел фиаско. Но это, кажется, единственная разница между Лео и Остапом.
       Лео уже несколько раз говорил мне:
       - Боря, напиши про меня рассказ. Я хочу хоть раз быть увековеченным в литературе!
       Я отнекивался. Во первых, мои рассказы не вечные. Мои рассказы живут не более 15 минут. Завтра про них никто не вспомнит - как и про меня. Во-вторых, неловко писать голую правду о собственном приятеле. Несмотря на отдельные казусы с его стороны, я к нему отношусь тепло и по-дружески. Так зачем выставлять человека на... сами знаете, на что!
       Но он и тут меня доконал. Упросил. Хорошо, я пишу о нем рассказ. Когда Лео его прочитает - перестанет со мной здороваться.
       Ну! Как вам это нравится?! После всех этих упрашиваний буду виноват - я!
       Ну, ладно.
       Я обещал - я делаю.
      

    2.

       Быть философом по женщинам - это его любимое хобби.
       Про это хобби он вспоминает, как правило, после четвертой бутылки черного швабского пива "Das Schwarze". Это крепкое и дорогое пиво.
       Мы встречаемся - то раз в неделю, то раз в три месяца. В студии у Лео. По этому случаю он закупает ящик черного пива и рыбные копченые деликатесы. Я за вечер выпиваю не больше двух бутылок. Деликатесы интересуют меня в первую очередь. Они такие дорогие, что я могу их попробовать только в гостях у Лео.
       А сам Лео нажимает на пиво.
       Он пьет редко, но метко. Быстро пьянеет. Как раз после четвертой бутылки. Я единственный, кроме его родителей, с кем Лео может разрешить себе общаться на русском. С остальными - только на немецком, почти без акцента. Никто не должен знать, что Лео родился в СССР. Он - в Румынии родился, в Румынии! В детстве был вывезен в Германию, на историческую родину. Что в этом непонятного?
       Итак, Лео откупоривает пятую бутылку "Das Schwarze". Он уже раскраснелся. Он уже разговорчив - как ученый попугай.
       А я уже наелся деликатесной рыбой так, что нет сил на пиво.
       Лео говорит.
       Я - слушаю. Мне приятно слушать этого здолбуновского Бендера. Он труслив - но умен. Не зря он в 24 года стал доктором наук. Такое в Германии бывает, но не часто! А что он труслив - ничего страшного! Умные люди всегда трусливы. У них такой принцип: лучше быть живым трусом, чем мертвым героем. Я сам такой, хотя умным сроду не был.
       Лео пьет пятую бутылку и говорит:
       - Женщины - это загадка природы. Чем они западнее, тем хуже. Недавно я опять был 2 месяца в Америке. По работе. Коренные американки - о, нет, это не фонтан. Они завязаны на успехе. Это их тяготит. Это мешает им стать чокнутыми и распластаться над землей, как птицы с огромными белыми крыльями!
       - Ты поэт! - говорю я.
       - Поэт, - соглашается он. - Я люблю птиц! Я люблю полет! Я бывал в Америке уже раз пять. Настоящие женщины в Америке - это те, кто приехал туда не так давно. Лет 10-15 назад - максимум.
       - Из бывшего Союза?
       - Да! - удивился Лео. - Как ты угадал? У меня их было там... приблизительно десять.
       Я прокручиваю эту цифру в уме. От цифры 10 убираю единицу. Остается - ноль. У меня такое впечатление, что Лео до сих пор - мальчик. Я ни разу не видел его с женщинами. Не видел на это даже намека! Но я не хочу говорить ему это. Все-таки рыбные деликатесы покупал не я, а он!
       Есть суровое правило: чем больше у мужчины было женщин, тем он меньше про это говорит. Вот, например, я. У меня было мало женщин. Так, не больше сотни. Поэтому я так охотно пишу рассказы на женскую тему. А если бы их у меня было (женщин. а не рассказов!) - ну, хотя бы тысяча? Писал бы я про них рассказы? Нет. Ни в коем случае! Мне было бы это - неинтересно!
       Но я молчу.
       А Лео продолжает:
       - Все эти десять женщин были абсолютно великолепны! Самое главное - душевные. Я бы даже сказал так: ЗАдушевные. Я говорил с ними по-английски и представлялся богатым немецким бизнесменом.
       - Может, поэтому они и были с тобой такими ЗАдушевными? - деликатно спрашиваю я. Они недавно приехали в Штаты. У них, наверное, туго с деньгами. А богатый бизнесмен из Германии - это хорошее решение денежной проблемы. Особенно если выйти за тебя замуж. Или... я ошибаюсь?
       - Это твоя ошибка! - говорит Лео. - Они были со мной так застенчивы! Ни слова о деньгах! Ни слова о подарках! Они сразу приглашали меня к себе домой. Угощали - как сказочного принца. Все лучшее выставляли на стол. А от немок или американок этого - не дождешься. Спасибо, если бутербродами угостят. Да и то - такими тонкими, что на один зуб - не хватает!
       Это правда. Лео тут был в гостях у одной немки. Ей 72 года. Лео провел с ней беседу о своей родной Румынии. Вместо ужина была тарелочка с крошечными бутербродами. Лео в тот вечер не успел поужинать и остался голодным.
       Вероятно, за последний год - это его единственный контакт с женщинами.
       То есть, у женщины в гостях.
       Но я - молчу. Зачем возражать, когда человек заканчивает уже шестую бутылку крепкого "Das Schwarze"?
       Возражать в таких случаях - это абсолютно бесчеловечно!
       А я - не зверь!
      

    3.

       После седьмой бутылки Лео неожиданно произносит:
       - У меня тут есть одна американка. Студентка, изучает германистику. Такая милая! Прелестная! Женственная! О, это не переґдать русскими словами!
       - А как насчет ЗАдушевности?
       - Полный порядок! Блеск! такая ЗАдушевная - нет сил это выразить!
       - Она... коренная американка?
       - Коренная, - кивает Лео. - Коренная! У нее папа - член совета директоров какого-то концерна в Штатах.
       - Да, но ты сам только что говорил, что коренные американки - это не фонтан... и так далее!
       - Это я говорил?! - потрясенно спрашивает Лео. - Про американок?! Это тебе приснилось. Я люблю - понимаешь? - страстно люблю эту американку!
       Восьмую бутылку он выпивает залпом. Его глаза горят. Он - влюблен!
       - Это не просто американка, - говорит он. - Это американка еврейского происхождения! А я всегда чувствую себя настояшим евреем! С детства!
       - А румыном? - мягко спрашиваю я.
       - Что Румыния! Что Германия! Это - короткие остановки на пути в Израиль! Там наша родина! Я мечтаю туда ре-пат-ри-ироваться!
       - Когда? - спрашиваю я. - Сегодня?
       Лео задумывается. Пьет девятую бутылку. Наконец отвечает:
       - Нет, не сегодня. Но, как только выйду тут на пенсию - все, уезжаю в Израиль. Это будет скоро!
       - Скоро, - киваю я. - Лет через тридцать. Не раньше.
       - Да, говорит Лео. - Я мог бы уехать туда и сегодня. Но - не хочу мешать Израилю решать палестинский вопрос. Я по натуре - пацифист. Меня там обязательно занесет в ряды пацифистов. Нет, не надо. Я лучше тут подожду. Но я готов ждать и 30, и 50, и 100 лет! Ради Израиля!
       Я кое-как сдерживаюсь, чтобы не начать хохотать.
       Лео заканчивает бутылку 9 и сразу приступает к десятой бутылке.
       - Да! - говорит он. - Я женюсь на этой американке!
       - А ты с ней знаком? - начинаю понимать я.
       - Пока - нет. Но завтра я с ней познакомлюсь. Она умеет ценить настоящих мужчин. Мне про это уже известно. Она перейдет жить ко мне.
       Я киваю.
       Он долго молчит. Он допивает бутылку 10. Затем говорит:
       - Кстати, ее папа - миллионер. Это будет мой тесть. Дедушка моих детей! Любимый дедушка!
       Он уже пьян. Пиво "Das Schhwarze" - это не просто крепкое, не просто старинное, но и коварное пиво. Я укладываю Лео на тахту. Через пять минут философ по женщинам уже спит. Обычная история. А я - ухожу домой.
       Что Лео скажет, когда прочитает этот рассказ?
       Ой, что будет!..
      
      
      
       ХОХМАЧ ГОЛЬДБЕРГ
       1.
       В 1908 году на территорию России упал метеорит.
       Его назвали - Тунгусским.
       Это так.
       Но не так.
       Будет любить факт. Что говорит факт? Он говорит, что - да, да, да, случай с метеоритом имел место. Но этот метеорит упал не из космоса. Он упал из Петербурга. На нем был черный фрак. Черно-белые туфли. Белая жилетка. Черный котелок.
       По паспорту этот метеорит был - Гольдберг.
       Пыль от метеорита - это не пыль. Это остатки от фрака Гольдберга.
       Ставим точку.
       На метеорите.
       Не на Гольдберге.
      
       2.
       Он упал на Сибирь без трагедии. Было 7 часов утра. Где-то лопнули стекла. Но жертв не было. Жертвой был сам Гольдберг: на нем не стало фрака. Но пантолоны - были. Это безупречно смотрелось на фоне туфлей, жилетки и котелка.
       Он встал. Чихнул. Вздохнул и сказал:
       - Ну, знаете!
       Затем он сел на поезд и поехал.
       Он до сих пор едет.
       Куда - не наше дело. Скажем так: этого Гольдберга звали Юлием. А так его звали - Юлик. Фабрикант Исидор называл его сразу в три слова: этот мне хохмач!
       Но тут пока не про Исидора.
       Тут - про Юлика.
       В 1906 году он открыл в Петербурге свою издательскую контору. На пушкинской улице, дом  19. Это была фирма Юлика. Фирма с названием "Распространитель". Она распространяла Юлика. На что фабрикант Исидор с теплотой сказал: "Где та тюрьма, где он кончит?!"
       Но Исидор - это не теперь.
       Тут - про Юлика.
       В Петербурге тогда была революция. Бомбы, жандармы, казаки. Средний заработок у пролетария: 1 рубль 16 копеек в день. Митинги. Трактиры, портерные, уличные драки. Средний заработок у министра: 50 рублей в день при казенной квартире. Отставки министров. Модные танцы: аркадиен, па-де-патинер, бабочка. Завтраки в "Гранд-отеле" за 75 копеек. Дамские шарики "Предохранитель" по 2 рубля за 12 штук. Забастовки официантов "Саfe de Paris". Револьверы- 5 рублей за штуку. Барышники за пишущей машинкой "Оливер". Великие князья на Ривьере. Поезда, которые не ходили.
       Бочка с порохом.
       В Петербурге было штук 50 редакций. Конкуренция- как на арене с быками. Накануне- осенью 1905 года- царь дал согласие на свободу печати.
       Это было начало карьеры Гольдберга.
       Но не сразу. Нужны были деньги- чтобы начать. Но денег у Гольдберга- не было, не намечалось и быть не могло.
       Миллионеры - да, бывают хохмачами. Но после банкротства. Но хохмачи - нет, миллионерами не бывают. Ни до, ни через, ни потом через до.
       Не нами это заведено.
       Не нам это отрицать.
      
       3.
       Но не надо так сразу про Гольдберга.
       Надо осознать его размах. Надо его сравнить. Сравним его с издателями России начала ХХ века. Их было тысячи. Среди них было 9 Гольдбергов.
       Перечислим их упорство.
       В Иркутске был Исаак Гольдберг. В 20 лет он стал эсером. Сидел в тюрьмах. Был в ссылке. Человек с риском. Но стать издателем он рискнул - 1 раз. В 1913 году он сделал газету "Гаудеамус". На  1 его хватило. На  2- нет.
       В Бердянске - был Иосиф Гольдберг. В 1910 году он издавал газету "Бердянские новости". Продержал 150 номеров. Ушел.
       В Симферополе - был Александр Гольдберг. Был - в поте лица. В 1904 году он перекупил газету "Салгир". Уволил редактора. Сам стал редактировать. "Салгир" он переделал в "Голос Тавриды". Без толку. В 1906 году дело закрылось.
       В городе Елец - был Макс Гольдберг. Он там издавал "Вестник еврейской эмиграции и колонизации". Газета была в 1911-1914 годах. Закрылась.
       В Петербурге - кроме Юлика - было три газетных Гольдберга.
       Григорий Гольдберг - делал еврейскую газету "Свобода и равенство". Он перекупил ее в 1907 году.сделал 25 номеров. Ушел.
       Илья Гольдберг - в 1907 году издавал в Петербурге газету "Дачная жизнь". Сделал 7 номеров. Не получилось. Ушел.
       Гольдберг с инициалами М.А. В 1911 году был в Петербурге со-издателем дурнала "Пятак". Сделал  1. До  2 - не дошло. Ушел.
       Это 8 газетных Гольдбергов тех лет.
       Эти 8 Гольдбергов- люди как люди. Не титаны. Газета шла - клепали газету. Газета не шла - уходили раз и навсегда.
       Гольдберг  9 в этом похоронном списке- Юлик. Но цифру 9 тут надо ставить на римский манер: IХ.
       Сделаем нам радость.
       Устроим себе любование этим хохмачом.
      
       4.
       Этот Гольдберг работал по сатире и юмору.
       Про биографию Гольдберга - не знаю ни звука. Искал. Не нашел.
       К счастью.
       А то стал бы не тот фасон. Гольдберг это хохмач, с которым надо работать не по истории. Про него надо ставить рассказ - как памятник. По его рецепту.
       Хохму про хохмача.
       Так сделаем это!
       Вот репортаж про эту личную встречу. С места события.
       Мой репортаж.
       Петербург, 1906 год. Захожу в контору на Пушкинской, 19, квартира 17. Это редакция. Это фирма. Это квартира.
       Стою в прихожей. Слышу интересные звуки. Треск. Шум. Упал чайный сервиз. Вопли. Визг. Вальс на рояле. Хохот. Слева что-то пролетает направо. Нет, это не граната. Это просто дамский корсет.
       Говорю в квартиру:
       - Господин Го-о-о-льдберг!
       Дзэц! Бэм-с! Дзы-ц-ц! Метеорит! Лицо с молодыми усиками. Глаза со звоном. Смех сарказма на бакенбардах.
       - Ну,ну,ну! Я Гольдберг! Что,что,что! Анонс? Некролог? Бенефис?
       - Господин Гольдберг! - с укором говорю я. - Стыд и срам! Я принес роман!
       - Дайте!
       Он читает по диагонали. Он хлопает себя по лбу. Он потрясен! Впрочем, нет. Он хлопнул по лбу- чтобы убить муху.
       - Цена? - говорит он. - Бэрл, не тяните флирт! Ну, ну, ну! Сколько?
       - Пять копеек за строку!
       - Чтоб я за это дерьмо так платил?! - кричит он. - Идите в "Молву"! Идите в "Пулемет"! Запишите себя в классики! А я сам пишу! Но бывают авторы - да, да, да! Бывают. Но без претензий!
       Но тут я показываю мой фасон.
       - Да, да, да! - кричу я. - Ну, ну, ну! Бэ,бэ,бэ! А что такое?! Хорошо! Я согласен за бесплатно!
       Его бакенбарды на миг уходят в печаль. Он смотрит на меня. Он сует руку в карман.
       - Зачем револьвер? - кричу я. - Что так сразу! Автор не признан - так что? Надо автора за это убивать?!
       Он берет из кармана- нет, это не револювер. Это рубль.
       - Нате! Это гонорар за то, что я это не напечатаю! Жулик с Пяти Углов! Графоманская морда! Вон отсюда! На три буквы!
       Иду вон. Иду на три буквы. Иду по редакциям либералов и демократов. Я спрашиваю:
       - Что это за Гольдберг?!
       Мне отвечают:
       - Это Юлик! Это милейший человек! Лапочка! Душечка! Но с ним надо не приватно, а по телефону. Чужим голосом. Под псевдонимом. Надо успеть назвать себя графом Толстым - но не требовать гонорара! Это его умиляет. За это он платит!
       Хорошо.
       Я так и сделал.
       Иду на телефонную станцию. Даю там барышне рубль. За это она произносит в трубку:
       - Ал-л-ле! Господин Гольдберг? На проводе - Ясная Поляна! Соединяю!
       - Ну, ну, ну! - закричал он в трубку. - Не тяните флирт! Что, что, что!
       - Бэ, бэ, бэ! - закричал я в ответ. - Я граф Толстой! У меня роман!
       - С кем? - спросил он мрачно.
       - С! - ответил я. - Не требую гонорара!
       - Бэрл! - сказал он. - Я тебя куда послал? На три буквы. А ты - стал графом Толстым! Нет, я не против. Я сам был - Виссарион Белинский! А где мой рубль?
       - У барышни.
       - Мот! - сказал он. - Развратник! Но так и быть. Сделай рассказ про меня. Но чтоб это было - как я сказал! Адью!
       Такой образ.
       Я тут ни пылинки не сочинил. Наоборот. Я тут что-то НЕДО-сочинил.
       Гольдберг издавал в Петербурге прессу 12 названий.
       Это нельзя ПЕРЕ-сочинить!
      
       5.
       Это надо представить.
       12 названий прессы.
       Издатель - Гольдберг. Редактор - Гольдберг. Автор - Гольдберг. Три Юлика.
       Вот - это например -10 из 12 названий прессы Гольдберга: "Водолаз", "Еж", "Комета", "Маленький журнал", "Рапира", "Накануне", "Сатирик", "Обрыв", "Таран", "Поэт".
       Он их называл: то журнал, то сборник. По 16 страниц в номере.
       Те 8 Гольдбергов русской прессы были издателями - на раз. Этот Гольдберг - на 12 раз!
       Но:
       12 названий - да. Но это были 28 номеров по сумме. 8 названий были изданы - по 1 номеру. Часто без дат. Нет немека, что Юлика закрывала цензура. Он сам это делал. Он быстро кончал это и переходил на то. Он шел на запах названий. Хоп - и нету.
       Но как это работало? При темпе: начали - кончили? Где то портмоне, из которого он брал на эти раз-два и хоп?
       Тут мы переходим к Исидору.
       Снимаем шляпу.
      
       6.
       Исидор Гольдберг был миллионер. Он имел в Петербурге фирму типографских машин. Он работал крупно. В 1906 году в России было 900 типографий с комплектом фирмы Гольдберга
       На Екатерининском канале, дом  94, стояла его типография. Он издавал энциклопедии. Он что угодно издавал - хорошо, крепко и не скандально. Прибыль Исидора состояла у него любовницей. Эта красотка не изменяла Исидору.
       Он был солиден - как шкаф. У него был дом. Карета. Прислуга.
       Но был и родич по имени Юлик.
       Исидор не знал - где спастись от этого родича! От него не было спасения! Чтобы закурить, Юлик экономил на спичках. Он смотрел на папиросу - она сама зажигалась.
       Однажды родич Юлик зажег родича Исидора. Это было летом 1906 года.
       Юлик так и сказал Исидору:
       - Изя, ты мешок с ассигнациями. Но зачем тебе так много? Куда тебя несет - на просторах революции? Изя, укрепи меня в развороте смеха! Дай мне на издательство! Я сделаю фирму сатиры с юмором. Это будет иметь спрос. Люди хотят смешно. Моя фирма, которой пока нет, перевернет мир, который пока есть!
       - А зачем это надо переворачивать? - спросил Исидор. - Что это будет за радость - ходить с головой вниз?
       - Так это образно! - сказал Юлик. - Изя, дай мне кусочек денег. Моя пресса будет греметь. Это будет феномен!
       - А зачем феномен? - опять не понял Исидор. - Почему не просто бутерброд с маслом? Это не громко, но зато сытно!
       Но Юлик таки зажег Исидора. На что Исидор так и сказал Юлику:
       - Мои чувства родича к тебе сильно большие. Но это имеет меру. Хорошо, я дам тебе попробовать. Но, Юлик! Я могу потерпеть это - ровно год. Строго по циферблату. Будет успех - будем пить шампанское на твой счет. Не будет успеха - я угощу тебя чаем. Но по праздникам и в прихожей! Юлик, я считаю деньги. Юлик, я считаю, ты меня сильно понял!
       Так Юлик открыл свою фирму на Пушкинской. Он сказал Исидору:
       - Изя! Это момент истории! Меня будет изучать профессура! Через 100, 200 и 500 лет!
       - Нет, пускай тебя сразу изучают, - сказал на это Исидор. - Сейчас, теперь и по 5 копеек за номер!
       Был прав Исидор. Был прав Юлик. Он исполнил, что сказал. Не насчет фирмы. Но за счет названия одной своей газеты.
      
       7.
       Ибо начинал Юлик не с тех 10 названий, а с газеты. Она и привела Юлика в историю.
       Эта газета имела название:
       ИЗВЕСТIЯ
       СОВЕТА БЕЗРАБОТНЫХ
       ЮМОРИСТОВ
       Это никто не смог превзойти. Никто не рискнул это украсть. Это стало - раритетом. Это забронировало Юлику место в истории юмора.
       Это название.
       У Исидора была типография. Но Исидор не хотел это печатать. Смеялся - но не хотел. На всякий случай. Юлик напечатал это в типографии Михайловой, Фонарный переулок, дом  9.
       Название газеты было слито с юмором газеты. Гольдберг сработал пародию на стиль большой прессы. На ее рубрики, скандалы и глупости.
       Он брал стиль крупных газет и передергивал это в смех.
       Тогда была в моде оперетта венского композитора Цирера "Посыльный  6666". Гольдберг дал это под рубрику "От телеграфнных агенств. Грабежи.":
       "Ковно. Посланный в казначейство посыльный  666 за разменом 5-ти рублевой ассигнации, не доходя до казначейства, подвергся дерзкому ограблению двух анархистов. Отобрано 2 рубля. Остальные 3 р. Пропиты счастливо избегнувшим опасности посыльным в ресторане "Белый лебедь".
       Тогда были в актуале забастовки - в России, в мире. Гольдберг дал свое мнение:
       "Лондон. Сэр Эдуард Грэй и не думает бостовать".
       Пресса писала про закрытии газет по вине цензуры. Гольдберг дал свою хронику:
       "Оболонск. Конфискован 3-й номер "Оболонского обозрения" за напечатание на 4-й странице объявления супруги местного урядника о приглашении "рипититора-шоптрета с черными глазами для занятий 3 раза в неделю по часу".
       Под рубрику "Урожай" он дал такие аграрные факты:
       "Смоленск. Народонаселение тюрьмы увеличивается с каждым днем.
       Тифлис. Тоже.
       Тотьма. Тоже."
       В газетах была рубрика "Хроника". Она и у Гольдберга была. Гвоздь этой хроники - фраза:
       "Как будто скверно".
       Реклама на первой странице:
       "Опытный коллекционер (Садовая, д.  62) по случаю распродает свою библиотеку, состоящую из 658 словарей бранных слов на всех языках".
       Сколько было квартир в дома  62 на Садовой? Где было искать этого коллекционера? А наверняка - искали. Реклама стояла в газете - солидно.
       В прессе были брачные обьявления. В том числе- с намеком на профессионализм. Например:
       "Мол.хорошеньк.интел.дама желает вступить в гражд.брак с чел.сол.обеспеч."
       "Интеллигентная красивая дама желает познакомиться с богатым сол.господином".
       "Мол.инт.вдова, 28 лет, симпм.нар., весел., ровн.характера, представ.и энерг., знающ.яз., жел.заним.со взросл."
       "Пожалейте! Молодая интеллигент.дама, приехавшая в Петербург, страшно скучает и будет благодарна тому солидному, богатому господину, который избавит ее от скуки".
       Гольдберг поставил на это свое объявление:
       "Группа молодых папуасов долго и безуспешно жаждет любви".
       Прелесть!
       Эта газета - прогорела. На первом номере. Не покупали? Этот смак - не покупали?!
       Я позвонил Юлику.
       - Юличек! - сказал я. - Лапочка! Душечка! Бандит с большой дороги! Это тебя попуас Бэрл беспокоит. Что там у тебя с "Известиями"? не покупают?
       - Э! - сказал он. - Теперь не хотят - потом купят. На аукционе. Не за рубли - так за доллары. Нет пророков на Пушкинской улице! Но я теперь новую - "Сатирическую газету" - печатаю. Эту будут покупать!
       Но и "Сатирическую" - не покупали.
       Юлику не везло.
       Он умел смешно. Со смаком умел. Но был неудачлив. Как и надо неудачнику, он родился не тогда и не там. Такие люди везде неудачливы: хоть в России, хоть в Америке, хоть на островах Фиджи. От этого есть рецепт. Надо сказать себе однажды: "Я родился только что. Сегодня. Не меняя ни маму, ни папу. Но - удачливым. Но - счастливым". В 44 года я так и сделал. Теперь я - удачлив. Теперь я - счастлив.
       А Юлик так - не захотел. Он так сильно любил свою неудачливость, что не смог ее бросить. Он ее пожалел. Он был уверен, что она потом не сможет выйти замуж за другого. Что на ней никто не женится.
       Зря он так!
       Моя неудачливость - сразу вышла замуж. Теперь она - удачлива. Как и ее новый супруг.
       Она теперь уже не ноет, не тоскует, не морочит голову ни себе, ни судьбе, ни мужу. Говорят, она ему нарожала кучу детей. Эти дети - один в одного - счастливчики. А меня она заверяла, что у нее - климакс!
       Может, и Юлик так сделал, когда упал метеоритом на Сибирь? Сел в поезд и сказал себе: "Я родился только что. Теперь у меня все будет в ажуре". Может быть. Нет смысла терпеть то, что нет смысла терпеть. Но тогда ему - не везло.
       Он работал - но дело не шло. Не было спроса. Исидор смотрел на часы. Было лето не 1906-го, а 1907-го года. Юлик издавал в это время свою 12-ю надежду. 12-е название своей прессы. Это был журнал "Поэт".
       Но и "Поэт" - не шел.
       Год лафы - кончился.
       Исидор щелкнул ногтем по циферблату своих карманных часов.
       - Срок окончен, - сказал он Юлику. - Ты перевернул - но не мир, а мое терпение. Я считаю деньги, а ты - названия. Теперь смотри на шампанское за стеклом витрины и делай губками: ням-ням! Пей чай. У меня в прихожей. По праздникам.
       - Vanitas vanitatum! - сказал на это Юлик по-латыни.
       - Это как? - не понял Исидор.
       - Это так, - сказал Юлик. - Суета сует.
       Суета сует - но он сам не поверил в это. Юлик хотел еще раз попробовать. Игроку не так просто уйти от рулетки. А Юлик - это был игрок! Первые 4 номера "Поэта" не имели спроса. А не попробовать ли сделать 5-й номер?
       Он подкопил денег. Через 9 месяцев он издал журнал "Поэт"  5. это было в мае 1908 года. Это был ва-банк Юлика - после такого перерыва!
       Но и  5 - не имел спроса.
       Неудача.
       Он рассвирепел. Он ходил по Петербургу и бормотал: "Vanitas vanitatum! Ну, ну, ну! Да, да, да ! Vanitas vanitatum!"
       Он купил на барахолке потерный фрак. Своего у него не было. В ночь на 30-е июня 1908 года Юлик надел этот фрак. Он залез на крышу дома  19 на Пушкинской улице. Свирепо топнул ногой. Взлетел. Стал метеоритом. Он потеле в Китай. Но над Китаем он развернулся и полетел в Сибирь. Так. Ради прогулки по свежему воздуху. Но по дороге он зацепил своим котелком звезду и упал в тайгу.
       Встал. Отряхнул пыль с панталонов. Сел на поезд и поехал. Это был поезд его 13-й надежды.
       А куда он поехал?
       А куда-то!
       Наука до сих пор уверена, что тот метеорит - это был рыхлый ком снега радиусом 300 метров.
       Ком!
       Бэ, бэ бэ!
       А это был не ком. Это был - Юлик.
       Просто Юлик.
      
       8.
       Был Юлик родичем Исидора? Был Юлик- хотя бы знаком с Исидором?
       Да.
       Нет.
       Может быть.
       Кто их знает!
       Хохма - это хохма. У хохмы свои законы. Абсурдные - но свои.
       Не хотите - не читайте. А прочитали - так не хулиганствуйте! Все мы родом из Бердичева. Плюс-минус планета Земля.
       Налейте себе по бокалу брюта - в честь хохмача Юлика Гольдберга.
       А мне - чаю налейте.
       В прихожей.
       По праздникам!..
      
      
       КАК Я БЫЛ ЗВЕЗДОЙ
      
       1.
       В Кишиневе я часто попадал - то в лужу, то на небеса, то черт знает куда.
       Я там работал в многотиражке. Внезапно меня пригласили в газету "Вечерний Кишинев".
       Я пришел к редактору.
       - Мы хотим вам дать строительную тему, - сказал он.
       - Но я в этом ничего не понимаю!
       - Ничего, разберетесь. У вас хорошее перо. Это главное. А сильные гонорары - гарантирую.
       "Вечерка" была тогда самой популярной газетой. Мне польстила мысль о том, что я буду работать в большой редакции. Кроме того, меня прельстили гонорары. Это было нелишним для моего семейства. У нас было двое детей.
       Я подумал и дал согласие.
       Мне дали стол в промотделе и печатную машинку.
       Я стал разбираться, что такое строительство. Это оказалось - хуже ада.
       Строители сдавали дома с большими недоделками. Начальству нужен был план. Заказчиков прижимали к стенке.
       Я не знал, что такое генподрядчик и субподрядчик. Мне это объяснили. Как можно было такого дилетанта, как я, брать на строительство - ума не приложу.
       Но факт был фактом. Я отвечал за строительную тему в городе. При этом редактор дал понять, что ждет от меня критических материалов. Анекдот! Кого критиковать? За что критиковать? Чтобы критиковать профессионалов, надо хоть что-то понимать в их работе!
       Но я сделал первые репортажи и стал что-то понимать. Я стал понимать, что между генподрядчиком, субподрядчиком и поставшиками всегда есть разногласия. Те жаловались на этих, а эти - на тех. Я сделал просто. Я записывал мнения и тех, и этих, и все это со стенографической точностью давал в газету. Ничего не добавлял от себя. Ни в чем не врал. Просто давал суть.
       Это - самый лучший способ скрыть свое полное невежество.
       Давать суть.
       По сути, я был магнитофоном. Мне давали факты. Я их записывал. Давал их в газете. Больше - ничего.
       Меня стали хвалить. Как это ни странно. Меня стали называть молодой звездой. Я не млел от счастья. Наоборот, я паниковал. Наступит час "икс", и меня распознают. Что тогда?
       Ох, что тогда?!
      
       2.
       Вторым секретарем горкома тогда был Пшеничников. А первым- будущий президент Молдовы Лучинский.
       Лучинский отвечал- за все. А Пшеничников - за промышленность и строительство. Его только что назначили на эту должность. Ему дали задание навести порядок в строительстве. Он был внешне и по характеру похож на президента Путина. Такой же прагматик.
       Он был толковым инженером.
       Он стал брать меня с собой на ревизию объектов.
       Это происходило по субординации. Он звонил редактору и сообщал, что в 11 утра заедет за мной. Редактор посылал ко мне секретаршу. Та передавала мне эту новость:
       - В 11 утра ты должен стоять у двери Дома печати.
       Я стоял.
       В 11 утра 00 минут у бордюра тормозила горкомовская "Волга". Впереди, рядом с шофером, сидел Пшеничников. Я садился на заднее сидение.
       Пшеничников приучил меня садиться в машину с уже раскрытым блокнотом.
       Мы ехали, и он говорил:
       - На объекте таком-то - бордель. Завод ЖБИ не поставил панели в срок. Генподрядчик виноват в том-то и том-то. А субподрядчики не делают то-то и то-то.
       Он говорил наизусть и при этом не оборачивался. Я только успевал записывать.
       По объекту я ходил рядом с ним. Записывал то, что он говорил, и что говорили строители. Сам я не задавал ни одного вопроса. В этом не было надобности.
       Все и так стояло в моем блокноте.
       Как на ладони.
       Моя задача была - проще пареной репы: выдать все это с печатной машинки.
       Это был простейший способ стать звездой: ничего не смыслить в деле, но быть магнитофоном.
       Но я не чувствовал себя звездой. Меня тяготило, что я залез не в свое дело.
       Впрочем, я постепенно осмелел. Я стал писать свои отчеты в виде фельетонов.
       Когда профан печатает фельетон- это уже не юмор.
       Это уже трагедия.
       И трагедия- случилась.
      
       3.
       В очередном отчете я высмеял одного управляющего строительством.
       Я передал в этом отчете факты и добавил от себя немного иронии.
       Этого хватило.
       Управляющий прочитал этот отчет вечером, у себя дома. Потом он хотел встать из кресла, но упал. Его отвезли в больницу.
       Слава Богу, это был не инфаркт.
       Он вскоре выздоровел и приступил в работе.
       Но на меня это ЧП произвело впечатление. Я не хотел быть виноватым в чьем-то инфаркте. Я не хотел ничьей смерти.
      
       4.
       Я видел того управляющего после больницы.
       Он был бледен. Он боялся инфаркта. Его лицо нервно подрагивало.
       Он боялся, что его снимут с работы.
       Он льстиво улыбался. Он велел секретарше принести чай. Он льстил мне - как мог.
       Он унижался.
       Профессионал - унижался перед профаном.
       Это было дико.
       Я проклял тот свой рядовой фельетон, где речь шла об этом человеке. Я проклял свою работу. И себя - проклял.
      
       5.
       Я никому об этом не сказал.
       Я работал в редакции - потому что некуда было уходить.
       Я позволял себе иронию - но уже сдержанно, и лишь тогда, когда факты были слишком очевидны. Часто перечеркивал фразы и целые абзацы, если мне хоть на мгновение чудилось, что за этим стоит чей-то инфаркт. Я не хотел быть палачом. Еще на заводе, в многотиражке, я понял, что советская экономика - это замок на песке. Виноваты не люди. Виновата система.
       Но про это нельзя было писать открыто. Разве что - намек между строк.
       Это тяготило меня.
       В строительстве я уже заимел опыт. Мои турне по городу с Пшеничниковым дали себя знать. Он был профессионал в строительстве. Он знал свое дело. На Западе он мог бы стать крупным менеджером.
       Я стал что-то понимать.
       Я стал уважать строителей. Это тяжелая работа. Я видел, как они мерзли зимой на верхотуре. Я видел, как они плавились от жары летом.
       Нет, в самом деле, я стал что-то понимать.
      
       6.
       Однажды меня и жену пригласили в гости. Был чей-то день рождения.
       Это были знакомые жены.
       Музыканты.
       Среди гостей был парень с голубым галстуком. Он смотрел на меня откровенно злобно. Я видел его первый раз. Может, встречал где-то, но не запомнил.
       Зато он меня - явно знал.
       Мы пировали по советской системе: в магазинах- пусто, а на стале- полный гарнитур. Мясные блюда, икра, сервелат, смачные ? фрукты. Как это имело место быть - большая загадка. Но мы сами принимали дома гостей с такими же почестями.
       Мне не давал покоя злобный взгляд парня с голубым галстуком.
       Он сидел напротив.
       Я не выдержал.
       - Слушайте, что вам надо? - спросил я. - Что вы смотрите на меня так злобно?
       - Это мое дело.
       - Может, я у вас одолжил три рубля и забыл отдать?
       - Заткнись! - прошипел он. - Я тебе три рубля никогда не одолжил бы!
       - Да? Почему же? Я тебя первый раз вижу.
       - А я тебя - уже видел. На стройке. Я там был прорабом.
       - Был?
       - Послезавтра уезжаем в Израиль. А ты - останешься тут и будешь дальше пакостить трудовому народу.
       - А за что ко мне такая ненависть?
       - Я читал твои репортажи.
       - Ну и что?
       - Ты ничего не понимаешь в строительстве!
       - Чистая правда, - сказал я. - Что дальше?
       - Таких, как ты, надо убивать.
       - Спасибо, - сказал я. - Кушай сервелат.
       - Приятного аппетита, - пожелал он и добавил: - Чтоб ты сдох!
       Тут я окончательно не выдержал.
       - Сам сдохни, - сказал я. - Каждый зарабатывает свои деньги, как может.
       На нас уже стали обращать внимание. Разговоры за столом стихли. Все смотрели на нас.
       -Я тут зарабатывал деньги своим трудом, - сказал он.
       - Каким трудом? - спросил я. - Что ты меня за девочку принимаешь? Вспомни, прораб, сколько ты приписок сделал! Вспомни, сколько ты премий получил - ни за что!
       Это на него подействовало.
       Он обмяк.
       - Все так делают, - сказал он. - Это такая система. Тут иначе нельзя.
       - Ты не забудь перед отъездом вернуть все эти халявные деньги, - посоветовал я. - Ты их, наверное, часто получал, эти премии ни за что.
       - Все так делают, - неохотно повторил он. - Все мы мошенники.
       Спор сник.
       Все молчали. Это было неловкое молчание.
       - Выпьем! - громко сказал кто-то. - За мошенников и дилетантов!
       - Да! - подхватили все. - Это самый подходящий тоск в нашем любимом государстве.
       Выпили. Закусили. Послезавтрашний эмигрант смотрел на меня уже без злобы.
       Мы все были хороши. И музыканты, которые халтурили. И прораб, который халтурил. И я, который халтурил. Разница между нами и прорабом была в том, что он уехал раньше, а мы - потом.
       Это вся разница.
      
       7.
       Когда я уволился из "Вечерки", у меня словно камень с души упал.
       Я занимался там не своим делом.
       Не своим...
      
      
       ПИЛОТ БЭРЛ
      
       1.
       Однажды я был пилотом.
       Это было в Кишеневе. Зимним утром 197... года редакция дала мне заказ на полковника ВВС. Он был в отставке и служил чиновником на фабрике. Его звали Баринов.
       Старые летчики - это трепачи с рангом люкс.
       Это треп с ревом авиамоторов. С пальбой. С ладонями: я, значит, иду так, он - так. Но тут я его прищучил. Р-р-ру-банул пушкой по фюзеляжу! Нету! Но тут идет - который слева. Я - туда! Он - сюда! Облака, ядрена вошь! Ни хера не видать! Выскакиваю - но тут он! Я его! Он меня! У меня борт - в дыму. У него борт - в дыму. Там и разбежались - в дыму! Вот не знаю, как он там сел. А я сел так, что не знаю, как я сел! Но мне того - нет, не того, а того! - не засчитали. Замполит сказал: дым - это не результат. За дым орденов не дают. Ну замполит, ну теоретик! Сам не летал, но был цензором по реляциям. Так и не засчитали!
       Колорит!
       Кайф!
       Треп - это не обман. Трепач- это не фраер с кальсонами. Это абсурд с парадоксом: врет - но не обманывает. Как это? Так это! Это надо не понимать, а принимать. При симпатии к процессу. Это правила игры.
       К полковнику Баринову я шел с мечтой на кайф.
       Баринов не обманул мою мечту.
      
       2.
       Баринов начал с того, что разлил по рюмочкам.
       - Помянем Юру! - сказал он.
       - Юру? - охотно спросил я.
       - Гагарина. В конце 50-х я с ним на Севере служил. Я там Гагарина вывозил.
       - Куда?
       - В небо, - сказал он. - Я тогда майором был, он - литером. Стажером у меня.
       - Ну и?
       - Толково, - похвалил он. - Хороший был паренек. Но попадал в истории. Вот, помню. Он ехал из кабака на аэродром - но перевернул грузовик. Я сказал: "Юра, что ты по нетрезвости за руль сел?" Но Юра сказал: "Майор, больше не буду!" Умел держать слово. Потом ни разу грузовика не перевернул! Пил - но кто не пьет?! Ну, хрупнули!
       Хрупнули.
       - Что тебе про меня надо написать? - спросил он.
       - Очерк.
       - Очерк! - сказал он. - Моя судьба - на роман тянет! Сыну - за тридцать. Но жене - скоро тридцать.
       - Жене сына?
       - Моей, - сказал Баринов. - Моя жена младше моего сына.
       - Ни хера себе! - сказал я. - Кто кого родил?!
       - Они у меня от разных, - сказал Баринов. - Сына рожала та, которая погибла в сорок первом. При бомбардировке Москвы. Ну, хрупнем! Помянем покойницу. Погибла в расцвете лет!
       Хрупнули.
       Помянули.
       Мы хорошо поговорили. Про войну. Про женщин. Про то, что нет колбасы. Мы всех помянули. Мы обнялись и спели "Катюшу".
       Под конец он подарил мне историю.
       Про то, как он утопил в какао Звезду Героя Советского Союза.
       Это было в 1941 г. Звено Баринова послали на поддержку в полк асов. Этот полк называли маршальским. Асов там кормили - как по лэнд -лизу. Но звено Баринова - как по норме. Это было огорчительно. Летают рядом, но кормят раздельно! Баринов намекнул это официантке. Та сказала: "Маршальские - это наши. Но командировочные - это никто. Лопайте, что дают!"
       Но звено Баринова это не стерпело. Вечером - хрупнули и пошли на кухню. Сделали там разборку. Взяли в руки официантку. Завязали юбку на голове - узлом. Посадили в чан с теплым какао. Из чана та кричала - громко и незабываемо. Звено Баринова село на гауптвахту и уснуло. Утром на аэродром прилетел комдив Баринова. Он построил Баринова по стойке смирно и сказал: "Дур-рак ты! За число сбитых бортов ты стоял в реляции на звезду Героя. Но я тебя вычеркиваю. Нельзя топить женщину в какао! Надо - в шампанском!"
       - Это х-х-хорошо! - сказал я. - Но про Гагарина - не в-в-верю! Требую д-д-документацию!
       - Н-н-на документацию! - сказал Баринов.
       Он дал мне старый конверт. На конверте был штемпель Звездного городка. В конверте была открытка - с Первомаем. Там стояло: "Майор, помню и люблю. Гагарин".
       Мы хрупнули - за правду.
       От Баринова я уходил - не знаю, как я уходил. Но и не помню - как дошел.
       Фактура на очерк у меня была. Но утром я залез в погреб. Выпил там банку рассола. Мне стало хорошо. Рассол - это спасение тех, кто не умеет пить. Я посмотрел в блокнот. В блокноте стоял номер телефона. Но я не помнил - чей. Набрал этот номер. Это был телефон Баринова-сына. Тот был командиром самолета АН-12.
       - Приходи, - сказал он. - Я тебе уточню про батю.
       Я пошел на это рандеву.
       Знал бы - не пошел бы.
       Ни за что!
      
       3.
       Баринов-сын был - что Баринов-папа. Крупный. Рисковый. При параде колорита.
       Он жил вкусно. Он говорил смачно. Самый приятный человек в городе Кишиневе.
       Абсолютно трезвый.
       - Слушай, Бориска, - произнес он. - Что я хочу сказать. Вот, например. Ты про летчика хочешь написать. А ты был хоть раз в кабине самолета? Не был. А надо быть. Правда сурова и убийственна. Это будет - незабываемо! Завтра утром будь в аэропорту. Будешь лететь со мной в Краснодар с посадкой в Симферополе.
       - В кабине? - сказал я. - Тебя за это - не вздрючат?
       - Нет, - сказал он. - Я по натуре - англичанин. Мой экипаж - моя крепость. Не настучит.
       Утром он провел меня в эскадрилью. Там он получил ремень с кобурой. В кобуре был пистолет. Баринов надел это под китель. Тогда были угоны самолетов. Летчикам давали в рейс пистолеты.
       Сели в самолет. Приняли на борт пассажиров. В кабине мне дали кресло у двери.
       Взлет. Набор высоты. Щелчки тумблеров. Разговоры с диспетчером. Некоторое время мы летели и мирно беседовали. Бортмеханик сказал анекдот. Штурман хихикал. Второй пилот подарил мне "Песню стюардессы". Там была строка: "А мальчишке-штурманишке я сама сниму штанишки!" В кабину зашла стюардесса. Ни с кого штанов не сняла. Она принесла по кофе. Экипаж смотрел на меня с непонятной радостью. Так удав смотрит на кролика. Перед банкетом. Но я принял их радость- как знак того, что я хороший парень.
       - Слева Одесса, - произнес Баринов.
       Я встал и посмотрел налево. Там внизу была линия берега. Я сел и стал смотреть в иллюминатор. Там было море. Мы летели над морем. По Черному морю шли белые точки пароходов.
       - А справа что? - спросил я.
       - Турция! - удивился Баринов. - Как и надо по географии. Но Турцию тут не видно.
       - Ах да! - сказал я. - Турция. Совсем забыл.
       Баринов сидел слева. Второй пилот - в кресле справа. У них были одинаковые штурвалы.
       Я выпил кофе и съел яблоко.
       - Бориска! - меланхолично сказал Баринов. - Что я хочу сказать. Вот, например. Ты про летчика пишешь. Так?
       - Ну, - сказал я.
       - А ты сам сидел за штурвалом?
       - Ни разу.
       - А надо! - сказал Баринов. - Попробовать. Почувствовать. Прочувствовать. Осознать. Витек! - сказал он второму пилоту. - Ты уступи кресло прессе.
       Я сел за штурвал.
       - Потрогай штурвал, - медленно и радостно сказал Баринов. - Нравится?
       - Блеск, - сказал я
       - Это мало, - сказал он. - Ты ни разу сам не вел самолет. А надо!
       - Так я - не умею!
       - Научим, - сказал Баринов. - Это просто. Медведя научить можно. Ты не смотри вперед. Смотри - на эту стрелку! Она сюда - значит, надо набрать высоту. Стрелка туда - надо снизить. Но и на эту стрелку смотри. Чтоб самолет шел ровно, не боком. Трудно?
       - Нет!!! - сказал я.
       Таки-да! Это было просто. Надо выше - тяни штурвал на себя. Надо ниже - толкай от себя. Нет проблем.
       - Бориска, ты родился пилотом! - сказал Баринов. - Что у нас по курсу? Крым?
       - Траверса мне Джубга, - сказал штурман.
       Экипаж - кроме Баринова - был сзади. Я их не видел. Но краем глаза - видел Баринова.
       - Самостоятельности у тебя нет, - сказал мне Баринов. - Что я тебе - подстраховщик? Ты - сам себе пилот. Смотри! Я убираю руки с моего штурвала. Кладу руки за спину. Теперь ты сам веди самолет. Клянусь тебе: ты это никогда не забудешь! Как ты сам - лично! - вел самолет над морем!
       - Это факт! - сказал я.
       Я вел самолет. Один. Без подстраховки. Это было 10 минут. За это Баринов тянул на 10 лет строгого режима. Но экипаж Баринова - это крепость Баринова. Никто не настучит. Это меня успокоило.
       Пилот Бэрл! Это была моя ария в "Ла Скала"!
       Но на 11-й минуте штурвал не захотел меня слушать. Штурвал не шел ни туда, ни сюда. Я подергал его. Без толку.
       Я стал холодным от пота.
       - Баринов! - сказал я. - Тут... это... штурвал что-то... заклинило!
       - Ай! - сказал он. - Ты подергай сильнее. Ну, как?
       - Заклинило! - сказал я.
       - Ну, технари! - сказал Баринов. - Ну, стервецы! Не подготовили борт к полету! А может, это ты штурвал сломал?
       - Нет! Не ломал!
       - Крышка! - сказал Баринов. - Катастрофа! Бориска сломал штурвал! Ка-та-стро-фа! Теперь по инерции летим. Потом в море упадем!
       - Это... высоко? - спросил я.
       - Нет, - сказал Баринов. - Пять тысяч метров. Ох, Бориска, что ты натворил?! Экипаж! Приготовить спасательные жилеты!
       - А пассажиры? - риторически сказал я.
       - Какие пассажиры, - сказал Баринов. - На всех жилетов нет. Утонут в ледяной воде. Но как вниз пойдем - будем выпрыгивать. Хоть самим спастись!
       - А шансы... есть?
       - Нет, - сказал Баринов. - Это я так. Ради проформы. Шансов нет, но попробовать надо. Конечно, утонем - но хоть не сразу, а постепенно!
       Он схватил себя за голову.
       Я не знал, через какую дверь прыгать. Но перед смертью - нельзя без резюме! Я посмотрел на мою биографию. Как я мало успел! Даже не стал классиком в мировой прозе! Зачем я был сердит на мою жену?! Она так интересно играла на пианино! А в погребе - так много банок с компотом! Зачем я залез в этот самолет?! В этот гроб?! За что я так не уважал Советскую власть?! Прощай, Вика! Дети, я был плохим, но хорошим! Дети, это не я сломал штурвал! Требуйте алименты от Аэрофлота!
       Это были предсмертные страдания.
       Но я услышал звук. Этот звук был похож на судорогу.
       Я повернул голову на звук.
       Там стоял экипаж. Экипаж был в судорогах. Экипаж хохотал твердо и молча. Но на пределе.
       Перед смертью - так не бывает!
       - Баринов! - закричал я. - Бандит-садист-авантюрист! Это ты мне штурвал заклинил?!
       - Нет! - сказал Баринов. - Это автопилот.
       Я понял. Они поставили борт на курс. Дали пилоту Бэрлу поиграть с мячиком на песочке. Дали мне зайти в экстаз. В момент экстаза- нажали на автопилота. Тот заклинил штурвал.
       - Баринов! - сказал я. - В Симферополе я выйду. Я с тобой в Краснодар - не ездок. Я пойду назад - пешком!
       Я сел в кресло радиста. Меня трясло. Миг назад я видел смерть. Но это была - не смерть! Это была рядовая хохма с чайником. Спасибо, что я не наделал в штаны. А мог бы! К этому шло!
       Но в Симферополе я зашел в туалет. Это вернуло меня к жизни. Я вернулся в кабину.
       Мы помирились.
       - Та6к и быть! - сказал я. - Не могу бросить экипаж. Лечу в Краснодар.
       Над Кавказом были снежные головы гор. Мы попали в зону грозы. Была темнота и чернота- но с молниями. Самолет потряхивало - как тедегу на проселке. Но что это было - после пережитого! Ноль. Это не трогало мою храбрость.
       Кто видел смерть - тот уже не обкакается. По крайней мере- в собственные штаны!
      
       4.
       Это был-таки полет!
       Но нет радости без перца.
       Очерк я написал и сдал в редакцию. В городе я встретил Баринова-сына. Тот был хмур. В аэропорту Херсона у него украли пистолет. За это Баринова сняли с полетов. Поставили в техобслугу.
       Но потом Баринову это простили. Я слышал, он пересел на ТУ. Это все, что я знаю про Баринова-сына.
       Но я тоже имел хойшер. За очерк про Баринова-папу. Тот очерк был напечатан. Утром редактору был звонок от покойной жены полковника Баринова. Это была та, которая погибла при бомбардировке Москвы в 1941 году.
       Покойница была взбешена.
       Покойница сказала редактору, что подаст на него в суд.
       Мне сказали: "Боря, на ковер!" Я пошел на ковер к редактору.
       - Как это надо понимать? - сказал он. - Погибла в сорок первом - но теперь звонит мне. Звонит в горком. Хочет разорвать меня на куски. Как живая! С таким темпераментом! Но кто писал очерк? Я?! нет, это ты автор очерка! Но в суд она хочет подать - на меня!
       - Может, вы ей нравитесь больше? - сделал я версию с комплиментом.
       - Но я хочу знать! За что ты похоронил жену Баринова?!
       - Не хоронил, - сказал я. - Это.. бывает. Он был уверен, что супруга погибла под бомбами. Он это оплакал. Но - к счастью! - она уцелела! Теперь у них будет крепкая семья. Теперь они нашли друг друга - через мой очерк!
       - Не через твой очерк, - сказал редактор. - Через мой труп!
       - Это странно, - сказал я. - Даме так повезло - но она недовольна! Может, она это не поняла? Надо объяснить!
       - Сам объясняй!
       - На меня она не подает в суд. На кого подает, пускай тот объясняет - как ей повезло!
       Не знаю, как это сделал редактор. Но это был бипломат. Покойница не подала в суд.
       Но я сделал резюме.
       Никогда! Ни за что! Не пить с летчиками! Не сидеть в кабине самолета! Не трогать штурвал!
       Это мое резюме.
       Летчики - это асы хохмы!
       Непревзойденные!
       Я сделал про них этот рассказ. Это - как знак благодарности.
       За мой экстаз на высоте 5000 метров.
       За то, что я был готов прыгать в море. Но не знал - через какую дверь.
       За то, что чуть не наделал в штаны.
       А мог бы!..
      
      
      
      
       СМЕХ ЭМИГРАНТОВ 1924 ГОДА
      
       1.
       Эмигрант - это юмор.
       Он бы хотел без юмора. Но нельзя. Эмигрант без юмора - это жених без пениса.
       Нет пениса - нет свадьбы.
       Как магазин при нэпе завален товарами, так Берлин 1924 года был завален эмигрантами из России.
       Бывшие.
       Хотя не все.
       У кого был счет в Цюрихе - тот был на коне. Кто провез под кальсонами ювелирный завод - не скучал. Кто имел имя - тот был не на коне, но и не под.
       Прочие - это были прочие.
       Никто.
       В России у них были квартиры с прислугой. Тут у них были - меблирашки. С туалетом в конце коридора.
       Эмигранты.
       Немцы их терпели: но хрипло. В русской прессе Берлина это мелькало. Но что ставить это немцам в укор? Они сами не знали, где найти работу. А где в те годы был фавор на эмигрантов? А теперь - где?
       Но назад их не тянуло. Про назад у них был ответ: АИДИТЕВЫ!
       Эмигранты ставили на удачу.
       Генералы были импозантны. Их брали в швейцары. Это не было титулом. Но кормило.
       Коммерсанты - что-то крутили. Не то, так это! Не там, так опять!
       Аристократы - были при фраках. Но не на бал. В Берлине то и дело снимали кино про аристократов. Массовка там часто была - русская. За день съемок - 10 марок.
       Интеллиг... нет, это бесполезно. В русском Берлине смеялись: "Революция всех чему-то научила. Офицеры сели за руль такси. Графини сели за "Зингеры". Барышни стоят на панели. Но интеллигентам нет урока от революции. Как болтали - так и болтают!"
       Инженер - из эмигрантов - завербовался в Аргентину. Он там нашел работу. Он писал в Берлин из Аргентины: "Чтобы добиться здесь чего-нибудь, необходимо совершенно переделать русскую натуру; русский интеллигент, т.е. существо, треплящее языком без цели и причины и считающее оное трепание за достоинство, здесь не нужен, он дальше эмигрантской гостиницы не пойдет".
       Русский офицер - поехал в Африку. Техником на строительство железной дороги в джунглях Конго. Он ехал туда 50 дней. Это было в Илебо, на берегу реки Касая.
       Там был тропический лес. Там было жарко и сыро. Четверо белых и 2 тысячи негров. Тучи москитов. Купаться в реке было нельзя. Там были крокодилы.
       Но - сервис!
       Он имел там повара и 2 слуг. Раз в месяц он получал от фирмы три ящика с консервами: сардины, омары, супы, сыр, приправы, сгущенка, шоколад. Кроме того: мыло, спички, свечи. Кроме того: 24 бытулки красного вина. От фирмы была доплата за расходы на свежее мясо, зелень и фрукты.
       Ему дали панаму и мотоцикл. Разрешили иметь гарем.
       Знал бы это Карл Маркс! Он бы сказал: "Этот офицер уже построил себе коммунизм!"
       Но была пикантность. Рядом было племя людоедов. Это пугало. Но офицер навел справки. Результат его успокоил. В Илебо у людоедов был принцип: негров они кушали, а белых - нет. Офицер - не без обиды - писал в Берлин: "Они считают, что наше мясо не вкусно, ибо мы едим много соли и пьем вино, что, по их мнению, невыгодно отражается на вкусе мяса".
       Где не было эмигантов?
       Их было - везде.
       Из Китая прислали в Берлин газету "Вестник Первой Пекинской тюрьмы". Это была газета русских зэков. Там их было много. В тюрьме у них была своя библиотека. Хор зэков пел "Эй, ухнем!" В столовой были русские повара. На обед - борщ. Пельмени. Котлеты по-киевски. Но зэки хотели газету! Без газеты у них была меланхолия! Начальник тюрьмы не знал, что с ними делать. От их меланхолии к нему приходили черные мысли. Он был в панике. Он дал разрешение на газету. Морально он был уже готов назвать Пекинскую тюрьму - Хитровым рынком. А себя - фраером с Молдаванки. Но пусть они хотя бы не устраивают революцию!
       Газета была сделана грамотно. Там была хроника тюрьмы. Новости с воли. Цитаты из Метерлинка и Конфуция. В  2 редактор дал письмо от своего приятеля. Тот по профессии был репортером. Он писал:
       "Положение русской эмиграции в Китае - отчаянное... То же самое и в Европе: в Париже, Сербии, Германии... Поэтому помните, что "на воле" сейчас еще тяжелее, чем в тюрьме, где нет хищной борьбы за существование".
       В Берлине были свои русские газеты.
       Например, "Наш мир". это было приложение к "Рулю" - газете русских демократов. "Наш мир" выходил по воскресеньям. "Руль" сердито печатал про политику. "Наш мир" делал то же самое- но с юмором. Редактором был д-р Н.Радин.
       Там печатались Бунин, Тэффи, Аверченко, Амфитеатров. Но не часто. Звезды тем и отрицательны, что им надо платить по-звездному. Были авторы попроще. Не классики - это так. Но с хорошим пером. Графоманов среди них почти не было.
       Полистаем "Наш мир" на предмет юмора. Посмотрим, как им тогда смеялось.
      
       2.
       Хорошо смеялось.
       Не хуже, чем теперь.
       Но надо сразу сказать: "Наш мир" был мастер на перегибы. Такой нюанс. Поставили в номер фото - купание на Москве-реке. Дали текст: "Мужчины, женщины и дети - без купальных костюмов - купаются вместе". Это намек: в красной России ходят голыми. Но на фото - ни одного голого. Как назло. На переднем плане стоит мускулистый пижон - с белыми трусами на крепкой заднице.
       Перегиб.
       Но это будни контрпропаганды. Так было всегда: что там, что тут. Это понятно. Это политика.
       Но перегибов было мало.
       В них не было нужды. Газета была русская. Конечно - главным образом - юморили про красную Россию. А там - сто-о-оль-ко юмора было! В том числе - собственного. Там был нэп. Не самая печальная эпоха. В меру - но был разрешен смех. В прессе Москвы были хохмы. "Наш мир" охотно это перепечатывал.
       Хроника юмора Москвы:
       "Наглый грабеж. Вчера в центре города, средь бела дня ограблен известный покойник - поэт А.С.Пушкин. грабители, двое интеллигентных по виду молодых людей, задержаны с поличным при попытке получить аванс под стихи в Госиздате".
       "Загадочное исчезновение. Вчера на Тверской задержан автомобиль с отвественным работником Х. В автомобиле не обнаружено ни одной женщины.
       Угрозыском приняты меры".
       "Причина причин. Маленький заплеванный зал. Торги на поставку гвоздей.
       Торгуются - трое.
       Представитель государственного завода предлагает гвозди по 4 рубля пуд.
       Некий гражданин в сером - по 3 руб.50 коп.
       Некий гражданин в черном - по 3 рубля.
       Поставка остается, конечно, за гражданином в черном.
       У выхода гражданин в сером останавливает гражданина в черном.
       Гражданин в сером (робко):
       - Послушайте, Марк Ефимович! Каким образом вы можете предлагать гвозди по 3 рубля? Я сам делаю их из краденой проволоки, и то они обходятся мне по 3 руб.50 коп.
       Гражданин в черном (раздраженно):
       - Идиот! Кто вам велит красть проволоку? Крадите, как я - прямо гвозди!"
       Про саму эмиграцию "Наш мир" хохмил - но мало. Без охоты. Но читатель это как раз не требовал. Читатель это и так знал. Но хотел знать - про то, как ТАМ. Поэтому от юмора ТАМ газета переходила на юмор ОТСЮДА - но опять на ТУДА.
       Анекдоты на тему СССР.
       Там встретились две барышни. Обе с интеллектом. Одна говорит: "О, как я хочу посидеть в тюрьме!" "В тюрьме? Зачем?!" "Это единственное место, где можно теперь найти приличного жениха!"
       На тему совбыта:
       "Глухая ночь. К квартире московского нэпмана подкатил автомобиль. Какие-то люди ломятся в дверь и обрывают замки.
       В квартире смятение. Жильцы мечутся, прячут книги, сжигают письма, выбрасывают за окно деньги, прячут под диван излишки.
       И вдруг голос за дверью:
       - Да вы не бойтесь: мы не с обыском- мы грабить пришли!"
       Хохмили на тему вождей СССР. Между вождями там шла разборка. Кто-то был при фаворе. Кто-то был в опале. В 1924 году эмигранты почти не замечали Сталина. Он был неприметен. Его не брали всерьез. Громкими тогда были - Троцкий, Радек, Зиновьев, Каменев, Рыков. Про них часто говорили. С иронией - но не зло.
       Напечатали открытки с текстами - как бы ОТТУДА:
       "20 Ленинбря 1924 года. Дорогая Frau Rosa, прошу Вас сообщить мне немедленно, свободна ли та комната, которую я снимал у Вас, будучи эмигрантом. С комприветом - Григорий Зиновьев".
       В Берлине:
       "В редакцию "Накануне". Прошу дать мне возможность при помощи Вашего уважаемого органа опровергнуть ложь и восстановить истину: я никогда не покидал пределов СССР и нахожусь безвыездно в Москве. Рыков. Рим, апрель 1924 года".
       Это - как намек от зеркала с черным бантиком. Зиновьева расстреляли в 1936-м. Рыкова - в 1938-м.
       В 1924 году был анекдот - на тему живучести советских людей:
       "- Слышали? Семен Иванович приговорен к расстрелу...
       - Как? Опять?!"
       В СССР шла кампания по замене старых названий. В Берлине "Наш мир" сделал на этот счет заявление:
       "Желая оказать сов.правительству помощь в его борьбе с контрреволюцией, мы указываем ему на следующие ненормальные явления:
       Почему ЦАРЬ-пушка не переименована в "НАРКОМ-ушка?
       Почему в Ленинграде все еще существуют БЕЛЫЕ ночи?
       Почему не запрещены ГЕНЕРАЛЬНЫЕ репетиции?
       Почему не закрыта КОНСЕРВАТОРИЯ, имеющая явную связь с английскими империалистами?"
       Наконец, перл юмора 1924 года. Всего три слова:
       "Сошел на нэп".
      
       3.
       Графоманы - это стихийное бедствие каждой редакции. Ни один редактор не хочет сказать открыто графоману, что тот - графоман. Это надо иначе. Это надо деликатно. Чтобы не потерять подписчика.
       Трудная работа.
       В 1924 году графоманов тоже хватало. "Наш мир" читали в Германии, Польше, Югославии, странах Балтии. Слали свои рукописи. Когда у редактора уже не было сил писать ответы на этот ураган, он отвечал прямо в газете:
       "Н.С-ну, Ковно. Не подошло. В рассказе хорош лишь советский юмор. Именно. Мать - годовалому ребенку: "Вот ты тут натроцкаешь, а потом коллонтай за тобой". Но из-за этих двенадцати слов печатать рассказ в 12 печатных листов?!
       М.А., Гамбург. Стихи доставили нам живейшее удовольствие. В особенности четверостишие из поэмы "Ленин":
       Душегуб ты и злодей
       Больше нами не владеешь
       Ты в заблу - вводил людей
       Ждение - и чары деешь.
       Немцы говорят в таких случаях: es hat mir sehr imponiert (мне это очень понравилось). Очень хорошо, что слог, пропадающий в третьй строке (в порядке ли национализации или переселения в пресловутое четвертое измерение?) появляется как ни в чем ни бывало в четвертой. Произведение Ваше так захватило редакционный коллектив, что он вынес следующее решение: поэма не под - также и стихи - ходит".
       Это было смешно тогда.
       Это смешно теперь.
       Эхо смеха 1924 года...
      
      
       ДАМСКИЕ ПАЛЬЧИКИ
      
      
       1.
       По Зодиаку у меня знак - Скорпион.
       Это часто приводит к недоразумениям. Скорпион - это человек под знаком риска. Это такая картина. Толпа идет по проселочной дороге. Сверху небо, с боков - поле. Толпа идет и смотрит: кто под ноги, кто вперед. А Скорпион смотрит - наверх. Он знает, что на него упадет кирпич. Вроде бы неоткуда. Но Скорпион знает - упадет. Не кирпич, так птичья какашка, но упадет.
       Это такой знак: Скорпион!
       Это шулер в смокинге.
       - Иди туда, - говорит он. - Это будет успех.
       Я иду туда. В самом деле - там успех. Мне дают медаль за трудолюбие. Вот-вот будет орден. Я хочу скушать мой заработанный плод. Не хочу ни денег, ни славы. Просто скушать плод и быть сытым. Но в этот момент Скорпион устраивает из меня стриптиз. Мой успех летит в тартарары. Я становлюсь голым и босым.
       - А теперь - иди туда, - говорит Скорпион. - Там успех. Не тот, который бы. Но тот, который будет.
       Но это сказка про белого бычка.
       Так было всегда.
       В тот раз тоже было так. Летом 196... года я поехал в Кишинев. На приемные экзамены в спортивный техникум. Мне было 15 лет.
       Скорпион поехал со мной.
       Кто мешал Скорпиону остаться в Бердичеве? Кто не разрешал ему эмигрировать в Антарктиду? Зачем он поехал со мной в этот жаркий город, где сандалии вязли в горячем асфальте? Не знаю ответа. Но понятно: Скорпион имел ко мне пристрастие. Вот причина, что я не стал тренером.
       Но я стал студентом. Снял койку на квартире. Нашел себе тренера: меня принял в ученики знаменитый прыгун Большов. Он тогда работал на уровне два-двадцать. Его покорило то, что в прыжке я имел технику. Странно было бы - не иметь. В Бердичеве я был ученик у тренера Лонского. Про которого Брумель говорил: "Это не тренер. Это золото нашего спорта". У Лонского я был - первый ученик, но с конца. Но технику имел. За 4 года у Лонского - ежик мог бы стать артистом!
       Большов и Брумель были приятели по сборной СССР. Брумель был после катастрофы. Но пробовал вернуться на сектор. Как-то он приехал из Москвы в гости к Большову. Они сидели на нижней скамейки стадиона. Они ремонтировали чей-то стартовый пистолет. Я шел мимо-в раздевалку. Я услышал голос Большова: "Этот у меня - от Лонского". "Соображает?" - спросил Брумель. "Так, - сказал Большов с неопределенностью. - Туп, но старателен". Я был опечален этим ответом. Но был горд, что про меня спрашивал это великий Брумель.
       Я ходил на занятия. Ходил на тренировки к Большову. Было солнечно и прелестно. Это была медаль от Скорпиона.
       Но где медаль - там стриптиз. К этому Скорпион приступил в конце сентября.
       Наш курс поехал на уборку винограда. Это было в деревне. Рядом с румынской границей.
       Там Скорпион устроил мне стриптиз.
      
       2.
       Моим напарником на плантациях был Эля Проректор. Кандидат в мастера по борьбе. Он сказал так:
       - Сделаем звено: ты и я. Пара идн - это чемпионат мира по шахматам. Мы тут заработаем орден. В деревне нам поставят памятник за ударный труд. Этот памятник будет стоять на площади. Чтоб я так жил!
       Я приготовил себя к ордену.
       Деревня была большая. Там жили молдаване, гагаузы и греки. Нас поселили в клубе. Утром нас повезли на плантацию. Мы получили плетенные корзины и по ножичку. В Бердичеве нет виноградников. Я был уверен, виноград растет на деревьях. Но я был неправ. Чтобы срезать виноград с лозы, надо согнуть спину. Это когда он сверху. А когда снизу - надо встать на карачки. Крестьяне там работали - как пропеллеры. А мы с Элей - как танцоры в бочке с дустом. Моя спина гудела и рыдала.
       Но Эле Проректору было - совсем паршиво.
       Эля весил 103 килограмма. Это хорошо на борцовском ковре. Но не на плантации. Эля был толст и пузат. Он имел живот - примерно 10-го месяца. Надо рожать, но нет родовых схваток. С Эли Проректора тек пот. Не в три ручья, но в три моря.
       - Куда я попал? - хрипел Эля. - Что говорит бригадир?
       - Что мы с тобой за вчерашний день сделали 23 процента от нормы.
       - Но это виноград сорта Рислинг! Эти мелкие бубочки! Не на что смотреть. Эта кислятина! Я готов приседать со штангой 100 кило. Но нет сил - на корзину Рислинга! В честь кого этот сорт назвали Рислингом?
       - Н-нее зна-а-ю! - скрипел я.
       - Зато я теперь знаю, - клялся Эля. - Этот Рислинг - это был заместитель Гитлера! Чтоб я так жил!
       В полдень стало жарко. Так жарко, что это нас доконало. Мы сделали 19 процентов нормы. Бригадир кричал, что нас не надо кормить. Что мы тунеядцы. Что мы упали на него - как проклятие! Но мы не отвечали. Не было сил. В клубе Эля упал на матрас. Эля сказал:
       - Трудно умирать в 17 лет. Но надо. Не буди меня! Мое завещание: хочу быть похороненным у двери этого клуба. Мои штаны я завещаю бригадиру. Пусть на моем памятнике будет написано: "Погиб смертью храбрых в битве с Рислингом".
       - Эля, ты умираешь не один, - сказал я. - Мы тут оба сдохнем. Это будет братская могила.
       Мы забыли про орден. Мы приготовились умирать. Но утром нас уложили в грузовик. Нас повезли - к сожалению, не на кладбище. Нас повезли на плантацию. У нас подгибались ноги. Нам дали ряды - на краю. Но мы не могли работать. Мы сели в корзины и задумались.
       - Тунеядец - это не я! - сказал Эля. - На тренировках я пахарь - как папа Карло. Через год я буду мастер спорта. Что, это не труд?
       - Ну! - сказал я.
       - Пойду пописаю, - сказал Эля. - Меня от этого Рислинга моча в голову ударяет.
       Он побрел в конец ряда. Его долго не было. Но вернулся он свежим - как после бани. Толстое лицо Эли брызгало счастьем.
       - Я нашем спасение! - сказал он. - Там, за нашими рядами, идут ряды с дамскими пальчиками. Десять штук, и корзина готова. Надо брать.
       - Но это не сорт Рислинг, - сказал я. - Потом будет - не то вино.
       - На фронте нет выбора, - сказал Эля. - А кто это заметит? Рислинг - это кислое вино. А с дамскими пальчиками это будет сладко. За этим вином будет стоять очередь. Чтоб я так жил!
       Это меня убедило.
       Я так знал виноделие, как анчоусы. Которых ни разу не ел.
       Мы поставили себя на карачки. Мы поползли к рядам тех дамских пальчиков. Не знаю, как этот сорт звучит по науке. Но Эля бы прав. Каждая кисть была - как ведро с бочкой? Бери одну виноградину. Брось это в слона. Слон будет убит!
       Мы работали так. Клали в корзины эти дамские пальчики, но не доверху. Волокли это на свой ряд. Насыпали там сверху - сорт Рислинг. Шли сдавать. Счетовод записывал нам корзины. Мы бросали виноград на дно грузовика. Борта были закрыты. Никто не мог знать про наш гешефт.
       Мы сделали норму - на 115 процентов. С бригадиром был шок.
       Через день мы сделали 160 процентов. Через три дня - 190 процентов. Мы брали новые ряды, но рядом с дамскими пальчиками. Мы стали передовиками. Бригадир сказал: "На днях приедет фотограф из газеты. Будет вас фотографировать". Мы распрямили плечи.
       Но приехал - не фотограф. Приехал начальник ОТК с винзавода. С ним приехали: доктор наук и три научных сотрудника НИИ виноделия.
       Нас поймали.
       Это было громко. Нас хотели убить на месте, но передумали. Доктор наук топал ногами и кричал:
       - Где наш опытный участок?! Нету! Был опытный участок. Нет опыного участка. Урожай собран и ушел с Рислингом! Бандиты! Уголовники! Вас обоих надо сажать, расстреливать и вешать!
       Утром за нами прислали автобус из техникума. Это был старый автобус. Трофейный. Он скрипел и подпрыгивал. Меня и Элю повезли в Кишинев. На расправу. На суд с виселицей. Шофер сказал: "Директор ждет вас после обеда у себя в кабинете. Вас обоих исключают, это дело решенное. Приказ уже готов".
       Я приготовил себя к трагедии. Но Эля не спешил к директору. Эля сказал:
       - Не надо капитулировать перед началом этого концерта. Надо сделать публику. Я бегу к моему тренеру. В тебе - куда бежать?
       - К Большову.
       - Беги, - сказал Эля. - Чем быстрее, тем лучше. Приказ не будет подписан. Чтоб я так жил!
       Я побежал на квартиру к Большову. Ему было 30 лет. Он тогда был в сборной СССР, но уже начинал как тренер- в Кишиневе. Он был олимпиец Рима и Мехико. В Кишиневе он был - суперзвезда. Как и его жена Масловская: экс-рекордсменка мира по барьерному бегу.
       Большов был дома. Я нарисовал ему картину: что это значит - сделать норму на сорте Рислинг. Который так назван в честь заместителя Гитлера.
       Большов надел пиджак.
       - Пойдем, - сказал он. - Вот не понимаю! Зачем ты залез в дамские пальчики? Дал бы десять рублей бригадиру. Он бы тебе записывал норму. Ты еврей, но башка у тебя - как у амебы.
       Через долину Роз мы направились в техникум.
       Большов знал директора. Я тоже. Директор - это был фрукт!
      
       3.
       Это был южанин. Смуглый, с черными глазами. В 20-е годы он был беспризорник. Он был из тех, кто мог сказать о себе: "Судьбою занесен в номенклатуру". Поэтому он стал начальником. Это была единственная причина.
       По утрам он говорил речи. Студенты стояли в строю перед крыльцом. Он стоял на крыльце. Он говорил так:
       - Надо, ешь-вошь, ценить и понимать. Кем я был на заре коммунизма?
       - Беспризорником! - кричали студенты.
       - Так. А где я ночевал?
       - В мусорных ящиках!
       - Так. А кем я стал?
       - Директором!
       - Правильно, ешь-вошь! Куда ставит меня правительство, там и стою. В костюме с галстуком. Кто меня ссюдова спихнет? Никто, ешь-вошь. Никто!
       Большов и я зашли в кабинет к директору. Тот сидел за столом. Он был польщон: сам Большов на поклон пришел. На лице директора были чувства. Умиление - к Большову. Свирепость - ко мне. Но директор забыл, за что меня надо исключать. С памятью у него было туго. Он помнил, что был беспризорником. На прочие мелочи у него не было терпения. Начиная с 20-х годов.
       - Так ты что! - свирепо сказал он. - Что, напился там?
       - Э-э, нет, - сказал Большов. - Он там не напился. Он там что-то перепутал.
       - А что перепутал?
       - Ну, так, - сказал Большов.- Телегу с трактором.
       - Как это можно?! - всплеснул руками директор. - Ешь-вошь! Телега- это что, это тебе не трактор? Трактор едет на колесах. А телега - на чем?
       Я хотел ответить: на колесах. Но понял, что это будет не тот ответ.
       - На лошадях! - сказал я.
       - Вот! - сказал директор. - Это путь к исправлению!
       - Он паренек ничего, - сказал Большов. - Вот, про телегу знает. Раньше не знал, а теперь знает.
       - Ах, Витя! - сказал директор Большову. - Разве я зверь? Я сам начинал с беспризорников. С мусорных ящиков. Ешь-вошь! Но правительство меня... ешь-вошь...
       Он задумался. Он забыл, что хотел сказать.
       - Надо его наказать! - сказал Большов. - Строго наказать. За телегу! За трактор! Пока студенты на виноградниках - пусть он тут метлой машет. А?
       - Это верно, - сказал директор. - Метлой! Чтоб знал! Пускай тут заборы красит. Студент, за тебя сам Большов... это... как это...
       - Ходатайствует, - сказал Большов. - А также пускай на тренировки ходит. Я ему покажу телегу с трактором! Будет знать!
       Так и решили.
       Я махал метлой. Красил заборы. На пару с Элей Проректором. Которого не исключили, но могли исключить. Элин тренер был у директора. Сказал, что надо наказать Элю. Как и меня. Но Эля стал говорить про сорта винограда. Это удивило директора. Про виноград речи не было - так при чем тут виноград?! Но директор спас положение. Он заговорил про 20-е годы. Про беспризорников. Про ящики с мусором. Про костюм с галстуком. Забыл про виноград и послал Элю на метлу, на заборы.
       Зимой директора уволили. За аферу со спортивными костюмами. За это он был наказан: стал директором спортбазы.
       Это были славные времена. За что диссиденты так ненавидели Советскую властьь? Не понимаю. Прелестный бардель!
       Скорпион- после этого стриптиза - дал мне медаль. Так и было: то медаль, то стриптиз. Через год я сам ушел из техникума. Это не я виноват, что не стал тренером. Это Скорпион виноват.
       Он толкнул меня на дамские пальчики. На расстрел. На виселицу. На метлу. На забор. На уход из техникума. На морское училище. На газету. Сделал с меня писателя. Которому ни гроша за это не платят. А я мог бы стать тренером! У меня был на это талант.
       Собственно, я мог бы и директором техникума стать.
       Но не стал. Это не я виноват. Это Скорпион виноват.
       Но теперь я его люблю. С тех пор, как понял: мне от этого Скорпиона - не избавиться.
       За это и люблю!..
      
       г. Геттинген (Германия)
      
      
      
       РЕКА В БЕРДИЧЕВЕ
      
      
       1.
       Однажды я был на мызе Аа.
       Это хутор в Эстонии.
       У придорожной канавы там паслись коровы. По канаве текла вода. На траве сидел пастух. Он сказал, что канава - это речка Аа. Как и мыза. Я пошел по берегу реки. В конце увидел пограничников. Река Аа впадала в Балтийское море. Я вернулся к пастуху. Тот сказал, что я неправ. Это не река Аа впадает в Балтийское море. Это Балтийское море впадает в реку Аа. Пастух был местный. Он знал, что говорит.
       Я первый раз видел реку, в которую впадает море.
       В Бердичеве таких чудес нет.
       В Бердичеве - река Гнилопять. В нее никакое море не впадает. Но в нее впадает Атлантический океан.
      
       2.
       Есть легенда.
       В старину через эту реку ехал царь. По мосту. На середине моста у него заболела пятка. Царь сидел на коне и страдал. Он подозвал к себе лекаря. Тот посмотрел на пятку и сказал:
       - Гнилая, ваше величество.
       - А что с ней делать?
       - Мазать скипидаром и страдать, - ответил на это лекарь. - Медицина тут - что в лоб, что по лбу.
       Но царь был крут. Он схватил кинжал. Отрезал свою гнилую пятку и бросил с моста в реку.
       С тех пор эту реку зовут - Гнилопять.
       Моя первая память про Гнилопять имеет запах блинчиков.
       Я был с родителями на пляже. Мне было три года. Напротив - на одеяле - сидела толстая еврейка. Она кормила сына блинчиками. Тот был мой ровесник. Она говорила сыну:
       - Жуй, пердунчик! Жуй!
       - Ни-ацу-у! - кричал тот.
       Кричал, но сердито жевал. Затем он сердито пукал. Это радовало даму.
       - Это - на пользу! - шумно говорила она.
       В третьем классе этот пацанчик был мой сосед по парте. Я страдал от него - хуже, чем царь на мосту. Запах был сладок, но труден. Я брал тройной одеколон и брызгал на пердунчика. Но это было - эйсэхвус! Не помогало. Я брызнал на него керосином. Без успеха. Но я облил его уксусом. Это помогло. Он пересел от меня. Ко мне посадили девочку. Я сразу влюбился. От этой девочки был запах ландышей.
       Школа была - сто шагов от реки. Мы гоняли на берегу мяч. Это было на пустом пляже. Пахло илом и поздними яблоками. Как-то мы играли командами: наш третий "А" против третьего "Б". Меня хотели ставить в запас. Но я сказал, что летом видел в Одессе вратаря Яшина. Команда не поверила мне.
       - Скудва ты видел Яшина? С телевизора "Верховина"?
       - Нет, - сказал я. - В пельменной за стадионом СКА. За день до матча СКА с "Динамо" Москва. Яшин зашел туда с толстой сумкой. Он там ел пельмени.
       - А ты что там делал?
       - Ел пельмени и смотрел на Яшина.
       - А сколько метров это было от Яшина?
       - Метр.
       - Так рядом?! - ахнула команда.
       Меня поставили на ворота. Раз я видел Яшина - так рядом! - значит, я вратарь.
       Но я пропустил четыре гола. Капитаном у нас был Клец. Он сказал:
       - Ты, пельменщин с Одессы! Четыре банки! Пятую банку прозявишь - так и Яшин тебе не поможет. Утопим тебя в реке!
       Это был мудрый способ. Я стал кидаться на мяч - как разбойник на золото. Ни гола не прозявил.
       С Клецом я первый раз был на рыбалке. С нами был Жадько. Потом он погиб в автокатастрофе. Но тогда он был живым. У нас была удочка - на троих. Жадько и я рыбачить не умели. А Клец - умел. Мы сидели на мостике у спасательной станции. Был теплый под-вечер осени. Мы были ученики 4-го класса. Жадько рыбачил. Но не клевало.
       - Шо за дела! - сказал Клец. - Игорек, дай-но сюда удочку. Смотрите, как это надо.
       Он отщипнул от булки. Поплевал на катыш. Нацепил на крючок.
       - Не поплевать - не будет смака! - сказал Клец. - Рыбак любит поклевку, а рыба - поплевку!
       Это был мудрый Клец. У него стало клевать. Он подсек. Рыба сидела на крючке. Коблык - так эту рыбу зовут по-местному. Коблык похож на бычка. Не так, чтоб так уже, но похож.
       Этих коблыков Клец тягал и тягал. Жадько сказал:
       - Теперь я попробую!
       Он стал с усердием плевать на катыш. Но у него - не клевало. Я взял удочку. Поплевал на катыш. Не клевало.
       - Плевать - надо уметь, - сказал Клец. - Это надо понимать. Это не блям через блям.
       Он с размаху плюнул на катыш. У него - стало клевать. Жадько и я тогда целый вечер плевались. По-всякому. Но так и не клюнуло.
       Клец показал нам цирк.
       - Шо-то рыба ушла, - сказал он и зевнул. - Вже и у меня не клюет. На это надо сделать искусственный клев. Смотрите на меня, дети с паровоза! Учитесь, как быть акробатом!
       Он стал дергать удочкой. Поплавок затанцевал по воде. Начался клев. У коблыков было почтение к мудрому Клецу.
       Солнце уходило за реку. Солнце было цвета вишни. С прожилками. У излучины реки стояла зелено-желтая Лысая гора. На том берегу пел с патефона артист Гуляев. На излучине были плоскодонки с рыбаками. Там таскали карпов. Те шумели в подсаках.
       Мне было десять лет.
       Эта река была - большая, большая, большая!
      
       3.
       В ту осень я стал рыбаком.
       Купил на базаре ореховое удилище. За 10 копеек. Удилище было тонкое. Прямое. Гибкое.
       Наш дом стоял между базаром и крепостью. У нас был сосед - сапожник Мыкола. Он сделал мне спасть. Дал кусманчик свинца на грузило. Научил - как вязать узел на крючке.
       - Цэ трэба з обмоточкою робыты,- сказал он. - Шоб гачок нэ гопнувся на акулу.
       Поплавок я хотел купить в магазине. Пластмассовый. Но Мыкола скривился.
       - Рыбак цэ сам робыть. Знайды-но мэни товсту кору. Я тэбэ навчу, як треба.
       Я принес кору от старого тополя. Мыкола взял сапожничий нож. Выстрогал поплавок. Просверлил гвоздиком дырку - на леску. А на низ насадил кругляш от гусиного пера.
       - А где будем рыбачить? - спросил я. - На пляже?
       - Не-е, - сказал Мыкола. - На пляжу трэба купатися. А мы пидэмо на грэблю. Пид крэпостью.
       Над рекой стояла крепость. На откосе мы накопали червяков. Это я делал с азартом. Мои мысли были совершенно приятны. Я тогда был влюблен в девочку Червякову. Но не было взаимности. Я размышлял: не Червякова - так хотя бы червяки!
       Рыбачили под плотиной. Это была мелкая плотина. Высота - метра четыре. Но вода падала на камни и гудела! Шипела! Пенилась! Мы стоояли там, где стремнина. Там клевали окуни и верховода.
       Верховода телемпала насадку и уходила. Я не умел подседать. Но с окунями было просто. Окунь - это камикадзе. Он бросает себя в атаку - сразу. Бешенная рыба.
       Это было цымысно!
       Поплавок мчит-летит по белой от пены стремнине. Крючок цапанул за камень. За корягу. Но проскочил. Хоп! - нет поплавка. Рванул на глубину. Это окунь. Зажрал червяка с крючком.
       Цымысно!
       Ай, как цымысно!
      
       4.
       Река стала моей радостью.
       Я не был богат на радости. Отец работал на заводе. Вечером он был усталым. А маму я видел - на бегу. Мама была учительница в школе при заводе. Это была вечерняя школа. Но там занятия были - в две смены: утром и вечером. Допозна. Мои уроки начинались после обеда. Мама приходила с утренней смены- я уходил в школу. Я часто был один. Мне было холодно от одиночества.
       А на реке был уют.
       Я удирал с уроков и бежал к реке. Там было красиво. Пели птицы. Было много соловьев. Курских соловьев принято считать за знаменитых. Это так, но не так. Про курских соловьев - это присказка на широкую публику. Теперь мало соловьиных знатоков. Но в старину были знатоки. От курских они крутили носом. Но за бердичевских соловьев- клали по тысяче рублей ассигнациями. Про это 150 лет назад писал Тургенев. Этот рассказ "О соловьях" - не про курских, но про бердичевских - был написан в середине Х!Х века. Тогда знали толк в певчих птицах.
       Я стал с рекой - на ты. Рыбачил то с этого берега, то с того. На правом берегу был город. На левом - деревенская Загребля. Гребля - это плотина. Загребля - это за плотиной.
       В Загребле были камыши и осока. Там клевали караси. Напротив стояла крепость. Бывало, мне наскучит удить рыбу. Нет клева. Я смотрел не на поплавок - на крепость. Я был то генерал, то атаман. Стрелял из мушкетов и пушек. Но это было громко. Тогда я становился графом. При шляпе с перьями. Я ехал на коне в крепость. За мною была свита- на лошадях, в каретах. В крепости был бал. Там ждала меня девочка Червякова. В длинном белом платье и золоченных туфельках. Мы танцевали полонез на паркетном полу.
       Я приходил домой. Брал баян. Играл "Полонез" Огинского. Смотрел в ноты, но видел реку, холм, крепость.
       В рыбалке я не был азартен.
       Не так рыбачил, как мечтал.
       Но порою азарт - был. Это случалось после дождя. Тихая вода. Осока. В такие моменты нельзя без клева. Но клева нет. Поплавок стоит - как умер. Наоборот природе! Тут приходил азарт. Я закатывал штаны по колено. Лез в реку за илом. В нем были червинцы и крышаки. Червинец - это мотыль. А крышак - это треугольный червяк. Я менял насадку. Начинало клевать!
       За плотиной был остров. Он стоял посреди желтых лилий. Летом я шел туда через протоку. Это было неглубоко. С острова был хороший поклев на линей. Однажды я поймал карпа. Сунул под майку: чтоб никто не отобрал. Прибежал домой, хвастал маме: "Вот, я рыбак! Смотри, это кокуп!" Мама зажарила карпа.
       Вкусно было.
      
       5.
       Потом стал взрослым.
       Рыбачил на реках. На озерах. На морях рыбачил: на Черном, на Балтике. Но реку Гнилопять - помнил.
       Так помнят первую любовь.
       Я приехал в Бердичев с дочерью. Маринке было два года. Я называл Маринку букашка-чебурашка. Мы пошли с родителями на речку. Взяли там лодку. Я сел на весла. Выгреб на середину реки. Неожиданно стал шуметь ветер. За Лысой горой шла гроза. Был слышен гром. Река стала темной. Это напугало Маринку. Она заплакала. Она была в пестром платьице и сандаликах. Ей стало холодно. Я бросил весла и взял Маринку на руки. Прижал к себе.
       - Не бойся, - говорил я. - Это хорошая речка. Она тебя не обидит.
       Маринка успокоилась. Гроза прошла мимо. Стало тепло. На левом берегу - за камышами - у нас был пикник на траве. Мы ели коронное мамино блюдо: икру из баклажанов. Ели бутерброды, зеленый лук. Пили компот из августовских яблок. Отец часто смеялся. Маринка - бегала босиком по траве.
       - Ну, вот! - сказал я. - А ты испугалась реки!
       Потом я был в Бердичеве - после развода. Я болел. У меня шла кровь. Я знал, что потерял счастье. Навсегда. Я уходил на реку. С рассвета до ночи. Однажды туда пришел отец. Мы стали рыбачить с ним на пару. Это у нас было первый раз. Раньше он это не любил - рыбачить.
       - Надо брать себя в руки, - сказал он. - Ты себя измучил пессимизмом.
       - Надо, - сказал я. - Возьму. Вот, река есть. Может, река поможет.
       Помогла.
       Удачливым я не стал. Но река дала мне силу.
       Я бывал в Бердичеве - то в отпуск, то наездами. Но с годами река уходила от меня. А я уходил от реки. У реки теперь были новые приятели. Мы стали с рекой - чужими. Река уже не хотела мне помогать. У реки были свои заботы. У меня - свои. С тех пор я перестал рыбачить. Уже нигде не рыбачил: ни в Эстонии, ни в Германии.
       Нет Бердичева моего детства: с евреями, с приподнятием шляп на Бродвее- от пожарной каланчи до киоска с газировщиком Изей.
       Река там есть. Но там нет реки моего детства. Эта река приходит в мою память: как старый вальс. Раз, два, три, мадам река, вы прелестны! Раз, два, три! Раз, два, три. Раз... два... три.
       Вальс на тему реки.
       Раз.
       Два.
       Три...
      
      
       РОЖЕНИЦА ВИТЯ
      
       1.
       Такие времена теперь.
       Женщины становятся мужчинами. Женщины парадным шагом уходят в начальство.
       На женщин теперь надо смотреть не снизу вверх, а в сторону и застенчиво.
       Мужчины бояться прокуроров - как никогда.
       Нельзя делать женщинам намеки. При знакомстве нельзя говорить комплименты. Могут принять за намек.
       Пристыдят. Оштрафуют.
       Когда-то официантку можно было похлопать по... нет, по округлостям. То слово уже в уголовном кодексе.
       Похлопаешь - посадят.
       В передние округлости залезать нельзя. Под платье залезать - совсем нельзя. Там больше не кино. Захотел в кино - покупай билет, иди в кино.
       Жениться пока можно. Хотя разработки уже идут. На кровати советуют поставить знаки дорожного движения. Посреди кровати - бордюр. Парковка на чужой половине - запрещена.
       Соблюдай дистанцию.
       Готовится новый законопроект. Нарушил постельную дистанцию - попытка изнасилования. Шал влево, шаг вправо: расстрел.
       Но сделать ребенка разрешают. При соблюдении равноправия. Надо составить семейный протокол. Четыре подписи от свидетелей.
       Три экземпляра протокола.
       Третий - для прокурора.
       Когда протокол подписан, мужчину везут в Центр охраны авторских прав. Его запирают в пустую комнату. Наедине с пробиркой. Пробирка стерильна. Кроме пробирки, другой мебели в комнате нет. По генетической памяти, мужчина доводит себя до оргазма. Пока не доведешь - назад не выпустят. Скрытые камеры наблюдают процесс. В момент оргазма входит санитар и забирает пробирку.
       Санитара контролируют санитарка, три доктора, батальон полиции.
       Приходит супруга. Ей впрыскивают. Она беременеет. Рожает.
       Дети - это хорошо.
       Семья как семья.
       Убедительный порядок.
      
       2.
       А целоваться и так нельзя.
       Медицински опасно.
      
       3.
       Все это Витя предусмотрел.
       Витя ничего не нарушал уже тогда, когда нарушать было еще можно.
       Он жил в Таллинне. Его жена была начальником отдела дизайна. Она вся отдавалась работе. Она просила не мешать. Витя имел права на кухню, швабру и пылесос. Когда пылесос ломался, жена его ремонтировала.
       Витя хотел детей. Жена хотела работу. Работа не хотела рожать.
       В 1989 году Витя родил сам.
       Двойню.
       Жена принесла ему цветы, апельсины и шоколадку. Но как все женщины, она не смогла без хамства. Она выразила недовольство. Почему два мальчика, сказала она. Почему не девочки?
       Витя затаил обиду, но истерику не утроил. После родов он был еще слаб.
       Жена приехала за ним на такси.
       Витя стирал пеленки, менял распашонки, пел колыбельные. Ходил с детьми на прогулку. Витя кормил их грудью. Как в старые времена. Грудь у Вити была спортивная. Мускулистая, волосатая. Молоко было высокого качества.
       Случайно Витя узнал, что кто-то когда-то установил приз для родившего мужчины.
       Два миллиона долларов.
       Но Витя не был уверен, что он первый. Он сомневался. Он думал: вдруг таких уже много?
       Витя написал заявление в ЮНЕСКО. Там случился переполох.
       Витя был первый.
       В Таллинн приехала секретная комиссия от ЮНЕСКО. Их было десять. Они проникали к Вите в доверие. Хотели поймать Витю на оплошности. Но факт был, как слово из песни.
       Твердый факт.
       Пятеро из десяти подали в отставку. Остальных забрали санитары.
       ЮНЕСКО принял меры осторожности. Боялись мировой паники. Витя подписал бумагу о неразглашении. До перехода к массовости ЮНЕСКО брал Витю на полную опеку. Он получил дипломатический пасторт. Витю приняли в штат ЮНЕСКО секретным дворником с окладом президента.
       Сначала Витю хотели обмануть. Хотели подсунуть Вите приз два миллиона. Но Витя стоял на том, что надо платить за каждого близнеца по отдельности. Разбирались. Очень сильно ругались. Витя упорствовал. ЮНЕСКО заскрипел, но уплатил Вите еще два миллиона от себя.
       Получилось четыре.
       На один миллион Витя купил виллу в Хельсинки. Три миллиона вложил в акции.
       Виллой, площадью двадцать пять гектаров, он был доволен. Собственный лес. Озеро. Фруктовый сад. Каменный забор. Витя хотел также купить Финский залив. Не получилось. Несмотря на уговоры ЮНЕСКО, правительство Финляндии пригрозило, что объявит референдум. Было ясно, что финны будут против. Если Витя купит залив, это будет уже не Финский залив, а залив имени Вити. Финны такое не пережили бы.
       Пришлось отказаться.
       Витя с детьми переехал на виллу в Хельсинки. Жена осталась на работе.
       Витин отъезд она не заметила.
       Так много было работы.
      
       4.
       Вилла была большая.
       Витя был вынужден за счет ЮНЕСКО нанять прислугу.
       Это были четыре молоденькие служанки. Но не финнки, а филиппинки. Финнки в служанки уже не идут. Они в процессе начальства. Но до филиппинок процесс еще не дошел.
       Днем филиппинки трудились на вилле. Вечером они надевали короткие платья и уходили в город. В ночную смену.
       Витя был потрясен их неутомимостью.
       На вилле была ванна из голубого итальянского мрамора. Однажды утром филиппинки искупали близнецов. Потом стали купать Витю. Потом Витя стал купать филиппинок.
       В процессе купания подружились. По натуре Витя не был угнетателем. Его душа была открыта простым людям. Через девять месяцев после купания две филиппинки родили. Две другие родили днем позже.
       Удивленный Витя написал заявление в ЮНЕСКО.
       Там нахмурились. Отконсультировались у профессуры. Профессура не знала, как это объяснить. Так далеко наука еще не зашла. Приняли резолюцию. Четыре филиппинки стали получать алименты от ЮНЕСКО.
       Факт был небывалый.
       В одном лице Витя стал как мамой, так и папой. Голова у ЮНЕСКО начала ходить ходуном.
       Вите намекнули, что Витя не один. На Африку тоже нужны деньги. Негуманно тратить все деньги ЮНЕСКО только на Витю.
       Витя не возражал бы.
       Но случилась неожиданность.
       К Вите приехала жена.
      
       5.
       Ее фирма в Таллинне обанкротилась. Не выдержала конкуренции с японцами.
       Витина жена стала безработной.
       Витя не мог ее бросить.
       Витя написал заявление в ЮНЕСКО.
       Главный бухгалтер ЮНЕСКО забаррикадировался в своем кабинете.
       Президент ЮНЕСКО - в своем.
       Штаб-квартира ЮНЕСКО объявила голодовку.
       Назначили заседание. Бухгалтер не явился. Президента принесли. Приняли осуждающую резолюцию. Витя был уволен из дворников, но зарплату ему оставили. Чтобы отомстить Вите, приняли его жену в штат ЮНЕСКО. Ее назначили генеральным инспектором по Вите.
       Как инспектор, она получала от ЮНЕСКО служебный самолет.
       Она прилетела в Женеву. Она потребовала от ЮНЕСКО алиментов на Витиного седьмого ребенка.
       Главный бухгалтер позеленел. На глазах у всех он стал считать на пальцах. Он загнул два пальца, и сказал, что это два Витиных по закону. Он загнул еще четыре пальца, и сказал, что это четыре Витиных от филиппинок.
       Итого шесть, а не семь, злорадно сказал он Витиной жене.
       Но она заявила, что седьмой от Вити скоро будет у нее самой. Дизайнер!- сказала она про Витю.
       Поставили на голосование. Все были против - кроме японцев. Японцы хорошо знали, что Витина жена не забыла своего банкротства и кому она этим обязана. Теперь у нее был самолет. Она могла прилететь не только в Женеву, но и в Токио. Вместе с Витей. От этой миссии японцы покрывались холодным потом.
       Японцы поставили вопрос о мировом катаклизме.
       На мировой катаклизм ЮНЕСКО не пошел. Приняли резолюцию. Будущий ребенок стал получать алименты от ЮНЕСКО. В размере стоимости бывшей фирмы Витиной жены. С учетом налогов и капиталовложений. Выплату алиментов ЮНЕСКО возложил на Японию.
       За нервный ущерб Витина жена получила от ЮНЕСКО премию. В размере годового оклада главного бухгалетра.
       Проблема катаклизма была решена. Мир мог спать спокойно.
      
       6.
       Теперь у Вити большая семья.
       Много новых детей. Пятнадцать, или семнадцать. От филиппинок, от генерального инспектора ЮНЕСКО по Вите, от финской полиции, которая охраняла ворота виллы. Троих Витя родил сам.
       Семья живет хорошо. Никто не ссорится. Алиментов от ЮНЕСКО хватает всем. Японцы присылают семье бесплатные компьютеры. Обратный адрес не указывают.
       Главный бухгалтер ЮНЕСКО уже не так переживает, как раньше. На уикэнды он приезжает погостить к Вите в Хельсинки. Недавно он признался Вите, что скоро и сам, наверное, родит. Неужели от меня, нахмурился Витя. Зачем же, с достоинством ответил бухгалтер, на это у меня собственная жена есть!
       Процесс эмансипации мужчин постепенно входит в норму. В Хельсинки открылась мужская консультация. Пока ЮНЕСКО держит это в секрете. Но уже есть первые пациенты. Они уже знают, как надо забеременеть. Но еще не поняли, каким образом рожать. Им терпеливо объясняют.
       По прогнозам, к 2500 году все мужчины уже будут рожать от собственных жен.
       Все идет как надо.
       Хорошо идет!..
      
      
       КОНЦЕРТ С РЕВОЛЬВЕРОМ
       1.
       Были революции.
       В Латинской Америке их было так много, что их устали замечать.
       В Париже был король по имени Людовик. Там сделали революцию. Рубили головы на гильотинах. Те, кому не отрубили, стали гражданами. Результат: был король - стал император Наполеон.
       Так на что рубили головы? На куда пели "Марсельезу"? Был монарх - стал монарх.
       Россия 1917 года. Был царь - не стало царя. Стало хорошо. Но не стало ни спичек, ни мыла, ни дров.
       Но не будем эту историю. Нам до сих пор хватает.
       Но скажем про ту, которая в России стоит под  1. Она кипела в 1905-м. Хрипела в 1906-м. Умерла в 1907-м.
       Странная революция.
       Империя в грохоте. Но царь сидит на троне. В кабинетах сидят министры. Но в них стреляют. На губернаторов смотрят - как на самоубийц. В городовых стреляют- как в рябчиков. Мерзнут и потеют филеры в гороховых пальто. Студенты ходят с бомбами. Барышни кричат: "Ур-р-ра! Да-а-лой!" Рабочие- не работают. Интеллигенты хрипнут от споров.
       Было про что спорить.
       Что ни день - то скандал. Вот пара теперь забытых фактов.
       Красноярск. Там бунтовал гарнизон. Солдаты пошли на митинг. Вперед шли гимназисты - с кинжалами.
       Картина картин.
       Тифлис. Тут было не так смешно. Тут было совсем не смешно. Хотя без кинжалов. Мимо Солдатского базара ехал разъезд казаков. Напротив была Армянская семинария. Там распахнулось окно. Из окна кто-то бросил бомбу. Были ранены три казака, солдат и две лошади. Был убит мальчик - он стоял рядом.
       Тогда на это отвечали так: дом оцепляли. Полиция делала обыск. Террористов брали под арест. Потом их судили. Но в тот раз не стали звать полицию. Послали на это артиллерию. Пушки дали по семинарии залп. В здании начался пожар. Погибло 29 человек. Было 4 обугленных труппа. Было 80 раненых. Дом сгорел. Но террористов - не нашли.
       Буйная эпоха.
       На вокзалах Москвы был приказ: обыскивать каждого, у кого подозрительный вид. Потом этот приказ отменили - по причине массовости. У многих пассажиров после 2-3 суток езды был подозрительный вид. Они просто не выспались. Никакой полиции не хватило бы на то, чтобы всех их раздевать и щупать.
       Одесса была на военном положении. Столичная газеты "Страна", март 1906 года - про результат еврейских погромов на территории черты оседлости: "Масса мирных, разоренных еврейских семейств хлынул за границу, главным образом, в Америку, в неслыханном раньше числе до 2 тысяч в день, составив уже с прошлого года контингент русских эмигрантов до 150 тысяч. В так называемые "потемкинские" дни, 14-19 июня, из Одессы выехало евреев до 50 тысяч".
       Пароходы ломились от эмигрантов.
       Но империя сохраняла свой быт.
       Несмотря ни на что.
       Это невероятно.
       Стрельба. Бомбы. Аресты. Обыски. Прокламации. Митинги. Стачки. Манифестации. Крахи. Банкротство.
       Все рушилось.
       Но быт - был на месте. Его ничто не могло убить. Коммерция и сервис были- как вкопанные. При море банкротов!
       Петербург. Это была столица бунта. Но посмотрим на это - на предмет быта. Где-то на стыке 1905 и 1906 годов.
       Мы увидим пейзаж.
       Мы не поверим себе.
      
       2.
       В Петербурге было все.
       Были спички. Было мыло. Как будто не было революции.
       Заворуха - это дефицит на папиросы. Но тут они были.
       Сорта - на выбор.
       Папиросы "Грация". "Нева". "Кадо". Средние по цене 10 штук - 6 копеек.
       Были папиросы в 2 раза дешевле: "Чудные" и "Выгодные". Самым дешевым сортом был "Добрый молодец": 20 штук - 5 копеек. Дорогими были папиросы "Императорские": 10 штук - 10 копеек. Их поставляла фирма "Братья Шапшаль". За ту же цену шли папиросы "Кардинальные" - от фирмы Богданова.
       В моде было мыло "Вера-Виолетта". Но конкуренты не спали. Фирма "Бодло и К" придумала мыло "Рояль-Конго". Те, кто хотел шик, тратились на "Берлей". Это было английское мыло. Его делали по старинному рецепту. Оно стоило дорого: 1 кусок - 50 копеек.
       Мясные лавки ломились от колбас и окороков. Конечно: были те, кто не имел ни гроша.студент нащупал в кармане последние 20 копеек и дал рекламу в газету: "Прошу 40 рублей в долг". Конечно: были нищие. Были безработные. Была - теперь в раритете - газета "Известия Совета безработных юмористов". Я читал эту газету. Там была сатира. Но ни слова- про нечего кушать. Кто работал - тот кушал.*
       На Сенной площади стоял рыбный магазин Бурцева. Там была коптильня. Бурцев коптил свежих сигов по 4 раза в день. Чтоб сразу - на прилавок. Не покупали бы - стал бы он так упорно коптить! Малосольная семга шла по цене от 40 копеек за фунт. Фунт икры - за 1 руб.50 коп. Сельдь "Королевская" имела сорта: на клиента. Были сельди по 2 копейки за штуку и по 10 копеек за штуку. Оптом шла сельдь в стеклянных бочонках: 2-3 рубля за бочонок.
       Петербург страдал от любви к еде. Этим страдали все. От министров с портфелями до революционеров с бомбами. Революционеры - тоже люди. Сначала надо покушать.
       Профессионалы от революции- это были не пролетарии, не крестьяне. Как правило. Их воспитали в квартирах - не в хижинах. Они знали языки. На них была хорошая одежда. У них был вкус. В том числе - к еде. На досуге они были не прочь отобедать в ресторане. Устраивали на квартирах вечеринки. Это называлось сходками. Но не всегда было понятно - где сходка, где просто сабантуй. Перед этим закупали - как надо. Пиво "Стрицкий" - хорошо идет с балыком! А не купить ли шампанское "Эксцельсиор" - по 2 руб.50 коп.бутылка? А "Кавказский коньяк" - от Саралжева? А коньяк "Эриванский" за 85 коп. бутылка -от Фохтса?
       Профессионалы часто были при деньгах. Партии кормили себя от меценатов и эксов. Радикалы - предпочитали как раз эксы.
       Это было не пыльно.
       Типичный экс тех лет. К хозяину фирмы зашли трое. Приятные молодые люди. Двое достают из карманов революверы. Третий стоит у двери. В руках у него - толстый сверток. Те, которые с революверами, намекают офонаревшему от этой картины хозяину:
       - Товарищ! Идет опасная борьба. Нельзя быть в стороне. На будни революции надо 1000 рублей. Нет, не частями. Нет, не завтра. Не обижайте нас отказом. Нет, мы не будем стрелять. Но мы уйдем, затаив на вас обиду. Но третий - который у двери - останется тут. В свертке у него - бомба. Это смертник. Он готов на подвиг ради революции. Он взорвет себя. Вас. Всю эту эксплуататорскую контору. Товарищ, не откажите нам!
       Заработать на шампанское "Эксцельсиор" - нет, это было не трудно.
       Отказы были.
       Но редко.
      
       3.
       Но как это так получилось?
       Нет, это не про эксы. Это про быт эпохи революции  1.
       Как это могло быть?
       Империя бастовала и стреляла. Но шоколад - был! Вот это удивляет. Стены рушились, но шоколада было - хоть лопни! Шоколад "Клаус". Шоколад "Гала-Петер". Модный шоколад "Кайе": за год - по 300 миллионов плиток. Тогда про шоколад говорили: "Это пользительно!" Как, впрочем, и какао "Бенсдорп".
       Что такое революция?
       Революция - это концерт с револьвером. Артисты - на сцене. Публика - в зале. Бывает, артисты стреляют в публику. Но не регулярно.
       А кто публика?
       Это те, кто средние.
       Дама средней руки смотрит в лорнет на события. Она в ужасе! Но грех не зайти в парфюмерию. Ходят слухи, что новые духи "Нектерин Капенсис" - это нечто!
       Она нюхает "Нектерин Капенсис". Нет, это ей не подходит. Она морщит носик. Но приказчик - не идиот. У него глаз на клиентуру. Он подпрыгивает. Реверанс. Кульбит. Сальто. Он галантно ставит намек:
       - Мадам, а "Восточное желе"? Не желаете-с?
       - Желе?
       - Это желе - пардон! - от морщинок!
       Дама в трансе.
       - Па-а-звольте! - говорит она. - Морщинки?! Как вы смеете? А сколько это стоит?
       - Флакончик - 3 рубля-с, мадам. Убийца морщинок! С неимоверной быстротой! На 10-20 лет хранит свежесть личика! Но вам, мадам, это рано! Ваше личико и так безупречно свежо! Мадам, пардон за ошибку!
       - Три рубля! - говорит мадам. - Ужас - как дорого! Да мне это и ни к чему. Но заверните-ка один флакон!
       Была революция. Но театрам это было - что в лоб, что по лбу.
       Штрихи декабря 1905 года. Перед Новым годом. В Мариинке - бенефис Шаляпина. В Александринском театре - комедия "В мутной воде". В Драме - дирекция Коммиссаржевской - спектакль "Кукольный дом". В "Новом театре" на Мойке, 61 - спектакль "Евреи" с Яворской. В театре "Аквариум" - пикантная оперетта "Сто девушек". В театре "Неметти" - оперетта "Нитуш". У "Неметти" был ресторан при театре: три блюда - 1 рубль. Было сразу два театра "Фарс". Один был на Невском, другой - на Офицерской улице. Публика ходила в оба.
       Начало спектаклей везде - в 8 вечера. Были антракты - с буфетами. Публика расходилась ближе к полуночи. У супругов N. был свой экипаж. Госпожа NN успела резво заскочить в извозчика. Господин NNN уцепился за случайную конку. Прочие шли своим ходом.
       Это - зимой. Это - поздно вечером. Это - в столице русского бунта.
       Театралы Петербурга - нет сомнений, это были решительные люди. Ни хрена не боялись! Хотя тряслись от страха.
       Но драматурги били себя в грудь. Рвали на себе фраки. Они были сердиты: у них были не те гонорары. Антрепренеры скрывались от авторов и кричали: "Нас нет! Нас не будет! Мы не тут! Нас не будет - ничего не будет!" Но драматурги сами были с усами. Застрельщиком тут был беллетрист Щеглов-Леонтьев. Он требовал поднять процент. Ему рукоплескали. Тут все понятно. Кроме: кто это - Щеглов-Леонтьев.
       Надо бы почитать - но нигде нет.
       Свои страдания были у издателей. По манифесту - была свобода печати. Но ни одна типография не хотела печатать книгу террориста Кропоткина.
       Газеты были - как сундуки. То их закрывали. То их открывали. Издатели меняли названия. Вдруг возник журнал "Партизан". В этом было что-то мстительное. Вдруг - возник журнал "Пулемет". Вероятно, в целях обороны. Но - чей пулемет? Чужой? А надо - собственный. Так возник новый журнал - "Мой пулемет". Купить его было просто: цена - 10 копеек.
       Уже был кинематоограф. Уже были синема. Но интеллектуалы - как и в Европе, как и в Америке- как бы не замечали этого нахального ребенка. Пресса давала по 100-200 строк на театр. Но ни строки - на эту вульгарную несерьезность: кино. Хотя реклама синема в прессе иногд была. Например, эта: "Электро-кинематограф Пате из Парижа. Представления с 2 ч. дня до 11 ч. вечера. Каждый час. За вход 15 коп. Загородный проспект,17". Ни названия фильмы. Ни имен режиссера и актеров. Солидные люди театра не хотели слышать про участие в съемках. Это считалось - унизительно и халтурно. Знали бы тогда, какой форс-мажор закатит им этот ребеночек!
       Про спорт писали. Но: про борьбу и про бега на ипподроме. Но: ни футбола, ни легкой атлетики, ни тенниса. Хотя в Петербурге уже было и то, и это.
       Зато обожали цирк Чинизелли. Там по 2 раза в день шла феерия "Путешествие Голиафа". Это было - грандиоз! Акробаты, клоуны, маги, 60 детей в пантомиме, 21 лев с укротителем Тильбаром - и впридачу весь кордебалет! Цирк был переполнен!
       Как и рестораны Петербурга.
       Было много ресторанов, которые ставили на свои вывески названия с экзотикой. Но не все были так романтичны. Например, знаменитый тогда Палкин. Он имел собственный дом на Невском. Там был его ресторан. С большим залом. В конце 1905 года Палкин открыл новое зало- вход с Владимирского проспекта. Революция не мешала Палкину. У него играли не один - а два оркестра. Палкин был скромен. Его ресторан имел простое название: ресторан "К.П.Палкин". Проще - не бывает.
       А что революция?
       А ничего.
       Революция- кипела.
      
       4.
       Трудно понять: что больше тогда нервничало публику?
       То ли революция.
       То ли сифилис.
       Революция была проблемой - но общества. Но сифилис - это было сугубо лично и пренепреятнейше. Европа стонала от сифилиса. Россию это не обошло. Презервативы были толсты и неудобны. Часто это делали - без. Получалось хорошо. Но сифилисно.
       Порою на эту радость натыкались от самых благородных мыслей. Тогда интеллектуалов, которые не женаты, была эпидемия с романтикой. Они рвались на перевоспитание дам с панели. Но надо было сначала выбрать: кого? В смысле - перевоспитывать. Чтобы на ней честно жениться! Выбирали упорно и привередливо. Изучали десяток-два-три кандидатур. Это имело конец - у венеролога. Венерологов было тогда в Петербурге- больше, чем извозчиков. Был спрос.
       Ну... ну ладно.
       Перейдем на красоту.
       Дамы хотели быть красивыми. Мужчины - хотели красиво жить.
       Но когда это было просто?!
       Никакие деньги - не спасали.
       Можно разориться - но купить моднейший фрак. Фрачную сорочку. Белый жилет от Jockey-Club'a. Можно сделать поход с дамой в нумера "Палермо". Там электричество. Там ванна. Рубль за номер.
       Можно купить супер-новые галоши "Колемб". Которые не скользят!
       Можно все.
       Но как заставить лысину, чтобы на ней росли волосы?!
       Аптекари клялись: это не проблема! Купите это! Купите то! Можно по почте! Стиснутые зубами храним тайну адресата!
       Мужчины покупали флаконы. Реклама била в лоб: это быстро! Это надежно! Был "Филокомон" - 1 руб.75копеек. Было "Средство Пружана". Пружан - это был замечательный провизор. Он химичил с успехом. Но в 1906 году на его лавры сделал покушение некто Брокман. Он хотел запаботать. Его метод был прост. "Средство Пружана" - это была мазь. Это пачкало руки и одежду. Это потом было трудно отмыть. Брокман - изобрел не мазь, но раствор. Капни на лысину. Разотри. Жди: скоро будут волосы. Не сегодня, так послезавтра. Не в 1905-м, так в 1910-м!
       Мужчина тер голову мазью. Капал на лысину раствором. Ни один лысый не стал волосатым. Но флаконы имели успех. Их раскупали - как ноты с модными романсами.
       По городу ездили извозчики. Экипажи имели резиновые шины. Красные шины - это марка "Слон". Серые - "Павлин". Темно-серые - "Ястреб".
       Но авто уже начинали конкурировать. Уже не надо было ездить за границу, чтобы купить авто. Теперь их продавали на месте. С учетом особенностей русских дорог.
       На Мойке была фирма "Дукс". Там изобрели бензиновый "Дуксмобиль". Он имел 8 лошадиных сил. Он имел особенность: он был построен в расчете на русские дороги. Иномарки на дачном проселке могли развалиться на 5-й версте. Но "Дуксмобиль" - не мог развалиться. Он ехал и ехал. Он ехал 5 верст. 10 верст. 15 верст. Но лишь на 25-й версте его, наконец, разваливало на мелкие кусочки!
       Но "Дуксмобиль" - это был товар на богатых.
       Как и рояль "Блютнер" за 1800 рублей. Как и рояль "Фидлер" за 1000 рублей.
       Это не на средний карман.
       Зато средний мог разрешить себе граммофон. Цены резко падали. Граммофон уже не был криком престижа. Самый дешевый стоил 10 рублей. Но рынок был затоварен. Фирма "Комета" умоляла клиентов: купите граммофон "Опера"! Вместо 45 рублей - 12 руб. 75 копеек! Плюс бесплатно - 10 пластинок и 400 (четыреста!) концертных иголок!
       Граммпластинка стоила тогда - от 75 копеек до 1 рубля. В среднем.
       Пластинок была уйма. На все вкусы. На все возраста. На все революции - вместе взятые!
      
       5.
       Петербург ел. Пил. Стрелял. Работал. Гулял. Кричал речи. Плясал под граммофон.
       Странная революция.
       Но шоколад - был.
       Но быт - был!..
      
       *Средний заработок в СПБ тогда был- от холодных 20 до теплых 100 рублей в месяц. Теплых, но не горячих.
      
      
       ЖЕНИХ АРАКЕЛОВ
      
       1.
       Аракелов страдал от женщин.
       Он был высок. Худощав. С орлиным носом. Носил костюмы с галстуками. Имел плюс: человека по нации - не различал. Имел плюс -минус: он был добряк, но дурак. Имел минус: не знал, что надо женщине. Но это никто не знает. Это сами женщины - не знают!
       Он был репортер.
       Фигаро тут, Фигаро там. Но без друзей. Репортер - это табуретка на крыше. Натура от ремесла.
       Мы были приятели.
       Нас роднил Таллинн. Аракелов был тут коренным. Русский в паспорте, корни на Кавказе, эстонец по этикетке - но с темпераментом янычара. Мне Таллин был - как эрзац Парижа. Тогда не было шанса быть в Париже. Нет оригинала - надо любить эрзац. Через 10 лет я был в Париже. Но стал равнодушен к Парижу. Это город с утерянным блеском. Но Таллинн - это блеск дождя. В Париже этого нет. В Париже нет моря. В Париже нет моих юных лет. В моей прозе - это самая точная рифма. Аракелов это знал. Он сам был таким. Чужой на Кавказе, чужой в России, но никогда не турист - в Таллинне.
       С Аракеловым я ходил в бар при Русском театре. В баре был фонтанчик. Этот бар был секс-биржа с интеллектом. Что ни завсегдатай, то родич на молоке.
       Аракелов брал кофе. Я брал чай. Мы смотрели на клиентуру.
       - Ты посмотри на эту! - пылко шептал Аракелов. - Что за ножки! Статуэтка с невинностью!
       - Гроб с музыкой! - отвечал я.
       - Надо проверить, - говорил он.
       Он шел на перехват. Брал по шампанскому. Распинал себя на комплименты. А такой анекдот! А такой! А Феллини с Акутагова Рюмоскэ на берегу Рид-де-Жанейро! Статуэтка рдела и хихикала. От нее был запах табака за 10 копеек. Но я тут не одна, говорила она. У меня тут подруга! Аракелов звал к нам подругу. Ставил ей фужер. Он мог себе это разрешить. Он был разведен и без алиментов. Был в штате редакции. Он имел по три сотни за месяц. Жил в 4-комнатной квартире с родителями. Те не брали с него ни гроша.
       Зачем не жить!
       Но я знал, что Аракелов будет петь завтра про эту статуэтку.
       - Бор-ря! - говорил он завтра. - Ох, где был я вчера! Не найти днем с огнем! Помню только, что стены с обоями!
       Строго по барду.
       - А что? - спрашивал я.
       - Черный секс! - говорил он. - Ты был прав, что ушел! Сначала я был с этой. О, как она меня кусала! Торшер упал и разбился! В 2 часа ночи в постель залегла та. Я хотел отказать, но не смог! Сделали рапсодию - на троих! В 5 утра они упоили меня самогоном! А где невинность?!
       Он хотел женить себя на невинности. Не так, чтоб на целке. Но чтоб невинность характерна была!
       - А что было потом! - говорил он. - В 10 утра Минц послал меня на репортаж. Куда?! На утренник 1 "Б" класса школы  19. Меня! Раненого! Искусанного! С мальчиками в глазах! Но я не мог ни стоять ровно, ни сидеть прямо. Никак не мог сидеть! Женщина кусает в плечо- это приятно. Это орден за экстаз. Но зачем кусать - в задницу?!
       - Это не орден, - кивал я. - Это Звезда Героя!
       - У меня теперь 4 Звезды на заднице, - говорил он. - Больше, чем у маршала Жукова за 4 года войн! Но меня это не прельщает! Нет! Это была ошибка - но это было последний раз!
       - О, да! - говорил я. - Но с белым бычком!
       Там и было.
       Я сам дурак. Но в черном сексе был не так часто. Была причина. Не люблю дам, от которых запах солдатских папирос.
       - Аракелов! - говорил я. - Ты упорен в мечте про невинность. Это хорошо. Но тактику - надо менять.
       - А как?
       - Надо это обсудить.
       Мы брали по пиву. Садились на скамейку в парке Кадриорг. Смотрели на пруд. На середине пруда был остров. Там в старину играл оркестр драгунского полка. Падали на воду листья. По пруду плыли лебеди. Это было - белоснежно.
       Это настраивало на невинность.
       - Тактики нет! - говорил я.
       - Да! - говорил Аракелов. - Да! Бороду надо отрастить. Надо сидеть в баре и тихо-тихо-тихо читать Шопенгауэра! На приманку. А на ловца и зверь бежит!
       - Любопытно! - говорил я.
       У Аракелова было ПСС философа Шопенгауэра. Он это ни разу не читал. Я тоже. Мы взяли по тому. Вечером сели в баре. Стали с упорством читать Шопенгауэра.
       Мы читали это час. Мы были ловцы. Но зверь на нас - не бежал.
       - Это звезрство! - сказал Аракелов. - С их стороны. Надо сделать это не тут, а в оперном театре. Перед балетом "Лебединое озеро". Что-то мне запали в душу эти лебеди на пруду!
       - Сразу на балет! - сказал я. - Сначала тут надо - как репетицию. Мало ли. Никогда не знаешь, где стоит Судьба с пулеметом!
       - Ты прав, - сказал Аракелов. - Мои сегодня ночуют на даче. Квартира готова к репетиции.
       - Но не надо шампанское! - сказал я. - Не надо - анекдоты! Про Баха надо. Про Марселя Пруста. Ты читал Пруста?
       - Нет. А ты?
       - Слышал. Но не уверен, что это было про Пруста.
       - Бор-ря! - вдруг сказал он. - Ты посмотри на этих статуэток! Уже и репетировать не надо. Это будет - сразу премьера!
       Он ушел на перехват.
       На этот раз он был прав. Эти статуэтки! Этот фарфор! От них пахло - ся!ся!ся! - "Шанелем". Не знаю, как пахнет "Шанель". Но где пахнет - значит, это "Шанель".
       Мы стали говорить - про Пруста.
       Статуэтки стеснялись. Их смущало, что на столе ничего нет, кроме Шопенгауэра. Но они сказали, что приятно ошарашены. В баре было шумно. Наверху шел спектакль. Публики там было меньше, чем в баре. Под шум статуэтки не так расслышали про Пруста. Они перепутали Пруста с актером Хрустом из Русского театра.
       Но Аракелов нашел разницу.
       - Пруст - это не Хруст, - сказал он. - Пруста звали Марсель. А Хруста звать Коля. Марсель Пруст - это не Коля Хруст!
       - А как это по-нашему?
       - Бор-ря! - с надрывом сказал Аракелов. - Как это по-нашему будет?
       - Марик Прустман, - сказал я.
       - Маланец? - ахнули статуэтки. - Разве Хруст - это маланец?! А мы принимали Хруста за приличного человека!
       Это ошарашило их - под корень. Но это ошарашило и самого Аракелова.
       - Бор-ря! - сказал он и встал. - Идем отс-сюда! Идем ко мне! Надо разобрать наши ошибки!
       - А что? - сказал я. - Разве тут плохо? Дамы не знают про Пруста. Но теперь они знают - про Хруста!
       - Черную сотню - не трахаю! - твердо сказал Аракелов.
       - Пидер! - сказали статуэтки.
       Мне стало смешно.
       Мы ушли.
      
       2.
       На кухне у Аракелова мы стали жарить картошку.
       - Это разгром! - сказал Аракелов. - Убийство моих надежд! Я принял их за манную кашу с неба. Так я всегда принимаю женщин. Как что-то мягкое, шаловливое, детское! Но кто их просит открывать рот, когда речь не идет о минете?!
       - Ну, Аракелов! - сказал я. - Это чересчур зло. Это тебя неудача так убила. Но не стоит про женщин... так. Женщины - это как раз то, что ты сказал. Мягкие, шаловливые, детские по натуре. Надо их любить- но в меру. Надо иметь про запас окоп - на случай бомбардировки. Нет смысла спорить. Дама сказала не так - подари даме цветочек прыгай в окоп. Но без диспута. Дама - это клиент с Дикого Запада. Она всегда права. Так зачем трогать у дамы жту радость?!
       - Тебе хорошо, - сказал он. - Ты после обоих разводов стал философом. Тебя не тянет на женитьбу. А меня - тянет. Хочу иметь рай на земле. Хочу, чтобы это стало моим окопом.
       - Так ищи! - сказал я.
       - Но где искать? Где невинность? Где?!
       - В жопе! - сказал я.
       Мне надоел этот Аракелов. Мне надоели дураки и дуры. Мне надоели антисемиты. Мне надоела моя нищета. Мне надоели запреты на меня: печатать, не печатать. Мне надоели сплетни про меня. Мне надоело ходить по редакциям и брать заказы на чепуху. Мне надоела моя привязанность к репортерству. Мне надоел мой характер провинциала. Мне надоела моя глупость. Мне надоели коммунисты, артисты, танкисты и звезды эстрады. Собственно говоря - мне все надоело!
       Я хотел уйти.
       Я бы ушел.
       Но он заплакал.
       - Бор-ря! - сказал он со всхлипом. - У меня так всегда. Мне так не везет! Мне жена - среди бела дня! - ставила рога. Кто не трахал мою жену в Таллинне? Назови мне этого уникума! Может, это ты? Скажи мне откровенно!
       - Не я. Но это было после твоего развода.
       - Спасибо на этом. Ну, а как она тебе?
       - Добрейшее создание, - сказал я. - Но ты замечил это создание своими истериками. Ты так хотел втиснуть ее в твой трафарет, что в результате она сама стала истеричкой. Аракелов, я смотрю на тебя, но вижу себя. Потому что я сам был таким дерьмом - к моим обеим женам.
       - Да, - сказал он. - К сожалению, ты прав. Но теперь это не вернуть. А как дальше? Не знаю, не знаю. Нет фундамента. Все рушится на моих глазах. Теперь - Минц! Садист Минц! Что он делает из моих репортажей! Вчера он сказал мне: "Аракелов, ты профнепригоден. Я тебя правлю - как студента 1 курса! Но ты это не ценишь. Но пока я твой зав, ты будешь плясать - под мою музыку!"
       - Это он зря, - сказал я. - Ты репортер - что надо. Я с тобой работал. Знаю.
       - Он хочет выжить меня из отдела. У него теперь статуэтка на примете. На мое место. Но этого мало! Он ревнует меня к ней!
       - Ну-у, - сказал я. - Это совсем!
       - Не совсем, - он вздохнул и утер слезы. - Это у Минца не без телепатии. Позавчера он был на обеде. Но тут она пришла. Я сказал: "Разрешите дверь на ключ закрыть?" Она говорит: "Но это давно пора!" Мы сделали рапсодию - на столе Минца. Но это я не из мести! На моем столе были бумаги. А на столе Минца - пусто. Поэтому!
       - Зачем она тебе?
       - Низачем. Так. Ради знакомства. Хочу знать моих конкурентов с разных сторон. Теперь она мне звонит. А Минцу - не звонит. Теперь она Минца знать не хочет. Но и я с ней - не хочу. Это не мой вкус.
       - Аракелов, Аракелов, - сказал я. - Ты избавил мебя от конкурентки - но развалил Минцу интим! Теперь он озвереет. У тебя интим 6 раз в неделю, с перерывом - как в баре - на понедельник. Но у Минца - не так! Он своих дам обхаживает. Медленно. Раз в квартал. Что ты теперь Минцу натворил! Ты его на квартал без интима оставил! Теперь он тебя сожрет. Вся его неутолимость обрушится на тебя!
       - М-да, - признал Аракелов. - Это я не подумал. Но не было времени! Она уже сняла пальто - но с трусиками! А Минц мог вот-вот вернуться! Честное слово, я тут не при чем!
       - Но факт - это факт, - сказал я. - Что сделано, то не исправить. Ты оставил Минца на голодном пайке.
       - Озвереет, - сказал Аракелов. - Но кто мог знать! О, как меня тошнит от Минца! Он меня варит, жарит и ест!
       - Надо разрядить Минца, - неуверенно сказал я. - Разрядить - на что-то хорошее, светлое и длительное. На хобби, что ли. У Минца нет хобби. Он разведен. Он тоскует по вечерам. Но как это не понять: человеку под сорок! Минц и пустая квартира. Больше ничего.
       - Вот женить бы его! - сказал Аракелов. - На такой стерве, чтобы он про тоску забыл - навечно! Чтобы он ходил на работу - как на праздник спасения от жены! Тогда он про меня забудет. Навечно. А?
       - Надо бы, - сказал я. - Надо снять с него избыток энергии. Пусть это на жену уходит. В правильное русло. Тогда всем будет хорошо. Минц мне тоже наскучил. А на ком ты хотел бы женить Минца?
       - Может, на Любе? - сказал Аракелов.
       Это была чисто случайная мысль. Но это была - золотая мысль!
       Мы стали есть картошку. Аракелов сиял. Он взял в серванте коньяк. Разлил по рюмкам.
       - За Минца! - сказал Аракелов.- За его семейное счастье! За его интим! За то, чтобы он забыл про меня - навеки!
       Мы выпили.
       - Надо помочь Минцу, - сказал я. - Пусть он погрузит себя в семейное счастье. В счастливый быт.
       - Я ему - помогу! - дал клятву Аракелов.
       Это были не пустые слова.
       Аракелов - помог Минцу.
      
       3.
       По внешности Минц был похож на мудрого козла. Мудрого. Но козла.
       Минц умел работать. Лучше, чем Аракелов. Лучше, чем я. мы не умели так живописно, так читабельно сочинять то, что сроду не было - ни на Луне, ни на Марсе, ни в СССР. Минц это умел. Это надо признать.
       Минц был в цене.
       Русскому по паспорту Аракелову было с Минцем - не скучно. Мне- в клубе не скучно. У Минца было правило: на таланте - не прожить, это не карьера, но карьеру надо сделать. Резюме из правила: сам при 5-й графе, помни про авторов с 5-й графой. Чтоб это было слышно.
       Это поставило Минца в члены редколлегии.
       А так он был - не злобен. Раз в год - по рассеянности - я приносил Минцу репортаж. Он читал. Он чмокал губами. Он говорил:
       - Борюсик, это класс! Но это не моя нематика. Борюсик, ты занеси это в отдел напротив. Там примут.
       Он распахивал дверь. Он делал это гостеприимно. Там, где напротив, мой репортаж - принимали. Там сидела русская. Это путало мне карты. Нельзя было понять: среди кого больше хэзов? Среди русских? Среди евеев? Похоже, так. Среди евреев их было больше.
       Но я не был сердит на Минца.
       Он жил, как жил. Каждому свое. Это в том смысле, что каждому - свое.
       Что кому.
       В редакции была Люба. Милая дама 20-30 лет. Она была влюбчива - до беспредела. Часто это была у нее платоническая любовь. Но не по вине Любы. Виноваты были мужчины: они боялись Любу. Мужчины боялись ее разговорчивости. Кто имел счастье быть с ней в постели, тот становился героем - дня, месяца, года. Люба рассказывала это всем: на этажах, в баре, в лифте. Это были ее переживания. Люба не могла их держать при себе. У нее было недержание на переживания.
       Но доброта ее была - безупречна. Так бывает. Как это ни странно. Разговорчивость дамы - это тяжкий урон мужчинам. Но - не доброте дамы.
       Золотой человек.
       Эту золотую Любу страдалец Аракелов назначил в невесты Минцу.
       Это были три страдальца.
       Страдалец Аракелов - от женщин и Минца. Страдалец Минц - от недостатка интима. Страдалица Люба - от самой себя.
       Поднимите руку: кто знает, где стоит Судьба с пулеметом?
       Вот именно.
      
       4.
       Утром Аракелов зашел в кабинет к Любе.
       - Что-то ты грустна! - сказал он. - А погода - ах, какая погода! Под окном трамваи ходят. Скоро весна. Про тебя Минц спрашивал.
       - Минц? - удивилась Люба. - Этот козел?
       - Нет, он мужчина в соку. Он хочет знать, кто у тебя теперь. У тебя успех с мужчинами, а он - застенчив. Ты с кем теперь?
       - Ни с кем. Но...
       - Без но! - сказал Аракелов. - Но ты это никому не говори. Минц раним и одинок. Он хочет иметь очаг. Но, Люба! За что ты Минца так терзаешь?
       - Я?!
       - Не надо, Люба. Нельзя так. Да, он застенчив! Да, он раним!
       - Кто? Этот козел?!
       - У него были ошибки, - сказал Аракелов. - Да! Были! Но теперь он это исправил. Он страдает от невзаимности.
       - Чьей?!
       - Не надо так, Люба. Ты виновата - это надо признать. За что ты отвергаешь Минца? Да! Он старше тебя. Но разве 10-15 лет - это разница? Он зарабатывает. У него квартира. Он готов тебя озолотить!
       - Меня?
       - Ах, Люба, Люба, - сказал Аракелов.
       Он махнул рукой.
       Он ушел.
       Началось.
       Через день я зашел в Дом печати. У двери мне сказали:
       - Знаешь?
       - А что?
       - Минц потерял голову из-за Любы! Сказал так: Люба меня отвергнет - завербуюсь на Камчатку!
       В лифте мне сказали:
       - Минц хотел вчера себя зарезать. Хорошо, рядом был Аракелов. Не дал!
       - А зачем - зарезать себя?
       - Из-за Любы. У них с прошлой зимы любовь. Раньше это не знали. Но шила в мешке - не утаить! Это теперь все знают.
       Я зашел к Любе.
       - Солнышко! - сказал я. - У тебя свадьба на носу?
       - Нет, я пока не решила, - сказала Люба. - Надо подумать. Это не так просто.
       - Но и тянуть нельзя! - сказал я. - У Минца к тебе - серьезно. Он вчера сказал мне, что свадьба будет в "Астории".
       - Нет, в "Астории" тесно, - сказала Люба. - Лучше в "Олимпии".
       - Солнышко, я так и передам! - сказал я.
       Все уже знали: Минц купил себе и Любе пару золотых колец.
       Медовый месяц будет в Юрмале.
       В Таллинне про это не знал один человек.
       Это был Минц.
       Но Аракелов помог ему это осознать.
      
       5.
       Аракелов зашел к Любе и сказал:
       - Что ты натворила?!
       - А что я натворила?! - спросила Люба.
       - Ты довела Минца до крайности. Вчера он был в кафе "Пегас". Не один!
       - С кем? - холодно спросила Люба.
       - С кем-то! - сказал Аракелов. - Но это не измена, Люба. Это шаг отчаяния. Ты его столкнула на это. Твоя жестокость не имеет границ. Прощай.
       Это был эффект.
       Это был скандал скандалов. По Дому печати говорили так:
       - Мерзавец Минц! Люба уже примерила подвенечное платье. Зачем он так Любу? Зачем он изменил?
       - А кто - та?
       - Жена моряка. Тот придет с моря - подаст на развод. Это не утаить. Это весь Таллинн знает.
       - Сначала - Минц Любе напакостил. Теперь - моряку. Разрушил им семью.
       - Минцу плевать на честных женщин!
       Дамы не хотели с Минцем здороваться. Они назначили Минцу - бойкот. Минц занервничал. Он стал узнавать. Он узнал про свою страсть к Любе. Минц порозовел. Покраснел. Побагровел. Он ходил и говорил:
       - Что за Люба?! Что за свадьба?! Никогда ничего! Первый раз это слышу!
       - Фэ, Минц, - говорили ему. - Ты это - слишком. Первый раз! А как Люба забеременела? Сама от себя?
       - Не от меня! - кричал Минц.
       - Муж морячки придет с моря - он тебе растолкует: первый раз или 101-й раз! Зачем ты был с морячкой? Это - накануне свадьбы с беременной Любой? Минц, ты раньше таким не был. Ты это скрывал! Был - но скрывал!
       - Не было! - кричал Минц. - Не знаю! Это был не я!
       но это был не санаторий. Это был Дом печати. Учреждение с режимом: кто помер при жизни - того хоронят без почестей.
       Минц осунулся. Волосы Минца торчали туда-сюда. На Минца смотрели - как на не то прошлое.
       Это было трудно.
       Я сочувствовал Минцу.
       Но Минца спас - Аракелов.
      
       6.
       Аракелов перестал бывать в баре.
       Я спрашивал у него: ты был? Он говорил: так, читаю Шопенгауэра.
       Но наступил момент.
       Я зашел к нему в редакцию. Минца в кабинете не было.
       - Бор-ря! - сказал Аракелов. - Наконец-то! Я нашел невинность!
       - А кто это?
       - Люба! - сказал он.
       Меня закачало. Я сел на стул - чтобы не упасть.
       - Бедная Люба! - сказал Аракелов. - Как она страдала от негодяя Минца! Как она страдала, что он ее бросил! За сутки до свадьбы в "Олимпии"! Уже кольца были куплены! Но Минц - изменил ей с морячкой. А Люба - это чистота и непорочность! Правда, насчет беременности - это не подтвердилось. Но как она страдала!
       Аракелов ходил по кабинету и был взволнован.
       - Мерзкая история! - сказал Аракелов. - Я каждый вечер ходил к Любе домой. Успокаивал ее. Просил ее: Люба, прости Минца! Люба рыдала от обиды на Минца - но простила Минца! Прямо тут! В этом кабинете. При мне! Люба сказала Минцу: "Минц, я тебя прощаю!"
       - А Минц? - прошептал я.
       - Минц ответил: "Спасибо, Люба! Я тебя никогда не забуду!" Люба умоляла Минца: "Забудь меня, все кончено между нами, забудь нашу любовь!" Но Минц отвечал: "Никогда! Это было слишком незабываемо!" Бор-ря! Это была душераздирающая сцена! Пруст бы так не сочинил. Хруст бы так не исполнил. Тогда я сказал Минцу: "Кончили базар. Люба теперь не тебя, но меня любит!"
       - Да-а?! - сказал я.
       - Видишь ли, - сказал Аракелов. - Не знаю, как это получилось. Я ходил к Любе- успокаивать. Люба успокоилась. Но забеременела.
       - От кого?! - прошептал я.
       - От меня! - сказал Аракелов.
      
       7.
       Аракелов женился на Любе.
       В Доме печати говорили:
       - Аракелов спас Минца. Теперь Минц обязан Аракелову - по гроб жизни!
       Люба ушла в декрет. Минц ушел в транс. Заодно он тихо ушел из этого отдела в новый отдел. Он умолил на это редактора.
       Аракелов стал завотделом. Аракелов занял пост в редколлегии.
       Но меня - не печатал.
       Я принес ему репортаж. Аракелов прочитал. Он причмокнул губами. Он сказал:
       - Борюсик, это класс! Но это не моя тематика. Борюсик, ты занеси это в отдел напротив. Там примут.
       Новый пост не рашрешал ему якшать себя с репортером без репутации.
       Воистину.
       Никогда не знаешь, где стоит Судьба с пулеметом!..
      
      
       РОКОВАЯ ЛЮБОВЬ МЕНЕДЖЕРА БИРМАНА
      
      
       1.
       Мончик Бирман - это была фигура на пейзаже эстрады СССР.
       Эстраду он знал - как свой аппетит. А Мончик был знаток на свой аппетит!
       Я обедал с ним в ресторане "Глория". Это было в Таллине. Это было один раз. Но это потрясло меня - как философа по теории гурманства.
       Я сам гурман.
       Порою у меня было 5 рублей. Это не значило, что я куплю билет на симфонию Шостаковича. Но это значило, что я иду обедать в ресторан "Виру". Там я на 5 рублей заказывал салат "Оливье". Это было меньше, чем кастрюля. Но не намного. До сих пор смакую эти мемуары.
       Был факт в городе Кохтла-Ярве. Я обедал там в ресторане "Турист". Заказал 8 порций печени трески. Персонал смотрел на меня из-за портьеры. Позвали швейцара - чтобы он тоже это увидел. Они не верили себе- что так бывает.
       Был факт в ресторане поезда Одесса-Рига. У меня было 17 копеек. Я заказал стакан чая и 9 кусков хлеба. Это стоило 15 копеек. Хлеб я обмакивал в соль. Бесплатно. Официант сказал, что убит этой картиной. У него была зависть на мой шик. Я оставил ему чаевые - 2 копейки. Он сказал, что запомнит это навсегда. Надеюсь, это так.
       Это намек на масштаб.
       Но гурману Мончику Бирману я не годился в пятки!
       В ресторане "Глория" он сказал, что меню - это не его литература. Он сделал на себя рассеянный вид. Он спросил у кельнера:
       - Что из говядины?
       Кельнер был эстонец. Он смотрел на люстру - не на Мончика. У кельнера был чеканный тембр.
       - Пэф-строганофф! - сказал он.
       Мончику эта политика была - до люстры. Мончик был в предвкушении обеда. Он облизнул губы и вкрадчиво спросил:
       - А как мясцо? Не твердовато?
       - Нет-т!
       - А соус?
       - Как-к соус!
       - А из чего соус?
       Кельнер стал задумчив. Это понятно. Я бы сам таким стал. При беф-строганов обязан быть соус. Но - из чего соус?! Мончик спрашивал это в лоб и проблематично. Мончик был озабочен. Это сказало кельнеру - кто перед ним. Кельнер стал смотреть на Мончика - не на люстру.
       Так они смотрели. Мончик - на кельнера. Кельнер - на Мончика. Я - на люстру.
       - Нет! - сказал Мончик. - Беф-строганов нам не надо. Эту проблему нам не решить. А селедочка?
       - В мэню-у!
       - Так и хорошо! - сказал Мончик. - Нам селедочку с лучком. В масле - но подсолнечном. С маслинками - но много. Сдайте на кухню мою просьбу: чтоб там натерли морковочку. Ну-у, графинчик водки - но холодной. По пивку. На десерт - оладьи с медом. Чай. По лимончику. А мороженное?
       - Крэм-бруллэ!
       - Звучит! - сказал Мончик. - А варенье с вишневыми косточками?
       - Нет-т!
       - Нет - но будет! - сказал Мончик. - Надо найти. Но картошечку - в мундирах!
       - Пюрэ-э!
       - В мундирах! - сказал Мончик. - Пюре - это на мясцо с огурчиком. Но не на селедочку! А фрукты?
       - Яп-плоки!
       - А виноградик?
       - Нет-ту, нет-ту! В мэню эт-та не стоит-т!
       - Кончим этот базар! - сказал Мончик. - Будем на ты. Что тебе надо за этот непосильный труд?
       Это было капиталистично.
       - Червонец! - неожиданно без акцента сказал кельнер.
       - Дам полтора. Но сделай нам фрэйлэхс!
       Кельнера не стало. Мончик почесал ухо. Мончик сказал мне:
       - Гастроли - это мой вэйзмир! В Кишиневе - на тебе виноград, но нет маслин. В Минске - на тебе картошку, но нет мяса. В Тамбове - пирог с капустой. Но нет ни мяса, ни меда, ни селедочки! А в Кремле - Мишка с перестройкой! Бэрл, я за перестройку. Но чтоб водка была холодная! Но не горячая, как сковородка под шкварками!
       Это был Мончик.
       Менеджер из Москвы.
      
       2.
       Менеджер - это было новое слово.
       На это смотрели - как на экстра-сорт шулерства. Я так не смотрел. Я никак на это не смотрел. Но хотел понять- что это значит в переводе на язык СССР. Чтобы написать про это роман. Тот роман я не написал. Я не романист. Но стремление - было. Как у сковородки под шкварками!
       В Таллинне часто были звезды эстрады. Я брал у них интервью. Знал их менеджеров. Но менеджеры не хотели говорить про менеджмент. Меня принимали за агента. Хмурились. Хихикали. Работали - под шланга.
       Но я понял свой промах.
       Нельзя в лоб спрашивать про то, за что сажают. Но я исправил это. Стал говорить на языке с переводом. С таким акцентом: "Ты - это не ты, но скажи мне, как это делают не те, которые те. Назови мне азы этой кухни. Не надо имен. Ты их не назовешь, а я их - не придумаю. Так чем тебе это пахнет - кроме радости от моего бессмертного романа?!"
       Это их успокаивало.
       Тут я кидал козырь: "Кто не знает эти фокусы? Те, кто надо, знают это - как надо. Но не могут поймать. Так что нового по линии ОБХСС ты мне скажешь? При таком рефрене: ты не ты, я не я,мы - не они?"
       Это решало дело.
       Менеджеры - это люди с талантом на хохму. Фармазоны - о, да! Но не быть фармазоном - эго им противопоказано. Цветы на камнях не растут. Но при менеджере с башкой - будут и цветы. Хоть на граните, хоть на кирпиче. По доллару за посмотреть.
       В СССР не было менеджера, который бы 1000 раз не наехал на Уголовный кодекс. Это были рецидивисты судьбы.
       Примитив: концерт в рощах периферии. Клуб на 300 мест. У входа стоит свой грузчик. Ты ему - рубль за билет. Он тебе - не билет, но картонку с номером. Но с печатью. Это пропуск на территорию фойе. Там - дверь зала. Там стоит менеджер. Ты ему - картонку с номером. Он тебя - пускает в зал. Арифметика: 100 - на завклуба с кассиром. 25 - грузчику. 50 - в черную кассу ансамбля. 25 - на музыкантов. 100 - себе на обиды судьбы. Этот способ имел название - карусель.
       Крутизна: стадион, 20 тысяч мест. Аншлаг. Но главбух из местных ставит в отчете: продано 17 тысяч билетов. Три тысячи непроданных - надо по закону сжигать. Акт о сожжении. Подпись. Это был способ с названием - пожар. Цена билета - 3 рубля. Брутто: 9 тысяч рублей. Раскладка: 3000 - на местных. 1500 - на разных. 1000 - на звезд. 500 - на музыкантов и персонал. 500 - на черную кассу. Нетто: 2500 себе на обиды судьбы. При собственной зарплате 130 рублей в месяц.
       Это - схема, но не рай.
       Азы - но не будни.
       Было разное. Были перегибы: звезда не имела с этого ни гроша. Музыканты бунтовали и шли на баррикады. А на что купить аппаратуру? А струны? А барабаны? Пощечина от звезды. Слезы и мордобития. Дипломатия и дрессировка. Где нет скандала - там нет эстрады.
       А так - нормально было.
       Выбитый зуб - это не повод на сочинении трагедии. Намек на киллера - это не причина, чтобы нервничать. Все мы когда-нибудь будем в куда-нибудь. Это надо понять. Надо поцеловать судьбу в попку. За то, что проснулся утром в номере с телевизором.
       Такая попка у судьбы менеджера. Не поцелуешь - будет либо камеа, либо гроб.
       А поцелуешь - значит, сиди на коне.
       На коне, бля, не на курице!
       Бля.
       Бля!
       Бля!!
      
       3.
       Эти азы были Мончику Бирману - как азбука в чемодане академика!
       Через это Мончик проходил - как через лужу.
       Это был рослый человек с пикантным лицом хозяина шашлычной. Примерно 35 лет. Джинсы. Кожаная куртка. Ботинки на толстой подошве. Акцент Мончика намекал на то, что он родом из-под города Калинковичи.
       Мончик начинал с группы "Романтика". Это было на просторах Сибири. Он там играл на ударных. Но там были интриги. Он ушел кельнером в рестораны Москвы. Но память про искусство мешала ему спать. Он стал администратором при филармонии. Но не было размаха. Тогда Мончик нашел себе звезду. Потратился - но стал работать на большой сцене. Менеджером звезды. Этот звезда пел про любовь. На него были аншлаги.
       Мончик прибыл с ним в Таллинн. Я взял интервью у звезды. Потом я сказал Мончику:
       - Ты не ты, я не я. но подари мне что-то про менеджеров.
       - Без имен?
       - Без.
       - Почему нет! - сказал Мончик. - Идем обедать. Я тебе такое про Сибирь скажу - ты такое никогда не слышал!
       Но в ресторане он передумал.
       Он - затосковал.
       - Бэрл! - сказал он. - Моя судьба - это моя работа. Но я ни разу не был женат. Что тебе это говорит?
       - Мончик!- удивленно сказал я. - Ты - голубой? Ты - импотент?
       - Пока нет. Но скоро буду и тем, и другим!
       Он с огорчением съел виноград. Он выплюнул косточки на мундирную шелуху от картошки.
       - Бэрл! - сказал он. - У тебя была роковая женщина?
       - Да.
       - Это было громко?
       - Хуже! - сказал я. - Это был тарарам! Это было год - с паузами на приходы и уходы. Но уходил - не я. Она приходила - она уходила. С тремя чемоданами: туда-сюда, туда-сюда! Я не знал: где я, что я, зачем я! Наконец, я сказал ей: "Финита ля трагедия! Не приходи - не открою!" Это нельзя было терпеть!
       - Ну вот! - сказал Мончик. - Ты это уже прошел. А у меня - это теперь. Но я пока не могу сказать: "Не приходи - не открою!" Не созрел на такой шаг. Но это будет! Я потерплю до лета!
       - Надо терпеть?
       - Надо, - сказал он. - К лету она родит. Я дам ей денег. Буду платить алименты. Но никогда не открою дверь этой террористке!
       Я понял: разговора про менеджеров - не будет. Но я был не против. Человек хочет себя излить - это нельзя не послушать. Мы были родичи по несчастью. Родичи по несчастью - это самая честная фирма.
       Рок-дамы у нас были разные. Но по нюансам. А так - нет разницы.
       Как близнецы.
      
       4.
       Роковая дама - это как расстрел, но с отсрочкой приговора на срок без даты.
       Это наказание за грехи. За те грехи, что были - от рождения и до начала этого ада.
       Нет спасения.
       Не жди пощады.
       Перетерпи. Не сгинь под обломками. Под конец - вылезь из-под обрушенных стен. Подними себя с позы карачек. Прислони себя к телеграфному столбу. Скажи себе голосом туриста с того света: "Тех грехов уже нет. За них я ответил. Теперь я чист. Спасибо за урок. Больше так не будет!"
       Будет.
       Но уже иначе. Не так сильно, как в тот раз. Роковая дама - это самый адский урок в биографии мужчины.
       ...В биографии Мончика был вагон женщин. Это было хорошо на раз, но не навсегда.
       Рок-даме Мончика было 19 лет. Она была из Киева. Там это и случилось. Летом.
       Там у звезды Мончика были гастроли. Готель. Пресса. Визги с романтикой. Рынок надежды фанок у служебной двери. На менеджера - тоже спрос. Три варианта любви: навсегда, просто так, за право пообедать в компании со звездой. Выбор Мончика был: просто так. Это самое удобное. Но при хорошем поведении фанки он совмещал это с третьим вариантом. Навсегда - это Мончик не признавал.
       На рок-даму он упал не в отеле и не с черного хода. Эту даму он встретил на базаре. Он пошел туда за сервелатом. А дама там покупала кости на суп.
       Дама была- не супер, ни наоборот. Ножки - на месте. Мордашка- ну, так. Шлягер композитора Пахмутовой. Круглые места- имели место, но в меру.
       Это не могло убить Мончика.
       Но что-то ущипнуло Мончика за подсознание. Это толкнуло Мончика на флирт. Мы случайно не учились в 1157- й школе на станции Раздельная? А где тут продают- ну, что? ну, фасоль? А мы тут на гастролях! А приходите на концерт! А то, а это! Простая ария на тему бля.
       Но эта сделала глазки вниз. Эта кротко сказала:
       -Нет, зачем в готель!
       -А где?- не понял Мончик.
       -А приходите в гости. На обед.
       Это был удар. У Мончика было 4 неотразимых слова: мама, завтрак, обед и ужин. Эти 4 слова Мончик любил- как себя.
       -Ну, хорошо,- сказал он.
       В обед Мончик сел в такси. Он поехал по адресу на бумажке.
       Что это был за обед!
       До этого Мончик знал: шеф-повар планеты Земля - это мама. Но теперь это была - конкуренция! Мончик съел борщ со сметаной. Мончик съел жаркое - нет, зачем так много, ну давайте! Мончик съел деревяную миску с грибочками. Мончик закусил это варениками. А кто это приготовил?! Глазки вниз: я. Мончику стало ясно: это пришел вариант - навсегда. Это первая любовь! Пора себе это разрешить в 35 лет!
       Раз, навсегда и с апельсинчиками!
       Там были домашние. Мончик смотрел на них с умилением. Он дал понять, что он это так не оставит!
       Он это исполнил.
       Она упиралась. Она не хотела в готель. Но Мончик был Мончик. Он стал у нее первым. Он купил готелю набор простыней. Он увез даму в Москву.
       Она была скромна. Мончик не знал отказа. Мончик ел и подпрыгивал. Он был готов на загс.
       Но через 3 дня она исчезла. На столе была записка: "Моничка, я искала, но не тебя. Еду назад в Киев. Не ищи меня, все равно не вернусь!"
       Что сделал Мончик? Повесил себя на шнурке от ботинка? Нет! Он страдал! Он метал себя по квартире. Он поехал к маме с папой в Белоруссию. Там он плакал и клялся, что женщины - это коварство, а любовь - это дрэк ! Что сделала на это горе мама? Штрудэлэх с грецкими орехами! Мончик съел это. Вытер слезы и гордо поехал в Москву.
       Там он лег спать. Ночью был звонок в дверь. Это приехала она.
       - Моничка! - сказала она. - Я искала - тебя!
       У Мончика был отпуск. Мончик повез ее в Крым. Алушта, море, песни, пляски. Но через 3 дня она исчезла. Мончик прочитал ее записку: "Моничка, это не любовь. Я искала не это. Прощай навсегда!"
       Что было с Мончиком!
       Он хотел утопить себя- на рассвете и в бухте! Но перед этим он полетел в Белоруссию. Что сделала на это мама? Супчик со шкварками! Это убедило Мончика, что рано себя топить. Но любовь - никогда! Раз! Навсегда! Без апельсинов! Кончено!
       Он вернулся в Москву. Он хотел развлечь себя женщинами. Но имел конфуз: инструмент - не работал. С рок-дамой он был - как трактор с выставки. Но теперь - как сарделина с помидором!
       Мончик стал спать один в квартире. Он страдал от мыслей при импотенцию. Ночью он услышал звонок в дверь. Это была она.
       - Моничка! - сказала она. - Никто, кроме тебя!
       - Поздно, - сказал Мончик. - Разве что платонически. А так - я уже импотент!
       - А хоть и платонически! - сказала она. - Лишь бы с тобой!
       Но в постели Мончик забыл, что он импотент. С ней он был опять - как трактор!
       Но через 3 дня была ночь. Шел проливной дождь. Подоконник дрожал от струй. Она разбудила Мончика.
       - Моничка! - сказала она. - Я что-то ищу. А что?
       - А что? - закричал Мончик. - А что?!
       - Я в Алуште забеременела, - сказала она. - Может, я ищу монастырь?
       - Это что-то новое, - сказал Мончик. - Нет записки - но зато монастырь! Странно. Что-то я не встречал беременных монашек. В монастырь не берут беременных.
       - Но это пока не видно, - сказала она. - А потом - не выгонят.
       - Хорошо, - сказал Мончик. - Тебя уговаривать - нет смысла. Все равно ты утром сбежишь. Так лучше, я сам отвезу тебя в монастырь! Сейчас! Немедленно! Вызываю такси!
       Он схватил телефон. Тот - как раз в этот момент! - перестал работать! Рок есть рок. Рок всегда рок. Мончик побежал на улицу. Такси не нашел. Зато нашел шофера с грузовиком. Мончик посадил ее в кабину. Сам сел в кузов. По кузову прыгали коробки из-под апельсинов.
       В четвертом часу ночи приехали к монастырю. Мончик стучал в деревянные ворота. Вышла монашка.
       - Тут горе, - сказал Мончик. - Ад! Примите эту песню. Она хочет в монашки. Что - нельзя? Как это - нельзя так сразу? А завтра она прыгнет из моего окна! Прямо на асфальт! Что тогда?
       На этот крик вышла настоятельница. При ней были монашки.
       - Православные! - закричал Мончик. - Не губите! Примите это к себе!
       Он их уговорил. Перекрестился. Но пустили.
       - Свят, свят! - сказал Мончик. - Хоть я не православный, но правда на свете - есть! Буду жертвовать на этот монастырь свою зарплату с каждого 11-го концерта ! Аминь!
       Он поехал на гастроли по Средней Азии. Там было тепло и с фруктами. Но Мончик страдал: он опять был импотентом! Это пробудило в нем отцовскую заботу. Он ел дыню и размышлял. Будет ребенок - а что с ним делать? Будет, например, девочка - ну, это ладно, станет монашкой. А что, если будет мальчик? Сдать родного сына в мужской монастырь?
       Сердце Мончика было в крови!
       Это были - те гастроли!
       А зохэн вэй!
       Он отгастролил. Он прилетел в Москву. Это было ночью. Как всегда - ночью! Он сунул ключ в замок. Но не мог открыть. Изнутри там торчал ключ. Мончик похолодел. Он понял, что в его квартире - грабители! Он хотел бежать к соседям и звать милицию. Но дверь открылась.
       На пороге стояла - она.
       - Свят,свят! - забормотал Мончик. - Монашка в шелковом халате! Я думал - это уже кончилось. Но нет, это еще не экватор! Как ты тут очутилась?!
       - Я забыла тебе ключи вернуть.
       - Аминь, - сказал Мончик. - Аминь - ох, с аллилуей!
       - Моничка! - сказала она. - В монастыре было хорошо. Но с тобой - лучше. Я тебя искала - но теперь я тебя нашла. Навсегда.
       - Бедняга Иов, - сказал Мончик с печалью. - Теперь я понимаю этого старого еврея. О, как я теперь его понимаю!
       Но он принял душ. Он опять стал трактором. В субботу он повел ее на балет в Болъшой театр.
       Через 3 дня она исчезла. Но оставила записку. Но Мончик уже не хотел это читать. Мончика трясло от этих записок!
       Это было еще раз пять. Приезд. Побег. Записка.
       Рок!
       Ад! Любовь!
       Но теперь он был в Таллинне. Она - в Москве. В его квартире.
      
       5.
       - Ты уверен? - спросил я Мончика. - Она там? Не сбежала?
       - Уверен, - сказал он. - Я звоню туда каждые 3 часа. У меня теперь бзик на цифру три! Нет, она там. За этот месяц она ни разу не удирала. Меня это беспокоит!
       - Ничего, - сказал я. - Дотерпи до лета.
       - Терплю! - сказал Мончик. - Такие муки! Кто мог знать, что беременные так любят ездить в Киев и назад! Ей ничего не надо. Ни денег, ни подарков. Но она хочет понять: я - тот, кого она искала, или не тот! Бэрл, я уничтожен!
       Он выпил рюмку водки. По рассеянности - заел это вишневым вареньем с косточками.
       - Нет, я понимаю, - сказал он. - Грехи, грехи! Но что - у меня было так много грехов? Чтоб я их теперь так долго тарабанил?! Но летом я ставлю на этом точку!
       Мы вышли из ресторана. Мы расстались. Без адресов и телефонов. Такие исповеди - не ради того, чтобы встречаться еще раз.
       Блик момента.
      
       6.
       Но мы встретились. Через полтора года. В Москве. Это было летом.
       Я там был в командировке. В гостинице при торгпредстве Эстонии. Там слева - посольство Японии. Справа - посольство Нидерландов.
       Я увидел Мончика.
       Он стоял с дипломатом в руке у посольства Японии. Разговаривал с японцем. Я подождал. Японец ушел.
       - Мончик! - сказал я. - Привет! Как дела?
       - Так, - сказал Мончик. - Я теперь менеджер в цирке. Везу цирк в Японию. Валюта! Кто мы теперь без валюты! Сам знаешь.
       - А... это? - спросил я.
       - Это? - он понял и цокнул зубами. - Как было, так и есть. Но еще хуже.
       - Удирает?
       - Нет. Больше не удирает. Это странно! Меня это беспокоит! Зимой в Киев ездила - но со мной. Но моя судьба теперь - это ожидание записки: "Моничка, тыры-пыры, я не тебя искала, тыры-пыры!" Жду это с нетерпением. Но тогда я поставлю точку.
       - А как ее беременность?
       - Сколько можно быть беременной? - удивился он. - Два года - быть беременной?! Хотя она и на это способна! Но нет, родила прошлым летом. Пацана. Ну, я пошел с ней в загс и сделал свадьбу.
       - В ресторане?
       - На скамейке, - сказал Мончик. - Сели на скамейку, распили на пару бутылку шампанского. Это вся свадьба. В ресторане - она не захотела.
       Он вздохнул.
       - Трудно и нет слов, - сказал он. - Что я за это время пережил! Когда я на гастролях, она боялась одна быть в квартире. Но я принял меры. Мои мама с папой стали москвичами. Теперь они с нами живут. Но странно, что в квартире нет ссор! Это меня беспокоит!
       - А как пацан?
       - Моя надежда! - сказал Мончик. - Надеюсь, не в нее пойдет. Но она его - учит! Пацану год - но она уже научила его! Бэрл, это не передать! Лежу на тахте. Читаю газету. Так что он делает? Мне на ухо - лапшу вешает!
       - Ну-у! - не поверил я. - Он уже так умеет красиво говорить?!
       - Нет, - сказал Мончик. - Лапшу... в прямом смысле. Вареную. Это она его так научила.
       - А как у тебя с аппетитом?
       - Это она умеет, - признался Мончик.- Странно, что не забыла! Решаем теперь: в Эрец или в Штаты. Теперь в Москве - сам знаешь. Я не такой храбрый, чтобы жить в Москве при валюте. Но Эрец - это что-то близко от Киева! Она сядет в Хайфе на пароход и уплывет в Одессу. Это мне надо?! Но Штаты - это дальше, чем Эрец. Наверное, в Штаты поедем.
       - Да, - сказал я. - Через океан - это не так просто удрать.
       - Не просто, но можно, - сказал Мончик. - Не поездом, так самолетом! Но я приму меры. Я обзвоню там ФБР и все авиалинии. Всем скажу: "Не продавайте ей билеты! Это террористка!" Там ее ни в один аэропорт не пустят. Арестуют за 3 километра от аэропорта! Бэрл, я не прав?
       - Это ход! - сказал я.
       - Но пока я терплю, - сказал он. - Пока пацан станет совершеннолетним. Так и быть, я потерплю эти 17 лет. Но потом - ставлю точку! Она приедет назад - не пущу. Буду кричать из-за двери: "Девушка, тыры-пыры! Это не та квартира, тыры-пыры! А меня тут нету, я уже не в Америке, я в Пекине!"
       - Пустишь! - сказал я.
       - Пущу, - согласился он. - Вот, Бэрл, что такое роковая женщина! Сын - родному папе! - лапшу на уши вешает! Нет сил с этим бороться. Но 17 лет - хорошо, я потерплю. Ну, бывай, Бэрл. Мне надо в цирк!
       Он ушел.
       Где он теперь - не знаю. Но рок-дама - это, конечно, ад.
       Жизнь в ожидании записки.
       "Моничка, тыры-пыры! Моничка, тыры-пыры!"
       Вот у меня так не было. У меня после рок-дамы уже ничего такого не было. В постели - были. А в душе - нет.
       Ни хрена не было.
       Тыры-пыры.
       Бля.
       Тыры-пыры!..
      
      
      
  • Комментарии: 1, последний от 17/03/2010.
  • © Copyright Ройтблат Боря
  • Обновлено: 17/02/2009. 273k. Статистика.
  • Рассказ: Германия
    • Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка