Была перестройка товарища Горбачева. Я приехал в Москву - написать репортаж про Арбат для эстонского журнала "Noorus". В переводе это слово значит "Юность". Это слово тогда ненадолго застряло в моей примитивной логике.
Я вспомнил.
Эпизод.
Я был юным репортером в Таллине и сидел за своим редакционным столом. Заотделом Инна Гати и старший корреспондент Сергей Довлатов ушли в кабинет шефа на "летучку". Зазвонил телефон. Я поднял трубку.
- Здравствуйте, это Борис Полевой, журнал "Юность",- сказал телефон.- Могу я побеседовать с Довлатовым?
Борис Полевой был тогда знаменитостью. По юности лет - у меня пересохло в горле. Я еще не разговаривал со знаменитыми писателями. Я разговаривал с Довлатовым - но кто мог знать, что он станет знаменитым?!
- Момент! - вдруг охрипшим голосом сказал я.
И побежал в кабинет редактора: звать Довлатова.
Я запомнил, как бежал к телефону Сергей. Он был огромным, в огромных ботинках. Бежал он как-то неуклюже. Он волновался - как ребенок. Я впервые видел его таким. Собственно, это и было единственный раз: такая непривычно суматошная взволнованность Довлатова.
Он вбежал в кабинет. Я - за ним. Он схватил трубку:
- Алло, это Довлатов!
Он о чем-то говорил с Полевым. Не помню, о чем. Разговор был недолгим. Довлатов сиял: в журнале "Юность" приняли его рассказ "Интервью".
Это я вспомнил в Москве.
Почему не зайти в "Юность"? Почему не отдать туда свой новый рассказ, который я привез с собой? ЛИЧНО отдать, а не как раньше: посылать почтой и получать из всех литературных журналов Москвы и Ленинграда ледяные, короткие, равнодушные, как лицо чиновника, отказы. Почему такая ледянистость? Может, мои рассказы в редакциях никто не читает - и читать не намерен?
Я был в недоумении.
Я решился на личный визит.
Когда человек с примитивной логикой и в порванной джинсовой куртке приходит в редакцию журнала - даю вам гарантию: он попадет не туда, куда хотел. А куда я хотел? В отдел прозы. Но коридор "Юности" был пустым и темным - и я по чистой случайности сунул нос в какую-то дверь.
Там сидел мужчина, до изумления похожий на поэта Андрея Дементьева, которого я видел по телевизору. До меня дошло, что раз он так похож, то это и есть он: главный человек журнала "Юность". Но не было секретарши. Может, у него нет секретарши? Может, он тоже случайно оказался в этом кабинете? Может, это не Дементьев, а человек, потрясающе похожий на него?
- Что у вас? - спросил он.
- У меня рассказ. Хороший рассказ. Когда посылаю по почте - бесполезно. Так не может продолжаться вечно. Я не дилетант, не графоман. Я печатаю рассказы и повести в двух литературных таллинских журналах. Но почему это невозможно в столичных журналах? Сейчас я в Москве в командировке, решил кому-то конкретному дать почитать. Вы не против прочитать мой рассказ?
- Оставьте тут, на столе.
Я понял по голосу: нет, это все-таки шеф. Это поэт Андрей Дементьев. У него были глаза редактора, которого измочалили неизвестные авторы. Он их перевидал - сотнями, тысячами. Они говорили то же самое, что и я - или еще хуже. Они его уже не просто утомили, его от них - тошнило. Они его доконали так, что он уже не мог их видеть.
Он и на меня не смотрел.
Он смотрел - на дверь.
В теплом ожидании, когда я выйду за эту дверь.
- А вы ... прочитаете? - спросил я.
Он невнятно кивнул. Он продолжал смотреть на дверь - как на свое спасение. Неизвестных авторов - тысячи, и все хотят публиковаться, а где для них всех место найти,а рядом - столько известных, поэтому на неизвестных уже просто не хватает сил, а он хороший человек, но он вынужден отказывать, о, как они его доконали!
Я кивнул. Понял: неизвестные авторы - это злейшие враги литературных журналов. Положил рукопись на его стол - и вышел. Меня проводил его облегченный вздох.
Через месяц я получил ответ: "К сожалению ..." и так далее. Как всегда. Под письмом стояла подпись кого-то из отдела прозы.
Не прочитал.
Но и не обещал, что прочитает.
Значит, не обманул.
Молодец, товарищ поэт!
2.
Я не раз потом бывал и в Москве, и в Ленинграде.
Разговаривал с двумя-тремя сведущими людьми. Иногда они публиковались в толстых журналах. Не знаменитости, не дураки. Они пили водку, я - минеральную воду. Поэтому на меня смотрели жалостливо. До первого глотка они были суровы и вальяжны одновременно. После двадцать пятого глотка - за мой счет - их начинало патологически тянуть на искренность. Они крыли матюгами. Они ругали всех. Они ругали толстые журналы. Они знали, что это.
- А что это? - примитивно спрашивал я.
- Дерьмо,- говорили они.
- А почему дерьмо?
- Там нет людей.
- А почему в толстых журналах нет людей?
- Когда они приходят на работу, они становятся не теми, кем были до того момента, когда утром переступили порог редакции. До этого они были людьми. Но как только они переступают редакционный порог, это уже не люди, а обозначения.
- А почему - обозначения?
- Потому что от них ничего не зависит. В толстых журналах - ничего ни от кого не зависит. Но все зависят от кого-то, а от кого именно - этого они сами не знают.
- Это какой-то бред! - провинциально ужасался я.
- Мальчик, не подпрыгивай,- говорили мне.- Но ты прав. Да. Бывает.
- Что бывает?!
- Вот упрутся иногда за своего человека - и ноют, и ноют, и ходят по редкакционным коридорам. И пробивают! Если чересчур упорно ноют. У них есть тактика: никогда не называть вещи своими именами. Они шепчутся: этот - через того, а эта - была у того, и тот сказал, что если тот второй скажет третьему тому, который в курсе от четвертого, то через пятого может и получиться. У тех, кто уже протиснулся, проваландался через муки пробиваемости и прогремел - да, у тех дела лучше. А если ты еще не прошел через круги редакционного ада - тебе пришлют, как ты сказал: "К сожалению, ваша рукопись нашу редакцию не заинтересовала".
- Бзыц-бзыц-параша?! - опять ужасался я.
- Не параша! - морщились они.- Что ты так высоко залез? Параша - это то, что имеет географическое место и назначения. А эти - имеют только обозначения, но такие обозначения, которые никак нельзя обозначить. Что главное в толстых журналах? Шепот. Шепот ни о чем. Но это важный шепот. Есть моменты, когда кто-то из них громко шепчет: "Кажется, это гениальный автор!" Это их пугает, и они начинают шептаться-шептаться, и шепчут: "А от кого? А через кого? А как протиснуть, чтобы тот, от кого, не понял, что тому - не от того, а от этого?"
Я молча допивал минеральную воду.
Я сурово давал понять, что халява за мой счет - окончена. Но меня успокаивали:
- Нет, иногда бывает ЧТО-ТО.
- ЧТО ИМЕННО?!
- Вот тебе ситуация. Неизвестный автор прислал что-нибудь, и это что-нибудь кто-то случайно стал как бы читать, хотя человеку толстого журнала это категорически нельзя делать: читать то, что пришло почтой от кого-то, который неизвестен сам себе. Но такие неприятности бывают. И вдруг приходит мысль: это то, что в струе. В редакции начинается паника. Бомбардировка. Они бомбят сами себя. Они в такой истерике, что в какой-то неопределенный момент кто-нибудь из них даже самого себя готов обозначить паническим шепотом: "Неужели будем печатать?!" Мальчик, ты читал Библию?
- Нет. Я читаю только буквы на заборах.
- Правильно, мальчик. Этим ты помогаешь себе быть отстраненным - и ни по какой причине не попасть на страницы толстых журналов. Тут надо быть пробивным. Ездить, ходить, угощать, плакаться, с кем-то переспать, кому-то сделать подарок, кому-то помочь в ремонте квартиры - и сделать еще много-много незабываемого для своего унижения. Чтобы потом, когда сам будешь большим и важным, вспомнить в интервью: "Я пришел в большую литературу без всяких знакомств. Я послал рукопись. И мне прислали ответ: печатаем!" Так приходит слава. А в Библии сказано - мальчик, это цитата наизусть: "Ибо всякая плоть - как трава, и всякая слава человеческая - как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее опал".
- Кто такой мудрый?
- Апостол Петр.
Мои собеседники не верили ни в Бога, ни в Горбачева. Они вообще ни во что не верили - но были на зависть эрудированы. Но эрудированность их не спасала. Они смотрелись мелко и замызганно. Я не так представлял себе писателей. Я представлял себе писателей - как людей, а не как мандовошек.
Я ничего не мог понять.
Мне становилось скучно.
Мне говорили на прощание:
- Все эти толстые журналы лопаются от собственной чванливости. Мальчик, ты не отчаивайся. Талантливых авторов - много, а публиковаться в толстых журналах - это дано единицам. Сиди в своем красивом Таллине. Пиши. Получай от этого скромную радость. Печатайся там, а сюда - не лезь. Зачем тебе слава? Чтобы получилось, как сказано у апостола Петра? Ты непробивной. Ты не умеешь. Ты даже водку не пьешь - куда ж тебе в толстые журналы?! Ты такой простой, такой шибанутый. Тебе нужна слава?
- Нет.
- А что тебе нужно?
- Гонорары.
- Большие гонорары?
- Да.
- Нет, это не для тебя. Забудь. Ты говоришь, тебя и в Таллине редко печатают? Там стоит очередь на публикацию? И тут - очередь. Везде очередь: за публикациями, за колбасой. Ты все понял, что хотел понять?
- Я ничего не понял.
- И правильно. Не лезь в толстые журналы. Там нет людей. Там только обозначения. Мальчик, спасибо за угощение.
Такие были разговоры.
То ли два, то ли три раза.
Мне надоело смотреть, как они пьют на халяву. Мне надоело слушать голоса этих литературных неудачников. Но я понимал: они говорят больше правды, чем неправды, но почему на этом надо зацикливаться?
Я думал: что вы мне плетете? А опальный Довлатов - тоже ТАК впервые опубликовался в журнале "Юность"? Тоже - через унижения? Нет. Это исключено. Это было решение личности по имени Борис Полевой. А непробиваемые авторы, которых пробивали? А скандалы в ЦК КПСС? А инфаркты главных редакторов? А запреты, которые преодолевались адским усилиями?
И я вдруг подумал: а зачем это все нужно было? И зачем это вообще нужно - весь этот земной ад толстых журналов? Зачем нужны страдания авторов? Что они изменили? Ничего не изменили. Суета сует. Прав апостол Петр: "Засохла трава, и цвет ее опал".
Бессмыслица.
Хочешь писать - пиши. Где-нибудь опубликуют - хорошо. А не опубликуют - ничего, когда-нибудь опубликуют. Пиши. Получай кайф от процесса творения. Будь подобен Богу, по образцу и подобию которого ты создан. Бог - это ТВОРЕЦ, а ты - просто будь творцом. С маленькой буквы, но и это неплохо. И не пытайся переделывать мир. Себя переделывай, долбоёб.
Я перестал посылать рукописи в толстые журналы.
И перестал читать толстые журналы.
Они мне - надоели.
3.
Кончилась перестройка - и кончились толстые журналы.
Они потеряли свой блеск. Они потеряли свою притягательность. В 1990-е годы они смотрелись жалко. У них не было денег. Их тиражи были - тоже жалкими, и воспринимались толстые журналы - тоже с чувством жалостливости: и к их редакциям, и к авторам. Гонораров авторам хватало на то, чтобы один раз не слишком размашисто сходить в ресторан. Жалкое, жалкое зрелище.
Потом толстые журналы опять как бы воспряли. Но той многотысячности читателей, которая имелась в голодные на свежесть годы СССР, уже нет. Можно печатать и то, и это, а толку от этого - нет.
Нет авторов, которым подходит незатейливо звучащее слово: личность.
Нет идей.
Нет личностей.
Весь мир сейчас такой: серый. Как та серая бумага, в которую в советских магазинах заворачивали селедку.
Что осталось у толстых журналов?
То, что и было раньше. То, про что говорили мне столичные литературные неудачники, которых я поил на халяву, чтобы хоть что-нибудь понять. Высокомерие. Чванливость. Привычка шептать, а не произносить слова. Недоступность для НЕ-своих. Истеричность на пустом месте. Скука.Шумноватая реклама своих прозаиков и поэтов, которые ничего нового не сказали, но выпендриваются - как настоящие, которых в мире сейчас - нет.
Нет.
Вот просто нет их - и вся катавасия. Потому что эпоха такая: серая. Это идет волнами: серая эпоха, цветастая эпоха, потом опять серая. Это и есть культурный график человечества.
Однажды меня посетила странная мысль: а вдруг я - весь примитивный, весь провинциальный - вдруг я на самом деле хоть чем-то лучше других? А вдруг я пишу просто и увлекательно - так, как многие другие - не умеют? Некрасивая мысль. Нескромная мысль. Ай-яй-яй, Боря. Неужели тебе не стыдно за такое высокое мнение о себе?
Фи.
Время не проходит просто так. За эти годы я стал другим. Чем больше читаю и перечитываю Библию, тем увереннее думаю: Бог, а не бессмысленность суеты. Это мой выбор. Вера в Бога и в Христа практически лишила меня житейского азарта: он стал ненужным. Я избавился от погони за славой. Пишу - потому что мне нравится этот процесс: творить. Я избавился от мыслей стать богатым. Хочу просто и спокойно войти в рай, а не протараниваться в него через игольное ушко. Я избавился от любых мыслей о престижности: как своей, так и чужой. Сочувствую людям, которые рвутся к славе: что она принесет этим несчастненьким? Ничего, кроме сплетен, интриг и страха перед жизнью.
Но мысль меня все-таки посетила - и я разослал по литературным журналам свои рассказы. И по эмигрантским, и по российским. В конце концов: если я что-то пишу, то кто-то может это не без интереса прочитать? А вдруг?
Из одного эмигрантского журнала мне ответили - точно так, как это было в СССР: " К сожалению, Ваши рассказы не заинтересовали нашу редакцию". Из другого - так: "Ваши рассказы нам понравились, но наш журнал вчера закрылся". Из третьего - тоже эмигрантского - я получил такой ответ: "С удовольствием прочитали Ваши рассказы. Но в нашем журнале так много авторов, а самого журнала - так мало, что даже мнение членов редколегии абсолютно ничего не значит. Поэтому в обозримом будущем напечатать Вас не можем. Член редколлегии - подпись".
Эмигранты - а как в СССР.
Та же психология.
А из толстых российских журналов - совсем ничего не ответили. Просто не ответили - и все. Это приятное усовершенствование: не терять время на глупости.
И эта картина меня успокоила.
Все привычно.
Все понятно.
Как всегда.
Потому и огорчения у меня - нет. И нет обиды. На кого обижаться? Это такая система: странность толстых журналов. Это бессмысленная система: авторов - много, читателей - мало, но кого-то тянет публиковаться, а кого-то тянет на роль судьи - в публикаторы. Так было. Так есть. Наверное, так и дальше будет. Пусть они будут счастливы.
А я - пишу, потому что пишу.
Кто-то читает меня в Интернете - и пускай себе читают. Каждую неделю - один новый читатель. Хорошая статистика. Это лучше, чем быть чужим.