Аннотация: Рухля сделала меня писателем.
За полчаса.
Бердичевский романс.
1.
В школе я спал. Моя парта - это была моя кровать.
Я спал сидя. Ладони на парту, голову на ладони. Мне снились чудесные сны, иногда я храпел. Меня будили. Но потом я снова спал. У меня был сосед по парте - Дмитриев. После уроков он толкал меня и говорил:
- Труба зовёт! Пионеры идут по домам!
Я просыпался.
Но были уроки, на которых я не спал: история и математика. Моей страстью была историчка. Но её предметом были офицеры гарнизона. Моих намёков историчка не понимала. А на математике спать было просто невозможно. Старый математик Сорокопуд сидел 15 лет в лагерях. Там он запомнил правило относительно шага влево и вправо. За сон математик ставил единицу. Вместо расстрела.
Однако уже на литературе я крепко спал.
Литературу нам читала Вера Львовна. Это была наша классная дама. С шестого по восьмой класс. Маленькая, с фигуркой удивлённой гимназистки. Прозвища у неё не было. Мы называли её "Бельфер" - по фамилии её мужа. Он был тренером. Он был мастером спорта по настольному теннису. Он был судьбой учительницы Бельфер. Она жарила ему котлеты. На улице она поправояла воротник его рубашки. Он её любил не меньше.
Но литературу она читала нудно. Так я думал. Однажды она вызвала меня к доске. Я проснулся и пошёл. Бельфер спросила, что такое сюжет, завязка и развязка.
Откуда я мог это знать!
Я и сейчас этого не знаю. Я пишу рассказы и повести. Спросите меня какая разница между повестью и рассказом? Отвечу: не-знаю-с. Возможно мои рассказы - это повести. Или наоборот. Какая разница. Мне платят за страницы, а не за жанр.
Я путал слово "завязка" со словом "подвязка". Я тогда читал Золя. В его романах были женские подвязки. Меня это возбуждало.
Я не был вундеркиндом. Но диктанты писал без ошибок. Бельфер смотрела на меня растерянно.
- Странно, - говорила она, - ты не знаешь ни одного правила. Ты путаешь морфологию с фонетикой. Про синтаксис я даже боюсь тебя спрашивать, где мне взять нервы на твой ответ?
Она была права.
Приставьте мне пистолет к виску и спросите, что такое сложно подчиннёное предложение. Я вам отвечу: это предложение, которое придумал какой-то дурак. Зачем писать сложно, если можно писать просто? Поставьте это правило в учебник синтаксиса и не морочьте мне больше голову!
Однако тогда я тупо молчал.
Бельфер не сердилась. Она хотела меня понять. Она хотела разглядеть во мне что-то такое. Когда я стал печатать рассказы, она сказала знакомым:
- Я это предвидела! Когда он был ещё совсем ребёнком! Я это знала!
Она радовалась.
А никогда её не понимал и ничего не хотел а в ней видеть.
Но однажды она заставила меня это сделать. Мы стояли в коридоре. Я тогда учился в седьмом классе. Бельфер сказала мне:
- Ты плохо написал сочинение по Пушкину.
- Но ведь вы поставили мне пятёрку!
- Ты плохо написал, - повторила она. - Ты написал, как тупица. Переделал слова из учебника. Но у тебя есть
Талант. Я хочу, что бы ты думал своей головой.
Вот это новость! У меня есть талант! Что это значит? И как после такого "открытия" себя вести?
В тот год я перехотел быть штурманом. Я ходил в школу прыгунов Лонского. Я хотел стать олимпийским чемпионом и купить квартиру в Париже.
Но я запомнил слова Бельфер. Я решил сделать её подарок. Она задала нам сочинение на вольную тему. Я написал про фильм "Отец солдата". Роль отца там играл великий грузин Закариадзе. Я смотрел этот фильм восемь раз. На девятый раз я заплакал. Старик искал на войне сына. А его сын погиб. Что будет, когда старик придёт с войны? Что он скажет старухе - матери солдата? Я пытался это понять - и поэтому плакал. Я не знал тех слов.
Я написал про это и сдал тетрадь Бельфер.
Через три дня она принесла тетради в класс. Каждому она говорила, что написано хорошо, а что написано плохо. Моя тетрадь лежала на самом низу стопки. Я не спал. Я ждал.
Наконец Бельфер взяла мою тетрадь.
- Дети, - я хочу себя поздравить. Ройтблат - мой самый тяжёлый ученик. Вы это знаете. Однако Ройтблат написал чудесное сочинение. Не хочу много говорить. Хочу прочитать его работу вслух. Боря, ты не возражаешь?
Она читала.
В классе стояла тишина.
Это была вершина моего триумфа. Первого - и последнего. Потом, через года было разное. Меня ругали. Хвалили. Не замечали. Плевали в лицо. Опять хвалили. Но это было уже не ТО. Триумфа, триумфа не было! Я стал равнодушен к любым словам. Художнику - лишь бог судья.
Но тогда это был триумф.
Момент самого радостного ощущения счастья своей работы.
Однако я и дальше спал на уроках Бельфер. Я не желал изучать писателей. Читал, но далеко не тех, кого проходили в школе. Тех я стал читать значительно позже.
Я спал на её уроках. Мне было стыдно. Я отрывал голову от парты и делал вид, что слушаю. В моём триумфе она была человеком номер один. Я не мог это забыть.
И сейчас - не забываю. Нельзя забыть то, что забыть невозможно. Первая любовь. Первая женщина. Первый триумф.
2.
Бельфер была пролетарием школы. Рухля - была аристократкой. Я не был на уроках Рухли. Она читала в других классах. Но про неё рассказывали. Её уроки литературы были спектаклями. Трагедии, комедии, мелодрамы. Рухля шептала, кричала, вопила, скрежетала зубами, пела. Внезапно её голос становился металлическим. Ученики замирали.
Рухлю боготворили. Рухлю ненавидели. Но никто ни разу не бросил в неё камень.
Нельзя бросить камень - и попасть в облачко. Камень туда просто не долетит.
Рухля была в Бердичеве звездой.
Она была некрасива.На её лице были чёрные волосинки. Крючковатый нос. Узкие, горделивые губки. Что не наденет на себя - ничего её не шло.
Однако и Пушкин не был красавцем.
Но когда Пушкин говорил, он становился красивее, чем нарисованный денди.
Так и Рухля. В разговоре она была - черноволосая Мерилин Монро.
У Рухли был тяжёлый характер. Она лезла во все дырки и хотела покрасоваться. Она никогда не была замужем, её ребёнком стала школа Љ2 города Бердичева.
Наша школа.
Она была для неё - и сценой её концертов, гастрольных турне и жизнью.
Рухля была моей соседкой. Её звали Рахиль Мироновна. Она жила в соседнем подъезде, квартира Љ28. летом она сидела на балконе. Читала, делала заметки. Репетиция перед сезоном.
Театры открывают сезон в октябре. Рухля открывала сезон первого сентября. Учителям дарили цветы. Рухля принимала
цветы как знаменитая артистка. Гордо откидывала голову, смеялась и говорила:
- Ах! Как много!
В седьмом классе проходили Чернышевского. Нужно было написать сочинение по роману "Что делать?"Я полистал роман и не знал, что с ним делать. Списывать не хотелось. Было стыдно перед Бельфер. Но роман я не читал, и не собирался этого делать.
Было две темы: по роману и про Чернышевского.
Меня тянуло на третью: ничего не писать.
Когда Чернышевский писал свой роман, я ему не мешал. Теперь я ещё и страдаю.
Я вышел на балкон - и увидел Рухлю. Она зашла в свой подъезд. Я решил поцти к ней. Раньше я никогда не был у неё дома.
Она открыла двери.
- Что у тебя? - недовольно спросила.
- Чернышевский.
- Заходи.
Квартирка была маленькая - две комнаты в "хрущёвке". В первой сидели мы с Рухлей. В другой - лежала старенькая мать Рухли. Она болела. Пахло валерьянкой. На серванте лежали белые кружевные салфетки.
- Не говори Вере Львовне про свой визит, - сказала она. - Это нетактично. Что ты думаешь о Чернышевском?
- Ничего, - ответил откровенно.
- Думать надо - сказалаРухля. - Хоть что-нибудь. Плохой писатель? Хороший писатель?
- Никакой.
- А как человек? Тоже никакой... Ты был в Петропавловской крепости? Нет... Хорошо. Сейчас мы туда пойдём.
- Она взяла шаль. Набросила на плечи.
Крепость, - внезапно отчеканила она. - Тюрьма. Камера. Железная кровать. Железный столик. Решётка. Ночь. За железными дверями - ходит по коридору часовой. Глухие равнодушные шаги. За решёткой - река Нева. Ночью мосты
- разводят. Плывут пароходы на буксирах. Слышатся голоса матросов. Звуки запоздавшей кареты по мостовой. Продолжать?
- Да! - ответил я, оцепенев под влиянием её хриплого голоса.
- В камере - человек. Он в арестантском халате. Горит свеча. Человек пишет. На столе - кусочки бумаги, чернильница. Человек пишет нервно. Что-то бормочет. Он - весь в том, о чём пишет. Что? - внезапно резко спросила Рухля?
- А? Ничего...это... я молчу!
Она приблизила ко мне своё лицо. Глаза её горели. Она зашептала:
- Он весь в том о чём пишет. Весь, весь, весь... Ему безразлично, что о нём скажут, когда прочитают. Прав он, не прав... Ему всё равно... Ему абсолютно безразлично , что через сто лет скажет о нём мальчик Ройтблат... Безразлично, безразлично, безразлично...Никого нет... Ничего нет... Он пишет свои мысли. Свои! Свои! Свои! Он пишет и зачёркивает. Сминает страницу. Бросает её на каменный пол. Берёт новый листок. У него худое лицо, он не причёсан. Как звать этого человека?
- Чернышевский...
- Он был человеком. Просто человеком. Не каждому понятным. Многим ненавистен. Но человек! Он имел свои мысли, своё лицо...
Она замыслилась.
- Теперь ты знаешь, как написвть про Чернышевского?
- спросила она меня отчуждённо.
- Да...
- Иди - и пиши.
У меня кружилась голова. Я вышел из подъезда. В песочнице игрались дети. Я никого не видел. Я видел свечу, камеру, человека в арестантском халате. Слышал шаги часового и крики матросов с грузовых пароходов.
Рухля сделала меня писателем.
За полчаса.
Она дала мне моё ремесло. Моё ремесло.
Написал сочинение. Бельфер поставила мне пятёрку с плюсом. Она радовалась. Больше, чем я.
Однако Рухля, по отношению ко мне была очень крута. Рухля называла меня придурком. Не в лицо, в разговорах. Прошло десять лет, 15.
Она говорила обо мне иронично, насмешливо, даже зло. Не знаю, за что. Мне передавали её слова. Я молчал. Однажды я отправил ей поздравительную открытку. Рухля не ответила.
Я понимаю так: Рухля не получила мою открытку. Почта виновата. Не Рухля
Почта виновата.
3.
Я был плохим учеником школы Љ2 города Бердичева.
Однако я пишу рассказы. Мне 43 года. Но на самом деле мне нет и 13. Я мальчик Ройтблат, сын Аси и Мили. Я не эмигрант. Я захожу в класс на первом этаже. Слышу удивлённый голос Бельфер:
- Дети, - я хочу себя поздравить. Ройтблат написал чудесное сочинение. Я хочу прочитать его работу вслух. Боря, ты не возражаешь?
- Разрешаю Вера Львовна
- Разрешаю...
Из подъезда выходит Рухля. Та - с кожаным портфельчиком.
- А, Боря... А где твой портфель? Ты решил прогулять уроки?
- Я не школьник, Рахиль Мироновна. Я теперь старше вас - тогдашней. Тридцать лет прошло. Почему вы меня так не любили?
- Пустые слова, пустые сантименты... Не помню... Где ты сейчас?
- В Германии.
- Как разбросало вас по свету! Кто где... Извини, мне пора на урок. Всего наилучшего!
Она идёт в школу. Мимо новых и старых домов. На углу каштанового бульвара поворачивает направо. Там и школа. Почти рядом. Старая, желто- кирпичная школа.
... Нет больше того бульвара.
Вырубили. По живому.
Нет уже ни Бельфер, ни Рухли.
Мне сказали, что они умерли в конце 1996-го.
Бельфер умерла в Канаде. Её хоронили муж, дети, внуки.Они звали и зовут её ангелом. Так оно и есть. Она была ангелом. Ангелом понимания.
Рухля умерла в Израиле. Старая, больная, одинокая. Не знаю людей, которые её провожали в последний путь. Там были её ученики. Бердичевские. Были телеграммы - с трёх континентов. От учеников. Телеграммы лежали на венках.
- Ах! - сказала бы Рухля про цветы. - Так много!
Одни плакали возле гроба. Другие - с телефонной трубкой в руках. Звонков было много. Из Бердичева, Нью-Йорка, Бостона, Киева, Москвы, Новосибирска, Франкфурта, Торонто...Никто не понимал её тяжёлый характер. Но помнили ту Рухлю, которая заходила в класс, как звезда.
Моя нежная Вера Львовна Бельфер. Моя капризная Рахиль Мироновна Шехтман. Пусть земля Канады и Израиля будут вам пухом. Не от имени и не по поручению - Боря Ройтблат, ученик
... Старая кирпичная школа.
На полпути между почтамтом и каштановым бульваром...